Десять кругов. Глава 8. Круг шестой. Небо Антальи

В подростковом возрасте я, конечно, любила Сартра и Камю. Все маленькие бунтари из интеллигентных семей в пубертатном возрасте любили именно Сартра и Камю. Конечно, уважала Булгакова и Достоевского, каждые каникулы перечитывала «Петра Первого» Алексея Толстого, но для души… для души, а не для бунтарства у меня всегда была «Птичка певчая» Решада Нури Гюнтекина. Волшебная книга, в которой чудесная Фериде бросала своего избалованного Кямрана и становилась простой провинциальной учительницей. Именно благодаря «Птичке певчей» я, еще никогда не бывая в Турции, уже любила ее всем сердцем.

Кто же знал…

Из Штутгартской весны, которая разогрела воздух до +15, мы ворвались в душный, горячий и солнечный полдень Антальи. Тут градусник показывал +25, так что моя толстовка, как и курточка Дарвина, стали нам пыткой.

Дарвин после самолета был вял и мрачен, жаловался на заложенные ушки, но еще пытался проявлять любопытство, заглядывая в смешные пасти нарисованных животных, которые оформляли стойки выдачи багажа, подбегал к фонтанам, которые окружали аэропорт, бросал в них какие-то камешки и щепки, шалил. Вообще, мы считались транзитными пассажирами, багаж нам не выдавали, но выйти и зайти обратно в аэропорт все же нужно было. Мы вышли…

Знойное турецкое лето уже украсило все близлежащие кусты цветами и сделало небо горячим. Мне бы прогуляться после самолета, перевести дух. Конечно, на душе было мутно, ведь мы не туристы – мы беженцы, но так хотелось подышать воздухом.

Мы немного потоптались, прошли вдоль аэропорта, посмотрели на закусочную. Может, что-то съесть? Но бедолага Дарвин все чаще просился на руки, а на руках обмякал, прижимался к моей шее горячим лбом.

– Что с тобой, малыш?

Дарвин горел, начинал дышать ртом, губы пересохли.

– Потерпи, дорогой, мы скоро прилетим, нам помогут, все будет хорошо!

Никаких лекарств. Никакого жаропонижающего. В ручной клади не разрешают везти сиропы… Может быть, в аэропорту есть какой-то медпункт? Но обращаться страшно, заподозрят коронавирус – и никуда мы тогда не полетим. А оставаться тут негде, Турция не принимает беженцев.

Я пошла обратно в аэропорт. До регистрации еще три часа. До вылета – шесть.

Дожидаясь регистрации на рейс, мы, уже по сложившейся традиции, уселись на полу аэропорта. Уже не первый раз. Сели прямо перед окном, где регистрировали на Сеул, а потом должна была открыться регистрация на Москву. Дарвин взобрался ко мне на колени, я стянула с него куртку, и он, свернувшись клубочком, как котенок, затих у меня на руках. Горячий, вялый, грустный.

Нет, мы были не единственные, кто тут сидел на полу – в аэропорту Антальи очень мало мест, где можно посидеть как обычный человек. Я увидела только одно место с тремя рядами стульев, но все были плотно заняты. Потому я сидела на прохладном полу, что было даже приятно в такую жару, отпаивала ребенка водой и пела какую-то песню, которую сочиняла тут же – не помню, кажется, у нее был рефрен: «Есть ли что-то в моей жизни дороже, чем ты?»

Горячая щека задремавшего малыша прожигала мне руку. Рядом дожидались своей регистрации молодая пара. Они точно так же сидели на полу, рассматривали фото в телефоне и весело что-то обсуждали. Потом девушка встала, подошла к нам и протянула несколько конфет. Дарвин только отвернулся. Ему было плохо. Я в растерянности взяла, поблагодарила по-английски.

