30-летний секретарь райкома КПСС г. Ленинграда

Начало: http://proza.ru/2022/06/24/154.


Итак, в 24 года, еще не завершив обучение в Ленинградском электро-техническом институте (ЛЭТИ), Борис Фирсов стал избранным секретарем Петроградского райкома ВЛКСМ, в 1956 году, ему – 27 лет, он – секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ. В сфере его деятельности: культура, образование, можно сказать – массовое сознание молодежи Ленинграда и ленинградской области. Огромное поле деятельности. С порученным делом он успешно справлялся, но замечал, что дело идет к 30 годам, его «однокашники» по институту защищали кандидатские диссертации, исследовали новое, писали статьи книги, преподавали, а он чувствовал, что полученные им технические и математические знания выветривались, грозила потеря полученной в ЛЭТИ профессии. У него возник план – пойти к партийному начальству города и попросить отпустить его в аспирантуру родного института. Не вызывает сомнений, что этот план выпускника с «красным дипломом», известного общественника, да к тому же и достигшего высокой номенклатурной позиции, вполне мог быть реализован.
Но у партийного начальства города были свои планы, свое понимание кадровой политики. И вместо аспирантуры комсомольской вожак оказался на партийной конференции Дзержинской районной партийной организации, куда его привезли «сватать» на должность первого секретаря райкома партии. Его там не знали, «провалить» не могли, партийная дисциплина запрещала подобные исходы, но 81 «черный шар» из 300 голосовавших он получил. Я помню, что Фирсов давно рассказывал мне о тех выборах, и также они описаны в его воспоминаниях: «Вечером после закрытия конференции, я услышал в темноте раздевалки разговор бывалых партийцев. Один спросил другого, кого избрали “партийным вождем района”, и получил недвусмысленный ответ: “Да этого сопляка из обкома комсомола!”» [1, с. 422].
Дзержинский район Ленинграда – не только исторический центр города, но и пространство старой Петербургской и собственно Ленинградской культуры: архитектурные ансамбли, музеи, театры и концертные залы, творческие союзы, издательства. Очевидно, передвинув молодого и энергичного партийного функционера в Дзержинский район, «отцы города» понимали, с кем имеют дело, видели организационный, культурный и коммуникативный потенциал Фирсова. И если для значительной части партийного актива района он был новым человеком, то многим, в первую очередь молодым актерам, режиссерам, журналистам и другому «творческому люду» он был известен по работе в Обкоме ВЛКСМ, да и многим помнилась «Весна в ЛЭТИ». Фирсов, если иметь в виду его уже немалый в ту пору опыт руководителя и человека, включенного в историю и реальные проблемы города, оказался «на своем месте», к тому же он старался больше узнавать, советоваться, чем собственно руководить.

Фирсов с благодарностью вспоминает супругу директора Эрмитажа академика И.А. Орбели искусствоведа Антонину Николаевну Изергину, которую называли настоящим ферментом интеллектуальной и творческой жизни этого музея. Она ввела Бориса Максимовича и его жену Галину Степановну в мир импрессионистов и в живопись Пикассо, которых много лет не выставляли в СССР, много часов Фирсовы провели в запасниках Эрмитажа. Театровед и тогда парторг Театрального института Анатолий Зиновьевич Юфит, ставший вскоре одним из близких друзей Фирсова, помог ему серьезно познакомиться с театром Мейерхольда. Пройдет время, и Юфит создаст в Театральном институте лабораторию экономики и организации театрального дела и будет активно содействовать развитию социологии театра в Ленинграде и Союзе.

Приняла Фирсова и писательская среда, особенно он сдружился с писателями Ю. П. Германом и И. М. Меттером и драматургом, журналистом и сценаристом Ю.И. Рестом-Шаро. От них он узнал причины травли Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, благодаря им он прочел запрещенную литературу послереволюционных и довоенных лет.
Эти и другие умудренные жизнью люди, профессионалы высочайшего уровня, как отмечает Фирсов, помогли ему избежать ошибок в сложных отношениях партийного органа и творческих организаций, уйти даже от малейших попыток вмешиваться в их профессиональную деятельность. В его сегодняшнем понимании, то была школа разномыслия, влияние которой не могло исчезнуть бесследно.


Партийный актив района признал партнерский, доверительный стиль работы секретаря райкома партии, было заметно стремление Фирсова сделать райком партии местом, где умеют слушать и слышать людей. Как результат, уже через год, на очередной отчетно-выборной конференции он получил лишь один голос «против».
Многое из приведенного здесь Фирсов рассказал мне еще в начале 2005 года в ходе нашего интервью по электронной почте [2]. Это теперь, спустя много лет, в моей коллекции насчитывается свыше 200 бесед такого рода, проведенных с социологами разных поколений. А на тот момент – не было ничего, по-дружбе БМ первым решился на подобный – с известным риском – шаг. Я не знал и никто не знал, каковы рабочие характеристики этого метода интервью, тем более – в рамках биографического поиска. Все было в новинку, к тому же у него дома не было электронной почты. Он отвечал на мои вопросы дома, переносил информацию на флешку и с работы переправлял мне свой текст. А я на тот же компьютер высылал новые вопросы. Время показало, что то интервью было положительно оценено социологами, многие годы знавшими Фирсова, и на определенный период оно стало своего рода визитной карточкой моего нарождавшегося историко-социологического проекта.


