Книга книг раздел 3-й из 8-ми шестидесятые

 РАЗДЕЛ  3-й . ШЕСТИДЕСЯТЫЕ.

Вошел  я  в  этот  период  уже  не  десятилетним  пацаном, как в  предыдущий,а вполне  созревшим  молодым  человеком, прошедшим  и  пережившим  немало  всякого  на  своем  пути и, с  определенными  надеждами  на  достойное  будущее….
                               По  совокупности  всего  пройденного  и  пережитого  за  это  десятилетие (ШЕСТИДЕСЯТЫЕ), с  высоты  возраста, я бы  охарактеризовал  его, как  второй  курс моей  «Академии жизни», с  общим  определением –«Становление”.
Шестидесятые  годы ХХ  века,  именно  первый  день  января 1961  года, я  встретил в  военной  казарме, посреди  леса, возле  села Щербани, рядом  с  Полтавой. 
После  вычищенной  до  блеска по  всем  параметрам,  московской  спецшколы, пришлось  привыкать  к  бесконечной  грязи, как  вокруг  казармы, так  и  внутри  её. Ежедневная  слякоть и  грязь, как в  месте  расположения, так   и  на  местах  работы солдат  роты, постоянно  мокрое  или  влажное  белье  и  обмундирование, грязевые  кочки  внутри  казармы, которые  после  каждого  соскабливания-моментально  появлялись  снова, потому, что  в  казарме  ходят  не  в  комнатных  тапочках, а  в  тех  же  сапогах, что  и  по  уличной  доколенной  грязи.
Все  это,естественно, действовало не  только  на  мое  настроение, но  и  всей нашей  ротной  семьи. Тяжело  было  всем, но  все, и  солдаты, и  командиры, знали – Что  надо  закончить  в  срок  серьезный  военный  объект, а  оставалось  до  его  ввода  всего  несколько  дней  и  тогда  будет  передышка. Это  поддерживало  дух  и  вселяло  надежду, несмотря  ни  на  какие  трудности. От гражданских  специалистов, просочились  сведения, что  нас,  после  сдачи  объекта  госзаказчику – отправят на  другое  место  работы.
Так  и  случилось. Штаб  нашей  части  и  две  роты, располагались  в Полтаве, а  наша  и  еще  одна  рота, работали  в  области. В  середине  января поступил  приказ - и  штаб, с  нашей  ротой, срочно  передислоцировался  в  город  Ахтырка, Сумской  области, две  роты  из  Полтавы, тоже  передислоцировались  в  Сумскую  область (Лебедин-Тростянец-район Ахтырки), третья  рота так  и  осталась работать в Полтавской  области.
Должен  сказать, что  лично  мне  маленькая  Ахтырка, больше  импонировала, чем  областная  Полтава. В  первую  очередь  самим  местом. Сырое, в  принципе,  место, где  вода выступает  уже  на  глубине полметра, но  без  бесконечной  грязи, благодаря  песчаной  почве.И кроме  того – мы  расположились  в  самом  городе. Правда на  его  окраине, но  не  в 10  грязевых  километрах, как  у  Полтавы, гда  никакая  техника  не  ходила, кроме  машин-вездеходов  и  тягачей.
Мы  прослужили  в  Ахтырке, ровно  год. Этот  период  мной  довольно  обстоятельно  описан  в  романе –«Корысть  не  выходит  замуж, она  женит  на  себе» и  кто  пожелает  может  с  ним  познакомиться, там  есть  немало  интересных  моментов.
Ахтырка –вообще  исторически  знаковое  место. Именно  здесь ,а  не  в  Харькове, много  лет  был  центр Слобожанщины, обширного (главного)района  Новороссии, по  левому  берегу  Днепра. Именно  здесь  квартировал знаменитый  Ахтырский  полк, славно  показавший  себя  в Полтавской  битве, еще  при  Петре 1-ом. В  наше  время в Ахтырке  дислоцировалась  одна  из  мощных дивизий.
Я  же  остановлюсь только  на  наиболее ярких  воспоминаниях  этого первого года  из  раздела Шестидесятые.
Как  уже  было  сказано, в  моем  личном  деле, было  письмо  из  Московского  военного  округа, с  рекомендацией  о  предоставлении  мне  краткосрочного  отпуска  по  месту  службы, естественно –по  возможности.
Такая  возможность  представилась. Нашу  роты  разместили  в  казарме  рядом с ЦМС (центральным материальным  складом). Место  очень  ответственное, все  военные  стройки  в  этой  зоне, снабжались  с  этого  склада. Чего  только  здесь  не  было! Постепенно  втянулись  в  рабочий  цикл –кругосуточно  разгружали  вагоны, грузили  машины  и  обеспечивали  снабжение  окрестных военных  строек.
ЦМС  располагался  рядом  с  недавно  построенной  Ахтырской  ТЭЦ, так  что  проблем  с  обеспечением  электроэнергией всей  зоны  склада, а  сюда  входили  различные  вспомогательные  отделы (растворные  узлы, пилорама  и  т.п.)-не  было. Казарма  наша  находилась  рядом  со  складом, до  центра  города  было  около  десяти  минут  ходьбы, то  есть  -все  было  довольно  удобно  для  выполнения  поставленной  перед  ротой  задачи –ОБЕСПЕЧЕНИЯ. И  мы  включились  в  это  выполнение.
Меня  вызвал  командир  части, сказал, что  ознакомился с  ходатайством  о  моем  отпуске и  что  сейчас  есть  такая  возможность….Я, естественно,  обрадовался и, на  второй  день  уже  был  в  Харькове. Через  него  ходил  поезд  Днепропетровск-Барнаул, который  проходил  через  станцию  ОРСК, что  в  пятидесяти  километров  от  села, где  жила  моя  семья (жена  и  дочка).
Был  разгар  зимы, поезд  в  Орск  пришел  ночью. На  улице –мороз, сильная  поземка. Меня  на  вокзале встретили  теща,Мария  Ивановна, замечательная  была женщина и старшая  сестра  жены, Надежда  Ивановна. Они  нашли  какого-то  отчаянного  парня-таксиста, который  согласился  в ночь!  выехать  в  соседний  Казахстан  и  в  такую  погоду!.
Мы  заблудились, попали  на  какой-то  военный  КПП, нас  всех  задержали, это  оказалась  ракетная  точка, охраняющая  промышленный  Орск. Быстро  разобрались  с  этой  неприятностью –благодаря  моему  отпуску, нас  отпустили, даже  помогли с  большой  машиной, проехать  одно  заваленное  снегом  место.
Дочке, Кате  было  уже  полтора  года, она  меня  не  знала и, когда  я  её  держал  на  руках, она  показывала  на  мой  портрет  и  заявляла, что  это  её  папа….
Побывав  дома, я  больше  расстроился, чем  обрадовался. Пришел из  армии  старший  брат  жены, женился  и  теперь в небольшом доме  живут   три  семьи, начали  возникать  различные  мелкие  неприятности, которые, по  совокупности, просто  мешали  жить  моей  жене  и  дочке.
Я  вернулся  в  часть  раньше  положенного  срока, подошел  к  командиру  части  и  все  ему  рассказал. Он  понял.Тогда же  я  попросил его разрешить  мне  перевезти  семью, из  Казахстана  в Молдавию. Там  у  нас  есть  небольшой  дом.  Дорогу  -за  мой  счет. Командир  решил  иначе. Он  разрешил  мне  оплатить  проезд от Ахтырки  до  Орска  и  обратно, а  уже дальше- это  мои  проблемы.
Я  поблагодарил командира  и  на  другой  день  снова  поехал  в  Казахстан, уже  без  телеграммы  о  дате  прибытия. Подгадал  так, чтобы  добраться  до  нашей  станции  поездом. Жена  с  дочкой  уже  ждали  меня  и  были  готовы  к  переезду, мы  обо  всем  договорились  в  первый  мой  приезд.
Через  неделю –вернулся  в  часть, но уже  из Тирасполя, с  подарками, вином, коньяком  и  фруктами. Естественно –поблагодарил  своих  командиров, включая  командира  роты. Они  остались  довольны. Я-тоже. Конечно  жене  будет  тяжело  самой , с  дочкой, но  лучше  одной, чем  в  ситуации  с  тремя  семьями….
Уместно  вспомнить, что  нашему  командиру  роты  так  понравились  мои  «гостинцы», что  в  течении  лета  того  года, он  дважды  посылал  меня в краткосрочный  отпуск….
Вообще  этот  первый  год  очередного  десятилетия, прошел  ровно, спокойно. Но  мой  беспокойный  характер  нашел  себе  работу  и  в  этом  районе. В конце  лета, пообещали  сильные  дожди  и  нашу  роту  направили  на  помощь  в  уборке  картофеля,  в  колхоз, здесь  же   в Ахтырском  районе. Я  со  своим  взводом  работал  на  картофельном  поле, а  когда в один из вечеров,  шли  на  ужин- увидел  стоящий  в  загонке на  гречишном  поле, прицепной  комбайн РСМ-8 , с  трактором впереди. Вижу - день  стоит , второй  стоит. Спросил  бригадира –почему  комбайн  стоит  в  поле. Тот  пояснил, что  беда  случилась  на  той  неделе. Тракторист  и  комбайнер, ехали  с  работы  и разбились  на  мотоцикле, теперь  ждем, когда  другие  бригады  уборку  закончат  и  к  нам  переедут, а  гречка  осыпается, да  и  дожди  скоро  обещают, пропадет  урожай.
Я  предложил  свои  услуги  по  уборке. В  роте  у  нас  был  каптерщик, он  на  гражданке  работал  машинистом  электровоза  в  шахте, я  выпросил  его  у  старшины, провел  с  ним  несколько  часов  у  трактора, научил  элементам  его  управления, проверил  комбайн , исправный, и  мы с тем  парнем, за  неделю  убрали пятидесятигектарное  гречишное  поле, за  что  получили  не  только  благодарность  от  колхоза  в  виде  почетных  грамот, а  вдобавок –несколько  мешков  гречневой  крупы и машину  картофеля  для  части,  а еще – мне  -фотоаппарат  и  электробритву  для каптерщика- тракториста….Правда-фотоаппарат  подарили вначале ему, но  мы  с  ним  обменялись, так  как  у  меня  уже  была  электробритва.
А  фотоаппарат  мне потом здорово  пригодился, как  источник  дополнительного  заработка:  я  им  иногда  фотографировал  молодых  солдат-новобранцев. И  им  было  хорошо, да  и  мне  приятно, мог  какую-то  копейку  заработать  и  послать  домой  в  помощь.
Приходится  признать –за  все  годы  моей  военной  службы, я  не  получил  ни  от  кого, ни  одной  посылки  или  копейки  денег. Зато  сам  собирал  те  небольшие  деньги, что  получал  и  посылал  домой, то  посылкой, то  деньгами. Хорошо  знаю  и  видел, как  многие  ребята регулярно писали  домой  письма, просили  деньги, посылки, потом  их  получали  и  легко  с  ними  расставались….
Осенью  пришло  грустное  время  расставания  с  моим  взводом. Замечательные  были  ребята, в  основном  шахтеры  из  Луганской области. Мы  год  жили, как  большая  семья. Играли  в  городе  в  волейбол  с  местными  командами, вместе  ходили  в  город, в  увольнение  и  на  спортивные  мероприятия, пели, играли, просто  понимали  друг  друга.
Они  возвращались  домой, а  мне  еще  оставался  год  службы. Придется  набирать  новый  коллектив, и  каким  он  будет- пока  неизвестно. Вместо  уволившихся  ребят, призвали  новых, в  основном  из  западной  Украины. Я,  с начальником  штаба,  ездил  в Белую церковь, на  сборный  пункт, привезли  оттуда  практически  новую  роту.  На  период  учебной  военной  подготовки, меня  назначили  старшиной  этой  роты  и  я  месяц  занимался  с  ними  вне  города, на  бывшем  Ахтырском военном  аэродроме, а  потом  принят  новый  взвод  из  вновь  призванных  и  начал  с  ними  работать….
Но  непредсказуема  судьба  военных  строителей…. Все  мы  строили: и  ракетные  базы, и  жилье,  и  объекты  соцкультбыта, только  для  себя  ничего  и  никогда  не  строили….Жили  в  палатках, сколоченных  на  скорую  руку  казармах, в  тяжелых, а  иногда, и  в тяжелейших  условиях, но –Жили, служили  и  достойно  выполняли  то, что  нам  поручали….
И снова - после  нового (1962) года –приказ –срочно  передислокация в  город Кривой  Рог, причем –только штабу  и одной  нашей  роте!. В  размещенной  там  дивизии, необходимо  было  срочно  произвести  некоторые  работы, всвязи  с  тем, что   готовилась  проверка  по  линии Министерства  обороны Союза. В  течении  трех  дней, наша  рота «с  вещами»  переселилась  в Кривой  Рог. От  станции  Кривой  Рог, довольно  долго  шли  пешком до города, с  личными  вещеми, чемоданами, вещмешками  и  т.п.
Нашу  роту  разместили  прямо  в  расположении  дивизии, на  втором  этаже  в  одной  из  казарм. Было  непривычно, рядом  штаб  дивизии, генералы  ходят  по  территории, чувствовалась  какая-то  гостевая  скованность  всех  нас, прибывших  «гостей». Я  быстро  нашел  общий  язык  с  моим  новым  взводом, они  еще  мало  что  понимали  в  происходящем  и  их  было  проще  и  легче  направлять….Начали  работать, быстро  втянулись  в  рабочий  ритм и  пару  месяцев  все  вроде  бы  было  нормально. Мне  присвоили  уже  старшего  сержанта, жизнь  вошла  в  рабочую  колею.
Но  так  же  Нельзя! Так  неинтересно. И –началось –одно  за  другим. Меня  избрали  делегатом  на  окружную  комсомольскую  конференцию Киевского  военного  округа. Я  попросил  замполита  части добавить  мне  несколько  дней  командировки, чтобы  смог  заскочить  домой, в Слободзею, повидать  семью  и  может  чем-то  помочь. Замполит-разрешил.
В  Киеве  я  пробыл  три  дня, и  как  делегат  конференции, и, как  победитель  кустового  смотра  художественной  самодеятельности. Наши  политработники  совместили  два  мероприятия  по  времени – Комсомольскую  конференцию  и окружной  смотр  художественной  самодеятельности. Я, на  том  смотре, перед  делегатами  конференции,  играл  себе  на  баяне  и  пел  две  песни. Меня  приметили  представители ансамбля  песни  и  пляски Киевского  округа, пригласили  к  себе, я  даже  ночевал  у  них  одну  ночь  и  бегло  познакомился  с  жизнью  ребят  срочников, работающих  там. Понял, что  мне  там  делать  нечего, тем  более  с  женой  и  дочкой , да  даже, если  бы  я  был  холостым, в  том  ансамбле –не  остался, по  многим  причинам….
Какой  там  ансамбль-мне быстрее  домой  надо!  На  третий  день  конференции, я  успел  отметить  командировочное  удостоверение до  начала  заседания, сославшись, что  скоро  мой  поезд  и  отправился  в Тирасполь. В  ту  сторону,  через Киев, ходило  несколько  поездов….
Побывал  дома, ничем  не  помог, шли  беспрерывные  дожди и  вернулся В Кривой  Рог. ( Более  подробно об  этом  периоде  с  марта  по  октябрь 1962  года –смотри  в  иллюстационных материалах – Два  дня  командира  взвода- и –Сила  примера- в  этом  же  разделе –Шестидесятые).
Крупной  памятной  вехой  в  памяти  осталось  время, когда  я  бы  «Начальником  Веселовского  гарнизона» , с  апреля  месяца  по  октябрь, того  же 1962  года. Все  это  время, я  прожил  со  взводом  рядом  с  Ушомирском  ЦМС (центральный  материальный  склад), что  недалеко  от  города  Коростень, Житомирской  области. Это  непростое  время  взвод  проработал  достойно  и  постоянно  лидировал  не  только  в  нашей  части, но и  в  масштабе  всего УНР (Управление  начальника  работ) и  никому  этого  места  так  и  не  уступил  до  демобилизации.
Но  в  тот  год, случилось  непредвиденное, история  запомнила  это  время, как  Карибский кризис 1962  года. Приказ  об  общей (ежегодной) демобилизации, был  отменен, что  создало  определенные  проблемы  с  солдатами , отслужившими  положенные  сроки.
Мы  не  знали, сколько  это  будет  продолжаться  и  поэтому, когда  меня  пригласил  замполит,  майор Истомин  и  предложил  мне  пойти  на  комсомолькую  работу  в  армии, я –согласился. Трудное  было  время  в  том  числе  и  для  меня. Полная  неизвестность, и  дела  нет  и  без  дела  сидеть не  хотелось-пошел  в  комсомол. Избрали  освобожденным  комсоргом  войсковой  части, приняли    кадидатом  в  члены  партии. Пошел, как  говорится - в  армейскую  политику. И  с  высоты    опыта  и  возраста –не  жалею  об  этом.
Не  знаю, что  и  как  было  бы, если  я  вернулся  бы  домой, в  Слободзею, что  бы  я  там  делал. Хотя  и  в  комсомоле  меня  не  ждали  с  распростертыми  руками. Там  нужно  было  расти, а  чтобы  расти-  много  чего  надо  было  иметь еще, кроме  себя  самого –влиятельных  родственников-толкачей, хорошее  образование  и  еще  многое другое, чего  у  меня  не  было. А  прозябать  до  старости  в  комсомоле, как  делали  некоторые- не  было  смысла.
Но  сама  комсомольская  работа  не  то что  многое  мне  дала, а  разрешила  многое  из  неё  взять, что  я  и  сделал. Для  мня  этот  период  быд хорошей  школой не  только  для  развития  в идейно- политическом  плане, но  и  в  обще  житейском, общеобразовательном  плане, потому   я  благодарен  тем  комсомольским  годам, до  сих  пор.
Из  памятных  событий в  этот  период –дважды (1963-64  г.г.) в  составе  команды  становился  чемпионом  округа  по  волейболу, а  организованный  мной  армейский  ансамбль, давал  по 30-40  концертов  в  год, во  воинским  частям, колхозам  и  разным  предприятиям Житомирской  области.
Еще  один  курьезный  памятный  случай  был 14  октября 1964  года. Утром  нас  троих (командира  части, замполита  и  меня) вызвали  в  Житомир, там  сообщили, что  сняли  Хрущева  за  допущенные  вроде  бы  ошибки. Военных  в  тот  день  собирали  по  всей  стране, боялись  каких-то  ненужных волнений.
Когда  мы  приехали  домой  вечером, у  нас  в  части  демонстрировался  фильм «Наш  Никита Сергеевич», его  сняли  в  тот  год  к  его  70-летию. Мы  когда  подошли-фильм  уже  шел, ну  не  будем  же  мы  его  отменять! Привезли  по  плану  из  местного  отделения  кинофикации.  Мы –промолчали, солдаты  об  этом  не  знали, так  и  обошлось, слава  Боу, а  то  попали  бы  мы  под  горячую  руку  с  тем  фильмом и  в  то  в  то  время….
Еще  один  памятный  для  меня  эпизод  из  военного  времени-я  поступил   заочно  в Полтавский  энергостроительный  техникум.
Отец  и  мать  жены, из  Казахстана, часто  просили   нас, (а  мы  семьей  жили  при  войсковой  части, пока  я  был  на  комсомоле), вернуться  к  ним  жить, в Ащелисай.
Мне  предлагали  перейти  комсоргом  в  другую  часть (по  сроку), но  мы  решили  все-таки  поехать  и  чем-то помочь  старым  родителям. Мой  отец, после  ухода  из  жизни  мамы, женился  на  другой  женщине, пошел  к  ней  жить, а  у  неё  был  свой  сын, мой  ровесник, так  что  они  пока  в  нашей  помощи  не  особо  нуждались, поэтому  мы  и  решили  вернуться  в  Казахстан, что  и  сделали  в  ноябре 1964  года. Тоже  память. Начинался  новый  этап  жизни. Неизвестный…
Жили  мы  у  родителей  жены. Замечательные  были  люди, родители  жены, Иван  Емельянович  и  Мария  ивановна  Калашниковы. Они  с  радостью  приняли  нас  в  свой  дом  и  первое  время, мы  находились на  их  полном  обеспечении. Райцентр  наш  был  тогда далеко, за 80  километров, а  через  областной  центр-более  200. Наш  объединенный  в  те  времена  район, был  по  площади, гораздо  больше  Молдавской  ССР.
После  того, как  я  стал  на  воинский  и  партийный  учет  в  новом  районе, мне  пошли  предложения   пойти  опять  на  военную  службу. Приезжали  представители  из  военкоматов  разного  уровня и  предлагали  разные  варианты. Один  раз  я  даже  выезжал  на  смотрины  в  штаб дивизии ПВО, в  соседней, Оренбургской  области. Были  неплохие  для  меня  предложения, но  все  далеко  от  места  проживания  родителей  жены, ради  которых  мы, собственно  и  приехали. Поэтому, пришлось  поблагодарить  и  отказаться  от  дальнейшей  армейской  службы.Решил  подождать  и  выбрать  из  того, что  реально  было  здесь, в  нашем  селе : Автобаза, Специализированные  реммастерские  и  колхоз.
Решил – пойду  в  СРМ. Имею  документы  мастера-строителя, заочно  учусь  в  строительном  техникуме, и  на  тракторе, и на  автомобиле  могу,– может,  найдут  какую-то  работу, тем  более – там  меня  все  знают  и  помнят….
Перед  Новым, 1965  годом, ко  мне  прибыла  местная  молодежная  группа, и  попросила  сыграть  на  баяне  в  ночь, 31  декабря, на  сельском  празднике, который  будет  проводиться  на  центральной  площади  Ащелисая. Я  согласился.  Рядом  с  магазином (тем  еще, старым), установили  что-то  в  виде  палатки, поставили  примитивный  усилитель, микрофон, и  я  до  половины  двенадцатого,  там  играл. В  один  из  перерывов, в  палатку  зашел  Лысенко Илья Тимофеевич, он  тогда  работал  главным  агрономом  колхоза  и  был  одновременно  секретарем  партийной  организации, а  в  тот  предновогодний день, был  там  главным  распорядителем. Лысенко  знал  меня  по  работе  в  автобазе. Я  там отработал  на  автомобиле  уборочный  сезон 1958  года, отработал  здорово, за  рулем  практически  круглосуточно - днем  от  комбайна  возил  зерно, а  по  ночам  еще  успевал  делать  по  одному - два  рейса  на  станцию, благо  там  было  недалеко  (от  Кайракты,  новопутинской).
 Руководство  автобазы  даже  выставило  мою  кандидатуру  тогда  в  областной  автотрест,   для  присвоения  звания  лучшего  водителя  области, так  как  у  меня  были  не  только  высокие  производственные  показатели  по  перевозкам, но  и  экономия  бензина, около  двух  с  половиной  тонн. Экономия, прямо  скажу, была  липовая, так  как  мы  заправлялись  горючим  от  комбайнов, которые  тоже  работали  на  бензине;  никаких  насосов  тогда  в  поле  не  было, бочки  с  бензином  просто  разбрасывались  по полям, где  стояли  комбайны  и  заливали  мы  горючее  ведрами, и  в  комбайны,  и  в  автомобили. Документы  на  присвоение  мне почетного звания, готовил  тогда Лысенко И.Т., он  работал  в  автобазе  экономистом,  в  тот  год. Потом, я  ушел  обратно  в  РТС, женился  и  на  время  покинул  Ащелисай. Потому  и  не  получил  того   звания.  И  не  жалею, потому  что, хотя  я  и  поработал  хорошо  в  ту  уборку, но та  «экономия», потом  бы  меня   долго  преследовала,  морально, а  я  такое  никогда  не  приветствовал.
Так  вот  ЛысенкоИ.Т., помня  об  этом  моем  прошлом, подошел  ко  мне в  перерыве  между  танцами, кое  о  чем  спросил, а  потом  - предложил    мне  идти  на  работу  в  колхоз, без  какой-либо  конкретики.
Скорее  всего, он  там  же,  на  площади, переговорил  с  Каструбиным Г.И., потому  что, в  самом  конце  вечера, снова  подошел  ко  мне  и  сказал, что  2-го  января, меня  приглашает  на  беседу председатель  колхоза.
Так, через  семь  лет, я  встретился  с  Каструбиным Г.И.,  второй  раз  в  жизни. Мы  с  ним  познакомились, как  оказалось – надолго, можно  сказать – навсегда….
Я  ему  рассказал  все  как  есть, и  откуда приехал, и  где,  и  кем  работал  до  армии, и  где  и  как  служил, что  закончил в  Москве (Бирюлево,  к  тому  времени, уже  было в Москве) годичную  военную  инженерную  спецшколу, и  что  учусь  заочно  в  Полтавском  строительном  техникуме  по  специальности  ПГС(промышленное  и  гражданское  строительство), показал  права  водителя  и  два  удостоверения –тракториста  и  комбайнера. Он  все  внимательно  посмотрел, потом  достал  из  шкафа  несколько   строительных проектов  и  сказал: «Мы  тут  копим  деньги, штоб  построить  вот  эти  объекты. Посмотри  их    прямо  сейчас  и  скажи, что  ты  о  них  думаешь».  Я  посмотрел  проекты, помню,  там  были  материалы  на  детский  сад, Дом  Культуры, спортзал  и    коровник  на  200  голов. Я  полистал  их  и  сказал, что  это  обычные  типовые  усредненные  проекты, их  можно  взять  за  основу  и  доработать  под  наши  условия  и  нужды. Сказал  еще, что  не  знаю, как  к  этому (изменениям  и  дополнениям  к  проектам)  относятся  здешние  контролирующие  органы, потому  что  в  военном  строительстве – все  это  очень  строго, накладно  и требует  много  дополнительного  времени  на  всякие  согласования, так  как  каждый  опасается   и  не  желает  нести  какую-то  ответственность  за  даже  малейшие  изменения.
Каструбин К.И.  сказал, что  с  согласованиями  и  разрешениями, проблем  не  будет,  мы  же  будем  строить  их (объекты)  за  свои  деньги; надо  только  дорабатывать  проекты  так, чтобы  они  нам  самим  нравились  и  были  комфортны  со  всех  точек  зрения – направления  деятельности, удобства  работающих  и  определенной  внешней  привлекательности.
«Вот  этим, Василий  Андреевич (впервые  тогда меня  так  назвал  председатель), ты  и  займись, этими  и  другими  документами, которые  будут  связаны  со  строительством  и  ремонтом. Сейчас  подай  заявление  секретарю, мы  тебе  подберем  место  для  работы,  оформляйся, обживайся, а  на  ближайшем  заседании  правления, секретарь  тебе  скажет, когда  оно  будет, мы  тебя  примем  на  работу, уже  с  сегодняшнего  дня. Давай, с  Богом!». Я,  почему  так  подробно  описываю  наше  с  ним  знакомство, причем  в  его  портретном  описании – да  потому, что  в  наших  последующих  отношениях  все  и  ВСЕГДА  шло как  бы  авансом.
Приняли  меня  на  работу  как  бы  в  качестве  мастера-строителя. Я  пару  недель  вникал  во  все    нюансы  не  только  строительного  колхозного  направления, а  интересовался, положениями  колхозного  Устава, Положения  по  оплате  труда, нормами  и  расценками  на  строительные  и  ремонтные  работы, изучал  прошедшие  и  исполненные  договоры  на  строительные  и  ремонтные  работы, то  есть, входил  в  курс  событий  порученного  мне  направления. Потихоньку  стал  привыкать  к  новой  жизни (дома)  и  к  новой  работе. Отвыкать  от ставшей  давно  понятной  армейской  службы. Но. Рядом  уже  был  Каструбин! Опытный, толковый  и  понимающий. Он  никогда  ни  на  кого  не  «давил», он  ставил  перед необходимостью. Но  ставил  перед  необходимостью, только  тех, кто,  по  его  мнению, может  с  той  проблемой  справиться, лучше  других.
Сразу  после  «старого»  нового  года, он  приглашает  меня  к  себе   и  так, вскользь, говорит: «Тут  из  района  письмо  пришло. Какие-то  новые  веяния  пошли,  по  выполнению  новых экономических  реформ; требуют  разработать  и  представить  какой-то  производственно-финансовый  план  на  1965  год.  Я  спросил  у  Лысенко (агроном) – он  не  знает  что  это, спросил  у  Иванова (главный  бухгалтер), он  тоже  ничего  не  знает, а  может  и  знает, да  не  признается. Теперича  получается, что  у  нас  в  колхозе, никто  не  знает  и  не  видел, что  это  за  пром-финплан  и  как  его  делать. Понятно, что  и  ты  о  нем  ничего  не  знаешь. Поэтому  - сегодня  в  ночь, – садись  на  поезд, Орск-Кандагач, он  как  раз ночью  идет  в  ту  сторону  и  езжай  в  Новороссийск, там, заодно  и  на  партийный  учет  встанешь,  в  нашу  колхозную  организацию. Возьми  справку, что  ты  уже  наш  работник.
Я  посчитал  это,  за  его  разовое  поручении  и  в  ночь  выехал  на  станцию. Раньше  к  поезду  ночью  парные  сани  ходили, типа  местного  такси. К  утру  был  в  райцентре, Новороссийске. Это  тоже  было  село,  образованное  переселенцами. В  хрущевские  времена, объединенный  Новороссийский  район, куда  входил  и  наш, бывший  Степной, по  территории, превышал  всю  Молдавскую  ССР. Нашел  там  райсельхозуправление, плановый  отдел, и  был  принят  его  начальником, Мартенсом Иваном  Ивановичем. Хороший  был  человек  и  грамотный  специалист, говорил  с  сильным  акцентом, но  вполне  понятно. Он  спросил, кто  я  и  чего  к  нему  приехал. Я  сказал, что  колхозный  строитель, а  послали  меня  узнать  по  поводу  составления  какого-то  плана  на текущий  год. Никто  в  колхозе  не  знает, что  это  и  как  с  ним  поступать. Мартенс    даже  привстал:  «Да  вы  что, совсем  там  страх  потеряли! Это  годовой  ПЛАН, это  программа  хозяйства  на  год  и  за  него  будут  очень  строго  спрашивать!». Он  принес  причитающиеся  колхозу  бланки  планов, формы  разработочных  таблиц, какие-то  отпечатанные  на  ротопринте  инструкции, в  которых  не  было  ничего  видно, да  и  ничего  не  понятно, и  сказал – вот  это  все  к  плану. Сроки  все  вышли.  Я  взял  бланк  плана – это  был  тогда  очень  объемный  документ в  более  чем  из  ста  страниц, испещренных  многими  десятками  таблиц. От  плана  государственных  закупок  на  первой  странице –  до  капитальных  вложений  и  финансового  плана  - в  конце.
Мне  ничего  не  оставалось  делать, как  взять  все  то, что  принес  Мартенс, и  отправиться  домой.  Но  надо  было  встать  на  партийный  учет. Пошел  в  райком  партии, там  посмотрели  мои  документы, попросили  подождать, потом  меня  пригласил  к  себе  заведующий  организационно-партийного  отдела  и  сказал: «Мы  решили  пригласить  вас  на  работу  в  райком  партии, инструктором». В  те  времена, такие  предложения  не  обсуждались, а  почитались  за  честь. Я  сказал, что  только  демобилизовался, только  устроился  на  работу, что  у  меня  пока  ничего  нет, кроме  жены  и  дочки,  и  еще  её  родителей, ради  которых  мы  и  приехали  сюда. Заворготделом  заявил, что  это  все  они  решат  и  мне  надо  оперативно  явиться  на  партийную  работу, сюда, в Новороссийск. Максимум  через  неделю.
Приехав  домой, я  доложил  Каструбину,  что  с  этого  года  и  колхозы  должны  будут  разрабатывать  производственно – финансовые  планы, представил  ему    бланки  тех  планов, разработочные  таблицы, технологические  карты  и  все  остальное, чем  меня  нагрузили  в  районе. Показал  и  рассказал, что  надо  делать   в  первую  очередь, потом, в  какой  последовательности, работать  над  составлением  того  плана, где-то  внутренне  надеясь, что    оставлю  этот  мешок  бумаг  председателю, а  он  кому-то  поручит  всем  этим  заниматься. Рассказал  и  о  том, что  мне  предложили  в  райкоме  партии, по  поводу  работы….
Каструбин  меня  очень  внимательно  выслушал, потом  прищурился  своим  особым  прищуром  не  только  глаз, а  выражением  всего  лица; он  был  всегда  разным,   этот  его  прищур, в  зависимости  от  ситуации,  и  просто  спросил: «Василий  Андреевич, как  ты  сам  думаешь, кто  бы  в  нашем  колхозе, смог  выполнить  эту  работу  и  до  середины  февраля!? Назови  мне  такого  человека  или  группу  лиц,  из  всех  членов  колхоза,  кого  я  должен  сейчас  пригласить и  поручить  все  это? Ты   же  всех  наших   давно  знаешь – назови –кого?». Я  встал, собрал  все  то, что  я  ему   выложил перед  этим  на  стол, и   молча, …вышел.
Это  был  первый  случай, когда  Каструбин, как  сегодня  модно  говорить,- «принудил»  меня  стать  экономистом, думаю  здесь  более  уместно  слово «вынудил»,  из-за  сложившейся  ситуации. Он, скорее  всего, еще  тогда  понял, что  мне  можно  доверять, в  любом  деле.
По  прошествии  лет, могу  сказать читателю, что  я  оправдал  тогда  доверие  председателя. Взявшись  за  эту, вроде  бы  обычную  для  других и  абсолютно  неизвестную  для  меня  работу,  я  пробыл  в  районе  больше  трех  недель. Днем  в  управлении  было  как  в  пчелином  улье, там  особенно  не  сосредоточишься, а  по  ночам – я  оставался  там  один, работая  карандашом, протирал  насквозь, до  дыр (даже  раньше  писалось –«смотри  в  дырку»), таблицы  и  рабочий  бланк  того  плана, два-три  часа  спал  в  плановом  отделе  на  стульях и  работал,  и  учился. Для  меня  каждый  день  тогда, наверняка,  можно  было  бы  приравнять  к  семестру  в  среднем  нашем  техникуме, столько всего   неизвестного  я  познавал,  и  сам  производил. Видя  мое  старание, начальник  экономической  службы, очень  толковый  и  справедливый  был  специалист, даже  разрешил  мне  по  ночам, чтобы  никто  не  видел, пользоваться  его  единственной  в  отделе  электрической  счетной  машинкой «Быстрица-2». Было  там  еще  пару  ручных, вечно  ломающихся  машинок «ВК-1»  и  несколько  еще  довоенных  примитивных  «зубодробительных»  «Феликсов», а  я  удостоился  чести  работать  на - электрической. Конечно, мне  тяжело  было  справляться  со  всем  эти  скоплением  цифр  и,  особенно, с их  логической  увязкой. Помогало  то, что  я  прошел  много  по  жизни  практически. Пахал, сеял, боронил, косил, убирал  и  возил. Позже, через  годы, принимая  на  практику  студентов сельхоз направлений  разных  уровней, обучающихся  сразу  после  школы, я  видел, насколько  они  не  готовы  и не  приспособлены  к  текущей  жизни, не  имея  представления, что  такое – «болт  и  резьба,  зерно  и  комбикорм, лемех  плуга  или  сошник  сеялки». То  есть - практическая  основа   у  меня  была, как  определенный  базис, надо  было  выразить экономическую  и  финансовую  сторону  всего  этого  процесса. Получилось.
Тот  первый   производственно-финансовый  план, я защитил  и  сдал  во  все  положенные  соответствующие   районные  органы, Вторым, обойдя  практически  все  многочисленные  колхозы  и  совхозы,  огромного  объединенного  района. Первым  сдала  план опытная  станция, там  объемы  были  несравнимые  с  нашими  и  опытные  экономисты. В  приказе  по  райсельхозуправлению, колхоз «Передовик»  был  отмечен  по  итогам  плановой  кампании, как  один  из  лучших  в  районе.
Ну, наивно  и  подспудно  думал  я, передам  все  это  хозяйство  кому-то  и  опять  займусь  доработкой  строительных  проектов. Но, из  района опять поступили  указания – довести  соответствующие  планы  до  каждого  производственного  подразделения  и  пошло-поехало….
В 1966  году,  в  колхозах  отменили  трудодни  и  перевели  их  на  гарантированную  денежную  оплату. Это  было  очень  неразумное  решение, но  его  надо  было  выполнять. Оно  перевернуло  всю  колхозную  жизнь, ибо  раньше, мы  (все  колхозники) получали  оплату  в  трудоднях (как  коэффициент  трудового  участия) а  в  конце  года, на  трудодни  начислялась  часть  дохода, полученного  колхозом  по  итогам  годовой  работы. С  введением  гарантированной  оплаты (деньгами  и  ежемесячно) увязка  оплаты  с  результатами  работы  хозяйства – терялась, а  значит – терялось  главное –интерес  к  итоговым  экономическим  результатам и- самое  плохое, – к  нивелировании  или  уравнивании  результатов  работы  подразделений.
Мною  была  разработана и  внедрена  решением  правления, система  внутрихозяйственного  расчета, определены задания  всем  производственным  коллективам, рассчитаны  расценки  оплаты  за  продукции, пересмотрены  и  уточнены  нормы  выработки  на  многие  виды  работ  и   проведены  другие, связанные  со  всем  этим,  мероприятия.  Система  в  нашем  колхозе, была  поддержана Каструбиным  и  правлением,   начала  работать, надо  сказать – довольно  успешно. В  результате, в  1967  году, за  достойную  постановку  экономической  работы  в  колхозе  и  внедрение  действенного  внутрихозяйственного  расчета, я  был  признан Лучшим  сельским  экономистом  области, был  поощрен  обкомом  партии  и второй  раз  в  жизни, стал  участником  ВДНХ СССР.
Да, когда  я  еще  работал  над  планом  в Новороссийске, меня  пару  раз  приглашали  в  райком  партии  и  напоминали  о  работе, причем – серьезно. Выручил  тот  же  Каструбин.  В то  время, когда  я  работал  над  планом  в  райцентре, он  приехал  на  какое-то  районное  мероприятие, пришел  в  плановый  отдел, поговорил  с  Мартенсом, потом  взял  меня  с  собой,  и  мы  зашли  к  первому  секретарю  райкома (тогда – парткома)  партии, Мишину  Ивану Михайловичу. Очень  был  порядочный  руководитель. Каструбин  объяснил  ему  при  мне, что  колхоз, мол,   ждал  этого  парня  из  армии, он  давно  в Ащелисае  живет, первоцелинник, людей  знает, а  люди – его.  Работает  нормально, старается, а  райком  хочет  забрать  его  у нас  и  сделать  инструктором. Ну,  и  будете  вы  его  гонять  по  огромному  району, а  у  него – ни  жилья, ни  денег, только  семья  и  престарелые  родители  жены. Карьерное  продвижение  ему  не  грозит, так  как  за  ним  никакие  родственники  и  связи,-  не  стоят, парень нам  очень  нужен, а  инструктора  найдете  другого. Мишин  даже  не  стал   настаивать, просто  сказал - я не  знал – мне  доложили, предложили – я –согласился. Задал  мне  несколько  обычных  в  такой  обстановке  вопросов  и – пожелал  удачи. Первый - первым, но  аппарат  райкома, на  то  и  аппарат,  и они  отреагировали  тем, что  оперативно  сделали  мне  дополнительную  серьезную  нагрузку –избрали  секретарем  партийной  организации  колхоза. Так  безработный  демобилизованный,  стал  одновременно  в  колхозе – Строителем, экономистом  и  парторгом.
Ясное  дело, что  отказ  от  работы  в  райкоме  партии, определенным  образом  завис  надо  мной  постоянной  угрозой, чуть, где  споткнешься – сразу  получишь….
 Я  так  обрадовался, когда, в  начале 1966  года, Новороссийский  объединенный  район, разъединили  и  наш, бывший  Степной  район, снова  выделили  отдельно, под  названием –Ленинский.  Центром  района  с  год, был Кос-Истек (Ленинское), потом  его  перевели  в  поселок Батамшинский. Оказалось – радовался  зря.  Меня  вызвали  уже   в  наш, новый  райком  партии,  и  все  повторилось  сначала – снова  предложили  идти  в  райком  партии  - инструктором….
И  опять  Каструбин  отстоял  меня  уже  перед  новым  райкомом. Райком  не  стал  создавать  себе  проблемы  с  Каструбиным, членом  обкома  партии, уже  окрепшим, как  председатель  колхоза  и  авторитетным  человеком  в  районе. Но  надо  мной, на  все  мои  дальнейшие  годы  работы, повисло  очень  непрозрачное  облако   «районного  недовольства» - как  это  он  посмел  пойти  против  мнения  райкома!!! И  любые  мои  производственные  и  общественные  достижения, в  лучшем  колхозе  Актюбинской  области, – никто  и  никогда  не  замечал.  Да  мне  это  и  не  особо  было  надо, слава  Богу, что  не  трогали (благодаря Каструбину), и  то  ладно. А  бояться – я  никогда  не  боялся. Потому  что  нечего  было  мне  бояться, да  и  время  было  совсем  другое, не  такое  бандитское, как  сегодня.
Ситуация  с  моей  «переквалификацией», заставила  меня  перевестись  из Полтавского строительного  техникума,  в  наш  областной,  Темирский  сельхоз- техникум,  на  экономическое  отделение, просто  надо  было  подтвердить  то многое,  что  уже    знал, - соответствующим  документом. Правление  колхоза  перевело  меня  из  мастеров-строителей  в  экономисты, потом  в  главные  экономисты. А  то, выполняя  три  должностные  нагрузки, я  получал    одну  и  самую  низкую,  оплату  строителя.
Когда  стал  главным  экономистом, получал 90  трудодней  и  плюс  тридцать  рублей  деньгами,  в  месяц. Трудодни  могли  в  конце  года  оказаться  нулевыми, а  тридцать  рублей на ВСЁ  в  месяц, хватало  только  на  обед,  при  почти  ежедневных  вызовах  в  район, по  любому  из  курирующих  мною  направлений – строительство, экономика и  партийно - комсомольская  работа. Три  должности  на  одну  «трудодневую»  зарплату, ничего, кроме  тысячных  долгов  подотчетных  денег, мне  не  приносили, к  сожалению. Но  никому  это  интересно  не  было. Уже  много  позже, Каструбин,  как-то  мне  скажет: «Когда-то, Вася, (он  так  меня  назвал  единственный  раз  в  жизни), нас  с  тобой, назовут  дураками». С  тех  пор,  я  не  раз  вспоминал  эти  его  слова. Умный  был  человек, понимающий, но  он  по – другому,  жить  не  мог; программа  в  него  такая  была  заложена: «Красиво  сделать, выгодно  продать  и  все- в  колхозную  кассу!». Это  главное, – а  про  себя   подумать, – где-то  далеко,  хорошо, если  на  пятнадцатом  месте.
Второе и  очень  серьезное  «принуждение-вынуждение», я получил  от  Каструбина, в 1969  году. Мне  дали  десять  дней  отпуска  съездить  к  отцу, в  Слободзею. Мы  с  женой  и  двумя  дочками,  вернулись  в  Ащелисай  в  начале  августа.  У  меня  было  хорошее  настроение – все,  что  было  необходимо  к  началу  главного  нашего  действа-Уборки  урожая, из  того, что  касалось  меня, как  экономиста  и  парторга  (Строительством  занимался  уже  другой  человек, у  меня  оставались  заботы  по  проектам), было  сделано, уборка  началась  и  шла  уже  полным  ходом. Приятное  время  для  тех, кто  считает, когда  ежедневно  с  наших  токов, идет  в  адрес  государства    сотнями  тонн, поток  зерна, а  в  обратном  порядке  - идет поток  денег  на  колхозный  счет! 
Но. Нельзя  же, чтобы  было  так  хорошо  и  всегда. Я  пришел  на  работу, как  раз  было  воскресение, ну  уборка урожая – это  не  для  выходных, захожу  в  бухгалтерию, там  один  главный  бухгалтер, собирает  отчеты  по  уборке. Он  мне  и  говорит: «Андреич, приходи  к 10  часам, ко  мне  домой, дело  есть!». «Хорошо, приду» – сказал  я  и  пошел  в  колхозный  гараж. Там  встретил  главного  инженера, Клинк В.А., поговорили  о  текущих  делах, он  спрашивает: –Тебя  бухгалтер  звал  к  себе  на  10  часов?». «Звал» -отвечаю. «Так  он  сегодня  уезжает, семья  уже  с  вещами  - уехала, а  он  заказал  машину  на  сегодня, поедет  к  поезду, налегке». Оказывается, пока  меня  не  было, бухгалтера  уволили. Ну,  уволили  и  уволили, другого,  пришлют, подумал  я  тогда  и, вместе  с  инженером, мы  поехали  к Иванову  домой.
Там  в  пустом  доме, посреди  большой  комнаты, на  расстеленных  на  полу  плакатах, был  приготовлен  стол, как  раньше  говорили –«на  вынос  трупа».  Для  размещения  гостей  были  предложены  старые  газеты. Ну, поговорили  мы  на  прощание, выпили, конечно. А  в  конце  Иванов  спрашивает  Каструбина: «Григорий  Ионович!  А  ключи  от  бухгалтерии, ящиков  и  сейфа, кому  передать?». «А  отдай  Василию  Андреевичу» - ответил  Каструбин . Иванов  бросил  мне  через  импровизированный «стол»  связку  ключей. Потом   он   уехал  и  мы  разошлись.
На  другой  день, в  понедельник, я  пришел  на  работу, зашел  к  себе  в  кабинет,  посмотрел  партийную  почту, а  потом – пошел  в  бухгалтерию, ключи-то  у  меня, рабочий  день  начинается. Дернул за  ручку двери - открыто, - там  уже  находился  заместитель  главного  бухгалтера, Шотт  Мартын Мартынович.  Я  с  ним  поздоровался, мы  были  всегда с  ним  в  хороших  отношениях, поговорили  о  моем  отпуске  в  Молдавию, потом  я  сел  за  стол  главного  бухгалтера.
Начали  подходить  люди, бригадиры, водители, куда-то  надо  были  доверенности  и  т.д.. Шотт все  выписывал, что  надо, начали  спрашивать, а  кто  будет  подписывать  документы.  Ответил, что  сегодня  буду  подписывать  все  за  главного  бухгалтера - я. Никто  не  удивился, что  главный  экономист  сегодня  замещает  главного  бухгалтера. Не  удивились  даже  женщины-работники  бухгалтерии, только  шутливо  спросили, а  что, мол, у  нас  новый  главный  бухгалтер? И  - все.
Я  открыл  стол  бухгалтера, там  лежала  масса  незнакомых  мне  документов, в  том  числе - платежных, уже  прошедших  через  Госбанк, всевозможных  выписок  и т.д.. То, что  я  в  тот  день  испытывал, трудно  кому-то  объяснить, и  сведущему,  и  не  сведущему  в  этих  делах, это  просто  надо  пережить  самому. Я  понимал  всю  серьезность  и  ответственность  момента. Хотя  у  меня  внутри, далеко-далеко  тлелась  искра  надежды, что  завтра  придет  кто-то  и  примет  на  себя  учетную  службу и  в  такой  сложный  момент, как  уборка  урожая.
Очень  понятливый  Каструбин, в  тот  день, так  и  не  зашел  до  обеда  в  бухгалтерию. Он  просто  дал  мне  как-то  придти  в  себя. После  обеда  пришла  секретарь - меня  приглашает  председатель. Когда  я  зашел - Каструбин  встал, пошел  навстречу, поздоровались, он, так, по-хорошему  спросил: «Ну  што –живой!? Ну  и  слава  Богу! В  районе  обещали  на  днях  прислать  главного  бухгалтера, поглядим, кто  там  будет. Присмотри  там  за  всем  хозяйством, у  тебя  теперь  забот  хватит, но  главное – зерно  и…деньги. Они  нам  сегодня  очень  нужны, начинаем  большое  строительство, детсад  есть, клуб  есть, теперича - начнем  подымать  производство  животноводческой  продукции. Готовь  проекты  по  двум  молочным  фермам  и  молочарке, будем  определяться,  и  с того  года,  начнем  строить.
Ждали, ждали  мы  от  района,    того  нового  главного  бухгалтера, а  его  так  и  не  прислали.  Много  лет  позже, я  думал  об  этом, уже  находясь  вне  колхоза  и  понял, что, скорее  всего, Каструбин  и  не  просил  никаких  новых  главных  бухгалтеров  у  района, да  и  не  собирался  их  просить, а  мне  обещал, что  пришлют, просто  потому, чтобы  протянуть  время  и  дать  мне  возможность самому  разобраться  в  учетных  и  финансовых  премудростях, а  дальше  история  снова  повторится, как  с  моим   назначением  экономистом. Он  в  меня  просто  поверил и  за  это  ему  первое  большое  спасибо. С  каким  трудом  достался  мне  тот  первый  учетный  год  - знает  только Бог  и  я!. 
Мне  нельзя  было  терять  лицо  перед  работниками  бухгалтерии, в  работе  которой  я  мало  что  понимал, перед  всеми  специалистами  и  материально-ответственными  лицами. Помогли  годы  работы  экономистом, парторгом, механизатором, водителем, строителем  и  даже  годы  моей  комсомольской  работы  в  армии.
Но  этого  было  мало. Я  в  своей  жизни  видел  очень  многих  главных  бухгалтеров, некоторые  сидели  по  часу  с  важным  видом  в  бухгалтерии, курили  «Казбек», что-то  там  подписывали  и  потом  уходили, чтобы  появиться  завтра  и  повторить  все  с  начала, некоторые – вообще  по  несколько  дней  не  появлялись -  те, у  которых  были  влиятельные  папы –мамы-дяди  или  они  были  определенной,  привилегированной  национальности  в  том  или  ином  регионе, такое  тоже  бывало. У  меня – ничего  такого  не  было  и  мне  надо  было  двигаться  самому, работать  и  доказывать  свою   состоятельность, как  специалиста. Для  этого - надо  было  все  время  учиться  и  учиться.
В  техникуме – я  перевелся  на  отделение  чисто  «Бухгалтерский  учет  в  сельском  хозяйстве», затем  решил  еще  ускорить  процесс  своего  обучения. В 1970  году,   закончил  второй  курс  техникума. Это  как  бы  уровень  средней  школы.  «По  горячим  следам», подал  заявление  в  Алимбетовскую  среднюю  школу, с  просьбой  разрешить  мне  сдачу  государственных  экзаменов  за  полный  курс  средней  школы – Экстерном. Разрешили, получил  Аттестат  и  уже  по  нему, поступил  в  сельскохозяйственный  институт  под  Москвой. Получилось, что  я, одновременно  учился  на  третьем  курсе  техникума  и  на  первом  курсе  института,  и  по  одной  и  той  же  специальности «  Бухучет  в  сельском  хозяйстве».
Я  так  пространно  вспоминаю  мое  неожиданное «внедрение»  в  сельскую  экономику, ПОТОМУ, что  это  направление  стало  главным  в  моей  жизни и  стал  я  экономистом-аграрником  именно  во  время  работы  в  колхозе. Все  мои  нынешние  степени  и  научные  звания, выросли  из  одного  корня, колхоза «Передовик», лучшего  в  то  время, хозяйства  в  Актюбинской  области, благодаря  его  Председателю  и  всем  колхозникам. Я  при  этом-только  старался  быстрее  постичь  основы  аграрной  экономики, вообще и  конкретного  хозяйства, в  частности  и  стать  соответствующим  должности, специалистом.. И  это  у  меня  получилось. Это  -тоже  благодарная  память….
Кроме  этих, двух  главных  поворотов изменивших  всю  мою  жизнь, благодаря  вмешательству  Каструбина, у  меня  с  ним  было  еще  немало  похожих   «вынуждающих»   моментов, в  которых  Каструбин,   как  бы  был  и  ни  причем, но  я  за  многие  годы,  изучив  его  отношение  ко  мне, всегда  чувствовал, откуда, как  говорится,  дует  ветер. Я  знал, что  и  он  это  чувствует  и  верит, что  я  поступлю  именно  так, как  сегодня  надо. Не  мне - а  всем.
1966  год. Я –главный  экономист  и  парторг  колхоза.  Разгар  уборки.  Самый  сильный  урожай  был  в  том  году  за  10 лет  предыдущих. Сидим  мы  с  Лысенко И.Т., в  моем  кабинете, считаем  показатели  по  итогам  уборки  одного  из  новых  сортов  пшениц , посеянных  на  таком-то  поле. Заходит  Гришко  Дмитрий  Степанович,главный  инженер, очень  ответственный  и  серьезный  был  человек  и сразу  ко  мне: «Ты  мэнэ  извыны, Васыль  Андриевыч, но  у  мэнэ  срочнэ  дило.  Прышло  нам  в  Актюбынск  ище  тры  комбаина, надо  до  обида  сгрузыть  и  забрать  з базы. Каструбыну  позвонылы, вин  мэни  сказав – бэры, кого  знайдэш  и  бигом  за  комбайнамы. А  кого  я  знайду, уже  всих,  кого  можно  и  кого  нэльзя, – посадылы  на  нови  комбайны, шо  прышлы  ранише. Я  взяв  Ивана  Грузына, закрылы  мы  пока  его  мельныцю,  и   Пантелея  Яцука,  от  склада  запчастей, там  пока    Барг  остався   за  його, завидуючий  мастерскою. Бильше  нэма  никого, хоч  убыйтэ  мэнэ. Воны  вже  сыдять  в  кузови, Петро  Гаркуша  поиде  и  я  с  ным….А  ще  одного  чоловика нэма. Шо  я  скажу  тому  Каструбину?!».
«А  ничего  говорить  не  надо, –ответил  я  Гришко, - поехали. А  вы, Илья  Тимофеевич, закроете  потом  кабинет». Я  как  был  - так  и  поехал. Лето, жарко, в  кузове – нормально.  Получили  мы  те  комбайны, заправили  и  выехали  уже  почти  к  вечеру. До  Ащелисая  от  базы -150  километров. В  тот  год (1966-й)  начали  строить  дорогу  от  Актюбинска  до  Каргалы (речки). Местами    подняли  насыпь, местами  были  впадины  для  будущих  мостов. Жатки  от  комбайнов  и  отдельные  узлы  повезли  в  колхоз машины  «Сельхоз  техники», ну  а  сами  комбайны,  пришлось  гнать  нам  троим, «комбайнерам».
Я  до  армии  работал  на  самоходном  комбайне, да  и  на  автомобиле  тоже, Иван Ефимович Грузин, работал  только  на  прицепных  комбайнах, причем  недавно, лет  десять  тому  назад, а  Яцук, –никогда  на  самодвижущемся  транспорте  не  ездил, а  комбайн, без  жатки  и  копнителя, как  заводная  детская  игрушка, его  бросает  из  стороны  в  сторону  при  неопытном  водителе. Как  мы  ночью, при  одной  фаре  каждый,  ехали, как  съезжал  неоднократно  с  трассы  комбайн  Яцука, сколько  я  раз  останавливал  попутные  машины  и  возвращался, садился  за  руль его  комбайна  и   проезжал  опасные  участки – это  отдельная  повесть, но  я  опять  вернусь  к  Каструбину, его  правильной  и  грамотной  организационной  политике. Комбайны  мы  пригнали  в  Ащелисай  к  утру. Поставили  возле  старой  тогда  еще  конторы  и  пошли  по  домам. Утром  я  пришел  пораньше, смотрю – возле  тех  двух  комбайнов, что  пригнали  Грузин  и  Яцук, крутятся  какие-то  люди,  (Позже  выяснилось – Жора Бусенко,  белорус, прекрасный  был  парень, и  старший  сын Малюченко Г.А. -Николай). Потом  они  завели  комбайны  и  уехали…А «мой»  комбайн  сиротливо  стоит  под  складом, никому  не  нужен.
Я  еще  подождал  с  полчаса, стало  мне  все  понятно, завел  комбайн. Поехал  в  гараж, там  оперативно  навесили  жатку, собрали  копнитель, одели  цепи, ремни  и  т.д., пропустили  жатку  и  молотилку, подъехал  Володя  Курносенко, он  тогда  был  бригадиром  третьей (бугумбайской)  бригады  и  мы  с  ним, двинули  в  Бугумбай. По  дороге  я  заехал  в  контору, сказал  в  бухгалтерии, что  еду  на  комбайне  косить хлеб, в  Бугумбай. Никто  ко  мне  из  руководства  не  подошел, получилось  так, как  вроде  бы  я  сам, по  своей  инициативе, сел  за  штурвал  комбайна. Каструбин   после,  приезжал  в  Бугумбай, спрашивал,  как  дела, но  вовсе  не  ругал, что  я «без  спроса» пошел  косить….Мне это  засчитали, как  само организованность  секретаря  партийной  организации. Помните, как  на  фронте –«Коммунисты - Вперед!».Хотя, после  десятилетнего  перерыва, менять  карандаш  на  штурвал  комбайна, было  не  совсем  комфортно. Но -  так  было надо.
А  мне  даже  было  интересно, да  и  ребятам  комбайнерам - тоже. Все  рядом – свой  коллега  комбайнер, он  же  экономист, может  любую  норму    объяснить, а  если  будет  надо, –то  на  месте  её  доработать, он  же  и  парторг, при  необходимости – можно  поговорить  на  любые  темы, я  находил  минуты  просматривать  газеты  и  журналы после  работы, ребят  они  мало  интересовали,  а,   имея  определенный  опыт, я  быстро  выбирал, то, что  могло  быть  им  интересно  и  делился  с  ними.
Забегая  вперед, чтобы  закончить  тему  моей  работы  на  комбайне – добавлю  для памяти  – уже  из  других  десятилетий :
Если  1979  году, приехав  в отпуск,  в   колхоз, я «случайно»  оказался  за  штурвалом  комбайна, уже  будучи  на  родине  главным  финансистом  райсовета  колхозов, самого  мощного в Союзе (в  экономическом  плане)  Слободзейского  района, то в 1981  и1983  годах, я  специально  использовал  свои  отпуска  для  работы  на  комбайне, по  письменной  просьбе  председателя   колхоза Каструбина Г.И., из-за  острой  нужды  колхоза  в  комбайнерах в  те  годы. Причем  в  последний  раз- 1983  год – в  должности  заместителя  председателя  райсовета  колхозов по  экономике. Именно  в  тот  год, меня, не  знаю  в  чем,  обвинили  районные  власти  и  назвали  «шабашником», за  то, что   вместо  того, чтобы  поехать  в  санаторий  в Сочи (имел  такую  возможность), я  собрал  группу  ребят-слободзейцев  и в  ответ  на  убедительную  просьбу Председателя, поехал  убирать  хлеб  в  родном  колхозе, в  период  положенного  отпуска….
Это  тоже  память….
Из  главных  для  меня  и  семьи  новостей  из  Шестидесятых, память  подсказывает- рождение  второй  нашей  дочери, Марины.  Знаковое получилось  событие. В  день её  рождения, я  поехал  по  делам  в  областной  центр, Актюбинск. Жену  перед  этим  завез в  районную  больницу  в  селе Кос-Истек. На  обратном  пути, решил  заехать  в  больницу и  узнать, как  там  дела. Иду  от  центра села к  больнице. По   пути, возле  одного  из  домов, стоит  копна  сена , огороженная  большими  поржавевшими  листами  жести. На  одном  из  листов, метровыми  буквами  написано  мелом:  «Марина». Получилось,  как  знак  для  меня. Мы   наметили  заранее, -что  если  будет  мальчик-назовем  Василием, а  если  девочка-Мариной. И –на  тебе! Я  подхожу  к  окну  в  больнице, а  жена   показывает  мне  запеленованный  сверток, а  в  нем –прелестная  маленькая  девочка! Марина! Выходит  предзнаменование –сбылось.
Естественно, добавилось  проблем  домашних. Детского  сада  в  селе  не  было, поэтому  пришлось  нанимать  няньку  и  к  ней, за  километр, три  года - водить (а  зимой –носить…) маленькую  дочку, пока  не  построили  детский  садик.
Через  три  года, в  этом  же  Десятилетии, у  нас  появился  и  сын, Василий.  В  этом  же  десятилетии, мы  купили  себе в  селе дом  и  перешли  в  него  жить. А  к  родителям  жены, переехала    её (жены)    старшая  сестра  с  дочкой.
Из  памятных  вспышек  этого  десятилетия, в  дополнение  к  16  иллюстационным  материалам, можно  отметить, что  несколько  раз я избирался секретарем  парторганизации  колхоза  и  имел  еще  массу  дополнительных  общественных  нагрузок (депутат, ДОСААФ, профсоюз, лектор-международник, руководитель  и  аккомпаниатор  сельской  художественной  самодеятельности и т.д.).
И-еще. Под  занавес этого  десятилетия, меня  наградили  медалью “За  доблестный  труд в честь 100-летия  со  дня  рождения В.И.Ленина». Не знаю, Как  и  кто  на  это  сподобился. Главных  бухгалтеров и  особенно   сельских, в  те  времена, не  особо  жаловали. В  книгах, кино  и  в  обиходе,  их  показывали  или  как  ущербных  калек, или  воров  и  проходимцев….Награжденных  из  них я  не  помню, а  знаю, что  «сидели»  многие….(смотри материал «Бухгалтер» в  разделе «Семидесятые»).
Новое  десятилетие (СЕМИДЕСЯТЫЕ  годы) , я  встретил ,                работая  главным  бухгалтером  колхоза.

