Роман Объединение физики. Ч. 2, гл. 5

               
                У


  На улице имени кровавого палача Свердлова со старинными разбросанными по обе стороны двух, трёх-этажными дареволюционными особняками безобразно громыхали трамваи, и тёмно-рыжий с коричневыми масляными подпалинами, рыхлый снег, казалось, двигался вместе с ними, только в обратном направлении. Прохожие на заваленных грязными мёрзлыми кучами остановках, подбираясь к замеревшим на миг трамваям, нагонявшим песочную пыль, высоко задирали колени, удерживая равновесие, как гигантские неуклюжие, хищные птицы, расставляя руки-крылья, наполненные дневной добычей - сумками с синими куриными ляжками и рыбьими изморожеными хвостами, бережно совали ботинки и сапоги в снег, чтобы не поскользнуться на льду, спрятанном под взбитой снеговой кашей. Красные, как огонь, трамваи звенели и, захлопнув гармошки дверей, наполняясь гудящим электричеством, трогались с места, начиная ползти сначала медленно, задевая с шипением бокам торчащие из земли, наросшие козырьки льда, а затем ускоряясь, дёргаясь на кривых рельсах, гремели железным нутром, и позади них, когда они уже уносились, высоко поднимались весёлые белые  вихри. Потревоженные их рогами провода наверху качались, рассыпая вниз ледяные капли, и то ли свист, то ли клёкот какой-то от их дрожания нёсся. Едва  отползал пронумерованный железный зад с запотевшими ягодицами окон - сейчас же на исколотое иголками-ногами пространство устремлялись нервно рычащие автомобили, топча, столбя освободившееся пространство колёсами и поливая воздух жёлтой вонью бензиновой мочи. Из вздувшегося снегом неба лился густой зеленоватый свет, не окрашенный солнцем, которое осталось наверху за облаками - матово-серебристый, изредка сверкающий, будто громадные, взмывшие высоко вверх неоновые лампы его источали. Снеговые хлопья, оторвавшись от общей каши неба, скользили вниз и, набрав скорость, больно секли людей по носам и щекам; белые крыши, подоконники тяжелели, полнели, наливались зимой, а в чёрных блестевших окнах над ними мелькали бледные чахлые физиономии старушек и их пропащих великовозрастных детей-алкоголиков.
  Владимир Корнеевич Маклаков, нырнув носом в поднятой зачиханный воротник и уворачиваясь от несущихся в лицо, как крошечные пикадоры, острых льдинок, которые норовили угодить как нарочно ему в самый глаз, - уныло брёл по бугристому обмороженому лбу тротуара, и ботинки его были до краёв забиты грязным, холодным, противно щипающим ноги снегом, носки давно и безнадежно промокли. "Зря новые сапоги не одел, пожалел, дубина этакая,- ругнулся Маклаков, чувствуя, как постепенно холодеют, делаются бесчувственными кости ступней.- А, впрочем, плевать, всё равно; теперь- всё равно, Господи!" Он, черпая отворотами ботинок ледяную кашу, перебежал неприветливо и зло раскачивающуюся улицу, не обращая никакого внимания на красный, тревожно полыхающий над ним глаз светофора, свернул за угол и, замира сердцем, вкатился в небольшие, густо заплеванных внизу  стеклянные двери с узким и тесным за ними тамбуром. Кислое, затхлое из нахлынувшего полумрака ударило ему в нос, сзади жалобно звякнула разбитыми железными губами на пружине дверь.
  - Вовка, Вовка!- сейчас же откуда-то сбоку позвали его.- Червонец одолж! Верну, век воли не видать, блябуду!
  Темно.
   Маклаков присматриваясь, двинулся на звук голоса. Какие-то тревожные, горбатые тени шевелились, шелестели в  в чёрных, фиолетовых углах. Впереди на некой возвышенности - единственное освещённое здесь место - вздымался прилавок, сбитый из широких досок, выкрашенный в ядовито-голубенькое; впрочем, и там довольно тускло всё мерцало, и металась туда-сюда в когда-то белом, а теперь буро-сером, прямо на шубу напяленном халатике безразмерная бабища, вместо лица у которой сидела глухая яма со злыми точками глаз и вязаная сверху шапочка на столбе рыжих волос. "Перебрал вчера, да-а..."- сам к себе испытывая неприязнь, гаденко хохотнул Маклаков и стал холодными деревяшками пальцев растирать задубевшую небритую кожу лица. Позади женской туши продавщицы круглыми стеклянными  затылками были выстроены в ряд продолговатые бутылки, талиями звонко вибрирующие от проезжающих на улице трамваев; и когда Владимир Корнеевич поймал взглядом красочный накат ярлычков, в животе у него, в груди, под черепам зажглось сперва небольшое, но крайне назойливая желание, а затем, руша всё, всю Вселенную, оно стремительно начала разгораться.
  - Слышь, говорю, чирик дай, верну...- к Маклакову, выгнал к носу руку, подбежал мужик в замызганном серо-буро-малиновом пальто, и назойливо зажужжал,  как насекомое; высоко, как хитиновая перемычка, из грязного воротника торчала его тощая шея. Именно эту шею тотчас возненавидел Маклаков и ещё пальто это, потеряв уже, наверное, навсегда возможность терпеть и улыбаться; пальто когда-то, очевидно, щегольское, да ещё и сейчас с претензией, когда уже и показывать-то было нечего, голая правда торчало изо всех дыр... Он оттолкнул  наседающего мужика локтем, поплыл в тёмной воде пивной дальше, к зовущим его тихими, но всепроникающими голосами - к продолговатым, прохладным на ощупь бутылкам и источаемым ими голубым хрустальным огонькам.
  - Ты чё дерешься, чё дерешься?- обиженно заплакал, зарыдал за спиной у него обиженный старик.- Гляди, дерё-о-отся он! Так и скажи, что нету денег, а то - кулаками сразу... Ишь...   
  Владимир Корнеевич, привалив грудь к прилавку, швырнул в сердцах мятые из ладони деньги, и тут же, пугаясь, что, швырнув, поступил неоправданно грубо, и его без разговоров теперь в шею попрут вон,- схватил мятый комок назад, подержал секунду в леденящей от страха ладони, расправил и и вежливо, неспеша протянул.
  - Бутылочку мне беленькой, Макаровна, - трясущимися губами криво, даже страшно улыбнулся он, стараясь вылепить спокойное, интеллигентное лицо, удержать неслушающиеся губы. Желания в нём теперь рвалось и бесновалось, было огромно на и заслоняло собой весь мир, всю селенную с Богом и галактиками, и тоже - вежливость, приличие, доброту, правдивый взгляд, спокойную улыбку - ввсё... Зачем я унижаюсь?- думал он.- К чёрту, к чёрту улыбаться... Ударить её надо бы, раздавить, растоптать... Ждёт, выжидает... Давай быстрее, сволочь такая!..- мысмленно подгонял он продавщицу, желая растереть её в порошок.
  Будто бы не видела его Макаровна, не слышала - у неё были свои правила, своё оружие; вела беседу вполголоса с какой-то залётной блондинкой в заячьей пегой шубе, сбитой в на одну сторону. И то подхохотывали они обе, подхрюкивали, то, пригибаясь низко друг к другу, шептались о чём-то и качали головами в такт какой-то странной, одними ими слышимый мелодии...  Злобно зрил Маклаков блондинку в её профиль, видел там неумолимо подступившую старость, спрятанную под толстым слоем пудры, густо намазанные тушью ресницы и в бордовое выкрашенный, непоправимо измятый, невнятный рот со съехавший вниз нижней губой и начинал люто солёным ударом в горло и грудь ненавидеть и плохо крашеные её жидкие волосы, и вздернутый нос, и обвислые щёки, и всю её,- за то... За что же? Да просто за то,  что мешает ему, что на пути у него встала (а как же любовь к ближнему,- мелькнуло в нём,- любить же нужно!.. И тут же позабыл своё смятение, унёс его дальше мутный и грязный поток ненависти). Пошла вон, дура! Не видишь, что ли, меня!- почти уже готов был закричать он.  Не в силах сопротивляться себе, он подождал секунду, чтобы негодование в нём поднялось высокой волной, зацепило все струны души и тела; и когда заклубились, зашипели душные брызги над ним, он каким-то странным и ужасным, чужим голосом проблеял, завыл, гадко перекривив лицо:
  - Вы что издеваетесь надо мной, милая? (и ещё на эту " милую " силы нашёл, а хотел "бл.двом, сранью" обозвать и ещё похлеще того) Тут покупатель пришёл, че-ло-век, такой же, как и вы, имейте хоть каплю уважения и снисхождения, понимания... Никакого спасения от хамства, невежества... Сколько же можно терпеть это! Семьдесят лет терпели!.. Дебилы конченые...- добавил он  последнее - тише, вполголоса, сбросив  из себя главную струю раскалённого, кипящего пара ненависти и желчи и, мгновенно поостыв и начав уже пугаться содеянного.
  Лицо почувствовавшей укол блондинки вздрогнуло и растянулось; с шумом всосав в себя воздух, собралась тоже поязвинительнее слова нарезать (продавщица по инерции ещё пару секунд делала вид, что ничего вокруг не видит и не слышит; но многолетняя практика заприлавочник яростных схваток позволила ей, мгновенно произведя внутреннюю трансформацию, обогнать подругу ).
  - Тоже мне покупатель нашёлся! Мурло такое! Интеллигенция  сраная! Лишь бы с утра пораньше нажраться; лишь бы он, лишь бы они...- сначала мужским басом, а затем истерическим пронзительным фальцетом ударила она, дёргая, поправляя шубейку под халатом, подпрыгивая к носу Маклакова кулаками. Владимир Корнеевич на мгновение ослеп, оглох, мгновенно под рубахой вспотел; ему показалось, что водки теперь, сегодня он  не получит нкогда; всё поплыло у него перед глазами, ему сделалось плохо, невыносимо страшно и тоскливо, одиноко в целом свете, по-собачьи захотелось завыть. Он покрылся весь мелкой сыпью пота и готов был уже униженно просить и умолять, жалобно задёргал лицом и губами. Теперь как можно более примирительно, ласково (откуда и силы-то взялись!) улыбнулся, за тряс оплывшими щеками. Выпуклые глаза блондинки, в упор на него смотрящие, режущие его на части - подёрнулись презрительным туманом; плюнув в пол под ноги себе, отвернулась. Продавщица, выждав сколько надо было, до конца измучив Маклакова - неохотно крутнув квадратным торсом, достала сверху, с полки  бутылку, швырнула её ему в протянутые в неизъяснимой мольбе руки.
  - Спаси-ибо!- преданно охнул, почти разрыдался Маклаков, с нахлынувшей, тяжело предавивший его признательностью поглядел на женщин и, раскланиваясь, попятился в тёмную пасть зала.
  За окнами, совсем близко от них, сотрясая стены, взрывая пространство, пробегали трамваи.
  Бутылка упала к нему в объятия, тяжёленькая, юркая, живая. Маклаков, поймав её обеими руками, крепко прижав к животу, и ангелы с небес грянули хор над ним звонкими, призывными голосами. Не в силах более терпеть, пристав куда-то в полутьму, передвигаясь с непередаваемой лёгкостью, сунув локти на подвернувшийся высокий стол, сцарапнул ногтем пробку и, поцеловав горлышко, наполняясь слезами и негой, отхлебнул несколько крупных глотков, заполнивших, окрыливших тотчас всего его. Горячие, нежные пальцы вонзились ему в грудь, в мозг, потянули его куда-то, и он, оттолкнувшись ногами от пола, взлетев, отдался им, подставляя радостному потоку, сладкому ветру и сердце, и душу, блаженно поплыл и окунулся в полную, как-то разносторонне чарующую, вибрирующую, исходящую стонами, плачущую невесомость...