Обратимся к тексту этого интервью, после рассказа Фирсова о работе секретарем Дзержинского райкома КПСС я отправил ему вопрос: «Все двигалось успешно, почему ты ушел от, тогда это называлось, “освобожденной партийной работы”»?
Ответ оказался весьма детальным и потому продолжительным, и все же я привожу его полностью. Дело в том, что здесь Фирсовым затронута «ушедшая реальность», и даже мелкие сокращения могут сделать его ответ мало понятным. Итак:
«Конец “освобожденной партийной работе” наступил совершенно неожиданно, в мае 1962 г. Хотя мое смещение с поста первого секретаря райкома партии, высокой номенклатурной должности было предрешено за год до фактического дня “перехода на другую работу”, о чем я узнал гораздо позже. Вот как это было. Весной 1961 г. всех первых секретарей РК КПСС Ленинграда на один день командировали в ЦК партии. Нам объявили, что отныне мы включены в так называемую учетно-контрольную номенклатуру ЦК КПСС и с каждым из нас персонально хотят познакомиться работники ряда отделов ЦК. Знакомство это было скорее формальным, и все мои коллеги, вызванные в Москву, довольно быстро освободились. Меня попросили задержаться и сказали, что со мной будут беседовать отдельно и более обстоятельно, чем с другими.

Я вышел покурить и в это время ко мне подошел знакомый мне, ответственный работник ЦК КПСС, который еще год тому назад был первым секретарем одного из райкомов партии Ленинграда. Он отвел меня в сторону и сказал примерно следующее: «Тебя оставили для бесед неслучайно. Ты молод, энергичен, тебя уважают в районе и городе, можешь быстро продвигаться. Тебя будут “смотреть” несколько человек. Если пройдешь “смотрины” успешно, то тебе предложат должность инспектора ЦК КПСС, зачислят в особый кадровый резерв ЦК КПСС, а затем, какое-то время спустя, будут рекомендовать для избрания секретарем Новосибирского обкома партии по пропаганде. Разумеется, что это только план, детали которого тебе не скажут. Сегодня тебя будут спрашивать об отношении к работе в аппарате ЦК КПСС. Так что взвесь все, прежде чем начнутся “смотрины”. Он ушел.

Далее все пошло по предложенному им сценарию, кроме моей реакции. У меня было три беседы прежде, чем меня представили Чураеву, члену бюро ЦК КПСС по РСФСР. Моим собеседникам, включая Чураева, я мягко говорил о несогласии работать в партийном аппарате, в Москве, объясняя это и семейными обстоятельствами, и желанием вернуться на работу по специальности, а также определенной “нелюбовью” к аппаратной работе как деятельности важной, даже почетной, но несамостоятельной. В сжатой форме я сказал Чураеву: “Партия много теряет оттого, что не дает возможности партийным кадрам периодически возвращаться к основам своей базовой профессии. Конечно, работа в партийном аппарате нужна, но заниматься ею «вечно» не следует. В общем случае профессиональная и освобожденная партийная работа должны чередоваться”. Мой высокий собеседник, предложив мне чай с сушками (это считалось знаком особого расположения к человеку, приглашенному на беседу в ЦК), не мешал мне высказываться и ни разу не возразил. Более того, он сказал, что понимает мое стремление вернуться в мир электронной оптики, написать диссертацию с тем, чтобы в этом новом качестве оказаться полезным для партии. Мы миролюбиво распрощались.

По приезде в Ленинград меня вызвали в обком партии. Первый секретарь обкома И.Спиридонов с некоторым раздражением сказал, что я подвел обком, отказавшись от чести работать в аппарате ЦК КПСС. Видимо, ЦК будет настаивать на том, чтобы “мягко”, не называя истинной причины, перевести меня на другую работу. Через день Спиридонов сказал по телефону, что дело улажено, и я могу продолжить выполнение возложенных на меня обязанностей. События последующих месяцев заставили думать, что меня “простили”. Я был избран делегатом XXII съезда партии. После съезда многократно, не менее 30 раз выступал с докладами об этом событии на партийных собраниях, разъясняя новую Программу КПСС и причины перезахоронения тела Сталина у Кремлевской стены.


На самом деле Обком с трудом уговорил Чураева не настаивать на немедленном освобождения меня от работы (“никто нас не поймет, он хорошо работает и люди его уважают”). Чураев со скрипом отвел ровно один год на то, чтобы меня “убрать” с партийной работы. Весной 1962 г. система исполнения указания пришла в действие. В течение месяца мне была предложена сначала должность директора театра оперы и балета имени С. M. Кирова. Моему удивлению не было предела. Затем сделали намек на то, что в связи с реорганизацией органов милиции и внутренних дел города и области меня проектируют на должность заместителя начальника УВД.