БЮСТ   СТАЛИНА.               

Бюсты вождей — это произведения особого вида художественного искусства, причем, больше, чем искусства. Сочетание двух слов «бюст вождя», есть как минимум синтез искусства изготовления бюста с олицетворением символа вождя, а это тоже целое отдельное направление. У людей все наоборот, а у нас вообще это мало объяснимо - отношение к памяти бывших вождей прямо пропорционально не истинной памяти, а текущей конъюнктуре.
Посещая последние почти полвека художественные салоны, наблюдаю чисто конъюнктурное, напрямую связанное с политической ситуацией появление или исчезновение изображений вождей, в т.ч. бюстов. Казалось бы, вынесли Сталина из Мавзолея в шестьдесят первом, пять лет назад перед этим развенчав культ его личности, убрали все портреты, бюсты, скульптуры, и на этом сталинская эпоха закончилась.
Ан нет, чем дальше уходят те годы, тем больше внимания общество этому уделяет. У нас все идет по принципу: «Если да — то нет, если нет — то да». То есть, запретили Сталина показывать — тут же начали изготавливать всякие поделки, портреты, цеплять их на стекла автомобилей и т.п. Потом пришло послабление в отношении памяти Сталина — тут же перестали и делать и клеить! А зачем? Раз можно, то нам это неинтересно, раз да — так нет.
Вот такие мы есть. Примеров сколько угодно, когда отец в душе не любил советскую власть, но пел ей и ее вождям дифирамбы, потому что ему при этом было хорошо, а сын его, тоже ненавидя любую власть, и советскую, и нынешнюю, уже паскудит советскую власть и ее вождей, его и выкормивших, потому что ему вот так лучше сегодня, а уже его дети будут поливать грязью вообще кого угодно и т.д. Это наша с вами биография — такая гнилая плесень среди нас постоянно присутствует и выдает себя за полезное лекарство.
Но наша задача листать книгу жизни дальше. Следующая быль связана напрямую с памятью Сталина. Работал я трактористом МТС в Казахстане. Зимой в начале пятьдесят шестого, т.е. еще до двадцатого съезда КПСС, развенчавшего культ личности, у меня случилась неприятность.
В сельском клубе после фильма убирали скамейки для того, чтобы освободить место для танцев. Ну, убрали скамейки, я принес со сцены гармонь, а ребята, в порядке разминки, начали посредине зала попарно бороться, просто так, по-хорошему. Черт дернул и меня вступить в ту борьбу. Схватились мы с одним парнем, я его перебросил через себя, и он, падая, разбил  ногой висевший на правой стене от входа портрет Сталина. В шуме борьбы это было не так заметно, стекло разбилось, но осталось в рамке и не рассыпалось. Парень, что ногой в него попал, быстро унес портрет домой.
Утром в МТС стекло вставили и водрузили портрет на место. Думали, все, инцидент исчерпан. Но разве ж у нас это возможно?
После обеда нас всех вызвали в контору МТС к секретарю райкома партии по зоне МТС, т.е. замполиту Котенко Федору  Антоновичу. Он был из тех, номенклатурных кадров, недалекий по интеллекту, но очень далекий по всему остальному. Опросив всех участников, он определил для себя, что основным виновником того «разбоя» явился я, так как именно я бросил парня прямо в портрет. Всех отпустили, а меня он часа три прорабатывал, в том числе рассказал историю, случившуюся уже с ним в армии еще до войны.
Стоял он дневальным, а на отдельной тумбочке у входа в казарму стоял гипсовый бюст Сталина Дневальный Котенко, пользуясь тем, что в казарме никого не было, подошел к бюсту, протер его тряпкой, потом отдал честь и попросил Сталина отпустить его в отпуск, так -шутя. В это время в казарму вошел дежурный по части и не увидев дневального на положенном для него месте у тумбочки, прокричал: «Дневальный!» Котенко резко развернулся, опуская руку от пилотки и нечаянно свалил бюст, который напополам раскололся.
 Шок был сразу у двоих — и у Котенко, и у дежурного. То были серьезные  предвоенные  времена, дежурный, опасаясь за себя в первую очередь, вынес бюст или его части, в своей плащпалатке, где-то его склеили, подмазали, покра-сили. «А мэне, - закончил, угрожающе глядя на меня, Котенко,- спэрва посадили на 15 суток, дажэ нэ сказали за що, а потим  - три мисяци я мыв полы у того дижурного на квартири. Слава Богу, шо вин мэнэ в НКВД нэ сдав, а то б растрилялы».
 Понимая, что я в принципе прямо не виноват, как говорится, все боролись и я, но не надо было в клубе бороться. Сталина уже три года не было, так что отделался я легким испугом. Но на этом перипетии с бюстами Сталина у меня не закончились. И было это уже через год после выноса Сталина из Мавзолея.
Был я командиром взвода, стояли мы в одном украинском селе, скорее пригороде небольшого городка. Казарма наша тыльной стороной примыкала к огромной захламленной территории райпотребсоюза. На работу взвод ходил строем именно вдоль этой территории.
Как-то я в окно казармы увидел, что солдаты других взводов проделали дыру в горбыльном заборе и ходят на склад — рампу, где мы работали, напрямую через торговую территорию. В  один  из  дней, отправив взвод, я писал какой-то отчет, а потом решил проверить путь напрямую сквозь забор. Иду по территории, там чего только не валяется - старые ржавые трубы, радиаторы, морозом разорванные, другие обломки, и среди этого хлама на боку лежит довольно большой бюст Сталина, такой у нас в селе Григорьевка в старом магазине долгое время продавался. Я подошел, поставил его в нормальное положение.
 Был он целый, но измазанный в грязи. Я его даже обтер слегка какой-то ветошью и пошел дальше. На второй день опять там иду — уже какой-то гад нос ему отбил, на третий — проломили чем-то голову и, видимо, ручной дрелью высверлили глаза. Ну, думаю, нельзя же так со Сталиным Метрах в десяти стоял облезлый пожарный щит, там ржавая лопата. Я огляделся — вроде бы никого, выкопал яму и «похоронил» в ней тот истерзанный бюст, аккуратно заровнял яму и забросал место обломками сухой штукатурки.
На следующий день меня вызвали в особый отдел политотдела, стоявшей в этом районе дивизии. И началось. Я был членом партии, как раз из кандидатов перешел. Оказалось, что пока там все издевались над бюстом, никто ничего не видел, а как я его прибрал, поступило   сразу две «заявы» - от райпотребсоюза, что я у них что-то украл и закопал, и от кого-то из нашей части, после я узнал имя этого подлеца.
Чего только не было! И следственные эксперименты, и  служебные собаки, и вскрытие «могилы» бюста. Были бюро и собрания, партком и парткомиссия. Шло это до тех пор, пока наш командир части не пошел к начальнику политотдела и за меня заступился, как за командира взвода, так и члена бюро парторганизации части. Начальник политотдела на удивление, оказался разумным человеком, он вызвал меня и начальника своего особого отдела, прочитал отдельные бумаги из
той кучи, что на меня заготовили, сперва зло рассмеялся, потом прекраснейшим русским матом выпроводил из кабинета своего помощника, а мне просто сказал: «Иди и служи». На том бюстовская история закончилась. А жизнь продолжалась.


                СОБРАНИЯ   
Помните  притчу, когда  на  вопрос- почему  он  не  был  на  последнем  партийном  собрании, - один «вынужденный» коммунист ответил: «Если бы оно было последнее, я бы пришел». А ведь так оно раньше
и было. Причем, к сожалению, во всех наших ведущих массово-политических организациях (компартия, комсомол, профсоюз и даже у пионеров) собрания всегда были проблемными явлениями в их жизни.
Когда в стране множество партий и движений, объединяющих  людей по интересам, у которых нет глобальных целей в масштабе страны, тем более всего мира, то это пережить можно, но, когда партия власти одна, когда небольшое количество людей-партийцев «беспокоится» о судьбах миллионов и диктует им определенные, порой необъяснимые с любой точки зрения, условия, «заставляет жить так, а не иначе», тогда это ложится на массы людей тяжелым бременем и вызывает обратную, чаще всего негативную реакцию.
Забота под давлением не радовала людей, потому что она с годами превращалась просто в давление. Формализм партийно-комсомольских собраний, которые «единогласно» одобряли различные решения или действия центральных органов, действовал отталкивающе и дезорганизующе. И если еще на партийных собраниях, в силу разных причин, явку с трудом можно было обеспечить, то на комсомольских и других собраниях явка была основной проблемой. И это предопределило развал наших бывших ведущих политических организаций. За них все решали сверху. Первички, то есть основа основ любой организации, были по большому счету бесправны и безынициативны. А раз они ничего сами не решали, то и на собрания коммунисты и комсомольцы ходили без особого энтузиазма. Особенно это ощущалось в селах, тем более в отдаленных глубинных селах и хуторах.
Не по иронии судьбы, а по причине интенсивной урбанизации городов, постепенно высасывающих из села все лучшее и молодое, далекие таежные села гораздо реже поддавались различным разрушительным процессам, чем деревни и села оживленных центральных районов России, Украины и Белоруссии.

Не надо далеко ходить за примерами. Мы хорошо знаем, своими глазами видели, как за последние 50—60 лет,значительная часть сельского населения соседней Одесской области, далеко не последней по всем показателям в масштабе бывшего Союза, перебежала к нам, в Приднестровье — как в города, так и села, оставив после себя руины и заброшенные поля. И никакими собраниями, обещаниями и светлым будущим их миграцию остановить не удалось.
Так вот о собраниях. В каких только из  них,мне, да и всем нам, не довелось участвовать в свое время! Разных уровней и в разных организациях. И все они были идейно схожи, что в Москве, что в каком-то хуторе. Отличались лишь подготовкой, обстановкой, местом и качеством проведения — в зависимости от уровня исполнителей. А соль (то, что выпадало в осадок души) всегда была одинаковой. «Надо» — значит надо.
В качестве примера приведу случай о проведении комсомольского собрания в одном полесском селе в шестидесятые годы. Подобных собраний на моих глазах прошло сотни, но выбрал я именно это, классическое, по всем, как говорится, законам жанра и со всеми обычно действующими лицами.
Был я в то время освобожденным комсоргом войсковой части. Комитет был на правах райкома комсомола. Как-то поздней осенью звонит первый секретарь Коростеньского райкома комсомола, у нас с ним наладились хорошие рабочие контакты. «Слушай, — говорит, помоги нам провести собрание в одном дальнем селе. Три недели не можем организовать там отчеты и выборы. Приходят каждый раз пять-десять человек, и все. Одно хозяйство на район осталось, и ни как из-за него отчетно-выборную кампанию не закончим. У тебя, я знаю, есть что-то вроде концертной бригады. Может, концертом народ соберем. Помоги, пожалуйста».
У нас действительно была такая оперативная группа. Я туда собрал всех, кого в армии называют «бездельниками», — клубных работников, медиков, киномехаников, библиотекарей.
Естественно, на эти должности набирались ребята или с музыкальным образованием или просто умеющие петь, играть, танцевать, читать. Постепенно сформировалась довольно приличная агитбригада, завоевавшая популярность не только в пределах зоны действия кустового политотдела, а это три центральных области Украины, но и за их пределами.
Мы давали в среднем по 30—40 концертов в год и принимали нас одинаково тепло как в войсковых частях зоны, так и на заводах, в колхозах.
Секретарь райкома это знал, поэтому и обратился ко мне. Был в составе нашей агитбригады один солдат по фамилии Шитиков. Его отец, полковник, руководил чуть ли не главным военным оркестром округа. Шитиков через него напечатал в Киеве довольно привлекательную афишу, на которой была изображена группа военных с музыкальными инструментами, сверху, по овалу — яркая надпись: «Выступает ансамбль песни и пляски Советской Армии». И все. Какой и откуда ансамбль, было неизвестно, но смотрелось солидно. Шитиков привез пятьсот экземпляров таких афиш, так что в плане рекламы у нас проблем никогда не было. Естественно, главной нашей рекламой были сами концерты, которые мы могли вести столько, сколько надо, — час, два, четыре.
Пообещав в тот раз помочь провести собрание, я выехал «на объект» за пару дней до объявленного дня. Глубокая осень Полесья. Дорога только до половины расстояния. Дальше — болото. Такая бревенчатая топь. Зимой подмерзнет, но райком до зимы ждать не может, — секретарю за срыв кампании голову снимут, да и не только комсомольскому.
Ехали на тягаче. Село бедное. Разбросанное семейными хуторками по два-три дома на огромной, по меркам села, территории. Длинный деревянный, пустой, черный внутри и снаружи клуб, со скамейками по периметру зала. Нет электричества. Кругом непролазная грязь. Зашел в контору. Женщина, председатель колхоза, парторг — тоже женщина и парень, кандидат в секретари комитета комсомола. Старый секретарь, скоро год, как сбежал в город, а нового никак избрать, то есть узаконить, не могут. В общем, познакомились. Определились, как и что. Развесили несколько афиш по стенам, столбам, деревьям и уехали.
В день собрания, а его наметили на восемь вечера, наша агитбригада была возле клуба где-то часа в четыре. Мы выбрали возвышенное место метрах в пятнадцати от клуба, под роскошной одинокой раскидистой сосной, и заиграли. Вживую, так как не имели усилительной аппаратуры. Впрочем, она была бы бесполезна, так как в селе не было электроэнергии. До клуба еще линию не дотянули.
Играли мы на всех наших инструментах одновременно, где-то часов пять. Музыка растекалась по лесу, а в обратную сторону, к клубу, все это время стекались люди. Шли все подряд, старые и малые, комсомольцы, члены партии и «несоюзная» молодежь. Каждый со своей скамеечкой, стулом или табуреткой. Место возле клуба освещали фары тягача .Свет в кромешной осенней темноте служил ориентиром.
Часам к десяти поток людей иссяк, и нас пригласили в зал. Это надо было видеть! Разновеликие скамейки и табуретки, разновозрастные люди, впервые за много лет собранные в одном месте, практически всем селом Несколько керосиновых ламп висели на стенах, одна на сцене, на столе для президиума. Полумрак, шум, дым табачный дышать не дает.
Наконец, на сцену поднимается первый секретарь райкома комсомола и спрашивает в зал: «Ну, шо, вси, билыпе никого нэма на вулыци?» «Нэма», — отвечает заведующая клубом «Тоди запырайтэ двэри. Начинаем загальни комсомольски збори!» .Завклубом закрыла единственные двери на ключ и тут же у двери встала.
По залу пронесся недовольный ропот, но потом поднялся какой-то старик, видимо из местных авторитетов, и крикнул: «Ну, а концэрт будэ, чи ни?» «Будэ», — ответил секретарь райкома. «Тоди мы остаемся», — успокоил себя и остальных старик и сел на место.
Собрание началось в одиннадцать часов ночи. Все процедурные отчетно-выборные вопросы закончили к часу. Основная масса зала спала, даже храпела. Отдельные очаги участвовали в решении поднятых вопросов и даже поднимали руки в знак одобрения и утверждения.
Во втором часу ночи мы начали концерт, зал оживился и довольно тепло принимал уставших артистов. Сказывались и полдня игры на сырой улице. Пока на сцене шел концерт, за кулисами, на длинном столе, за которым перед этим сидел президиум, благодарные хозяева выставили «магарыч».
Сегодня это звучит грустно, смешно и стыдно, но тогда колхоз выставил на стол ведро соленых огурцов, три или четыре четвертины соленого свиного сала, два супер черных ржаных каравая хлеба, с десяток луковиц и двадцатилитровую канистру свекольного самогона. Мои артисты, при смене очередного номера, незаметно заскакивали за кулисы, «причащались» от даров колхозных и снова выходили на сцену. Концерт закончился часа в четыре. Основная масса людей разошлась.
Новый комсорг колхоза, от имени оставшейся молодежи, попросил сыграть несколько танцев, так как большая часть его комсомольцев еще ни разу не собиралась вместе. Что делать? Да шести утра поиграли, чем заработали еще большую благодарность, и с рассветом, наконец, выехали домой, в расположение части.
Я привел эту быль вовсе не для того, чтобы показать, что было плохим, а что хорошим. Это просто фотография того, что было. Мы так жили, и довольно-таки долго. И хотя очень много и тогда было хорошего, мы только теперь это понимаем, с высоты прожитых лет и нового восприятия жизни.
Уроки прошлого не должны быть забыты, и все хорошее обязательно должно быть востребовано.