  - Слышь, мужик, иди и ты попей,- сполна насладившись первыми, великими аккордами патетической мелодии, чувствуя слезливые потуги к благотворительности и новые посему открывающиеся перед ним жизненные горизонты, плача и утирая слёзы с лица, простонал Владимир Корнеевич, ему нестерпимо стало жаль старого человека: хочется тому выпить, а денег, болезный, не нажил к сегодняшнему.-  Стаканы возьми только... - добавил он, на мгновение грудь ему полоснуло чувство страха: сдурел, что ли, самому ведь мало останется!.. Маклаков отмахнулся от своих мыслей.
  - Ай сейчас, соколик, ай сейчас, Вованя...- от привалившего счастья и нахлынувшего вожделения закидывая назад голову, развалив чёрную беззубую дыру рта, захрустел сахарно голосом мужик,  затопал ногами, бегая от столика к столику и высматривая зорко свободный стаканчик. Наконец, весь сияя, принёс их, позванивая. Владимир Корнеевич плеснул ему грамм сто, не более, зная, что мужиченке хватит вполне, потом ещё где-нибудь наберёт, выклянчит; а у него, у Маклакова, целый день ещё впереди и закуска хорошая дома имеется; вернётся  и праздник себе небольшой устроит. А потом - спать до утра...
  - Ну, давай...- сказал Маклаков, чувствуя себя большим благодетелем. Чокнувшись, они выпили. Мужик долго губами цедил, скосив глаза к переносице и причмокивая, и даже слёзы у него из глаз брызнули. Закусили рыбьим хвостом, вынутым мужичёнкой из рукава, поплямкали. "Откуда он меня знает?- стал вспоминать Маклаков, замечая, как пивная странно плывёт у него перед глазами, не мог никак ухватить ответ.- Может, пили вместе когда-то, чёрт знает..."- думал дальше, находясь уже где-то очень далеко в начавшейся сказке. Его вдруг поразила мысль, что он как две капли воды похож на этого разбитого, уничтоженного жизнью человека. Дрожа весь, провел рукой по захрустевшей своей щеке, стыдливо ощущая, как грязна она, неухожена, вяла, беспомощна, как и он сам. "И у этого тоже!.."- похолодел Владимир Корнеевич, разглядывая чёрное, шершавое лицо старика. Поглядев вниз, на свои ноги, ужаснулся тому, как неопрятны, стары, непотребны его ботинки, все белые от выступивший соли, гадко, точно трупы, разбухшие.  И пальто его, Маклакова, было давно не чищенное, в насевшем ворсе каком-то, в прилипших волосках и нитках. "Неужели я конченый человек, алкоголик? Нет, нет!- стал гнать прочь страшные мысли ошеломлённый, напуганный Маклаков.- Быть того не может! Нет же, я - способной физик, бессменный служитель науки... У меня просто нервный срыв, нравственный застой это правда, я перестал следить за собой, запустил, забросил многие важные вещи, но это всё вполне поправимо. У меня - серьёзнейшая причина, отчего я пью: я люблю, крепко, преданно, а меня в ответ - нет. Ведь это горе, это очень тяжело, почти невозможно выдержать. Но я из штопора, из крутого пике непременно выйду, брошю пить, регулярно стану принимать душ, побреюсь, людей всех без разбора любить стану... И вот это - моя последняя бутылка и есть! "- несказанно обрадовался он, что нашёл такой простой выход из создавшегося положения: просто сказать себе "нет!". Однако, тут же в голове у него мелькнуло, что полбутылки всего осталось - мало, вряд ли на весь день сегодня удовольствие хватит, так - на какой-нибудь час-другой;  и тут же рукой, не подчиняющиеся его силе воли, ухватил гладкую, приятно вздрогнувшую бутылку и плеснул по сотке себе и захмелевшему пьянчуге, выпил как-то без особого удовольствия, без изумления. Мужик, безумствуя, перевернул в рот стакан, и Владимир Корнеевич через гранёное стекло стакана увидал увеличенную губу того и изгнивающие, чёрные зубы; ему сделалось очень туго, неприятно; ему показалось, что рот у мужика такой же не чистый, как и его распухшие, кривые, съеденные асфальтом кроссовки. "А ведь у него, наверное, жена есть, дети, любят, может быть, его, ждут каждый день, что в семью вернётся нормальный человек,- думал он и чувствовал, как как солёное, горячее озеро собирается у него в глазах.- А у меня - никого нету, ни души, никто не любит меня, не ждёт, никому я не нужен... Почему?" Холодно вокруг пронзённой насквозь, вибрирующей души Маклакова засвистело, он, дёргая ногами, вниз головой полетел в каком-то безвоздушном пространстве, в котором не то что человека, никакой бактерии живой не было. У него неистово, до рвоты закружилась голова, он поймал, прикрыл дрожащей ладонью глаза и, двигая широко ноздрями, полминуты глубоко подышал, кидал ритмично, размеренно легкими кислый, прокуренный воздух пивной. Когда он отнял пальцы, глаза его были очень мокры, очень несчастны и очень всё-таки добры. Мужчина, дёргая опухшими, отрескавшимися губами, что-то бубнил невнятно.
  - Дорогой мой человек, как тебе живётся? Ты очень несчастлив? Да? Да?..- проникновенно закипел Владимир Корнеевич, думая, что нет сейчас роднее ему человека, чем этот нечёсанный, издёрганный дядька. Ему захотелось прижать того крепко к себе, к самому своему сердцу; поспрашивать того и самому обо всём рассказать.- Ты хочешь выпить? А, может, не надо? Может, давай бросим прямо сейчас? Водка это зло...- он стал нежно хватать старика за руки.
  - Ни боже мой!..- одновременно смущаясь и возмущаясь гикнул мужик, стал вырываться из объятий.
  - А-а-а, да-а-а...- Владимир Корнеевич подумал, что если ещё немного выпить, то действительно ничего страшного.- Ну, на, на...- он твёрдой теперь, горячей рукой наполнил оба стакана, по половине.
  Мужчина, дёргая кадыком, выпил, и сейчас же его понесло - стал, заикаясь, говорить страшные, грубые вещи. Сказал, влажными губами хлопая, что жена у него последняя стерва, люто ненавидит его за то, что он, будучи свободным человеком, досуг свой проводит, как ему хочется; и он тоже её в ответ ненавидит... "А то как же?... Так бы и врезал ей!"- так он сказал, сверкая глазами и зверски выдвинул вперёд челюсть, махая у себя перед носом маленьким кулачком.
  - А дети?... Дети есть? - холодея от услышанного, спросил Маклаков, ужасаясь тому, как можно иметь жену рядом с собой и не любить её; в одной ведь упряжки идут, частью друг друга давно стали, какие бы ни были. Терпи! И всё тут. А вот у него, у Маклакова, жены никогда не было...
  - Стервецы неблагодарные!- брызгая слюной, закричал мужик. Повырастали балбесы, и ни капли уважения и признательности за то, что их вырастил... 
  - Отчего же так?- совсем сник, растерялся Маклаков.
  - Отца родного не признают, говорят: нету у них отца. А за что? Стервецы, сосунки, пусть поживут с моё, узнают почём фунт лиха!- надувая вены на шее, выдудел с тоской в воздух мужик.
  - Тихо  там! - прикрикнула продавщица на них грозно, оторвавшись на секунду  от беседы, вонзила в них пудовый взгляд чвоих выпученных глаз.- Мигом не то у меня пойдёте гулять!
  - Всё, мать, всё!..  раззявил беззубый рот мужичок, яростно и солнечно улыбаясь, будто вмиг подменили его;  черты лица у него как у старого волка хитро поползли с ушами назад, мутные глаза просветлели. Заметив это, Владимир Корнеевич, вконец теряясь, подумал: отчего же это мы близких родственников своих ненавидим, в грязь их втоптать готовы и втаптываем каждый день под плохое настроение, готовы даже "убить", если поперёк дороги нам станут; а к чужим - отношения наше всегда примирительные, уважительное, подобострастное, всегда мы возможность находим прислушаться к чужим словам, понять их, посочувствовать, ждём терпеливо, если сказали ждать... Ведь это это же страшно как несправедливо!- накручивал он многоэтажные построения, накачивал себя слезливой жалостью, перебирая в памяти случаи, когда и сам он был жесток и несправедлив к родным и близким ему людям и раскаиваясь в том ужасно. Ему страстно, мучительно захотелось, чтобы хотя бы на секундочку у него во появились теперь родные ему существа: дядя какой-нибудь в далёкой, загадочной Уфе, или на худой конец двоюродная тётка в Мариуполе; и он смог бы самозабвенно их любить и ухаживать за ними, одаривая их самим собой новым и светлым - но он был одинок, никого у него не было... Он бы, наверное, и всю жизнь свою отдал тогда без остатка, не задумываясь, ощущая с наслаждением последний свой вздох, что он всю жизнь его, благодатно прожитую перепечатывает неким ярким , сладким, радостным аккордом - лишь бы только настоящую любовь в сердце чувствовать в тот момент, сладчайший  привкус её; знать, что был нужен ты, любим, желаем...  А если бы у него была жена? О, если бы у него была любимая женщина!.. Но родственники его все, какие были, умерли. Дядей и тёток отродясь он не имел,- а друзья? Были ли у него друзья? Наверное, настоящих - нет...
  - Послушай, друг,- трогательно, любовно начал Владимир Корнеевич, мягко, трепетно прикасаясь к грубой на столе руке мужика.- Скажи мне, пожалуйста... Почему мы так... Так плохо друг к другу относимся? Почему первые наши враги это наши близкие? Наши родители, братья, сёстры, жёны? Вообще - война на земле зачем?
  - А то ты не знаешь?- с намёком прищурился алкаш в бутылку, пальцем назидательно взмахнул в стакан. Владимир Корнеевич торопливо, услужливо налил ему полстакашки. Они выпили. Стал слушать очень внимательно.
 - Попопу пап они пепают дам жить,- пробубнил старый, отдуваясь и зажёвывая коркой хлеба, источая целые потоки слез наслаждения.
  - Что-что?- не понял ничего Маклаков, испугался, что мужик уже отключается, и не услышать ничего от того вразумительного и важного, а ему так хотелось бы до сути сокровенной добраться теперь, чтобы подсказал кто-нибудь.
  - Потому что они мешают нам жить, как мы хотим, понятно?- отерев мокрые щёки, сочно крякнув и втянул сопли, теперь вполне отчётливо произнёс дед, и его перетряхнуло, перекривило от выпитого.
  - Как так?- совсем ошалел Владимир Корнеевич, хотя подспудно чувствовал (будто кто невидимый тихо и лукаво головой над ним покачивал), что прав старик - мешаем друг другу, именно так; шельмуем поэтому, оплёвываем...
  - Да вот так,- мутными, потухшими глазами уставился старик на Маклакова.- Личные интересы неизбежно сталкиваются, кто-то же должен в итоге победить. Война, браток, в крови у нас. Вот такие и есть, значит, мы, люди.
  - Как победить? Зачем? Ведь близкие, родные существа? Неужто без войны никак нельзя?- глухо встречал, всё более стервенея, Маклаков, рот куда-то к уху задрал.- Ведь родственные, считай, души; можно же договориться, страсти унять?- с ужасом всё глубже выхватывал, что пахнет здесь чистой правдой, очень, очень... Что-то, казалось ему, здесь выше понимания.
