Последняя ночь

Виктору это приснилось, или его еще раз таскали на допрос? В последние дни он совсем перестал отличать бред от яви, быстро терял сознание, засыпал, как только его оставляли в покое. Он не отвечал ни на какие вопросы, не удостаивал гестаповцев ни единым словом. Только взгляда его единственного уцелевшего глаза его палачи боялись как огня. Гестаповцы называли его коммунистическим фанатиком. В конце концов они должны были понять, что бесполезно таскать на допросы тело, уже почти превращенное в труп.
И они это поняли.

Когда Виктор увидел над собой склоненное лицо Сережи Левашова с разбитыми почерневшими губами, с рубцами и кровоподтеками на щеках и скулах, но все же узнаваемое, он сразу понял, что его снова бросили в общую камеру, а значит, это последняя ночь, завтра придет конец их мукам. Добрые Сережины глаза вглядывались в него с состраданием, ужасом и изумлением.
- Виктор? - проговорил, наконец, Левашов недоверчиво, и глухой голос его дрогнул. - Третьякевич? Ты?..
- Не похож? - попытался улыбнуться Виктор.
- Витя! - с болью вскрикнул Сережа, и несколько голосов словно эхо раздались с разных сторон.
- Ну, вот видишь, узнал! - тепло похвалил его Виктор и вдруг закашлялся, потому что из горла у него тонкой струйкой сочилась кровь и стояла во рту. - Приподними меня немного, Сережа, - попросил он чуть слышно.
Сережа осторожно подхватил его под мышки, приподнял и прислонил к стене.
- Это полицаи крикнули, когда тебя швырнули: "Забирайте своего комиссара!" - услышал Виктор откуда-то из дальнего угла камеры. - А мы сначала не поверили. Знаешь ведь, наверное... Ты, Витя, нас прости.
Голос принадлежал Толе Попову. Теперь Виктор мог, облокотившись о стену, оглядеть обитателей камеры. От этого зрелища у него с новой силой защемило сердце.

Проклятые гады!!! Что они сделали с ребятами! Вон там, у противоположной стены, Ваня Земнухов. Виктор отчего-то знал, что это он, хотя Ивана было так же невозможно узнать, как и его самого. А от вида перепаханной нагайками головы Анатолия Попова раны на его собственной голове вспыхнули будто в огне. Большинство ребят были искалечены и изуродованы, но смотрели на него с таким же ужасом и болью, как он - на них.

Виктор не сразу осознал, кого он мучительно ищет взглядом и не находит.
- А где Женя Машков? - вырвалось тогда у него.
- Вечная память Жене, - тяжело отозвался Анатолий. - Не простили ему холуи фашистские того, как он тебя перед ними защищал.
И печать скорби легла на изможденные израненные лица.

- Хлопцы, родные! - обратился Виктор ко всем, кто отвечал на его приветливый взгляд, заражая их своей непостижимой, не весть откуда берущейся бодростью. - Мы все с вами нынче выглядим неважно, но это не повод расклеиваться. Осталось терпеть недолго. Наверное, только до утра. Мужайтесь, хлопцы. Слышите? Умирать надо хорошо. Как жили...
Слова эти на миг повисли в тишине, вслушиваясь в которую, можно было различить звуки орудийной стрельбы, падения снарядов, но тише, чем вчера, когда сердце питала надежда. Видно, наши отступили, и теперь уже не верилось в то, что они возьмут город прежде, чем случится непоправимое.

- А я, Витя, так хочу жить, что страшно и подумать! - признался вдруг Володя Осьмухин. - Да, понимаю: все хотят, а надо, значит, этим гадам показать, так, чтоб ИМ страшно стало. И мы ведь им покажем, не сомневайся! А жить еще сильнее хочется, когда об этом думаешь. Потому что жили мы и вправду хорошо. Мне вот теперь кажется, Витя, что никогда уже больше люди так хорошо на свете жить не будут. И даже понять они уже не смогут, как хорошо мы жили. У людей будушего будет очень счастливая жизнь, и дома большие, светлые, не чета нашим шанхайским землянкам, но потому-то невдомек, наверное, им будет, как мало может быть надо человеку и что для него самое главное. Но я очень надеюсь, что они будут так же дружить и так же любить эту землю. Вот только жаль, что не придется нам на них поглядеть. Оттого-то, Витя, мне и хочется жить...

