Мир ч1

 Мама и дочка стояли на пяточке, оторванном пустой автомобильной, засыпанной солнцем, дорогой от блока новых домов - на маленьком обрывке асфальтовой дорожки-тротуара, за которым земля резко осыпалась в небольшой овраг и осыпалась бы, наверное, ещё больше, если бы кучи переплетенных костлявых корней огромных шумливых деревьев, незаметно, наверное уже и для них, привычно так не удерживали бы её своими, как будто забытыми и чуть не отсохшими пальцами. Здесь эти корни казались похожими на проводки, сплетенные, стелящиеся где-нибудь внизу, на полу в квартире... От техники, которую включили и о них забыли.
- "Ты помолчи, вон то, лучше... И воздухом подыши. Вон, здесь деревья хоть... Дыши, пока здесь стоим. Полной грудью. А то вокруг одни газы..." - голос мамы зазвучал, уже очень обнадеживающе. Хотя и ещё строго. Скорее - этот строгий, немного ругающий, даже, тон, видимо нужен был уже для того только, чтобы обнаружить, по возможности, не сразу - не внезапно и резко, тот факт, что мама больше не сердится. А то ведь иначе никогда не поймёшь - что творится там в этой маленькой, с яркими заколочками-медвежатами заплетенными в косички, головке и как там простая твоя доброта будет воспринята? Может быть, и как признание того, что сам взрослый теперь был не прав, раз вот так вот быстро смиловался и пошёл на попятную? Маленькому человеку обычно сложно понять, что взрослый, большой человек, может, даже не считая себя неправым, даже понимая целиком и сполна, что неправ другой, прекратить борьбу - потому, что просто хочет мира.
Девочка торопливо вытерла слёзки с яблок щёк, встрепенувшись и оглядываясь радостно. Огромные деревья шумно наклонялись, глядя на то, чем же всё это закончится?.. Они не знали и то, с чего это всё-то началось?.. Возможно где-то маленькая дочка допустила какую-то досадную оплошность или ошибку, или просто не слушалась маму. Или, вовсе, учинила что-то совсем из ряда вон - как-то неправильно вела себя в садике или на площадке... кто знает? Из этих шумящих громадин - никто. Они могли только догадаться, судя по тому, что минуты три назад мама шла решительно к этому заброшенному пяточку со словами к догонявшей её дочке:
- Всё!.. Я сказала... Больше со мной не разговаривай!..
...А дочка, догоняя, капризно, с истерикой плакала:
- Ну, ма-а-ам!.. Ну п-ро-с-т-и-иии!..
  Из этого, только, деревья могли понять, что между мамой и дочкой... и между совершенным "преступлением", да данным моментом уже явно, видимо, успел произойти нелегкий разговор. И, судя по всему, нелегкий не только для провинившейся дочери, но и для матери, учитывая то, как нелегко разговаривать о чём-то важном с маленькими людьми, которые, в ответ, тоже, нужно сказать, никак не перестают разговаривать. Причём разговаривать диким криком и плачем, вместо того, чтобы послушать. И которым, ещё и, приходится пытаться, через этот крик и плач, всё-таки, хоть что-то объяснить. А они, в ответ, опять же, не перестают объяснять что-то своё. И в основном только одно: "Ну прости!.. Я не специально". И, может быть, ещё: "Я больше никогда, никогда не бу-ду!.." Вобщем, все те вещи, какие обычно бесследно уходят, забываясь надолго, из детской памяти - едва только выполнят свою главную миссию - превратить серьёзное, хмурое выражение маминого лица, хотя бы уж в нейтральное. Сейчас они цель свою, видимо, выполнили. И, наверное, как слышалось деревьям в счастливом светлом взгляде, которым, сквозь сохнущие слезинки, девочка теперь смотрела на их качающиеся, плавающие, как бы, на летнем и солнечном ветру, косы - теперь она, хоть чуть-то, и начинала слушать. Слушать хоть обрывки из тех назидательных слов, какие мама говорила только что. И делать выводы. Только слушала она их спокойно - не переживая и не пытаясь перекричать... И повторяли их ей, теперь, хоть и несколько в других выражениях, глухие, мягкие и гулкие качающиеся ветви, мягкий свет солнца на мягком ветру, и мягкая мамина улыбка. Объясняли уже чуть по другому - зайдя не с той стороны