Швы зла

В то, что произошло, можно не верить, но неверие ничего из случившегося не отменяет, как атеизм не отменяет Бога.
В зло, кстати, тоже вообще можно не верить. Но это как в вопросе с Богом: наличие атеистов не отменяет его существования, и даже более того – никак ни на что не влияет, потому что, хоть и считается, что мысль материальна, но действие всегда, конечно же, более материально, чем мысль. Это вам скажут физики.
Люди по лёгкости своей и влечению своему к социуму любят рассказывать о себе и о том, что они пережили, но только о том, что пережили, отпустив без потерь, и поэтому женщины родившие чаще всего рассказывают о родах, а мужчины служившие – об армии.
Но эта история будет не обо мне и не о родах, хотя на первый взгляд может показаться обратное. Дело в том, что о беременности-то мне вообще рассказывать нечего – я почти все девять месяцев скакала, как конь, и один раз даже перелезла через забор, когда по дороге с работы домой была окружена сварой рычащих собак; одна из них, огромный злобный кобель, начала нападать, и я вынуждена была дезертировать путём осваивания лазки через забор. Живот, конечно, мешал, но ставить прививки от бешенства в мои планы совсем не входило. Забор так-то тоже в мои планы не входил, но пришлось выбирать. Это жизнь. И она такова. C'est la vie.
Вообще, если говорить не о жизни, а о термодинамике и синергетике, то можно сказать, что я попала в точку бифуркации, и от моего решения в момент пребывания в этой точке зависела дальнейшая моя жизнь, по крайней мере какая-то, возможно, значимая её часть. Наличие этих точек в поле нашего предметного пребывания в этом мире делает нас и внешний, но всё-таки наш мир открытой диссипативной системой, наполненной энтропией.
Получается, что первое: наше жизненное пространство, измеряемое как минимум временем и пространством, невидимыми связями и отношениями, связано с жизненным пространством других людей – всё это создаёт единое пространство – мир, частью которого все мы и являемся.
Второе: жизненное пространство, будучи системой, не имеет линейного характера и, определяемое структурой, заложенной в нём с самого начала, существует так, и никак иначе: формат его существования определён изначально – кем-то или чем-то.
Третье: это жизненное пространство предопределено в части структуры, но его единицы, то есть люди, обладают свободой воли, имея право, смелость или интуицию выбирать, что они хотят и как им идти дальше.
Четвёртое: временное пространство, заселённое людьми, постоянно порождает точки бифуркации – те моменты, когда человек вынужден сознательно или бессознательно делать свой выбор, и его выбор влияет на других людей, поскольку формирует уже их точки бифуркации, точно так же, как выбор и решения других людей порождают в его жизненном пространстве бифуркационные моменты.
Пятое: любое решение и любой выбор порождают нарушение равновесия жизненной системы, ставя под удар её гармонию, и формируют тем самым хаос, увеличивая энтропию.
Шестое: принятие человеком его собственного выбора стабилизирует мир вокруг него, энтропия уменьшается, увеличивается негэнтропия, всё принимает свой обычный вид и встаёт на свои места.
Седьмое: всё повторяется, не совпадая, и конца этому нет.
Первое люди называют жизнью, второе именуют Богом или природой, третье – судьбой, четвёртое – событиями, экстремальными ситуациями, катаклизмами, если оно видимо, и никак, если невидимо и неосознаваемо, четвертое – жизненным выбором, пятое – хаосом или абсурдом, шестое – космосом или порядком, седьмое – жизненными циклами. Всё вместе это укладывается в формулу: «Всё будет хорошо».
Но, возвращаясь к нашему разговору: через два месяца после собак и забора я поругалась с мужем, у меня скакнуло давление, врач, наблюдавшая меня, определила меня, несмотря на мои сопротивления, в роддом на выходные, там, пролежав сутки в коридоре, я подхватила инфекцию и с температурой в понедельник была определена на дневной стационар и отправлена в поликлинику по месту жительства лечиться. В поликлинике мне выписали какой-то местный антибиотик для лечения горла, я потеряла голос и начала задыхаться, но врач этого не заметила. Она предпочитала думать, что всё хорошо.
Все эти события, занявшие в моей жизни порядка десяти дней, а в тексте всего лишь абзац, привели к тому, что на тридцать восьмой неделе беременности я попала в инфекционную больницу с полной потерей голоса, отёком горла и бронхоспазмами. Как я выжила со всем этим набором – история совершенно отдельная. А та история, которую я хочу рассказать, началась в воскресенье, когда я увидела, как за окном моей палаты поднимаются и опускаются, привязанные какими-то хлипкими верёвочками, странные мелкие предметы, похожие на записочки, во что-то завёрнутые. Я, не особо приглядываясь, спросила у тоже беременной однопалатницы:
– Что это?
– А, это… – она разочарованно повернула ко мне голову и зевнула. – Это приветы наркоманам с «земли», – и рассказала мне, что этажом выше находится наркологическое отделение.
Этой же ночью наркоманы взломали на наш этаж дверь, чтобы получить доступ к городскому телефону. И весь следующий день я перебиралась по больничному этажу с платочком в руках, боясь и брезгуя трогать ручки и двери.
