Мельница

— Это жернова. Посмотри. Вот сюда давай-ко горсточки три зернышка возьми и насыпь. Насыпал? А теперь берись за эту ручку и крути. Тяжело? Ну ничего. Давай помогу. Видишь, крутится верхний круг? Так, продолжаем, крутим, крутим, крутим.

Бабушкины руки были большие, теплые и мягкие. Они обняли ладошку Толика и правда жернова закрутились, то ли шурша, то ли ворча, что их побеспокоили в такой солнечный тихий и ленивый летний день.

А потом бабушка подняла белую фарфоровую тарелочку, куда струйкой стекалась мука, сдула пыль с нее и показала Толику.

- Видишь, из зернышек мука получилась. Из нее и пеку я тебе хлеб и оладушки.

Мука Толику не понравилась. Она была небелой, невкусной и лезла в нос и никак не стряхивалась с ладошки.

Но зато он узнал сегодня, что такое жернова.

Нужная штука в хозяйстве.

***

- Что за ерунда. - подумал Толик, проснувшись. Отмахнулся от назойливой мухи. Потянулся.

Надо же, задремал среди дня. Залез на сеновал после обеда на минутку. Да и заснул. И надо же опять бабушка приснилась. И что ей надо от меня.

Толик зевнул. Сквозь щель в крыше амбара пробивался лучик солнца, ярко прорисовавшийся в старой сенной пыли.

- Толь, ты где? - крикнула из-за калитки Зина.

Зина активистка комбеда, секретарь комсомольской ячейки. В четыре часа собрание. Пошла уже в избу-читальню. Там сегодня собирается их боевая ячейка. За Толиком и зашла по пути.

- Толь, пошли, уже и представитель с района приехал, Иван Степанович. Тебе грамоту привез. Вылезай, давай, пошли.

Толик слез с сеновала. Зашел в горницу. Подошел к старому зеркалу. Причесался.

Зина терпеливо ждала у калитки.

После ячейки все пошли в клуб.

Собственно, клубом-то назвали бывший дом кулака Миронова. Большой дом. Старинная кирпичная кладка первого этажа из красного кирпича была крепкой, ровной, словно не прошло сто лет после того, как дед Миронова Серафим его отстроил. Крепкая кладка. Надежная.

В избе уже собрались все местные активисты - комбедовцы, комсомольцы, большевики, сочувствующие.

Пахло махоркой.

Стоял спокойный задушевный гул.

Все главные вопросы о создании сельхозартели с соседней Боровкой, ходе выполнения плана заготовок и налогов на частника решили быстро.

Остался один вопрос. Толькин.

- Товарищи, слово предоставляется Анатолию Буравкину, заместителю председателя комсомольской ячейки.

- Ну, Толька, давай, не робей! - подтолкнула ободряюще его Зина.

Тяжело как-то было на сердце Толика. Неспокойно.

И не от того, что читальня была полна народу, не от накуренности атмосферной, а от того шага, который он решился сегодня сделать.

Сделать честно, открыто и по-революционному справедливо.

- Товарищи, - он снял картуз и, по-ленински зажав его в кулаке, начал свою речь. - сейчас партия, вся страна борются с кулацким элементом. Создаются колхозы, в которых объединяется деревенская беднота, чтобы сложить усилия, чтобы строить светлое будущее, чтобы жизнь была светлой и красивой.

Раздались редкие хлопки.

Толик видел только преданные глаза Зины и, поборов стыд и отбросив наконец всякие сомнения, продолжил:

- И вот сегодня на собрании я должен довести до вашего сведения, что Степан Буравкин прячет в лесу несколько мешков зерна. Не отдает его в общую колхозную артель. И я...

Он замолчал.

Из зала раздались возгласы:

- Во дает!

 - Молодец, Толик!

- Настоящий комсомолец!

- Смелее, Толян!

Одобренный этим криками он продолжил:

- И я предлагаю сегодня поставить на голосование вопрос о раскулачивании Буравкина, как чуждого нам элемента. У меня все товарищи.