доказательств, откуда горестная судьба твоя гудит о том, как же плохо и горько тебе может быть, когда не слушаешься и мама отругает, а хуже - обидится... Или даже, исходя из прошлого опыта, судьба твоя напомнит... Помахав издали на встречу тебе ремнем, о том, что у тебя есть ещё и папа... Хорошо, что, сейчас ещё, он есть у тебя, аж до самого вечера, где-то на работе... А эти, мягкие наставники, заходили уже немного с другой стороны - с той, где та же жизнь твоя улыбчиво показывает: как же прекрасно бывает, когда мама не сердится!.. Как же прекрасно, когда мир. Как прекрасно, когда нет ничего плохого. И если, пресыщенный этим, ты перестал, даже, это когда-то замечать, то теперь чувствуешь снова, и чувствуешь так ярко и полно, как лишённый этого на целую вечность - десять или около того, минут. Чувствуешь, и всё это, всё - такое теплое и хорошее, убеждает тебя тверже, вставать на правильный путь - вести хорошо, не совершать хулиганств, относиться хорошо к людям... Ведь всё это стоит, и ещё больше, чем то, стоило бы того, чтобы этот мир - мирный и тихий, был. И девочка стояла и смотрела на деревья, и такой мир и покой разлиты были в этих ветвях... Что девочка улыбалась и обещала про себя этому миру и этим деревьям - обещала, и не осмысливая это так, а может быть, иногда и облекая в тихие внутренние слова, быть такой же хорошей. Быть достойной всего этого. И деревья шумели:
- Как это?.. Хо-ро-шшшо-о?..
- Да, очень, очень хорошо!.. - отвечала девочка, так же, пользуясь тем же языком - ветра, что озвучивает тихие мысли деревьев, гулом в их листве, так и озвучит мысли человека, когда его, этот ветер вдохнешь в грудь и он сделает, на мгновение, безмолвным, захватив дух где-то в горле, но в это мгновение ты и услышишь, сам же услышишь, ясно и сильно, тайную, но светлую, мощную свою мысль. И, да, она теперь отвечала про тихий, спокойный мир и теплое желтое солнце. Отвечала, ещё раз и ещё раз, вдыхая и с трудом - с самым сладким и излечивающим трудом, из тех, что только бывают в нашей жизни, выдыхая ароматный и терпкий слегка жаркий, разогретый золотом солнца летний воздух.
- Хочешш-шшшь, чтобы всегда так?.. - допрашивали деревья.
- Да, да... - и с каждым вздохом замирал в груди это ответ... И снова ждал, когда же?.. Снова хотел, жаждал звучать, отвечать, и искал, искал и глазами, и чувствами, снова услышать вопрос - впиваясь взглядом в золотистые, монеточками серебрящиеся кроны, и упивался вопросом, одновременно, уже не отличая его от ответа...

А мама стояла и смотрела не на деревья, шумящие в дневном свете, а на серый забор - бетонный, кое-где железный, в застывшей, потеками, краске - толстыми и жирными, такими, как будто она и в реальности всё ещё течет. Неполный уже, покосившийся бывший забор. Который, вот!.. шел, ещё, шёл, вдоль дороги, а потом вдруг загибал углом, кидал ещё один свой сегмент в овраг и... Дальше ему, видимо, не хватало или сил, или настроения продолжаться. Этот один маленький кусочек, им обрезанной, стенки, тот, что был закинут бочком в овраг, стоял, другой совсем по виду - более толстенький, плотный, бетонный... Стоял растерянно... Как будто - на месте, но по выбившимся из ратресканного и много где отколотого уже бетона медным проводкам его основы-скелета - проволоки, было явно видно всё напряжение, с каким он пытался... безнадёжно, но пытался, видимо, тащить и весь, лениво зевавший залегшей на него пылью, известью... песком, вьюнком времени, весь остальной забор. И при этом, казалось, оглядывался виновато и немного испуганно, своими массивными, на боку, выделяющимися рельефами-квадратами с тоненькой окантовкой... На каждого, каждого встречного рядом, стараясь, запыхавшись, как бы сказать, что "это ничего - всё хорошо, мы с забором нормально идём.", и сам, при этом, продолжая тащить и упираться нижним краем своим в сыроватую землю, тащить и тянуть этот металло-бетонный поезд. Мама стояла и думала... Как понять? Как же понять, что всё правильно?.. Разве точно это правильно, что