  - Можно,- цыкая зубами, уверенно и нагло сказал мужик.- Только, Вованя, не всегда получается; точнее - почти никогда не получается. Только о себе, братан, думаем. Не себя, а других исправлять лезем,- во как. А это только усугубляет картину. Разве ж можно другого исправить, изменить? Нет. Он сопротивляться будет хотя бы из принципа.
  - Да, да, да...- как в кошмаре твердил Маклаков, всё дальше и дальше перебирая у себя памяти цепочку всей своей жизни и всё больше, глубже убеждаясь, что прав старик. Перед ним промчались живые, режущие, рвущие ему сердце картинки,  как он омерзительно кричит, топает гневно ногами, напирает, портит нервы другим.- А ведь мы ругаемся, высасываем энергию у своих же близких, что оказывается проще, безопасней всего, укорачиваем в итоге жизнь друг другу!- удивился он вслух.- А примириться гордость нам не позволяет... Это, в сущности, гадко, низко, пошло... А ведь это так просто - прощения попросить, потерпеть, начать как бы всё с чистого листа... Не видим, господи, очевидного, слепы...
  - Здесь много всего наворочено,- задумчиво сказал старик, втянул тускло блестевшие под носом сопли и, обнаглев, сам плеснул себе в стакашку качнувшиеся по голубоватым оттенком сто грамм.- Но самое главное, что нету на свете любви, нету её, не-ту! Придумали её. Один голый расчёт правит бал. Вот где корень всего, матерь так...
  - Не может этого быть!- едва не теряя сознание, схватившись за помутившуюся голову, вскричал Владимир Корнеевич, который всю жизнь доискивался человеческой любви и, как казалось теперь ему, почти достиг её, пробираясь через бескрайние пласты пространства и времени, додумался своим умом, где обитает она.  Вот здесь, здесь, в сердце его! Оно ведь не врет, горит, млеет от страсти роковой, что ещё нужно для доказательства?.. Зина Ветрова... Боже! Он одно это имя любил больше себя самого, больше всех удовольствий и слов на свете... Или, пугался он, нас неодолимо влечёт друг к другу, чтобы просто спариваться, а потом - всё, конец... Нет, нет и нет!- стал твердить, точное безумный.- Любовь это чувство непреходящее, дар Божий страждущим человекам...
  - Ан - может,- безжалостно отрубил старик, помахал корявой ладонью перед носом Маклакова, как бы приводя того в чувства.- Только, говорю, голый расчет в этой жизни, малыш; жене, будь не ладна она, нужно что? Квартира побольше - так? Машина стиральная, желательно - импортная, дрянь всякая разновеликая на кухню с прибамбасами - кастрюльки там, сковородки, чашки и тарелки красивенькие, кофеварки, эти, как их... гриндеры-шминдеры; это - не хуже чем у других чтобы было, так? Цацки-мацки разные за стекло в серванте, в уши и на шею, на пальцы,- сделав гаденькую гримасу, покрутил в воздухе ладонью он.-  И хрен кому разрешено хоть пальцем без высочайшего на то дозволения прикоснуться ко всему этому хламу, это как? А если мужик, муж то есть законный, кровиночка в общем-то, предоставить ей терем золочёный и другие блага цивилизации не в состоянии - по болезни, скажем, какой физической или духовной, или - по своим убеждениям, ибо скромен душой, то - сразу плохой, сразу - война на уничтожение. И притворство, отсутствие любви сейчас же проступает наружу. Люби бескорыстно! Нет, не может.  Себя - да, другого - нет. Я ясно выражаюсь? (Маклаков с открытым ртом, соображая, мотнул головой)... Поясняю дальше... - дед снова сам потянулся к к почти уже пустой бутылке, взмахнул ею, как-будто дирижируя, и, не целясь, обмазал стаканы остатками водки.- Мужику - что? Ему нужна свобода по природе его, в смысле - самец он всегда сам по себе. А это, значит,- делай, что хочешь, когда хочешь и как хочешь... А скажи-ка, Вова, можно ли это, имея семью? Жену? Детей? Нет и нет!- корявый палец старика с мутным истерзанным ногтем снова затанцевал в воздухе.- А детки-котлетки? Детки-то наши, а? Кормишь их, поишь, в людей, из сил выбиваясь, пытаешься вытолкнуть... А вырастут они, и не крошечке тебе уважения, гадство такое, вот как!- мужичонка отметил, выдавил крошечку на своём указательном пальце, придавив её грязным бурым ногтем пальца большого.- До лысой башки на шее у тебя сидят (он со звоном хлопнул себя ладонью по синей лысине); то это им дай, то - то, и всё больше и больше; весь дом, была бы воля их, вынесли... Вот и выходит - гляди сюда, мил человек - противоречие; каждый в свою сторону тянет, точно те лебедь, рак и щука, а любви-то и нет, один голый эгоизм. Женимся, замуж выходим не для того, паскуды, чтобы давать, но чтобы только брать...Жрут не нажрутся... - теперь уже еле шевеля языком, кончил дед и разлил, выжимая, последние капли из бутылки.
  - Есть любовь, есть она! - взлетев вверх со стула и сжав возле ног кулаки, гордо и величаво вскричал Маклаков.- Только не видят её, завалена она грязью, обломками, рухлядью; чистить надо себя под неё и чистить!
  - Чем завалена?- хрипло, отвязно засмеялся-закашлял мужичок, и из глаз его хлынули на щёки то ли ли слёзы, то ли гной.- Бл.дью она завалена! Ха-ха-ха!
  - Не сметь!- перешёл почти на визг Маклаков, от гнева затрясся.- Не сметь так выражаться! Ты... Вы... Ты...- задыхался он,- объленившийся, тупой, оскатиневшийся человек... Ты всю водку мою выпил!
  - Вот оно, ещё одно противоречие, след всеобщего, о чём и речь, - раскуривая дешёвую душную сигаретку ему в лицо, хохотнул криво мужик, облил вонючей струйкой дыма.- Ты же меня сам угостил, нет? Теперь вот оскорбляешь, падла...
  - Я не оскорбляю, неправда,- похолодел Владимир Корнеевич, видя, что действительно перегнул палку, потерял самообладание.- Я же совсем о другом! Нужно видеть святое, к чему нельзя прикасаться грязными руками, нужно знать предел, когда можно говорить в таком презрительным тоне. Если не будет любви среди нас, не научимся сдерживать себя, тормозить, то наступит конец!..- он сам почувствовал вдруг, что врёт, лицо волной окатило густая краска; всё, что хотелось ему теперь - это череп раскроить стулом уроду, глаза ему выцарапать, а не - целоваться и прощать, миловать...
  - Сядь, не дергайся!- хрипло прикрикнул мужик, тоже разойдясь ненашутку, дёрнул Маклакова за рукав.- Свобода, счастье - да есть, любви - нету! Я тебе сейчас растолкую твоё заблуждение, сядь...
  - Оставьте меня все!- рванул локоть Владимир Корнеевич и, с грохотом опрокидывая столы и стулья, понесся к выходу. Из-за прилавка, мимо которого его тащила к выходу какая-то неведомая сила, вдогонку ему загудела сирена и, обжигая ненавистью, ударили два прожектора глаз.
  - Грязь, везде грязь...- как заколдованный, твердил он, продираясь через напомаженный снегом зимний воздух, меся ногами жёлтую кашу, подскакивая возле поручня в трамвае. Болтаясь на поворотах, он исподлобья глядел на людей, и люди эти были все ненавистный ему, у каждого он подмечал даже почти с наслаждением какое-нибудь уродство или вопиющий недостаток, и эти грубые отклонения в его глазах разрастались теперь до гигантских, всепоглощающих размеров; он видел мужчину с очень коротким, будто отрезанным носом, тупо уставившегося в окно, и ему казалось, что нос у того такой, каких нигде никогда ещё не существовало в природе, как-будто у чёрта рыло, и уши не в меру волосатые, неподвижные, точно картонные, настороженно вращающиеся - как полюбишь такого? И самое главное, что приходило на ум к Владимиру Корнеевичу, было то, что и мужчина этот его, Маклакова, взаимно, как бы заочно ненавидит - по ехидно торчащим под вязаной шапочкой кончиком ушей, по налитым кровью выпученным глазам, по нервному дрожанию пальцев того это было видно, и ещё - по ссутуленой, как-будто ждущей каждую секунду оскорбительного удара спине. "Как же я могу ненавидеть людей и распинаться о любви к ним одновременно?- думал Владимир Корнеевич с ужасом.- Ведь это чистой воды лицемерие! Или... Или...- холодел он,- прав был пьяница в баре и прав будет этот пассажир у окна, если дать ему волю выкрикнуть, выхлестнуть из себя наболевшее, что каждые минуту надо быть готовым уметь накричать, унизить, возможно даже - ударить, чтобы защитить себя или просто сорвать на ком-то своё плохое настроение? Или ненависть и агрессия, злость от рождения присущи человеку, человеку, как виду, изначально, как и необходимость есть и пить, а любви, всепрощения... нету, только - страсть? А если так, кто в переполненной кувшин воды не нальешь; как не пыжься, как не выкручивайся, что не выдумывай, какие воздушные замки не выстраивай, всё - труха, всё обрушиться, как только почва под этими иллюзиями и замками заколышется, едва только великая вселенская ненависть кусочек носа из  человеческой души не покажет... Всё рушится, всё... Война... " Владимир Корнеевич вертел головой по набитому людьми вагону, и начинало ему казаться, что закачались крыши проплывающих мимо окон серых домов, что у пассажиров невообразимо вытянулись носы, вывалились, закрутились бешено и сердито глаза и захлопали выросшие ослиные уши, что крылья у них за спиной перепонками зарастают.
   - А-а-а...- закричал он тонко и протяжно и повалился грудью на грязный, мокрый пол между сапог и ботинок, плотно сжал веки и, экономя силы для вот-вот, чувствовал он, грядущего сражения, армагеддона, постарался не двигаться, ожидая всякое мгновение, что на него обрушатся обломки мира и насмерть погребут его под собой; но тут ему подумалось, что ждать ведь ещё хуже будет, что он же не страус какой-нибудь, что голову в песок прячет. Урезонивая страх, он распахнул глаза, и прямо перед ним, пялясь на него из-под пластмассового сиденья, шевеля лукаво нависшими густыми бровями, на корточках сидел чёрт. Владимир Корнеевич первым делом подумал, что ему мерещится, что черти в трамваях не ездят, но в следующую секунду его осенило, что если нечистая сила водится в лесу, или где-то там ещё - то почему бы ей в полуторомиллионном городе, в трамвае или в троллейбусе не прокатиться. А ещё через секунду Маклаков уже был точно уверен, что перед ним никто иной, как сам сатана.
  - Здравствуй, чёрт,- сказал он обречённо, с глубочайшей жалостью думая о людях (и пытаясь вызвать в себе к ним любовь), что всем погибать придётся. Неожиданное решение пришло к нему.
  - Чёрт! - пересивая страх, как можно твёрже сказал он, испытывает всё же в груди густые, душащие его конвульсии ужаса.- Возьми к себе только меня - туда... - а больше никого не трогай... Я виноват во всём на этом свете; я ругался, портил нервы, возможно виноват в смерти моих родителей... Возьми меня, я готов,- свистящим шёпотом, наполненным животным страхом, закончил Владимир Корнеевич и губы его затанцевали горький танец.
  - Товарищ, вам что - плохо?- с явно звучащей в голосе тревогой, страшно удивившей Маклакова, спросил чёрт, и откуда-то на его свином рыле появились круглые очёчки в тоненькой оправе и ярко сверкнули оранжевым и голубым огнём.
  - Ай!- прикрылся рукой Владимир Корнеевич, увидав, будто как не то от переносицы, не то из пасти чёрта вырвалось пламя.