Не трави душу, Володька! - воскликнул с горечью Толя Попов. - И так обидно! Сколько б мы ещё успели сделать, если бы не попались будто дети малые! Теперь вот мы знаем твёрдо: в этой камере предателей нет, и в той, что за стенкой, тоже. Девчата наши держатся все до единой! Я с первого дня голову ломал: кто же нас выдал? И с каждым днём было всё яснее, что это полный разгром, а значит, выдал свой. Но теперь мне другая мысль покоя не даёт: виноватого искать всегда удобней, чем признать правду. Ведь сколько сволоты продажной, что к фашистам в шпионы подалась! А город у нас маленький. Мы думали, будто в клубе надёжнее, чем по хатам собираться, а они нас вычислили и выследили. И переловили, как слепых котят! Стыдно сказать, ведь я полицаям чуть-чуть не поверил: конечно, мол,  кто же ещё, как не тот, кто всех знает, то есть руководитель! Но с очными ставками они просчитались, потому что по себе о нас судили, падлы! И перед смертью нашей они ещё над нами поглумятся, в удовольствии себе не откажут, так и знаете! Эх, хоть бы одним глазком взглянуть, как придёт к ним расплата за всё! Но я предпочёл бы отплатить им собственноручно. Горько умирать, не поквитавшись с ними! Вот если б наши взяли город так скоро, чтобы эти подлюги не успели убежать!
 
 Пламя гнева ярко вспыхнуло в Толиных глазах.
Виктор вытер губы от крови.

- Они своё получат, не сомневайся. Не будет им пощады, - заговорил он тихо, осторожно, потому что рот его быстро наполнялся кровью, и её приходилось сплёвывать. - Наши отомстят за нас. Вот только от Сталинграда нечисть фашистскую отбросят. Уже скоро. Верьте мне, хлопцы! Так надо. Наши придут, узнают, что эти выродки с нами сделали, и погонят нечисть до самого её логова. И наши хлопцы, те, которые ушли и теперь на воле, в долгу не останутся, отплатят за наши муки и смерть. А мы и после смерти будем жить. И в памяти людей, и в их сердцах. Мы будем смотреть на мир их глазами и увидим будущее, за которое теперь умираем. Нашими именами назовут улицы во всех городах страны. Нас будут любить. Люди будущего станут учиться любви и верности у нас. Мы останемся примером такой дружбы, которая крепче любого кровного братства. Навсегда! Слышите? Мы сможем приходить к живым на помощь в самый трудный час. Если только люди узнают о нас всю правду. А они её обязательно узнают. И о том, через что мы с вами прошли, и о том, как сохранили нашу верность, вопреки всей подлости и лжи этих мразей. Не жалейте, хлопцы, ни о чём. Мы сделали для Победы всё, что смогли и умираем с чистой совестью.
- Хорошо ты, Витя, говоришь, - вздохнул Володя. - Я верю, всё так и будет. Иначе и нельзя.

 Эта речь, произнесённая ровным тихим голосом, отняла у Виктора много сил. Наверное, ему отбили лёгкие или повредили внутри что-то ещё, потому что кровь из горла у него начинала идти сильнее, стоило ему заговорить. Но он чувствовал, что в самом деле сказал именно те слова, которых ждали от него ребята и которые были так нужны сейчас им всем. Вот только сознание у него теперь мутилось, он словно куда-то проваливался и в то же время продолжал чувствовать истерзанной спиной холод каменной стены.
- Надо девчатам отстучать, что комиссара нам вернули, - сказал Серёжа Левашов и, встретив молчаливое согласие товарищей, принялся за дело.

Для обитателей этой камеры было очевидно, что раз после всех подлых оговоров едва живого Третьякевича принесли сюда, к ним, значит, их всех ждёт скорая смерть. Их палачи умывают руки. И там, за стеной, в женской камере, это тоже было очевидно. Серёжа не поленился даже отстучать девчатам кое-какие слова из речи Виктора. Едва он закончил, с той стороны стены сразу отозвались: "Это Люба Шевцова. Поздравляем! Все девчата шлют привет нашему лучшему на свете комсоргу. Не скучайте, хлопцы. Скоро увидимся".

 Словно и не было никакой стены между камерами - так хорошо понимали друг друга по ту и по эту сторону. Они как будто уже соединились в одно целое, совершенно готовые к тому, что ждало их завтра.
Виктор чувствовал это, буквально ощущал в воздухе: им не было страшно умирать вместе, но, конечно, правду сказал Володя, очень хотелось жить. Виктор сам испытывал нестерпимо щемящую тоску, стоило только подумать о маме.

 Вспоминал он и об Анечке Соповой и мысленно обращался к ней со словами прощания. Ему было тревожно за неё, а она, казалось, сохраняла сейчас спокойствие слишком невозмутимое.

 Виктор засыпал и отправлялся к ней, чтобы убедить, что безопаснее для неё уйти из Краснодона и переждать. Но Аня Сопова в его снах ему не поддавалась. А в самом последнем сне она сказала ему: "Я не оставлю тебя, Витя, и никому тебя не отдам. Мы всегда будем вместе". Он проснулся со слезами счастья за себя и страхом за неё. И здесь, в общей камере, её лицо возникало перед ним снова и снова.

