Глава ii. рехформа

    ГЛАВА II. РЕХФОРМА


Миновали уже Крещенские морозы, заканчивался ветреный февраль, солнце помаленьку, изо-дня в день, пригревало все сильнее. И жизнь на селе начинало постепенно просыпаться после зимней «спячки». Нет, крестьянских забот всегда хватало, во все времена года, но зимой день длился не долго и могло казаться что натрудившись за лето, мужики впали в спячку. Но когда солнце начинало пригревать, забот у сельского люда прибавлялось пропорционально световому дню. И вот как раз в такой день, когда шла сырная неделя, ко двору Панфила Крючка, подкатили сани, запряженные в сивого мерина.

- Эй, Филька, слышь, заходь сегодня вечерком до мэнэ, у нас крестины, слыхал небось? – Среднего роста, худощавый мужик, в видавшем виды овчинном зипуне, с нечёсаной, седеющей бородой, обутый в лапти, чинил в это время, сидя на колоде, метлу. Когда услышал голос Силантия Ивановича, то отдал её стоявшему рядом с ним сыну, Федьки, а сам поднялся с колоды и, толи кивнул Силантию, мол здравствуй, толи слегка поклонился ему. –   До мэнэ кум с самой волости пожаловали, да с ним писарь еще увязалси с уездной Земской управы, с государевым циркуляром каким-то, тут сам бачишь, все должно быть, как у людей. И стало быть без твоей гармонии никак не обойтись. Так што ты давай, штоб все чин по чину было;, и смотри мне, штоб за душу;, штоб вот так прям до самого. – Силантий сжал свою ладонь в огромный кулак и потряс им перед своим лицом. – А я уж постараюсь, ты меня знаешь – не обижу.

Силантий Мовчан был в ту пору старостой села, которое затерялась где-то в глубинке Российской империи, зажиточный крестьянин, про которых обычно говорят – крепкий хозяин. Как тут отказать такому человеку? Грех, да и только. Да по сути Панфил и не отказывал никогда сельчанам в удовольствии послушать его гармонику. Характером Панфил был бесхитростным, не злобли;вым, все знали его как добродушного и отзывчивого человека. Потому и согласился сразу, к тому же знал, что все, что на столе останется, отдадут ему за плату, а уж на столе старосты всегда что-нибудь да остаётся.


Крестины были уже в самом разгаре, когда мужики, почти все приходящиеся Силантию родней, в том или ином колене, в очередной раз вышли в сени покурить. Вот тут-то все и началось…

- Слыхали мужики, – начал разговор кум Силантия, живший в волостном селе Великая Буромка, набивая трубку махоркой из вышитого бисером кисета. – Опять у нас началась эта самая рехформа, опять мужиков вербують в самую дальнею Сибирь, аж на самый край сказывают.

- Не-е, не слыхали – в один голос загудели мужики, раскуривая трубки. – У нас тут все по старинке, как жили, так и живем.

- Да погодь ты, дай человику догутарить, чё в миру; творится-то. – Сказал старик, отец Силантия, толкнув сидевшего рядом с ним Демьяна Гарькавенко.

- Да то и творится, – продолжил кум, раскуривая трубку, – шо рехформа эта, треба собрать всех желающий и отправить заселять восток крайний. Сказывают земли; тама, ну просто от краю до краю не видно. Бери сколько могёшь спахать – уся твоя буде, а еще гутарят, шо тому, кто согласится в те края податься, сразу сто рублёв дают. Это значит на проезд до самого места.

- Да брехня все это – опять загалдели мужики, – скажешь тоже – сто рублёв, да кто ж тебе такие деньжищи-то отвалит, ага держи карман ширше.
Брехня это усё, братцы. Сказывают, кто туды уихал раньше еще, уже повертались обратно.

- Вот те крест, – Силантиев кум размашисто перекрестился - сам слыхал и бумаги те видал, где про все это писано. А не верите, як сами вона, писаря Федотку поспрошайте, он потому и приихал, щоб бумагу ту зачитать вам и составить ходатайство пред властию, ежеле желающие найдутся. У нас в Великой Буромке, мужики уже и ходока послали, место выбрать, штобы получше да побогаче. А которые ходоки уже и вертались, так много чего интересного сказывают.

- Да, иди спроси твого Федотку, он уже и лыком не вяже. Вона в Грунькину грудь носом тыче. – Пошутил, изрядно уже подвыпивший Панфил, - а у неё грудь-то поди, як перина у баринов, мягка и больша – есть кудыть головушку-то свою положить.

Послышался мужицкий смех вперемежку с кашлем курильщиков.

- Да будя тебе Филька, зубы скалить. – Просмеявшись проговорил Силантий и обратившись в сторону своего кума сказал: – Ты кум давай сказывай-то, чё там, да как, твои ходоки бачют? Интересно послухать.

- А то и бачют, кум, шо жись там не такая уж и плохая, земля, гутарят, родит все шо не бросишь, а яблоки растут больше кулака, по четыре фунта штука. А пойдешь на реку воды набрать, вначале рыбу разгони, а то вместо воды полно ведро сазанов зачерпнешь, во чё сказывают-то!

А хаты тама строють из лесу и крыши кроють не как мы соломой, а то;жить деревом, только тёсаным, а еще сказывают, чё по великой милости его царского величества, дают всем, кто ни попросит, ссуду на покупку скота и всякого хозяйственного винторя для разделывания земли значит, а отдавать ту ссуду, вроде, как и не надо будет вовсе или опосля, ежели разживёшься как следует.

- Ну эт ты загнул, кум, быть того не можа, сказки усе это. Брехня, хоть и рехформа!