                КАРТИНА
Еще с первобытных времен люди старались запечатлеть для будущего отдельные бытовые сцены или действия, а также отдельных выдающихся личностей. Появились настенная роспись и каменные статуи. Уже на нашей памяти «увековечивание» приняло такие масштабы, что написание портретов и ваяние бюстов и статуй вождей, стало основной статьей доходов различных мастерских и художественных фондов.
Массовая штампованная культура захлестнула всю бывшую великую страну. Серые посредственные картины и скульптуры вождей, буквально заполонили города и села, вызвав обратную реакцию населения к вождям, через их изображения. Когда в одном городе, а уж тем более в селе, несколько, к примеру, памятников одному и тому же человеку, то они, эти памятники, размываются вниманием и не воспринимаются, по сути.
Болезнью увековечивания вождей особенно страдали местные власти. И не потому, что они их любили, а потому, что благодаря тем памятникам (не их же деньги тратились!), рос показатель их активности, заслуг и лояльности.
Любой райкомовский, тем более рангом выше, работник; мог запросто, ткнуть пальцем в пустую стену клуба или конторы и тут же выдать замечание о недостаточной идеологической пропаганде какого-либо направления. И попробуй ты пропусти это замечание мимо ушей. В свое время мне довольно приличное время пришлось заниматься партийно-комсомольской работой — и штатной и нагрузочной. Поэтому расскажу о двух характерных случаях пропаганды под давлением.
Работал я тогда главным экономистом и одновременно парторгом колхоза  «Передовик». Строили мы в  Ащелисае, новый Дом культуры. Секретарь райкома партии по идеологии, была такая супер активная женщина, после неоднократного посещения этой стройки, как-то привезла в колхоз представителя Художественного фонда СССР, из Москвы, и заявила, что в новом ДК должны быть и хорошие идейные картины. Рекомендует их заказать прямо при ней, у представителя из Москвы. Мы с Каструбиным, долго читали проспект предлагаемых тем и остановились на двух из них: «Комсомольцы на целине» и «Ленин провозглашает Советскую власть». Такого направления картины мы раньше видели, и поскольку отвертеться было нельзя, то заказали эти две. Секретарь райкома завозмущалась, мол, надо не менее пяти картин заказать, но они стоили от 2 до 4 тысяч рублей, и мы отказались. Нам это примерно с год вспоминали, пока не пришли заказанные картины. На одной из них, там, где по замыслу должны быть «комсомольцы на целине», возле мультфильмовского расплющенного непонятной марки трактора, стояли в ватных телогрейках трое, по виду, «зэков», «тянувших» срок минимум лет пятнадцать. На второй картине, какой-то рыжебородый нерусский мужчина, с неестественно длинной, вытянутой поверх размытых голов рукой, дико уставился куда-то в космическую даль.
Причем на железнодорожной станции, где мы картины получали, вскрывать ящики не разрешили. А когда вскрыли их дома — увидели то, что увидели.
Так как мы предварительно заплатили только за одну картину, то и оставили одну — тех «комсомольцев» с зэковской внешностью. До сих пор она висит в Доме культуры в  Ащелисае .
А по поводу второй картины, я написал в художественный фонд, что, глядя на нее, колхозники не верят, что это Ленин, и, что он провозглашает Советскую власть, и отправил картину обратно. Она лет пять лежала на контейнерной станции в Актюбинске.
Второй случай был более интересный — и тоже своей необязательностью.
Было это в шестьдесят пятом году. Наш председатель колхоза,  Каструбин Г.И.,  будучи на региональном совещании, договорился с одним из колхозов Ташкентской области об обмене семян донника (медоносная трава -двухлетка) на семена люцерны. У нас в  колхозе,  были в запасе семена донника, а люцерны не хватало. На автомобиле с прицепом я с  водителем, Петром  Гаркуша, поехал в Узбекистан   - меняться.
Это было время «расцвета» узбекского хлопководства. Республика ежегодно увеличивала производство хлопка на полмиллиона тонн, доведя его валовой сбор к концу семидесятых, до умопомрачительных цифр, из которых около половины были чистыми приписками. Под это выделялись бешеные деньги, и всем было хорошо. Наша окраинная политика была настолько неверна и убога, что, к примеру, узбекские, да и молдавские регионы, финансировались в большинстве случаев не под дело, а под обещания. Для тех же национальных окраин колоссальные сверхприбыли были заложены в самих необоснованно высоких закупочных ценах на сырье. К примеру, себестоимость 1 центнера хлопка-сырца была сто пятьдесят рублей, а закупочная цена 400—450 рублей. Рентабельность 300%! Уже в плане!
В то же время себестоимость 1 центнера ржи, к примеру, в средней полосе России была 13—15 рублей за центнер, а закупочная цена — 9 рублей! Рентабельность — минус 30—50%! Планово, то есть искусственно, загоняли российского крестьянина в нищету, в то время как в том же Узбекистане и хозяйства, и многие люди, не знали, куда девать деньги!
Разумные хозяева и там были, строили жилье, дороги, стадионы, газоводопроводы и т. д. Другие просто обогащались. В общем, в те годы там жили неплохо.
Вот в одно из таких сел и попали мы с семенами на обмен. Село корейское. Председатель колхоза — дважды Герой Труда по фамилии Хван, да и еще полсела, тоже все Хваны. Мы приехали вечером, нас хорошо встретил председатель, машину поставили в склад, а ночевать нас взял к себе бригадир, которому было поручено вести обмен семян. Фамилия, естественно, Хван. Он устроил нам хороший ужин, с прекрасным пловом, фруктами и всем тем, что полагается при встрече гостей у приличных хозяев. Двор большой, огороженный высоким глиняным дувалом. В центре, на небольшом возвышении, окруженном деревьями, были постелены дорогие ковры, рядом — ухоженный бассейн. Все довольно удобно и красиво. Когда мы часов пять посидели, выпили, конечно, хозяин, как-то вроде даже задремавший, вдруг оживился и заявил: «Смотри, там, где ти сидишь, — он показал на Гаркушу, — сидел Хрущев. Где ти, — он махнул в сторону меня, — сидел наш первый секретар, товарищ Рашидов. Где я сижу, я сидел, я всегда здесь сижу, а где син мой сейчас, наш секретар обком сидел. А там еще били хорошие люди. И я, старый дурак, попросил сделать фотоснимок, чтоб била память. А потом, еще большее дурак, заказал по фото картину. Какой-то там фонд московский рисовать хотел. Целий год рисовал картина. Пока рисовал, Хрущева вигнали. Его осенью сняли, а картина привез в мае. Хороший картина, как живой, и я тоже. Я взял   и повесил в доме. Пришел секретар партком, сказал — сними немедленно, а то тебе вместо картина повесят. Пришлось снимать, пойдем -  посмотришь».
Действительно, за одним из сараев, под нависающей крышей, стояла большая картина, где-то 2x3 м. «Слушай, «Волга» стоит пять шестьсот, а етот материе в рамка, — шесть пятьсот. А? Я сказал секретар — давай вместо Хрущев, какой-то другой морда нарисуем. Рашидов ест, я ест, все ест, Хрущев нет, что  тепер, картина вибрасывать? Секретар говорит — нельзя, понимаешь, политический дело. Так и стоит, от курей стенка загораживает. Такая вот история».
И она (эта история), как ни странно, имела продолжение уже в девяностые годы. Я был заместителем генерального директора НПО «Днестр». Поступила жалоба от одной наемной бригады, работающей в нашем совхозе «Авангард» из села Красногорка Григориопольского района. Приехал туда разбираться. Мир действительно тесен. Оказалось, что жаловалась бригада корейцев, бахчу там они выращивали. А фамилия бригадира была... Хван. Я спросил его, не знаком ли он с Хванами, из такого-то села под Ташкентом. Оказалось, что он из того же села, а председатель колхоза, дважды Герой Труда, его дядя, а тот бригадир, который картину заказывал, тоже его родственник, и он знает тот случай. Вот так, как  будто бы родню встретил через 25 лет. И уже этот Хван, рассказал мне, что того бригадира уже нет в живых, а председатель, как только началось громкое «узбекское дело», куда-то исчез, просто пропал.
Так переплетались культура, экономика, политика и обычные злодейства. Жизнь есть жизнь...
               
                СЛУЧАЙ В РЕСТОРАНЕ

Великий наш юморист, ныне покойный Тимошенко (Тарапунька), как-то сказал, просто так, по-хорошему, даже без тени национализма или чего-либо подобного, как украинец, впитавший с молоком матери особое мнение своего народа к бывшему османскому игу: «В Турции хорошо — народывся, зразу — турок, а у нас — надо ще закинчить дэсять классив, та институт...»
Из этого шутливого определения можно сделать простой вывод — никакая, даже самая высокая образованность, не меняет заложенной в человеке природой сути; и наличие образования для подлых людей лишь дает им возможность скрывать свою сущность, которая рано или поздно выходит наружу.
Быль, которую хочу представить читателю, вполне обыденная, мелко-штриховая, но в то же время — классическая. Около  шестидесяти лет назад довелось мне заниматься с молодежью. Был я освобожденным комсоргом войсковой части с правами райкома. В те далекие годы, за четверть века до развала Союза, когда будущие реформаторы еще ходили в начальные классы, когда идеи создания различных национально-идеологических фронтов в наших братских республиках еще только проходили согласование в различных структурах за океаном, а о внедрении и воплощении в жизнь таких идей не могло быть и речи, комсомолу и молодежи уделялось довольно много вни-мания. Естественно, и кадрам, работающим с молодежью, в первую очередь, «низовым» комсомольским организаторам.
Зная очень многих ребят по совместной работе, могу сказать, что в подавляющем большинстве комсорги, особенно военные, были настоящим цветом армейской молодежи. Толковые, веселые, разносторонне развитые, спортсмены, музыканты, певцы — словом, одаренные люди. Они умели работать с армейской молодежью, их любили и уважали. Авторитет комсорга создавался им самим, а потом уже поддерживался командованием.
Конечно, и в армейском комсомоле, и среди политработников, как и на гражданке, попадались «скользящие» конъюнктурщики, чьи-то сынки и «блатные» знакомые, которых буквально «протаскивали» по всем ступеням комсомольско-партийной иерархической лестницы, чтобы потом можно было козырять их «последовательным» интеллектуально-идеологическим и трудовым ростом. Таких в комсомоле не любили, откровенно ненавидели, а так как их было мало, то старались просто не замечать. Но они там-таки были, шли отдельной кастой, с ними негласно специально работали, напрямую или через жен, знакомых девушек, друзей. Их готовили. Из них потом выходили президенты, премьеры и прочие временщики, перестройщики-развальщики. Но в те времена, о которых пойдет речь, они еще были только благодатной средой, для которой был приготовлен вирус будущей величайшей катастрофы великой страны.
Политработников тогда неплохо учили. Учили всему понемногу. Учили политике, учили пропаганде, учили организационно-методической работе. Раз в два-три месяца комсоргов и замполитов собирали на надельные семинары в округ, информировали обо всех новостях и новшествах, включая политику, проверяли на сдачу тестов и зачетов, военную и физическую подготовку.
То есть, система была отлажена. Страна в то время собиралась через каких-нибудь 20 лет жить при коммунизме, американцев до смерти напугали вынырнувшие у их берегов наши атомные подводные лодки, Хрущев бил кулаком по трибуне в ООН и кричал: «Вы там не У-кайте, а то мы вас как; укнем!» В общем, как раз в этот период нас с замполитом, майором Истоминым, вызвали в округ на очередной семинар.
Он проходил в окружном Доме офицеров, во Львове. Поселили нас в военной гостинице «Варшавская». Довольно шикарная по тем временам, она как бы завершала весь исторический комплекс зданий на львовском «Бродвее» — улице Адама Мицкевича, которая тянется от оперного театра до упора в эту самую гостиницу.
На семинаре Истомин встретил товарища, с которым пять лет вместе служил и который когда-то пришел из училища командиром взвода в батальон нашего майора. Был он лет на десять моложе, но теперь уже носил погоны подполковника, став начальником какого-то кустового политотдела. Его отчим был генералом, и мать своими всевозможными связями открывала любые двери. На семинаре мы сидели вместе — майор с подполковником, а я рядом с капитаном, его помощником по комсомолу. Познакомились. Высокий, симпатичный
внешне, подполковник мне сразу не понравился. И, оказалось, не зря. Наши знакомые остановились у каких-то родственников в новом микрорайоне, поэтому договорились вечером отметить встречу в гостиничном ресторане. Настоял на этом подполковник, Истомину пришлось согласиться. Нам с капитаном — тоже.
Хороший ресторан в гостинице «Варшавской». Услужливые лысовато-прилизанные поляки-официанты. Изысканная кухня. Отличная музыка и солисты. Русско-украинские песни. Все шло, как надо. Мы заказали ужин, официант принес графин с коньяком. По рюмке выпили. Разливал подполковник. Он сразу взял инициативу в свои руки, без конца шутил, задевал соседей за ближайшими столи- ками, задергал официанта при выборе блюд, ну, в общем, был хозяином стола. И, наконец, после второй рюмки он достал из кармана спичечный коробок и вынул из него, как оказалось позже, высушенную заранее муху. Разлив в рюмки коньяк, он на наших глазах, приклеил муху изнутри к стенке своей наполненной рюмки. Мы с Истоминым растерянно смотрели на его действия, не понимая, что все это значит. А дальше события развивались, видимо, по давно отшлифованному и проверенному сценарию.
«Человек! Официант!» — заорал на весь зал подполковник. Официант подлетел мгновенно. «Проше пана?» «Ты шо, пся крев, по сбиркам работаешь? Сливаешь недопитое и подаешь опять?» — заорал с высоты своего роста подполковник. «Та як можно, проше пана, як можно, коньяк с буфэту», — растерянно лепетал маленький официант. «Директора сюда!» — гремел подполковник. Через минуту появился директор. Наш «борец за чистоту» тут же сунул ему под нос какое-то удостоверение, то ли члена комиссии по военной торговле, то ли еще чего-то, такие люди всегда чего-то члены, и напустился на директора.
Тот взял рюмку с коньяком и мухой, вылил коньяк в фужер и попытался вытряхнуть муху из рюмки. Но безуспешно, муха приклеилась к стенке рюмки намертво. В этом и был весь подлый расчет. «Свежая» муха или плавала бы или легко отделялась, эта же была, как приварена. Стараясь затушить инцидент, директор попросил нас всех перейти в специальный номер и там разобраться во всем происшедшем.
Когда переходили в отдельную комнату, я сказал майору, что не могу все это видеть, и пойду наверх, в нашу комнату. Истомин попросил меня остаться, потому что наш подполковник может наделать больших глупостей, а он этого допустить не может. Гости, мол, пришли к нему и, какие бы они ни были, отвечает за ситуацию он, Истомин. Что делать, пришлось идти «разбираться».
Мы впятером «разбирались» с инцидентом по мухе до полуночи. Попутно разобрались с пятью бутылками лучшего по тем временам коньяка «KB» и всеми изысканнейшими блюдами ресторана. Протокол, естественно, писать не стали. Директор даже прослезился, познакомившись с такой объективной комиссией, и на прощанье сунул подполковнику в карманы плаща еще две бутылки «KB».
Только высочайшая порядочность и врожденный интеллект ,сдерживали Истомина от плевка или еще лучше, удара в лицо, своему бывшему сослуживцу. А тот, выйдя на улицу, начал хвалиться тем, что этот прием уже использовал во многих городах и всегда его кормили и поили на халяву.
Пьяный, как и его начальник, капитан ,горячо ему поддакивал и напоминал, где и когда проходили аналогичные выходки. Мы пошли провожать эту веселую пару. Мне было жалко смотреть на Истомина: он мучился в душе и никак не мог сделать то, что явно хотел сделать. А вместо этого мы шли по каким-то темным улицам Львова, провожая двух подонков. В одном месте нужно было перейти по пешеходному мосту через глубокую впадину, по дну которой проходила же-лезнодорожная ветка. На мосту мы что-то вдруг заговорили о невесомости, о космонавтах, о Валентине Терешковой (она как раз полетела в те дни). И вдруг Истомин сказал подполковнику: «Слушай, давай на спор, на пару коньяков, я сейчас на перилах моста стойку на руках сделаю». Тут мне стало плохо. Говорю: «Федор Васильевич, какая стойка, после ресторана, на темном мосту, высота до железнодорожного полотна метров 25, не меньше, перила качаются, Вы что?» «Ты лучше подержи фуражку и китель», — ответил майор.
Перспектива увидеть летящего вниз майора заинтересовала даже наших, невменяемых доселе партнеров. Они подошли к нам и, сцепившись, раскачивались рядом. Истомин снял китель и фуражку и через несколько секунд, уже фиксировал стойку на перилах.
Это, конечно, надо было видеть. После нескольких секунд в стойке, он разбросил ноги по обе стороны перил, покачался, играя нам на нервах, и красиво перевалился на мост. Одевшись, он подошел к оцепеневшим от увиденного «партнерам», мгновенно изъял из карманов плаща подполковника две бутылки «KB» (спор — есть спор), протянул их мне и брезгливо процедил сквозь зубы: «Мразь». Затем добавил: «Пошли, Вася».
Ночью я почти не спал. Часов в пять утра вышел на балкон, а когда вернулся в комнату, слышу, майор смеется: «Что, Василек, заставил тебя вчера понервничать? Конечно, если бы я разбился, тебя бы и обвинили. Но я и не собирался разбиваться. Ты думал, майор старый, рыхлый, да? А я до войны был чемпионом Вооруженных Сил по акробатике, кое-что еще осталось. Просто не мог больше выдержать. В ресторане не хотел поднимать скандал и терять честь офицерскую. Ты уж прости меня за этих подонков. Я и не предполагал, какие могут выходить подонки из маменькиных сынков и всяких там «блатных». Слышал много, но  не  встречал  подобных  подонков.
                ПОЗОР ПОБЕДИТЕЛЕЙ
Январь шестьдесят седьмого года. На улице — сильнейший буран. Меня  вызывает  к  себе  председатель, Каструбин. «Сейчас, — говорит, — позвонили из райкома партии. Мы с тобой едем в Актюбинск, а там вечером на поезде - в Алма-Ату. Какое-то большое республиканское совещание собирают. А у нас не на чем и не с чем ехать. Машина на ремонте. В кассе нет денег. Третий день никуда не выберешься. Давай собирайся, через час Моро обещал за нами заехать. С ним и отбудем».
Я побежал домой, кляня в душе все руководящие органы вместе взятые. Ну, неужели республиканское совещание только сегодня назначили? Хотя бы за несколько дней предупредили. Но что делать? Заняли у сельпо деньги. Дали они по триста рублей, больше выручки в магазине не было. Заехал за нами Моро Владимир Дмитриевич, директор совхоза из соседнего села Алимбетовка, и мы двинулись под сопровождением нашего трактора в областной центр. По пути заехали к младшему брату председателя, Каструбину Василию Ионовичу. Он председательствовал в бывшем нашем райцентре, в селе Кос-Истек, по-новому — Ленинском. И уже все вместе потянулись дальше.
Моро был прекрасный человек, из ростовских греков, веселый, общительный. Мы с ним всегда находили общий язык. «Знаешь, Вася, — говорил он, — ты из-под Одессы, я из-под Ростова. Одесса — мама, Ростов — папа, а мы, выходит, их дети». Когда мы встречались, он обязательно спрашивал: «Ну, как там тетя Маня, еще торгует на Привозе бычками?»
По дороге в Актюбинск, Моро тоже посетовал на внезапность выезда и добавил, что он заехал на птицеферму, взял там пять кур, отрубил им головы, и теперь эта бывшая живность в перьях валяется в багажнике автомобиля.
После обеда мы добрались до обкома партии. При регистрации нам объявили, что через два дня в Алма-Ате начнется республиканское совещание, посвященное успехам в сельском хозяйстве про-шедшего, шестьдесят шестого года Десять лет страна ждала от Казахстана такого хлеба. Первый миллиард пудов Казахстан выдал в пятьдесят шестом году. Тогда было море зерна, но половину его сгноили на токах, в глубинных хлебоприемных пунктах и на элеваторах. Всю зиму с пятьдесят шестого по пятьдесят седьмой, мы после работы ночами возили  на  станцию зерно с глубинных токов, где оно уже было принято в счет государственного плана. А потом всю весну вывозили с элеваторов черное, от самовозгорания пропавшее зерно и рассыпали по балкам и ущельям.
Сколько труда тогда пропало! Наша область посылала комбайны в помощь соседней Акмолинской (тогда Целиноградской) области. Мы косили уже в морозы, когда пальцы примерзали к штурвалу, а за ворот, нет-нет, да и снежок сыпал. В невероятных условиях лепили тот первый миллиард, и все пошло прахом.
Но это случилось десять лет назад. В шестьдесят шестом были совсем другие условия, и реальный хлеб. Построены поселки, зернотока, элеваторы и склады, дороги. Совершенствовалась уборочная и зерноочистительная техника. Улучшилось обеспечение транспортом и людьми. Было, конечно, много безалаберности и ненужных потерь, но цель оправдывала средства. Новый миллиард-66 уже был, повторяю, реальным миллиардом.
Люди выложились полностью. В одном нашем колхозе работало   до сотни комбайнов, а были совхозы, где комбайнов выходило в 2—3 раза больше.
Уборка зерна в таких масштабах — это действительно фронт, которым нужно было оперативно и умело управлять. В  нашей  зоне, для уборки   зерновых, отпускается природой месяц-полтора, август—сентябрь. Дальше  уже - риск, а не уборка. Дожди, потери и никому не нужные проблемы.
Уборка-66 завершилась удачно. Бог не обидел с погодой, в общем, все вышло нормально. И вот теперь в столицу республики собирают всех причастных к большому хлебу. Председатели колхозов и директора совхозов, секретари парторганизаций, первые секретари райкомов и обкомов, председатели райоблсоветов, начальники управлений сельского хозяйства всех уровней, ну и все, кому положено обычно присутствовать по статусу на таких мероприятиях, — депутаты, герои, представители сельхознауки и т. д. Такого масштаба совещание еще  в  Казахстане,  не проводилось, сказали нам в обкоме партии, поэтому надо нашей области показать себя.
Не сообщили о совещании раньше из-за соображений безопасности, ведь выезжают практически все первые лица — снизу доверху. Как бы оголяется на время вся республика, а совещание будет не менее пяти дней. Обещает быть Л.И. Брежнев.
О солидности форума и принятых специальных мерах, говорили долго. В конце объявили, что для двух соседних областей, нашей Актюбинской и Уральской, выделен специальный поезд. Так как людей много, то вагоны плацкартные, кроме трех. Три купейных распределены следующим образом: по одному выделено для района, сдавшего государству больше всех зерна в абсолютном исчислении, а в третьем вагоне поедет руководство обеих областей.
Купейный вагон достался по нашей области Ленинскому району, победителю соцсоревнования по сдаче зерна, как в процентном, так и в абсолютном выражении.
Ленинский район — это наш район. Так что мы поедем в купейном вагоне. Ну, и за это спасибо, потому что наш северо-восточный, как говорят сегодня, «русскоязычный» район обычно старались не замечать, а уж тем более, не хвалить.
За два часа до отправления поезда мы должны были быть на вокзале, снова перерегистрироваться и ждать прихода поезда из Уральска.
У братьев Каструбиных, в Актюбинске жила сестра Татьяна. Поэтому, мы вместе с Моро и его парторгом, заехали к ней. Пообедали, помылись после тяжелой буранной дороги, очистили от перьев, разделали и слегка обварили алимбетовских кур, и к назначенному сроку прибыли на вокзал. Каструбин- старший говорит: «Ехать нам двое суток, пойди, Василий, возьми пару литров водки, еда у нас есть, на дорогу хватит». Я так и сделал.
В связи с бураном, заносами и нулевой видимостью поезд запаздывал. Но мы относились к этому спокойно, оккупировав вокзальный ресторан. Лучше и теплее места для ожидания в такую погоду, вряд ли можно найти. Естественно, общались. Многие знали друг друга по работе или учебе. Давно не виделись. А область была немаленькой. Ровно в десять раз больше бывшей Молдавской ССР.
С опозданием, но подошел-таки поезд. На посадку выделили где-то минут сорок. Мы заняли выделенный нашему району купейный вагон и поехали.
Не обошлось без эксцессов. Поезд шел с севера. Между Соль-Илецком и Актюбинском есть станция Мартук. Там же — районный центр. Когда поезд в Мартуке, на несколько минут остановился, первый секретарь их райкома, погрузив всех своих в выделенный району плацкартный вагон, нахально вломился в наш, купейный. И уже в нем, поехал в Актюбинск. Вместе с женой, старухами какими-то, он занял одно купе, закрылся изнутри и не выходил на наши уговоры. Вагон его района был рядом, но секретарь, я не буду называть его фамилии, был с чванливо-байским характером, посчитал оскорблением для себя ехать в плацкартном вагоне. Скажу сразу, что он наверняка проклял ту минуту, когда решил вломиться в наш вагон, так как сделал себя в определенной степени заложником ситуации. Позже все станет понятно.
Мы с Каструбиным, его братом и их парторгом, заняли купе, обустроились, разложились, ну и, конечно, решили перекусить перед сном. День был тяжелый, впереди двое суток, поезд специальный, скорый. Останавливается на больших станциях, где меняются бригады. Никто из пассажиров не выходит и не заходит. Все разошлись по своим купе. Ну, прямо идиллическая, тихая обстановка.
Только разложили свои запасы, достал я бутылку водки из взятых четырех, как в купе зашел первый секретарь нашего райкома партии, Карюк. Держался он тогда соответственно гордо. Как-никак; лучший район в области по заготовкам зерна, ну, а лучший колхоз в районе по этому показателю — наш, «Передовик». Поэтому и зашел к нам.
«А, куркули, обосновались тут, — зашумел он, — а ну, попробуем, что вам тут из дому за деликатесы понакладывали!» И сел на полку.
Но у нас же как, где голова — туда и все остальное тянется. Через несколько минут заходит второе лицо, председатель райисполкома, Биржанов, весельчак такой был. За ним — начальник райсельхозуправления, Сергей  Ни. Ну, и пошло. Выставил я свои четыре бутылки, выложил Каструбин -младший, все свои   спиртные  запасы, а гости все прибывали и прибывали. Постепенно весь район был или внутри или вокруг нашего купе. Половина втиснулась внутрь, а вторая половина, с постоянной ротацией, крутилась - возле. Изо всех купе несли к нам, что у кого было, и лилось всеобщее районо-вагонное веселье.
Замечательные ребята, после стольких трудов, бессонных ночей и решения тысяч проблем, они сегодня расслабились и просто отдыхали. Уже не было ни первых секретарей, ни руководителей и парторгов. Были просто люди. Нормальные веселые люди, люди-победители.
Только каждый из них знал, как ему достался прошлогодний хлеб, но сегодня они отдыхали. Пошли анекдоты и были, представления и песни, танцы в узком вагонном коридоре под расчески и перезвон бутылок и даже борьба, силовая борьба — рука в руку, купе на купе.
Это была празднично-веселая ночь без сна. Но если мы не спали по причине веселья, то секретарь чужого района со своей семьей, не спал из-за нас Мало того, кто-то во время танцев обнаружил в коридоре углубление, в виде ящика с крышкой. Его секретарь из Мартука, неосмотрительно использовал в качестве холодильника. Когда мы его обнаружили, там оказался сетчатый ящик для бутылок, половина ячеек была занята кефиром, а половина — дорогим коньяком.
Пришлось позаимствовать вначале одну, а потом и все остальные бутылки, так как где-то часам к трем, запасы спиртного у всех закончились. Мы подумали, что незваный сосед наш, ночью пить не будет, а утром мы ему все восполним.
К сожалению, это не так-то просто оказалось сделать. Поезд шел без остановок, а там, где все-таки останавливался, все было закрыто. Ситуация усугубилась еще и тем, что утром как-то незаметно исчез из подпола  и весь кефир. Сосед, конечно же, поднял шум, но пока он на стоянке в Кзыл-Орде, брился, мы возместили ему все потери.
В общем, ночь отгуляли, за день отошли и на вторые сутки уже готовились к столице. У нас было интересное местоположение. От Актюбинска до союзной столицы Москвы, — 1800 километров, а до республиканской столицы, Алма-Аты, — 2200 километров. Расстояния впечатляют, конечно. Поэтому и ехали двое суток.
На вокзале в Алма-Ате, нас встречали уже не как победителей, а как серийную необходимость. Многих из нашего поезда встречали знакомые и родственники при шикарных по тем временам машинах.
Наш пролетарский район-передовик на каком-то стареньком «ПАЗике» завезли на постой в общежитие сельхозинститута. Разместили по четыре человека. Мы с Каструбиным, да Моро со своим парторгом, поселились в одной комнате. Моро навязал мне еще на вокзале, сумку с пятью недоваренными курами. Я повесил сетку с птицей за окном. Четвертый этаж, куда они денутся? Утром поехали во Дворец спорта. Народу уйма. Как объявили, в совещании принимало участие пять тысяч шестьсот человек. Такого форума Казахстан еще не знал, даже по той простой причине, что и собрать-то было негде такую массу людей, пока не построили Дворец спорта.
 Докладчик, первый секретарь ЦК компартии Казахстана, Кунаев, вначале посетовал, что из-за каких-то важных международных проблем, не смог приехать лично Леонид Ильич Брежнев, но зачитал от него приветствие и благодарность всем нам за работу. И еще добавил, что именно по инициативе Леонида Ильича, специально для нас, собрали самые дефицитные товары. В центральном универмаге и магазине «Детский мир», в воскресенье, можно будет их приобрести. Вход в магазины по спецпропускам, выданным при регистрации. В воскресенье эти торговые точки работают только для участников совещания. Его запланировали на пять дней, включая показательные поездки, бега на ипподроме и культурную программу по вечерам. В первый вечер в концерте принимали участие лучшие творческие силы Казахстана. Кого ни объявят, то народный артист СССР, то республики.
Раньше у нас была такая культурно-национальная политика, что труднее всего получить звание народного артиста СССР было именно русскому по национальности. Ну, может быть, талантов с такой национальностью было мало?! Не знаю. Но так было, к сожалению.
Вечером первого дня, после концерта, мы вернулись в общежитие. Каструбин ушел навестить друга, который тогда в ЦК работал, а раньше они вместе в райкоме служили. Остались мы в комнате с Моро. Тот походил по коридору, а там изо всех областей ребята, вернулся и говорит: «Слушай, Вася, а куда ты моих кур выбросил?» «Да за окном висят. Пропали, наверное, утром приморозило, а днем было больше пяти тепла». «А ну, давай их сюда». Принес, понюхал, вроде ничего. На этаже работал буфет. Я поговорил с буфетчицей. Она дала большую кастрюлю. Проварили мы тех злополучных кур. Одну отдал буфетчице за помощь, остальные принес в комнату.
Моро не мог сидеть спокойно, пошел к соседям из Кустанайской области, двое из них — с орденами Ленина. Моро сагитировал их пройти по этажу и пригласить желающих на домашнюю курятину. Вход — с двумя бутылками пива, можно и больше. Опять повторялась вагонная история. Набилась в комнату масса людей. Под всеми четырьмя койками — десятки бутылок с пивом. Опять веселились часов до четырех. Нормально — ни пьяных, ни глупых.
На второй день продолжались прения по докладу. Хвалились, предлагали, просили, обещали. В зале уже одна треть не присутствовала. Мы на этом остановимся чуть позже.
Вечером для нас специально привезли хор им. Пятницкого из Москвы. На третий день пустовала уже половина зала. Вечером опять выступал цвет национальной культуры. И тут случилось то, что случилось. На гастролях в Алма-Ате была еще юная тогда Екатерина Шаврина. В самом конце, видимо для всех русскоязычных, выпустили ее. Она под два баяна запела «Тополя» и буквально убила зал молодым чистым голосом и самой песней. Хотя  уже  некоторые и тянулись к выходу, нам она доставила огромное удовольствие.
Наступил, наконец, долгожданный день дефицитных покупок, воскресенье. Перед этим, Моро сказал нам: «Тут меня женщины местные сегодня остановили. Предлагают все, что хочешь, даже постель на все эти дни, только просят отдать пропуск, хотя бы в ЦУМ. Причем, примут всех желающих, хоть всех участников совещания. «Да ну их, — отмахнулся Каструбин, — пойдем, хоть посмотрим, что там за дефицит будет. Денег то у нас практически нет».
Надо сказать, что денег у нас действительно практически не осталось. Здесь мы были поставлены явно в неравные условия по сравнению с другими регионами. Дело в том, что в нашем районе был всего один совхоз, остальные — колхозы. Колхозы, по шестьдесят шестой год, работали на трудоднях. В течение года мы получали трудодни с помесячным тридцатикопеечным авансированием, поэтому те, кто выезжал за пределы колхоза в поездки и командировки (я – в  том  числе), были в долгах и ждали конца года, затем годового отчета, распределения по трудодням, а потом уже что-то получали.
Мы выехали в период, когда ничего не было готово, запасов не было, аванс взять в банке было невозможно из-за бурана, так что отбыли в такую даль практически ни с чем. В таком же положении находились все те, кто представлял на совещании другие колхозы. В совхозах получали зарплату ежемесячно в полном объеме, поэтому их представителям было проще.
Но самым обидным и несправедливым было то, что хозяевами положения оказались вовсе не передовики из зерновых районов, хотя ведь именно из-за зерна с таким понтом, было собрано и обставлено то совещание. Хозяевами были те, кто никакого отношения к зерну не имел, никогда и никаких планов не выполнял, ни по заготовкам кормов, ни по мясу-шерсти и ни по чему, вообще.
Руководители «байских» бесконтрольных районов и хозяйств из средних и южных областей, да и полупустынной части нашей области, практически не знали счета деньгам по той простой причине, что никогда их не зарабатывали. В этих районах и зонах умели пользоваться властью. В совхозах площадью в треть Молдавии, директор еще в те времена был всем — и властью, и судьей, и уполномоченным Аллаха. Без него нельзя было ничего делать — ни выехать, ни торговать, ни покупать, ни жениться и т. д.
На всем огромном пространстве Казахстана, в совхозных чабанских отарах, в конетабунах и на верблюжьих фермах, содержались десятки и сотни тысяч личных, неучтенных голов. Никто из посторонних, никогда их не считал и не устанавливал их принадлежность. Директор или его специалисты держали «своих» овец почти во всех отарах. У них шел свой учет, хоть и примитивно, но необратимо.
Привез, к примеру, директор чабану в отару 20 овец, неважно — овцематки или баранчики. Осенью должно быть уже сорок голов, а на следующую, — восемьдесят. И в такой прогрессии шли условия. Мнения чабанов, которые тоже имели личный скот в отарах, никто не спрашивал. В порядке возмещения морального ущерба, чабанов, в зависимости от того, чьих и сколько голов они содержат, награждали орденами, званиями Героев Социалистического Труда и закрывали глаза на все сопутствующее. К  сожалению, так  было, я  не  выдумываю, а  знаю.
Передовиков делали с помощью тех же частных голов, которых в отарах могло находиться до половины. Иногда и этого не требовалось. Просто сделают документы на приходование приплода ягнят, к примеру, а потом составят акты на падеж .Награды дают за показатели приплода, а за падеж можно отчитаться сотней причин.
Короче говоря, эта часть участников совещания в то время, пока мы во Дворце спорта слушали доклады и выступления, закупала комнаты в ресторанах, где за триста рублей в день и барана приготовят, и дастарахан (скатерть с яствами) накроют, да и девочек для развлечения найдут.
Так что к воскресенью, которого все ждали с вожделением (только об этом говорили участники совещания и местные заинтересованные лица), мы пришли с разными возможностями — нищие победители и богатые не побеждаемые.
Встали мы рано. Весельчак Моро за завтраком еще раз предложил свои посреднические услуги по обмену талонов-пропусков на внимание местных женщин, приведя в виде аргументов наличие еще суток свободного времени и нашу нищету, но мы с Каструбиным, за час до открытия магазина двинули за дефицитом.
Все это надо было видеть. Несколько сотен милиционеров пытались сдержать напор десятков тысяч горожан, в основном женщин. Где-то метров за двадцать до входа, какая-то неуправляемая сила приподняла от земли и буквально вбросила нас в распахнувшиеся в девять часов двери ЦУМа. Мы —« счастливчики», оказались где-то в первой сотне покупателей.
В течение часа по этажам главного магазина еще можно было передвигаться. Конечно, такое мы увидели впервые. Ковры и одежда, обувь и бытовая техника, трикотаж и тысячи диковинных мелочей. Это было бы обычным и будничным сегодня, в двадцать первом веке, но тогда все нас поражало. Мы с Каструбиным, просто ходили и смотрели, любуясь хорошими и недорогими товарами. Кое-что купили домой по мелочи. Впервые тогда в продаже появились шариковые авторучки, диковинка без чернил. И еще много, много, много. Но через пару часов, магазин стал похож на бочку с килькой. Прорвав милицейские кордоны, в магазин ринулись тысячи людей. Не то чтобы покупать, передвигаться стало невозможно, местами даже пошевелиться. Смотрю, знакомого нашего, героя-бригадира из Кустанайской области, прижали спиной к отопительной батарее и вот-вот задушат. Помогли ему подняться, а он влез на батарею и кричит: «Сволочи, спекулянты — налево, остальные — направо!» Но куда там!
В начале, когда еще людей было мало, я стал в очередь в кассу. Впереди меня в огромном полушубке, рассчитывался маленький такой чабан, бородка клинышком, но зато дважды Герой Социалистического Труда. Покупал он два настоящих персидских ковра. Стоили они по 600 рублей. Кассир назвала сумму. Чабан достал пачку мятых денег. Кассир пересчитала и говорит: «Здесь немного не хватает». Герой сгреб их, сунул в карман полушубка, достал из другого  кармана, упакованную пачку банкнот по 25 рублей и протянул кассиру в окошко. Я почему это отметил. Тот несчастный чабан, покупая два огромных ковра, вовсе не думал, как он  их будет забирать. Покидая с величайшим трудом тот проклятый магазин, я мельком увидел два тяжелых ковра, и лежащего на них поперек геройского чабана, который беспрерывно кричал: «Уй, байяй, уй байяй!» По коврам и по нему, топтались десятки людей. Опрокидывались витрины и кассы. Крики, стоны, ругательство, шум невообразимый.
Выйти на улицу оказалось во много раз сложней, чем войти, так как выталкивающая нас сила во много раз уступала силе наступающей. Здесь было лучше отдаться силе течения...
Вокруг магазина плотным многометровым кольцом расположились местные горожане. Они бесцеремонно лезли в наши сумки, смотрели, что купили, и назойливо спрашивали цену. Где-то минут сорок мы выбирались из этого окружения, и лишь когда течением нас отнесло метров на сто, поняли, что живы. И - слава Богу. Очевидцы из наших, говорили, что к обеду, невероятными усилиями, милиция таки очистила ЦУМ от неприглашенных, но второй раз туда уже никто не пошел.
Это было уже позже. А в тот час мы с Каструбиным, оглядываясь, пошли по центральной улице Алма-Аты. Каструбин  говорит: «Давай зайдем еще в «Детский мир», может, там меньше людей». Возможно, к счастью для нас, вход в этот магазин был закрыт. Как объяснили милиционеры, магазин забили до отказа, все эскалаторы остановились, где-то что-то сгорело от перегрузки. Теперь из магазина только выпускают через заднюю дверь, точнее выбрасывают, так как магазин заполнен людьми без пропусков. Те, кто имели право доступа в оба магазина, первым делом поспешили в ЦУМ и там застряли, а «Детский мир» взяли штурмом местные женщины. Это разъяснение нас уже не огорчило, мы уже прошли через этот позор.
Вечером, появившись в комнате без двух верхних пуговиц  на пальто  и без шапки, Моро с веселой злостью выдал: «Говорил же я вам, давайте уступим талоны алмаатинкам. Хоть бы память была. Эх вы! И я через вас остался и без пуговиц, и без шапки, да и сумку при выходе разорвали». Мы промолчали, с горечью и стыдом вспоминая прошедший день.
Наутро нам объявили, что совещание срочно прекращается, и сегодня все разъезжаются по домам. Причиной стал инцидент с каким-то китайцем в Мавзолее Ленина в Москве — то ли он бомбу имел, то ли еще что-то. А так как от Китая до Алма-Аты не так далеко, то в целях безопасности лучше отправить руководителей всех рангов по местам. А то, как сказало одно высокопоставленное лицо, «одним ударом могут обезглавить всю республику».
Вечером мы уехали домой. Опять наши ребята перебивались дорожным запасом в килограмм колбасы и бутылку водки, и опять к «байским» вагонам, тащили ящики коньяков и мешки деликатесов.
Нам было не до обид и выяснений. Просто было стыдно. Стыдно за нас, да и за людей наших. Ну, что у нас за страна такая, что за люди? Мы всегда стыдились быть победителями. Всегда во всех делах и войнах. Зарываем в землю миллионы своих людей, в слезах, поту и крови, добываем победу, а потом стыдимся ее. Причем, через время нас еще и упрекают той победой, и плюют вслед. Не знаю, есть ли еще такой в мире народ, такая страна, где победы — вождям, а беды — народу.
Прошло много лет после той нашей локальной победы и того совещания. Осталась горечь на всю жизнь. Правда, с тех пор такого хлеба,  Казахстан уже не имел, да и вряд ли когда иметь будет. По разным причинам.

