Под сердцем - отрывок из повести

Часть 2

Вечером этого замечательно прошедшего дня Коле позвонил Денис и предложил ему подработать. Денис был бригадиром вольных грузчиков, как он сам называл свою команду. В бригаде был постоянный костяк непьющих работящих ребят, но когда случался аврал, и они не справлялись, шеф звал резервистов, одним из которых числился в его телефоне и Николай Мироненко. Коля, если был свободен, практически всегда соглашался на такую подработку. «Это мой суперфитнес – шутил он – в обычном спортзале, чтобы тяжести поворочать, деньги надо платить, а здесь, наоборот, мне за прокачку бицепсов платят.»
Вот и сейчас бригаде понадобилась его помощь. Наскоро переодевшись, парень отправился в порт и допоздна таскал мешки и ящики. Уже далеко затемно он получил расчет, и бригадир подбросил его на своей мазде почти до самого дома. Денис хотел довезти до подъезда, но Коля отказался. После пропахших рыбой складов и душных трюмов ему хотелось немного освежиться и пройтись пешком.
- Ну, как знаешь… Бывай! – друзья попрощались, и перевоплотившийся из грузчика в одинокого путника студент бодрым шагом зашагал по обочине ночной дороги.
Путь к родному микрорайону пролегал по идущей сквозь небольшой перелесок, пустынной в ночное время дороге, на преодоление которой у Коли уходило обычно минут двадцать. Под ногами весело поскрипывал снежок, но под ним чувствовалась тонкая ледяная корка, покрывшая асфальт после вчерашней оттепели, так что подошвы время от времени проскальзывали на этом замаскированном катке. Настроение было превосходное. Несмотря на тяжелый физический труд, счастье окрыляло, и в тяжелых берцах словно спрятались невидимые пружинки, подбрасывающие его вверх при каждом шаге. Душу переполняли сладостные мечты и планы.
Летом они поженятся! Не стоит ждать, пока он кончит институт. Прямо в следующем году, летом. Или, может, не ждать лета, а уже сейчас заявление подать? Нет, лучше летом. Тогда, может, дядя Толя из Новгорода с семьей в отпуск прилетит, и дедушка из Липецка. Катиному папе, она говорила, большой отпуск на Байконуре обещали. Летом…
Поженятся, и будет у них семья. Он будет ходить на работу, а Катя будет его ждать и, иногда, когда не холодно, даже встречать после смены, чтобы прогуляться. Они обнимутся крепко-крепко и пойдут домой. А дома наваристый украинский борщ, жаркое и обязательно пироги. Вкусные, румяные и горячие. А вокруг будут шуметь и галдеть дети, умиляя своей простотой и очаровательной непосредственностью. Детей у них будет много. Может трое, может четверо, может пятеро. Но не один и не два точно. Сколько Бог пошлет, столько и будет!
А еще со временем он построит дом, чтобы в нем всем было вдоволь места. И им с Катей, и детям, и даже собакам с кошками. И в этом доме будет жить счастье.
В хорошую погоду они будут выезжать на пикники и жарить шашлыки на поляне, а летом - летать на юг. Перекрикивая чаек и шум прибоя, Катя будет кричать, чтобы дети не убегали далеко и не заходили в воду без папы или мамы. А те будут громко смеяться, бегать по песку и запускать в небо воздушных змеев.
Все будет хорошо! Впереди – целая жизнь, прекрасная и счастливая.
Мечтания и грезы внезапно прервал быстро нарастающий рев мотора. Коля обернулся и был тут же ослеплен холодным светом ксеноновых фар…
Водитель затормозил слишком поздно, да и скорость была чрезмерно большой, особенно для обледенелой трассы. Противный визг тормозов продолжался еще несколько секунд после столкновения. Передние двери открылись, и из них выбежали двое. С некоторым запозданием с заднего сидения, покачиваясь, вышел на дорогу еще один пассажир. В нескольких метрах позади машины в неестественной позе неподвижно лежало тело.
- Эй, мужик… Ты живой там, нет? – ответом была тишина - Слышь, Чили, ты его реально завалил по ходу!
- Не знаю, сейчас посмотрю.
- Стой! Те что, дебил?! Сваливать надо по-быстрому, пока дорога пустая. Никто ничего не видел.
- Ч-ч-что за базар, п-п-пацаны? – послышался сзади заплетающийся голос третьего – о… Чили, это т-т-ты его? Ха! Ты с-с-сегодня реально жжешь… перч-ч-чик!!! –пьяно захихикал владелец голоса, стараясь удержаться на ногах.