- Когда хотят мужика обмануть, всегда сладко поют. – Опять вставил свое колкое слово Панфил. И опять мужики загудели, кто, о чем.

- А чё мужики, может всем гуртом и рванем тудыть, враз усю земличку-то к рукам приберем. Да и сто рублёв не лишние в кармане будэ. – Бросил призыв Демьян Ляпкало, Силантия свояк.

- Кудыть тэбэ Дёмушка, с твоими-то бабами, да в калашный ряд, хлопчиков поди народи; сначала, а то дадут тэбэ нарез в аршин – не прокормишься и сто рублёв не помогут. – Мужики вновь заржали словно лошади, от шутки Силантия.

Все знали, что у Демьяна семь девок и не одного пацана, и как он не крутился, а жили они впроголодь. Да в их селе никто почти досыта и не ел никогда, разве что на праздник какой. Нарезы земли у крестьян были небольшие, десятина, а у кого ртов мужского пола побольше – у того может и две десятины. А на них много ли урожая соберешь? Да еще налоги, да подати заплати.

- Да я може своих девок если запрягу, то и не одну десятину на них вспашу. Они у меня работящие, похлеще ваших хлопцев будут. – Не унимался Демьян.

- А я бы, мужики, поихал бы, да тилько на кой мне эта земля, я ж всю жизнь не пахал и не сеял. А вот посмотреть, как там в миру люди то живут, уж больно охота. – Мечтательно произнес Панфил, глаза его заблестели, наполнившись какой-то тоской.

- Да как живут? Хлеб поди жуют, Панфишка, да чужим не дают, а в свой рот кладут. – Съязвил один из мужиков и опять все хором заржали, а кто-то закашлялся.

Но тут в разговор вмешался Силантий Мовчан:

- Ладно вам мужики, разгалделись, как бабы на базаре, раз говорят рехформа, значит и правда рехформа. Им там, – Силантий тыкнул своим толстым пальцем в потолок – виднее и головы посветлее наших будут. А я вот чё вам кажу: коли здеся родился, то здеся и землю треба тебе пахать да хлеб сеять. Айда лучше в хату, горилка чай нагрелась поди уже. – И Силантий отворив дверь, первый вошел в горницу.


А ночью всё снилось Панфилу, будто оказался он в каком-то неведомом краю, и видит: ходят мужики и бабы, разодетые, словно в праздник и у всех в руках ломоть хлеба, и они этот ломоть в рот себе запихивают и жуют, прямо на ходу, не останавливаясь. А лица у всех как тыквы, огромные и рты такие большущие и всё жуют и жуют.

Утром Панфил встал как обычно поздно, голова гудела, во рту все пересохло, не твердой походкой проковылял он до кадки с водой, что стояла возле двери, зачерпнул воды из неё полный ушат и стал жадно пить, проливая воду на бороду, которая затем потекла на его рубаху.  Затем достал кисет с табаком и подойдя к печи, стал раскуривать свою трубку.

Возле печи крутилась Евфимия, готовя обед из принесенных Панфилом, остатков еды, уплаченные ему за игру на гармошке. Его дети, Федор и Мотря, которая прижимала к себе, держа на руках, сестренку Фросю. Четырех годовалый Стёпка, держась за юбку Мотри, голодными глазами, как и все остальные дети, следил за тем, как их мать готовила обед и молча глотали слюни. Иван и Алексей, еще с спозаранку ушли работать на двор к Силантию и возвращались они обычно уже затемно. Михаил спозаранку ушел за хворостом в ближайший лесок и вскоре должен был воротиться. 

Когда трубка задымилась, и Панфил сделал первую затяжку, то сразу зашелся сильным кашлем, а когда прокашлялся, то враз взбодрился как будто бы и припомнился ему почему-то тот разговор в сенях у Силантия, чем он и не замедлил поделился со своей женой.

Евфимия же выслушав его, задумалась немного и вдруг как будто её осенило:

- А ну постой-ка, чё говоришь кум Силантивский-то сказывал про енту реформу-то?

-Да ты чё, мать, белены с утра объелась? Кхы-кхы-кхы. – Закашлялся вновь Панфил, а когда приступ кашля прошел, схаркнул слюну на земляной пол. -  Никак в Сибирь тебя потянуло?

- Может и потянула? Ты давай сказывай. – Строго проговорила Евфимия.

Панфил знал этот тон своей жены, не терпящий, возражений – нет он не боялся её, как могло показаться со стороны, а наоборот старался слушаться её во всем, так как считал её умной, умевшей читать и писать, да и жил-то он собственно говоря, её умом. 

- Ну чё сказывать-то? – Нехотя начал Панфил – Ну гута;рил, шо усем, кто переедет, мол, землю дают скоко хошь, и сто рублёв в придачу и везут туда за казенный счет. Вот значит, шо кум Силантивский бачил. А еще гово;рил, шо всякие там послабления налогам и недоимкам буде, да може еще чаго, я особо не слухал, на кой мне. Сегодня вона, после обедни, писарь, чё с кумом приихав, циркуляр тот читать буде на Силантивском дворе.

- Ой и глупый ты у меня Панфилушка. Ну сам подумай-то, дети-то наши растут, Ванька-та уже женихается, Лёшка наш тожить уже вона вымахал, ладно Мишка пока мал, а чё ты им можешь дать, окромя своей гармони, а? Ты своей головушкой-то подумай. А Федька со Стёпкой подрастут? А тут Государь тебе, можно сказать, на блюдечке землицу предлагает, говорит: бери Панфилюшка, токмо не ленись, сажай хлебушек-то. Да еще и деньжища такие дает в придачу, которых ты отродясь и не видал-то.

- Помилуй Евфимушка, как же так? Бросать всё и ихать неизвестно куды?