                МЕДЕО

В советские времена, практически во всех отраслях народного хозяйства практиковалось проведение переаттестаций, курсов повышения квалификации и переподготовки специалистов разных уровней. Это было хорошим подспорьем нам, практическим работникам. В период, о котором пойдет речь, относился как раз ко времени начинаемых реформ во многих отраслях, в том числе и в моей родной — сельском хозяйстве.
 Когда в 1964 году к власти в СССР пришел Брежнев, сразу были предприняты попытки что-то изменить в хозяйстве страны. Был принят ряд крупных по масштабам реформистских решений, в 1965 году — по совершенствованию экономических отношений в АПК, как внутри отрасли, так и ее взаимосвязях с другими отраслями и государством, в1966 году — по мелиорации, где тоже предполагались многие усовершенствования и новые подходы. Был принят еще ряд важных документов по введению гарантированной денежной оплаты труда в колхозах и отмене трудодней. Здесь, кстати, надо сказать, что это было непродуманное решение, а по-простому — величайшая экономическая, политическая и социальная глупость на государственном уровне, сродни будущему введению частной собственности на землю и распаеванию государственной земли.
Короче говоря, в те годы, новое руководство страны пыталось что-то изменить в лучшую сторону, в частности на селе. Все эти новшества надо было переварить в головах исполнителей и применить на практике. Необходимо признать, что, по крайней мере, в те времена в Казахстане была очень сильная экономическая аграрная школа. Честно говоря, я не встречал позже ни научных работников, ни практиков экономистов-аграрников такого уровня. Поэтому, попадая на курсы повышения квалификации в Алма-Ату, мы, сельские экономисты (кто хотел, конечно), узнавали не только много нового теоретического, но и прикладного — практического. Участвуя в различных деловых играх, расчетах отраслевых норм и нормативов, а также дискутируя по тем или иным вопросам с ведущими экономистами-теоретиками, мы взаимно обогащались, и в этом была основная полезность таких переподготовок.
Но позже, к концу семидесятых, работая на более высоких ступенях аграрной иерархии, я начал замечать тенденции специализированного, можно сказать, специфического отбора кандидатов на подобные мероприятия. Участников уже вызывали на переподготовку по линии республиканских органов, хотя раньше графики учебы составлялись на местах — и не раз в три-пять лет, а по три-пять раз в году. Такие тенденции появились в национальных республиках еще задолго до развала Союза.
 С вызываемыми на курсы, в заранее определенное время ,шла совсем другая «переподготовка». Они позже стали опорой и основой для возникновения различных "народных фронтов" и проведения демаршей и демонстраций во время всяких там цветных, розовых, оранжевых и подобных революций. Упрощенно можно констатировать, что за деньги Советской власти, готовились разрушители этой власти. Ведь все затраты по "переподготовке" продолжало нести государство.
Что было, то было, не было этого тогда только в России, потому что в России тогда вообще уже ничего не было. Развальные идеи и действия хоть и генерировались в Москве, — но после того, как их утверждали за рубежом. И российских "фронтовиков" не переподготавливали в Москве, как во всех других республиканских столицах, а посылали на "курсы" за рубеж. У себя дома такая переподготовка не прошла бы и не определилась в нужном направлении. Впрочем, это все будет позже...
А пока — 1965-й год, лето, я, главный экономист колхоза, приехал в Алма-Ату на месячные курсы повышения квалификации. Из нашей области в столицу прибыло двое — со мной еще экономист из соседнего колхоза. Звали его Федор. Сельхозинститут, который был базовым учебным предприятием, кстати, тоже в те времена довольно солидный, не мог обеспечить таких, как мы, курсовиков, общежитием, поэтому организовал договорную систему съема жилья у частных лиц. Так как курсы были постоянно действующими, "скользящими" по всем   ведущим сельхозспециальностям, то и договоры найма жилья как для приезжающих на курсы, так и для желающих студентов, особенно семейных, действовали круглогодично. За умеренную плату в 30 рублей сдавалась комната на месяц.
В один из таких домов привели нас с Федором и еще одного парня — Акрама. Был он из   соседней  с  Алма-Атой,Талдыкурганской области и работал там главным экономистом совхоза. 26 лет, женат, двое детей. Надо признаться, что в те времена специалисты колхозов, по всему Союзу, в том числе и в Казахстане, находились в гораздо худших, в материальном плане, условиях. В совхозах специалисты такого же ранга, ежемесячно получали заработную плату, различные надбавки и добавки, стимулировались по итогам года. Нам же, в колхозах, начислялись "трудодни", нечто вроде коэффициента трудового участья. Если по итогам года доход колхоза позволял что-то распределить среди всех колхозников и на все усредненные трудодни, то какие-то копейки начислялись. Если свободных средств не оставалось, значит, и нам ничего не доставалось. Причем, в совхозах заработная плата начислялась в размере 100 процентов оклада или тарифной ставки, независимо от результатов деятельности совхоза Более того, специалисты колхозов были при трудоднях гораздо в более худшем положении, чем рядовые колхозники. К примеру, я, главный экономист колхоза, получал 90 трудодней и 30 рублей аванса за месяц. На трудодни в течение года ничего не начисляли, вот и оставались только 30 рублей аванса. У меня — трое детей. Кроме того, что я экономист, я еще и парторг колхоза. Меня, как экономиста и как парторга (без оплаты), через день куда-то вызывают, в район, область. То партхозактив, то бюро райкома, то какая-нибудь профсоюзная или любая другая конференция, то слет механизаторов, то животноводов, то семинар, то отчет и еще сотни причин для вызова. Расстояние до райцентра — 40 километров, до областного центра — 150. 8 месяцев зима в тех местах. Если вызывают на 10 утра, значит, надо выезжать в пять часов, потом добираться, буксуя, копая, толкая, зарываясь в снег, а в те годы дорог не было, значит, и в грязь. И каждый раз, выезжая, берешь в кассе немного денег, надо же пообедать хотя бы. Немного — 3, 5, 10 рублей, а за год набирается тысячи полторы. Если рублей 300-500 начислят по итогам года, то тысяча зависнет как долг. А с нового года деньги опять брать надо, даже на те же поездки. Заниматься каким-то дополнительным бизнесом, как говорят сегодня, было невозможно, и не только потому, что парторг, но и из-за нехватки времени. Мы работали с утра до вечера, без выходных и без отпусков. Зимой, когда у полевых работников и специалистов появлялось свободное время, у нас, бухгалтеров-экономистов, добавлялось

еще больше работы — с планами, отчетами, анализами и т.д. Колхозникам нашим тоже было не сладко, но они хотя бы не несли ненужных дополнительных расходов.
Так что, когда мы поселились втроем на частной усадьбе, наш с Федором "стартовый капитал" существенно расходился с возможностями Акрама. Он был сыном ушедшего на пенсию директора совхоза, того же, где сам теперь работал, получал 200 рублей зарплаты, в Алма-Ате лет пять назад закончил сельхозинститут, остались кое-какие знакомые и т.д. Поездка на курсы для него была чем-то вроде туристической или развлекательной экскурсии.
Так как нам с Федором было не на что ходить по ресторанам, то мы летними вечерами писали рефераты, делали какие-то расчеты, которые просили сделать преподаватели, в будни никуда не ходили, а по воскресеньям отправлялись в центральный парк — полюбоваться его великолепием, посидеть в шашлычной. Разве можно было устоять, когда приличный шампур бараньего шашлыка стоил 24 копейки, а вместе с бутылкой хорошего пива всего 50 копеек! Мы наедались на рубль, отдыхали и шли домой, а Акрам всегда вечером уходил в город.
Уже после недели совместной учебы и проживания мы, с Федором поняли, что, как экономист, он никудышный, разобрались, зачем он приехал, и не обращали на все его походы внимания. Парень он, в общем, был общительный, безвредный, поэтому никаких инцидентов у нас ни в институте, ни дома не возникало.
Прошла первая неделя, и Акрам поехал домой — может, деньги кончились, может, переодеться, или дела какие. До его дома было километров сто, так что в понедельник к началу занятий он прибыл вовремя. Довольный такой приехал, все время шутил, а вечером, как обычно, ушел. Пришел поздно, еще более довольный, чем был днем. "Ну, — говорит, — ребята, я такую девушку нашел, просто чудо. В меру пухленькая, лет 17-18, волос золотистый, как солнце, глаза голубые, даже описать трудно. Я ее еще в пятницу в ресторане "Ала-Тау" увидел, запал на нее, а сегодня она опять там была, Я ее танцевать пригласил, думал, откажется, а она пошла! А назавтра я заказал в ресторане столик в нише. Она немного поломалась, потом, когда мы станцевали еще раз, согласилась. Так что завтра я эту булочку белую обязательно разломлю". На следующий вечер Акрам побрился, надушился. Мы пошли смотреть к хозяевам телевизор, а он направился к той "булочке". Ночью Акрам не пришел, мы не беспокоились, понимая, в чем дело. Не пришел он и утром, и на занятия тоже. Мы и тут не беспокоились, бурный вечер, бурная ночь, трудно, наверное, было, да куда он денется, казах в Алма-Ате -знает все входы и выходы.
Но на втором перерыве пришел дежурный с вахты и спросил: "Кто из вас Гурковский?" Я сказал: "Я — Гурковский, а в чем дело?" "Вас на вахте ждут!" Кто меня может ждать на вахте в Алма-Ате? Пошел. Смотрю, какой-то молодой милиционер-казах стоит, а у крыльца — милицейский "газик" с работающим двигателем. Не понятно. Поздоровались. Лейтенант спрашивает: "Вы знаете Акрама?", — и называет фамилию. У меня в голове другой Акрам, у нас в колхозе заведующий овцефермой был Акрам Садыков, я не понял фамилии и говорю: "Нет, не знаю". "А он вас знает, и попросил найти!" Тогда я понял, о ком идет речь, мы же Акрама по фамилии никогда не называли — Акрам и Акрам. "А, говорю, извините, — знаю, конечно, мы вместе живем и учимся". "Тогда я вас прошу проехать со мной, — сказал лейтенант, — так надо!" Ну, надо, так надо. Поехали, оказалось — в самый восточный в городе участковый пункт милиции. Там я увидел Акрама. О, вот где надо было иметь фотоаппарат! В отдельной маленькой комнате он сидел... в набедренной повязке, сплетенной из какой-то травы. "Потом все объясню, — сказал Акрам, — а пока съезди с этим лейтенантом, он мой знакомый, к нам на квартиру, там у меня несколько пар брюк, рубашки, белье, туфли. Возьми весь комплект, чтобы можно было одеться и поехать домой".
Я все так и сделал. И вот мы сидим в нашей комнате. Хозяйка ничего не знает — милиционер нас до угла улицы довез и уехал. И Акрам мне поведал следующее. Как и договорились, он пришел в ресторан, ему показали столик в зашторенной нише, он сел, немного подождал — пришла его благоухающая желанная. Посидели, выпили шампанского. Тут к столику подходит еще девушка, как оказалось, — подруга его знакомой. Минут через пять пришел какой-то парень — представился другом подошедшей подруги. Потом подошли еще парень с девушкой, и за столом их стало шестеро. Ну, шестеро, так шестеро. Горя желанием побыстрее разделаться с ужином, Акрам подошел к официанту и попросил расширить заказ с двух до шести персон. Официант все записал, Акрам вернулся к столу, и все вместе снова выпили шампанского.
"Больше я ничего не помню, — продолжал Акрам, — очнулся от холода, горы вокруг, я лежу на траве, недалеко вода журчит. Одежды — никакой. Солнце из-за горы выходит, смотрю — рядом старая пачка от папирос, из нее деньги выглядывают, вытащил — 3 рубля. Нарвал травы, сделал повязку на бедра, пошел к шоссе, оно — метрах в двадцати, рядом. На мое счастье "Волга" с шашечками откуда-то ехала Взял меня таксист, за три рубля довез, как раз хватило. Эти сволочи меня аж в урочище Медео завезли. Раздели и бросили».
«Но самое неприятное, — Акрам понизил голос, — у меня в кармане были 300 рублей своих и 1000 рублей отцовских, которые я должен был передать, нашему бывшему партийному секретарю. Он теперь в Алма-Ате живет, юбилей у него скоро, отец пообещал ковер подарить. Но так как ковер здесь можно быстрее и дешевле купить, то передал деньги. Деньги, эту тысячу, я потом привезу из дома, а вот как прожить неделю, ума не приложу. Выручайте, чем можете, я ведь те триста рублей взял у жены, она у меня кассиром в совхозе работает, в счет зарплаты, стыдно через день опять просить".
Дали мы ему вечером с Федей по 15 рублей, а когда он дождался выходного, съездил опять домой, и вроде бы все успокоилось. Потом несколько раз Акрам и его знакомый милиционер дежурили у ресторана "Ала-Тау", но ни пышной блондинки, ни ее подруг, по крайней мере, пока мы там были, — не встретили.
Акрам загрустил и в оставшиеся две недели никаких знакомств уже не заводил, а наоборот, знакомые еще по институту приходили к нему, но это были уже другие встречи.
Не знаю, чему научился главный экономист Акрам за период тех курсов. Но все же, надеюсь, время не прошло для него даром. Чему-то все-таки научился. Хотя, кто его знает. Материальный ущерб для него, как мы поняли, был копеечный, а вот другой ущерб, человеческий, может быть, и обошел его стороной. Не будем гадать. Тогда случившееся с ним было необычно, дико и гадко. Слава Богу, что живым оставили, да три рубля на дорогу. Сегодня уже бы не оставили — ни жизни, ни денег. Тогда даже для подонков жизнь что-то стоила, сегодня это потеряно и, наверное, навсегда.
Что хочется добавить. Тогда я впервые услышал это выражение — "урочище Медео". Уже позже пошли сообщения, что под Алма-Атой целенаправленным уникальным взрывом была устроена противоселевая плотина, чтобы обезопасить чудесное урочище Медео. Позже сообщали, что там планируется строительство современного высокогорного катка. Потом этот уникальный комплекс был построен. Самый быстрый лед считался на Медео. Туда съезжались конькобежцы  со всего мира. 
Все это было в нашей жизни. Не знаю теперь, что там осталось в том ущелье, может, каток, а может, голое место, не знаю. Знаю одно, когда я слышал слово "Медео" по разным поводам все эти годы, я сразу представлял себе Акрама в набедренной повязке из дикой травы, ползком подбирающегося к шоссе. И мне всегда было непонятно — смеяться или грустить по этому поводу. Это тоже жизнь.

                ТРУДОДЕНЬ               
Все можно простить, тем более, -не совсем сведущим людям, но не все можно забыть, человеку, когда это касается его личной жизни, укоренилось в его сознании, и ставшее для него Аксиомой.
По правде говоря, в тот момент, когда я это услышал и увидел, причем мельком, на ходу, Оно не запало мне в сознание, по сути. Просто, по привычке, машинально запомнил отдельные слова распеваемой на перроне песни, не вдаваясь в детали, и успел вскочить в вагон отходящей электрички. Дело было вечером, в Москве, на Павелецком вокзале. Я возвращался из увольнения в город, по месту службы, в поселке Бирюлево; в конце пятидесятых годов прошлого века, он еще не входил в зону Московской Кольцевой Дороги и в территорию Москвы – тоже. Я «сфотографировал» тогда, визуально, группу из трех, изрядно подвыпившых молодых ребят, которые раскачивались посредине перрона и, под бренчание расстроенной гитары, во весь голос, пытались донести до пробегавших пассажиров свою песню, которая, видимо, им нравилась.
Молодые люди, по крайней мере, внешне, были обычными нашими «стилягами» подражателями тех лет , которые, в хрущевскую « оттепель», как-то сразу появились. С модными оранжевыми «ирокезами» на головах, огромными булавками вдоль и -поперек живота, сверх узкими брюками – дудочками, и в какой-то невообразимой обуви. Проезжая мимо в электричке, я бы и не обратил бы на них внимание. Их - полно бродило по улицам Москвы в то время, но у меня в голове тогда остался обрывок их песни, и его я, как ни странно, повторял еще не раз в последующие годы. Один куплет, тогда, я запомнил точно:
«…Ты стоишь у плетня, юбка в разрезе,
Нежно гладишь бычка, с хвостом облезлым .
…Ох ты чува, моя, чува… Тебя люблю -я,
За твои трудодни –Дай –расцелую….»
Тогда я не придал значение, ни тем «певцам», ни сути того, что они пели. Явно, что тот сарказм, был продуктом не их производства. За такими «стихами», и в то время, уже прослеживались попытки молодой авторско-реформаторской «поросли» пятидесятых, показать себя, выйти в Свет. Тем авторам было все равно, как и какой жизнью живет их страна, в тяжелейший послевоенный восстановительный период, когда вокруг не хватало буквально всего – от тракторов и машин, до детских пеленок..Тем более - продовольствия, по причине того, что основные регионы, поставляющие продукты питания - были не в состоянии быстро наладить разрушенное войной сельское хозяйство и накормить людей, хотя бы хлебом.
По мере взросления и осмысления ситуации на селе, я все чаще непроизвольно возвращался к теме тех самых «Трудодней», упоминание о которых ,с издевкой, звучало в приведенной выше песенке. И этому были более весомые основания, чем дешевый сарказм
Дело в том, что мне, как и многим моим сверстникам, довелось немалое время работать при тех самых трудоднях. Не все сегодня знают и помнят, об этой форме распределения и материального поощрения, действующей в колхозно-кооперативном (кстати – ведущем) секторе сельскохозяйственного производства Советского Союза, более тридцати лет.
ТРУДОДЕНЬ в колхозах страны - не был формой оплаты труда, как привыкли считать многие люди, даже из тех, кто при трудоднях работал. Абсолютно нет.
Это был, узаконенный государством, КОЭФФИЦИЕНТ трудового участия каждого колхозника в производстве работ, в течение календарного года. Понятно, что совокупность начисленных трудодней всем колхозникам – определяла собой общее трудо участие всего коллектива в производстве всего набора работ в конкретном году. При этом – все виды работ, - будь-то пахота, доение коров или работа главным специалистом, имели свои утвержденные нормы и расценки (Но в Трудоднях!). По этим расценкам и начислялись Трудодни. В итоге – года, в колхозе оставалось всего два критерия для распределения: Полученный по итогам года денежный доход и совокупная масса всех начисленных за год трудодней. Денежный доход делился на общее количество трудодней, выявлялась «стоимость» одного трудодня в рублях и затем делалось начисление каждому работнику, оплаты труда (годовой), исходя из его трудо участия по году, то есть из количества начисленных ему Трудодней. Это общий принцип. Но я не для этого вернулся к вопросу о трудоднях, через полвека после их отмены.
Обо всем этом, можно было бы давно забыть, если бы мы придумали что-то лучшее, в плане оплаты труда и материального стимулирования в агропромышленном комплексе, как главных рычагов поднятия и развития нашего АПК, а не наделали, где по незнанию, а где и умышлено, грубейших ошибок, приведших не просто к колебаниям отечественного АПК, а практически к его уничтожению. Причем, как бы это странно не звучало, корни и причины допущенных ошибок, находились в высших эшелонах власти.
Примитивная внешне, система «Трудодней» в колхозах, сыграла свою роль более, чем достойно. Именно на своих плечах, трудодень вынес коллективизацию, оказал помощь в Индустриализации, перенес все тяготы и лишения военных лет, и послевоенного восстановления всей хозяйственной системы страны. И, когда, уже наметились пусть даже незначительные положительные сдвиги в отрасли АПК, проведены значительные работы по механизации и модернизации производства, орошению, осушению, вовлечению в оборот целинных и залежных земель, в 1958 году (при Хрущеве) ,Правительство приняло решение об ликвидации МТС (машинно-тракторных станций), рабочие которых, кстати, тоже работали на Трудоднях. МТС несли государственную ответственность не только за механизацию, и электрификацию в колхозах, а главное - за итоги их деятельности. Передав технику колхозам, практически не имевшим ремонтной базы и обеспечения, и, оставшись в системе «Сельхозтехники», бывшие МТС, быстро «переквалифицировались» в различные предприятия по услугам для колхозов, не неся, повторяю никакой ответственности за положение дел в хозяйствах своей бывшей зоны. Это был первый серьезный удар по колхозам, но оказалось, что это только цветочки.
Второй, страшный и, как оказалось, уничтожающий, больше популлисткий, удар, наша главная сельскохозяйственная сила (Колхозы), получили в 1966 году ( при Брежневе). Были ликвидированы трудодни в колхозах и введена гарантированная денежная оплата труда. Это было сделано-неважно, по недомыслию или умышленно, но Джина выпустили из бутылки. Я, как экономист – аграрник с полувековым стажем, до сих пор не могу оценить, даже теоретически, пагубные политико-экономические последствия такого решения. Тем более зная, к чему они привели.
 Трудодень был безобиден тем, что не выходил , в принципе, за пределы конкретного колхоза. И при этом, возможны были какие-то внутренние ошибки, но они нивелировались в каждом хозяйстве самостоятельно. Бывали и такие годы, когда не было дохода к распределению по итогам календарного года. Тогда начинали просто новый хозяйственный год и шли дальше, надеясь и стараясь. Не страдала от этого и отрасль АПК в целом. Нет дохода –значит –нет, это ваши проблемы, товарищи колхозники….
Когда же начали выдавать гарантированную денежную оплату, каждый месяц и без всякой увязки с будущими результатами труда ( а бесконтрольный рубль в кармане не удержишь), то и колхозы, и вся отрасль, через которую шло государственное финансирование, начали разваливаться на глазах, а пришедшая пресловутая «импортно- заинтересованная перестройка», довершила разрушение отечественного АПК, практически полностью.
 По прошествии лет, я все больше убеждаюсь, что тот ТРУДОДЕНЬ, о котором так развязно пели когда-то несмышленые «под-стиляги», достоин не осуждения и критики, а должного памятника. Он свое дело сделал. Мы же своими действиями, это Дело, успешно разрушили.
Я подготовил этот материал, чтобы не только помнили, но и знали, почему мы, в такой стране, не можем сами прокормить себя.
Поэтому - еще раз, и - многократно - Повторяю, что у нас, в России, без должного Государственного регулирования всех процессов, происходящих в АПК, в этой отрасли порядка не будет. Так и будем (в лучшем случае) продавать зерно, а завозить все от него производное, что и делаем до сих пор. А мне об этом, уже просто стыдно говорить. Просмотрите мои замечания - предложения за предыдущие 25 лет – и все будет понятно.

                ПОБЕДА  ВО  ИМЯ  ПОБЕДЫ

Ежегодно, в мае, мы отмечаем очередную годовщину Победы нашего народа в той далекой уже Великой Отечественной войне. Мы, сегодняшние, привыкли к тому, что 9 Мая — праздник, причем великий праздник. При этом те, кто участвовал в войне или жил в то время, воспринимают этот день, конечно, иначе, чем поколения, выросшие после войны. Но все равно, праздник есть праздник.
А ведь было и такое время, когда эту дату, по воле отдельных людей, и в угоду их амбициям или чьей-то личной неприязни друг к другу в верхних эшелонах власти, просто «забыли», и праздничный день с 9 мая был официально перенесен на 2 января. Сделано было и «обосновано» такое действие по инициативе Н.С. Хрущева, которому не давали покоя всенародная слава и любовь к герою войны — маршалу Г.К. Жукову. Уже после пятнадцати послевоенных лет внимание ко Дню Победы было искусственно ослаблено.
И только к 20-летию Победы, то есть к 1965 году, этому дню был возвращен статус Праздника Победы. 20-летие, впервые после войны, отмечали с большим размахом по всем направлениям жизни страны.
 Впервые была учреждена юбилейная медаль, выпущены юбилейные монеты, возводились памятники, выпускались открытки, издавались книги, плакаты и другие всевозможные атрибуты, достойные всесоюзного юбилейного торжества. Вспомнили, наконец, о ветеранах войны, установили ряд льгот для них и т. п. В плане юбилейных торжеств, прошла целая волна спортивных и культурно-массовых мероприятий.
Хочу рассказать о малозаметном для всех, но очень существенном для меня случае, происшедшем в канун именно того, 20-летнего юбилея. Обычном случае, характерном для тех времен, обязательных и в какой-то мере довольно часто «показушных».
Но это  фото- быль, и никуда ее не денешь. Это как бы штрих из жизни работников-организаторов нижнего (рабочего) звена партийно-государственной власти тех времен. На кого раньше ложилось основное бремя всей организационно-массовой пропагандистской и воспитательной работы? На первичные ячейки, первичные партийные и комсомольские организации, рай-сельсоветы и, конечно, руководителей хозяйств и предприятий. Основная работа шла в фундаментном слое — от первички до уровня райкома (горкома). Дальше (обком, ЦК республики и выше) шла совсем другая деятельность. Надо признать, что именно в первичном (по район) слое, шла действительно работа — без выходных, без праздников и всего того, что с этим связано.
Парторги и другие организаторы низовых звеньев, в большинстве своем люди ответственные и порядочные, в те времена, как правило, были «прислугой» за все и представляли собой что-то вроде касты «мальчиков для битья». Если от кого-то хотели избавиться (как правило, хорошего, но «неудобного» для кого-либо из руководства человека), его «добровольно» избирали парторгом любого уровня, а затем очень быстро находили причины, и наступали различные виды воздей-ствия. «Удобным» и «своим» людям, наоборот, давали возможность прыгать по иерархической лестнице, иногда через несколько ступенек.
В марте 1965 года на известном Пленуме ЦК КПСС  по сельскому хозяйству был намечен ряд мер по подъему этой отрасли — я не буду их перечислять и комментировать, так как тема рассказа совсем иного плана.
В конце апреля меня, и как экономиста, и как парторга  колхоза «Передовик», вызвали на семинар в область по разъяснению материалов прошедшего пленума. Семинар был солидный и по времени продолжительный. Закончился 6 мая. Вечером в гостинице мне сообщили, что надо позвонить домой, в колхоз, какое-то срочное дело. Позвонил  Каструбину, он говорит: «Я не был дома, но была телефонограмма из района (Новороссийска), чего-то тебя туда вызывали. Это было еще до 1 мая. Ты завтра утром съезди в райцентр, там ближе, и все узнай».
На следующий день я первым автобусом выехал  из  Актюбинска - в Новороссийск, там  был наш райцентр в то время, и уже к 9 утра был в райкоме  партии. У входа встретил второго секретаря, Сапара Сагинтаева. С ним я был знаком еще до армии, когда он был у нас первым секретарем райкома комсомола. Позже, при Горбачеве он закончил свою карьеру на посту председателя Актюбинского  областного Совета. И первое, что он спросил, было: «Ты команду привез?» Не понимая, в чем дело, я уклонился от ответа, перевел разговор на другие темы, и мы расстались. Ну, раз разговор зашел о команде, значит, что-то связано со спортом.
Пошел в районный спорткомитет и выяснил, что перед первомайскими праздниками, собирали секретарей на совещание, где объявили о проведении районной спартакиады в честь 20-летия Победы. Было разработано и доведено положение о спартакиаде, ну, и все, что с ней связано. Как и прежние юбилейные мероприятия, спартакиада имела больше политический оттенок, чем спортивный, и обязательность участия в ней не подлежала обсуждению. С тех пор прошло две недели, команды колхозов, совхозов, училищ, естественно, готовились, а некоторые дальние, уже даже приехали и тренируются на месте проведения соревнований, то есть на школьном стадионе райцентра. Я понял, что в отсутствие председателя и меня, в район никто не поехал, и о спартакиаде в колхозе, никто ничего не знает.
Прихватив с собой копию положения о спартакиаде, не говоря ни слова, внешне спокойный, я вышел из спорткомитета и пошел позавтракать.
В райцентре была столовая с громким названием «Ресторан». Сидя в ожидании заказанного завтрака, познакомился с условиями юбилейной спартакиады. Один день, 8 мая, десять видов: бег на 100, 200, 400, 1000, 3000 метров, прыжки в длину и высоту, метание гранаты, диска и волейбол. Причем, волейболисты играют в двух подгруппах, а потом — финал. Все просто и понятно. Одно плохо — мы об этом не знали. Ну, кому потом объяснишь, что в лучшем в области хозяйстве, не нашлось десятка ребят, способных выступить на юбилейной спартакиаде?
Тут тебе вспомнят все — и отказ от инструкторства, и «черные» пары, и многолетние травы, и все, что было и не было. Я уже видел перед собой укоризненный взгляд председателя, а ему достанется гораздо больше моего, до очередного юбилея не дадут покоя, если вообще дадут спокойно дожить до того, следующего.
Я мучительно искал выход. Домой через областной центр — более 200 км, поездом — 80 км, но поезд ходит через день, сегодня ушел в нашу сторону, а обратно будет через сутки, ночью. А начало завтра — 8-го мая, в 10.00.
Дикость и нелепость ситуации, заключалась еще и в том, что я, парторг колхоза, в отличие от большинства своих коллег парторгов-аграрников, — бывший победитель первенства округа, по боксу, двух окружных первенств по волейболу, победитель и призер многих районных и областных соревнований, имевший первые разряды по пяти видам спорта, — и на тебе, оказался вне игры. Любые мои самые объективные объяснения потом — будут детским лепетом. Но что делать?.
 Я мог бы сам за всех отбегать и отпрыгать, хотя по положению один участник может выступать только в двух видах, не считая волейбола, но не могу же я сам и в волейбол играть!
Как всегда в таком положении сама натура подсказывает: а что если?! Я вспомнил, что пару месяцев назад, в этом же ресторане встретился с Валерой    Заваровым, мы с ним раньше в волейбол играли. Разговорились, оказалось, что он здесь пока живет и работает в геологоразведочной экспедиции. Живут  геологи за поселком, в вагончиках. Есть телефон. А что если?!
Я тут же из ресторана позвонил в экспедицию и почувствовал, что фортуна пока ко мне спиной не повернулась. Оказалось, что Валера только вчера со своей группой вернулся с вахты и на праздники будет дома. А сейчас отдыхает в таком-то вагончике.
Я извинился перед официантом за заказ и буквально побежал за поселок, к вагончикам. Нашел Валеру, попросил помочь сыграть в волейбол, всего несколько встреч, хотя бы для регистрации. Как говорилось в те времена, — важна не победа, важно участие.
Валера сказал, что есть в его бригаде несколько «фитилей», но он не знает, играют ли они в волейбол или нет. Сейчас они спят, и если не дать им сегодня напиться, то к завтрашнему дню они могут быть в форме. Тем более, если пообещать им «магарыч». Потом.
Попросив его проконтролировать все вопросы, связанные с их пробуждением и времяпровождением, я вернулся в поселок. У меня уже созрел стратегический план на ближайшие сутки, необходимо было отработать детали. Одной из важных  деталей были деньги. После двух недель командировки, в кармане одни копейки — на проезд. Где взять деньги в чужом поселке? И быстро? Так как я был одновременно и парторгом, и экономистом, и прорабом колхоза, то у меня в районе было и три места подчинения — райком, планово-экономический отдел управления сельского хозяйства и строительная служба того же управления. Ну, райком денег не дает, тем более что я там уже был, районные строители, как и все наши строители тех лет, сами ищут, кто бы их с утра опохмелил. Остается экономический отдел.
Непосредственным моим начальником в этом направлении был умнейший, добрейший и хитрейший человек — Иван Иванович Мартенс. Я с ним всего полгода работал, но чем-то ему приглянулся. Это было заметно. Вот потому я пошел к нему и попросил 100 рублей. Объяснил, зачем и почему. Он сразу все понял, через 10 минут принес деньги и благословил меня на, в принципе, не родственный для экономистов поступок. «Это тело, нушное, Вася, тавай, тействуй», — сказал он, и я уехал в Актюбинск.
Там, без всяких проблем, оперативно купил семь одинаковых зеленых футболок, шесть трусов, пару тапочек для себя, волейбольный мяч, насос с иглой для подкачки и после обеда снова был в райцентре.
Нашел Валерку. Он подтвердил, что договорился с четырьмя ребятами, они что-то в волейболе смыслят и сейчас ждут меня. Мне они, честно говоря, сразу не понравились — высокие худые флегматики с безжизненными глазами и развальной походкой. Неразговорчивые,  и без видимого интереса к жизни.
Что-то засветилось у них в глазах, когда я им пообещал по червонцу за участие. А Валера сказал им просто: «Мы с Василем будем играть, а ваша задача — не давать бить противнику и ставить блоки».
Договорившись, мы накачали мяч и часа три разминались, привыкая и к мячу, и друг к другу. Вечером я зашел в райспорткомитет и сделал заявку на участие нашей колхозной команды в спартакиаде.
Официальная заявка выглядела так: я бегу 100 и 200 метров и участвую в волейбольном турнире. По всем остальным номинациям значились фамилии реально существующих, но отсутствующих ребят — колхозников, причем с учетом их потенциальных возможностей, ведь я хорошо знал, кто и что у нас в селе, может делать.
Неофициально — все, кроме волейбола, должен был делать я сам. Проблемными оставались только два вида — бег на 3000 метров и метание диска. Дело в том, что если я после четырех беговых дистанций и двух видов прыжков, еще буду метать гранату и бежать 3 километра, то на волейбольную площадку меня принесут на носилках. А диск я вообще держал в руках два раза в жизни — первый раз в школе как-то бросали, а второй раз, когда покупал диск в магазине, работая в комсомоле.
«Ну, завтра даст Бог день — даст Бог и пищу», — думал, засыпая в гостинице.
8 мая в девять часов я был на стадионе, познакомился с членами оргкомитета, который возглавлял все тот же второй секретарь райкома Сагинтаев, и с судейской коллегией.
Подтвердил заявки и стал ждать моих «клиентов». Договорились, что к десяти  часам, они подойдут на построение.
Надо сказать, что участников и болельщиков собралось очень много для тех мест — несколько тысяч. Объединенный  район  был  тогда  просто  огромным  по  территории. Некоторые коллективы, например, два училища механизации, управление железной дороги, опытная станция, привезли человек по 50 только участников. Многие тут же, играя мускулами, демонстрировали свое умение и самое себя, раздражающе и «устрашающе» действуя на соперников.
При построении некоторые коллективы представляли целые полнокровные роты и лишь один, самый передовой в области колхоз «Передовик», был представлен командой из одного спортсмена (он же парторг). Сразу заметив это с трибуны, Сагинтаев в рупор спросил: «Василий Андреевич, а где ваша команда?» Он думал, что я ее привез вчера, когда мы встретились, ему и в голову не могло придти, что наш колхоз не выставит команду. Я крикнул: «Переодевается».
Когда разошлись по секторам, подошли мои «легионеры». Слава Богу, что, волейбольных команд оказалось только восемь. Их разбили на две группы, победители групп,  встречаются между собой в финале. Чтобы получить два очка за участие, надо сыграть хотя бы матч, а чтобы стать победителем по волейболу и заполучить 10 очков (за каждое первое место по всем десяти видам начислялось 10 очков, за все последующие места шло начисление по определенной системе), надо было выиграть четыре матча — три в группе и один в финале. Каждая из двух групп соревновалась на отдельной площадке. К счастью, первые две игры шли без нас. Это давало мне шанс разобраться со всеми другими номинациями без осложнений.
Что я оперативно и сделал. На 100, 200, 400 и 1000 метров ушло примерно час, полчаса — на прыжки и метание гранаты. И что интересно (есть все-таки Бог на свете!), когда я бежал 1000 метров и с ужасом представлял себе, как буду при этой жаре бежать 3 километра, в толпе многочисленных болельщиков, мелькнуло знакомое лицо. Закончив дистанцию, я нашел это лицо. Оно принадлежало Володе Крупскому, троюродному брату моей жены. Он был тогда еще паца-ном, лет 16—17, и по каким-то делам находился в районе. Я уговорил его бежать 3 километра Он, бедняга, смог одолеть всего два круга вокруг стадиона и упал, зарывшись в песок своими ушами и носом. Затем начал плакать и жаловаться мне же, на то, что я его заставил бежать. Это была неправда, но дело уже было сделано, а полученные нами два очка — была уже правда.
Правда была еще и в том, что, выиграв четыре первых беговых дистанции, я бы не смог даже посредственно, бежать на пятой и, независимо от результата, выбил бы себя из волейбольных соревнований. А этого нельзя было делать, так как волейбол — мой любимейший вид спорта Тем более, слишком много я сделал, чтобы сыграть именно в волейбол на этой спартакиаде.
Не буду утомлять читателя излишними подробностями этого труднейшего, если так можно сказать, дня в моей  парторгской жизни.
Мы в тяжелейшей борьбе выиграли четыре матча подряд и стали победителями. В остальных видах — 100, 200, 400 и 1000 метров — первые места. Прыжки в длину — первое место. Прыжки в высоту — третье место. Метание гранаты — первое место. 3000 метров — два очка за участие. В метании диска, хоть мы и были заявлены, но не участвовали. Я боялся сорвать руку и не пошел в сектор для метания. По этому направлению у нас зиял ноль.
Но мне уже было все равно, есть у нас очки или нет. По телу как будто асфальтный каток прошелся.
После окончания финального волейбольного матча, который мы вообще непонятно как выиграли у слаженной команды опытной станции, матча, который завершал праздник и собрал всех оставшихся участников, болельщиков и организаторов спартакиады, большинство из которых почему-то болело за нас (видно, мы чем-то были похожи на игроков киевского «Динамо», которые играли с немцами в период оккупации, победили и погибли), я не стал дожидаться итогов и разборок. Вместе с четырьмя «легионерами» подошел к школьному колодцу, чтобы, наконец, за целый день умыться и отдохнуть. Поблагодарил ребят, которые не собирались кого-то побеждать и напрягаться, но у которых, по ходу встреч, загорелось внутри то наше, прежнее — общесоветское. Да так загорелось, что они выложили не только все, что могли, но и то, что даже не подозревали, что могут. Я их поблагодарил, раздал обещанные десятки, и они ушли. Ну, думаю, слава Богу, дело сделано, сейчас оденусь и, может быть, успею на последний автобус до Актюбинска, а утром поеду домой. 9 Мая, все-таки, а как там готовятся, не знаю, хорошо, если все нормально.
Только об этом подумал, слышу, какой-то шум сзади. Оглянулся — от стадиона в мою сторону идет целая толпа людей, что-то кричат, шумят. Идет вся судейская коллегия, и среди них — наш Валера, не знаю, когда и куда он исчез.
Метрах в десяти слышу, Валера кричит: «Да вы что? Василь еще до армии был чемпионом области по диску. А вы нам баранку поставили, Вась, ты помнишь?» — закричал он уже мне.
Оказалось, что мы заняли общекомандное четвертое место, третий призер опережает нас всего на одно очко, а первый на 3 или 4, не помню. То есть, если бы мы получили хотя бы 2 очка за участие в метании диска, то заняли бы почетное третье место. И Валера поднял шум, что это несправедливо, так как мне, мол, не дали бросить диск, ибо я участвовал в двух видах.
И, в виде исключения, как  победителям   волейбольного турнира, конечно, не без участия главы оргкомитета, судейская коллегия разрешила мне метнуть диск.
Я ждал всего, чего угодно, только не этого «подарка» от Валеры. Цежу ему сквозь зубы: «Ты что, с ума сошел? Да я не знаю, как тот диск в руках держать. И кто меня доведет до сектора, я еле стою, не дай Бог, не в ту сторону брошу». «Васек, — шипит Валерка в ответ, — я тебя отнесу сам, ты только брось, ты знаешь, чего нам стоило уговорить коллегию дать тебе возможность бросить!».
Ну, что делать? Иду я с Валеркой к футбольному полю. Вся масса заинтересованных представителей — за нами. Там судья с диском и рулеткой. Беру диск. «Прости, Господи» — и с оборота бросаю. Человек десять меряют — 46 метров, первое место, 10 очков — и общекомандное первое место. Валерка орет на весь стадион: «Я вам говорил, что он был чемпионом области, я вам говорил!»
Восемь часов вечера, немного спала жара, опять построение, награждения. Опять массы людей в ротах призеров, и опять один я с охапкой грамот по девяти видам и десятой за общекомандное первенство. Опять меня хвалят с трибуны, Сагинтаев что-то говорит о том, что мы и в труде, и в спорте передовики, опять что-то говорит о низкой дисциплине в команде при построениях, но я все это слышу подсознательно, что-то отвечаю, а где-то внутри: «Только бы не упасть, не упасть! Стыдно победителям падать».
А назавтра был действительно праздник Великой Победы! 20-лет-ний Юбилей, но не двадцатый по счету. Я таки успел и на него.
Сегодня та годовщина уже далеко... К сожалению, мы, не воевавшие, сделали не все, чтобы стать достойными Великой Победы и самих победителей.
Если так пойдет и дальше, то в скором будущем начнем стесняться говорить, что вообще была такая война, и мы в ней победили. Это уже происходит в соседних с нами государствах. Горько, обидно и стыдно.
На этом можно было поставить точку. Но в жизни она (эта история) имела продолжение. Когда я привез в колхоз 10 грамот, то показал только четыре — мои три (на мою фамилию) и общекомандную. Никому, даже председателю, я подробно не рассказывал, что и как было, и это событие в колхозе осталось незамеченным. Но после окончания посевной кампании, в день традиционного весеннего «сабантуя», я организовал в колхозе спартакиаду по видам спорта, аналогичную районной.
Итоги уже колхозной спартакиады подтвердили, что не зря были вписаны фамилии наших ребят в ту районную заявку, исполнителем которой я сам и был. Они победили именно в тех номинациях (а некоторые и в других, так как я уже не выступал), получили почетные грамоты и подарки от колхоза. Им же я, с облегчением для себя, вручил районные грамоты, выписанные на их фамилии. Награды, как говорится, обрели своих героев.
Случай подзабылся. И только через два года, на районном совещании,  по подготовке к празднованию уже 50-летия Советской власти (1967 год), все тот же Сагинтаев, теперь уже  второй секретарь,  нашего, Ленинского, отсоединенного от двух других, района, опять же   возглавляющий оргкомитет по проведению юбилейной спартакиады, при всех сказал мне, избранному в очередной раз парторгом колхоза: «Смотри Василий Андреевич, не повтори свои выступления на 20-летии Победы, я имею в виду состав колхозной команды…. Тогда я один все понял, остальные в такой массе людей ничего не заметили, но я не стал вмешиваться. И не потому, что знал тебя, а потому, что знал ваш колхоз. Знал, что все примерно так и получилось, если бы ты смог доставить в район команду. Так что, дерзай, но помни, что победителей иногда тоже судят...»
Теперь я часто вспоминаю слова этого очень умного и порядочного человека, но в более широком смысле...