Наконец, последовал вызов в обком КПСС и новый первый секретарь В. Толстиков объявил о намерении рекомендовать меня для поступления в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Из коротких комментариев следовало, что обкому сделан “втык” за рекомендацию “мудаков” для учебы в этой Академии, тогда как партия сейчас особо нуждается в умных и перспективных кадрах. Он добавил, что после учебы в Москве я с большой вероятностью буду выдвинут на должность секретаря обкома КПСС по агитации и пропаганде. Толстикову я сказал примерно следующее: “Я не хочу, будучи инженером, заниматься в АОН при ЦК КПСС, и заранее говорю, что сознательно “завалю” все вступительные экзамены и тем скомпрометирую обком. Разрешите мне переход в аспирантуру ЛЭТИ”. Мы расстались, ни о чем не договорившись. 19 мая 1962 г. по звонку я был вызван на бюро Обкома КПСС. Вошел в зал заседаний и еще в дверях, не успев присесть, услышал слова: “Есть мнение рекомендовать Б. М. Фирсова на должность директора Ленинградской студии телевидения”. Решение было принято единогласно. Это было ровно год спустя после чаепития с Чураевым».


Многое в этом тексте надо было бы пояснить. Принципиальные изменения в нашем обществе, ставшие частью перестроечных трансформаций всей системы власти в СССР и лишившие КПСС ее руководящей роли в определении внешней и внутренней политики государства, наверное, делают не до конца понятной цепочку событий, описанных Фирсовым. Действительно, многое ушло в прошлое. Невозможно здесь все объяснять, однако я остановлюсь кратко на одном сюжете, касающемся участия Фирсова в работе XXII съезда партии.
XXII съезд КПСС проходил с 17 по 31 октября 1961 года в Москве, и впервые этот форум проводился в только что построенном Кремлевском Дворце съездов (теперь - Государственный Кремлёвский дворец). В нем участвовали 4394 делегата с решающим голосом, они представляли все регионы страны, и делегации 80 зарубежных партий. Именно тогда Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущёв объявил советским людям, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. В текст третьей Программы КПСС вошла знаменитая фраза (впоследствии изъятая): «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».
Съезд усилил меры борьбы с культом личности Сталина, начатые XX съездом в 1956, Хрущёв и его сторонники существенно расширили объём разоблачений по сравнению с 1956—1957 годами. Впервые в радиорепортажах и на страницах газет, рассказывавших о работе съезда, заговорили о «чудовищных преступлениях» и необходимости восстановления «исторической справедливости», стал появляться материал об арестах, пытках и убийствах, происходивших при Сталине по всей стране. После XXII съезда были переименованы города и объекты в СССР, названные в честь Сталина, и были сняты все памятники (кроме памятника на родине — в Гори) Сталина.
После воспоминаний Фирсова о своей партийной работе и участии в работе XXII съезда КПСС, я спросил его в нашем интервью: «Думаю, мало, кто из действующих сейчас социологов был участником съездов КПСС и занимал столь высокие как ты посты в партийной иерархии. Не мог бы ты сейчас припомнить свое мироощущение? Это было за несколько лет до выхода в свет книги Фирсова о разномыслии, и хотя само это слово несколько раз использовалось в той нашей беседе через океан, в ответе на мой вопрос его нет: «На мое мироощущение в ту пору повлияли и смерть Сталина, и доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС. Мой друг, петербургский математик Анатолий Вершик заметил как-то, что одни люди смогли зафиксировать разрыв с системой уже в 1956 году. Он назвал их “пятидесятниками”, которые свели свои отношения с властью до минимума или стали уходить в оппозицию. Выбор других состоял в решении исправлять ошибки партии “изнутри”. Это –“шестидесятники”. Прозрение этой части советской интеллигенции наступит позднее. Многим из этой второй и довольно многочисленной группы, куда я заношу себя, придется пережить серию «встрясок» от венгерских событий 1956 года, от пражской весны 1968 года, от афганской войны, начавшейся в 1980 году, прежде чем они изменят знак своего отношение к советскому общественному строю с “плюса” на “минус”».


В действительности же, как будет ясно из следующего раздела, дух разномыслия в Фирсове на момент его «изгнания» из партийной системы уже достаточно глубоко проник в его сознание. Разве не об этом свидетельствуют слова Фирсова, сказанные в начале его воспоминаний о работе на телевидении: «Шестидесятником я стал на телевидении, через сознательную поддержку настроений культурного разномыслия, которым я внутренне сочувствовал не один год, считая их частью моего мировоззрения»? Понятно, что внутреннее сочувствие секретаря райкома КПСС – в это очень много. Сочувствие порождает действие или не-действие.
В моем понимание, решение В. С. Толстикова было по-своему своевременным, оно позволил Фирсову не сделать чего-либо, жестко не одобрявшегося партийными традициями, предписаниями, и так случилось, что оно – никто не мог знать об этом – приблизило переход Фирсова в социологию. Но до этого оставалось еще четыре с половиной года.

Продолжение: http://proza.ru/2022/06/26/210

Литература:

1. Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы. СПб.: Изд-во Европейского дома, 2008.

2. Б.М. Фирсов: «...О себе и своем разномыслии...» (Интервью Б. З. Докторову) // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №1. С. 2-12 2.