- Да, что-бросать-то? Хату? Так погнила она уже уся давно, на одной глине только и держится, и крыша вон вся светиться, а крыть – соломы нема. А там глядишь, заживем по-новому, дети уже выросли, помощники усе ж. Не век же имя; батрачить, да христарадничать!

- Дык ведь страшно-то как, Евфимушка, - взмолился Панфил – слыханное ли дело, в Сибирь е;хати. Да и старые мы уже с тобой, может тута как-нибудь доживем свой век.

- Нам не век доживать на;доть, а деток поднять бы, да на жись им оставить чаго. Сами прожили в бедности, за душой никогда ничего не было, досыта отродясь не еда;ли, так може детки заживут, земля-то она всегда прокормит.

- Земля-то всегда прокормит, –уже как-то задумчиво ответил Панфил, – она такая.

- Ты вот чё, Панфилушка, сходи до старосты, да поразузнай там хорошенечко про всё энто. И ежеле и в правду народ гутарит, то пади ему в ноги и просись отпустить нас в новы земли. Здеся жили не помё;рли и дай Бог там не помрём. – Евфимия села на лавку и краем, повязанного на голове платка, смахнула неожиданно, накатившеюся слезу.

Не успели третьи петухи пропеть, а по селу уже пронесся слух о том, что Земский писарь привез Государеву бумагу о переселении и внезапно село
затихло.  Даже бабы, вечно собиравшиеся с утра у колодца и судачащие о всех сельских сплетнях, громко высмеивая всех тех, кто попал к ним в «немилость» и то притихли. И если и разговаривали, то почему-то в полголоса или просто шептались, словно кто-то мог подслушать их и донести до власти.

Мужики ходили опустив голову и при встрече друг с другом молча кивали головами и тяжело вздыхали. Ребятишки и те перестали ватагами бегать по улицам.

Зато в каждой хате, шло бурное осуждение «Царской рехформы», так на селе назвали Столыпинскую аграрную реформу. Не стало это и исключением для хуторянина Прохора Головань. Эту новость им спозаранку принесла сваха. И уже целый час Авдотья, промывала мозги своему мужу.

- Да шо ты такой упертый у мэне, а? Вот послал черт мужинька – слово не вытянишь! Ну на кой лад нам тута помирать? -  Не унималась жена Прохора, Авдотья. – Вона посмотри, усе люди едють за новой жистью. А мы чё? Два года назад Страшко уихали, и чё? Теперь поди живут припеваючи! А мы усё тута маемся!

Трое взрослых сыновей, притихшие сидели по лавкам, лишь плакал ребенок в люльке, которую качала сноха, Пелагея, жена старшего сына Кирьяна. Жили они все вместе: Прохор с женой Авдотьей, старший сын Кирьян с Пелагеей да с ихним сынишкой Петром, трех месяцев отроду, да Василий с Иваном, на хуторе, который построили два года назад, когда вышли из общины.

-  Не-е, ну побачте на ехо, а? Ну курэ и курэ свою трубку, дымит яки черт в аду, шоб тебя! Ну кажи, чё делать-то будем? Мало нам чё ли, шо сельчане коня потравили? Так они поди еще и хату спалят, не видишь, как они на нас волками смотрють? Тохго тилько и ждут кохгда мы по;миру пойдем!

- Да шо ты мать усё крычишь? Ты думашь тама лехго будэ?

- А здэся шо? Шибко сладка жись? Без лошади как-быть-то, одним словом пропадати. Поихали Проша, а? Ты о дитках подумай, им как-жисть-то…

- Да цыть ты! Раскудыхталась баба! – сплюнул в сердцах Прохор.

Как вышел закон, что можно из сельской общины выходить, Прохор не задумывался, первым потребовал себе надел. Ну и что вышло из этого? Земли им нарезали не самые лучшие. А часть из них так вообще были в пойме речки Лящевки и в половодье затоплялись. Да разве староста оторвет от себя хороший кусок, да не в жизнь! Прохор и сам был уже не рад, что отделился, да назад проситься принять его семью в общину, гордость не позволяла. Знал, что до конца жизни ему этого не забудут селяне, при удобном случае будут зубы скалить. А что лошадь его отравили, так знал Прохор, что сделали это по науськиванию старосты Силантия.  И уже не сомневался в том, что не дадут ему единоличествовать в селе, изживут рано или поздно со;свету. Но и срываться с места, где прожил всю жизнь, где похоронены мать с отцом, и отправляться неведомо куда, тоже нелегко. А вдруг и там не заладиться и что тогда?

Он посмотрел на своих уже взрослых детей. Да, мать конечно права, о них надо подумать. Им еще жить да детишек своих растить, а тут? Да-а, дела. Думал Прохор, куря трубку за трубкой и продолжая тяжело вздыхать.

Авдотья же как с цепи сорвалась, решила все-таки доконать муженька и никак не хотела утихомириться.

 -  Ну, а вы чахо молчите? Скажите батьки, як вам далее жить-то, ведь сгонють заживо в могилу-то!

- Мы чё, мы як батько каже. – В один голос молвили сыновья.

- Ну погляньте на них, а, и они туды. Заладили одно, как батька, как батька!

- Да ладно тебе Авдотья! Будя уже! Угомонись казав! – Поднялся наконец с лавки Прохор и зашагал по хате. – А вам сыны вот чё кажу: сами видите, чё здеся жития не дают нам селяне, вот и выходит шо придется нам житиё-то пошукать в других краях. Може там действительно мед в реках тече;, а мать?

- Може и тече;, - успокаиваясь ответила Авдотья не скрывая радости, что добилась-таки своего.  – Тильки мёд наш, крестьянский, везде горше редьки.