                СИЛА ПРИМЕРА

Расхожие выражения — «командиры впереди» и «делай, как я» имеют очень глубокий смысл не только в общечеловеческом, но и вообще в общебиологическом, в общежизненом, что ли, плане. Все живое, в силу эволюционности   и цикличности развития, нуждается в примере, учебе, организации, руководстве и управлении. Так устроена жизнь. Существование и необходимость сегодняшних лидеров, будь то президенты, руководители или командиры всех ступеней — все это уходит корнями в тех же вожаков муравьиных, звериных или птичьих стай, первобытных племен и т. п.
Даже «окультуренные» домашние животные (отара овец, табуны лошадей, гурт скота) без лидера-вожака становятся неуправляемыми и беспокойными. Кстати, в отличие от нас, людей, животные или птицы не признают вожаком слабого, трусливого или глупого сородича.
Ну, это все философское, а в жизни, повторяю, сила примера лидера любого ранга имеет и будет всегда иметь значение, пока будут жить на земле хотя бы двое людей. Я никогда не соглашусь с заявлениями скептиков, особенно нынешних, что, так как все развалилось, то и люди разложились, и никаким примером или воспитанием их не проймешь. Кто так заявляет, независимо от его уровня, или глупый или враг. Человек — это самый дорогой, но и самый «высокоподатливый» к обработке материал. В силу наличия разума и при умелом (человеческом) к нему отношении, можно очень оперативно, даже мгновенно, изменить практически любую жизненную ситуацию с его участием И сделать это может только человек-лидер, один или несколько. В этом случае необходимы ум, желание, воля и полезная целенаправленность.
Расскажу случай из жизни, характеризующий вышесказанное. Было это в шестьдесят втором году. Я служил в армии, в инженерных во-йсках, был командиром взвода. В одной из прежних былей я рассказывал о том, как, пока был в командировке, наша войсковая часть и в том числе взвод, которым я командовал, переехали в Коростень. Оставшиеся два взвода нашей роты должны были завершить мон-
тажные работы для Криворожской дивизии в течение месяца. Но в силу определенных обстоятельств были в течение нескольких часов буквально выдворены с территории дивизии начальником гарнизона. Что там случилось, читатель уже знает из рассказа «Двое суток ко-мандира взвода». А новая быль является как бы его продолжением.
Итак, после недельных мытарств по железным дорогам Украины, мы прибыли на станцию Ушомир, в нескольких километрах от крупного железнодорожного узла Коростень, что в Житомирской области. Нет необходимости рассказывать, как мы ехали эти семь дней. Но все-таки... Командир роты, капитан Трофименко, и старшина роты Коваленко, вливая в себя ежедневно трехлитровую (на двоих) банку самогона, уничтожили треть сухого пайка роты, и два дня нечем было кормить личный состав. В предпоследний день, когда мы более суток стояли на станции Казатин, ждали пока наши три вагона присоединят к какому-либо попутному составу, я договорился с руководством станции о разгрузке десяти вагонов щебня и пяти вагонов угля. За полученные деньги мы два дня кормились всей ротой. Причем, нехватку продовольствия я объяснил солдатам тем, что сухой паек нам дали на пять дней, а эта чертова железная дорога везет нас целую неделю. Не мог же я сказать им, что капитан со старшиной, закусывая солдатской тушенкой, выбирали из трехкилограммовых банок только мясо, а жир и желе вместе с банкой выбрасывали. А одна банка — это пятнадцать порций.
Побитый, в синяках и одном ботинке, старшина не выходил из вагона на всем пути следования, выскакивая только по ночам по естественным надобностям. Капитан несколько раз выбирался на воздух, подходил к вагонам с солдатами, но, кроме матов, угроз и обещаний с ними разделаться, от него нельзя было ничего услышать.
Как бы то ни было — мы доехали. Было начало апреля. День такой чудесный, трава молодая блестит на солнце.
Небритые, мятые, полуголодные солдаты с радостью высыпали на рампу. Нас ждали командир и замполит. Стояло несколько грузовых машин. Я подошел к замполиту, майору Истомину, хотел доложить, все-таки почти три недели не виделись, но он махнул рукой: «Ладно-ладно, мы в курсе. Мне звонил из Кривого Рога начальник политотдела дивизии, мы с ним давно знакомы, рассказал многое. Ты — молодец, не посрамил честь политработников, да и меня не подвел. Садись в мою машину, по дороге поговорим. А с ротой есть кому за-
няться. Командиры 2-го и 3-го взводов тоже приехали, еще раньше вас. Твои ребята работают, передавали тебе привет. Ждут. Да и мы тебя ждали...» Чувствовал, что Истомин что-то не договаривает, ну да ладно, главное — эти девять дней кошмара позади.
Приехали в часть. Хотел сразу пойти к ребятам на стройку, но замполит сказал: «Ты пойди пока обустройся сам, найди свои вещи, определись с местом, пообедай, а потом приходи в штаб, командир хочет с тобой поговорить». Я не стал ничего выяснять, но опять появилась та проклятая дрожь. Чувствую, что опять что-то недоговаривает. Самая лучшая для меня новость — это когда нет новостей. Всегда, как новость — так какая-нибудь пакость.
Предчувствия оправдались. После обеда, побритый, помытый и выглаженный, я явился к командиру. Подполковник Забуга Петр Васильевич был неплохим командиром, хотя и шестым у нас по счету за время моей службы. Он не был дипломатом. Он был простым, грубоватым и по-крестьянски прямым.
Поэтому сходу заявил: «Ты чув про таку Валентину Гаганову?» Я сразу понял, куда он клонит, и сказал, что слышал и читал об этой женщине, как она из передовой бригады перешла руководить в отстающую.
«Так тут понимаеш, такэ дило, — начал «петлять» дальше командир части, — там, дэ вы сьогодни сгружалысь, може бачив, ветка идэ вливо, вона идэ на нафтабазу, военну, що в лиси. И на цией же ветки, коло сэла Веселовки, тилько с другой стороны, УНР (управление начальника работ) организовало ЦМС (центральный материальный склад). Там собираеця всэ, шо надо для всих строек цього куста. Цэ як сэрцэ. Бэз материалив нэма стройкы. Мы туда возылы на роботу одын взвод с трэтеи роты. Взводный там молодый лейтэнант, ты його нэ знаеш, вин тильки прыйшов з училища. Пацан нэ плохый, но та банда, ты их знаеш, его нэ празнуе. Як в сэло заявляюця — пьють, всэ продають — цэмэнт, лис, звестку, та всэ пидряд. А робыты — нэ роблють. Всю ветку забылы вагонамы! Стоять дэсь с двадцять тильки с цэмэнтом, та ще штук тридцять, с чим хочеш. Вжэ дивать нэма куда, отчипляють в Ушомири, а на нафтабази горюче кинчаеця, а завэзты не можуть! Мы тут с замполитом подумалы-подумалы, твий взвод работае як ти часы с добрым мэханизмом — тильки в нужный час заводь, так можэ тэбэ туды послать?»
«С моим взводом?» — спросил я. «Та ни, твои тож яки мастера! А на роботы по складу и ти бандюги способни. Тильки як их заставыть?» — вопросом на вопрос ответил Забуга.
Посмотрел на обоих и понял, что они собственно давно все решили, но играют со мной в патриотизм, зная, что я соглашусь. Соглашусь по судьбе, так как спокойная, размеренная, зарегламентированная жизнь и я — это очень далекие друг от друга и несовместимые понятия.
«Мы думаем, — заговорил уже замполит, — что лучше будет, если ты со взводом поселишься прямо там, возле склада. Потому что перевозка со всеми подготовками занимает часа три в день, еду в обед мы все равно возим, в общем, одни проблемы. А если будете там, можно это время лучше на работу использовать. Я думаю, ты сумеешь их организовать. Того лейтенанта там оставлять нельзя. Мы ему дадим твой взвод, и пусть учится. А ты и из тех сделаешь что-нибудь путевое. Будешь там за начальника сельского гарнизона. Учить, что и как, тебя не надо. Возьмешь из клуба баян и радиолу, чтобы не скучно было. Я распоряжусь. Еду будем возить три раза в день. У тебя будут два автокрана — МАЗ «К-61» и ЗИЛ «АК-75», два самосвала и одна машина для людей. Она будет доставлять еду, возить в баню, ну и так, куда надо будет, — в санчасть, белье заменить. Взвод — тридцать пять человек, все из тех, «обменных», есть разные ребята, да сам увидишь».
«А когда все это?» — спрашиваю с какой-то непонятной надеж-дой. «Сьогодни! Зараз! — отбросил все церемонии Забуга, — ще пару днив, и мэнэ за цэй чортив ЦМС в Кыив вызвуть!» Я сказал, что все понял, и спросил, с чего начинать. Забуга ответил, что приказ у начальника штаба. «Зайди к нему, и вместе идите в третью роту, объявите приказ «той банде», а после собирайте вещи и грузитесь на вечер, чтобы часам к восьми утра уже быть на складе. Завтра суббота, обустроитесь, и сразу за работу. Немедленно, так как УНР платит бешеные деньги за простой почти двух составов, да и вообще надо сверхсрочно освободить ветку на спецнефтебазу».
Здесь необходимо сделать, как говорят сегодня, «рекламную паузу» по поводу того, почему командир называл тот взвод, да и всю третью роту «бандой». А дело было так. Когда наша сформированная в Полтаве часть переехала в город Ахтырку Сумской области, а затем на время в Кривой Рог, на месте ее дислокации в Полтаве, в порядке эксперимента (тогда тоже были эксперименты!) образовали новую войсковую часть, куда со всего Киевского военного округа, собрали весь «цвет» или точнее всю плесень, всех тех, кого надо было отправлять в дисциплинарный батальон или тюрьму — пьяниц, дебоширов, воров, постоянных самовольщиков и т. д. Все они служили по третьему году — «старики», и чтобы не снижать общие окружные показатели и не «рассовывать» их по тюрьмам и дисбатам, решили собрать вместе, в один строительный батальон, и общими усилиями как-нибудь «дотянуть» их до увольнения в запас, то есть до осени.
Затея оказалась напрасной. Собранные из разных родов войск, они носили каждый свои эмблемы, с первых дней пропили все обмундирование и ходили, кто в чем — в кедах, спортивных костюмах, небритые, немытые, никем не управляемые. Две роты из них сделали механизированными, дали новые машины, другую стройтехнику, а две — чисто строительными. Те, кто получил технику, — днями под разными предлогами стояли на ремонте и «обслуживании», а по ночам «калымили», то есть зарабатывали левые деньги.
Строительные роты жили два месяца примерно так: утром старшина приоткрывал дверь и кричал: «Рота, подъем!» Затем быстро закрывал, так как солдаты бросали в ответ все, что попадало под руку, — сапоги, кружки. Старшина, не желая рисковать, захлопывал дверь и сразу уходил, считая свою миссию на сегодня исполненной. Дальше все шло по одинаковому сценарию — один из бригады (или провинившийся, или проигравшийся, или по очереди, не суть важно) часов в девять вставал и шел в столовую. Там он брал чайник с чаем, сахар, хлеб и масло на бригаду (отделение). Если была рыба или мясо, то брал их и нес в казарму. К его приходу все вставали и на койках и тумбочках пили чай с бутербродами. Потом одевались, умывались и к часу шли на обед. Каждый сам по себе. После обеда сверяли график, кому сегодня идти в город, так как комплектов гражданской одежды было человек на 15—20. Те, кому подходила очередь, — срочно одевались и уходили, а остальные опять заваливались на кровати до ужина, находясь в приятном предчувствии очередного — завтрашнего или послезавтрашнего выхода в город.
Вот так они и жили два первых месяца шестьдесят второго года. Стройбаты были на хозрасчете, то есть все — и обслуживание, и питание, и белье, и даже баня и другие услуги для них были платными. Учитывая их двухмесячное бездействие, каждому из них в арифметической прогрессии стали предъявлять долг перед Родиной, в самом реальном денежном смысле. Счет пошел на сотни рублей. Батальон стал разносчиком заразы — не управляемой и, на этой основе, преступной вольности.
Об этом периоде их жизни можно было написать немало умеренно детективных историй, но у меня цель только рекламная, так что не будем вдаваться в детализацию этого процесса разложения. Скажу только, что часть наиболее предприимчивых солдат переженилась на полтавчанках, часть устроилась на работу на мясокомбинат (он был рядом, за забором), часть на станцию грузчиками и т. д.
Естественно, слухи о провале эксперимента дошли и до Киева. В Полтаву срочно выехал заместитель командующего округом по строительству и расквартированию войск, генерал-лейтенант Зайцев. Первым, кого он встретил на проходной, был экзотически выряженный солдат, в кедах, в оранжевой куртке дорожного рабочего, в клетчатой фуражке и с рыжей по контуру лица «прибалтийской» бородой. Он тут же протянул генералу руку и сказал: «Ты, наверное, большой начальник, так глянь, в чем я хожу, — и показал на рваные кеды, которые подобрал на мусорке. — Это что за армия?» Генерал, почерневший от возмущения, не стал даже заходить в штаб, развернулся и уехал в Киев. Через день появился приказ о расформировании «экс-периментальной» части. Но командование не собиралось возвращать этот сброд по месту прежней службы, а тем более, отправлять в дисбаты. Было принято решение о замене. То есть, к примеру, у нашей части взяли целую роту осенью призванных молодых солдат, а вместо них дали роту из «экспериментальной» части. И таким путем провели реорганизацию, переложив все проблемы до осени на наши плечи.
Наша третья рота была на 90% укомплектована, как сказал Забуга, из тех «обменных бандитов». Когда мы стояли в Кривом Роге, я был в составе группы командиров, выезжавших во главе с начальником штаба в Полтаву по обмену. Нам дали 100 человек, мы их вместе с командованием той «экспериментальной» части пять дней «отлавливали» по всей Полтаве. Троих не нашли, а девяносто семь все же доставили к себе в расположение.
Переброска их из Полтавы в Кривой Рог достойна отдельной по-вести. Скажу только одно: пока мы их везли, наша, уменьшенная на 100 человек часть, тщательно готовилась к встрече и, конечно, достойно встретила «стариков-новобранцев». Их пропустили «сквозь строй» в буквальном смысле, раздев догола, отобрав все тельняшки, свитера,куртки, кеды, кастеты, ножи и т. д. Их вежливо-принудительно постригли, побрили, помыли и переодели, а потом уже покормили организованным торжественным обедом Расселили, выдали новое белье. Но упорядоченная стадность для них уже была дикостью, и в первую же ночь две трети из них ушли в самоволку, в чужой город.
Я так пространно прокомментировал суть командирского слова «банда», чтобы читателю стало ясно, с каким контингентом мне предстояло иметь дело в командировке на ЦМС.
Майор Истомин, понимая мое состояние, похлопал по плечу и с заметным сожалением сказал: «Ты прекрасно понимаешь, что другого выхода у нас нет. Или мы запускаем склад в работу, или «запустят» в работу нас с командиром. Думаю, выбирать не из чего. Постарайся, Вася. Эта братва уже месяц как у нас, но пока толку никакого. Отрывать специалистов от такой важной стройки мы не можем, так что надеемся на тебя. В случае чего — поддержим. Я на тебя надеюсь. Посмотри, там не все отпетые подонки, но будь осторожен. Они здесь не управляемы, в части, а что будет там? Действуй по обстановке».
«Сколько труда вложил в своих ребят, — думал я, — мечтал довести их до дембеля, так нет, все с начала. Да еще какого начала. Начала без видимого конца».
Часа в четыре меня представили взводу. Их командир, лейтенант из Москвы, чуть не упал от радости, когда услышал, что ему дают мой взвод, а его — переходит ко мне. Солдаты, видевшие меня только при их транспортировке из Полтавы и практически не знавшие, скептически меня разглядывали, не слушая, что я им объяснял. У меня это традиционно — из-за трудностей с речью. Меня всегда принимали вначале без особого восторга. Всегда, где бы я ни появлялся. Зато рас-тавались всегда с другими чувствами. Я это знал и не обращал внимания на их иронию и скептицизм. Разберемся.
На следующий день с утра мы были на складе. Метрах в 200 от склада, буквально между предпоследним и последним домами по крайней улице села Веселовки, в зарослях орешника я выбрал место для расположения взвода. «Окопались», поставили три палатки, по количеству отделений, расчистили площадку для построения и для «столовой». Затем я их построил, что им было в диковинку, и сказал, что мы отныне живем здесь, никто никуда без моего разрешения не уходит. Будем работать на складе и делать то, что надо. От имени
командира части назначил новых командиров отделений. Я присмотрелся к ребятам и подобрал в каждом отделении вместо «авторитетов» других командиров.
Сделал я это намеренно, даже не поговорив предварительно с кандидатами, чтобы увидеть реакцию бывших командиров. Они отнеслись к «разжалованию» довольно спокойно, видимо уверенные в том, что все это блеф, и победа все равно будет за ними.
Привезли обед. После обеда я повел всех на склад знакомиться и с заведующим, и с фронтом работ. А он был действительно впечатляющим! Двадцать вагонов цемента, три небольших с известью-пушенкой, вагон алебастра ,Лес, битум в рулонах, доски, какие-то станки, окна, двери. Два состава на всем перегоне. Заведующий, подполковник в отставке, чуть не плачет; «Давай, командир, выручай, строители скоро просто убьют меня, все стройки стоят, а это же не простые стройки. И главное — цемент, цемент! В сбитый из горбылей цементный склад вмещается 1200 тонн, он пуст со дня его постройки. Грузились с колес, а вот уже две недели все стоит. Ваши неделю ездили, пропили пять окон, несколько дверей, машину цемента, а ничего не сгрузили. Делайте что-нибудь!»
Прошлись по территории — чего там только нет! Все разбросано. Некому работать — один завскладом, да трое сторожей. Я спросил, сколько стоит выгрузка вагона цемента рассыпного. «Восемнадцать рублей», — ответил заведующий. «И все?» «Да. И все». Не густо, но такие расценки. Вагоны — по 60 тонн. Пошел в палатку, начал думать. Собрал ребят, объяснил ситуацию. «На цемент не пойдем», — заявили в ответ. Тем более, они знали, что на станции Ушомир, в двух километрах от склада, сельпо платит за вагон по 100 рублей в мешках, а тут россыпью за 18! «А если и нам по 100 будут платить — разгрузим?» «А хоть по пятьсот — выгружайте сами, нам дорога жизнь, и плевать на все наши накопившиеся долги перед государством».
На том переговоры закончились. Но что-то надо было делать. Что? Когда беседовал с завскладом, по его обильному склеротическому румянцу на лице понял, что ничто человеческое ему не чуждо, и решил с ним посоветоваться.
Но до этого постучался в крайний дом. Жили там в то время Белошицкие, Петр и Ольга, с двумя детьми. Познакомились. Я достал три рубля и говорю: «Тетя Оля, мне надо с одним человеком пере-
говорить, если можно — у вас. Надо найти три бутылки самогонки, на всякий случай. «Та нэхай будэ, нэхай прыходять», — согласилась приветливая хозяйка. Тогда я пошел к завскладом Обсудили ситуацию, и я пригласил его в гости. Он пришел.
После трехчасовой беседы под самогон, мы согласовали калькуляцию на разгрузку вагона цемента. Подогнали расценку под действующую на станции — в 100 рублей. Я все-таки имел уже определенное строительное образование, так что калькуляция была сделана на хорошем квалифицированном уровне. В процесс входила не только разгрузка, но и троекратное перемещение (перекидка) по складу, которое имело место, но в расценку не входило, перелопачивание, где-то около пяти-шести видов работ. Разработав, расписав и сделав все необходимые калькуляционные расчеты по цементу, извести и алебастру, мы добавили еще по бутылке, тем более что тетя Оля принесла неплохую закуску, и, довольные друг другом, разошлись.
Я снова собрал взвод и объявил новые расценки на разгрузку. В ответ получил то же, что и раньше — «Лес, доски, мешки будем выгружать, а цемент и известь — ни за что, ни за какие деньги». На том день закончился. Правда, к ужину выписали на складе доски на нары, столы, скамейки и уже ужинали, как люди, — на столах, а не на корточках.
Вечерело. Завтра Пасха. Со стороны станции Ушомир доносится колокольный звон. Там рядом, за станцией, село Белошичиха, ныне Щорсовка. Там церковь, а в Веселовке ее нет. Завтра будут святить пасхи. Это все я узнал, пока был у тети Оли. Она как раз пасхи пекла и яйца красила, пока мы там с завскладом калькуляцией занимались.
Кстати, позже я уже более детально выяснил, что в бывшем селе Белошичиха все коренные жители носят фамилию Белошицкие. И я впоследствии встречал людей с такой фамилией — и только выходцев из того села. А теперь село называется Щорсовка, так как именно там погиб герой гражданской войны, легендарный начдив Николай Щорс. Как раз с колокольни той церкви, с которой сейчас шел предпасхальный звон,   вроде  бы пулеметной очередью его достали.
Я сидел у нового длинного стола, и в голове вместе с историей крутилась мысль: «Что делать? Как: быть завтра?» Пасха — это великолепно, но я должен завтра дать цемент во что бы то ни стало. Но как? Как; заставить мою публику войти в вагон с горячим цементом после трех месяцев бездельничанья и на третьем году службы?»
 
Снова пошел на территорию склада, осмотрел коробку под цемент, поговорил со сторожем, спросил, как вообще до сих пор выгружали цемент. «Ставили, — сказал он, — сходные доски и возили тачкой в конец склада. А ваши пробовали выгружать и ссыпали сразу у двери. Один вагон за неделю выгрузили, ворота закрыли сами себе, так что второй уже некуда было ссыпать. На том разгрузки закончились. Солдаты занялись обменом цемента на водку, как говорят у строителей, делали раствор «один к трем», то есть одно ведро цемента меняли на три бутылки самогона. Все поперепивались, лейтенанта не слушали. Вот и затоварили всю ветку вагонами».
Смотрю я на стоящие вагоны и думаю-думаю, ищу какой-то вы-ход. Должно же что-то придти в голову. Вагоны вверху, склад внизу. А что если стаскивать цемент в склад, а не возить его тачкой по доске? Сделать желоб и чем-то стягивать по нему цемент.
Уже темнело. Пошел к палаткам, собрал своих новых командиров-помощников.
Интересная команда помощников у меня подобралась! Собственно, я их так и подобрал. Полный интернационал. Один отделенный командир Маркус — немец, из Казахстана, земляк значит, я ведь из Казахстана в армию ушел. Второй — молдаванин Вызий, земляк по рождению моему. Ну, а третий, Ляхтмяэ — эстонец. Мне он приглянулся какой-то твердой невозмутимостью и внешней надежностью, что и подтвердилось позже.
Поделился с ними своей идеей по поводу цемента. На удивление, они меня сразу поддержали и начали предлагать различные варианты. Мы не знали, как оно будет на деле, но теоретически определились, подстроив всю технологию под нас четверых. Решили до 8 часов, то есть пока привезут завтрак, приготовить все и после завтрака — начать. Вроде должно получиться, а там посмотрим.
Я спал в ту ночь плохо. Часов в пять встал, побрился и, отойдя от палаток, начал делать зарядку. Гантели у меня всегда с собой, жгут резиновый вместо эспандера. Ну, и растягиваю себе. Вдруг слышу буквально рядом — дикие женские вопли. Побежал на голос, мало ли что, а вопли еще сильнее, и в разные стороны расходятся. Оказалось, что основная дорога на Щорсовку, то есть к церкви, шла мимо наших палаток. Сегодня — Пасха. Женщины, увидев в полумраке голого (в трусах), разбрасывающего руки, наверное, вспомнили Иисуса, его распятие и все, что угодно. По всему селу разнеслась весть, «що в кущах на краю сэла, щось жывэ». Не все узнали за первый день, что мы здесь поселились, поэтому, кто шел раньше, чем я встал, те прошли в церковь святить пасхи и яйца, а кто меня увидел позже, получили испорченный праздник. Ну, пусть Бог меня простит, я не хотел этого. А тем более, меня впереди ждала очень тяжелая неизвестность.
Как договорились, в семь часов, мы вчетвером пошли на склад. Заведующий уже ждал. Я ему объяснил идею, он скептически покачал головой, но дал досок, два листа железа оцинкованного и инструмент. За час мы сбили желоб, ломами подкатили вагон под разгрузку — дверь в дверь со складом, установили желоб на кронштейн у двери внизу, закрепили его проволокой, чтоб не упал (потом мы сделали в кузнице специальные угловые шины).
Технология предполагала следующее: открываем вагон, лопатами отбрасываем цемент от щита ограждения у двери, затем специальной доской размером 1 м х 30 см стягиваем цемент. Доска имеет проволочный «прицеп» — две тяги сходятся впереди вместе. Там, где тяги сходятся, — палка-качалка на две руки, за нее двое тянут доску. Сзади к доске прибиты два бруска-стояка, там работает третий член «агрегата». Его функции — переставлять доску и нажимать на нее ногой, прижимая к полу. И, наконец, четвертый участник лопатой разрыхляет слежавшийся после погрузки и перевозки горячий цемент, иначе доску в него не вгонишь. Приготовив все необходимое и пройдя еще раз мысленно весь технологический процесс, мы пошли завтракать.
Я на всю жизнь запомнил этот чудесный воскресный пасхальный день. Тепло, солнце, изумрудная трава и... цемент!
Тетя Оля принесла нам с десяток освященных пасочек и по «крашенке» на каждого. «Разговевшись» и оперативно расправившись с привезенным завтраком, я еще раз обратился к солдатам с предложением пойти на разгрузку. В ответ то же самое: «Мы не смертники, глотать цемент, да еще на Пасху». Я не стал уговаривать, и мы, четыре командира, пошли «на цемент».
Наверное, лица наши не озарялись в тот момент радостными улыбками. Разделись до трусов, одели респираторы и распределились. Мы с Ляхтмяэ, как самые «тянущие», взялись за тягу, Вызий встал за доску, а Маркус — за лопату. Это, конечно, надо было видеть. Действительно рациональная организация труда, ни одного лишнего движения — тяжело всем, «сачковать» не получится, так как весь цикл доведен до абсолютного совершенства, насколько это возможно при такой тяжелой и примитивной работе.