она не может злиться?.. И не может даже очень долго ругаться?.. Разве обоснованно то, что не смогла она, снова, подольше выдержать ссоры, и опять простила... Смягчилась. И что, даже ругая, не может она свой тон сделать хоть чуть не притворным. Не зная... А замечает ли, видит ли это девочка?.. Ведь так и упустишь своего ребёнка... Ведь так, если, всё же видит он и понимает, что ты его любишь, любишь настолько, что не способен даже по нормальному и рассердиться... Так, ведь, наконец и в конец отобьется от рук. Любовь приручает хорошего. Но плохому даёт раздолье самому приручать и подчинять.  Иногда нужна жёсткая рука. Такая, нужна иногда, как деревянный шлокбаум, который затормозит, хоть на мгновение, тебя задержит перед несущимся мимо на страшной скорости поездом. Затормозит на минуту, на время, хотя бы, если уж у тебя плохой нрав - пока, уж хотябы силой, если увещевания на тебя не действуют, пока ты глуп и ретив, как норовистая лошадь... До времени, когда этот поезд, который, пока что, видишь лишь ты, родитель, потому что видал уже и несущимся перед самим собой - в то своё время, когда здесь, в этом месте жизни он пролетает мимо, паря угле-дымом из трубы и скрежеща колесами, как и мимо любого, по его индивидуальному расписанию... До того времени, только, хоть, удержать, пока глупенький птенец не увидит его сам, не превратит его перышки в оригинальную прическу порыв воздуха, смещенный, сдвинутый, сбитый, как зазевавшийся пешеход, на обочину, в сторону... Хоть, пока он не промчит, пока тот слеповатый цыпленок, за которого ты пока ответственнен, не увидит его, наконец, в миллиметре, может быть, от себя, любимого себя, но увидит... И, может быть, уже развернётся в обратную сторону от этого переезда. А как тут крепко и жестко немного держать, если хочется, так непреодолимо, гладить этими же руками по плечам и по головке своё любимое, пусть  и глупенькое немного дитя?..
Мама посмотрела, обернувшись, на её лицо. Тайком, почти, чтобы взгляд, как оружие, потенциальное, в руках человека, который, любой, способен ранить, не вынудило тут же занять оборонные позиции. Чтобы, посмотрев, уловить хоть оттенок истинного внутреннего состояния. Девочка смотрела, улыбаясь, ввысь - на взмывающие ветви-гирлянды деревьев и её лицо было похоже на них и на эту высь... И ясные, слегка влажные ещё, глаза, и ясная, светлая улыбка - всё, как будто вместо них, на их место подставили маленькое зеркальце с изображенными на нём её чертами. Нет, мама выдохнула... Мама, разом, повисла на всё том же, ниточкой колышащемся мирном, светлом, спокойном потоке воздуха - совсем как бусинка... как нанизанная. Так, что при её каждом вдохе, стала, также, повторять его движения... Это было счастье - счастье, спокойное и светлое, счастье и в высоте, где колышатся кроны, и здесь, внизу, в маленькой человеческой груди, которая вбирает иногда, в самые ценные свои минуты остановок на беговом кругу, вбирает целиком в себя это величие и даже иногда ещё немножко расширяет... И становится, сама пристанищем чего-то ещё большего, ещё более высокого и обширного... Это было счастье - легкое, как пушинка тополя, летящая в солнечном свете, но и сделанное весомым, отяжеленное смыслом, оттенком бывшего страдания. Это было, как солнечный луч , который проходит после дождя через плотную и тяжелую водяную каплю, пронизав её и расщепившись выходит... Рассеянный ею ещё на несколько таких же... Когда капля, знавшая свою родину - дождь, так ценит это солнце, так радуется ему, так смеётся!.. И придаёт ему форму того, что он знал - дождя. Но яркого золотого - солнечного. Такое лёгкое, это счастье, каким только и можно его почувствовать, как солнечные лучи на фоне синих туч, так и его - на фоне боли.
  Нет, в этих глазах, в этой улыбке, в этом личике совсем не было угрызений, тайного пресса, какой накладывает на сердце человека раскаяние... Не было и черствости, жесткости, злобы - какие, увы накладывает иногда на чистые и нежные черты несправедливое гонение.