- Заткнись, Хомяк! Дуй в машину и не отсвечивай, сейчас поедем!
- Окей! П-понял! – перебравший медленно развернулся и шатающейся походкой направился обратно.
- Чили! Не тормози! Все, валим!...
Несколько секунд водитель стоял в нерешительности. Над резко очерченными скулами и плотно сжатыми губами в напряжении хмурились прищуренные глаза. Потом он резко повернулся, и оба собеседника побежали обратно к автомобилю. Одна за другой хлопнули дверцы, и серебристая хонда рванула с места. Над заснеженной дорогой вновь повисла тишина.
* * *
«Здравствуй, дочка!
Сегодня немного изменяю традиции и пишу тебе письмо не бумажное, а электронное. Просто для того, чтобы ты его тут же получила.
Мы уже купили билет, и завтра мама должна была ехать в Кызыл-Орду, чтобы, как обычно, через Москву, лететь к тебе. Но сегодня с утра внезапно заболел Павлик. Так что поездка откладывается. Пожалуйста, поживи ближайшие дни у бабушки, не оставайся дома одна. Вдвоем с ней тебе будет полегче.
Трудно найти нужные слова для утешения в горе. Также, как не бывает двух абсолютно идентичных снежинок, двух одинаковых личностей, так не существует и двух одинаковых несчастий и их черных отражений в сердцах людей. Такое отражение видит только сама душа изнутри и Господь, ее сотворивший, снаружи. Поэтому, наверное, было бы натяжкой сказать, что я тебя полностью понимаю. Но, насколько это мне дано и открыто, я тоже переживаю и скорблю. Вместе с тобой, хоть и за тысячи километров. Как человек, как христианин, как отец.
Я, кажется, уже как-то немного рассказывал тебе, как умер мой папа, твой дедушка. Думаю, сейчас пришло время рассказать подробнее. Я был тогда подростком. Наша семья жила в Находке, и родители много лет копили деньги, чтобы перебраться во Владивосток. В советское время квартиры были государственными и их купля-продажа была невозможна. Однако деньги даже при развитом социализме никто не отменял, и, имея их, через обмен жилья с неофициальной доплатой можно было значительно улучшить свое жилищное положение. Идя к заветной цели, отец, не щадя себя, трудился в порту, брался, помимо основной вахты, за любые подработки – все в дом. И вот нужная сумма накоплена, вариант обмена найден, сделка оформлена и ордера получены. Мы, наконец, переезжаем из нашей халупы в старой двухэтажной «сталинке» в светлую и просторную по тем временам двухкомнатную квартиру в почти новой высотке центра Приморского края. Несколько дней мы весело и дружно паковали вещи, с энтузиазмом укладывая в коробки нехитрое хозяйство.
Накануне переезда отец пошел на работу прощаться. Как это водится, проставился и вернулся домой глубоко за полночь, что называется, «на бровях». Вообще он не пил – так только, рюмку-другую по праздникам. А здесь вот перебрал… С утра папа, конечно, был неработоспособен, так что пришедшую машину мы с водителем грузили вдвоем. Мама тогда очень обиделась на него, и впервый и единственный раз не позвала к обеду, в чем раскаивалась потом всю оставшуюся жизнь. Вечером он есть уже не мог, а ближе к утру, когда состояние еще ухудшилось, и пульс уже еле прослушивался, его увезла скорая. Отъезд затянулся.
Сначала папу положили в обычную палату. Диагноз почему-то поставили очагово-сливная пневмония, хотя раньше никакой пневмонии у него не находили. Помню, как раз когда мы с мамой его навещали, дверь открылась, и вошло около дюжины людей в белых халатах. Женщина в очках спросила, кто здесь Николаев. Отец отозвался, и все вошедшие подошли к нему. Женщина озвучила диагноз, немного рассказала о его особенностях и симптомах, а потом попросила папу поднять рубашку и глубоко дышать. К его груди и спине потянулись с десяток блестящих стетоскопов. В первый миг меня захлестнула внезапная радость от вспыхнувшей надежды на исцеление моего папы. Еще бы – столько врачей пришли, чтобы вместе его обследовать. Сейчас они посоветуются, каждый выскажет свое мнение, и, сообща, они назначат папе наилучшее лечение, которое точно ему поможет (слова «консилиум» я тогда еще не знал). Однако, прошло несколько волнительных секунд, врач в очках сказала «достаточно», и «обследование» тут же прекратилось. «Спасибо.» - ровным вежливым тоном обратилась она уже к папе, и вся компания, не говоря больше ни единого слова, потянулась к выходу. Как после их ухода пояснила мама, это были студенты, а мой папа стал для них живым пособием в изучении болезней легких. Растерянность, замешательство, а потом обида, гнев и отчаянье поочередно, быстро сменяя друг друга, прокатились по моей душе. И вот после этого я пошел в церковь.