В доме Герасима Ивановича Калюжного, зажиточного крестьянина, тоже кипели не шуточные страсти.

- Чё значит, здеся останешься? Помирать она видишь-ли собралась! Я те помру! Я те так вожжами схлестаю, шо вообще забудешь, как помирать! Ишь взбеленилась баба! – Орал на жену, Варвару, Герасим. – И хде это видано, шоб жена супротив мужа шла, а?

- Герасим Иванович, дорогой мой! Ну кудыть ты нас всех тянешь-то? В какие такие земли, а? – Ревя, говорила Варвара, стоя на коленях перед мужем. – Христом Богом тебя молю, останься Герасим Иванович. Пожалей ты своих сыновей, чай здеся им землички-то мало, а? Сгинем ведь тама, как есть сгинем!

- Цыц баба! – Кипя уже от злости, прикрикнул на неё Герасим. – Уйди окаянная, от греха подальше и шоб я тэбэ боле не слыхивал! – И уже обращаясь к сыновьям, сидевшим здесь же на лавках, с опущенными головами, продолжил. – Чё головы то опустили? Я зачем вас всех сюды собрал, а? Чай не для тохо шобы бабе слезы вытирали, а для тохо шо совет будем держать. Ты, Иван с Кузьмой уже свои семьи и десятины имеете, я вам не указ уже, токма послухайте чё батька вам каже, а кажу я следующее: здеся оно конечно, все уже нажито и земли вроде хватае. Только вот чё я думаю: коли тама государь дает нама каждому по десять десятин на каждого, то и получается, шо ежели нам всем вмести навалиться, то почитай сто десятин буде. А распахать, да засеять? Эт какой-урожай-то собрать можем! Пусть и не сразу, но думаю годика через два-три, да мы стока за урожай денег получим, шо враз мильнерами станем!  Кумекаете куда батька ваш клонет? А здеся чё? Урожай продал, налоги отдай, а дольше чё! Силантий нам тута развернуться не даст, а тама простор нам будэ. 

 - Да хватит ли у нас мошны, такую целину поднять-то? – Спросил отца, старший сын, Иван. – Сто десятин не шутка поди, пока обработаешь, сто пупов надорвешь!

- Да ты и не надрывай! Батраков наймем еже ли чё! Нам бы токмо ухватиться, зацепиться за клочок, а тама уж развернемся, будь здоров!
Ну, чё кажите, сыны? Или мамку слухать будэ?


Панфилий вернулся домой поздно, когда солнце уже почти скрыл горизонт, а весенний мороз стал усиливаться. После того, как на Силантивском дворе, куда еще к обеденному солнцу, собрались все мужики, писарь Федот, молодой, светловолосый парень лет двадцати пяти - двадцати семи, безусый с опухшим лицом, зачитал «Государев» циркуляр, где было расписано как надлежит организовать перевозку крестьянских семей на восток и какие им следует при этом льготы.

-… Освобождение всех от местных сборов и государственных налогов в первые пять лет, после переселения, в следующие пять лет платить половину положенных налогов. – Звонким голосом читал Федот. -  А опосля этого следует платить в полном размере и крестьянский процентный оброк в размере от 5 до 20 копеек за десятину...

 В рядах мужиков пронёсся одобрительный шум, а писарь продолжил: 

- А недоимки по казенным сборам, кои имеются, переселенцам прощаются. А окромя тохо мужчины на три года освобождаются от воинской повинности…

- Эт правильно прописано. Надоть дать людям поприжиться-то на новом месте, – выкрикнул кто-то из мужиков, но его тут же осадили.

- Да цыц, ты, дай дослухать до конца.

- По прибытии каждое хозяйство получит от властей беспроцентную ссуду в размере до 160 рублёв для покупки: зерна, кормов и земле обрабатывающих орудий.

Из лесов, принадлежащих короне, переселенцы будут обеспечены строительным лесом и топливом.

Но самое главное, шоб получить разрешение на переселение, согласно циркуляра Министерства Внутренних Дел, надобно, написать ходатайство от каждой семьи, с указанием скоко и каких душ имеется, скоко земли пахотной и на выпасе закреплено за ними. А когда получите разрешение, надо спослать ходоков, шоб они посмотрели тама земли и получили удостоверения о зачислении земельных участков за ними у тамошних властей. А уже опосля, на основании этих удостоверений, всем выдворяющимся за пределы Урала, надо получить проходные переселенческие свидетельства и удостоверения на проезд по льготному тарифу и проездные ссуды из расчета: сто рублей на главу семьи и пятьдесят за каждого ребенка от двенадцати лет.

Затем он зачитал совсем уж непонятные для мужиков, расценки проездных тарифов по железнодорожным путям.

Когда Федотка закончил читать все циркуляры, указы и правила для переселения, народ еще долго не расходился. Мужики судачили, приводя каждый свой довод – выгодно это или нет, перебираться в неведомые края. Махорочный дым поднимался над двором Силантия такой, что можно было подумать не горит ли что-нибудь. Многие просто боялись покидать насиженные места, менять свой уклад, хоть и несладкой жизни, успокаивая, по большей части самих себя, приводя пословицу: лучше голубь в руках, чем синица… Другие, в основном безземельные, наоборот готовы были хоть сию минуту сорваться с места, загнанные в угол от безысходности и весящих над ними долгов по душевому налогу и других поборов.

Панфил все это слушал и молчал, что было совсем не похоже на него, уж кто-кто, а Филька всегда мог вставить колкое словечко, а то и в коротушке (так назывались в тех местах частушки) пропесочить, да так, что потом все село могло смеяться неделю. А тут словно в рот воды набрал, не одного словечка не произнес, ни за – ни против.