Мама была теперь спокойна. Мы можем переживать за не очень большие ошибки человека, которые появляются у него, так, как ветки сохнут где-то с боковых сторон дерева. Мы можем переживать за отдельные его заблуждения и недостатки, но тем легче, а значит - подвижнее, живее, и перспективнее это наше переживание и рожденное им сопротивление, когда мы видим, что большой основной ствол дерева - жив. Что он не счах, не ссох, что он полон соками - живыми, бегущими под его, даже грубой корой, которую огрубила самозащита - что он здоров. И если видишь на лице ребёнка тот свет и чистоту, что должны бы быть видны и в каждом взрослом лице, если видишь, что изнутри идёт свет, который способен отразить и внешний, а не поглотить, как это делает внутренний мрак, то в целом ничего ещё не потеряно. И не нужно уже так переживать, так - впадая в ощущение безысходности, как если бы это нутро было испорчено. А ветки вылечим...

 Девочка тоже теперь смотрела на маму. И тоже украдкой - её настоящий взгляд, уже начинавший, видимо, учиться прятаться в чаще из внешней неприступности, равнодушия, надменности, как делают очень многие человеческие наши глаза-партизаны, выполз теперь, осторожным разведчиком и, скося вправо, заглянул маме в лицо. У мамы губы растянуты в светлую улыбку - ясную, без тени, а лицо похоже на небольшое зеркальце, отражающее шумящую солнечную высь. Улыбка перескочила, кажется, теперь и на щеки девочки, осторожно и слегка испуганно, после первой радости, приглядывавшейся к маме, вскочила и как гармошку в руках, грянувшую вдруг ликующий привольный аккорд, развела уголки губ ещё шире, к ушам. Девочка всмотрелась ещё подольше в это ясное лицо её мамы... И ей она показалась совсем другой даже, даже немного незнакомой. Как будто сбоку от неё стояла... Большая... Большая... Но и ещё ребёнок?.. Как?.. В лице человека, взрослого что-то совсем детское, что и на детском то лице увидишь лишь тихонько за ним посмотрев... Девочка так и не могла понять - что же не так? Что это?.. Как же понять в другом человеке то, чего ещё не понял, вернее не умел ещё осознать в себе?..

 А мама тоже думала... И пыталась понять - что же в ней сейчас такого, что не так часто вдруг и появляется?.. Что же это, встало в пространстве между её обычным "я", между ней и этими кронами?.. Что, кажется, преобразует и её взгляд, и её чувства, и её само дыхание в новый, то есть очень старый, но так давно забытый тип себя, и... Бывший тогда в её жизни, когда всё ещё было новым - и старые деревья были новыми, и стены домов, и даже огромное, знавшее, видевшее века пространство, что видишь в тёмное время вверху - безмерно впечатляющее и поражающее тебя, особенно такого ещё маленького, пространство звездного неба. Поэтому и он - новый. До сих пор, всё равно, как неизменная константа - как вечность, вечная юность и чистота, до сих пор новый тип себя. Тот, что неизменно оказывается новым, всякий раз, как ты успеваешь на чуть-чуть о нём забыть... Заиграться во взрослого. Новым - всякий раз новым, удивительно и изумляюще ясно - как свет, который будет ослеплять ясностью всякий раз, когда снова направишь на него взгляд. Новое, то, что всегда останется новым и будь ты хоть проживший сотни лет, хоть пребывая уже в вечной жизни - всегда будет новым, кажется... И новым будет делать всё вокруг.

 И мама девочки думала и решила думать - как это?.. Как слышать то, что звучит сейчас в её душе - её дочки? Раз, кажется, теперь они услышали одно - всё одно и одинаково:одни и те же вктви, одно и то же солнце, один ветер... И так одинаково, кажется, сказались они на них. Так тяжело, как и любые отдельные люди на земле, находившие общий язык... Они нашли, кажется, общепонятный им обеим, этот язык - солнца, ветра, шумящих крон... Какого-то тихого, покоя, мирного счастья. Ведь когда это нужно найти в споре, в ссоре, в каких-то разногласиях, это очень сложно - ведь каждый здесь представляет интересы своего языка и хочет, чтобы другой принял его личный диалект. А другой, в свою очередь предлагает свой язык, и может предлагать рьяно, пылко, яростно... Здесь нужно либо дождаться, что противоположная сторона примет твой, либо самому принять чужой... Либо же искать сложные сочетания - обмениваться, как дарами, разными частями своего наречия. Другой же язык - сторонний, как независимый судья, котрый придёт и с жалостливым добрым смехом посмотрит на двух забывшихся и борющихся, борющихся забыв и не видя окружающей реальности... и им станет неловко и совестно даже, что они в забытьи погрязли в мелочном споре, в то время, как есть та реальность - огромная, добрая, честная и светлая, данная нам... Такая широкая... И щедрая, счастливая, добрая. Вдруг которую напомнит, навеет им эта широкая улыбка добряка судьи.