  - Товарищи, да ведь он пьяный!- возмутился чёрт, понюхав рылом и поправив сползавшие с рыла очки. Владимир Корнеевич, поняв, что нужно переходить к активным действиям, изловчился и хлёстко ударил костяшками пальцев чёрта в ногу повыше копыта; чёрт взвыл.
  - Дерётся, гляди!- отпрянул чёрт и, и широко расставив копыта, приготовился к нападению.- Руки крути ему, у него, кажись, горячка белая!..- загремел басом, неистово сияя очами. Со всех сторон на Маклакова повалили, посыпались черти, набросились, туго крутя ему руки и ноги; на него враз будто воз камней навалили, и он, намертво пришпиленный к мокрой резине, мог только и видеть, как возле его носа и лба затопали, заскакали разновеликие копыта - чёрные, коричневые и даже зелёные и розовые, с металлическими пряжками  и декоративными шнурками.  Владимира Корнеевича шандарахнуло, что через секунду всего он погибнет. Ему страстно, рассыпая все мыслимые и немыслимые оковы и цепи, захотелось жить; у него взорвалась в плечевом поясе и в ногах невероятная сила; зычно, угрюмо хохоча, он поднялся, и на нём гроздьями, болтая ногами, висели черти. Он встряхнулся, и черти посыпались с него кубарем, пронзительно вереща. Он распрямился и вдруг увидел, что прямо в лицо ему летит, каждое мгновение увеличивалась в размерах, громадный, размером с конское копыто, квадратный кулак. Более ничего Владимир Корнеевич Маклаков не слышал, не помнил, не видел, не ощущал...
  С ярким проблеском света, нежно влетевшим и толкнувшим, в него вошла мысль, что в тридцать два года умереть это ещё уметь нужно. Сполохов и звона стало слишком много, всё перед ним слилось в один бело-голубой поток, и - зашумел вдруг, понёсся, как горная река, задел, мягко ударил, наскочил, облив всего его с головой. Владимир Корнеевич всем телом вздрогнул, и в голову к нему закралось ободряющее сомнение, мёртв ли он вообще. "А вот сейчас... - с трепетом душевным он, сжав кулаки, широко отворил веки, уже давно дрожавшие под напором белого и оранжевого. 
  Свет был повсюду - в окнах, на стенах, под потолком, и сам воздух был светом.
  - Кажется, жив...- испытывая только чистое счастье, радостно засопел Владимир Корнеевич и глядел, как всеобъемлющий свет опрокидывается в него, наполняет его. Мгновение спустя он вспомнил свои похождения, довольно смутно, правда - как одно большое и грязное серо-чёрное пятно, наполненное истошными криками и резкими движениями, тошнотворными запахами... Тотчас решил: больше пить не будет...
  - Жив? Ещё бы нет!- откуда-то сбоку зазвенел серебряный, волшебной голосок.- Просыпайся, псих, соня!
  - Зина, ты!- не мог поверить Владимир Корнеевич, задохнулся, восхитился, увидав вздернутый напудренный носик, громадные очки и яркие, пухлые губы, влажные как тропические водопады.- А почему ты здесь? И где это я? Ах, да... - начал догадываться он, испытывая жгучий стыд, вспоминая теперь во всех деталях, что натворил. Это, областная психушка, не первый раз с ним случалось.
  - Володя,- сурово вдруг начала Зина.- Если ты будешь пить, ты погибнешь. Ты же талантливый учёный, зачем тебе это?
  - Даже не думай, я в любой момент смогу преодолеть свою слабость,- категорично отмёл все сомнения Владимир Корнеевич, и сам в это тотчас поверил, прислушался к себе и ясно увидел, что он молод и здоров, силён.- Прекрасно я отдаю себе отчёт, что много пить вредно, у меня всё под контролем. Просто минутная, так сказать, слабость...- он весело тараторил, не сводя её восхищенных глаз, верил в то, что говорит правду.
  - Ой-ой-ой, посмотрите на него,- закачала головой Зина, улыбаясь, и свет запрыгал у неё в стёклах очков.- Ты талантливый физик, тебе заниматься надо, развивать свой талант. Ты просто губишь себя, тебя уволят, ты не думал об этом? Уволят - и всё.
  - Плевать...- плохо слушая её, между тем наслаждался Маклаков, не сводя глаз с красивого лица обожаемой им  девушки, словно с неба которая к нему в комнату свалилась, и думая, что переживает самую счастливую минуту в жизни. Все струны его души вдруг запели, заиграли, сладчайший нектар выступил от этого дрожания отовсюду, из каждой поры мироздание, наполняя соком и смыслом вселенные... "Неужели это возможно,- неслась у него в голове светлая, обжигающая река мыслей, - чтобы она была так рядом со мной? Едва успел я вообразить, чтобы она очутилась рядом со мной, как  эта мечта моя сбылась... Чудо это, что ли какое-то?"
  - Зина,-  осмелился произнести он её имя, сбивчиво сказал, оттого, что ему не просто было такую сладость сейчас пить, такие сладкие струны в себе задевать.- Почему ты пришла?
  Она мгновение молчала, покачивала из сстороны в сторону головой в изумрудной на затылке шапочке, сползшее одеяло у него поправила.
   - Я должна, просто обязана вмешаться,- строго сказала она.- Как же тебя можно такого бросить?
  - Ты это серьёзно?- едва слышно прошуршал сухими губами Владимир Корнеевич, и - задохнулся от счастья. Он, зажмурив глаза, упал затылком на подушку. Огромный, живущий у него внутри океан любви забурлил, понеслись высокие волны, ударились с грохотом оскалы, посыпались брызги, озаряя воздух глазурью и бирюзой.... "Вот что такое любовь!- думал Владимир Корнеевич, с восторгом и и священным страхом вглядываясь в глубины себя, как гуляет в нём высокий огненный, всепоглощающий столб.- Она есть, есть она! Крылья просто за спиной вырастают..."
  - Я люблю тебя, Зина,- не открывай глаз, тихо сказал Владимир Корнеевич распахивая свою душу и выпуская из неё волшебные силы.- Люблю, люблю... Я люблю тебя уже очень давно, я полюбил тебя, как только увидел; я жить без тебя не могу, я , быть может, от того и пью, что, напившись, вижу тебя рядом с собой, могу говорить с тобой - о чудо! - с почти живой; я пью, чтобы забыться, не видеть того ужаса, который кругом нас разразился, заполнил собой всякую пору нашей жизни... Глупцы... Я люблю тебя, милая...
  Он приподнялся на локте и широко распахнутыми, умоляющими глазами обливал стушевавшуюся, молчавшую Зину. Он глядел в её громадные, смешные очки, в зелёные, чуть раскосые глаза под ними, и этого было ему достаточно, чтобы представлять её всю, обладать всей ею сейчас ; он нафантазировал её себе за долгие дни и месяцы своей любви до последних мелочей, и сейчас ему было довольно одного только лёгкого запаха её духов, одной точки её прикосновения, чтобы вся его драгоценная игрушка тонкой работы пришла в действие. Он смотрел ей в глаза, дышал ею, безумствовал, весь дрожа. 
  - Ложись, ложись немедленно, тебе лежать нужно,- не сильно, но настойчиво укладывала его в постель Зина и тянула, чтобы накрыть, одеяло. Она боялась теперь смотреть на него, потому что по сердцу ей будто острым лезвием провели, и -  болеть неприятно стало. Маклаков холодными пальцами схватил её руку и к себе потянул. Она, не в силах сопротивляться, припала ему на грудь, и удивленное, испуганное её лицо оказалось совсем близко к нему.
  - Выходи за меня замуж?- с отчаянием простонал он, и на лице его нарисовалась борьба, сквозь пелену которой отчётливо проступило сладкое желание.
  - Пусти меня, что ты?- не на шутку испугалась Зина. Маклаков крепко держал её руку, и взгляд его остановился злым и требовательным.- Слышишь? 
   Он сдался, покорно лег, на правой щеке у него замерцала прозрачная строчка слёзы.
  - Ты знаешь, мы сейчас новую тему взяли...- взлетев с кровати и отойдя на несколько шагов, затараторила Зина и, поворачиваясь то боком, то спиной, стала доставать из сумки хрустящие пакеты с яблоками, апельсинами, печеньем и пузырьками лекарств; выкладывала всё это богатства на хромой, старый столик рядом с кроватью. Весело и легко похохатывая, одаривая всех мило-нелепыми прозвищами, поведала, что произошло в лаборатории за те дни, в течение которых Маклаков отсутствовал, и Владимир Корнеевич, глядя на её весёленький, скачущий профиль, тоже разулыбался, чувствуя, как жаркое счастье до последней точки заполняет всего его. "Вот та минута,- думал он,- за которую можно всё отдать... Так ждал её!"
  - Володя, - вдруг негромко, но решительно сказала Зина, чаще, чем нужно было, взбрасывая очки на нос.- Я не могу выйти за тебя замуж. Я люблю Игоря Кипарисова.
   - Кого?- перестав вдруг видеть и слышать, злобно хохотнув, спросил Маклаков.
   -  Кипарисова,- тише, но тверже, уверенней, сказала Зина, подняв высоко голову, гордая и сильная своей любовью.
  В одну секунду внутри Владимира Корнеевича наступила абсолютная, кромешная пустота. "Я убью его! "- очень отчётливо зазвучала в нём мысль.
  - Ах, вот как,- сказал он очень спокойно, холодно, думая только о том, как он будет убивать. Тонко, сверкнув ледяным взглядом, улыбнулся.
  - В общем, давай выздоравливай,  засопела, засобиралась, заспешило Зина.- Мы все будем к тебе приходить. Танька придёт, Юра, а Рудольф Емельянович, конечно, ворчит, очень недоволен... Не придёт, ясное дело...- Зина виновато подняла и опустила тонкие, круглые свои плечики.-  Но ничего плохого он тебе не сделает, ты не думай... Он тебя очень ценит... Ты только не пей больше...- погрозила Зина ему пальцем с пурпурным сверкнувшим длинным ногтем.- Мы тебя с таким трудом из лап милиции вырвали, а то бы в ЛТП загремел, а там, знаешь,  там не церемоняться... Ты, говорят, медведь этакий, в городском трамвае бузить начал, и даже одной истеричной даме ногу отдавил... Как ты смел?- Зина рассмеялась, разлив по комнате звонкую реку;  лицо её засияло так радостно, что в груди у Маклакова сладко и больно защемило.- Ну пока!-  она, подлетев, подставила ему свою душистую щёку, и Маклаков поцеловал, весь внутри истаивая, далеко вытянув иссушёную, незначительную щепотку губ, на лице у него разлилась блаженство. В зазвучавшей тишине он услышал, как бьётся её сердце, заметил на розовый шее пульсирующую голубую жилку, и ему, как вампиру, страстно захотелось впиться, выпить этот тёплый ручеек.
  - Всё, всё!- подхватилась Зина, обмотала длинное горло шарфом, накинула на плечи яркое пальто и, пятясь, глухо стуча каблуками сапог, двинулась к двери.- Ты, Володенька, понял, что я тебе говорила? Мы все тебя очень просим и очень ждём...- пела тоненько она, с жалостью глядя из-за своих громадных очков на маленькое и сухое, как труп, тело под пледом.- Не пить, дурачок этакий, не пить... Не то погубишь себя... Рудольф Емельянович верит в тебя, слышишь? Сиди пока дома, никуда не ходи...
  Она ушла, оставив после себя густое, сладкое воздушное озеро.