А когда писарь начал составлять списки, для ходатайства перед властями на переселения, одним из первых записался на переезд.

Сидевший тут же, на крыльце своей хаты староста Силантий, из подлобья смотрел на мужиков подходившие записываться, словно на заклятых врагов, предавших его. А сколько всего хорошего, думал про себя Силантий, я для них сделал: «в подённой работе не отказывал и детей ихних в батраки нанимал, ну платил мало, так ведь плати им много – сам по;миру с имя; пойдешь. А щас вона, бегут як крысы с корабля, ладно энтот хуторянин задрипанный, Прошка Головань, пусть катиться себе, а то начал тут смуту разводить, земли общинные резать. А ентот Филя лоботряс, тудыть же, отродясь не пахал, а сейчас землички захотел. Подавитесь вы еще той земличкой-то землячки; – воротаетесь еще обратно. Вот ужо я тады посмехаюсь над вами, вот тады вы попляшете у мэнэ». И еще крепче сжимал свои огромные натруженные кулачища, в немой злобе.

Но когда подошел записываться зажиточный крестьянин Колюжный Герасим, тут уж Силантий не вытерпел.

- А ты кудыть Герасим? Ладно эти лодыри да пьяницы, готовы мать родную продать! А ты ж, Герасим, мужик славный, труженик, тэбэ то шо здеся не хватае?

- А то, шо и всем Силантюшка – землицы! – Ответил ему Герасим.

- Чё она тама, медом думаешь мазана? Тама ведь её тожить надо ублажать по;том и кровию, шоб хорошо рожала. А для энтого сам бачишь, скоко пото;в пролить треба! – Чуть не брызгая слюной, прокричал от злости Силантий.

- Нам ро;бить не пристало, землю по;том поливать привычные, а тильки так кажу, шо думать тут треба не тильки о сэбэ, а о своих хлопчиках, да и не тильки о них, но и об их детях тожить. А нам той земли, шо царь Николаша обещает, на весь век хватит. А не хватит так еще прикупим.

Ты давай вписывай, – обратился он уже к Федоту, – Калюжный Герасим, по отцу значит – Иваном буду и со мной ещо пять душ мужицкохо полу. И сыны Иван с Кузьмой, но они со своими семьями вписываться будут.

И записал в тот день писарь, волостного старшины, Федот в селе Лящевка, что расположена в Великобуромской волости, Золотоношского уезда, сорок пять крестьянских семей, изъявивших желание сыскать счастье в новых землях.

- Значит так, – писклявым голосом заговорил писарь, когда перевелись уже желающие – усем, кто записался, еще треба расписать кудыть вы хоче переезжать. Ежеле в Южно-уссурийский край, то тому надоть в Одессу и плыть пароходом до Владивостока, а ежеле надумаете в Амурский край – тохо по железным путям достявют куда положено, а уж тама своим ходом, куда начальство земельное сочтет нужным указать двигаться. Но до тех пор, пока не прибудут ходаки, имущество вам категорически распродавать запрещается, на этот счет имеется строгое распоряжение Министра Внутренних дел, а еже ли кто самовольно двинется, не дожидаясь разрешения на то, то те будут излавливаться и строго наказываться тюрьмою. С этим у них там строго. -  Закончил на важной ноте, Федот.

- Не-е, люди добрые – запричитал, до этого молчавший, Филька Крючка, – вы как хотите, а мы моря энтохо отродясь не бачили, мы ежеле шо, на железяке энтой поидим лучше. Оно усе-таки по землице-то ехати.

- Ага, Филька, а то еще потопют в окияне каком, люди сказывают, тама таки волны шо в раз как накроют, то сразу пиши пропало. – Громко пробасил Кузьма Дудка, мужик из бедняков, хоть и был невысокого роста, годков за пятьдесят, но по-прежнему был коренаст и обладал не дюжей силой. – Ни-и, Филька правду гутарит, на провозе надоть, оно так спокойне;й буде.

- В Амурский край хотим! Слышь Федот, туды пиши усих! – вновь начали раздаваться голоса мужиков, с разных сторон.

- Значит так, уси вы высказали желание ехати в Амурский край? Так? – И увидев, как закивали головами мужики, вместо ответа, писарь Федот, что-то пометил в своих записях, а затем продолжил. – Тады и ходоков туды шлите, землю столбить. С уезду уже отправляли таких ходоков, некоторые уже даже и повертались и сказывают шо на дорогу треба, в оба конца и на харчи, рублей двести, не меньше. Вот и кумекайте сами, но мой вам совет: посылать надоть мужика шоб пограмотней, да и по проворней ково а особлево непьющего. А то другой бывало деньги возьмёт, да пропьет где в дороге или украдут у него, а то и ограбят и такое бывало.

- Ага, як оброки платить, так денег у них нема, а как сбега;ть, так сразу сыщутся гроши. – Съязвил Силатий, все больше зеленея от злости.

 - И давай, мужики, усим гуртом крепко держаться, а не собачиться. – Командным голосом сказал Калюжный Герасим, хотя никто его на это не уполномочивал, но таков был у него характер, завсегда брать бразды в свои руки. В селе он имел большое уважение, и мужики всегда прислушивались к его мнению. А вот старостой наотрез быть отказался, хоть и выбирали его мужики единогласно. – А то знаю я вас, чуть шо, и по кустам разбежались – моя хата с краю ничехо не знаю! А я так полагаю, коли взялся за куш – не говори шо не дюж.

- Тьфу, на вас – отщыпэнцы! – Сплюнул Силантий, кипя от злости и пошел в хату.

Мужики все враз замолчали и уже старались говорить в полголоса, словно опасаясь чего-то.

