Глава V. Земля Амурская

  ГЛАВА V. ЗЕМЛЯ АМУРСКАЯ

Сретенск предстал перед ними, старыми рублеными из бревен домами, длинными, тоже рубленными, бараками, юртами бурят, разбросанными по всему селу и стоящими в хаотичном порядке, и лишь белая, каменная церквушка с тремя позолоченными маленькими куполами, придавала этому селу, какую-то величавость. Во всяком случае, так могло показаться, на первый взгляд, вновь прибывшим сюда. Такие церкви были как правило в уездных городах, редко в волостных селах. Там, они обычно строились деревянными, из привезенных из далека бревен. А тут, посреди голых холмов, возвышалась белая, каменная церковь и скрывшееся за горизонтом солнце, еще некоторое время отражалась в её золотых куполах.

Все дороги в селе и прилегающие территории возле домов и бараков, были запружены подводами, лошадьми, волами, мычащими, голодными коровами. Костры, возле которых вплотную стояли и сидели люди, горели через каждые двадцать метров.

Как только вновь прибывший состав остановился, издав протяжный, словно прощальный, гудок, люди стали выходить из теплушек, озираясь кругом. Так тут же, словно из-под земли, вырос урядник и стал орать во все горло:

- У ну всем стоять! Старосту давай сюды! Где староста? Старосту давай мене! – И уже, когда к нему спрыгнув с вагона, быстрой походкой подошел староста Калюжный, изволил сменить тон на более спокойный. – Откуда будете? Скоко душ с тобой?

- Дэк мы это, с Полтавской губернии, прибывши. Семьдесят четыре мужских душ не счита…

- Ты чё, мне тута будешь сказки сказывать? Ты мне бумаги показывай! А то много тут всяких шляется, потом поди разбирайся с каждым!

- Так вот они бумаги-то! – и Герасим достал из-за пазухи, завернутые в тряпочку, свидетельства на переселения и очень недоверчиво, передал уряднику. А тот в сумерках наступавшей ночи, что-то мурча себе под нос, прочел её, о чем-то задумался на секунду-другую и затем командным голосом скомандовал:
- Как разгрузишься, то давай заворачивай вон туды, в вправо! Вона видишь в далеке, две юрты бурятов в ряд стоят? Туды давай, тама и тобаритесь! – И отдавая бумаги Калюжному, добавил. – И смотрите мне! Чтобы порядок был и никакой тама смуты или бузы! А то попляшете у меня тута!

Да и еще вот што, утром с бумагами этими иди к Председателю переселенческой комиссии, они вот в том здании заседать изволят. – И он ткнул пальцем в дом, стоящий на пригорке. – Петру Ивановичу Нагорному, зарегистрироваться. Запомнил?

Усталые от долгой дороги, народ наспех стал распрягать упряжь телег и повозок, и уже в кромешной темноте ночи уснули крепким сном.

А когда с рассветом люди начали просыпаться, разминать отекшие за ночь ноги и похлопывать себя, согреваясь от утреннего заморозка, услышали вопль бабы, подхваченой её детьми.

- Помогите люди добрые! Охрабили! Охрабили нас окаяные, ироды проклятые! Да шоб вы уси издохли, ироды проклятые!.. -

- Да, что-случилось-то? – Стали спрашивать друг друга люди, озираясь по сторонам.

- Да лошадь увели у кого-то! – пошел по рядам слух.
И тут вновь раздался крик.

- Увели! Увели волов! У мэнэ волов увели! Охрабили! – Кричал, плача Панфил Крючко, метаясь меж людей. – Люди добрыя помогите! Христом Богом прошу, помогите! Как же теперя-то? Как мы без волов-то? Ой люди добрые, помогите!

Люди стояли молча опустив головы, сочувствуя горю своему земляку, но все понимали, что помочь ему никто не в силах.

И вновь, как и в сумерках, словно из ниоткуда, появился урядник.

- Порядок! А ну, порядок давай! Что тут за бузу подняли, а! Я вас спрашиваю! – Начал орать урядник, расталкивая толпу. Услышав крики и какую-то возню, прискакали несколько казаков, и расталкивая толпившихся мужиков лошадьми, стали протискиваться, как и урядник, в сторону криков.