Он замолчал. Но не сходил с трибуны. Посмотрел на председателя. Как будто чего ждал, чего-то спасительного...

Вопросов не было.

Проголосовали единогласно.

Какие вопросы могут быть, когда сын, комсомолец, своего отца в кулаки записал.

Тут все ясно. Молодец, комсомолец. Настоящий строитель коммунизма.

- Толик, какой ты молодец! - похвалила его Зина, когда возвращались домой.

До деревни идти лесом километра два и все это время он разговаривали о политике, о том, как пролетарии всех стран объединятся и на земле воцарится всеобщий коммунизм и не будет ни капиталистов, ни бедных.

Все это время Зина смотрела на Толика восхищенными глазами. И с замиранием сердца думала:

— Вот он какой мой друг, мой Толик, бесстрашный. Настоящий Павлик Морозов!

***

В самом раскулачивании Толик не участвовал. Только попросил председателя комбеда бабушку его Анастасию не обижать. Поласковее с ней, поосторожнее.

А отца он не любил. После того, как несколько лет назад умерла мама, добрая, ласковая, хозяйственная, отец привез из города мачеху, молодую, громкую, наглую. И жадную.

Так Толик ее ни разу и мамой не назвал. Как можно? Разве можно маму предать. Мама она всегда одна. Мама она всегда самая лучшая.

А это просто мачеха. Пусть улыбается. Пусть Толиком его называет. Все равно просто мачеха. Никакая она ему не мать.

Так и жили. Потом народился у них ребенок. И братишкой -то его Толик не считал. Хотя играл с ним, водился, на речку водил. Плавать научил. Рыбешек для кота ловить.

А отец? Ну что отец? Он весь в работе. Особенно, в сезон. Днями не виделись.
Так и жили. Не бедно. Но и небогато.

Пока не смогла смириться комсомольская Толькина совесть с несколькими мешками зерна, которые, оборотистый мельник припрятывал в тайном схроне в лесу.

Видел все это Толик.

Негодовала его активистская душа.

И вот он теперь с чистой совестью перед обществом. Все выложил на собрании. Все как есть.

А на раскулачивание не поехал. Да и что-то Павликом Морозовым ему быть расхотелось.

Рассказывали потом мужики, как матерился отец, угрожал комбедовцам, как проклинала их мачеха, и как тихо плакала в уголке бабушка Анастасия, любимая его бабушка. Плакала, держа на руках и успокаивая маленького его братишку.

Защемило сердце у Толика, когда о бабушке он услышал.

Махнул рукой:
- Пойду я ребята. Морда там у меня на реке. Проверить надо.

Долго сидел он на берегу реки. Смотрел вдаль.

Тихо и бесконечно медленно текла под ногами вода, а он все смотрел и смотрел.

Не мигая.