- Ну чё мужики. Кохо пошлем разведывать землю? – Начал Герасим Калюжный, - тока смотрите, тута толкового надоть посылать, шоб с головой был.

- Правильно Герасим Иванович гутарит, - подхватил один из мужиков, стоявший где-то позади всех. – А то еще деньги наши общые пропьёт где и воротится ни соло нахлебавши, як писарь бачив.

- Так кахо все-таки выдвинем, а, мужики? Може Прошку Голованя, у нехо опыт единоличествовать уже имеется. – Предложил Герасим.

 - Да ну ехо, он для сэбе кусок урвёт, а до нас усих ему и дело не будэ! – Выкрикнул Демьян Гарькавенко, тоже все-таки записавшись на переселение. – Давай лучше, вона Федора Шарапова сошлем. Он мужик сырьёзный, не пьющий, ему можа доверять. К тому ж ему палец в рот не клади, враз руку-то отхватит, шустрый он у нас-то.

- А чё, давай мужики, Федора зашлем, – Герасим, окинул всех взглядом, -  я не против, он мужик толковый.

- За Федора! - Начали раздаваться со всех сторон голоса мужиков.

На том все и порешили, что лучше кандидата в ходоки, чем Федора Шарапов им не найти и еще решено было сброситься всем по пять с полтиной со двора, ему на проезд и содержание в дороге. Когда все вопросы были обговорены, стало уже вечерять. И мужики нехотя стали расходиться по своим хатам. 

Сыновья, Панфила Клочка, Иван с Алексеем вернулись, как всегда, уже затемно. И садясь к столу, Иван спросил отца:

- А чё батько, вправду гутарят, шо ты записался на выдворение аж за Сибирь? – Спросил Алексей, когда уселся за стол.

- От народ, а, не успеешь рот раскрыть шо бы чихнуть, а тебе уже будь здоров желають.  – И раскуривая трубку, с подвохом спросил старшего сына. – А ты Ванька-то, сам чё думаешь? Стоит ли туды ехати, а? – И прищурив глаз из-под лобья, стал смотреть на сына.

- Я бы поихал, коли пустите. Раз там, сказывают, земли бесплатно дают и еще тама, сказывают, большие послабления налогам, и ссуды всякие.

- Я бы тожить, поихав! – Вставил своё слово Алексей.

- За казенные денюшки-то всегда спрос большой. Дасть то дадут, а опосля, кабы последние портки не отобрали. То жеть мне переезчики нашлись! – Ни с того, не с сего вскипел Панфил.

Евфимия строго посмотрела на мужа, но промолчала и продолжила собирать на стол.

- Да ты чё, батько? Ты же сам спросил. Мы чё, мы как вы с мамкой порешаете. – Стараясь не разгневать отца, сказал примирительно Алексей.

- Вот мы с мамкой-то вашей и порешили, коли разрешение дадут, поидим за землями теми. Нама, конечно, той земли и не надо, мы свой век почитай прожили, а чичас не ради себя стараемся – ради вас хлопцы, може тама разживётесь наконец и хлебушка вдоволь покушаете? Да и нам с Евфимушкой, гляди какой кусок от вас перепадет. А нет, так уж, хлопцы, не взыщите с нас, мы ж как лучше старались для вас.


Федор Шарапов вернулся в начале марта, следующего года. Страсти к тому времени в селе уже по утихли и о «рехформе» казалось все позабыли, как вдруг, словно гром средь ясного неба, по селу прокатилось:

 -Ходок вернулся! Федор воротился!

И все село вновь взбудоражилось, закипели забытые страсти. К Федору во двор и хату набилось пол села. И не только те, кто подавал ходатайство, но и просто любопытные, соседи, родственники. А то, как же, человек вернулся с неведомых краев. И всем непременно хотелось самим услышать, так сказать из первых уст, как там «жизния» у людей, и что он вообще представляет этот неведомый, Амурский край.

- А ну расступись, дай пройти! – С этими словами на пороге появился Герасим Калюжный и пройдя к столу, где уже сидел Федор с женой и родственниками. – Ну, здравствуй, што ли, Федор! – И окинул его строгим, оценивающим взглядом.

- Садитесь за стол, Герасим Иванович, - вставая и уступая ему место, произнесла Пелагея, жена Шарапова. – Просим Вас.

Герасим садясь за стол, по русскому обычаю, покрестился на образа.

- Заждались мы тута тебя, Федор, прям уж не чаяли свидеться. Думали, уж не сгинул ли где, в тех краях. А ты, как я побачу, живёхонек, и то ладно.  – Начал из далека Калюжный.

- Дэк куды я денусь, Герасим Иванович, я же человик большой ответственности пред общэством, за порученное дело. Вы уж не взыщите, люди добрые, но послухайте шо кажу. – И вся хата вмиг затихла, лишь кашель курильщиков, раздававшийся, то тут, то там, нарушал эту тишину.  А Федор, гордясь вниманием сельчан к своей персоне, продолжил: 

- Як выехав я по ранней осени, то по железным путям доихав до Иркутска самаго, а тама озеро, кажу я вам, як море, такое огромное, шо другого берега и не видно. И плавают по тому озеру карабли такие шо паровозы, те, которые на Восток едють, прямо в них заежають, вместе с вагонами и людьми. И пароходы те везут их на другой берег, а тама снова те паровозы на железные путя встают и далее едють – во как!

 В Сретенск я добрался, когда уже холода настали. Тама путя железные заканчиваются и далее треба плыть на барже по реке. А река та тече быстрая, с крутыми берегами, Шилкою зовется, а далее эта река, с другой соединяется и уже Амуром батюшкой её местные называют. А Амур тот широкий да глубокий, чё два Днепра нашенских, ежеле вместе враз сложить, и вода в той реке, черна как ночь.