- А вы куды смотрели окаянные! – раздавая подзатыльники, Ивану и Алексею, орал Панфил, на своих сыновей, ругая их за недосмотр. Хотя вины их в том не было. Это понимал и сам Панфил, но просто пытался на ком-то выместить своё горе. – Проспали, шоб вашу душу мать! Всё бы вам дрыхнуть, лодыри окаянные! А как теперя без скотины-то быть! Эх, горе мне горе! У сё, мать, слезай с воза, притопали мы, тута видно и помирать будем!..

- А ну тихо! Я кому сказал! – Заорал на Панфила, урядник, протиснувшись сквозь толпу людей, пришедших поглазеть на людское горе. – А ну, доложить мне, што тут произошло?

Панфил увидев урядника, сразу замолчал и слезы обиды вновь выступили у него на глаза.
- Да вот, ваш благородие, господин урядник, ограбили нас, нелюди окаянные-то! Увели волов, а як нам быть-то теперя? А, господин урядник? Пустили по;миру, душегубы проклятые!

- А ну, хватит тут слезы мне лить! Рассказывай, да все по порядку, что да как приключилась эта пропажа? – Начал было урядник, но его тут же перебили мужики.

- Господин урядник! Господин урядник! Тама вона у Прошки Подгорина, тожить лошадь увели, конокрады проклятые. – И мужики стали рукой показывать в сторону, где на телеге орала плачущая баба, посылая неведомым конокрадам, проклятия и грозя им кулаком. Возле телеги, сидя на корточках, опустив низко голову и обхватив её руками, рыдал её муж, парень лет тридцати пяти, высокий с пшеничного цвета волосами и короткой стриженной бородой. А в телеге вместе с матерью, плакали трое маленьких детей.

Но урядник лишь мельком глянул в строну Прохора Подгорина и продолжил опрос Панфила Крючко, карандашом записал фамилию и имя пострадавшего в тетрадку, пометил какой урон он понес и задал следующий вопрос:

- Кто ночью сторожил волов?

- Дэк, ни хто не сторо;жил, - растерялся было Панфил, - мы от тута привязали их к изгороди, рядком с Акима Задувало волами, а утром глядь – нема моих волов, а ехо целёхоньки. Ой горе то какое! Помогите господин урядник, Христом Богом прошу.

- Да ты видел, мужик, сколько тут народу поехало? Шесть тыщ, без малого! Да где тут что найдешь? – Наехал на него урядник. – Сторожить надо было по лучше, а теперь иди, ищи ветра в поле. Раззява! Сам проворонил, так сам и походи поищи своих волов, може сыщешь где?
И он пошел в сторону, где рыдала на телеге, жена Прохора Подгорина.

«Странно все это, как-то, - вдруг осознала Евфимия, заглядывая стоящим рядом с ней людям в глаза, расстроенная в конец, потерей валов. – Как странно… Она посмотрела затуманенными глазами вокруг себя, но не услышала ни каких внешних звуков, лишь больно билось сердце в висках.

А внутри неё, словно что-то обломилось, образовав пустоту и наступившее безразличие ко всему происходящему вокруг. Евфимия вдруг увидела себя, словно со стороны, сидящей на возу, свесив ноги, с распущенными седеющими, волосами. Маленький Стёпка дергал её за руку, но она не чувствовало этого.

 Остальные дети стояли молча вокруг неё, опустив головы, каждый из них считал себя виноватым в случившемся и готов был понести любое наказание, которым накажут родители, лишь бы хоть как-то исправить произошедшее.

Постепенно, сознание стало возвращать её в реальность и с этой реальностью отяжелела душа. И Евфимия вдруг четко ощутила сама, что потерю своего ребенка, Настеньку, она пережила более стойко. Даже если бы умер тогда в теплушке Степан, она бы стойко выдержала и этот удар судьбы. А вот потеря волов, которых они заимели впервые в жизни, на пол пути к «своей земле» … «И как-быть-то теперь, – думала она – впрягаться всей семьей в воз и тянуть его? Далеко ли утянешь, да и там, что без волов или лошади сделаешь? Ни вспахать, ни посеять. Опять сынов в батраки отдавать и самой с сумо;й по людям идти? Никуда видно от своей судьбинушки не деться. Не обманешь её видно. И слезы потекли из её глаз, из-за рухнувших в одночасье, надежд.