  Иногда... Иногда, правда, приходит ведь и другой судья - любовь. Любовь к другому человеку, к его чувствам, пусть, даже, сейчас и настроенным, в минутном порыве, спорят, убеждая, доказывая, против твоих... ко всему, что с ним связанно. Этот судья появляется иногда на спине твоего оппонента - когда он, не приняв ещё твою точку зрения, но и отчаявшись в том, чтобы пытаться навязать тебе свою, отворачивается и просто начинает идти. Этот судья и адвокат, в одном лице, подсказывает тебе, сразу же, что принять его точку зрения - того, уходящего от тебя человека не так уж и сложно... Ты, даже, по его словам - этого адвоката, начинаешь сочувствовать чужой точке зрения и даже начинаешь понимать - как же больно, должно быть, ему было, когда ты её не принимал. Эту боль высвечивает резкое её увеличение, такое резкое, что оставляет,  вмиг, зияющую пустоту на месте её - боли и кипящих страстей. Это молчание на месте спора, яростного пыла, как внезапная смерть после того, как человек издаст предсмертный крик... Тут, именно тут ты понимаешь, что ему, правда, было больно. Тут ты готов уже забыть о своём самолюбии, лишь бы вернуть, лишь бы исправить... И ты, внезапно, становишься беспомощным, растерянным и испуганным, как когда судорожно пытаешься вспомнить приемы первой помощи и качаешь воздух в оказавшейся бездыханной так внезапно груди, надеясь, что вот-вот он задышит... Так и догоняя в слезах человека, который, как оказалось, стоило для тебя гораздо больше, чем всё твоё честолюбие, чем весь твой этот непонятый язык - больше... стоила даже и его ярость к тебе, даже и крик, и те слова, которые могли обижать, больше, чем это молчание. Ведь теперь он, кажется, охладел, как охладевают вдруг умершие. Он охладел к тебе после того инфаркта, что ты ему устроил. А до этого, он кричал, боролся, доказывал - он был жив... Он тебя любил. И эта любовь, пусть иногда и грубая с тобой, в желании сделать тебя умнее или лучше, обезопасить - она гораздо больше стоит, чем всё, что ты о себе вздумал...  Мама вспомнила, как они сюда пришли. Мама вспомнила не только свою "слабость", когда она вдруг не смогла не завершить сразу "ссору", которой и не было бы, если бы дочка не воспринимала назидания как оскорбление и не визжала бы, и не плакала, вместо того, чтобы слушать... Но вспомнила и то " Ну пр-о-сти!.. Мама, пожалуйста...", всё те дикие вопли и причитания, непонятно зачем сказанные, мешая дочери её услышать. Если вдуматься... "Все!.. Не разговаривай со мной больше!" - раз оно спровоцировало огромную новую, гигантскую волну слёз и причитаний, уже очень слабо различимых не только из-за отсутствия в них смысла, но и внятности... Хотя до этого она уже наслушалась от своего отпрысков резких и наглых ответов на замечания и обвинения... Может, это всё то же?.. Всё тот же вещий судья показался на маминой спине - на фиолетовом драпе и сказал, что, всё-таки, дорогая моя, ты любишь эту маму, идущую, не зная сама, зачем, к обрывочку нового асфальта у старого оврага мира, больше, больше, чем все свои тщеславие и гордость?..  Мама думала над этим... И ещё чуть больше улыбнулась. Ветки ведь можно вылечить?..