Какие-то люди подходили, уходили, садились точно так же на пол, рылись в своих чемоданах. Несколько раз красиво, как в рекламе, каким-то журавлиным клином мимо нас прошли стюардессы и стюарды – в одинаковых формах, с маленькими чемоданчиками и сияющими улыбками. Интересно, такой проход по аэропорту они тоже репетируют, это обязательная часть должностных обязанностей или они просто так выделываются перед нами, рожденными ползать?

Дарвину было плохо. Я носила его на руках, баюкая, как младенца. Предлагала что-то съесть, но он соглашался только на воду. Уже даже не ныл, не жаловался, просто жался ко мне поближе, обнимался.

Приближался час открытия регистрации, мы встали в очередь. Шестнадцать килограмм трехлетнего Дарвина держать было очень трудно, я уселась на железный ящик, который был призван измерять габариты багажа. Очередь за мной заняла колоритная семья русских туристов.

Я клянусь, что русских туристов я узнаю всегда! Только у них бывают такие красные лица, только они испытывают такую нежную любовь к сланцам и только у них будет так много багажа. И рядом с ними всегда весело, так как русские туристы всегда устраивают какую-то возню и суматоху. С виртуозностью танцора лимбо протискиваются между какими-то стойками и ограждениями, чтоб взвесить свой чемодан на весах у окна регистрации, суматошно перепаковываются, обряжают бабушку (такую же красную, в сланцах) в три кофты, которые вываливаются из чемодана, теряют шляпу, ругаются из-за негабаритного сувенира, который вручают все той же бабушке:

– Мама, повезете вместо ручной клади! В крайнем случае, вот сюда, под кофту уберете…

И в их компании обязательно будет телефонист. Он все десять дней звонил всем своим знакомым и отчитывался о том, как проходит отпуск. Он за весь год столько не звонил, а вот сейчас его звездный час. Ему нет дела до моря, даже шведский стол в отеле его не впечатляет. Он просто все время звонит. И на работу тоже. И дяде в Тюмень. И бывшей жене дяди, которая уже несколько раз просила ее не беспокоить. И вот сейчас, в аэропорту, он продолжает звонить.

Начинается регистрация. Женщину от соседнего окна почти сразу отправляют делать ПЦР. Я немедленно впадаю в панику. Уже от вида того, что у кого-то что-то пошло не по плану. Чувствую, видимо. А Дарвин, все так же жмущийся к моему плечу, уже кажется тяжелым, как пушечное ядро.

Да, девушка, которая регистрирует на рейс, немедленно сообщает, что мой ПЦР просрочен. По правилам он должен быть за 48 часов, сейчас уже 50.

– Но я транзитный пассажир, – пытаюсь втолковать я. – Я лечу из Штутгарта.

Девушка теряет интерес к моему тесту и смотрит на мой паспорт. Она не понимает, что это за паспорт. Она подзывает сотрудника авиакомпании. Так начинается моя казнь.

Их трое. Высокий, похожий на артиста, самый главный из этой шайки (я называют его Кямран, такой же желтоглазый скорпион), двое среднего роста – близнецы-братья Твидлдам и Твидлди.

– Вы летите в Россию? – спрашивает Кямран и крутит в руках мой паспорт так, как будто это не паспорт, а какая-то головоломка.

– Да, лечу, – даю я очевидный ответ на бессмысленный вопрос.

– И вы живете на Украине?

– Да, живу.

– Зачем вы летите в Россию?

– Я лечу к родным, хочу побыть у них.

Твидлдам и Твидлди пока стоят молча. Но ловят каждое слово своего босса.

– По правилам у вас должны быть документы, подтверждающие родство. И ПЦР-тест!

– Я лечу из Штутгарта, я транзитный пассажир, мой тест на момент вылета был актуальным! И вот фотокопии паспортов моих родных…

На фото – паспорта, свидетельство о рождении. Кямран сосредоточенно смотрит и, как мне кажется, подмигивает своим подопечным. Сейчас начнется.

– Но я не могу понять, родственники вы или нет, так как я не знаю русского, а это русские документы!