  - Прекрасно всё слышу,- одними губами прошептал Владимир Корнеевич, думая,  что вот теперь он действительно пропал. "Мне нужно либо разлюбить Ветрову,- выщёлкивал над собой каким-то жгучим кнутом он,- либо раздеваться с этим щеглом Кипарисовым, потому что он стоит между мной и ею. Могу я не думать о Зине, не восхищаться ею?- накручивал обороты он.- Нет. Без неё я труп. Значит, чтобы не погибнуть , мне необходимо преступление совершить, убить человека..." Он вообразил мёртвого Кипарисово в гробу, очень бледного, востроносого, с ввалившимися чёрными глазницами, и ему показалось это картинка чепухой и даже весёлой в сравнении с обрушившимся на него несчастьем.
  Зина Ветрова бежала вниз по гудящей, шелестящей лестнице, как тонконогая, сильная лошадка на скачках. Голова её в меховой круглой шапке была гордо поднята , спина - очень прямая, и коленка в мягком тёплом чулке выпрыгивала из-под полы пальто. Ей в высшей степени было приятно, что она всем без исключения нравится, что у неё большая тяжёлая грудь, качающаяся при каждом шаге, длинные пальцы с ухоженными ногтями и шея под шерстяным шарфом с аппетитной на ней родинкой; красивое, правильное лицо, которое ей самой перед зеркалом очень нравилось, и гривой вздымающиеся тёмно-русые волосы.
  У подъезда больницы её поджидал промерзшей на ветру, злой Кипарисов, его чёрное длинное пальто нервной строчкой маячило на жёлто-белом фоне сугробов.
  - Мне Маклаков в любви объяснился,- выскочив на притоптанный снег под яркое серое небо, подходя, игриво крикнула она.
  - Ты рада?- заметно помрачнел Кипарисов, выставил навстречу ей острое плечо ч погончиком на пуговице. Они зашагали рядом.
  - Нет, просто, знаешь, приятно нравится, не знаю... Все женщины, наверное, такие,- она прижалась к плечу Кипарисово и, не выдержав, отстранившись, посмотрела насколько он красивее Володи. Кипарисова длинный прямой нос гневно раздувался,  глаза прищурил, прикрыв их длинными ресницами; высокий лоб, худые, чуть впалые щёки, мужественный подбородок, разделенный надвое неглубокой ямкой - всё горело для неё мужеством и энергией.
  - Ну и кто кто красивее?- спросил Кипарисов, заметив что его разглядывают.
  - Конечно, ты, Игорёша,- нежно пропела Зина, ласкаясь к нему.- А Маклакова всё-таки жалко, к у него, знаешь, прядь на лоб спадает такая... нечёсанная, неухоженная... Небритый, чёрный весь, не мылся давно, наверное... Ужас...- клубы пара, словно стайки удивительных сердечек вырывались с её губ.
  - Сам виноват,- в сторону буркнул Кипарисов.- Ишь, прядь спадает у него...
  Они, обнявшись, побрели через прозрачный маленький парк. Над сугробами парили бледно-жёлтые, розовые стволы берез, совсем голые, обрызганные чёрными точками, кланялись на ледяном ветру. Встречались редкие прохожие, и измороженные осколки льда у них под ногами взвизгивали. Кипарисов, чувствуя, как ревность неудержимо расправляет чёрные крылья у него в груди, гнусаво заявил, что всех на свете не пережалеешь, а Маклакова тем более не жалко, дикого враля, алкаша и злостного прогульщика. Он говорил, а Зина, чуть забегая вперёд шагая задом наперёд, глядела на его высокую фигуру, на белый, вьющийся его шарф и длинное чёрное пальто, перехваченное посередине поясом, похожее на чёрную летящую молнию, на переваливающиеся его сильные плечи, на марширующие добротные, прошитые толстой ниткой ботинки, на рыжую меховую шапку, лихо заброшенную на затылок, на его широкоскулое красиво е лицо с широкими, злвми скулами; и приятные, могущественные щекотания раздавались у неё в сердце. Она ему отвечала, чтобы позлить, что хилых и убогих нужно жалеть, что это - суть жизни; а он по-настоящему злился и, желая вдруг, чтобы только его она любила, только его похвалами одаривала, говорил, что завтра он шваркнется головой о стену, чтобы стать убогим; она хохотала, искренне веселясь.
 - Слушай, Кипарисов,- вдруг спохватилась она и, задрав к нему голову, встала прямо у него на пути.- Сегодня воскресенье. Давай к самому Николаю Николаевичу махнём в гости, поговорим по душам. Я думаю, он всё поймёт, поможет.
  Игорь, сделав кислую мину, сказал, что ну его к чёрту с этим скучным, сухим субъектом связываться, лучше - в кино или в ресторан.
  - Тебе что, что мало тех ужасов, что у Бобровщикова над нами грянули?- размахивая кулачками, набросилась на него Зина, сверкая громадными очками и забрасывая на бок в грустной улыбке свой пухлый алый ротик.- В ресторан его потянуло... Тебе же от выпитого тогда плохо стало! Неделю потом отойти не мог, и девушки любимой чуть не лишился?
  - Я докажу тебе, где что у меня был всего лишь досадный срыв от недостатка тренировки!- отбивался Кипарисов, и у него в груди колко поднялось не пережитое ещё им чувство вины. Вдруг, прижав к себе Зину спиной, схватил её руки и прижал их крест-накрест у неё на груди.- А если вот так, милая?- блаженствуя, привалил голову ей в мягкий лисий воротник.
  - Ах так, ах так!- трепыхалась Зина, стараясь высвободиться, но руки её точно приклеили.- Пусти, а то сейчас точно врежу,- серьёзно вдруг предупредила она. Кипарисов, почувствовав тревожные нотки в её голосе, немедленно сдался, пальцы разжал.
  - Ну хорошо хорошо, а где где живёт этот твой Николай Николаевич?- басом, по-деловому загудел он, с опаской поглядывая на Зинины перчатки, сжатые в боевые кулачки. Отплыл на шаг от неё.
  - Да я и сама не знаю,- Зина, сокрушенно качая головой, прижалась к нему.- Поехали в институт, там всё и выясним.
  Игорь обреченно вздохнул, потащился за ней.
  - Ты пойми, Игорь, - говорила Зина, вдавившись в Кипарисова в дёргающемся оранжевом автобусе и вдыхая его тёрпкий, наодеколоненный шарф.- Меня эти чёртовы идеи просто сводят с ума, я не смогу жить, если не проверю их правильность, не воплощу их в реальность. Я уверена на все сто, что я права, что...
  - Я думал, что ты только без меня не можешь жить,- обиженно прозвучало из шарфа.
  - Послушай,- глаза Зины вдруг сбежались под очками к переносице.- У тебя классный шарф, никогда его раньше у тебя не видела, откуда ты его взял?- она с подозрением нахмурилась. Кипарисов сказал, задумчиво глядя в бегущее окно, что мама связала. 
  - Классная у тебя мама,- Зина прижалась крепче к нему.
  Автобус притормозил, толкнул, двери зашипели. Они выпрыгнули наружу, и морозные зёрна ветра, словно наполненные крошками битого стекла, посыпались им в лица.
  Дежурный вахтёр, Никанор Никандрович Ень, возмущенно стуча подковаными каблуками яловых, сияющих высокими голенищами сапог, завидев непрошеных гостей выкатился из сторожевой будки на бетонную, расчищенную от снега площадку. Стараясь придерживаться правил устава, грозно спросил их, что им надо. Эти молодые, весьма подозрительные особы ему весьма развязно отвечали, что им нужен адрес или телефон директора института, и явно, заметил Ень, нервничали.
  - Нету,- согласно уставу, экономия слова, отрезал вахтёр, и глаза его под упавшим гранитом бровей покрылись густой сеткой морщин. Кипарисов и Зина, напряженно дёргаясь, долго объясняли, что дело - первостепенной важности, не терпящее отлагательства. Что разговор с директором должен состояться частный, в неофициальной, так сказать, обстановке. Вахтёр отвечал, начиная свои фразы сугубо со слога "не": "нет", "нельзя", "не имею права", "не могу знать", "никак нет", "не сметь", "никогда", "нельзя" и маленькое, щетинистое лицо его всё больше сатанело, чернело.
  - Я что-то вас таких тут вообще не припомню. Вы кто такие?- вдруг глухо зарычал, рявкнул он, и изо рта у него, лязгнув, выкатились злые квадратные металлические зубы.
  - Как?- был потрясен Кипарисов, видя чудовищная ложь.- Да мы с вами здороваемся каждый день. Не помните, что ли?
  - Много вас тут всяких шляется...- хитро прищурился Ень.
  - Что-о?- не стерпел обиды Кипарисов.- Да я... Да вот это девушка - Нобелевскую премию скоро получит... Вот!
 - Ах ты ж ёлки-палки!- лопнуло терпение Никанора Никандровича, он, крутанувшись на каблуках, сорвался с места и и помчался, сыпя дробь каблуков по измороженому бетону к себе в будочку. Через толстое стекло фойе ясно было видно, как он, хлопая губами и трясясь, копошиться под своей уютной раскладушечкой.
  - Пойдём, пойдем быстрее отсюда,- с тревогой зашипела Зина, отступая и таща Игоря за собой.- А то подстрелит ещё, мурло такое! Всё, хватит с нас неприятностей...   
  - Пусть только попробует!- вырывался Игорь, воинственно выпячивая грудь.- Да он прекрасно знает нас, не посмеет он!
  - Нужен он тебе,- тянула, как буксир Зина, ей стало страшно.- Он же пьяный!
  Они быстрым шагом полетели прочь, а бдительный вохровец Ень, выскочив из дверей института, злобно потряс им вдогонку остроносой и косоглазой, незаряженной винтовочкой.
   В дежурном почтовом отделении они выпросили городской тяжеленный телефонный справочник, отыскали в нём фамилию директора и шариковой ручкой перекатали на клочок бумаги адрес и телефон. Пошли в ближайший аппарат звонить.
  - Товарищ Кукушкин?- звонко и празднично спросила в трубку смелая Зина, солнечно улыбаясь.- К вам можно приехать?
  Директор после напряженной паузы несколько смущенным голосом полюбопытствовал, в чём причина такой экстренности. Зина, как пчела, гудела в трубку, что вопрос сугубо государственной важности, по телефону нельзя и т.д.
  - Голубушка моя,- с лёгкой  иронией в голосе отразил директор.- Государственные дела мы будем решать на работе, приходите завтра ко мне в приемную с четырёх  до пяти. А впрочем...- он помешкал.- Приезжайте, адрес мой знаете? Жду вас, жду.
  - Ждёт, говорит,- вешая эбонитовую загогулину на рога, неуверенно хихикнула Зина, поправила на носу очки.- Он думает, наверное, я с ним шампанское буду пить. Пусть думает. А мы - р-р-раз - и за хобот его возьмём.  Пусть на крючке у нас пока повертится, правильно? Куда деваться - нужно идти на на риск, на прямые контакты. Во что бы это не стало вырвем у него согласие на покупку столь необходимого нам гипер-генератора энергии.
  - Я считаю, что это гнилая затея,- делая важное, авторитетное лицо, озабоченно сказал Игорь.- Но попробовать, впрочем, можно. Не очень хорошее предчувствие заклубились у него под сердцем, вспомнил Зинины задранные вверх коленки у Бобровщикова; он с содроганием отогнал навязчивое воспоминание.
  В воздухе плыла, стенала снежная кутерьма; было холодно. А в автобусе - приятно, тепло, даже душно, пахло мокрой резиной и снегом. Чёрные полоски на полу влажно блестели; шипели, открываясь и закрываясь, гармошки дверей, и вместе с морозным маревом в автобус важно вползали пассажиры, жадно вращая головами, высматривая свободное местечко и готовясь за него побороться. Город за мчащимися окнами двигался, шевелил каменными плечами домов и волнистыми штанинами улиц.