Мама думала. Ведь, наверное, и она когда-то так же расстраивалась и переживала, если случалось поссориться с мамой, или поругаться... А может быть, так же, когда-то и прекословила и, чуть ли не грубила, отвечала резко... Не смотря на то, что перестань с ней, тут же, мама говорить, стояла бы и не находила себе места от тоски и чувства собственной вины. И, наверное, конечно же, ей так же, как и этой маленькой, казалось, что она совсем ничего то и не сделала плохого... Потому, может быть, она и не помнит точно - было такое или нет?..   И как же это всё, даже и это,  даже шок боли, отчаяние, горе и страх, которые, пусть и за внешней грубостью иногда, колотятся в чистом любящем детском сердце, свеял, снёс, сдул этот, солнечного цвета, ветер!..И принёс, вместо них смеющуюся, веселую улыбку и посадил на щёчки. Это ветер, или полу фраза сказанная помягчавшим маминым голосом?..Мама ещё раз украдкой оглянулась на свою, счастливую теперь, дочь. Она улыбалась. Обе улыбались...

Трудно понять ребёнка. Просто так. Трудно понять и взрослого - и когда тот пытается, даже, говорить о том, что нужно понять... И когда он и сам уже успел разобраться в перепутавшихся ходах и запутанных, переплетшихся давно между собой и стоптанных тропинках, прохоженных чувствами, мыслями... Привязанностями и неприязнью, порывами и обдуманными тщательно, тщательно умом решениями... В которых, всё-таки, лежат и те же спонтанные порывы - как природная, живая почва под здраво утоптавшей её в чёткую тропинку ногой. Человека, успевшего уже в них разобраться, отличить одну от другой эти похожие и сделанные временем почти идентичными, часто, тропы, пройти хоть по некоторым из них до конца - то есть, до самого начала, и понять - откуда же они шли, и нанести на свои слова - на карту, подсказывающую чужому, незнакомому ещё с их переплетом, путнику, их четкие контуры... Ведь он так бы хотел, чтобы и этот сторонний путник дошёл до их истока, а не просто судил по их всем видному невооруженным глазом концу!.. Даже и этого человека так тяжело понять... Особенно самому ему кажется, что понять его, чуть ли никто уже и не может. А, уж тем более сложно понять ребёнка, мало возможно, что способного уже и разобраться в себе, и, ещё и, суметь это объяснить. Знать можно только по его выражению - заметному, всё-таки, среди сотен сумбурно сказанных ни к селу и ни к городу слов, считает ли он по настоящему себя правым, или только отмазывает. Перед внешними - а внутри бессилен перед ясно всё понимающей совестью. По сути - человек ведь слушает, в конечном итоге, только её - не вас с вашими увещеваниями и назиданиями. Они, ваши слова, лишь передают материалы дела на суд к этой честной, рубящей правду рефери и вы слушаете её... И она вызывает в вас раскаяние, или молчит с одобряющей улыбкой, которую вы, тут же, копируете, или же, кажется молчит, если вы, решивший пойти уже и против неё - значит, против себя самого, выставили её за дверь, чтобы было не слышно. И творите, глупый самоубийца, странные вещи в оглушающей, сводящей с ума тишине...

   Как же, как же?.. Как человек долго и сложно находит этот баланс, равновесие между любовью - сильной и властвующей внутри любовью к другому человеку, и одновременно, сильным и так сложно преодолимым своенравием? Ребёнку - сложно от того, что он то ещё и не выучился, что это нужно находить. Он даже ещё и не разузнал, не познакомился с этими двумя - они для него ещё практически смутные силуэты в большой толпе разных толпящихся чувств... Кричащих что-то своё - то одно крикнет, то другое. Он ещё не общался с ними лично, потихоньку, не слушал их истории жизни - иногда счастливые, иногда горькие. А взрослый, как же часто просто это забывает!.. Когда общается с другим, кем-нибудь, когда заговорится, засыпет словами и эмоциями те его стройные и тонкие выводы, какие он когда-то успел сделать, заглушит в нём крик мгновенного порыва тихий, успокаивающий голос мудрых, рассудительных выводов. И ты уже, вот и строчишь разрушительным огнём по своим же, тщательно выстроенным в минуту размышлений чертогам - по резным дворцам твоей улучшившейся, изменившейся личности, которую ты, как только что открывшийся музей, планировал, при первом же шансе, а, то есть, таком, как был сейчас - сложном, представить его на глаза общественности... А теперь перед