***
Прошло несколько лет.
Отношения с Зинкой как-то не сложились. И она вышла замуж за Матвея. Тоже комсомольца из соседней деревни. И уехала к нему в дом. Так принято было веками. Хоть и строй советский, хоть и отринуто все старое и царское, но традиции остались. Да и никто особо их и не ломал.
А тут и время наступило страшное. Война.
Толика в армию не взяли. Еще в детстве, помогая отцу, он упал с лошади. Сломал ногу. Да неудачно она срослась. С тех пор прихрамывал.
Но это не помешало ему по-прежнему выступать с пламенными речами на всех колхозных собраниях.
В военкомат Толик приехал так быстро, как только смог добраться до района.
- Нет, - сказал военком. - Видишь, что у тебя со здоровьем?
И показал большую медицинскую справку-заключение.
- Ты ведь, парень, почти инвалид. Уж извини, не могу твою просьбу уважить. Но вот, если потребуется, то на трудовой фронт мы тебя призовем.
- Трудовой, так трудовой, - печально подумал Толик, выходя из деревянного здания военкомата. - Главное - на фронт.
Повестки долго ждать не пришлось. Уже в августе его вызвали в военкомат, вручили повестку, и Толик, воодушевленный тем, что он тоже, наконец влился в число защитников Отечества, пусть и на трудовом фронте, быстро собрался, простился с Зинкой, а больше прощаться ему было не с кем.
Родных в его деревне уже давно не было. Отец с мачехой, братьями и сестрами где-то в Сибири. Толик даже и не знал, где. Кулакам и подкулачникам только там и место.
Отца он не жалел и не раскаивался в том настоящем комсомольском поступке, а вот бабушку Федору, и сестер и братика жалел.
Жалел.
Но не раскаивался. Так надо. Так надо партии. Так надо стране. Так надо для светлого будущего.
До сих пор звучит похвала секретаря комбеда Ивана Слободкина:
- Молодец, Толик! Ты настоящий Павлик!
Оглядел он в последний раз свою одворицу. Ржавую ручную молотилку.
Подошел к стоящим в углу жерновам. погладил любовно, вспомнил бабушку, как помогал он ей засыпать зерно, собирать муку.
Жернова, казалось, сохранили еще тепло ее рук.
Закрыл он на старый ржавый замок свой дом и отправился «служить».
***
Война там, где-то далеко. Но она везде. Здесь, в тылу будем работать, фронту помогать.
В соседнем районе эвакуировали из Москвы завод.  Работать было некому. И работников на завод мобилизовали со всей области.
И он радостный и готовый служить Родине всей душой отправился работать, и как он заявлял своим друзьям «служить» на завод.
В военкомате выдали и оформили все необходимые документы, и он оправился пешком, сам, на попутных подводах, не дожидая, когда военкомат закончит набор и организует коллективную отправку.
Время суровое. Военное. А родине помочь очень хотелось. Пусть не там, на фронте бить гадов, пусть здесь, в тылу.
А места здесь хорошие. Толику понравились. Река. Тракт старинный. И вдоль него деревеньки: Грухи, Пенгино, Татарка, Соломинцы.
Общежитие было уже построено, и почти все заселено. Барак длинный. Их было три барака. И все на берегу реки. Последний еще достраивали. Горы шлака из котельной, доски, бревна грудами лежали рядом. Работала бригада плотников. То и дело раздавились крики-команды:
- Петруха, доски гони, давай те, на двадцать. И гвоздей захвати.
Толик, только, что оформившийся в пятнадцатую комнату, шел мимо искал барак номер два. У недостроенного даже останавливаться не стал. А вот рядом стоящий, наверное, этот и есть.
Там было шумно. Раздавался девичий смех. Из окон торчали трубы буржуек. Из некоторых шел синий дымок.
Толик замерз. Осень все-таки. Да и сапоги, что-то промокли. Как и на работу в таких ходить. Он подошёл к бараку, перекинул на другое плечо свою котомку с нехитрыми пожитками, очистил на крылечке грязь, прилипшую к сапогам, постучал ими о дощатый пол крыльца и вошел в барак.
Завод уже заканчивал строительство цехов. Да и цехами их назвать можно ли. Четыре стены без крыш пока. Станки прямо на земле. Провода висят на столбах-подпорках. Но уже работают станки. Гремят штампы.
В цехе на берегу начиняют гранаты-лимонки, полученные из областного центра, взрывчаткой, складывают в большие зеленые ящики и отправляют на склад. А оттуда вагонами на фронт, на помощь бойцам советским.
Жилье тоже - наскоро построенные каркасные бараки с засыпными стенами.