  В красивом новом стеклянном доме, на широкой светлой площадки второго этажа, чуть влево от лестницы, до самого потолка вздымалась здоровенная, тяжеленная дверь, густо украшенная деревянной лепкой. Кипарисов надавил элегантный звонок в виде плывущего по волнам парусника. Из глубин квартиры понеслась дивная какая-то коротенькая мелодия. С той стороны искаженно просили: кто?
  - Я вам звонила, Николай Николаевич,- детским, пионерским голоском прозвенела Зина, заахали вслед за ней в подъезде потолки и стены. Загремела изнутри цепь. Громадная дверь побежала, надвинулась на них, потянув за собой наполненный домашними ароматами воздух. На пороге оказался Николай Николаевич Кукушкин собственной персоной, лысый, с нежным рыжеватым пушком на затылке, коротенький, с оттопыренной по-детски верхний розовой губой. Он был поверх рубахи и брюк в цветастом фартуке, а из-за  спины его доносились негромкие, приглушённые звуки джаза, в воздухе возвышенно и свежо пахло сдобной выпечкой. Ярко-красный галстук-бабочка пылал у него под пышным двойным и даже тройным подбородком.
  - А я думал, вы будете одна,- с явно зазвучавшим сожалением произнес Николай Николаевич.- Ну, входите, раз пришли,- обречённо вздохнул он и, повернувшись, поплёлся в комнату.
  - Здравствуйте, товарищ  директор,- поздоровалась строго Зина, из-за её покатых плечей Кипарисов тоже галантно взмахнул головой. Сделав широкий шаг вперёд, Зина вошла, Игорь не отставал от неё.
  - Я, видите ли,  стряпаю, холостяцкий ужин себе готовлю...- Кукушкин, зависнув в дверном проёме, приопустил голову, и на волнистой его лысине было написано, что он врёт.- Ко мне присоединится не желаете?- враждебно поглядывая на застывшего в скованной позе Кипарисова, плотские улыбнулся он Зине. "Та-ак, и здесь, кажется, начинается... "- невесело, сумрачно подумал Игорь.
  -  От горячего кофе не откажемся,- промяукала Зина, стаскивая нога об ногу сапоги и эквилибрируя в широкой, как спортивная площадка, прихожей.- Игорь, раздевайся!- скомандовала она, вращая головой и оглядывая сияющую хрусталем и позолотой, похожую на залы Лувра квартиру; широкая прихожая убегала, как сверкающая станция метро, и как тоннель в метро, была сверху донизу увешана мрамором и хрусталем; вдали маячили какие-то распахнутые настежь застеклённые двери и облитые густой тенью бордовые внутренности комнат.
  - Куда?- сложив руки за спиной, наклонив чуть в бок галантно головку, спросила притихшая вот восхищения Зина. Они с Кипарисовым в затылок друг за другом двинулись.
  - Прошу сюда,- поднырнул пухлый, коротконогий Николай Николаевич в комнатных тапочках, чтобы проскочить вперёд; пробежал он, косясь и заглядывая Зине в заворот свитера, в разовую шею с нежными завитками волос, с выпростертой вперёд рукой, показывая на одну из дверей, едва на косяк не налетел, увернулся и зашипел. Войдя в комнату, Кипарисов и Зина уселись на просторной диван и глубоко провалились в мягкие поролон и пружины. Кукушкин остался стоять, с любопытством и плохо скрываемым, бьющимся под веками вожделением, наблюдая, как девушка перекладывает ноги одну на другую в гладких, шуршащих чулочках. Лицо у него съехало вниз, отяжелело, налилось явным, весьма недвусмысленным желанием.
  - Я с вашего позволения продолжу,- заговорил он, сладко прикрывая глаза, а когда их разлепил, то сразу поглядел Зине на её круглые, скачкщие под юбкой коленки.- Я тут готовлю по-своему рецепту сахарные кренделя - какое приятное совпадение! - так мы попробуем их, хорошо?- залопотал он, продолжая на неё пялиться, ни малейшего внимание не обращая на обильно страдающего от ревности Игоря.
  - А  вас, молодой человек,- сурово он теперь посмотрел на Кипарисова, и голос его немилосердно затвердел,- попрошу взять вон тот столик,- он указал на небольшой треножник у импортного, надутого телевизора,- и поставить его поближе к дивану. Также кресло сюда подвиньте, я сяду в него. 
  Он, посвистывая себе под нос, ушёл.
   Кипарисов, сам того не желая, в какой-то в полной прострации принялся исполнять, ни рук, ни ног не чувствовал, злился сам на себя; стал ворчать угрюмо, что шестёрку, мол, нашли, мальчика на побегушках.
  - Так что же ты шуршишь, если тебе не нравится?- безжалостно спросила Зина, подпрыгивая задом на диване и пробуя его невыразимую импортную мягкость. Игорь, обернувшись, с тихим изумлением на неё уставился.- Вообще-то ты прав,- она продолжала,- раскомандовался он что-то...
  Свинцовое, парализующее волю беспокойство полностью овладело им, пальцы противненько облились льдом, затрепыхало сердце.
  - А где его жена, он же женат?- садясь и забрасывая ногу на ногу, высоко, гордо выставляя острое колено, с мужским нареканиями в голосе, прозвенел Кипарисов.- Очень интересно...
  - Откуда я знаю, спроси его сам,- певуче, в растяжку говорила Зина, наклоняясь и заглядывая под изящный полированный столик, удерживая на носу пальцем очки, изучая, каким образом можно было сотворить из простых досок подобную тонкую конфигурацию.- Ты заметил, Игорёша, он совсем не такой, как в институте - домашний, что ли, чересчур вежливый. Только когда командовать начал, стал похож на самого себя; морщина у него директорская неприятная такая на лбу выперла - точно такая, когда он на Рудольфа Емельяновича у нас в лаборатории кричит,- пальцами с сверкающими ногтями поглаживая узоры на обивке дивана и мельком игриво поглядывая на примолкшего, недовольного Кипарисова, спросила она.
  В медленно раскрывшуюся дверь вплыл Николай Николаевич на заплетающимся ногах в маленьких домашних туфельках, тащил почти до лба закрывшее его большое, истощающее шоколадно-ванильный аромат блюдо с печеньями. Зина локтем толкнула в бок Кипарисова, и тот, вскочив, бросился помогать директору.
  - А где ваша жена?- блеснув в Кукушкина очками, бесцеремонно спросила Зина. Блюдо закачалось в руках ошарашенного директора.
  - Что? Она уехала на два дня к родственникам,- роняя блюдо в руки Кипарисову, заикаясь, сказал он, с изумлением разглядывая наглую молодёжь.- Зачем вам?
  - Так просто, проверочка,- ядовито улыбнулась фиолетовыми губами Зина, ни на секунду не забывая, что она очень красивая женщина.- Присядьте же! - милостиво она пригласила директора садится в кресло. Николай Николаевич послушно сел. Минуту все молчали. На лице озадаченного Кукушкина заиграли отчаяние и глубокие, тяжкие раздумья.
  - Так,- слегка встряхнув головой, прихлопнув себя по коленям, первым пришел в себя он, и глаза его, как чёрные дула пистолетов, нацелились в напрягшегося Кипарисова.- Вам нужно, юноша, пройти вон туда на кухню, взять там подносик с кофе, сахаром и молоком и и принести сюда. Надеюсь поняли. Ну, быстренько,- противным тоном добавил он.
   "Чёрт его знает, почему он ко мне привязался, старая калоша,"- думал Кипарисов, маршируя  через сказочную трубу коридора на кухню. На громадной, как детская площадка, кухне среди шкафов-небоскребов и лесенок-полок Игорь потерялся. Со стен, как прожекторы, сияли раскрывшие никелированные рты половники, лопатки и ножи. На полках, сторожевыми солдатами вытягивались разномастные коробки с приправами и начинками, батареи пестрых банок и длинных медных кувшинов. Многочисленные роты и батальоны тарелок, словно готовые идти в бой, выстроились в затылок и грозно наклонились. Полированные столы и мраморные поверхности были ровны и неподвижны, излучаливи вибрирующий, почти люминесцентный цвет. Лампа под высоким потолком мягко оранжевым пульсировала, и на всех предметах бегали желтоватые таинственные круги и блики. Вкусно пахло свежевыпеченными коржами. Было жарко. Потрескивала, пульсировала волнами только что выключенная электрическая печь. Приготовленной сверкающий подносик с крошечными на нём  чашкамии и горбоносым, похожим на старого еврея кофейником притаился под гигантским навесным кубом, изрезанным, испещренным высокими дверцами. Из длинного носика кофейника вилась тоненькая ниточка пара.
  В животе у Кипарисова заурчало. Воровито оглянувшись, Игорь открыл намагниченную дверь квадратного железного бульдога с гладкой белой мордой, и и  из развёрстой розовой пасти холодильника, из прозрачных пакетов и блюдец на него уставились всевозможные обильные явства. Он отломил по малому куску из каждой тарелочки и каждой пластмассовой коробочки и поспешно сунул всё пальцами себе в рот. Нервные окончания сейчас же понесли в мозг сигналы ароматнейшего ветра, в котором было почти всё, вся жизнь, и даже отдаленно берег лазурного моря почудился...
  Николай Николаевич, перескочив, сидел на диване совсем рядом с Зиной, которая с удивлённым и даже испуганным лицом старалась отклониться от него насколько это было возможно, требовательно, вольяжно и небрежно указал рукой застывшему в дверях Кипарисову на своё кресло. "Так тебе и надо,- разозлился на себя Игорь.- Нечего по чужим холодильником лазить... Приперлись сюда, зачем?" Он с грохотом швырнул подносик на стол и плюхнулся в кресло, поигрывая под свитером мускулами и недовольно сопя. "Директор ведь, просто так в морду не дашь..." - думал обреченно.
  -... зная вашу работоспособность, напористость, ваш талант исследователя, вашу интуицию и наблюдательность - мне об этом докладывал Рудольф Емельянович... - строя из себя полную невинность, струил сладкое бархатным голосом Николай Николаевич, всё ближе подбираясь к Зининому локтю.- Кофейку, Зиночка?- услужливо спросил он, приклонившись к ней, и схватил за железное ухо источающий жар кофейник. Жёлтая, чёрная, густая и ароматная струя упала из сверкающего носика. Кипарисов наливал себе мутные остатки кофе сам.
  - Я, собственно, вот по поводу чего,- прихлебывая из чашечки, озабоченно заохала Зина, поправляя на носу сползающие очки, слабыми близоруким глазами поглядывая над ними то на расплывшегося в самодовольной улыбке Кукушкина, то на всё более мрачнеющего Кипарисова.- Нам в лабораторию нужен гиппер-генератор.
  - Гипер-генератор, лапушка, очень дорогая вещь, чрезвычайно дорогая,- с нескрываемым наслаждением преклонялся к её пылающим щекам и носу Николай Николаевич.- Я что-то не припомню, чтобы для проводимой вашей лабораторией работы был нужен столь дорогостоящий вышеуказанный прибор, или я ошибаюсь, м-м?- сложил гармошечкой губы он, и из сладенько текущих щёлочек хитро зоблистали его глаза.- Не лукавьте же, скажите честно, зачем вам такая дорогая игрушка. Что это за блажь такая?
  - У меня возникли кое-какие идеи,- сказала Зина, застенчиво поправляя очки.- Сейчас, только с духом соберусь...