тобой... Обломки... И ты глядишь на эти руины и думаешь, как же теперь убедить человека, которому только что сказал, что не надо было, что у тебя внутри, и правда, был замок. Прекрасный и тобой взлелеяный. Может быть и она так же?.. Пусть и не осознавая многих этих сложностей и вещей, может быть, просто на уровне: сначала - "мне не нравится то, что мне говорят. Это обидно. Это причиняет боль, почему-то, это...", а потом - " Это... Вдруг заставляет сказать резко и дерзко что-нибудь.", а ещё позже - крайний обрывок этой цепочки: "Сказать... То и так... Как мне никогда и не хотелось!.." Может быть?.. Конечно. Но, значит, с этим нужно бороться. Ей самой нужно. Да и всем нам нужно - разве взрослые не такие же худые воины, как ребёнок, когда вдруг начинают бить из артиллерии по своим же дворцам, как, и одновременно с тем, как, так же позабыв о своей любви к ним, ранят людей грубыми пылко сказанными фразами? И, наверное, она уже борется -она смогла ведь уже сегодня расплакаться и сказать "прости"... Слишком много раз, правда, сказать, больше, чем нужно, чтобы в это поверить. Но сказать после того, как столько раз огрызнулась и нагрубила в ответ. Мама ещё раз посмотрела на дочку, которая, как завороженная, смотрела и слушала, глядя в ту сторону, где шумели деревья и солнце просовывало лучи то там, то тут через листья...       Если о том, что было больно черты этого личика молчали, инстинктивно хмурясь и делаясь жесткими... То о счастье они уже не молчали. Да и, видимо, не видели смысла - зачем молчать?..    Только иногда лишь скрытно замалчивали окончания фраз и начала, фраз, которые на лице у нас говорят о чувствах - эта, с чувством достоинства смешанная стыдливость показалась маме первым признаком, первым образующимся на прочном стебле бутоном юношеского своенравния и осознанности. Бутоном, одновременно и отвечающим твой рост, а значит - твоё усиление, но одновременно и делающим тебя уязвимым, слабым. Как мать рождение ребенка делает и неограниченно сильной, смелой и самозабвенной, но и невыразимо уязвимой и осторожной, тревожной и замирающей при мысли о том, что дитя её зависит от всех в этом мире, и она - только один слабый страж у его колыбели... Что ему может что-то грозить.

  Мама улыбнулась ещё раз. Может быть она, как и мама в своё время смотрела и узнавала сейчас всё новое... Об этом мире шумящего летом массива зелени... молочного ветра, обдувающего каждый предмет, что попадается ему на улице так мягко и усыпляюще, как будто закапывает в свои душные струящиеся потоки... Мире солнца, которое светит, как будто бы совсем отрешенно, но на самом деле - зная и видео столько, что может уже позволить себе спокойствие и неспешно созерцание, даёт вам тишину, даёт, как будто застывшее летним днём время, чтобы и вы подумали, размыслили о своей жизни, и само прислушается к вашим ленивым, зачастую, мыслям, котрые вы, разморенный дневным летним покоем, медленно, то одну встречая в листве, то другую встречая в пылинке, пролетевшей по нагретому воздуху, находите, всё-таки, у себя внутри... И о том, как этот полу спящий полуденный летний мир вдруг может оказаться ярким, бушующим, как литаврами грохочущим листьями - теми же ветками, что только вот могли звучать томным усыпляющим шумом. И о том, как то небо, которое казалось вам, когда вы уже перестали на него глядеть, не ярче, чем асфальт с напылением песка, жаркий, раскаленный в свете солнца - не лучше, ведь там солнце и совсем близко и там должно бы быть только иссушенное пространство, как это небо режет в глаза яркой голубой радостью!.. Режет так, что ты аж зажмуриваешь глаза и улыбка растягивается луком по ширине лица.   Словарь этого языка можно составить из одного только вздоха - как одного звука... Выдоха. Длинного, свежего и широкого. Того выдоха, во время которого ты, кажется, выбираешь в себя всё вокруг - огромное... И оно наполняет тебя, хотя ты отдаёшь воздух. И внутри всё замирает от... Чего-то. От того, что переполненно. Это словарь, звучащий в одно... Движение воздуха, в тысячи движений листьев, в полу выходящий из-за синих туч, набежавших только что, и тут же заходящий обратно луч... В неуловимо меняющиеся картины из этих быстрых маленьких, оборванных, как дворовые сорванцы - запачканные и темно-серые в пыли, сами испуганно, но с вызовом глядящие на приближающийся