Плакала она не столько за свою горемычную судьбу, сколько за своих детей, которых ждало в скором будущем, нищета и голод. И она уж было совсем упала духом, как вдруг услышала голос, доносившийся, как ей показалось из далека, но смысл этих слов дошел до неё быстро, и она подняв голову, «навострила» уши. А голос, как она поняла обращался к её мужу, Панфилу.

- Ты, это, слышь, мужик, вот что тебе ссоветую, ты только послухай. – Наклонившись с лошади к Панфилу, говорил негромко, пожилой казак. – Ежели деньги маешь, дуй в село Преображеновку, оно верст тридцать отсель будет. А там можешь сторговать лошадь какую, с нашими казаками. Только в Слободку не заходи, там мироеды, с тебя три шкуры сдерут и клячу какую-нибудь старую всучат, знаю я их. Запомнил, Преображеновка, оно вон в той стороне будет. – И он показав нагайкой в сторону, где находилось то село и повернул коня в сторону ушедшего урядника. – И земляку своему скажи, куда надо идти. – Крикнул он удаляясь.

Еще казак не успел отъехать, а Евфимия уже достала тряпицу с завернутыми в неё ассигнациями и притянув к себе за рукав Панфила, стала считать оставшиеся деньги.

- Сто сорок два рубля, шеснадцать копеек. – Вслух произнесла Евфимия, собравшимся возле неё все их семейство, словно на совет. Затем она что-то прикинула в уме и сунула в руку Панфила, сто рублей. – Вот тэбэ Панфил деньги, возьми Ивана и ступайте в Приозерное. Да смотри Панфилюшка, не оконфузся ты тама, выберай справную лошадь и торгуйся как положено, помни – последние деньги тэбэ отдала, оставила лишь на проезд, може хватит этих гро;шей. Тильки шо смотри Панфилюшка, на тэбя вся надежда наша, не подведи своих сынов.

А ты, Ванюшка, присматривай за батькой-то! И в то село, шо казак гутарил, ни ногой, поняли? А я вам в дорогу, чичас курочку зарублю и отварю. – Наставляла Евфимия, своего мужа с Иваном, перед дорогой. И оставшиеся деньги вновь спрятала в юбках.

После полудня Мишка с Федькой и с младшим сыном Козуля Васяткой, да еще с дюжиной пацанов, погодков-односельчан, побежали смотреть на речку. С высокого крутого глиняного берега, река Шилка предстала передними еще скованная льдом. Лишь возле самого берега были забереги;, лед же на сомой реке был покрыт темно-зелеными пятнами, с небольшими кое-где промоинами. Другой берег реки был немного пологим и поросшим тальником.

- Айда в низ! – Крикнул кто-то из ребят и они ватагой понеслись с крутого берега в низ, где крутой берег резко переходил в пологое каменистое русло реки. Кто-то из них на бегу схватил камень и запустил его в реку, вода в том месте взвилась фонтанчиком, и ребята не сговариваясь принялись дружно кидать камни, стараясь кинуть как можно дальше. Кому это удавалось, их камни оставались на льду за заберегом. Когда им это надоело они разбрелись в разные стороны, кто-то стал собирать красивые или причудливые на его взгляд камушки и хвастаться перед ребятами.

Но внезапно все замерли на месте от того, что услышали, как река издав сдавленный вздох, словно человек вынырнувший с большой глубины, вдруг ожила. Наполнив вокруг шумом и треском, стала освобождаться от сковавшего её на долгую зиму льда. А лед, еще некоторое время тужился и не сдавался, пока не порвалась невидимая нить, скрепляющая и удерживающая его, и он стал разваливаться сначала на большие, а затем и поменьше льдины.

Мальчишки смотрели на это невидимое никогда ранее зрелище, раскрыв рты. На высокий берег начали сбегаться все приезжее население Сретенска и зачарованные невиданным досе;ле зрелищем, с затаенным дыханием смотрели на величественный ледоход.