Вначале было трудно и неинтересно, тянешь доску по полу пустого склада, цемент разливается как вода по сторонам и к концу — доска пустая. Но постепенно образовывается след — и уже по нему гребемся и гребемся. После первого часа пришлось сбросить все — и респираторы, и трусы. Остались одни резиновые сапоги.
Рядом, за вагоном, свежая зеленая трава, чистый воздух, яркое солнце. Амфитеатром по бугру разлегся весь мой взвод, снисходительно улыбаясь, в ожидании того, что мы не выдержим и оставим все к чертовой матери. Но жребий был брошен, и мы, двигаясь в сплошном цементном дыму, абсолютно нагие, с цементным раствором на всех мокрых местах, ничего не видя, кроме серого «волочильного» пути, по которому, как лошади с завязанными глазами, раз за разом тащили доску. Пот заливал глаза (первый раз!), дышать было очень трудно, сапоги нагревались, как на сковородке, а мы тянули и тянули раз за разом И... до обеда закончили первый вагон. За пять часов!
Как рассказал в обед завскладом — в самый разгар нашей работы приезжал начальник УНР полковник Болховской. Ехал он сюда, что-бы «раздраконить» всех, кто попадется, но когда увидел в цементном аду нас, голых, с болтающимися и напыленными отдельными конечностями, он сел на траву, потом упал на спину и минут пятнадцать катался по ней, все показывал пальцем на вагон и кричал: «Нет, ты посмотри на них! Ты когда-нибудь видел что-либо подобное?»
Он не стал меня трогать и уехал просто пораженный. Приехал позже, не поверив отчету о ходе разгрузки вагонов. Но это было уже во вторник.
А в тот памятный пасхальный день мы до часу дня зачистили вагон, поставили на место щиты и откатили. Дальше нам нужна была помощь в передвижке вагонов — мы не могли толкать вчетвером весь состав.
Вы видели, как в старых фильмах выходили наверх шахтеры-стахановцы? Вот так, неторопливо, с достоинством, шли тогда от склада к палаткам мы. Не успел я открыть рот, как подбегает Ваня Ротт, тоже немец-земляк: «Командир, мы уже пообедали, можно попросить от вашего имени доски и инструмент, чтоб желоба сделать?» «Иди, скажи, что я распорядился», — бросил удивленно я. И они (все!) ушли.
Мы почти час обедали и отдыхали, а когда вернулись на склад, там шло настоящее сражение. У девяти ворот склада из десяти в наличии — стояли вагоны. Восемь «четверок» осваивали наши действия. Они даже нам установили вагон и приладили желоб. Имея уже сноровку и проложенный след, мы за четыре часа выгрузили второй вагон.
Рядом с нашими кустами был небольшой естественный пруд, а метров за сто — большое, тоже естественное, озеро, там местный колхоз выращивал гусей и уток. Так что, было, где мыться и купаться.
Вечером подвели итоги — 10 вагонов цемента и первая заработанная тысяча рублей!.
Как рассказывал потом Ваня Ротт, когда они поняли, что мы до обеда вагон закончим, то кое-кого из ребят заело: «Как это так? Это же грабеж! Они могут до вечера еще вагон сделать, и у них будет по полтиннику на брата! Так не пойдет! Мы тоже пойдем с обеда». И тогда они поделились на четверки, и за три месяца впервые вышли на работу, добровольно! На второй день, в понедельник, мы разделались с цементом, выгрузив оставшиеся десять вагонов и еще три вагона извести, а это было еще похлеще цемента. Она разъедает все, где есть влага. Как сказал один из моих многочисленных «нацменов»: «Ой, очень плохой известия».
Да, известие о приходе вагонов с негашеной известью нас никогда не радовало, но и тут нашли облегчающий выход: мы сделали подъезды с другой стороны железнодорожной насыпи так, чтобы кузов самосвала подходил прямо под двери вагона. И той же доской выгребали двадцатитонник с известью за 3 часа.
Делали сразу две работы — и сгружали, и грузили на машины. И не важно, что мы зарабатывали больше, главное — по времени ребята дышали и известью, и цементом в несколько раз меньше, а это для человека в таком деле самое важное.
Во вторник, к обеду, подъехали начальник УНР с нашим командиром части. Болховской не поверил телефонному отчету завскладом о том, что с цементом и известью в вагонах покончено, пустые вагоны отправлены, идет разгрузка досок, окон, дверей и т. п.
Да что такое окна-двери по сравнению с цементом и известью! Ребята их выгружали играючи и с удовольствием, как на разминке.
«Ты шо, здурив!», — закричал, увидев меня Забута, — ты шо, их быв?» «Да нет, — говорю, — они знают, что я два года назад выиграл первенство по боксу, но до боев дело не дошло».
«Сынок, — растрогался Болховской, — ты даже не понимаешь, что ты сделал для управления. Я видел, как он пример показывал здесь на Пасху, — повернулся он, смеясь, к Забуге, — это было зрелище! Я буду всю жизнь про ту картину рассказывать. Но все равно, как ты за два дня разделался с тем, что здесь было, — я не могу поверить, и никогда бы не поверил бы, если бы сам не увидел», — опять повернулся он ко мне.
В течение первой недели мы полностью очистили ветку от вагонов и вошли в ритм складской жизни — принимали и выгружали вагоны, грузили машины. Все проблемы со складом были для управления сняты. Я никого не заставлял и не агитировал, пришлось даже сдерживать процесс в какой-то мере — спрос на вагоны во взводе здорово повысился. Командиры отделений или их посыльные еще до рассвета отправлялись за два километра на станцию Ушомир и на всех товарных вагонах огромными буквами мелом выводили (на всякий случай) «занято», отделение такое-то.
Основная масса тех вагонов уезжала в разные концы страны, но те, что попадали к нам на склад (святое дело!), доставались тем, кто вагон пометил, без всякого спора.
О моем семимесячном пребывании на посту «начальника Веселовского гарнизона» можно написать не одну повесть, но я рассказал всего лишь об одном эпизоде, характеризующем силу личного примера, даже для так называемых «бандитов».
В заключение хочу сказать, что с первого месяца и до увольнения в запас, наш взвод (уже этот) занимал постоянно лидирующее место и в части, и в УНР. А когда, уже в августе того же 62-го года, в День строителя, я привез взвод на торжественное собрание и, подведя строй к трибуне, где расположился президиум с почетными гостями, доложил о прибытии на праздник, видавший виды Забуга, забыв, где он находится и с кем, удивленно воскликнул вместе с матом, естественно: «Ны ... соби!» Потом опомнился, позвал меня в президиум и спросил, показывая на взвод: «Дэ цэ ты взяв?» Он имел в виду новую темно-зеленую диагоналевую форму, хромовые сапоги и новенькие фуражки, все пошитое по специальному заказу коростеньскими мастерами. «Пошил», — говорю.
«Дывысь, — шептал Забуга на ухо секретарю горкома партии, — вин с цэю шайкою бувших бандитов вже пьятый мисяць живэ сам у Весэловци, и ты бачиш, яких куркулив з ных зробыв!» А «куркули», как небо и земля, отличающиеся от других взводов части, получали премии, подарки, грамоты и счастливо улыбались. Когда дошла очередь до эстонца Ляхтмяэ, я взглянул на него и вспомнил прежнего Ляхтмяэ (а это был именно он), который первым встретил в Полтаве генерала Зайцева и показывал ему рваные кеды.
Еще вспомнил, как в первый наш день в Веселовке, когда я его представил как командира отделения, он посмотрел на село и сказал: «Фи, никакой сифилисасии нету!» Но никогда я не забуду и тот пасхальный день, когда мы с ним, обливаясь потом, тянули вдвоем ту «цементную» доску. Получая грамоту, Гарри (так его звали) забыл от волнения все русские слова, и что-то сказал по-эстонски. Наверное, благодарил. Глаза его светились. Позже спросил: «Что ты мне сказал?» Он ответил: «Я, честно сказат, не помню».
И еще. Когда мы после праздника вернулись домой, Ляхтмяэ сказал при всех возбужденных ребятах: «Снаешь, комантир, что такое комунисм? Это кохта я шиву в Веселофка. Рапотаю, кохта хочу и сколко хочу. Рапотаю мнохо и никто меня не саставляет, сам так хочу. Хорошо кушаю, мнохо оттыхаю и нихто не ситит мне на шея».
Может, так оно и есть. Ну и ладно.Не знаю теперь, где мои «бандиты», в каких «странах», а я их каждого помню. Возможно, и они меня...

                ДВОЕ СУТОК КОМАНДИРА ВЗВОДА
Начало шестьдесят второго года. Еще впереди были летний бунт шахтеров в Новочеркасске, осенний кризис в Карибском море, повышение в зиму цен на сливочное масло (с 2,80 до 3,50 руб.), а также проблемы с хлебом, мукой и прочими производными от зерна. А в начале весны все вроде бы было нормально, люди трудились, ждали и на что-то надеялись.
Я тогда служил командиром взвода в одной из инженерных частей, специализирующейся в основном на строительстве и оборудовании ракетных баз и точек, но выполнявшей иногда и другие разовые поручения командования. Часть наша была небольшая (500—600 чело-век), мобильная, больше года-двух на одном месте не задерживалась в силу своей специфики. В то время, о котором пойдет речь, мы выполняли одну важную работу для Криворожской дивизии, которая готовилась к генеральной проверке и нуждалась в кое-каких модернизационных преобразованиях.
Во взводе у меня были отличные ребята, костяк составляли бывшие шахтеры из Луганской области, были и из других мест Союза, но, повторяю, ребята были, что надо, во всех отношениях, взвод жил одной семьей в сорок человек и постоянно лидировал по всем показателям — как в пределах нашей части, так и в масштабе всего округа. Ко всему прочему, я был еще и комсоргом роты, а с уходом комсорга части (освобожденного) на учебу, на меня навалилась вся комсомольская работа части.
Как раз в это время проходила окружная комсомольская конфе-ренция. В силу ранее сказанного, меня избрали на нее делегатом Вторым от нашей части был Коля Панченко, сержант, командир отделения из моего взвода. Сейчас это может показаться невероятным, но тогда на конференции я, как командир одного из лучших взводов Киевского военного округа, попал в президиум, три дня просидел рядом и даже общался с довольно известными в стране людьми. Я сидел во втором ряду. Прямо передо мной — непоседливый, юркий герой Сталинграда генерал-полковник А.И. Родимцев, дважды Герой Советского
 Союза. Правее — невозмутимый, не проронивший за эти три дня ни слова — А.И. Покрышкин, трижды Герой. Левее сидел П.К. Кошевой — генерал-полковник, командовавший в то время округом .
В первом ряду, что ни фамилия, то знаменитость. В такой обстановке как-то очищаешься и поднимаешься даже в своих глазах. За-бываешь, как из года в год наша часть живет в палатках, где зимой волосы примерзают к брезенту, а под подушками прячутся мыши, летом нечем дышать, а весной и осенью все полы, тумбочки и сапоги завалены лягушками. И это в части, которая день и ночь что-то строит, а себя обустроить не может, не успевает при перемене мест.
Короче говоря, после такой «зарядки» я поехал в Тирасполь. Когда замполит, майор Истомин, выписывал мне командировочное удостоверение, я попросил у него разрешения на несколько дней заехать в Слободзею. Там у меня семья, на дворе весна, может, чем-то помогу. Майор ко мне хорошо относился и дал срок в 10 дней: три дня, мол, будет конференция, пару дней на дорогу туда-сюда, а пять дней для нелегальной побывки дома.
Стандартно предупредил, что командировка у меня в Киев, а не в Молдавию, поэтому если вдруг кто задержит, выкрутишься сам, но лучше не создавать себе проблем. Все прошло нормально, и к указанному сроку я был в Кривом Роге. Дома побывал, но того, что планировал, — не сделал, так как несколько дней шел дождь, и на огороде грязь никто не месил. Но крайней мере дома побывал, и то хорошо.
С собой в часть я вез чемодан с «гостинцами», в том числе литров десять доброго домашнего вина. Этот проклятый мною чемодан я тащил ночью часа четыре через весь растянутый на много километров шахтерский город, и где-то часов в шесть утра был на КПП дивизии. Там от дежурного узнал ошеломляющую новость: пока я отсутствовал, наша часть по какому-то срочному приказу, покинула территорию дивизии и куда-то уехала. Для меня это известие было убийственным — денег ни копейки, знакомых никого. Куда ехать, не знаю. Плюс бессонная ночь и «протаскивание» через весь город «гостинцев».
«Все уехали?» — спрашиваю у дежурного. «Вроде бы все». Ну, куда мне деваться? «Знаешь, — говорю дежурному, — здесь недалеко от КПП, в недостроенном бассейне, мы оборудовали комнату под ротную каптерку. Там были нары, может, что-то осталось Я пойду посплю, а там видно будет». Дал дежурному бутылку вина, и он даже помог мне донести вещи до стройки. Уже рассветало, измученное
тело болезненно гудело, в голове рой мыслей — как быть дальше? И вдруг — о, радость! На втором этаже долгостроящегося бассейна, из трубы, которая выходила из установленной нами в каптерке печки-«буржуйки», шел дым. Значит, кто-то там есть! Часть наша три дня как уехала, не мог же огонь гореть в печи все это время.
Я сказал об этом дежурному. Он ответил, что, возможно, кто-то из солдат дивизии балуется. Рядом за забором был кирпичный завод, там круглосуточно смены работают, много девчат, так что все может быть... Ну, что будет, то будет, стучу в массивную из грубых горбылей дверь. И тут вторая радость — слышу хриплый голос старшины нашей роты Коваленко: «Якый там ... ломыться?» Неприятный голос неприятного старшины был для меня бальзамной музыкой. Раз наши здесь, значит, будем жить. Я поблагодарил дежурного, и он ушел довольный, что избавился от дополнительных проблем со мной. Раскрылась дверь, в проеме — старшина в трусах, со свечкой в руке. Посветил на меня: «А, цэ ты, Вася, ну, слава Богу, а я тэбэ жду, жду, уже тры дни тут сам дурию».
Старшина рассказал, что на второй день после моего уезда, поступила команда срочно переезжать в другое место, где-то в район города Коростеня, какое-то срочное дело. В течение трех дней три роты и первый взвод (мой взвод) нашей роты вместе со штабом уехали, а два взвода нашей роты, восемьдесят человек, оставили на месяц, чтобы закончить отдельные монтажные работы. Командир нашей роты теперь сам хозяин, имеет чистые бланки отпускных билетов, командировочных удостоверений, записок об арестовании, увольнительных и маршрутных листов и, чувствуя себя командиром части, последние три дня в ее расположении не показывается. Живет вместе с замполитом в городе, у каких-то женщин. Пьют там, и на том их служба обрывается. Командиров 2-го и 3-го взводов нет в наличии — один не приехал из отпуска, второй лежит в госпитале. Старшина за пятерых отдувается, и дошел до истерики (по его словам).
Все это он мне выложил в течение получаса, пока мы с ним и каптерщиком (моим тезкой) завтракали, чем Бог послал. А так; как он послал через меня много гостинцев, то мы их и попробовали. Домашнее вино из Слободзеи старшине понравилось с первой кружки, и он, опрокидывая в себя очередную, крякал и говорил: «Да, давно я нэ пыв такого доброго вына!»
После трех или четырех бутылок я сказал, что больше не могу и лягу немного отдохну, а потом пойду искать способы уехать вслед за нашей частью к своему взводу. И тут Коваленко взмолился: «Вася, я тэбэ ждав, як того архангэла. Мэни надо, кров из носа, до дому поихаты, в Полтаву. Жинка письмо прыслала. Е там проблэмы. Я на пару днив съизжу. Бо я тут скоро здурию». (Наша часть формировалась в Полтаве, поэтому основная масса офицеров и сверхсрочников имели там семьи). Мы с Коваленко уже пару лет вместе служили, и я не мог его не выручить, только спросил: «А как же командир, отпустит?» «Та пишов вин в однэ мисто, я ж тоби кажу, шо я ны иого, ны замполита уже тры дни нэ бачив, с того дня, як штаб уихав!» — простонал старшина. Ну что делать? «Ты когда хочешь ехать?» — спрашиваю. «А прямо зараз, а то ще ти ... заявлються, тоди вже нэ уйду!»
Он оделся, взял с собой два полных вещмешка с чем-то, а так как до автостанции путь был не близкий, то попросил меня проводить. По дороге он все клял нашего командира роты, «который за пьянкой и бабами забув за всэ». На станции мы около часа ждали автобус на Днепропетровск, а чтобы не терять время, растроганный старшина пригласил меня в привокзальное кафе обмыть его отъезд. Сопротивляться было бесполезно, хотя мне хотелось быстрее посадить его в автобус и распрощаться. Сделал я это лишь через полчаса, предварительно обцелованный и обслюнявленный отъезжающим в самовольный отпуск старшиной.
Вернувшись на территорию дивизии, я отправился в роту. Мы квартировали на втором этаже одной из казарм. Была суббота. До обеда — рабочий день. После обеда — баня. Нашел каптерщика (это вроде как заведующий ротным складом), дал задание готовить смену белья, прошелся по казарме. Кругом грязь, койки не заправлены, на тумбочках местами нет дверей. Нет даже дневального — заходи и выноси, что хочешь. Дежурный по роте, оказывается, пошел на почту, а единственный дневальный — спит. Я его поднял, заставил убираться, а сам зашел в ротную канцелярию, чтобы осмотреться и составить план дальнейших действий в новой для меня должности — ответственного за все.
В это время зазвонил телефон. Ну, кто мне может звонить? Взял трубку. Дежурный по дивизии передает приказ генерала, командира дивизии — командиру роты срочно явиться к нему. Я сказал, что ни командира, ни замполита нет, и положил трубку. На улице пошел дождь, я сидел и размышлял над ситуацией, но минут через десять после звонка в канцелярию буквально влетел капитан — дежурный по дивизии. Узнав, что я здесь всего один, он сказал, что, как начальник гарнизона, командир дивизии приказал доставить ему старшего прикомандированной, как он выразился, «банды».
Штаб дивизии — через большой плац. Пришлось подчиниться и пойти. Зашел — доложил. «Кто ты такой?» — заорал генерал. Я доложил еще раз. «А где командир роты?» Я говорю: «Не знаю». «Врешь!» Я точно не знаю и объясняю, почему. «Вот что, слушай меня внимательно, — начал генерал, — у меня завтра начинается инспекторская проверка. Приезжает Чистяков, главный инспектор Советской Армии, а ваши бандиты разложили уже всю дивизию, живут на центральной территории, ходят грязные, без погон, никому чести не отдают и никого не признают. Дурной пример заразителен, и уже наши солдаты начинают делать то же самое. Дальше я терпеть такое не намерен, поэтому сейчас к вам подойдут машины, грузитесь, и чтоб до вечера духу вашего здесь не было! Переедете в казарму разведроты на берегу Ингульца, а они переедут на ваше место. И смотри у меня!»
Я вернулся в казарму. Дело шло к обеду. Начали подъезжать с работы солдаты. Обед, баня. Восемьдесят ребят, которые быстро привыкли к безвластию в роте. Нет ни одного командира, один старшина, да и тому все стало не нужным. Солдаты удивились, что я делаю в роте в то время, когда взвод уехал. И сперва не очень-то оперативно старались исполнять мои требования. Но это недопонимание было быстро устранено.
К двум часам пришли машины под погрузку. Я занялся ее организацией, что было не так просто, так как две трети личного состава улизнули в город, а те, что остались, домывались в бане и меняли белье. Нет необходимости рассказывать, как удалось со второго этажа под проливным дождем, да за короткое время перебросить все ротные и личные вещи. Но к двенадцати ночи я все же привез последнюю машину и зашел в наше новое ротное жилище. Это была старинная, еще с царских времен, казарма с метровыми каменными стенами, как после выяснилось, бывшая конюшня. А с послевоенных времен в ней квартировала вольнолюбивая и элитная рота дивизионной разведки.
Отпустив последнюю машину, я вошел в казарму. И тут случилось невероятное. Проходя по темному коридору, я услышал голос нашего командира роты, капитана Трофименко. По словам старшины, он уже три дня не был в роте. О том, что мы переезжаем и куда, он знать не мог, в самом переезде не участвовал, как же он здесь оказался? Я нащупал дверь, откуда доносился голос ротного, толкнул — закрыто. Постучал. Голос капитана: «А ну, открой». Дверь распахнулась. Моему взору предстала довольно экзотическая картина: на полу небольшой пустой, без мебели, комнаты лежали семь человек. Пятеро чужих заросших грязных солдат, как выяснилось — грузин, не знаю, из какой части, и два наших «героя-командира» — капитан Трофименко и замполит роты, старший лейтенант Седов.
Раскрыв от удивления опухшие от многодневной пьянки глаза, капитан закричал: «Вася, ты откуда? Это мой лучший командир взвода», — обратился он в сторону собутыльников-солдат.
Рядом лежала наполовину пустая кислородная подушка с грузинской чачей (виноградная водка, довольно крепкая). «Налей ему», — обратился капитан к старшему на вид, заросшему солдату. Тот протянул мне кружку чачи и кусок маринованного огурца. Больше ничего съестного на полу, устланном какими-то агитационными плакатами, не было. Я ровно сутки назад вышел из вагона поезда, день был довольно сложный, обстоятельства свалились на меня всякими пакостями, одно за другим, поэтому, выпив залпом кружку чачи и откусив огурец, я напустился на капитана, высказал за минуту все, что о нем думал, и вышел из комнаты.
Вышел на воздух. Дождь, наконец, перестал. Постояв несколько минут, снова вошел в казарму. В коридоре полумрак. В самой казарме, разбитой на отдельные боксы еще в бытность ее конюшней, горела всего одна лампочка, от мокрых постелей шел пар. Хотел быстро пройти коридор, но сделать это оказалось непросто.
Меня, оказывается, ждали. Ждали те пятеро солдат, что пили с капитаном. Пьяные, они обиделись, что я обругал их друга, капитана, ну, и решили наказать. Они отсекли меня от казармы и от выхода, окружив, постепенно оттесняли в угол. Посредине, с чем-то блестящим в руке, двигался старший. Я видел только их фигуры и слышал его голос «Ти на кто потянул»? «Ну, — думаю, — только этого мне еще не хватало за день!»
А ведь дело дрянь. Их пятеро, ребята здоровые. Пьяные и чужие. Речка рядом Никто еще меня здесь не видел. Так что всего можно ожидать. Потихоньку отступаю в угол. Полукольцо сжимается. Шутить здесь никто не собирается. «Успокойся, успокойся». Да куда тут успокоиться! Здесь могут успокоить навеки. И за что?».
Когда они приблизились метра на полтора — решение уже было принято. Я мгновенно уперся одной ногой в угол, оттолкнулся и прыгнул горизонтально земле. Еще в школе по прыжкам с места мне не было равных.
Старший из подонков, от моего удара головой, отлетел на несколько метров в конец коридора и отключился, а я проскочил в казарму. Несколько ребят, к счастью не спали, разбирали вещи. Почуяв неладное, выскочили мне навстречу. Кто-то поднял еще несколько наших ребят. События развивались ускоренно, как в комедийном кино. Очнулся и поднялся сбитый мною солдат. Как раз в это мгновение из комнаты вышел капитан. И тут же получил удар от «пострадавшего» грузина. Он не понял в темноте, кто его ударил, и напал на «друга»-капитана. «Вася, — закричал капитан, — меня убивают!». «А, — думаю, — вспомнил и обо мне»! Ну, ладно, те пятеро были сметены буквально за несколько минут, и больше я их в жизни не видел. Поблагодарив ребят, хотел, наконец, пойти спать, но не тут-то было.
Оклемавшийся капитан вместе с замполитом, начали ходить по боксам, выяснять, как рота оказалась здесь без приказа командира и т. д. Если кто-то из солдат огрызался, замполит хлестал его подобранной где-то резиновой оболочкой от кабеля, а капитан, отвешивая тумаки направо и налево, демонстрируя знание русских матерных оборотов, одновременно раздавал подписанные командиром части бланки отпускных билетов, увольнительных и командировочных удостоверений. Кстати, восемь солдат, заполнив бланки, укатили на второй день в отпуск, предварительно, как после выяснилось, поставив капитану «магарыч», в виде трехлитровых банок самогона. Такой, видимо, была такса. Мы еще вернемся к этому вопросу, но чуть попозже.
Мне пришлось вмешаться. Забрав у капитана «балетку» (маленький чемоданчик с ротными документами), я буквально силой выпроводил их в ту комнату, где они пили, дал пару матрацев и уложил обоих спать. Организовав дежурство, пошел на основную территорию, в нашу каптерку. Каптерщик ждал меня там. Мы проверили, что и где из вещей ротного осталось на этой территории. Все имущество перевезли туда, куда нас определили, а тяжеленный сейф кое-как перетащили в каптерку. Сделали сверку по ротным спискам, вроде бы все нормально. Я налил по кружке вина, так как мои вещи были в каптерке, и хотел лечь спать. Но было уже начало пятого, рассветало, и я решил, что не стоит мучиться зря. Пошел в нашу бывшую казарму, еще раз все осмотрел, там же побрился, умылся и к шести часам прибыл к новому месту расположения.
Решил поднять ребят часов в семь. Пусть отдохнут после такой ночи. Дежурный по роте доложил, что капитан с замполитом в пять часов встали. Капитану было плохо, он искал санинструктора, которого накануне два раза «опоясал» шлангом и облаготельствовал отпускным билетом. Естественно, тот ночью ушел на вокзал и уехал домой на 10 дней. Капитан озверел и сказал, что он сделает из него сливной бачок, потом пошел отбирать отпускные билеты у тех, кто еще не уехал. Утихомирившись, капитан с замполитом ушли в город. Куда — неизвестно. «Ну, и, слава Богу, меньше проблем роте достанется», — подумал я.
В семь поднял роту, за час собрали койки, навели порядок в боксах, приготовились идти на основную территорию завтракать. Я их построил, пересчитал. Пятерых не хватает. Командиры отделений сообщают, что их и вечером не было. Наитие подсказывает — что-то сейчас произойдет, а что — не знаю, но неприятное. На всякий случай обошел казарму. С другой стороны тоже был вход, там какие-то прикомандированные жили, связисты или монтажники. Я попросил у их командира пять человек, как будто чувствовал какую-то проверку. И точно. Не успела рота тронуться на завтрак, как со стороны дивизии показалась серо-зеленая туча, движущаяся в сторону нашей «новой» казармы.
 По мере приближения меня все больше охватывала противная дрожь. Туча состояла из нескольких десятков генералов и офицеров. Посредине шел командир дивизии с каким-то незнакомым генерал-полковником. Рядом вышагивали начштаба дивизии, зам. по строевой и т. д. Короче, весь генералитет и штаб вместе с главным военным инспектором министерства обороны. Они стремительно приближались, рота стояла и ждала моей команды. Я молча смотрел на процессию и лихорадочно искал в голове причину столь представительного визита. Не находил А в том, что они шли именно к нам, я уже не сомневался. Повернул роту направо, доложил старшему по званию, генералу Чистякову. Прерывая меня, он разъяренно спросил: «Все здесь?» — и пошел к строю. Я подтвердил, что все мои 72 человека в строю, 8 в отпуске.
Минут двадцать инспектор обходил роту, вглядывался в лица, затем спросил у командира дивизии: «А где твой автобат?» «В лагере», — ответил генерал. «А еще кто есть в твоем гарнизоне?» Командир дивизии извивался перед инспектором и пытался уверить того, что это (какую-то пакость) сделали солдаты не его дивизии.
«А еще есть инженерные части?» — спросил Чистяков. «В Апостолово», — ответил комдив. «Поедем в Апостолово», — бросил инспектор и сел в подошедшую «Волгу». Командир дивизии посмотрел на меня, как немецкий комендант города на пойманного диверсанта-партизана и с матами тоже сел в машину. Они уехали, а я повел роту на завтрак.
Как выяснилось позже, причина посещения нас столь высоким начальством была довольно прозаична. На рассвете московская инспекция вместе с командованием дивизии выехала в лагеря, чтобы к подъему быть там. Впереди шла двадцать первая «Волга» командира дивизии. На переднем сидении — Чистяков, а три местных генерала — сзади. В это же самое время один из наших солдат, весело погулявший всю ночь у девчат на кирпичном заводе, с очумелой от пьянки и бессонья головой, двигался в сторону нашего нового расположения. Заметив в тумане движущуюся «Волгу» и приняв ее за такси, он начал останавливать. Водитель, увидев солдата, — притормозил, мало ли что впереди.
Наш боевик небрежно открыл правую переднюю дверь и так же небрежно произнес: «А ну, вылазь к ... матери!» Потом пьяный разглядел три звезды на генеральском погоне, сразу отрезвел и, закрыв дверцу, бросился бежать. Очнувшись, за ним бросились три местных генерала. Но у них были разные весовые категории. Солдат с перепугу просидел весь день в ремонтируемой печи кирпичного завода. А оскорбленный Чистяков, запомнивший его лицо, искал по всей дивизии. Погон у солдата не было, но висела одна петлица с эмблемой автомобильных войск.
Пришли с завтрака. Каптерщик подбегает: «Командир, там старшину нашего привезли, побитый весь, в каптерке лежит». Бегу на ту территорию — в каптерке старшина Коваленко, губы разбиты, один глаз черный, двух зубов нету. «Вася, — стонет старшина, — побылы мэнэ патрули-сволочи в Днепропетровски, забралы всэ и докумэнты. Ты иды, найды их».
Документы я нашел у коменданта города. Он рассказал, что старшина по дороге в Днепропетровск заснул и никак не хотел выходить из автобуса, подрался с водителем. Тот позвал патруль. Он и с патрульными начал драку. Ну, его успокоили. Переночевал в комендатуре, а утром с оказией вернули в дивизию. Он уже «освежился» из моих запасов и хотел спать. «Лежи здесь и не высовывайся, я сам во

всем разберусь, тебя никто не видел, и ладно», — сказал я и опять поплелся в казарму. Сводил роту на обед. Вдруг вижу, на подходе к казарме — пятиместный ГАЗ-69. Подхожу — подполковник, начальник политотдела дивизии. Злой, аж слюна брызжет. «Это твой?» — спрашивает и вытаскивает из машины нашего очередного самовольщика. «Мой», — говорю.
Подполковник как понес! «Меня, фронтовика-разведчика, этот пьяный гад остановил на мосту, открыл дверцу и говорит: «Ты, салага-лейтенант, добрось меня до дивизии...» Мой сын старше него, а он залил глаза так, что уже подполковника от лейтенанта не отличает!» Ну, я пообещал применить к этому «гаду» самые жестокие кары, и на этом мы с комиссаром расстались. Солдаты разошлись по казарме отдыхать, а я присел на врытый у казармы в землю газовый баллон и задумался: «Ну, что же еще? Что? Давайте еще что-то!»
Накаркал. В четыре часа дня прилетел на машине дежурный по дивизии. Вручает мне приказ начальника гарнизона, то есть того же комдива: «Роте отправиться в расположение своей части. В 20.00 на станцию Кривой Рог будут поданы три товарных вагона. Два под личный состав и один под имущество. Отправление в 24.00». Дежурный, язвительно улыбаясь, добавил устно: «Генерал сказал, что найдет способ застрелить тебя, если ты не уберешь отсюда свою банду до полуночи. Машины будут в шесть часов», — и уехал.
Не буду утомлять читателя рассказом о том, как я доставлял и грузил в вагон вещи, как собирал по городу отпущенных в увольнение солдат, как получал сухой паек и т. д. Главное, к 23.30 все было собрано и погружено, включая побитого старшину. Не было только командиров и восьми солдат, уехавших в отпуск. Ждали отправки. И как всегда — неожиданность. На каком-то самосвале появился наш капитан. Обрюзгший, грязный, мятый, он сразу начал орать, проверять, ну и т. д. Сгрузил с машины несколько бутылей самогонки. Ровно в полночь мы тронулись в путь.
Солдаты ехали в двух оборудованных нарами вагонах, капитан, старшина, я и каптерщик — в вагоне с имуществом. Вагон был забит до крыши. Мы с каптерщиком расположились наверху на матрацах, капитан со старшиной — на пятачке, возле двери. Они вдвоем, втемную, сделали два «хет-трика», то есть оприходовали трехлитровую банку самогона и трехкилограммовую банку тушенки. Ребята они были малорослые, но объемные, места для их размещения было мало,
—поэтому они сами не спали, да и нам не давали. А я уже и спать не хотел. Лежал и думал: «Веселое у меня возвращение из отпуска получилось. Двое суток вроде бы старался, но везде остался виноват. Может, лучше было бы опоздать на эти два дня? Ну, что бы мне было? И все же интересно, а что бы без меня здесь было?»
Мои мысли на рассвете прервал рев капитана: «Ты, алкоголик раздолбанный, где мой ботинок, как я теперь перед личным составом покажусь? А ну, разувайсь!» (Нога капитана на ходу просунулась в приоткрытую дверь, и ботинок с нее слетел. А может, и снял кто-то.)
«Ну, — думаю, — служба продолжается!»

                ОРДЕНОНОСЕЦ
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно, — сказал поэт. Классика жизни. Если звезды-гении просто рождаются, и общество рано или поздно соглашается с этим, то звезды «зажигаемые» кем-то искусственно, как правило, служат для достижения каких-то политико-идеологических, пропагандистских или коммерческих целей. Это вполне естественно и объяснимо. Раз «надо», значит, зажгут, сожгут или потушат. Звезды-люди или «люди-звезды», как хотите, тоже бывают разные. Даже искусственно зажженные.
Одни сверкают какими-то своими гранями, шлифуются и совершенствуются всю свою жизнь, озаряя достойное их пространство. Они действительно «светят». Другие, «конъюнктурно-ширпотребные», к сожалению, их сегодня — абсолютное большинство, лишь отражают свет. Как только лишаются лучей искусственного внимания, мгновенно «тухнут» и исчезают с небосклона общества. Не все яркие личности способны подать себя достойным образом, потому часто растворяются в серой массе, так до конца и не раскрыв своих способ-ностей или достоинств.
Расскажу одну быль, в виде иллюстрации к уже сказанному. В молодости довелось мне заниматься армейским комсомолом. Нам, комсоргам-организаторам, в те времена ржаветь не давали ни в идеологическом, ни в физическом плане.
Партия, а предметно — наш кустовой политотдел, постоянно требовала поиска новых форм пропагандистско-воспитательной работы. В силу этого, мне пришла в голову мысль устроить встречу комсомольцев войсковой части, где я был освобожденным комсоргом, с одним участником гражданской войны, проживающим недалеко от места нашего расположения.
Нашел я его через Коростеньский горрайвоенкомат. Познакомились. Уговорил принять участие во встрече с нашим коллективом. Он был простым колхозником-пенсионером, имел орден Красного Знамени, где-то из первой тысячи, но, несмотря на определенную известность у себя в селе и районе, был немногословен и замкнут.
Встречу  мы организовали солидную. Сколотили в лесу деревянную сцену, смастерили скамейки практически для всего личного состава части, пригласили гостей из Коростеня, к территории которого были временно приписаны. Организационно все вроде бы было нормально. Но, к сожалению, встреча не удалась.
Когда я, в порядке вступления, рассказал о нем, как: о ветеране еще гражданской войны, особо подчеркнув, что он получил свой орден, именно в 18 лет, и передал ему слово, дед просто сидел и молчал. Я начал задавать наводящие вопросы, надеясь как-то расшевелить его сознание и память, но получилось еще хуже. На вопрос, к примеру, участвовал ли он в обороне Коростеня, он ответил: «Да, да, було. Мы як раз заляглы по-над Ужом (речкой), а ти, бисови билополяки, як выскочилы на своих тачанках, чи що, та як вжарылы по нас з кулымэтив, а мы — тикать!»
И сколько бы раз он не начинал говорить, все время заканчивал одним — «а мы — тикать». Когда я спросил, а за что он получил орден Красного Знамени, то в ответ снова услышал: «Да, було, було. Мы як тикалы, я биг мымо хаты, дэ штаб стояв. Бачу, якась така красыва кожана сумка валяиця, я ии схопыв, так и таскав аж до самого Малына (городок на востоке от Коростеня). А там нас зибралы, тих, хто прыбиг, построилы. Командыр наш побачив у мэнэ сумку, так зрадив, бо в нэи чи якись докумэнты, чи можэ якись его вэщи булы, нэ знаю». «Ты, — каже, — герой!» «И дэсь через врэмя мэни пэрэд строем ордэн вручив».
Солдаты наши вначале смешки выдавали, а после этого уже не могли сдерживать настоящего смеха. Дело принимало серьезный оборот.
У орденоносца, простого восемнадцатилетнего сельского парня, попавшего в непонятное для него горнило гражданской войны, в памяти сохранилось лишь те моменты, когда ему было плохо, то есть когда он «тикав».
Для выравнивания ситуации пришлось вступать нашему замполиту и секретарю местного райкома комсомола, который рассказал о жизни этого ветерана уже после гражданской войны. Но у всех остался неприятный осадок — я уже не раз пожалел, что нашел на свою голову такого героя-ветерана.
Через некоторое время первый секретарь райкома комсомола, с которым нас связывали довольно дружеские отношения, оказал мне помощь в заглаживании того неприятного как для нашей части, таки всего района инцидента. Он попросил в выходной собрать личный состав и привез к нам еще одного ветерана, уже Великой Отечественной войны, какого-то подполковника-отставника из Коростеня.
Чувствовалось, что, скорее всего, тот подполковник воевал всю войну где-нибудь в военторгах Алма-Аты или Ташкента, но он сразу же овладел аудиторией и нарассказывал столько, как будто бы вел репортаж непосредственно из районов боевых действий, причем сразу всех фронтов.
Я могу и сейчас с уверенностью сказать, что если бы кто-то его спросил тогда на встрече, какого калибра, к примеру, был пулемет в том дзоте, который закрыл собой Александр Матросов, он бы назвал его (калибр), не задумываясь, и все бы в это поверили. Как и охотно, подчеркиваю, охотно, верили всему тому, что он говорил. С людьми говорить еще и уметь надо.
Вот такие две встречи, полярные по сути и по психологическому воздействию.
С тех пор во всей моей последующей партийно-комсомольской жизни я очень осторожно относился к подобным воспитательным мероприятиям. Боялся, чтобы не навредить в поисках нового тому, что уже есть. Сегодня изменились времена и нравы, появились новые звезды, даже целые «фабрики звезд», но «сотворенные кумиры» никогда не заменят звезд настоящих, а они таки у нас были, есть, да и наверняка будут. Секретарь  райкома, с  которым  меня связывали довольно дружеские отношения, оказал мне помощь в заглаживании того неприятного как для нашей части, таки всего района инцидента. Он попросил в выходной собрать личный состав и привез к нам еще одного ветерана, уже Великой Отечественной войны, какого-то подполковника-отставника из Коростеня.
Чувствовалось, что, скорее всего, тот подполковник воевал всю войну где-нибудь в военторгах Алма-Аты или Ташкента, но он сразу же овладел аудиторией и нарассказывал столько, как будто бы вел репортаж непосредственно из районов боевых действий, причем сразу всех фронтов.
Я могу и сейчас с уверенностью сказать, что если бы кто-то его спросил тогда на встрече, какого калибра, к примеру, был пулемет в том дзоте, который закрыл собой Александр Матросов, он бы назвал его (калибр), не задумываясь, и все бы в это поверили. Как и охотно, подчеркиваю, охотно, верили всему тому, что он говорил. С людьми говорить еще и уметь надо.
Вот такие две встречи, полярные по сути и по психологическому воздействию.
С тех пор во всей моей последующей партийно-комсомольской жизни я очень осторожно относился к подобным воспитательным мероприятиям. Боялся, чтобы не навредить в поисках нового тому, что уже есть. Сегодня изменились времена и нравы, появились новые звезды, даже целые «фабрики звезд», но «сотворенные кумиры» никогда не заменят звезд настоящих, а они таки у нас были, есть, да и наверняка будут.