  - Ах, как интересно!- придвинулся ещё ближе к ней Николай Николаевич, так, что даже малейшего расстояния между ними не осталось.
  - я, кажется, точно знаю, как сделать возможным путешествие в будущее и, самое важное, в прошлое... - покраснев, совсем смутившись, выпалила Зина.
  - И даже, гм, в прошлое?- с лёгкой, воздушной иронией в голосе спросил Кукушкин, закачал головой, зачмокал губами, и верхняя его губа некрасиво поднялась, как козырёк, под раздувшимися ноздрями, подчеркивая его превосходство над ними. Пуговки его глаз сделались шутовски-весёлые, маслянистые, а затем потяжелели.- А вы знаете, товарищи иак называемые физики, что то, что вы говорите решительно - я подчеркиваю это - невозможно? То есть - принципиально, безапелляционно, изначально - как хотите! Теория недвусмысленно нам говорит, что путешествовать, как вы изволили выразиться, во времени нельзя, это нонсенс, нелепость.
  Зина сразу ринулась в бой.
  - Ах, "нелепость"?- агрессивно шевельнув плечами, вскричала она, и тяжёлые её очки снова поползли на нос.- А разве не было фантастикой ещё для человека прошлого века, что металл может плавать или летать? Разве тогдашняя теория не утверждала, что это, как вы изволили выразиться - нонсенс?
  - ..."металл"... "летать"... Гм-гм.... Ах - самолёты, вы имеете в виду?.. Да-да-да да...- директор меленько, скрипуче засмеялся.- Верно вы подметили, конечно, весьма остроумно,- снова его губы вытянулись пошловатой, просительной трубочкой.- Однако, снова подчеркну я, есть учения, авторитеты, железобетонные формулы, имеются доказанные теории, наконец, на основании которых учёные делают дальнейшие выводы... Пока, насколько мне известно, ничего нового в данной области не...
  - Однако, товарищ директор,- перебила его Зина, и её очки при помощи длинного пальца с бордовым ногтем взлетели наверх.- А, может, я... мы, то есть,- она кивнула на гордо приосанившегося Кипарисова,- и есть та новая сила, те будущее непререкаемые авторитеты, которым суждено перевернуть старые мифы и представления в физике?
  Кукушкин упал на спинку дивана, испуганно замахал в неё руками.
  - Эк, куда хватили...- он закашлялся, выхватил из кармана брюк клетчатый платок.
  - Нужен его величество опыт,- важно пробасил кипарисов.- Он всё расставит на места.
  Николай Николаевич даже не взглянул на него, съёжил на лице адресованную ему омерзительную улыбку.
  - Здесь раздаются голоса,- очень громко, злонравно вдруг закричал он, и лицо его с явной угрозой перевесилось в сторону отшатнувшегося Игоря; глаза директора при этом остались как бы на месте, продолжая гладить Зинины прелести.- Что необходим опыт. Это в принципе верно, это всем известно, это избитая фраза и середина. Но позвольте,- теперь и глаза, как два острых буравчика, въелись в Кипарисова, который прочитал в них, что он, Кипарисов, ничтожество и должен помалкивать, а, лучше, то и совсем испариться отсюда.- Но каким же образом возможно провести подобный опыт? Это сколько же энергии понадобится? Тут нужны сотни, тысячи гипер-генераторов, нечётное их количество, чтобы пережать энергию Вселенной, я правильно говорю?
  - Всего лишь один, николай Николаевич, о-дин, - победно, холодно улыбнулась Зина. И я знаю, как всё нужно устроить.
  - Давайте лучше кренделя кушать, а?- густо наморщил нос Кукушкин, махнул в отчаянии рукой.- Ну его к чёрту - к чёрту! - эту науку! Нельзя же так - целый день с утра до ночи всё - физика да физика... Надоело!
  - То есть, как это?- в изумлении отшатнулась от него Зина.- Это же важно! Это же - прогресс! Без этого - жить нельзя!
  - Да можно... Уверяю вас,- совсем сник  директор.
  - А по-моему важнее, чтобы желудок был всегда аккуратно наполнен, режим питания не нарушать,- трясся щеками и длинным носом, назидательно заявил Кипарисов, беря с подноса самое большое, облитое сахарной глазурью печенье и отгрызая зубами кусок.- Закусим, а потом поговорим.
  Николай Николаевич, обдав Кипарисова убийственным холодом из глаз, отодвинул от него подальше поднос.
   - Угощайтесь, Зиночка.- елейно пропел он.
   Зина, отломив губами  крошечный кусочек, замычала от наслаждения, откусила смелее ещё.
  - Как?- весь трепеща, не сводя с неё глаз, спросил Кукушкин.
  - Плохо, товарищ директор,- с полным ртом пробубнил красавица Зина.
  - Почему?- с ужасом вскричал Кукушкин, покачнулся, едва не упав с дивана.  Быстро схватил из стопки осыпанный орехами крендель, весь отправил тот себе в рот и, хрустя и рассыпая по ковру крошки, яростно зажевал.- Да нет же, всё нормально, - вывернув глаза в потолок, причмокивая, оценивая вкус, умиротворённо пробубнил он.- Сахара достаточно, соли тоже, дрожжей не переборщил. Даже не знаю...
  - А плохо, товарищ Кукушкин, то,- с удовольствием начиная второе печенье на этот раз с клубничным джемом, подчёркнуто мрачным тоном заговорила Ветрова,- то плохо, что интересы мировой науки требуют,  чтобы даже самомалейшая инициатива была рассмотрена пристально, а вы... Э-эх! Мракобесие какое-то!
  - Фух!- с громадным облегчением вздохнул Николай Николаевич и лихо взъерошил себе сверкающую лысину, заметно просветлел.- А я испугался, думал, вы о моих кренделях говорите... Ну, нельзя же так пугать, лапочка...
  - Кренделя-то как раз отменные,- выдерживая начатый ею строгий тон, продолжала громить Зина.- А вот вот хотелось бы и ответ от вас, резюме, так сказать, по-моему делу отменное услышать, обнадеживающее. Вы, как руководитель солидного научно-исследовательского института...
   - Я, руководитель солидного института, как вы изволили выразиться, лапушка, - нежно беря её за руку, не дыша почти, выдудел Николай Николаевич,- скажу вам по секрету, что финансовые дела, особенно если речь идёт о о таких громадных суммах - вещь очень труднореализуемые, сложные, очень много хитрых механизмов приходится задействовать.- Он притянул к себе её розовую ладошку и с трепетом прикоснулся к ней губами; Зина, дёргая безуспешно у Кукушкина руку, незаметно под столом нагой толкнула исторгающего молнии из глаз Кипарисова, который, казалось, вот-вот готов был кинуться на директора с кулаками.
  - А нужно ли, зададим себе вопрос,  ворковал ничего не замечающий Кукушкин.- Нужно ли беспокоить уважаемых людей и целые вышестоящие организации какими-то несбыточными прожекторами, прямо скажем - фантазиями...- и он, осмелев, положил  на запястье ей губами с прилипшими на них крошками жирный поцелуй. Зина сделала гневное, протестующие выражение лица, Николай Николаевич разжал свои розовые коротенькие присоски; она выхватила ладонь, прижала её к груди, точно ожглась.
  - Увы, увы... - с печалью зазвучал голос Кукушкина, он вздохнул, отодвинулся, сверкнув лысой, гладкой макушкой, похожей на леденец.- Приходится постоянно задавать себе вопрос, есть ли необходимость отрывать от более перспективных тем тот  скудный ручеек  средств - давайте скажем откровенно об этом - который сейчас способно выделять нам наше - увы - резко обедневшее государство.
  - А в нашей лаборатории на четвёртом этаже со стенок штукатурка обваливается, - язвительно вставил Кипарисов, нервно поедая уже шестой завитой крендель, в его глазах горел густой, дьявольский огонь.
  - Вот именно, вот именно.... Кстати, не знаю вашего имени и, честно сказать, не слишком желаю его узнать... Вот Зинаиду Феликсовну в институте знают все, уважают, и, прямо скажем, есть за что...
  - Но позвольте!- отбросила назад голову Зина, чтобы лучше лицезреть раздувшегося от важности директора.- Даже один гипер-генератор очень дорого стоит - это верно; но результаты эксперимента могут быть просто фантастическими! А если внедрить открытие в народное хозяйство страны, то эффект будет беспрецендентый! Всё окупится с лихвой. Мы сможем вмешиваться вход времени, останавливать его, разгонять, об этом мечтали все выдающиеся умы человечества...
  - Чудесная, милая девушка,- с ещё большим сожалением вздохнул Николай Николаевич, голос его прозвучал с нотками усталости и раздражения; он снова взял руку Зины.- То, что вы говорите, действительно похоже на фантастику, но... Я вам верю, верю...- он настойчиво понёс её руку ко рту целовать,  и влажно-розовая его губа-козырёк сложилось в узкую гармошку, сладострастно задрожала.- Так приятно встретить человека убежденного, до конца преданного своей идее... Я рад...- чмокал он,- ... очень рад... несказанно рад...
  - Значит, вы попробуйте выбить прибор?- борясь с подступавшими волнами неприязни, спросила Зина с надеждой.- Я могу быть уверена? Да?
  - Разумеется, лапушка, сделаем всё возможное, что в наших скромных силах,- Николай Николаевич погладил своей маленькой морщинистой рукой в рыжем пуху белую, длинную изящную ладонь Зины.- Принесите-ка, молодой человек, нам из кухни шампанское, там - в холодильнике, на нижней полочке,- томно взглядывая в её зелёные глаза Николай Николаевич, и речь его становилась всё медленнее, тягучей, сладострастней.- Вообще, пойдите погуляйте, вы свободны...
  Игорь с недоумением, переходящим в протест, посмотрел на Зину, медленно поднялся, стал заворачивать рукава свитера.
  - Так, нам пора!- увидав его этот взгляд, как пружина взлетела, выпрямилась Зина.- До свидания, товарищ Кукушки. Всего доброго вам. За кофе спасибо.
  - Как, уже уходите? Но почему? Нам есть ещё много, о чём поговорить,- взгляд от директора сделался властным и откровенно злобным, тяжёлая, как натянутая тетива, морщина легла у него между бровей.- У нас мог бы получиться такой чудесный вечер...
  - Извините за беспокойство, увидимся в институте, - стоя рядом с мрачным, дёргающимся Кипарисовом у входной двери, повиснув у того на плечах, попрощалась Зина.
  - Да-да, - рассеяно отвечал николай Николаевич, подходя к телефону и живо накручивая захрустевшее колесико.
  - Алло, Зоечка! Приезжай, я сегодня один... - закрывая за собой дверь услышали они медовый голос директора.
  Жёлтый втобус  по тёмным улицам под качающимися фонарями развёз их по домам.