 А льдины меду тем, подхваченные мощным течением, отдохнувшей за долгую зиму реки, устремились в низ. Со стороны можно было показаться, что льдины — это живые существа, как и в жизни часто бывает, более сильные освобождая себе место для движения в низ, расталкивали слабых, кроша их, подминая под себя или выталкивая на берег. И когда льдины, словно неведомые заколдованные рыбы, медленно выползали на пологий, каменистый берег из реки и оставшись без воды – умирали, рассыпавшись на толстые и длинные, больше метра, сосульки.
 Чем и не замедлили воспользоваться ребята. Они брали эти холодные ледяные сосульки и представляя, что это мечи, начали было сражаться ими, но сосульки ломались от удара и это им быстро надоело.

И никто не обратил внимание на то, как стремительно стала прибывать вода, затапливая пологий берег. Это где-то там, за излучиной реки случился затор из-за большого скопления льдин в узком месте русла. Льдины на большой скорости наскакивали друг на друга, все сильнее перегораживая её превратившись в настоящею плотину. И вода, упершись в эту плотину, стала разливаться, затапливая низину.

Первыми опомнились ребята, когда вода стала теснить их к крутому берегу. Затем послышались голоса взрослых, стоящих на высоком берегу, чтоб они быстрее поднимались вверх. И ребята стали карабкаться по глинистому крутому берегу, кто-то срывался и съезжал снова низ, некоторые уже добрались до самого верха, как вдруг услышали рёв ребенка в низу.

Михаил, уже почти добравшийся до самого верха, оглянулся на рёв и увидел своего брата Федьку, который стоял внизу уже по щиколотку в прибывающей, ледяной воде и с испугу ревел во все горло. Мишка так испугался, что не мог двигаться, как вдруг кто-то скатился в низ мимо него и уже, когда тот оказался внизу, увидел, что это его старший брат Алексей, подхватил Федьку и стал подниматься с ним на верх.

А когда все уже поднялись на верх, Мишка получил от брата хорошего подзатыльника и пинка под зад, но на брата за это не обиделся, чувствовал за собой вину, что позабыл о младшем брате. Федька шел рядом с Алексеем, хмыкая носом и шлепая мокрыми лаптями по еще холодной земле.

- Ну чё, добегались? Чичас от мамки-то схлопочете, будет вам впредь наука, как в воду лезть! – Сказал своим братьям Алексей и отвесил подзатыльника Федьки. – Не хнычь, тебэ еще никто не порол, шоб слезы то лить.


Через три дня, к месту, где стояли табором Полтавские переселенцы,
Панфил с сыном и Прохором Подгориным, привели, двух лошадей.

Народ сразу обступил их, разглядывая их приобретения, похлопывая по крупам лошадей, заглядывая им в рот, ища изъяны, чтобы можно было смело сказать им, что они проторговались и купили залежалый товар. Но лошади были справными, у Прошки, правда, старовата малость была, да и не подкована. Но и цена ей была – полсотни ассигнациями, больше Подгорин выложить не мог, потому и купил, на что хватило средств, особо не выбирая.

 А вот Панфил сторговал коня хорошего, лет пяти отроду всего, подкованного на все четыре копыта, но и цена была солидной, хозяева за лошадь просили сто рублей. А вот поди ж, сторговал он её, правда, не без помощи сына Ивана, за девяносто два рубля с полтиной, да еще и уздечку новую в придачу выманил, чем и был несказанно горд и не переставал каждому рассказывать, как он торговался с хозяином лошади.

Кузьма Дудка порадовался за Панфила, похвалил его, а Аким аж позеленел от злобы и зависти на Крючко: «надо же, двух старых волов увели у него, а он лошадь себэ справную заимел. Ну за шо, кажи Господи, яму всё везе и везе? Пошто ты Боже, менэ не любишь? Ну чем я хуже его: и пашу по более и на какой другой работе то жить побаля вкалываю, а ты все яму, Фильке помогаешь?