Строго было. Очень. За опоздание или прогул - трибунал. А не злостных нарушителей-подростков, опоздавших первый раз, просто лишали пайка и удерживали зарплату.
Продукты все по карточкам. Ставили сначала станок и запускали в работу, а потом возводили стены и крышу цеха.
Работали посменно. Первая смена с восьми часов утра до восьми вечера, вторая с восьми вечера до восьми часов утра.
Работал Толик старательно, что все, что бригада ему поручала все выполнял.
Так и шла бы жизнь его трудовая, тыловая, честная, по- настоящему - большевистская.
***
Но вот понравилась ему девушка Аня из соседнего цеха. И ей приглянулся шустрый веселый парнишка. Ну и что из того, что хромает меленько? Все равно справный парень. Уж больно разговорчивый.
Но не только Толику понравилась боевая трудолюбивая комсомолка Аня. Положил не нее глаз замдиректора по кадрам. Капитан Севрюгин. Раненый пришел он на завод из госпиталя, так с одной рукой и работал.
Знаки внимания Ане всяческие оказывал. То на работу полегче переведет, то в заводском клубе перебьет у Толика танец с ней, то в областной центр на вокзал в ресторан свозит.
И очень уж он невзлюбил своего соперника.
Мешается хромой под ногами.
Все думал, как бы избавиться от настырного парня.
А тут и случай представился такой.
***
Что-то напутали снабженцы и технологи, и большой брак пошел в одной из партий гранат, отправленных на военную приемку.
Никак не хотели они на приемочных испытаниях взрываться. И это были запредельные цифры: чуть ли не каждая пятая граната из сотни.
Факт этот в министерстве боеприпасов, конечно, без внимания оставить не могли.
Позвонил давний друг директора, Ивана Петровича.
- Ваня, - посоветовал он полушепотом, - готовься. Первый разгневан. Комиссию к тебе на завод посылает.
- Когда?
- Жди на следующей неделе.
- Спасибо, Миша, не забуду.
- Готовься. Полномочия большие. Вплоть до трибунала. Сам знаешь. Время такое.
Руководство завода Директор, главный инженер, главный технолог, главный контролер настолько перепугались, что некоторые уже сухарики готовили.
Время такое, что разговор короткий. Трибунал. вредительство. И хорошо еще, если 10 лет лагерей.
Сидят специалисты вечером в кабинете директора думают, решают, как быть. Уже нашли и причину.
Не ту сталь привезли снабженцы, а технологи ее в производство, не доглядев и запустили.
Ну тут капитан и предложил, что мол есть у него сведения, что в одной из бригад работает бывший подкулачник, семья у него раскулачена. И что он, якобы, очень болтлив, анекдоты рассказывает антисоветские, власть ругает, условия жизни и труда критикует. На собрании даже как-то в адрес дирекции высказался, что мол не обеспечивают столовую овощами, хотя колхозы рядом и да у частников картошку можно покупать.
В обще, закончил зам директора, подозреваю я, что нет ли в этой бригаде вредительства какого.
- Поручили бы мне, Иван Петрович, я бы своими людьми пригляделся бы к этому подкулачнику, нет ли тут диверсии и саботажа какого.
Так и решили. Разобраться с возможным вредительством взрывателей и разоблачить саботажников, а может вражеских агентов.
Дело за малым. Доказательств, конечно, пока нет.
Вот тут и пригодились таланы капитана.
И вскоре на свет появились докладные рабочих и работниц цеха, которые подтвердили, что Анатолий со своим напарником Береговым не только в своих речах и разговорах очерняли руководство завода, руководство НКВД,  но лично товарища директора в неуспехах завода, в плохих условиях работы, в невыдаче пайков своевременном и вообще вели они пораженческие разговоры и вполне наущаемые врагами народа. А сам Анатолий является сыном подкулачника, раскулаченного и высланного, и что они хвастались, что портили гранаты, чтобы не все они взрывались.
Папочку из этих докладных, заявлений и вручили строгой комиссии.
Комиссия довольна. Хорошо поработала. Тем более, что показатели испытаний последующих партий гранат, были в норме допустимой погрешности.
Завод продолжал работать. Руководство не пострадало. Развивалось производство. Все больше и больше вагонов с боеприпасами уходили на фронт. Все меньше было брака. Повысилось качество продукции.
А вот Толика со стариком Береговым на заводе больше никто не видел.
Никто уже больше не слышал его рассказов о том, какая красивая была у него деревня, какая хорошая была у его отца мельница,
какие мощные и большие были у нее жернова.