 И шо интересно-то, один берег нашенский, а другой бусурманский. Наш берег казаки охраняют, а на том, сказывают, живут какие-то, прости Господи, – Федор перекрестил уста, – слово какое паганное, «***н-хузы», толи «Хуен-шузы» какие, сам черт их не разберет, не;русь в общем.

- Действительно, поганое словечко-то, прости Господи! – Но Федор не обратил никакого внимания на брошенную женой реплику и будучи в центре внимания, продолжал:

- И енти, прости Господи «***н-шузы», повадились было наших крестьян грабить.  Но чичас казаки им спуску не дают, крепко охраняют. А раньше-то да, гутарят, бывало. И еще кажу, пароходы тама огромные с колесами и трубами, и баржи за собой тянут.

А народу в том Сретенске, тьма-тьмища, из всей Расеи матушки понаихали, кто на лошадях, кто на волах и усе ждуть каждый своей очереди и затем на баржи лезють, со всеми своими пожитками. А некоторые, так сами плоты рубят и на них и плывут. А плывут усе, до города Благовещения. А в том городе вся власть, шо в том крае и которая землями ведает тожить тама и говорят кому куды ехати, земли получать.

А нас, ходоков, скажу я вам, собралось, человик десять, из разных губерний, а один даже нашенский, из села Крестителево, може слыхал кто, Петро Заленский?

- А як же, вона поди Подлипному Евлампию, свояком вроде доводиться. – Сказала Аграпена Кузьминична, будучи женщиной дородной, рано овдовевшей и имеющею не очень хорошею репутацию на селе, хоть и не разу не была замечена с кем-либо, но как говориться, земля слухами полнится, но, что самое удивительное, знала она сплетни со всей округе.

  - Я с имя; сознакомился еще на поезде, а с кем и на барже. Так вот. Я ужо было раздосадовал, вона скока думаю народу то прет, разобрали усю землю поди, а теперя сошлют, думаю, куды подальше, где и земли то нема, а то еще и назад воротют.

 А як пришли мы до чиновника, шо земли распределяе и яму; я те бумаги показав, чё меня в ходаки выбрали и скоко семей за мною стоят, так обрадовался он и говорит мне значит: «Ну ты молодец, говорит Федор Тимофеевич, шо стока семей за тобой, мы гутарит, тебе самые лучшие земли оставили. Ну, то да сё, рассказали мне как до тих земель добраться.

- Ну и как, тудыть добраться-то? – Не вытерпел Филя Крючка.

- Да цыц ты! – зашептали на него люди.

- Дэк я и гутарю, от того города, шо Благовещенском зовется, еще надобно верст сто по реке плыть, до казацкого острога, Поярково, а тама еще верст полста я протопал, пока добрался до волостного села Завитая, куда мне начальство земельное указало прибыть. 

А я як туды добрался, морозец еще сильнее прижал. Я к тамошнему землеуправу, тожить говорю, мне бы земличку где получше, для общэства мово, шо меня снарядило сюды. И бумаги ему, шо мне в большом городе самый главный чиновник дал, показываю. А он як глянул, то сразу аж заулыбался: «я, – гоутарит он– спецъяльно для тебя попридержал хороший участок». И на карту мэнэ тыче, а я же в тех картах не понимаю ничегошеньки, я яму; и гутарю: «Ты мил человик не карту мэнэ кажи, а кажи на месте, где нам, царь-государь земличку обещанную дает. Да смотри, гутарю, не обмани меня, за мной вона скока семей стоит».

- Ну а он чё, же? – спросил, Демьян.

- А чё он? Знамо дело, гутарит: - «Не надобно вам беспокоиться, Федор Тимофеевич, у нас все чин по чину, без обмана какого. Сходите побачте, ежели понравиться, то мы бумагу составим и на два года её за вашим общэством сохраним».

- Брешишь, поди! – Демьян недоверчиво посмотрел на Федора.

- Во те крест! – Федор быстро перекрестился. – От того села, шо Завитой зовется, топать верст двадцать до речки, шо Куприянихой зовется, она навроде нашей Лящевки токма петлявая уся и ивняком поросшая. И вот по речке той в низ, всего-то пять верст, и скажу я ва-ам, земли тама и впрямь, не меряно, токмо травой поросшая.

В одну сторону глянешь – поля и поля, в другую – пожить поля, а подале – маленькие горы, деревьями большими поросшие.

- Ну понятно, шо уходу за той землей не было, потому и поросло травой. – Сказал, до сих пор молчавший, Герасим, с видом большого знатока. – Ты, Федор, вот чё лучше кажи, жирная та земля или какая? 

- Да, як вам сказать, Герасим Иванович, на худой земле трава разве будэ расти, а она тама – по пояс. Во! – И Федор, подскочив с места, показал рукой себе на пояс. – А землю ту хоть на хлеб маж, во какая жирнющая!

- Ну ты Федор и хватанул! Не подавиться бы тем куском? - Не упустил своего Филька и мужики и бабы, бывшие в хате, все заржали.

- А кажи нам, Федор, - спросил Демьян – как тама дела обстоят с комарами? Я слыхивал шо тама их тьма-тьмуща, шо продыху от них нема никому.

- Вот чахо не бачил, тохо не бачил. – Развел руками Федор, – можа хдэ и есть, но мэнэ не попадались, брехать не буду.

- Ну значит мне набрехали с пол короба.

- Ну, а чё сразу-то не вертался? – Спросил его Герасим.

- Я жить говорил, шо когда пришел, уже снег выпал и мороз крепчал с каждым деньком. Вода в реке померзла, пароходы не ходють и шо делать? Ну хоть ложись и помирай, и в заправду бы помё;р, ей Богу! И сгинул бы я в той земле, да токмо як гово;рится, «мир не без добрых людей», повстречался до мэне охотник один, из местных. Он и научил меня как зимовати тама.