Помню, поднявшись по старой каменной лестнице, с усилием открыл тяжелую дверь и в нерешительности остановился на пороге. Вошедшая за мной сухощавая старушка в темном платке и накинутой на плечи старой шали, не очень церемонясь, отстранила меня в сторону, чтобы я не стоял на проходе и, походя, проворчала: "Шапку-то хоть сними, чай, в церкву пришел, не в булошную!" Я стянул с головы ушанку, купил в лавке свечку и неуклюже прошел вглубь храма. Людей почти не было. В тишине и полумраке какая-то бабушка протирала подсвечники, да на скамейке шептались о чем-то несколько пожилых женщин.
Родители мои были не то, чтобы совсем неверующие, но к религии относились равнодушно. Папа, крещеный в детстве, в церковь никогда не ходил. О том, что делать в храме, у меня не было ни малейшего представления. Потоптавшись на пороге, я направился к большому деревянному кресту и остановился прямо перед распятием. Глаза Христа были закрыты, и мне показалось, что Он спит. "Вот, спит и не видит, что папа мой умирает" - мелькнула у меня тогда глупая детская мысль. Слов почти не было, слез тоже, из молитв мне тогда даже "Отче наш" был неизвестен. Я стоял и просто смотрел на Спасителя. Прошло несколько минут, и вдруг появилось ощущение, что Он тоже на меня смотрит - не смотря на то, что глаза закрыты.Ощущение было смутным и неясным. Так, когда тебя гладят по спине через толстую шубу, довольно сложно определить, мужская рука или женская, в перчатке или без. Однако чувствовались доброта, спокойствие и, пожалуй, успокаивающая тишина этого взгляда. Через какое-то время - может, через пять минут, может, через двадцать пять, сложно сказать - я вспомнил про уже погнувшуюся от тепла моих рук восковую свечу, зажег ее, кое-как поставил в стоящий здесь же подсвечник и неумело перекрестился. Такой была моя первая молитва. Уходя, я купил в лавке два простеньких жестяных крестика на веревке - один для папы, второй для себя. Про церковное поминовение, проскомидию, я тогда ничего не знал.
Когда мы в следующий раз пришли в больницу, папу уже перевели в реанимацию. Нам, по одиночке, разрешили его навестить. Первой зашла мама, а потом я. Папа лежал на странной железной кровати на колесах. Он был жутко худой, а из рук торчали блестящие трубки капельниц.
- Привет, сынок! - отец старался говорить бодро и уверенно, но получалось не очень.
Я обеими руками взял протянутую мне ладонь, горячую и сухую.
- Вот, в другую палату меня перевели, здесь теперь лечить будут - продолжил он.
- Привет! Да, я вижу... Выздоравливай, пап.
- Скоро, скоро уже, Вить, недолго осталось - недельная щетина растянулась в неестественной в этих стенах скупой мужской улыбке, но серые глаза оставались серьезными и все вглядывались и вглядывались в мое лицо, казалось, запоминая и впитывая каждую его черточку.
- Я тебе вот принес... - я достал из внутреннего кармана крестик.
Папа вздохнул и ничего не сказал, только исчезла с губ вымученная улыбка. Казалось, печаль разлилась со взгляда по всему лицу, смывая напускной оптимизм. Он приподнял голову, и я одел ему на шею тесемку. С минуту мы просто держались за руки и молчали.
- Что ж, буду теперь с твоим талисманом... лечиться - отец снова неуклюже улыбнулся.
- Это не талисман, это крестик - поправил я - он... пусть он тебе поможет.
- Конечно, конечно поможет – папа чуть опустил голову, и мне показалось, что серые глаза заблестели сильнее - ну ладно, иди, иди сынок, здесь нельзя долго. Езжайте с мамой во Владик, пусть у вас все хорошо будет.
- Мы с тобой поедем, пап. Вот выпишут тебя, и вместе поедем.
- Да, да, конечно, Витя! Все будет хорошо, сынок, все будет хорошо! Иди…
Одна рука отца слегка подталкивала меня у локтя в сторону выхода, а вторая, видимо, неосознанно, судорожно удерживала мою ладонь. Потом отпустила. До последней секунды мою фигуру провожал его впитывающий прощальный взгляд.
Ночью папа умер. В медицинском свидетельстве о смерти в качестве причины был указан инфаркт. От чего умер отец на самом деле, я не знаю до сих пор.