Его фраза сшибает меня с ног. Бедолага Дарвин, чувствующий мое волнение, слазит с рук, прижимается сзади к моей ноге и начинает ныть.

– А какие еще я могу показать документы, если я лечу в Россию к гражданам России?

– Свидетельство о рождении.

– Вот оно! – я не понимаю, чем может облегчить ситуацию свидетельство о рождении, если оно тоже заполнено на русском языке. Но оно у меня есть!

– Но в нем нет фото.

Дарвин переходит на плачь. Я – на крик:

– В свидетельстве о рождении не бывает фото!

– У вас есть документ с фото? – это начинает помогать шефу верный Твидлдам.

– Фото документа с фото? – подхватывает Твидлди.

– И ПЦР-тест с актуальностью 48 часов, – говорит Кямран и самодовольно улыбается.

Пытка длилась больше часа. Все трое куда-то писали и звонили, перебирали документы и рассматривали их фотокопии. Уточняли, есть ли что-то еще. На чем есть фото. На чем есть фото с фото. На чем есть российский герб. Печать.

Твидлдам, кажется, даже два раза нюхал мой паспорт. Я все ждала, что откусит уголок от ПЦР-теста, как персонаж «Бриллиантовой руки», но он только посмотрел его на просвет.

Дарвин плакал, засыпал на руках, снова плакал. Я тоже несколько раз начинала плакать. От злости. От досады. Как минимум несколько раз из очереди на регистрацию снова выходил мой Ангел, прикинувшись кем-то из пассажиров, ругался с Кямраном, предлагал взятку, пытался что-то перевести на любой из языков.

В какой-то момент Кямран совсем разошелся. Он наклонился ко мне и, глядя прямо в душу своими мерзкими желтыми глазами, сказал:

– Вы же из Германии летите? В Россию?

– Да.

– Почему вы не остались в Германии?

– А с кем вы хотите быть, когда вам трудно? – сказала я. – С родными или с… немцами?

Не думаю, что Кямран что-то понял. В конце концов, он просто подлый скорпион, который любил только себя.

Не знаю, что было решающим. Наверное, какой-то большой босс написал этим троим что-то в духе: «Посадите эту шальную бабу в самолет, пусть она станет проблемой Москвы, а не Антальи».

Кямран и прихвостни прервали экзекуцию на полуслове, выдали мне посадочный, махнули рукой. В их глазах читалось: «Лети-лети, шальная баба. Впереди еще много интересного, еще вспомнишь теплую Турцию».

– Куда мне? – изумилась я, сжимая посадочный и горячего, просто пылающего Дарвина.

– На второй этаж, – показал рукой один из сотрудников аэропорта.

Девушка в форме охранника проверяет наличие посадочного, делает какой-то жест рукой:

– Что, маску? – не понимаю я.

– Нет, – смеется она. – Все, коронавирус закончился!

«Да, – думаю я. – Скажите это моему ПЦР-тесту за двести евро».

На втором этаже душно. Воды почти нет, денег – тоже. Потихоньку набираю воду в бутылочку для Дарвина прямо из-под крана в женской уборной.

Рейс задерживают. Сначала на час. Потом еще на час.

Когда, наконец, объявляют нашу посадку, у Дарвина случается истерика. Такой страшной и сильной истерики я не видела у него никогда.

– Милый, милый… – я пытаюсь хоть как-то успокоить его. – Сейчас еще немного полетаем и отдохнем, все будет хорошо!

Он кричит и плачет и тянет меня уйти. Накричавшись – затихает, засыпает на руках.

А в самолете у него начинаются судороги. Прижимаю к себе его горячую голову, целую ручки и волосы. И в голове тоскливый каламбур о том, что в метро хотят запретить надписи на дверях «Выхода нет». А то они очень вдохновляют самоубийц.

У меня тоже больше нет выхода.
Пути назад больше нет.

Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985