дождь, остановясь на секунду после отчаянных салок, тучки... малышки. Они тоже бегут, наверное, от дождя - потому так спешат, как и малые ребята домой - к зажженным окнам, к люстрам над кухонным столом и шторкам, зановесочкам в потухших без своих маленьких обитателей, комнатах - там, в верхних этажах домов... Жалко их - эти беспомощные барашки на предгрозовом небе, смущенные неразберихой и покриками ветра, порывистого, приказывающего, как ответственный погонщик стада. Потом придёшь домой, и из того окна во втором сверху этаже, из-за той самой шторки, не включая ещё свет - чтобы серая комната слилась, кажется, с серыми и смущенными облачками, стала одним с ними целым - полотном, будешь смотреть и лететь с ними. Переживать. Будет захватывать дух... И от колыхания занавески в этом сером свете, в груди заносится то туда, то сюда тот же ветер погонщик, за трепещет свежими всполохами тревожная острая прохлада. Это другая буква словаря... Наверное?.. Это та, которую ты изучал ещё там, в детстве - года в четыре?.. И повторял лет в девять?.. Когда опять собирался дождь, и мама готовила в кухне обед, а ты прилип к залитому серым подоконнику и трепетно, как на уроке, замер и во все большие глаза смотрел и слушал Великого Учителя... который рассказывал тебе про дождь, про облака... Включал послушать ветер... И намекал тебе, записав задачку на доске дома напротив, как решить это уравнение... Где известные - ты, дождь, мир, дом... А неизвестное - окна, так же горящие или серые, в доме напротив. И ты прилежно, бережно выводил на листах памяти и сознания решение... Которое можно легко вывести, если  подумать и почувствовать, из предыдущих известных значений - из твоего темно-серого окна - вывести значение того, темно-серого с синеватым окна напротив. Из кухни в твоей квартире ты можешь вывести и кухню в том, другом доме и вывести ещё то, что там, так же, может быть ещё одна мама... И даже из всего этого сможешь вывести и то, что где-то есть такие же люди, как и ты, раз уж есть такие же окна, как твоё и такие же кухни... И со временем даже поймёшь, возможно, что есть в чужих мыслях, есть в чужих чувствах такие же краски, оттенки и всполохи света, как и в твоих. И, вобщем то, люди - все вокруг, или почти все, знают и изучают каждый день всё тот же большой словарь - всё так же пытаются его постигнуть, только, возможно, заходят чуть с другой стороны?.. Учат сейчас слова на какую-то другую букву?.. Например...

Те слова, что на серую пасмурную букву. Эти слова на эту букву - все, что связанны с дождём и пасмурный серым, светом ламп... Те же слова, которые, освещённые ярким знойным летним солнцем, становятся относящимся уже к его букве и кардинально меняют значение - теперь все они - на солнечную. И они же могут быть на любую другую... Букву только определяет состояние внешнее, которое на ту или иную букву отозываются во внутреннем.

Нет, в основном - там, в мире внешнем - там, где всё окружающее диктует в большей степени своё, где наше внутреннее решение лишь может изменить мельчайшие оттенки происходящего, где мало кто разглядит пасмурный свет и тучи в ясном солнечном дне (разве только глубоко забравшись в воспоминания) - там, в основном, мы все сходимся в ощущениях. Миллионы читают одну книгу или смотрят один и тот же фильм и чувствуют, вспоминают, переживают снова одно и то же.
Только здесь, где дело касается чувств, которые выражаются на мысленном уровне - где нет деревьев, шумящих крон, нет темноты вечера, сгущающегося над окрестными домами... Нет солнца, которое сияет, заходит и выходит - здесь это солнце, каким его зажечь, выбирает,  человек - выбирает, когда пустить ветер, когда ему разнести шум, отдаленный шум листвы богатых крон по этому миру - большому, внутреннему.
А ты всё пытаешься заговорить с ним всё о том же, но только с другой буквы... У тебя внутри сейчас солнце, а у него - дождь; у тебя снег, а у него - весенние прогалины. Заговорить со своей буквы?.. С той, которую он ещё не освоил, или с той, которую освоил так давно, что считает - она уж больше для малышни!.. Считает, что другие буквы, которые он узнавал позже переросли те, первые ставшие ему известными буковки - переросли вместе с ним, ставшим более крепким, серьёзным, стойким... И, что будет казаться пока, до времени, достоинством - надменным и гордым...