Сейчас вот пишу об этом, и снова на глаза слезы наворачиваются. Казалось бы, столько лет прошло, а боль как живая, словно вчера это было.
Я много вспоминал ту нашу встречу и этот маленький неловкий разговор. После моего ухода отец жил еще несколько часов. Что это были за часы? Мне хочется верить, что это было время, наполненное не только воспоминаниями о минувшем, но и вглядыванием в грядущее, мыслями о Боге. У меня не хватило своего ума и духовного опыта пригласить в больницу священника, а намерение обратиться за советом к людям в храме отбила грубоватая старушка. Конечно, скорее всего, батюшку и не пустили бы - на дворе советское время, да и реанимация все-таки. Но я должен был попытаться... Единственная надежда моя, что одетый на шею отца крест помог его душе в свой смертный час обратиться к Богу, и что Бог услышал и принял это обращение. Каждый день я молюсь за упокой его души, уповая, что по капельке молитвы Церкви и мои обращения восполнят вакуум папиной духовной жизни, восполнят то, что несравненно легче было сделать хотя бы за миг до земной смерти.
Когда несколько лет спустя я познакомился с библейскими историями, кончина Моисея очень напомнила мне смерть папы. Как ветхозаветный патриарх привел свой народ в обетованную землю, но сам не вошел в нее, так и мой отец сделал все для переезда семьи в крупный город, но сам остался в Находке. Почему Бог рассудил именно так? Ответ я узнаю, наверное, только в лучшем мире. Но так было нужно, и так было лучше. Да, так было лучше. Потому как, что Бог дает, то к лучшему. Всегда. В это нужно просто верить. Верить и доверять Господу, который нас любит.
Господь устроил так, что в день своей смерти Николай успел и обратиться к Богу, и исповедаться, и даже пособороваться. Он дал ему все для благополучного перехода черты между земной и небесной жизнью. В этот день у него было то, чего не было у моего отца. Благодари за это, дочка. Не ропщи, а благодари. Доверяй Богу, доченька! Раз Он так решил, значит так лучше. Просто доверяй Ему.
На этом все. Не забывай молиться. Молитва - лучшее лекарство от уныния, она тебя укрепит и даст силы. Мы тоже усиленно молимся за тебя.
Пиши!
Да хранит тебя Господь!
твой папа"
* * *
На похороны Николая съехалось довольно много людей. Его родители арендовали автобус, многие приехали на своих машинах. Были родственники, друзья, многие одноклассники и почти вся группа из института. Катя практически никого из них не знала. Буквально за неделю до смерти Коля успел познакомить девушку со своими родителями, но теперь им было не до нее. Оно и понятно. Шокированные внезапной потерей сына, они сейчас вряд ли могли оказать кому-то моральную поддержку, но, напротив, сами нуждались в утешении. Некоторые Колины одногруппники, видевшие их вместе, парами и порознь подходили, кое-как пытались найти нужные слова и тут же снова растворялись в окружающем сумбуре. Катя благодарила их и, кивая, почему-то нервно улыбалась дрожащими от внутренних рыданий губами. Душа все более переполнялась вибрирующим горячим напряжением, не находившем выхода в давно уже выплаканных слезах. Так раскаляется забытый на плите чайник, в котором уже выкипела вся вода, но под которым еще продолжает пылать огонь.
Крохотная церквушка при погосте, наверное, не смогла бы вместить всех пришедших, однако многие, не испытывая большого желания присутствовать на отпевании, остались ждать на улице. Катя находилась во втором ряду молящихся, откуда хорошо просматривался обитый бархатом гроб, но из-за многочисленных цветов не было видно лица усопшего. Может, оно и к лучшему. Пусть Коля останется у нее в памяти таким, каким он был с ней – ярким, смелым и благородным, с живыми искорками в добрых серых глазах.
Пение священника, запах ладана, мерное позвякивание кадила словно легкими прохладными ангельскими крылами прикоснулись к горячему страдающему сердцу. Напряжение немного спало, и клокотавшая боль стала затихать. Подобно снятому с дыбы страдальцу, душа Екатерины размякла и растворилась в едва осознающей реальность прострации, в то время, как окаменевшее тело девушки продолжало неподвижно стоять в кладбищенском храме.
Словно во сне Екаткерина видела, как батюшка завершил мертвенное последование, как заколотили гроб, как его вынесли из храма и, после прощания, опустили в свежевырытую могилу. О фанерную крышку неестественно громко ударились первые комья земли, брошенные отцом и матерью. Следом примеру родителей последовали остальные. Нестройная барабанная дробь глухих ударов скорбно салютовала оборванной молодой жизни. Работники похоронного бюро завершили начатое лопатами, и через несколько минут свежий могильный холм с восьмиконечным православным крестом обложили со всех сторон венками искусственных цветов с черными траурными лентами.