- Ну и як же ты зимовал? – Спросил Филька и посмотрел по сторонам, на окружающих его со всех сторон мужиков и баб. Не зашушукают ли его снова. Но народ притих, ловя каждое слово Федора.

- Да вот так и зимовал, землянку вырыл, в ней и жил, яки лиса в норе. За харчами в Завитую бегал, «христарадничал». А як прознал шо обоз попутный до Сретенска пробирается, дэк я с имя; сюды и рванул, шоб значито общэству доложить, то есть вам. Почитай месяц с лишком добирался. Веся вона поизносился, поиздержался веся. Вы уж, земляки простите меня, Христа ради, ежеле шо. Вот вам крест, старался ради вас як мог. – И Федор, встав из-за стола, пафосно перекрестился на образа и поклонился в пояс людям, находящимся в хате. Чтобы не было не у кого сомнения в том, что он, Федор, уж постарался на славу, ради общего дела. Ну и еще, что бы не спрашивали у него отчета, за общие деньги, что давали ему на дорогу и содержание.

Затем не спеша, достал из-за пазухи какую-то замызганную тряпицу, развернул её и на свет появилась бумага, в низу которой красовался синий штемпель.

- Вот ана, бумага-то, где наше счастие прописано-то, здеся оно усё и штемпселем скреплено, бачите! Во-от где наш надел-то, даденый Царем-батюшкой нашим. – И Федор, чуть не плача, показал свидетельство о закреплении земель, народу и осторожно, будто младенца, передал её в руки Герасиму Ивановичу.

Герасим внимательно просмотрел её, потер пальцем штемпель, словно пытался убедится в его подлинности. Покрутил его со всех сторон и даже понюхал его, затем передал его в руки следующему мужику, стоящему рядом с ним. И так пока каждый не подержал его в руках и не убедился, каждый по-своему, конечно, что документ подлинный и лишь затем он вновь вернулся к Герасиму Калюжному.

 - Ну шо, мужики, коли ходок нам земли застолбил, надобно нам в Земскую управу идтить, за проходными свидетельствами и дорожными ссудами, да в дорогу собираться, кому разрешение на выселение дали. И так без малого год ждали, а теперя время пришло видно, за новою жизнею нам ехати. – Герасим Калюжный встал из-за стола, как и Федор перекрестился на образа и одевая шапку пошел из хаты.


Начало апреля, в 1903 году, выдался не то чтобы уж слишком теплым, по утрам еще стоял крепкий морозец, к полудню сменявшийся оттепелью. Снега в полях уже почти не осталось, на дорогах стояли покрытые льдом лужи, пока по утру не проедет какая-нибудь телега и не превратит этот лед в месиво из воды, грязи и льда.

И вот в такое апрельское утро, когда заря только начала золотить восток, в предрассветной тиши, казавшиеся еще сонное село, в один миг превратилось в гудящий улей. Враз заскрипели ворота, забрякало, зазвенело, заохало все вокруг и село наполнилось необычным движением. На улицу стали выходить мужики, бабы, выбежали полураздетые дети, а из ворот домов, покидавших село переселенцев, стали выезжать лошади и волы, запряженные в повозки и телеги, наполненные доверху, домашним скарбом.

Улица враз наполнилась многими голосами: плачем баб, криками погонщиков, мычанием коров, идущих привязанными за повозки.

- Землицы-то, землицы чай не забыли родной взять с собой! – кричала одна баба.

- Детей, детей Прасковья береги! – кричала другая баба.

- Простите нас селяне, еже обидели кого не на роком и не поминайте нас лихом! – Крестились и кланялись в пояс своим землякам, мужики переселенцы.

Поп с иконой в одной руке и большим, наперстным крестом в другой, крестил, проезжавших мимо сельчан. Бабы спрыгивали с телег, подбегали к нему со словами:

- Благослови нас батюшка, - целовали крест и икону, крестились, кланялись в пояс и бежали обратно за своими телегами. А поп кричал им вслед: «Благослови их Господи» и крестил, и крестил.

Так провожали селяне Лящевки, своих переселенцев.
Старосты Силантия среди них не было.

А гужевой, караван, растянувшись по дороге на добрых пол версты, уже половиной своего разношерстного тела, скрылся за пригорком.

Повозка, запряжённая двумя волами, скрипела и ходила ходуном, грозя развалиться в любую минуту. На неё было загружено все их небогатые пожитки, уместившиеся в деревянный сундук, глиняная посуда, чугунки, да еще старый плуг с бороной. Плуг и волов он купил в Великой Буромке, на базаре, как посоветовала ему жена, на деньги, полученные за переселение. Борону же им дали в придачу к сумме за старую беленную мазанку, а больше-то и продавать им было нечего.

Еще они везли с собой: полтора мешка картошки (весь запас до весны, включая и семенной), три оставшиеся курицы, в сколоченном специально для них ящике из ивовых палок, двух пришлось зарезать и сварить в дорогу, да кадушку с квашенной капустой.

На повозке седели: Евфимия, держа на руках маленькую Фросюшку, Степка да Федор, который не выпускал из рук деревянный чехол с гармошкой.

Панфил, со старшими сыновьями и старшей дочкой, шли рядом с повозкой, погоняя валов.

- Ты Евфимушка, земли-то взяла с собой, – спросил Панфил, когда село скрылось за пригорком.

- Кабы земля здеся была нам матерью – взяла бы, а коли она нам тута мачехой всю жизнею была, то на кой нам её брать? Може тама, чужая станет нам родною. – Ответила она ему.