               

                ПОДЛОСТЬ

Жили-были на свете два человека. Оба — военные. Один — полковник, другой — генерал. И жить бы им, как говорится, да поживать, да чинов и добра наживать, ан, нет — не получилось. Скорее — не захотели. Гордыня заела, да та же подленькая сущность наружу проявилась. Ну, если бы не проявилась, то не было бы и этой были. Не узнали бы об этом люди даже через столько лет, если бы не пересеклись наши пути-дороги.
А дело было так. В одном украинском городе, в престижном военном доме, на одной лестничной клетке, в двух, переоборудованных под пятикомнатные квартирах, жили две семьи, одна — полковника, начальника кустового политотдела, другая — генерала, командира дивизии.
Их военные пути не пересекались, так как служили они в разных родах войск, один — в инженерно-строительных, второй — в ПВО. У них были общие интересы только вне службы. Ну, во-первых, они были соседями по квартирам, дружили семьями, часто просто так ходили друг к другу на чарку водки или что-то вкусное (в те времена с едой было не все просто), а главное, что их объединяло — это охота и рыбалка. О, эти наши национальные особенности охоты и рыбалки! Вряд ли, где в мире так, как у нас во время охоты и рыбалки, решается или подготавливается масса текущих вопросов, вплоть до кадровых.
Все, конечно, зависит от уровня участников, их возможностей, степени их порядочности или деградации. Но все равно, братство на охоте в нашей стране всегда было особым видом отношений, в процессе которых заинтересованными людьми решались многие вопросы, абсолютно не связанные с охотой, как таковой.
Но двое охотников, о которых идет речь, не вмещались в вышеуказанные правила. Высокомерные эгоисты по характеру, они охотились только вдвоем, только по ночам, только на машине и только в одном месте — на запасном аэродроме, покрытом металлической сеткой и заросшем в рост человека бурьяном. Особенно любили непогожие сырые ночи, когда обычные охотники, не желая месить доколенную грязь, сидят дома.
Если у обычных охотников в графике для охоты одна треть времени (а у кого-то и половина) уходит на разборы, итоги и поглощение всего взятого из дома, то наши охотники делали все наоборот: сперва, со дня, «заряжались» основательно сами, затем заряжали свое табельное оружие и только в ночь выезжали на охоту.
Сама охота занимала не более трех часов, но, с учетом всех транспортных и других издержек, на нее уходила вся ночь. Но что это была за охота! Полковник, напомню, был начальником нашего кустового политотдела. Я же — комсоргом ближайшей к политотделу войсковой части. Когда помощник начальника политотдела по комсомолу ушел в академию, пока искали замену, я несколько месяцев параллельно занимался всей нашей комсомольской зоной и был в курсе всех политотдельских событий.
Всего один раз довелось участвовать и в знаменитой «камерной» охоте. Только тогда я понял, почему у начальника политотдела за год сменилось восемь солдат-водителей, причем большинство из-за аварий и тяжелых травм. Ребята шли на любые ухищрения, лишь бы не возить полковника.
Картина для боевика — темная сырая ночь, по бывшему летному полю, где сухая трава выше капота машины, со скоростью 70 кило-метров в час мчится ГАЗ-69, без тента, лобовое стекло лежит на капоте, я — за рулем, давлю на газ, ветер в лицо, машина со страшным треском утюжит многолетнюю траву, руки оцепенели на руле, едешь вслепую, а в голове: «Вдруг — яма или какая-то запчасть, да мало ли что может валяться на старом (с войны) запасном аэродроме!»
«Не дрейфь, комсомолец!» — орет в ухо полковник. Он левой рукой вращает открученную фару поиска, а в правой держит пистолет. Генерал стоит в кузове справа, одной рукой держится за боковое сиденье, в другой — тоже пистолет. Так и катим с одного конца летного поля в другой, пока где-нибудь на полянке, где ничего не растет, не высветим несчастного зайца или лису. Тогда держись голова водителя — выстрелы хлопают один за другим... При мне убили трех зайцев, о других случаях — только слышал...

Как-то раз, где-то в конце октября, часов в одиннадцать ночи, меня через посыльного вызвал начальник политотдела и сказал: «Слушай меня внимательно. Приближается годовщина Октября, по поруче-
нию Главпура (главное политическое управление Советской Армии) проводится разовая проверка специальных частей, их охраны и т. п. Проверки будут внезапными, всякими способами, включая каверзные. Вот тебе мое удостоверение, по телосложению мы схожи. Бери мою машину, езжай на такую-то точку, постарайся пройти все зоны. Я знаю, что ты там бывал, и знаешь, в принципе, где что стоит. Но ни ты, ни я и никто другой посторонний, не знают, где будет в момент посещения находиться передвижная электростанция. Ты должен, ты просто обязан указать мне место работающей электроустановки. Есть слухи, что у этого дивизиона не все гладко с охраной и дисциплиной. Если же у них все будет в порядке, и тебя задержат — скажешь, идет проверка бдительности, и я тебя специально послал. Когда бы ни приехал, явись ко мне, я буду ждать».
Выйдя из квартиры полковника, я завел стоящую во дворе, знакомую мне по «охоте» машину и поехал на точку. Почти 90 километров лесом. Мелкий, холодный, противный дождь. Промозглая погода, только для проведения проверок и переброски диверсантов. Темень, жуть. Что-то не вязалось во всем этом Почему нашему политотделу доверили проверить ракетную точку чужого ведомства? В чем здесь дело? Я был в армии уже достаточно долгое время и кое-что понимал, но в данном случае — полная неясность. Почему полковник дал мне свое удостоверение? Что это, игра или какая-то пакость?
Я хорошо знал инженерно-строительную часть базы, на которую ехал. Я знал стандартную систему ее охраны. Ловчая сеть, между ней и забором под электротоком по периметру ходят часовые, визуально наблюдая друг друга. За забором — еще один забор из путаной колючей проволоки. Три зоны, три КПП. Первая — жилая и управленческая (штаб, казармы и т. п.), вторая — техника, орудия и третья — ракеты под арочными холмами. Мне надо идти через все КПП, с чужим удостоверением. Но как? Я знал, что с тех пор, как в армию начали брать девушек, они часто вместе с коллегами-солдатами уходили с базы в самоволку, по очереди, отключая по договоренности электроэнергию, расшивая на стыках ловчую сеть, ублажая часовых и т. д. Но так это они, изнутри! А как же я попаду в третью зону!? Снаружи!
Размышляя таким образом, кляня близость своей части к политотделу и все, что с этим связано, я добрался до съезда с трассы на базу. Машину оставил в лесу, метров за 200 от КПП и пошел!
Когда шел туда, был какой-то азарт, типа охотничьего. Ну, что тут такого страшного? Да-да, нет-нет. Зашел на первый КПП. В дежурной комнате двое ребят, как говорят сегодня, кавказской национальности, играют в нарды. В комнате отдыха спали несколько солдат. И все. Я поднял небольшой деревянный барьер, опустил его на место и пошел по устланной бетонными плитами дороге в сторону КПП ко второй зоне. В дежурке — никого, через раскрытую дверь видно двоих солдат за шахматной доской. На КПП третьей зоны, закрыв лицо книгой, в дежурке мирно храпел старший сержант с повязкой, а в комнате отдыха было темно и тихо. Вошел в зону, по звуку опре-делил, где находится электростанция. Близко подходить не стал, боялся, что у станции может быть дополнительный часовой. Но саму станцию увидел и ее тип определил. Затем все повторилось, только в обратном порядке — ничего за 10 минут не изменилось. Я вышел за территорию базы — метрах в тридцати от КПП, на столбе, то загоралась, то гасла лампочка.
Не доходя до столба, я свернул в лес, и мне вдруг стало не по себе. Как молния, сверкнула мысль: «Тебя подставили! Тебя подставили!» Лихорадочно достал полковничье удостоверение. Так и есть — всего один «краб» (штамп), дающий право войти только в первую зону. «Краба» второй зоны и спецвкладыша третьей — не было, да и не могло быть. Любой часовой на КПП мог меня расстрелять и получить за это — минимум отпуск. Ноги у меня стали ватными. Идти по лесу было нельзя — грязь по колено, а выходить опять на освещенную «бетонку» — не было сил. Отдышался, рывок, и через 15—20 секунд — у машины...
В три тридцать я был у полковника, он что-то писал, на столе — полупустая бутылка коньяка. Я нарисовал план базы, указал время и место работы электростанции, описал спящего на третьем посту сержанта. Задав несколько вопросов, полковник меня отпустил часа в четыре. Я пришел на службу к обеду. Дежурный по штабу сказал: «Тебя искал и просил зайти майор, зам начальника политотдела по партийной работе». То, что он рассказал, повергло меня в шок гораздо больший, чем ожидание автоматной очереди от часового!
Оказалось, наш полковник послал нарочного в Киев с донесением о безобразиях, творящихся в хозяйстве его соседа-генерала. Того срочно вызвали в Киев, а к обеду он уже был в Москве. По слухам, ему грозит отставка, разжалование до рядового, лишение наград, исключение из партии. Командира того злополучного дивизиона арестовали, им занимается особый отдел округа. Наш полковник тоже в Москве, когда будет — неизвестно.
Мы с майором давно знали друг друга, и он раскрыл мне истинную причину случившегося. В начале года сосед-генерал, за рюмкой, сказал нашему полковнику, что в лесу, в каком-то дивизионе, он запустил рыбу-сеголетка, и осенью они будут с рыбой. Насолят, навялят. Пришла осень. Как-то полковник спросил генерала: «Ну, как там с рыбой?» Генерал сказал, что рыба заболела и погибла, а воду спустили. На том все и кончилось. Но однажды жена полковника, как обычно, зашла к соседке-генеральше. Та на кухне чистит рыбу и жалуется, что муж привез две корзины, и теперь она не знает, что с ней делать. Жена полковника полдня убила, помогая чистить рыбу. И даже принесла домой несколько карасей. Ни первая, ни вторая жены не знали о разговорах и взаимоотношениях своих мужей. Естественно, жена полковника, угощая мужа рыбой, рассказала, где ее взяла, и сколько ее там было. Тогда то, подлое, что в нем всегда присутствовало, но не проявлялось, сразу выстрелило, и полковник решил отомстить. Каким образом — вы уже знаете.
Месяца через два, от того  же  майора, я узнал, что за попавшего в неприятность генерала вступился  кто-то из  высокопоставленных его  сослуживцев-фронтовиков  и  он отделался только тем, что ушел в отставку, сохранив все привилегии. Вот такая рыба...

                БОЦМАН БУГАЙ
Жизнь армии, прежней советской и нынешней, базируется на трех основных опорах — оперативно-строевом, инженерно-вооруженческом и тыловом обеспечении. В принципе, равные по степени воздействия на жизнеобеспечение армии в общем плане, эти основные направления в разные времена имеют разное значение. В военный период выходят вперед два первых направления, а в мирное время и особенно в нынешнее, основная масса проблем приходится на тыловые службы, то есть на хозяйственно-бытовое направление.
Разве даже в тяжелейшие прежние времена кто-то посмел бы отключить от электроэнергии какую-нибудь военную базу или просто военный городок? Уже через несколько часов и виновные в этом, и невиновные были бы жестоко наказаны. А сейчас можно делать все, рынок! Не заплатил — отключают все: электроэнергию, тепло, воду, транспорт, что угодно. Это сегодня солдаты и их командиры недокармливаются, недообмундировываются, живут в недостойных условиях. И раньше тыловое обеспечение шло по остаточному принципу, но тогда хоть оставалось что-то, а сегодня армия вообще финансируется по остаточному принципу, что уж тут говорить о хозяйственном обеспечении!
И все же, несмотря на всю «остаточность» обеспечения этого направления, тыловые службы и их работники всегда жили лучше, чем строевики или политработники. Что есть, то есть — и никуда от этого не денешься.
Во всей этой интендантско-хозяйственной братии, от идеологов-руководителей до всевозможных исполнителей, заведующих складами, пекарнями, столовыми, прачечными и подобными образованиями, наиболее многочисленным был, да и остается пока, институт старшин — рот, батарей, боцманов кораблей и приравненных к ним категорий.
Старшина в подразделении — это, прежде всего, хозяин во всем: и в обеспечении, и в порядке, и во внешнем виде солдат, и в дисциплине. Иногда даже трудно определить, кого уважают больше, ко-мандира или старшину, который всегда рядом, все и всех видит, все и всех знает и до всего ему есть дело. Естественно, уважение начинается с какой-то боязни. Как в семье, отца уважаешь, не только по тому, что любишь, а еще и по тому, что боишься. Он может и пряник дать, и шлепнуть, если заработаешь. Так и старшина.
В прежние времена старшины и боцманы были, в подавляющем большинстве, сверхсрочниками и служили на этих должностях многие годы. И это было правильно. За много лет хороший старшина узнавал все необходимое, чтобы обеспечить своему подразделению нормальную жизнь, сводил до минимума какие-то неизбежные потери и старался делать все возможное и невозможное в вопросах своей компетенции.
Старшине по воинским уставам предоставлялись довольно приличные права по воздействию на личный состав. Он мог дать увольнение на сутки, наказывать нарядами вне очереди и даже сажать на гауптвахту.
Короче говоря, действующая в армии система обеспечивала старшине серьезные полномочия и соответствующий официальный авторитет. Все остальное зависело от самих старшин. Люди, конечно, они были разные, по всем параметрам, но подавляющее большинство их, прежних старшин и боцманов, были «служаками» в лучшем понимании этого слова, как сказали бы сегодня, «службоголиками». Они именно служили, другое дело, как у кого получалось.
За время службы в армии (и курсантом, и командиром взвода, и комсоргом войсковой части) мне довелось общаться и работать со многими из них. По-разному складывались наши отношения, но в целом я благодарен им всем без исключения за то, что они были вообще, и за отношение ко мне, в частности.
А начало было положено еще в учебном отряде, в первые месяцы курсантской службы.
Я первый раз попал в наряд по роте где-то через месяц после прихода на учебу. Дежурным был наш командир смены, а мы, трое курсантов, должны были сутки «дневалить». Задачи дневального не так обширны, но в школе все было очень строго и четко исполнялось по уставу. Один дневальный час-два стоит, другой бодрствует, следит за порядком и выполняет поручения дежурного, третий отдыхает. Каждый час или два идет ротация, один сменяет другого.
Когда пришла моя очередь «бодрствовать», дежурный послал меня убрать и помыть пол в ротной «каптерке». Приберись, мол, пока боц-
мана нет. Старшиной нашей учебной роты тогда был главстаршина Бугай. Он много лет служил боцманом на кораблях Балтийского флота, затем был списан на берег за чрезмерное увлечение спиртными напитками. А так как ему оставалось пару лет до пенсии — его направили старшиной учебной роты.
Был он небольшого роста, с лунообразным лиловым лицом, хриплым голосом и лексиконом в структуре один-два-три, то есть одно нормальное слово у него чередовалось с двумя-тремя многоэтажными матами. Отзывался только на обращение «боцман».
В роте его побаивались, так как недостающие до пенсии годы он сумел-таки дослужить при школе, и теперь практически никого не боялся, мог выкинуть, что угодно. Особенно его боялись курсанты, боялись просто, так как какой-то видимой жестокостью Бугай не отличался. Его грубая, но беззлобная шумливость, скорее всего, и была причиной курсантской, и не только, боязни. Да и непредсказуемость тоже.
Поправив висящие в каптерке бушлаты,  я  помыл пол, протер, где надо, пыль и хотел уже уйти, но заметил наполовину заполненную корзину для бумаг и вернулся. Приподняв старинную резную деревянную урну-корзину, увидел в углу бутылку из-под чернил (согласно этикетке). Она была на 0,8 литра, темно-зеленая, и внутри что-то плескалось. Сверху была свернутая из газетной бумаги измазанная чернилами пробка.
Чертово мое любопытство! Вынул пробку, понюхал — на чернила не похоже. Постоял немного, снова понюхал — пахнет, как ром. Был тогда в продаже румынский ром по 27 с полтиной за поллитра .Я его как раз по пути в армию пробовал, поэтому понял, что это такое, по запаху.
В те времена, а дело было в пятьдесят девятом году, бытовая химия у нас находилась в зачаточном состоянии, каких-либо жидкостей для мойки, стирки практически не было, так что содержимое бутылки явно смахивало не на какую-нибудь отраву, а на обыкновенный ром. Ну, ром так ром, закрой и уходи. Куда там! Я взял на столе у Бугая кружку и налил в нее из бутылки то, что в ней было, где-то на палец. Снова понюхал, лизнул языком — таки ром! Выпил то, что налил, постоял, думал — не упаду ли. Ничего, нормально. Закрыл бутылку и хотел выйти из каптерки. Нет, опять вернулся, налил половину кружки, выпил, поставил бутылку на место, ополоснул из графина кружку, вылил в стоявший в углу фикус, закрыл дверь и отдал ключ дежурному.
Часа через два, отстояв «навеселе» у тумбочки (все-таки больше месяца не выходили за территорию школы), лег отдыхать. Не успел заснуть — слышу рев боцмана: «Дежурный, мать перемать, хто мыв пол в каптерки?!» «Курсант Гурковский», — ответил подбежавший дежурный. «А ну давай сюды, мать перемать, того курсанта!»
Несмотря на то, что я уже не был «пацаном», пять лет отработал самостоятельно, что-то уже в жизни видел, внутри у меня все сжалось, и не из-за боязни, а из чувства определенной вины. Дежурный подошел меня будить, не понимая причину злости боцмана, но я, опередив его, встал, поправил обмундирование и пошел в каптерку, ожидая любого поворота событий, вплоть до рукоприкладства.
Зашел, доложил. На удивление, Бугай изучающее на меня посмотрел, как будто впервые видел, и просто спросил, показывая в угол, где стояла корзина для бумаг: «Брав?» «Брал», — тут же ответил я. «Положи на мисто!». «А як же я положу, — перешел я на украинский, — в мэнэ ны погон, ны удостоверения ще ныма». «А гроши е?» «Е», — отвечаю. «Ты зараз стоиш, чи отдыхаеш?» «Отдыхаю». «Так вот, пока будэш «бодрствовать», сбигаеш в магазин, тут близько, я тоби маршрутный лыст на почту на два часы выпышу и на КПП провэду. Поняв»? «Так точно, все понял», — ответил я, и через десять минут мы с ним были на КПП, а еще через полчаса я принес в каптерку две бутылки рома.
Как выяснилось, бурная реакция боцмана при его возвращении в каптерку после моей «уборки» стала следствием того, что я, дважды отпив из бутылки, практически ее опустошил. Через толстую зеленую бутылку в полумраке каптерки мне трудно было точно определить, сколько там оставалось рома. Бугай, войдя, первым делом взялся за бутылку, зная, что там и сколько, но выжал всего несколько капель.
Когда я вернулся с литром рома, Бугай прямо при мне вылил содержимое двух бутылок в старую бутылку-чернильницу, а то, что не вошло — в кружку, предварительно поделив остаток на две части. Сперва выпил сам. Потом еще раз внимательно посмотрел на меня и, вылив в кружку остаток, протянул мне: «Давай». Я выпил. Бугай налил себе еще, уже из бутылки. «Ну, ты даеш!, — он заулыбался. — Трэтий рик стоить пэ «чарныло» на глазах у всих, и нихто ще нэ брав в руки! За цэ давай еще по дэсять капиль!» Мы с ним еще понемногу выпили, и я ушел «бодрствовать».
Где-то через пару дней под вечер меня вызывает боцман. «Пидэш сегодни зи мною».
Вечером он провел меня через КПП, и мы пошли в город. По дороге я купил   две бутылки водки, пару банок консервов.
Шли в темноте долго, по каким-то закоулкам. Наконец, вышли на окраину. Темно, сплошь железнодорожные пути, и на них товарные вагоны, наспех оборудованные под жилье. Мне показалось, что их тысячи. Стояли они, видно, не один год.
Возле некоторых палисадники разбиты, наверное, что-то сажали летом. Еще через некоторое время подошли к обычному снаружи вагону. Постучали. Открывается дверь, сноп света изнутри, какая-то женщина равнодушно встречает: «А, это ты! — входи».
Заходим. Резкий контраст между теменью на улице и ярким светом от мощной лампы. В углу горит обложенная кирпичом печка-буржуйка.
Все стены в фотографиях, вырезках из журналов, вышивках, самодельных ковриках. Вагонные полки в два яруса. И девчата, человек десять — не меньше. Та, которая нам открыла, как: после выяснилось, была бригадиром этой женской путейской бригады. Ей, наверное, не было и тридцати, но мне показалось, что ей лет двести! Просто, когда тебе девятнадцать, уже тридцатилетние кажутся дряхлыми старухами. По внешнему виду она смахивала на Нюрку из известного фильма, которая «приторговывала марафетиком». Бригадир с боцманом уединились за ширмой, отделявшей небольшое пространство от остальной территории вагонной комнаты.
Меня обступили члены бригады: «О, молодой курсантик!» Все они были молодые, но уже «провальцованные» жизнью и без, как говорят сегодня, всяких ограничительных комплексов. Слава Богу, что их было много, поэтому, ощупав меня и обнюхав, успокоились и сели за единственный стол играть в лото. В эту игру играют или нищие, просто для ощущения удачи, хоть какой-то, или богатые — от нечего делать. Все шло нормально, как в семейной обстановке. За ширмой слышалось цоканье стаканов, так как две бутылки водки, которые я принес, забрала бригадир.
Часа через два она выглянула из-за занавески: «А ну, ты, салага, иди сюда, забери этого козла, зачем он мне такой нужен!» Я подошел к занавеске — на топчане, в углу, полулежа, храпел боцман. «Может, пусть он немного поспит, а потом пойдет?» — предложил я.
«Да пошел он, мне спать негде, и на работу рано, а с него какой толк! — взъярилась бригадир, опрокидывая боцмана к выходу. — Давай вываливайся!»
Бугай свалился набок, что-то замычал, но не проснулся. Выпитый за пару часов литр давал себя знать. Я попробовал его встряхивать и поднимать — бесполезно. «Ты спускайся вниз, а мы тебе его свалим», — решила бригадир. Так они и сделали. Хорошо, что у входной лестницы было всего четыре или пять ступенек. Бугай мешком скатился на мерзлую землю, зашевелился и начал что-то бормотать вперемежку с матами. После игры в лото при ярком свете — абсолютная темень и девяностокилограммовый мешок в форме боцмана Бугая. Слишком резкая перемена, но идти-то надо. А куда! Еще когда нас выпроваживали, я спросил бригадира, куда идти, она махнула рукой назад и сказала: «Обойдешь вагончик, и шуруй все время вниз, а там кого-то спросишь».
 С трудом повесив на себя боцмана, я поплелся, обходя вагоны и палисадники вниз, как советовала старшая. Если бы это был просто мешок, я бы с ним легко справился. Куда там, этот «мешок» упирался, обмякал, постоянно лез драться, крыл во весь голос меня и весь окружающий темный мир матами и кричал: «Хто ты такий, куды ты мэнэ тянэш?» И опять — в драку, и опять — мать перемать. Не знаю, сколько мы шли, но, в конце концов, вышли к городу, на освещенные улицы.
Было уже за полночь, прохожих практически не было, а те, что попадались, когда я их спрашивал, как пройти к нашей школе, с испугу шарахались подальше. Бугай орал, и по городу я старался идти по теневым местам, не желая наткнуться на патруль или милицию, а то и просто на какого-то военного. В центре я узнал баню, куда нас по субботам водили, и уже сориентировался, где мы, и куда двигать дальше. Подошли к нашей школе. Ну, на КПП я ж Бугая не понесу. Пошел в обход забора — искать удобное, вернее чистое место. Дело в том, что весь двухметровый кирпичный забор сверху был утыкан битым стеклом, и переваливать боцмана через него было чревато. А с другой стороны территории забор вообще был металлический — пики такие острые.
Нашел место, где забор или ремонтировали, или меняли что-то под ним — метра два стекла сверху не было. Стал готовиться к переброске Бугая на территорию школы. И ему, и мне позарез необходимо было быть там. Он, бессемейный, при школе жил, а я служил, да еще только второй месяц.
Вроде все было — и необходимость, и возможность. Я тогда активно занимался спортом, на тренировках толкал 140-килограммовую штангу и вырывал 100 килограммов любой одной рукой. Казалось, что там девяностокилограммовый боцман! Но, нет. Этот извивающийся, затем обмякающий, постоянно пытающийся меня ударить, беспрерывно изрыгающий маты «объект» перевалить через забор оказалось просто невозможно.
Что я только ни делал — подлезал под него, пытаясь приподнять, ставил его стоя, пытался перевернуть через забор как ваньку-встаньку и т. д. Бесполезно. Наконец, собрав всю свою скорее не силу, а злость, я таки перевалил Бугая через забор. Он мягко шмякнулся с той стороны на землю. Хорошо, что асфальтовый плац не подходил вплотную к забору — его отделяла двухметровая цветочная полоса. На нее, хоть и мерзлую, он и упал.
Я, оббежав территорию, перелез через хозяйственные ворота и через минут пять был на своей койке. Лег, не раздеваясь, чтобы не привлекать внимание.
Прошло минут двадцать, мне было не до сна — никак отойти не мог от «прогулочного вечера». И тут вдруг — тревога! Завыла сирена. Тревоги бывают разные. Дежурный по роте объявил, что тревога пожарная. При такой тревоге к каждому курсанту приписан штатный инструмент. У кого — ведро, у кого — топор. У меня был приписан багор.
Так как я лежал одетым, то и выскочил на построение первым, прихватив свой багор. Обычно, при прежних учебных тревогах, спросонья я не раз доставлял окружающим неприятности своим багром, а на этот раз я стоял в гордом одиночестве, держа багор, как копье, и поджидая остальных, за что был на утро, отмечен зам. командира нашего взвода.
Но пока построились, дали отбой, и все разошлись спать дальше. Я чувствовал, что тревога как-то связана с нами, но спросить было не у кого. Утром выяснилось, правда, негласно, следующее. Бугай, когда упал на территорию школы, очнулся и пополз через освещенный плац в сторону строений — как раз между водонапорной башней и последней казармой. Часовой сторожевого поста, из курсантов, охраняя башню, задремал, а когда открыл глаза, то увидел, что к нему ползет человек. Испугался, из оружия у него был только нож, ну, и нажал на кнопку вызова караула. Начальник караула, увидев, что сигнал от столовой, подумал, что загорелось что-то, и объявил пожарную тревогу. Ну, и завертелось. А боцман тем временем дополз до ямы, куда излишняя вода сбрасывается  из  водонапорной  башни, и окунулся туда головой. Мог и навсегда нырнуть, да часовой, узнав его при свете, вытащил.
Прибежал начальник караула, друг нашего боцмана, и отвел его домой. На этом неприятности того дня закончились. На следующий день старшины у нас не было, вроде как заболел. А еще через день прошел слух, что Бугай выходит на пенсию, давно, мол, собирался и, наконец, решился.
Через пару дней построили роту, и капитан первого ранга, начальник школы, объявил Бугаю благодарность и поблагодарил за службу. Прощаясь, боцман отдельно подошел ко мне: «Спасибо, Васыль, ты добрый пацан». «Счастливо тоби, Мыкола», — ответил я, и мы обнялись, просто так, как люди, знающие друг друга. Он уехал домой, куда-то на Украину.
Появился у нас новый старшина. Не знаю, что ему сказал Бугай, но ко мне у него было особое расположение. И когда месяца через четыре, наш командир смены ушел на учебу, на удивление всем, именно новый старшина- вышел с инициативой дать возможность мне подготовиться и сдать экстерном экзамены за полный курс учебы, чтобы можно было назначить командиром учебной смены. Что и было сделано. И пришлось мне самому  еще  более  полугода, «доучивать» своих же коллег-курсантов. Получилось так, что за все годы службы в армии, я всего один раз мыл пол, и то в каптерке боцмана Бугая.

                ЗАГЛАДА

Неисповедимы пути Господни и непредсказуемы судьбы людские. И не всегда человек волен сам распоряжаться своей судьбой — чаще судьба им распоряжается. Или, как говорят, «играет им».
Бывают такие повороты, такие взлеты и падения, что ни сам человек, ни окружающие его люди не могут объяснить, ни сразу, ни после, почему что-то так случилось.
Люди, как живые существа стадного типа, в принципе, легко управляемы и направляемы. Они имеют тенденцию молиться на идолов, независимо от их происхождения, на кого-то равняться и с кем-то сравниваться. При этом одни равняются, а других равняют...
Были у нас люди, на кого хотелось равняться и на кого равняли. Парадоксом жизни тех времен как раз и было то, что в большинстве случаев равняли на тех, на кого не хотелось равняться. Их обычно выпячивали и «раскручивали», причем это не политика была такая, а ее искаженное исполнение. «Выколупают» где-то в глубинке какого-нибудь «феномена-идола» и начинают его выставлять на съездах-конференциях до тех пор, пока какая-нибудь другая приближенная особа, где-нибудь во время застолья, охоты или рыбалки, не выставит на показ уже своего «феномена», и так далее. Причем все это, как правило, делалось не ради дела, даже не ради самого идола, а лишь для того, чтобы укрепить позиции того или иного уездного «властелина-колупателя» и хоть на ступеньку или на короткое время приблизить его к кормилу власти.
Вообще-то, и сами «идолы» тоже бывали разные. Одни, попав в такое течение, старались еще лучше работать и показать себя, стесняясь свалившегося на них внимания, другие, а их было, к сожалению, большинство, с огромным удовольствием купались в лучах славы, считая, что они избранные, а остальной люд просто обязан их боготворить даже за сам факт их появления на свет. Часто они так зарывались, что забывали своих хозяев- конъюнктурщиков и пытались по их головам их же и обойти. Как правило, на этом их карьеры обрывались, но наиболее нахальные, работая локтями,достигали очень больших высот.
Мне довелось в жизни слышать и видеть таких людей, с одним из них, вернее одной из них, я познакомился поближе. Причем при довольно странных обстоятельствах ,— в начале шестидесятых годов. Это была Надежда Григорьевна Заглада, семидесятичетырехлетняя звеньевая одного из колхозов Черняховского района Житомирской области.
В последние годы правления Н.С. Хрущева ее фамилия не сходила со страниц газет, лент хроники. Эта сухонькая женщина с крепкими руками и железной волей, которую, как и миллионы других крестьянок, никто не замечал, может быть, так и осталась бы неизвестной, если бы кто-то ее не вытолкнул на политическую поверхность. Она взяла не красотой и даже не производственными показателями, хотя у ее звена они были довольно высокие среди свекловодов. Она в основном взяла... возрастом. Попала как раз в струю пенсионной реформы. Руководство страны прямо умилялось, когда Заглада, выступая с трибун съездов и совещаний, говорила: «Робыть надо! Гляньтэ на мэнэ. Семьдесят чотыри роки, а я роблю ланковою (звеньевой) ще з вийны, и ничого. А сыдять дома молодыци, нэ хотять робыть у поли, що ж цэ такэ?»
Опираясь на поддержку таких «энтузиастов», Хрущев узаконил идею повышения пенсионного возраста на 5 лет, мужчин — с 65 лет, женщин — с 60. Тут же заработала пропагандистская машина.
Помню, в шестьдесят третьем, в Харьковском цирке, перед началом представления на арену вышли шесть молодых ребят в ливреях работников арены, принесли большой канат — и давай тянуть его три на три. Никак. Тут выходит один седой плотный мужчина и говорит: «Ото давайтэ, вы вси на той кинэць, а я тут сам потягну». Взялись шестеро за один конец, а он за второй их всех опрокинул. Ребята подошли к нему, хлопают по плечам, спрашивают: «Вы шо борец, чи штангист?» А он улыбается: «Ни, я пенсионер».
Общими усилиями таки заставили многих пенсионеров снова выйти на работу, хотя пенсионер пенсионеру рознь. А те, первые пенсионеры, после всех войн, репрессий и разрух, в большинстве своем еле дожили до пенсии. А Заглада в свои годы, ну, что сделаешь, такой ее природа создала, играла своей сапой в поле, как нынешний киношный ниньзя фехтовальным мечом.
Я тогда работал в комсомоле и, конечно, слышал про эту женщину и ее работу. В городе Черняхове, расположенном к северу от Житомира, прямо в центре, было смонтировано огромное  нарисованное  панно, где в кулуарах Кремлевского Дворца съездов ,Никита Сергеевич стоял рядом с Надеждой Григорьевной в окружении цэковской свиты. Панно это висело несколько лет, пока Хрущева «не ушли».
Часто, проезжая мимо, я в принципе равнодушно смотрел на панно, оно было написано не особо чисто, как картина, но всем было ясно, что раз в центре маленький, толстый и лысый — значит, Хрущев, а раз старенькая женщина рядом с ним, тем более в Черняхове, значит, Заглада.
Я к чему это веду? К тому, что в лицо ее до нашего знакомства, практически не знал. Как-то раз зашел в Житомире в аптеку, недалеко от центральной площади. В те времена друг против друга там стояли два обкома партии — промышленный и сельскохозяйственный. Поэтому аптека была довольно приличная для тех времен. Мне нужна была какая-то мелочь. По аптекам я тогда ходил редко. Обилие лекарств в той аптеке просто привлекло внимание. Заходит какая-то старушка, осматривается, достает из хозяйственной сумки довольно большую бумагу и что-то в ней рассматривает. Через пару минут поворачивается ко мне: «Слухай, сынок, пидийды сюда, тут наш фершал щось напысав, нэ пийму дэ начало, а дэ кинэць?» Я подошел, посмотрел длинный список лекарств , сказал женщине, где, что и как, и посоветовал обратиться к аптекарю.
По ту сторону прилавка возвышалась в единственном числе мощная, с орлиным носом и высокомерно-брезгливым видом, вся увешанная золотом, аптекарша. Осторожно, двумя пальцами она взяла протянутую старушкой бумагу-заявку и мгновенно, не читая, выдала: «У нас ничего этого нет!»
«Дочка, та нэ можэ буты, глянь, скильки у вас тут усего, — пыталась убедить та хозяйку аптеки, — а в нас даже иоду чи бинта нэ знайдэш». «Слушай, бабка, иди отсюда, я тебе сказала, что ничего этого нет! — горой нависла над старушкой аптекарша, — ты хочешь, чтоб я милицию вызвала?»
На шум вышел заведующий, с такими же габаритами и таким же внешним видом. Узнав в чем дело, он вмешался в диалог и не очень торжественно выпроводил посетительницу на улицу. Та упиралась, а когда поняла, что бесполезно на такую публику тратить силы, вышла из аптеки, напоследок бросив: «Ну, трутни, я вам покажу!» «Давай, давай, проваливай, потом покажешь», — подтолкнул ее аптекарь.
Помните, как в той песне: «Мгновенья раздают, кому позор, кому — бессмертье...» Если бы тот отъевшийся на государственных лекарствах аптекарь знал, на кого он кричал, он бы проглотил язык и задушил бы аптекаршу, скорее всего — родственницу, ибо посторонние в таких местах не работали. Но он этого не знал, величественно закрыв дверь, вернулся в аптеку и ушел в ее глубины.
Однако события начали развиваться совсем неожиданно и в очень ускоренном темпе. Я только вышел из аптеки, как увидел опять ту же женщину, возвращающуюся в аптеку в сопровождении двух крепких молодых ребят. Надо было видеть белые, искаженные от страха и одновременно угодливо-масленые лица аптечных работников. Они буквально стелились перед бабушкой, как-то незаметно выхватили у нее тот злополучный список, через каких-то полчаса сами вынесли и по-грузили два больших ящика на стоявшую у входа грузовую машину.
Растерянно смотрю и ничего не понимаю. За 30—40 минут такие перемены. Пока грузили лекарства, я подошел к водителю и спросил, кто эта женщина. «Так тож Заглада Надежда Григорьевна, из нашего колхоза. Люди попросили ее, как депутата, помочь получить лекарства для нашей аптеки, а то наш аптекарь уже два раза со мной приезжал, и ничего не дали, все только обещали». Заглада поехала сама, а когда и ее выпроводили, она зашла в обком партии, он в минуте ходьбы, оттуда позвонили в аптеку, дали двух ребят, а дальше все пошло уже по другому сценарию.
Воспользовавшись случаем, я подошел к этой суперизвестной в то время женщине, сказал, что работаю в армейском комсомоле, и попросил ее приехать к нам в часть, встретиться с комсомольцами. Она тут же отреагировала по-своему: «А ты вызы их сюда, до мэнэ на полэ. Хай побачуть, як буряк солодким сахаром становыться. Можэ на кого из моих дивчат прыдывляться, а то я их тильки гоняю и ничого воны, бидни, нэ бачуть, однэ сонцэ, сапу, та длиннэ-длиннэ, як собачя писня, полэ».
В конце концов, я ее уговорил, и в один из выходных вечеров привез ее в часть на встречу. Думаю, что и мне, и всем присутствующим эта встреча запомнилась навсегда. Это не было шоу или встреча с суперзвездой. Это была встреча с простым Человеком. Пусть даже малограмотным в общем плане, но высокообразованным в жизненном, главный девиз которого: «Робить, диты, робить добрэ, и всэ у вас будэ и за душою, и на столи, и в кармани».
Да, она, конечно, была не простой женщиной, жесткой, даже амбициозной, но она РАБОТАЛА, созидала, не по обязанности, а по состоянию души. И за это можно простить то, что, возможно, и было наносным. Поэтому на таких людей хотелось равняться, они хоть и попадали в лучи навязанной славы, но были того достойны.
Потом я еще несколько раз встречался с Надеждой Григорьевной, но уже на каких-то общих мероприятиях. А в дальнейшем случилось, как всегда в те времена: ушел Хрущев, и нам запретили общаться со всеми, кто был при нем в фаворе. Такие люди сразу стали вне политики, а все контакты с ними расценивались как аполитичные.
Так у нас было всегда. Уходит вождь — все его друзья мгновенно переводятся (не переходят!) в разряд врагов нового вождя. Это одно из основных отличий любого тоталитарного режима. При этом любой хороший человек преподносится обществу совсем в другом цвете. Не избежала этого и Заглада. А потом ее просто  забыли.