В какой-то миг он задремал, а когда очнулся, услышал очень близко чьё-то тяжёлое дыхание.
- Витя, - тихонько окликнул его голос Ивана, и тотчас перешёл на еле слышный шепот. - Слушай, я всё думаю: а что, если б я Кошевого тогда на заседание штаба не привёл? Ну, если бы не приняли мы его к нам в организацию, и ничего бы он о ней не знал! Ведь тогда мы все были бы сейчас на свободе... Или нет?
 И столько отчаянья прозвучало в этих словах, что у Виктора сжалось сердце: слишком знакомые это было чувство.
- Не казни себя, Ванюша, - ответил он на ухо Ивану таким же тихим шёпотом. - Даже не думай об этом больше. И про Олега плохо не думай. Он ведь так до конца и не понял, что натворил...
- Правда? - встрепенувшись, с надеждой переспросил Иван. - Ты действительно так думаешь?
- Конечно, - заверил его Виктор. - Ты ведь знаешь его лучше меня. Разве мог бы он выдать нас сознательно? Ясно же, что он попал в ловушку этого Данилы, а Данила на немцев работает.
- Да, Витюша! Да! - воскликнул Ваня с болью, но тотчас же опять перешёл на шёпот. - Дурачок он, Олежка, маленький ещё, а туда же... Но я-то! Я-то! Чем это ум мне затуманило, что и я попался? Неужели это из-за жалости к нему? Я ведь, знаешь, Витя, очень его, Олежку, жалел, потому и в комсомол за него поручился. Его в школе у нас, скажу тебе честно, далеко не все любили. Это мягко говоря. Они с матерью только перед войной сюда приехали, в сороковом. Ребята его дразнили за то, что он заикается. А мне хотелось, чтобы все увидели, какой он на самом деле... Куда лучше и достойнее ,чем кажется! Почему-то я в нём это лучшее увидел сразу. Он мне стал как младший брат. И я ослеп. Да, я ослеп ещё до того, как эти сволочи глаза мне выбили. Задолго до того... Поделом же мне!

 Виктора как током ударило от этих страшных слов.
- Зачем ты так с собой, Ванюша! - упрекнул он Ивана. - Разве плохо видеть в другом лучшее, что в нём есть? А то, что мы друг в друге худшего не замечаем, это, наверное, потому, что не замечаем его и в себе. Вот и Олежка твой хотел хорошим быть для себя и для других, о безопасности организации заботился, да перебдел. И всё оттого, что слишком уж старался, а сам себе не верил, что хорош. И я думаю, напрасно. Окажись он здесь, среди нас, держался бы молодцом, не хуже остальных. Или ты в нём сомневаешься?
- Нет! - горячо отозвался Иван, решительно качнув головой. - Не сомневаюсь! Спасибо тебе, Витя! Как ты всё верно понимаешь! А я боялся, что ты держишь на него зло. Ты сказал то, о чём я сам всё время думаю: он ведь так и не понял, что натворил, а когда поймёт, ему будет гораздо хуже, чем нам. Гораздо больнее! Потому что очень глубоко в душе он действительно хороший. С таким грузом на совести легче умереть, чем жить...

- Это верно, - глубоко вздохнул Виктор.
И между ними воцарилось полное согласие. Так мать и отец, мысленно благословляя пропащего, но всё равно родного, а значит, любимого сына, ощущают единодушие и хотят верить, что их благословение, усиленное вдвое, поможет ему в беде.

 Вскоре по глубокому ровному дыханию Ивана, полулежавшего рядом у стены, Виктор понял, что его товарищ задремал.
Дремали многие ребята в камере. И снилось им наверняка что-то хорошее. Их сонное дыхание вдруг напомнило Виктору ночь на сеновале после ливня, когда, несмотря на усталость, он не мог уснуть, охваченный пронзительным предчувствием и в то же время упоённый счастьем.
Та ночь казалась ему теперь преддверием этой. И та работа, которую он взял на себя тогда, в поле, когда собрал все скошенные колосья в один огромный сноп, была пророчеством и в то же время символом поставленной перед ним задачи.

 Крепкий сноп связали его ловкие сильные руки, колосок к колоску, и ни один не выпал, когда ребята подняли сноп-гигант на вилы, и общая радость свершения соединила все сердца в крике ликования, прогремевшем над степью. И такое же единство царило здесь, среди этого ада, и так же дружно бились сердца спящих ребят; сердца, которые завтра перестанут биться, но их надежда и утешение - в общей победе, а она сильнее смерти.

Он хорошо поработал; он не пожалел сил ради общего дела, и стоило ему отдаться усталости, как перед взглядом, словно наяву, загорался яркий свет золотых колосьев, собранных в громадный сноп посреди широкого скошенного поля. Виктор видел самого себя в пшеничном венке, идущим по влажной после обильного ночного ливня земле. В этом сне он чувствовал себя хлебом, живым хлебом, идущим навстречу голодным, зная, что они съедят его до последней крошки, и радуюсь: ведь тогда он станет ими и будет жить в них. Один - во многих.