В течение обратной дороги практически полную тишину нарушал лишь негромкий гул автобуса. В арендованной столовой, расположенной неподалеку от Колиного дома, было уже все готово для поминок. Однако, когда сели за стол, Катя практически ничего не смогла проглотить, кусок, что называется, не лез в горло. Сидевший напротив нее парень в черной рубашке с темно-багровыми клапанами карманов с задумчивой грустью наблюдал за ней. Потом взял стоявшую рядом бутылку с водкой и, проигнорировав пустую рюмку, наполнил больше чем наполовину высокий стеклянный стакан – видимо, для морса или сока – и придвинул его к Екатерине. Она секунду посмотрела на колеблющийся в стекле прозрачно-блестящий круг, а потом выпила. До дна. Все происходило в полном молчании, с обеих сторон стола не проронили ни слова.
Огненная вода на вкус была почему-то чуть горше обычной минералки, и лишь оказавшись внутри, оправдывая свое прозвище, разлилась в животе пылающим жаром. Через несколько минуту сознание слегка поплыло, вместе с ним, словно тронувшийся по весне речной лед, неспешно и путано поплыли обломки мыслей. «Здесь больше делать нечего. Большинство этих людей, кроме родителей, очень скоро - может быть, даже сегодня - забудет о Коле и будет жить дальше. Своей жизнью, своими, а не чужими радостями и горестями. Новый год праздновать будут. А как жить мне? Что мне делать?... Пойду я отсюда. Пойду на свежий воздух. Подышу, приду в себя немножко… Как же все… страшно… Непоправимо и страшно…».
Катя встала из-за стола. Мир вокруг неожиданно закружился, но она ухватилась за спинку стула и, восстановив равновесие, направилась к гардеробу. Кто-то порывался ее проводить, но она, даже не взглянув, лишь отмахнулась: «Я хочу побыть одна!».
Вечерело. И без того серое, без просветов, небо помрачнело еще больше, надежно укрывая непроницаемой пепельной пеленой уже садящееся зимнее солнце. Примерно такого же цвета было грязное месиво подтаявшего в оттепель снега под измазанными кладбищенской грязью сапогами. В шумящей голове появились новые мысли: «Я пойду к нему. Пойду туда, где его не стало. Может быть, найду что-нибудь. Что-нибудь из потерянных им вещей. Его вещей». Растерзанное сознание слепо и безропотно приняло пришедшую идею. Девушка вышла на дорогу и медленно побрела по обочине в сторону перелеска, в котором погиб ее любимый. Словно выполняя чью-то команду, она на автомате достала телефон и перевела его на беззвучный режим – «Чтобы не мешали! Никого не хочу слышать!». Проходя мимо сверкающего зеркальными стенами остановочного комплекса с небольшим торговым павильоном, Катя поскользнулась и, упав, испачкала куртку, слегка оцарапала ногу и порвала недавно купленные новые колготки. Однако молча поднялась и теперь уже ускоренным шагом, только что не переходя на бег, целеустремленно двинулась дальше. Обогнавший ее вскоре рейсовый автобус остановился через десяток метров от путницы и приглашающе открыл дверь в салон, но Катя отрицательно замотала головой и руками – что-то неясное настойчиво звало и тянуло ее туда, к месту недавней трагедии.
А вот и злополучный поворот. Екатерина остановилась на ничем не примечательном внешне  зигзаге трассы. Здесь уже ничто не напоминало о бывшем три дня назад ДТП. Она присела на корточки и провела пальцами по уже подмерзшей к вечеру грязной серой кашице. «Примерно здесь он лежал, когда его сбили. Лежал и умирал…».
Дикая, непереносимая, раздирающая сознание боль, словно сорвавшаяся с привязи необузданная кобылица, внезапно вырвалась из столь долго сдерживающего ее загона и каким-то не по-девичьи глухим, чуть хрипловатым безумным утробным криком выстрелила в безмолвное небо.
Катя упала на колени, не контролируя себя, неожиданно сильным рывком разорвала на себе куртку, еще раз закричала и стала быстро судорожно стучать своими маленькими кулачками по покрытому наледью гравию обочины, сдирая в кровь тонкую кожу.
- За что?! Почему?! Зачем?! Зачем, зачем, зачем?!!! – в неистовой истерике выкрикивала она в пустоту вечные вопросы человеческого горя.