Естественно, в понедельник, как только на вахту заступили не дежурные, а нормальные врачи, я поймала свою в коридоре и, схватившись руками за поясницу, уведомила её:
– Кажется, я рожаю.
Та, издав какой-то странный хлюпающий звук, посмотрела на мой живот и удалилась, обронив:
– Минуточку…
Минут через тридцать я довольненько улыбалась, чувствуя себя в безопасности, увозимая машиной скорой помощи по направлению к роддому.
В роддоме меня приняли, оформили, забрали одежду, сунули какую-то заношенную тряпку – типа халата что-то, только без пуговиц и вообще без всего – и оставили одну в палате, закрыв на ключ. До глубокого вечера. Без всего – без телефона, без книг, без чего-либо…
Слава богу, рожать я совсем не собиралась.
…Часов в девять вечера медсестра, другая уже, не утренняя, отперла дверь и выпустила меня наружу:
– Идите прямо по коридору, там свернёте направо и увидите кабинет.
Я сделала так, как она сказала.
В узкой больничной комнате за столом, освещаемым помимо потолочного света настольной лампой, сидела врач. Она сидела недвижно, устремив взгляд на стену перед собой и положив на стол развёрнутые ладонями кверху руки.
– Здравствуйте, – робко сказала я.
Женщина вышла из оцепенения и повернула ко мне голову:
– Добрый вечер.
Я тихонько села на краешек стула, стоявшего сбоку от стола, и упёрлась руками в стул.
– Только не говорите, что вы собираетесь сегодня рожать…
– Я? Нет, вообще не собираюсь. Можно мне домой? – выпалила я, шипя и хрипя.
– Вам – можно.
Мы договорились, что завтра утром я приду на осмотр, а пока могу ехать домой. Я быстро собрала вещи и уехала.
На следующее утро ровно в девять я стояла у двери уже знакомого мне кабинета и, ожидая приёма, слушала разговор двух акушерок. Из этого разговора я узнала, что стало причиной того, что произошло вчера и почему мне разрешили не рожать.
В начале февраля, когда постоянные вьюги выметают на дорогах снег, местами становится лысо, и на этих лысинах скользким лицом кверху лежит коварный лёд, поэтому даже нормальному человеку, не обременённому животом, стоит идти опасливо.
И вот по этой скользяке шла, распивая из бутылок пиво, весёлая компания малолеток. Одна из малолеток была беременна. Она, как и полагается быть в этой истории, поскользнулась и упала, разбив бутылку, на стекло. Острый край бутылки вошёл ей в живот, разрезав его, словно кусок сыра.
Девицу доставили в ближайших роддом, где врач, которую я прождала весь день, восемь часов слой за слоем зашивала ей живот, накладывая швы. Восемь операционных часов – именно это значили развёрнутые ладонями кверху руки опустошённого врача.
Я готова была впечатлиться, но тут меня позвали в кабинет, и я переключилась на свои проблемы.
Врач позадавала мне несколько вопросов, что-то замерила и записала в карту. И тут в коридоре сначала послышалась какая-то возня, а за нею шум и крик. Дверь в кабинет открылась, и внутрь ввалилась лохматая краснощёкая грудастая девица в больничном халате, удерживаемая медсестрой.
– Где моя дублёнка?! – орала девица, вцепившись в косяки. – Где?
Она озиралась по сторонам, рассчитывая, видимо, где-то здесь на вешалке увидеть свою ненаглядную дублёнку.
– Перестаньте кричать, – сквозь зубы, пытаясь отодрать её от косяков, скрипела медсестра. – Мы всё сложили в пакет. Выпишетесь – получите.
– Нет!!! – продолжала орать девица. – Я знаю, вы всё украли!
Врач молча встала и пошла к выходу. Девица перестала орать, уставившись на неё. Медсестра перевела дыхание. Обе они посторонись, пропуская врача. Та вышла и через несколько минут вернулась обратно с объёмным пакетом в руках. Отдала его заткнувшейся девице.
Девица взяла пакет и тут же испарилась.
– Не положено так, Людмила Ивановна… – медсестра растерянно взирала на врача.
– Оформите передачу личных вещей, и на этом закончим.
– Как скажете.
Медсестра поплыла к двери.
– Да, кстати, – обратилась к ней снова Людмила Ивановна, – она что-нибудь про ребёнка спрашивала?
– Нет. Как только наркоз прошёл, рванулась дублёнку свою искать.
– Понятное дело… Шок.
Акушерка с сильным сомнением вздохнула:
– Какой же тут шок?.. Обычная человеческая чёрствость.
Больше всего меня поразило вот это «обычная».
Покидая роддом, я натягивала в холле шубу и слушала разговор врачей, обсуждавших последние достижения медицины, способной спасти от смерти ребёнка на двадцать восьмой неделе беременности и выходить его. Только вот для чего?
Вот так и живём мы: сюда посмотришь – зло, туда – тоже зло. Кое-где иногда мелькает добро. Нет ничего стабильного. Но мир наш вообще эклектичен, не одно сплошное барокко.