Евфимия, после того как Панфил привел лошадь, словно ожила, надежда на лучшую долю, вновь вселилась в неё и вера, что Бог, которому она молилась эти дни, внял её мольбам и теперь-то наверняка у них все будет хорошо. Но пока он ходил в Приозерное, не один волос поседел на её голове, из-за переживаний и горьких дум. Да хорошую пядь седых волос добавил Федька, чуть не утопший в реке.

Дети первые дни не отходили от лошади, ухаживали за ним как могли. Старшие, Иван с Алексеем, по ночам караулили его, берегли как зеницу ока. Еще бы, такого красавца у них еще никогда не было, а теперь вот им с трудом верилось, что ухаживают они не за «хозяйской» лошадью, как бывало в батраках, а за своей. И они представляли, как помчатся галопом на нем по полям, да так что ветер их не сможет догнать. Но отец им не разрешал кататься на нём, лишь изредка садил на спину коню, Федора да маленького Степана и то ненадолго, жалел лошадь.


Пока не было Панфила, Герасим Калюжный сходил отметился у Переселенческой комиссии, встал на очередь на погрузку на баржи. Шуга, как ему объяснили, должна закончиться не раньше, чем через неделю, а навигация откроется и того позже, дней через десять. Цены на перевозку, как ему пояснил Петр Иванович Нагорный, председатель той комиссии, для переселенцев были льготными и составляли: три с полтиной рубля со взрослого человека, как и за телегу, рубль семьдесят пять копеек с ребенка, лошадь – семь рублей, да двадцать копеек за пуд груза. Ко всему прочему, переселенцам вменялось иметь недельный запас фуража и пропитания для всей семьи.

Пополнением запасов и были заняты все переселенцы. Сам Сретенск не мог их всех обеспечить, местное население все излишки продала первым прибывшим переселенцам, а другие, прибывшие позднее, покупали их у приезжающих мужиков с соседних деревень и сел. Торговля шла бойко, обычно подводы прибывали к полудню и уже буквально через полчаса, порожними, отправлялись обратно. Цены конечно были завышенными, но переселенцам деваться было некуда – брали. Этим и пользовались перекупщики и предприимчивые местные крестьяне.

Ранее утро, двадцать первого мая выдалось пасмурным и ветреным. Но на это никто не обращал никакого внимания, все Полтавские переселенцы были заняты долгожданной погрузкой на баржу. Мужики, как никогда, дружно помогали друг другу заталкивать, упирающихся и нежелающих идти по дощатому настилу на баржу лошадей, коров и волов. Дети путаясь под ногами взрослых тащили на баржу баулы, мешки и прочие вещи. Отплытие парохода было намечено по расписанию на восемь утра и люди спешили успеть погрузиться к этому времени.

Он, пароход, дымя двумя большими трубами и огромным колесом позади, еще вечером подошел к пристани Сретенска и всю ночь простоял под разгрузкой. А мужики переселенцы, которым подошла очередь на отплытие, всю ночь дежурили возле него, боясь пропустить момент, когда будет дано разрешение на погрузку. И получили его только под самое утро, и тут же с две дюжины повозок, со всех сторон ринулись к сходни баржи. Но вынуждены были остановиться из-за образовавшейся пробки. Возле самой сходни три телеги переселенцев из Ивановской, Полтавской и Камень-Подольской губерний столкнулись, не желая уступать друг другу дорогу. Полчаса понадобилось на то, чтобы растащить телеги и упорядочить погрузку. Но не смотря на эту заминку, к восьми часам погрузка закончилась и пароход издав громкий гудок, отчалил от пристани.

Семья Крючко, как они теперь именовались, расположилась почти в самом центре баржи, рядом с ним с одной стороны стояла телега его старого друга Кузьмы Дудка, а с остальных сторон были переселенцы из Ивановской губернии. Панфил смотрел на них и удивлялся; многие были в кожаных или рантовых сапогах, на некоторых были входившие в моду, пиджаки с накладными карманами и на всех были фуражки с козырьками. Тогда как они сами почти все были в копта;нках да кожушках и обуты, кто в лапти, кто в постолы.