                ПАМЯТНОЕ ЗНАМЯ

Приятно все-таки, когда тебя замечают и заслуженно хвалят, хоть одного, хоть в коллективе, все равно приятно. Это чувство приятности, конечно, напрямую зависит от масштабности похвалы — чем выше масштабность или чем выше инстанция тебя похвалившая, тем больше растешь не только в своих глазах, но и в глазах окружающих.
В 1967 году отмечалось 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции. Это сейчас многие умники, поимевшие свои степени на какой-нибудь главе от классиков, вальяжно выдавливают из себя, что то, мол, была не революция, а переворот чего-то с чем-то. Пусть их, но в указанном году отмечалось именно 50-летие Революции.
По итогам не столько шестьдесят седьмого года, сколько по показателям нескольких предшествовавших юбилею пятилеток, многие колхозы и совхозы (многие — это не значит все) были удостоены особого отличия — награждались не переходящими, как обычно, а памятными красными знаменами ЦК КПСС и советского правительства. Надо отметить, что на весь наш район, довольно передовой и высоко котирующийся в Казахской ССР, таким знаменем было награждено всего одно хозяйство — наш колхоз «Передовик». Да и на всю довольно немалую нашу Актюбинскую область, такой награды были удостоены всего несколько хозяйств, пересчитать их можно было по пальцам одной руки.
К знамени, естественно, прилагалась денежная премия. Колхоз получил на свой счет 5000 рублей, персонально для председателя прислали 1000 рублей.  Каструбин   от премии отказался в пользу нашего детского сада, а колхозная премия зависла на балансе колхоза. В юбилейном (1967 году)году я еще был секретарем партийной организации колхоза, поэтому, Каструбин, пытаясь решить, что делать с общеколхозной премией, вызвал меня и спросил: каково мое мнение по поводу ее использования. Думали мы, думали... Ну, раздадим всем колхозникам по 10 рублей, да кто о них потом вспомнит до очередного юбилея? И решили, чисто по-русски, а давайте просто пропьем их, но красиво.
Выдав такую инициативу, я тут же получил от председателя персональное задание по организации небывалого в истории колхоза мероприятия. Новый наш парторг, уже прибывший в колхоз, естественно, обиделся, что не ему поручено проводить такое необычное мероприятие. И тут же сразу уяснил выгодность своего положения в этой ситуации: если все пройдет успешно, то какие-то лавровые   листья,  достанутся и ему; если что-то будет не так, то он за это не отвечает, не его идея, не ему поручено. А есть там коммунист Гурковский, к тому же теперь секретарь партийной организации управления, к тому же опальный в глазах райкома партии, так как не захотел в очередной раз быть парторгом колхоза, отказался идти инструктором в райком, да и вообще ведет себя вызывающе и независимо. Вот и будет, в случае чего, зацепка на него, чтобы поставить на место.
Так думал наш партийный организатор, это абсолютно достоверно, я знаю, о ком  и  о чем,говорю.
Ну ладно, парторг — парторгом, а делать-то надо. Собрать вместе пятьсот человек сложно, но возможно, а вот что будет дальше? Как их «разобрать» потом? Люди — абсолютно разные по характеру, по возможностям, по «спиртовоспринятию» и коммуникабельности, за 37 лет со дня образования колхоза никогда вместе не собиравшиеся. Более пятидесяти национальностей, возраст — от 16 до 80 лет, мужчины и женщины, и все это в одной компании, и со спиртным...
Сегодня это можно было бы в шутку назвать корпоративной вечеринкой, но мне даже обидно такое сравнение. Разве можно нынешние «корпоративы», куда приходит бомонд (при любом уровне), чтобы блеснуть нарядами-украшениями и показать свои «прелести», где над вечеринками витают с собой принесенные — лютая зависть, лютая ненависть или равнодушная необходимость и пренебрежение, сравнить с тем нашим мероприятием?
Люди редко собирались просто отдохнуть. Многие боялись, понимая, что там будут почти все, а, может быть, даже все. Ведь мы, российские, по большому счету, ни работать, ни отдыхать — не научены. Веками у нас одна часть населения, слава Богу, что меньшая, только отдыхала. До обеда спали, затем балы, вечеринки, потом поездки на юга, воды, сплетни, интриги. Весело. Другая часть общества только работала, в основном бесплатно, ей на отдых время не отпускалось.
Те, кто все время отдыхал, не умели работать и не могли чему-то научить своих работающих.
Были, конечно, единичные проблески в истории — тот же царь Петр I, который и сам учился работать, и заставлял учиться этому своих подданных. А другие так не делали. Поэтому основная масса осваивала профессии в силу необходимости; благодаря разуму и смекалке многое знала. Отдыхать по-настоящему люди не умели — ни работающие, ни «отдыхающие», причем, последние потому, что отдыхать-то не было после чего. Не зря ведь в наше время жители Египта, Кипра и других приятных мест на Земле, все собираются поехать в Россию, чтобы посмотреть, где же эти несчастные русские так тяжело трудятся, что так часто и долго у них отдыхают.
Но вернемся на полвека назад. Получив задание, я, в то время главный экономист колхоза, первым делом составил организационный план предстоящего мероприятия, по деталям. Общая смета в 5000 рублей была определена изначально, так что необходимо было действовать в заданных финансовых рамках. Составив подробный план действий (по объему он оказался равным приличной части годового производственно-финансового плана колхоза), я доложил все его аспекты председателю, а он уж вынес вопрос на правление колхоза. Это была простая формальность, но мы решили к московскому подарку кое-что добавить от себя — забили пять голов свиней и две коровы, заготовили сметаны. Свиней отправили в Орск на мясокомбинат, чтобы их там качественно закоптили, а говядину предполагалось отварить прямо на месте.
Эти дополнительные траты необходимо было провести через решение правления колхоза, что и было сделано. Решили мероприятие провести сразу после посевной, в одну из суббот, чтобы люди смогли за воскресенье отдохнуть — восстановиться, а в понедельник с ясной головой выйти на работу.
На территории колхоза было много замечательных мест для отдыха.
Место для праздника выбрали шикарное — на южном пологом склоне ущелья. С севера — отвесная скалистая стена, уходящая в многометровую темную глубину озера, а с юга — несколько сот метров пологого луга с изумрудной травой и редкими вкраплениями небольших групп деревьев и кустарников. От нашей центральной усадьбы — километров десять.
Сделали списки по всем структурным подразделениям колхоза, не забыли ветеранов-пенсионеров. Объявили о празднике по всем бригадам неоднократно и по местному радио. Все знали, где, когда и кому собираться, какой будет транспорт туда и обратно. Личные машины брать запретили, все передвигаются только на колхозных. К бригадным и фермерским машинам дополнительно дооборудовали под перевозку людей еще несколько грузовиков, и вопрос транспортировки людей и всего необходимого был решен.
Я попросил у директора элеватора, расположенного при территории колхоза, двенадцать огромных брезентовых пологов — ими на элеваторе зерновые бурты укрывали, разослал приглашения руководителям сельских промышленных и социальных организаций.
Конечно, приглашено было все районное руководство. Проверили и подчистили территорию, подъезды к ней, сделали, где надо, спуски к пробегавшей рядом горной речке, чтобы люди, при желании, могли помыть руки и т.д. Собрал водителей, которые будут заняты на празднике. У них было тяжелейшее задание — до тех пор, пока последний участник не будет доставлен домой, — они на дежурстве и на подхвате. То есть, должны будут весь этот день не только возить людей туда-сюда, но и выполнять многие другие обязанности — охранников, дружинников, грузчиков, санитаров и еще десятки разных поручений, если понадобится.
Естественно — не пить. Договорились так: я им заранее выдаю полуторную норму всего, что положено, все это оставляем в условленном месте, а когда развезем людей и имущество, они поставят машины в гараж и на одной машине с абсолютно непьющим водителем, вернутся на место действия, чтобы там уже отвести душу.
Так как дело будет уже ночью, мы им специально завезли небольшую электростанцию. Да и сколько там летней ночи! Короче говоря, технически мы подготовились полностью, но это была лишь часть дела, хотя и одна из основных. Исходя из выделенной суммы, количества людей по спискам и приглашенных, а также действующих в то время цен, я рассчитал своеобразное меню на человека и, естественно, определил весь объем, чего и сколько надо закупить.
Да простят меня ныне живущие, особенно молодые, да крутые — известные. Иногда просматривая бульварную прессу (и оттуда можно что-нибудь да узнать), читаешь перечни напитков и блюд на какой-то там вечеринке — юбилее супер знаменитости: вино такое-то, такого-то года, закусоны такие-то, даже «почки заячьи, сваренные вокруг себя» и т.п. Ну что ж, для журналистов — и это хлеб. Но я, когда такое читаю, со смехом вспоминаю свою покойную бабушку Маню. Она абсолютно всегда, когда приходила с какой-нибудь гулянки, особенно, когда в Одессу к родственникам ездила, обязательно рассказывала домашним, как накрыт был стол для гостей и «яки там булы стравы» (блюда). Начинала всегда с чего-то главного, по ее мнению: «Пылаф (плов)..., а хлиб, як сонце!», и так далее — до самых мелочей. Дядя мой, сын бабушкин, всегда поддевал ее и передразнивал: «А ложки, а вылкы, а...», на что бабушка не обижалась, продолжая добросовестно описывать уже не количество, а качество отдельных блюд.
Так вот, и я подумал сейчас: да неужели коллектив нашего колхоза, одного из лучших в огромном Казахстане в те времена, недостоин описания его единственной и, как оказалось, первой и последней вечеринки? Ведь прошло уже почти полвека, а никто об этом не знает, да и кто еще когда-то об этом напишет? Ведь села нынче нету,   почти  -уничтожено. И кто такая, по сравнению с тем коллективом, любая раскрученная ныне даже суперзвезда? Пылинка в космосе, да и то временная. Поэтому я опишу ту быль так, как она была, пусть знают потомки, что все-таки село наше жило, а если бы не мешали, то жило бы и сегодня, только гораздо лучше.
Произведя несложные расчеты, мы получили потребительскую часть праздника. «Рацион» одного средневзвешенного колхозника (не пугайтесь) составлял: водка — 250 граммов, т.е. бутылка на двоих; 100 граммов коньяка, т.е. бутылка на пятерых, 100 граммов рома и на 10 человек — бутылка шампанского. Кроме того, причиталось по бутылке пива и по две — лимонада. В среднем получилось на человека пол-литра спиртосодержащих напитков, остальное — вода, лето все-таки. Чтобы нейтрализовать действия алкоголя, в качестве закуски было выставлено где-то килограммов 250 копченостей, по полкило на брата, и столько же отлично приготовленного говяжьего мяса. К этим основным нейтрализаторам добавлялись около 100 килограммов своих колбас, помидоры, огурцы и т.д. Мало того, женщины из бригад набрали из дома различных консервированных деликатесов, так что если бы там присутствовала моя бабушка, то ей бы очень долго пришлось перечислять «стравы», выставленные в тот день нашим колхозникам. Куда там нынешним корпоративным гулянкам, где блюда из мыльного белкового мяса, а напитки — вообще неизвестно из чего и какого качества!
Хотя и не считают сегодня сельчан за людей, а все это зря, потому что не было бы нашего села — не было бы и города, о чем здесь вообще говорить.
В субботу, в день празднования, село с утра высыпало на улицу. Всюду полно людей, все нарядные, в ярких одеждах. Мы с раннего утра были на месте гуляния, расстилали брезент, прикидывали порядок размещения бригад, расставляли машины с продовольствием так, чтобы свести к минимуму толкотню при получении напитков и закусок. Еще раз проинструктировал людей, моих помощников, на предстоящий день. Рядом с речкой врыли два огромных котла, в каждом варилось по коровьей туше без костей. Развесили шары, флажки, и часам к десяти, мы были готовы к приему дорогих гостей. Я хорошо представлял себе предстоящее действо, вроде бы все готово: и скорая помощь приехала, и мясо сварилось, и ребята надежные, но все-таки 500 человек, да и гостей — человек 50! Как оно будет, чем все закончится, и не вылезут ли мне боком все эти заботы и сама идея?
Переигрывать уже было некуда: где-то с одиннадцати часов появились первые машины. Шум, гам, смех, шутки всякие. Началось размещение, и главное — распределение. Я раздавал представителям бригад спиртное, помощники — продовольствие. На это ушло около часа. Конечно, некоторые группы, что подальше от начальства, не дожидаясь всеобщего открытия, мягко говоря, «причастились».
Наконец, поднялся наш председатель Каструбин Григорий Ионович, кратко поблагодарил людей за работу, а власть — за заботу, сказал, не обессудьте, мол, мы решили сделать вам праздник вот таким образом. Больше никто в общем плане не выступал, да и проблемно это было, брезенты-дастарханы растянулись на сотню метров. Позже тостировали уже по группам. Микрофонов не было, все было природно-натурально и довольно красиво.
Первый секретарь райкома партии (неплохой был мужик, но недолюбливал меня за независимые и открытые высказывания) подозвал и спросил, есть ли у меня с собой баян. Ну да как же я и без баяна! Принес. «А ну давай нашу, целинную!», — сказал секретарь и сам начал запевать под музыку песню «Едут новоселы». Любил он ее. Спели ее и еще несколько песен возле брезента, где разместились работники управления и гости.
Ну а другие бригады хуже, что ли! Пришлось обходить с баяном все коллективы, играть по нескольку песен. При этом если одна бригада пела, то ближайшие коллективы подпевали, песня с переливами шла дальше, акустика ущелья аккумулировала звук, а затем выводила вверх, отталкиваясь от скал, и усиленная эхом песня, рвалась в небо, распугивая не только птиц и каких-то мелких животных, но и, наверняка, будоража даже речных обитателей.
Не слышали скалы такого пения во веки веков, да и теперь больше уже не услышат, некому там ни работать, ни петь и ни пить. Все пришло в упадок, а то, что осталось, даже отдаленно не соотносится с тем, что было.
В тот день люди показали, что умеют не только работать. А ведь настолько все разные! Были и традиционные хулиганы, и частые выпивохи, и веселые женщины, и много кто еще. И жара была, и дозы были не усредненные, а двойные и тройные, не все же пили одинаково, да и больше половины было женщин. И ни одного неприятного инцидента! Вот что такое среда и коллектив, не может вирус зла в такой среде развиваться!
Исключение составили представители районной власти, как более «продвинутые». Посидев с нами пару часов, они вдруг засобирались домой, дела, мол, и т.д. Я им положил на дорогу сборный ящик спиртного, водка там, коньяк, ром, вода, да еще закуски. Думаете, они спешили домой? Нет, конечно, их стесняла обстановка, им мешали люди. Отъехав от нашего места с километр, они (это выяснилось позже) расположились в леску у одного из родников, перепились, передрались, а потом еще пару дней на бюро райкома между собой разбирались.
Ну, это их дело, наши люди не видели всего того, и для них праздник остался праздником, Это для меня и ребят-помощников колхозное гулянье было искусственно выдуманной проблемой, а для всех колхозников — это было чем-то самим собою разумеющимся, люди считали, что так должно и быть. И в этом, наверное, и была главная изюминка праздника, натуральность всего происходящего. Знаете ведь, хорошее, слабо запоминается, плохое, наоборот, остается в памяти надолго. Многие люди наши, из тех, кто участвовал в том народном гулянии, уже и не помнят о нем, Ведь почти полвека прошло, а я, слава Богу, помню. Слава Богу, так как поставил перед собой цель довести до потомков были из нашей жизни, чтобы знали, что мы не первые и не последние люди на нашей, ащелисайской  земле; и что было — то было, и стесняться прошлого не надо, а только брать из него лучшее, ведь, сколько у нас и прежде было хорошего!
Но вернемся к теме памятного знамени. Да, мы завершили праздник уже ночью. Да, мы грузили, ловили, уговаривали, доливали и раздавали в нагрузку то, что оставалось. Да, у меня не хватило пустой ящичной пары — брал напитки без платы за нее, думал — верну, да и дешевле было. Кто-то пытался утянуть свернутые брезенты, да, видно, не рассчитал нетрезвые силы — нашли брезент по оставленному следу. Да, многое чего было. Но, главное, все участники события были доставлены домой с целыми руками-ногами, может, только с тяжелой головой у некоторых. Была масса веселых историй — и ни одной грустной, в пику нашим недоброжелателям. Знамя было достойно обмыто по-русски и заняло свое  почетное постоянное место — среди многих уже имевшихся в колхозе переходящих знамен за другие показатели.
Если вы думаете, что эта история так и закончилась, то ошибаетесь. Да, всех развезли по домам. Да, водители, выехав на место гуляния, конечно же, «оторвались» по полной программе, компенсируя суточное воздержание и последствия контактов с теми, кого они развозили по домам. Да, все это прошло. Но сам конец праздника еще был впереди.
Летняя ночь коротка. Не успел я прилечь дома на кровать — стук в калитку, а потом чем-то легким — в окно. Пять часов утра, правда, солнце уже пробилось, но кого принесло в такую рань, да и в такой день? Выглянул в окно и все понял. Опять по телу пошла непонятная дрожь — держись, Вася, то ли еще будет!
Дело в том, что когда обсуждали на правлении колхоза план проведения праздника, то объявили, что если кто-то не сможет присутствовать по причине работы — пастухи, охранники, дежурные все -возможные и т.п., то для них доля будет оставлена, и они все получат на другой день. Для многих из них, руководители бригад и ферм, получили все еще вчера, в общей массе, но всех не охватили. Вот и приехал ко мне домой верхом пастух, Дильмагамбетов, за своей «порцией», он и стучал кнутом в калитку.
Я открыл дверь, сказал, чтобы ехал к конторе колхоза. Быстро собрался, сел на мотоцикл, помчался к правлению. Там уже — главный зоотехник, главный инженер и заведующий свинофермой. «Тут тебя уже спрашивали мои животноводы, — сказал главный зоотехник, — да и мы тебя тоже ждем...» Концовку он произнес многозначительно.
Что было делать — пришлось играть роль благодетеля дальше. Послал пастуха за кладовщиком продовольственного склада, там был оставлен запас для неприсутствовавших. Заходим все в кладовку. Я объяснил Дильмагамбетову его «права» — сколько и чего ему причитается. Открыл бутылку шампанского, она по нормативу — одна на десятерых, налил ему в стакан. Пастух взял, попробовал, скривился, как после целого лимона, вернул стакан назад и сказал: «Ай, Андреич, мине ничего не нада, дай бутылка водка!». Да  - пожалуйста! Дал ему бутылку водки, пастух уехал. Ну а с шампанским что делать? Ни вылить, ни закупорить. Пришлось разлить на пятерых, включая завскладом. Всем стало полегче.
«Ладно, — говорю кладовщику, — я буду в конторе, кто придет, вот для них «спасенье», позовете меня». Не успел дойти до конторы — еще двое скотников подъезжают. Вернулся в кладовую, удовлетворил их нормативные потребности, все собравшиеся специалисты, естественно, поучаствовали. «Ну, — думаю, — чего я буду бегать туда-сюда?». Сходил в кабинет, на большом стандартном листе бумаги написал, что все, кто имеет ко мне дело по вчерашнему событию, вплоть до 14.00, приходят в кладовую. Лист приколол на дверях.
Возвращаюсь к кладовой — подъезжает Каструбин. Поблагодарил за прошедшие сутки, выпил немного шампанского и поехал по фермам — посмотреть, как там после прошедшего гулянья. Он у нас был действительно председатель-хозяин. Разумный, честный и понимающий.
А в кладовой постепенно собрались почти все главные специалисты колхоза. Все они, так или иначе, были причастны и к получению знамени, и к прошедшему празднику. Мы засели и добросовестно, до 14.00, «принимали» вчерашних не присутствовавших — их угощали, ну и сами угощались... Недовольных не было. Последний из отсутствовавших, пришел где-то к двенадцати дня, но мы все-таки досидели до обещанного времени, затем еще раз поздравили друг друга с торжеством и перенесли то, что осталось невостребованного, из склада в столовую. Она была через дорогу, там и сдали по накладной.
Вот так и завершилась эпопея с вручением знамени и его «обмывкой». Ну что в этом было особенного? А ничего — просто жизнь. Была жизнь, а сегодня ее нет. И колхоза нет, и производства нет, и людей нет, да и села уже почти тоже нет. Такая вот  ащелисайская   быль, уже сегодняшняя.


                ВЫБОРЫ

Простое и понятное русское слово — выборы. От корня "выбрать", "выбирать". Доброе такое, доступное внешне — кто-то выложил товар, а ты добровольно выбираешь то, что тебе нравится и что принесет тебе пользу. Так: было изначально. На выбор предлагались пища, одежда, обувь, предметы различные. Позже начали выбирать жен, рабов, воинов. Власть тогда еще не выбирали, она сама себя выбирала и назначала. С помощью кулака, дубины, меча, друзей-братьев и т.п. Потом на смену единоличным монархиям пришли республиканская форма правления и демократия — "власть народа".
Считается, что это высшая форма выбора, так сказать, волеизъявление, и лучшего пока не придумали. Возможно, и так. Вернее, возможно, так и должно было быть. Люди из себе подобных, выбирают лучших во все, что избирается, — в общественные, партийные и государственной органы власти. Что еще надо для объективного выбора? Но как только в эту органичную связку — "люди-выборы" — попала грязь, липкая такая и вонючая, под названием "деньги", демократия закончилась. По-моему, возможно, субъективному разумению, демократия, достигшая своего апогея, т.е., вершины, наивысшей точки, и перевалившая через нее, эту вершину, обязательно будет стремительно скатываться вниз и, скорее всего, даже обязательно, уничтожит породившую ее основу — человеческое общество.
Неважно, что это будет: просто конец света или очередной потоп, как следствие не глобального потепления, а глобального неуправляемого безобразия, которое обязательно приведет к новому переделу мира, к ядерной войне и к уничтожению всего живого. Это не бред, это просматриваемая печальная перспектива. Теперь выборы стали на Земле чаще формальностью, где главный вопрос только в цене. Цене места депутата, чиновника и т.п. Все это знают, многие делают вид, что знают, и "процесс идет".
Моя задача в данном повествовании просто сделать фон для очередной   групповой  фотографии  из  ащелисайского  альбома жизни, тема которой — выборы. Естественно, выборы государственные, политические, выборы представительных органов власти всех уровней. В настоящее время отдельные люди, считающие себя истиной в последней инстанции, запросто не то что критикующие, а отвергающие разработки Маркса, Ленина, других великих людей и всю советскую эпоху, люди, которые переписывали сперва справа налево тех же классиков, а потом списывали друг у друга эти опусы, пытаются убедить нас в том, что прежние безальтернативные выборы с одним кандидатом, шли у нас под "одобрямс" на 99%. Формально вроде бы плохо.
Но лукавят нынешние сверхученые. Вопрос главный здесь не как, а КТО! Если опубликовать список депутатов Верховного Совета времен СССР и такой же список депутатов Советов или Думы последних созывов, и просто сравнить их, очень многие нынешние критики, да и  «народные» избранники, должны будут сгореть от стыда, если у них это чувство еще осталось. Потому что в списках прежних лет не найдете ни одного недостойного такого уровня власти человека.
Герои труда (настоящие) — механизаторы, доярки, сталевары, академики, писатели, космонавты, партийные лидеры будут в тех списках. Да, за них и голосовало 99 процентов избирателей. И вовсе не важно, десять истинных героев было в бюллетене или всего один. Они все были того достойны.
И посмотрите, кто представляет сегодняшнюю демократию. У некоторых, даже с большим процентом набранных голосов, просятся добавки — "сидел, должен был сидеть, но откупился, еще будет сидеть и т.п.". И разве Верховный Совет СССР в до перестроечные годы, когда-нибудь принимал решения не в пользу своей страны, своего народа? Хоть бы одно! А сколько их было принято новыми избранниками, особенно в девяностые годы!
Так что вопли об отсутствии демократии при выборах в советские времена, лучше подавить в себе. Люди, простые люди, лучше знают, где демократия действительная, а где купленная.
Впервые я участвовал в выборах в 1959 году. С тех пор их были десятки, во все уровни. Были референдумы. И все это мы прожили, и все это происходило на наших глазах. Мне и в этом направлении деятельности не раз приходилось участвовать, вернее в этой кухне, если уж не в качестве повара, то в качестве подсобного рабочего. Думаю, многие знают, что одним из центральных рабочих звеньев любой выборной кампании, органом технически главным, является участковая избирательная комиссия. На этой комиссии лежит главная техническая задача выборов. Голосование, подсчет голосов и принятие решения по итогам — это дело данной комиссии. Кандидатов на "почетную" должность председателя такой комиссии рассматривали на партийных бюро и собраниях, на различных вышестоящих комиссиях и т.п..
 Что для любого простого избирателя выборы? Для кого праздник, для кого потерянный выходной, но для всех все просто — пришел на участок, проголосовал, поговорил с друзьями и знакомыми, выпил чего-нибудь сладкого, купил домой что-то детям. И все, свободен, иди домой или в свою компанию, отмечать событие.
Но для членов участковой избирательной комиссии, а уж тем более для ее председателя, — это колоссальная дополнительная нагрузка и ответственность, но часто очень преувеличенная. За свою жизнь больше десяти раз мне довелось возглавлять такие комиссии, и память об этом ничего приятного не сохранила.
Первый раз меня назначили председателем комиссии еще в армии. Был я тогда комсоргом войсковой части и членом партийного бюро. Уполномоченным по выборам от политотдела на нашем участке был какой-то капитан из особого отдела. Он до и во время голосования так нагнетал обстановку, что члены нашей комиссии чуть было, не взбунтовались. Он лез в каждый бюллетень, в урны, протоколы. Все не верил, все пересчитывал, хотя кто он был такой при гражданских выборах? Когда подбили итоги, он заставил меня взять личное оружие и лично завезти итоговые протоколы и опечатанные бюллетени в политотдел  дивизии, в город Овруч. Более ста километров расстояние, середина марта, ночь, снег — по колено, куда ехать? По телефону все данные и итоги передали, зачем рисковать и мучиться? А вдруг машина сломается, ведь должны мы были ехать на «скорой помощи» на базе ГАЗ-51. Нет — крик, угрозы, вызов на партийную  комиссию и т.п. И он же сам - тоже поехал в политотдел на вездеходе, но уже засветло!  Мог  бы  взять  те  протоколы  и  бюллетни!.
Добрались мы в политотдел к шести утра. Спрашиваю у дежурного: "Куда девать протоколы и бюллетени?". "Протоколы положи на стол, а бюллетени брось в угол, они уже не нужны", — сказал, не отрываясь от книги, дежурный. "Вот тебе и личное оружие, и сохранность, и секретность, и срочность", — зло подумал я и поехал обратно в часть.
Заформализованность ситуации и откровенная  паскудность, простите, отдельных участников  этой  акции, сделали ее для меня с первого раза отвратительной. Ну, ведь даже смеяться неохота. Тогда — один кандидат и такие беспрецедентные меры предосторожности, сегодня — масса кандидатов в бюллетенях, и полное отсутствие должного контроля, позволяющее делать любые манипуляции с бюллетенями, протоколами, списками и т.п. Это и есть новая демократия….
Расскажу несколько более мягких случаев из жизни председателя участковой избирательной комиссии, на  примере  Ащелисая.
Раньше он обязан был получить бюллетени за день до проведения выборов, т.е. в субботу, а так как суббота — выходной, то надо было получить их, максимум, в ночь на воскресенье. Затем быть при них (бюллетенях) до самого начала голосования. В половине шестого утра выдать бюллетени секретарю и членам комиссии, для  последующей выдачи избирателям. Получив бюллетени, председатель становился их заложником и уже не мог покидать избирательный участок.
В какой-то год все шло, как обычно. Я получил бюллетени, принес их на участок  в  Доме  Культуры, еще раз проверил все мое на ближайшие сутки хозяйство, и стал ждать. Под вечер приехал представитель от бюро райкома. В этот раз мы удостоились особой чести — приехал сам прокурор района. Он был такой небольшой, щупленький, но возмещал малые свои габариты излишним гонором и амбициозностью. Опять мы, уже  с  ним  вместе, все проверили. Вроде бы все готово. Сидим, разговариваем на свободные темы. На улице — снег, буран, темно, беспокоимся за погоду на завтра, на участке 5 сел, с разбросом от 20 до 30-ти километров. Дороги уже точно не будет, и   так. Часов в двенадцать ночи решили перекусить — сидеть и ждать еще долго. Еда у нас была заготовлена. Я выставил, потом откупорил - бутылку водки — зима все-таки, разлил в стаканы. Выпили. Причем прокурор на несколько секунд раньше. Выпил и на меня смотрит, каким-то непонятным взглядом. Я тоже выпил... И жарко стало — вода! Схватил бутылку, плеснул еще в стакан, попробовал — вода!. Я брал ящик водки сам, сам привез на участок, бутылка была нормально запечатана — и на тебе. Был бы кто-то другой, может, посмеялись, надо же такому случиться. Но только не в тот раз.
Как вскипел уполномоченный-прокурор: "Вы что, издеваетесь?" Пытался ему что-то объяснить, да куда там! Он мне  уже  политику и антисоветчину шьет. Представителя райкома, прокурора! И так осмеять! "Где брали водку?", — спрашивает. "В столовой", — говорю. "Есть телефон председателя
рабкоопа?" Я ему дал. Говорю, может, не надо, час ночи все-таки! Прокурор буквально взорвался: "Я им покажу, фальсификацию водки начали, да не на того напали!" Да, думаю, не на того! Дальше было так. Минут через двадцать на участок пришел председатель рабкоопа В.И. Лысенко. Прокурор   тут же напустился на него, потом мы его слегка успокоили и вместе открыли все остальные 19 бутылок. Везде — водка. Лысенко говорит: "Я сам получал водку в Орске, с завода, значит, или подстава — или брак какой-то".
Он ушел и   вернулся с бутылкой водки и коньяка. Водку я поставил в ящик, коньяк втроем распили, и на том инцидент был исчерпан. Но при таком начале, да еще с таким представителем, день уже не мог быть нормальным. Так и случилось.
Один из членов комиссии, на санях с ездовым, выехал с малой урной по нашим отгонным точкам. Там-то и избирателей было десятка два, но дело не в этом, а в самом факте выезда. Вернулись они после обеда, и ...без урны. Потеряли где-то по дороге, буран был сильнейший. Посыльные часа три объезжали чабанские дома, везде их, конечно, встречали и чаем, и мясом, конечно, и водкой. Они всех объехали, голосование провели, урна была, а приехали на участок — нету.
На шум подошел прокурор, спросил, в чем дело. Я сказал, что некоторых чабанов не было дома, и придется снова ехать. Я поеду сам. Снегу было на земле не так много, но сверху крутило, засыпая все мелким едким морозным снегом. Быстро в гараж — ГАЗ-63, проверили бензин, воду, я за руль — и  - в Бугумбай, далековато, но надо.
Был одет в осеннее пальто, думал, заеду домой, возьму полушубок, все-таки дело к ночи, а там горы, буран, все может быть. Заехали домой, надел полушубок, и двинулись в сторону выхода из поселка. Через три дома от моего, — стоит лошадь с санями, колхозная. Лошадей-то мы всех ездовых в колхозе знаем, это была лошадь заведующего фермой из  Лушниковки, Степана  Свистуненко. Он тоже у меня утром получил урну, и, как член комиссии, выехал для голосования в свое село. Поравнявшись с санями, я остановился, подошел — они уже полны снега. Поднял тяжелый полог из кошмы — на дне саней лежат две урны, лушниковская и «утерянная» бугумбайская. Я переложил урны в кабину и поехал к Дому культуры, на участок.
Урны член комиссии, что приехал со мной, занес и отдал секретарю. На улице было уже темно. Где-то через полчаса, кто-то сказал, что меня просят выйти. Вышел. На заднем крыльце, с испуганным лицом, стоял заведующий лушниковской фермы, Степан  Степанович, он же член нашей участковой комиссии, он же выезжавший на голосование в свое село. "Андреич, бида в мэнэ, — срывающимся голосом начал он, — пропалы дви урны, одна наша, одна бугумбайская, я йи знайшов на пэрэкати, биля второй бригады!".  Заведующий фермой, фронтовик, он знал, чем может грозить потеря избирательных урн. Я не стал его терзать, делать умный вид и т.д., хотя и надо было это сделать. Но он нашел потерянную урну из Бугумбая! Ее могло занести снегом, я бы с машины ночью не заметил, нашли бы только весной. А заведующий, найдя чужую урну, просто заехал к дочери, живущей на центральной усадьбе, оставил у нее младшего сына и сел пообедать, так как с четырех часов утра, был на ногах. А урны оставил в санях, прикрыл пологом — кому, мол, они нужны.
Я его успокоил, и все обошлось благополучно. На вопрос прокурора, почему не поехал в Бугумбай (он видел, что я приехал на машине), специально переадресовал его к секретарю комиссии, а уж она ему популярно объяснила, что чабаны, отсутствовавшие в Бугумбае, пришли и проголосовали здесь, на месте, так как приезжали к кому-то в гости.
После проведения выборов и разбора их итогов на бюро райкома я узнал, что побывавший у нас в качестве представителя райкома прокурор района, дал высокую оценку работе нашей участковой комиссии. За это он удостоился благодарности от властей. Мы, естественно, в разряд  поощренных, не попали. Да и не надо мне было никакого поощрения, главное, легко отделались.
О работе таких комиссий, особенно в сельской глубинке, можно писать целые романы, но мы на этом примере завершим. Мы так жили и так выбирали, да, часто почти единогласно, но не жалели и сейчас не жалеем об этом. То была, может, для кого-то искаженная, но не вредная демократия. Потому что, как уже было сказано, — для нас, для всех нас, было, есть и должно быть главным одно: не важно как, а важно КТО! Сегодня, к большому сожалению, и КТО — никто, и КАК — не так.
В порядке хохмы и в тему, можно вспомнить и случай из моей ранней   ащелисайской  юности. В день выборов ,обязательным организационным атрибутом и раньше, и сегодня ,была музыка. По общему, не знаю, писаному или неписаному, правилу, но на избирательных участках, музыка должна была играть за полчаса до начала голосования. В советские времена выборы начинались с шести утра, значит, музыка должна была играть с половины шестого. Раньше никаких записывающих и воспроизводящих аппаратов не было, радиолу использовать не разрешали, значит, играть надо было вживую.
В   Ащелисае, где-то за полмесяца до дня выборов, подбирали музыкантов, ставили их в известность, никто никого не просил, просто говорили день и время. Этого в те времена было достаточно. Штатные "лучшие" музыкальные силы в селе были известны. У меня — баян, у Эдуарда Шица — гармонь, у Александра Мертенса — скрипка, Николай Дмитрюк — гитара. Мы никогда вместе не играли,   а  - просто, когда было надо, за день-два соберемся, прорепетируем — и куда угодно. Ребята были веселые, каждый сам по себе уникален. В то время Шиц и Мертенс, оба немцы по национальности, были самоучками — виртуозами, особенно Мертенс. Когда он брал в руки инструмент и заявлял публике: "А ми пес нота!", то есть, играем без нот,на слух, то скрипка в его руках выделывала чудеса, и любая аудитория была в восторге.
Эти двое ребят, зимой, когда не было полевых работ, часто брали гармонь и скрипку и делали дуэтное турне по соседским селам. Знали, где живут их земляки-немцы, депортированные, как и они, с Украины. Они  отлично знали русские, украинские, немецкие песни, хорошо играли и пели. Повеселив народ, через неделю возвращались домой и продолжали делать то, что надо было делать. Их семьи не возражали против таких туров, так ребята отдыхали от монотонной сельской жизни.
Когда мы начали вместе играть, мне было шестнадцать, а им под сорок, оба — прекрасные комбайнеры. Четвертый участник ансамбля, Николай Дмитрюк, неплохо играл и на баяне, но при мне, всегда играл на гитаре. Тоже был веселый добрый парень, хотя и себе на уме. Вот таким составом мы и выходили в люди, когда это было надо нашим властям.
В тот   (описываемый) раз, выборы проводились в сельской школе. Шиц, как старший, получил выделенные нам (под музыку) деньги, 200 или 250 рублей еще тех, пятидесятых годов. Не густо, но на еду в течение дня хватало. Мы договорились собраться в половине пятого утра, в центре села у продовольственного магазина. Собрались. Шиц, еще с вечера договорился со сторожем магазина, чтобы тот взял к себе в сторожку некоторые продукты для нас, и дал ему деньги.
Постучали, сторож впустил, и минут через десять, мы отправились в школу, на избирательный участок. Пришли, разделись, отдышались, нагрелись (на улице — середина марта, как всегда, в тех местах на выборы — буран) и взялись за инструменты. Начало шестого, скоро играть, надо хоть что-то пройти. Я чуть не потерял дар речи, когда открыл футляр инструмента. Вместо баяна там лежали четыре бутылки водки, столько же бутылок лимонада, хлеб, колбаса, конфеты и еще что-то. Глянул на Шица — а баян где? Тот смутился и ответил: "Так не было во что продукты брать. Я думал, с баяном вместится, а потом баян выложил и забыл тебе сказать!"
Я нес барабан Шица (он, когда я играл на баяне, работал на бубне), а он баян; я же не знал, что он баян оставил. В общем, играть не на чем: скрипка, гитара и бубен, они сами не сыграют, а уже скоро половина шестого. На улице — буран, до магазина — метров пятьсот. Подходит председатель комиссии: ребята, пора играть! Что делать? Хорошо, уполномоченным от района был начальник милиции. Я к нему — так и так, надо в магазин съездить. Он понял, дал машину, сам сел тоже. Подъехали. Сторож, увидев в окно милицейскую машину, испугался, так как иногда по ночам приторговывал спиртным, решил не открывать. Уже и я, и капитан, его просим — ни в какую. Разозлившийся начальник милиции вынул пистолет и закричал, что расшибет все замки. Открыл сторож дверь, схватил я баян, быстро в школу, и где-то без пяти шесть музыка на участке все-таки заиграла, и никто задержки не заметил. Потому что членам комиссии было не до музыки, а первый избиратель пришел голосовать ровно в шесть и, как полагалось, сделал это уже под музыку.
За все прожитые годы много было разного и в этом, выборном плане, и, дай Бог, чтобы жило наше государство, и развивалась наша демократия, только не надо огульно хулить и критиковать то, что было в той же нашей стране, с нами же. Тем более, если этого просто не знаешь, а "поешь" с чьей-то подачи.
Выборов будет еще много, значит, будем выбирать, уважаемые избиратели, другого лучшего способа- пока не придумали. Только выбирать надо конкретных людей, а не ссыпать их, как картофель, навалом по процентным квотам, да по принципу — кто больше положил на алтарь той или иной партии. Иначе это будут не выборы, а отборы, минуя выборы.