  Утром в лабораторию ПЛИП на работу явился Владимир Корнеевич Маклаков. Он пришёл слишком рано, когда солнце ещё не взорвалась жёлтым водоворотом на всё небо, а лило из длинных окон, увешанных тяжелыми пыльными шторами, чуть голубоватое молоко. Он принес с собой букет красных, как кровь, гвоздик, сонно склоняющих на бок головки. Под старым, избитым, измученным пальто, которое он аккуратно, разгладив складки, повесил на крючок вешалки, у него оказался серо-синий, почти не ношеный костюм о двух бортах с измятой, слежавшийся полосой на одном из них, белая рубашка, полосатый не новый галстук и широкие, идеально отглаженые брючины. На посвежевшем, гладко выбритом лице его сидела тихая умиротворенная улыбка; от щек разливался приятный, невидимый шар одеколона. В лаборатории было совсем тихо, и немые истуканы железных приборов, громоздящихся возле стен в ожидании свежий порции электричества замерли в фиолетовом полумраке. Владимир Корнеевич зажёг кнопкой нужный ещё свет, задумчиво присел к столу; положив локти на толстое стекло, тихо просветлённая улыбаясь долго сидел; наконец, вздохнув глубоко, оглянулся, вспоминая, где и как всё расположено, такое ему знакомое и родное, вся обстановка. Развернул букет, который он всё время держал возле себя, со страшным треском сдёрнув целлофан и изломав утреннюю тишину, взошел за штору, зашелестел там водой из крана, вернулся с банкой, в кольцо голубоватой колыхающейся воды вставил цветы, внимательно и аккуратно, равномерно разбросал красные шапочки, составив из них горделивый овал. Подойдя снова к вещалке, сбросил сковывающий движения, явно ему мешающий пиджак, невысоко закатал рукава рубашки, разыскал под кипой халатов у самой стены свой изжелтевший, слежавшийся, ни разу не стиранный, больной, как и он сам и -облачился в него. Застёгивая на груди пуговицы, он стал взад-вперёд вышагивать по лаборатории; вдруг, повернувшись, торопливо снова подошёл к удивлённо на него взглянувшей вешалке, покопался и за рукав вытащил яркий и белый, похрустывающий, накрахмаленный халат, на кармане которого были вышиты малиновыми буквами инициалы ЗВ. Задыхаясь от счастья, он прижал рукав к лицу и стоял так - покачиваясь, с закрытыми глазами, сияя лицом - очень долго, покуда свет из окна не сделался упругим, стойким и цепким; лампа под потолком поблекла. С той стороны двери зазвенели ключи, и Владимир Корнеевич, поспешно сунув халат на место, волнуясь, неровно, сбивчиво крикнул:
  - Открытого, открыто!.. Что же вы там... Толкайте сильнее!..- и голос у него, выдавая его чувства , был хриплый, мягкий и растроганный.- Кто там? Ты, Таня?- он почему-то боялся, что вот сейчас войдёт она, Зина...
   Но действительно, вошла Таня.
  - Ух ты!- удивилась она.- Владимир Корнеевич, вы? Живы-здоровы? А то нам такого тут про вас нарассказали...
  - Как видишь, дорогуша, как видишь...- потирал руки Маклаков от удовольствия, чуть смущаясь, чувствуя, что жизнь продолжается. Он помог Тане снять её детское клетчатое пальтишко и, стаскивая его у неё с плечей, развешивая на крючке вешалки, спрашивал, что здесь у них да как как во время его отсутствия. За пыльными папками в шкафу из потайного места (Рудольф Емельянович ругается), прогремев, Таня вынула чашки, кофе, и изогнутый кипятильник; через пять минут кофе, принесший в лабораторию аромат южных стран, был готов. Держа дымящиеся чашки в руках, не спеша прихлебывая, они двигались по лаборатории, разглядывали журналы записей, графики и диаграммы. Заметив яркие гвоздики, которые красным тревожно горели на фоне голубого окна, Таня всплеснула руками и побежала их нюхать.
  Тихо, как мышь, пришёл Юрий Сергеевич.
 - А-а, здравствуй Юра!- тепло, с видом человека к произведшего в себе окончательные, бесповоротное изменения, протянул руку Маклаков. Юра, глядя косыми глазами куда-то в сторону пожал крепко её, улыбнулся полными губами, уронив уголки их вниз, сказал несколько ничего не значащих, не запоминающихся слов, за одну секунду разделся, небрежно швырнув шапку, шарф и пальто не глядя куда, и забегал по лаборатории, поскрипывая ботинками. Сейчас же защёлкали тумблеры, загудели, ожив, аппараты, замигали разноцветными глазами-лампочками. Всё задвигалось, задышало. Владимир Корнеевич, почувствовав профессиональную зависть, закатал почти до локтей рукава халата и включился в работу. Он живо, к неописуемой радости своей вспоминал свои обязанности, подходил к окукляру электронного микроскопа, записывал данные,  вычислял, ему было очень приятно, что он ничего не забыл, много знает и работа у него получается. Мешало только то, что ему очень хотелось выпить водки - до умопомрачения. Хлопнула дверь, и сердце Владимира Корнеевича, взлетев, перестав на мгновение биться, заструилось, застучало очень часто.
  - Здравствуйте, Зинаида Феликсовна,- с особыми, значительными нотками прозвучала Таня. Юра буркнул как всегда что-то невразумительное, и в его приветствии слышна была только густая буква "с".
  - Ой, а кто это сегодня у нас?- стоя в углу возле вешалки спросила звонким утренним голосом Зина, вытягивая край пальто Маклакова из-под груды одежды.- Неужели, Володя пришёл? Володя!- распахивая на груди мокрое от снега меховое пальто, сдирая его с себя, тотчас она позвала, полетела вперёд. Маклаков вышел из-за шторы бледный, потный, смотреть на неё боясь. Когда он поднял узкий, скользкий  лоб, Зина, ласково улыбаясь, стояла рядом с ним и очки её приветливо и радостно сияли. Она взяла его белую, сухую, холодную руку, держала; олядела его всего с ног до головы.
  - А ты ничего сегодня выглядишь, Володя,- глядя ему в испуганное, дёргающееся лицо, сказала она показательно громко.- Прямо влюбиться можно.
  - Возьмите и влюбитесь,- высунув из своего угла голову, сказала Таня, и в её словах был слышен какой-то скрытый смысл. Владимир Корнеевич опустил глаза и некрасиво, жалко улыбнулся. Выпив по чашке Таниного кофе, похохотав пять минут, все нехотя окунулись в работу, и в журнале наблюдений быстро стали расти столбики цифр. Потом снова дела забросили - шутили, разговаривали. Раскрасневшийся Маклаков, наконец, сумев взять себя в руки, сыпал анекдотами, живо жестикулировал.
  Когда вошёл Рудольф Емельянович, он стукнул дверью так сильно, что задрожало окно.
  - Явился не запылился,- грубо прикрикнул он, прямо направляясь к своему столу, не раздеваясь.- Можешь прямо сейчас уходить, откуда пришёл. Твои документы уже поданы на увольнение. Жалостливая история твоя никого не волнует. Всё, точка!
  Владимир Корнеевич беспомощно поглядел на Зину, и Зина, вспыхнув, отвернулась, отошла.
  - А ты не уходи, Ветрова,- размахивая полами пальто, решительно направился к Зине Стетоскопов.- Не прячься! - он догнал её, свирепо наехал на неё грудью.- К тебе в личное дело будет занесен строгий выговор, так и знай!- звонко выкрикнул он, сделав очень неприятное, злое лицо.
  - За что?- слабо спросила Зина, быстро в памяти перебирая все свои существующие и несуществующие грехи.
  - Десять минут я терпел неслыханные унижения!- делаясь бордово-фиолетовым, в лицо ей закричал Рудольф Емельянович.- Десять минут, которые показались мне вечностью... Мне, как мальчишке, тыкали, на меня повышали голос, мне угрожали, как последнему преступнику... Чего я только не вынес сегодня, господи! За что только, спрашивается?- в розовых, дрожащих ободках глаз Стетоскопова замерцала влага, и лицо его и вправду превратилось в капризное, детское, мальчишеское, глубоко обиженное. Зина прижала руку к губам, вдруг догадавшись...
  - Директор...- в ужасе прошептала она, попятилась, упала на стул.
  - Да - директор!- нависнув, сверху стал хлестать её Стетоскопов, раздувая ноздри.- Меня выловили, как двоечника, прямо на проходной, окружили со всех сторон, повели под стражей... Ты ломишься в закрытые двери научного заведения, в выходной день, оскорбляешь вахтёра, пожилого человека; бесцеремонно вторгаешься в дом в директору института, как, понимаешь, к своему закодычному приятелю, досаждаешь ему, давишь на него, оказываешь моральное и чуть ли не физическое на него воздействие... Ты что что с ума сошла, милая? Ты думаешь, если у тебя есть мало-мальские способности, тебе всё прощается?
  - Воздействие? Я?- Зина слабо ойкнула.
  Маклаков, не в силах терпеть унижение, c белыми трясущимися кистями рук выскочил в коридор, постоял у высокого, яркого окна, вытирая платком пот со лба и прислушиваясь к крикам в лаборатории, с радостью замечая звонкие, агрессивные нотки Зининого голоса, прогулялся взад-вперед у подоконника, завернул в курилку, вынул сигареты и спички, и, чиркнув, стал глубоко затягиваться, выпуская две могучие струи через нос; он физически стал страдать вот рвущего душу желания выпить. Стуча каблучками, прибежала взволнованная Таня, Владимир Корнеевич вынул из пачки ей сигарету, и они оба утонули в облаке сизого дыма.
  Возвращаясь молча в лабораторию, в коридоре они повстречали плывущего куда-то по своим делам, с удивлением оглянувшегося на них Кипарисова. Почти уже вплотную подойдя к двери, Владимир Корнеевич вдруг развернулся и высоко, смешно вздёргивая из-под халата колени, побежал догонять того. Он обнаружил Игоря в курилке, подлетел, сжимая я возле ног кулаки. Кипарисов, нырнув тонким носом в ладони, подкуривал сигарету. Казалось, он не замечал вплотную насевшую на него фигуру.
  -  Оставь Зину в покое, не то плохо тебе будет!- дёргаясь и ввинчиваясь в высокого Кипарисова, встав на носки, в самое его ухо прошипел Маклаков.
  Кипарисов, не спеша, стойко выдержав паузу, высунул из ладоней лицо, прищурился отрешенно на свет, вытолкнул из ноздрей дым и сочно выронил на пол плевок, прямо на ноги Маклакову.
  - Не понял - что?- воинственно, лукаво вздёрнув брови вверх, спросил он отрывисто, издевательски тонким голоском, глядя в противоположную от Маклакова сторону.
  - К Зине больше не подходи, слышишь?- изнемогая от близости заклятого врага, со свистом дышал ему в щёку Маклаков.- Гад!
  Кипарисов медленно повернул голову к нему, сотворив гадкую на боку улыбку, секунду стоял, покачиваясь на подошвах ботинок, извергая из носа озеро дыма, затем коротко, без замаха ударил Маклакова в живот. Владимир Корнеевич хрюкнул и, падая, выбросил вверх ногу, пнул Кипарисово в пах. Ойкнув, тот согнулся пополам, Маклаков, вспрыгнув, ухватил его за шею, дёрнул, и они, сцепившись, заёрзали-завозились на грязном полу.
  Влетели Таня, Бобровщиков, ещё кто-то, навалились и растащили обоих по сторонам. Юркий и тонкий Кипарисов, не имея возможности двигать руками, изловчившись, выстрелил ногой и попал Маклакову в коленную чашечку.
  - Я убью тебя!- застонал Владимир Корнеевич, хватаясь за взорвавшееся, зазвеневшее колено, и перед глазами у него запрыгали ослепительно белые круги, затмив собой весь мир...
  Когда оранжевые кольца у него в глазах укатились, перед Владимиром Корнеевич предстало, что в курилке кроме его и Тани никого нет...
  - Я убью его, убью, убью... - постанывая, со зверским лицом повторял он, растирая ушибленную коленку.
  - Да, да...- выхлёстывая по-мужски из раздутых ноздрей струи дыма, монотонно, ледяным голосом вторила ему Таня, с ненавистью глядя ему во взъерошенный висок.- А как, как ты его убьешь? Расскажи...
  - Ты хочешь знать? Тогда слушай... Я всё обдумал. Есть план... - ничего не подозревающий Маклаков повернул к ней голову, перестав шипеть и ругаться.


1994