Но как бы они не были одеты, в них легко угадывалось их нищенское существование. По их морщинистым, измождённым лицам, мозолистым натруженным рукам и поблекших от невзгод, глазах. «Да, – думал глядя на них Панфил, – видно везде нашему брату не сладко живется, раз вон ужо вся Расея решила шукать лучшую долю на чужбине. А найдем ли мы её? Можа и тама, куды едем обман? Можа и нет никакой обещанной земли?.. Да ни-и, должна быть! Раз сам царь Николай обещал. А то як же тогды усе это?» Панфил окинул взглядом баржу, битком набитых переселенцами, вперемешку с домашним скотом и повозками.

Его тяжелые думки развеял вид соседей с право от него. Там, на телеге, расположился со своей большой семьей поп, в грязной, рваной местами черном подряснике и серебряным, наперстным крестом на груди.

Понаблюдав за ним целый день, Панфил уже к вечеру не выдержал и решил удовлетворить своё любопытство.

- Батюшка! – Обратился к нему Панфил с вопросом, – и вы никак в новы земли? Да не уж то и вам наделу захотелося? Да не уж-то жизня у вас тама така плоха была? Да я у жизнь ни повирю шо с приходских земель вам прокорма небуло. Да и служба ваша, то жить прокорм имеет.

Поп обернулся на голос и оглядев Фильку Крючко, с ног до головы, нравоучительно, как на проповеди, произнес:

- Земля, то удел тех кому Богом дано на ней трудиться! Моя же нива – пасти тех овец, неустанно наставляя их в Господе нашем, да бы не уклонялись они с пути истинного! И всех заблудших возвращати в лоно церковное, как и повелел нам Господь Иисус Христос!

И уже спокойным, дружественным голосом продолжил:

- А в путь сей отправился, по велению Божьему, земли те освящать, дабы роди;ла она хороший урожай. А ли не знаешь, шо сказано в библии: «человек сеет, небо поливает, но взращивает урожай – Бог!»  Потому и упросили меня земляки-селяне, пойтить с ними, а я же испросил на то волю Божью. Так-то вот!

Жена пихнула локтем Панфила в бог, начала выговаривать ему:

- Пошто к людям пристаешь? Вон лучше бы телегу исправил, а то гляди скоро развалится, разбилася совсем в дороге… Иван! Коня, когда поил? Сходи воды зачерпни яму, а ты Алеша, сена подкинь, проголодалась поди лошадь. Ох! Совсем от рук отбились, все бы имя по сторонам глазеть, да ничего не дилать!

- Да успею еще починить! Чичас трубку скурю и начну. – Панфил достал трубку и пошел перекурить к Дудке.

Неожиданно, возле одного из бортов баржи, раздались крики и тут же раздался громкий голос матроса, прокричавшего: «человек за бортом!» и сразу же за ним, другой голос прокричал:

- Да вона он, тама только что скрылся под водой!

- Кто? Кто-упал-то? – Слышались голоса со всех сторон.

- Камнем на дно пошел! Горемычный! – Кричал другой мужик, свесившись за борт, - гляди мужики, може где вынырнет!

Народ повалил к борту, баржа начала крениться, но голос шкипера, кричавшего в рупор, чтобы все оставались на своих местах, охладил любопытных.

- Никола-а-а! – Пронёсся по барже душераздирающий крик женщины, который тут же растворился в общем гомоне сотни людей и ржание-мычанием
скотины.

По барже тут же прошел слух: «ребенок упал за борт, глядел на воду и видно закружилось голова, вот и выпал за борт». Пароход же, издав гудок, продолжал плыть по реке не сбавляя хода. И за десять дней пути, еще не раз слышались холодящие душу крики матерей потерявших детей.

Так канула в воду дочка Кирьяна Дорошко, Нюра четырнадцати годков. Пошла зачерпнуть ведро воды, да ведро и утянуло её за борт. Так ведра с привязанными за них веревками, утянули в один день, еще двоих хлопцев с Каменец-Подольской губернии. А как пропала жена переселенца с Ивановской губернии, никто не видел, видно ночью выпала за борт.

Так тридцать первого мая 1903 года прибыли они в Амурский город Благовещенск, где в канцелярии чиновника Сборного переселенческого управления, спустя трое суток, прошли регистрацию.