Сказ Второй. Глава Двадцать девятая

29. РОГАТИНА.

 «В здешних-то местах раньше простому человеку никак бы
не удержаться: зверь бы заел либо гнус одолел.
Вот сперва эти места и обживали богатыри.»
П.П. Бажов

Ранее сказывал уже, что Иван Богданович Камынин стал воеводой Верхотурским 22 января 7167 (1659) года. Возможно, составители «Списков городовых воевод» именно эту царскую грамоту за точку отсчета взяли. (И даже на зуб ее попробовали. Погрызли малость). А мы ее только прочитаем.

«. . . . . и застава ведати . . . . . мимо Верхотурскую заставу, безпошлинно, в Сибирь и из Сибири в Руские городы с товары и без товаров не проехали; и ныне де наложена из Сибири, мимо Верхотурскую заставу, далная вновь околная дорога по слободам, чрез Утку и Кунгур на Каму реку, в Руские городы, и ездят де тою новою околною дорогою всяких чинов люди Сибирские, дети боярские, и служилые и торговые, и иноземцы, всякие люди, с Руси с Рускими, а из Сибири с Сибирскими товары и с мягкою рухледью, летним и зимним путем, безпрестанно; а на Верхотурье де в том проезде пошлиному сбору, для тое новые околные дороги, перед прежними годы чинится недобор многой. И мы Великий государь указали: поставить заставу и посылати на ту заставу детей боярских добрых и служилых людей; и которые люди поедут тою новою дорогою из Казани и из Сибири с товары, и тех людей для таможенных пошлин отсылать на Верхотурье.

И как к вам ся наша Великого Государя грамота придет, и вы б на ту дорогу, где пригоже, посылали с Верхотурья детей боярских добрых и служилых людей, по сколку пригоже, и велели учинити на той новой дороге заставу, и с той заставы тех людей, которые поедут из Казани и из Сибири с товары, отсылать на Верхотурье, в Таможню к таможенному голове, и велели с них и с их товаров имати наши Великого Государя всякие таможенные пошлины по прежнему нашему Великого Государя указу, чтоб на Верхотурье нашим таможенным пошлинам перед прежним недобору не было. Писан на Москве лета 7167 (1659) генваря в 22 день».

Подлинник писан столбцем на трех листках, из которых первый оторван. На обороте по склейке: диак Григорей Протопопов. На пакете надпись и помета неполная . . . столнику нашему и воеводе Ивану Богдановичу Камынину да подьячему Василью Богданову. . . Государеву грамоту Верхотурской десятник Васка Завьялов.

Вот так! На укрепу заставы чрез Утку-реку послать детей боярских и стрелцов с десяток-другой. И не менши! Любили на Москве в Сибирском-то Приказе «шашками помахать». А между тем, из Тоболеска еще Ивану Савостьяновичу Хитрово была дана команда: у Верхотурских боярских детей и у служилых людей переписывать детей, братей и племянников, которые годятся на службу. В войну-то крепко поредели ряды служилых, и кому, как не ветерану той войны было знать об этом. И чуял, нутром чуял Камынин Иван Богданович, что последует войсковой наказ вскоре, и горе тому воеводе, который служилых людей в срок под наказ не соберет; и никто в царевых палатах и слушать не станет про какую-то там заставу дальнюю, на которой служилые задержались. И не стал спешить воевода Верхотурский Камынин Иван Богданович заставщиков в Чусовской слободке менять и подмогу им присылать.

(Возможно и были наездами какие стрельцы Верхотурские в помощь, но мне про них люди старые не сказывали. И поток Сибирских служилых этими наездами уж точно не перекрыли).

А вскоре с Тоболеска и вправду наказ пришел: «Велено на Верхотурье всяких чинов служилых людей и их детей, и братей и племянников, которые переписаны в полк – в рейтары и в солдаты и в стрелцы по переписным книгам пересмотреть и велено им сказать, чтоб они для учения в Тоболеск были все готовы».

Пожалуй, единственного и неповторимого сына боярского Томилу Нефедьева и мог бы послать в подкрепление чусовлянам Камынин, да там странная история приключилась. Расскажу по случаю…

Грамота царская в конце января была писана, да только и к лету ничего не изменилось: как ехали люди служилые к Руси и назад в Сибирь возвращались через Чусовскую слободу, так и продолжали ехать, и ни о каких отсылках их на Верхотурье и слышать не желали. А сопровождать в уездный город вооруженных государевых людей, да еще и озлобленных, за сотни верст? Да кто ж на такое решится! Разве что на вновезаведенную печать (идея Фрола Ивановича) с незатейливой гравировкой «ЧЮС» обращали внимание, и многие за ее оттиск платили проезжие пошлины.

(Низкий поклон Семеновой Марии Васильевне! Много лет с удовольствием читаю ее книги. На первый раз – взахлеб, на второй – уже с познавательной целью. Здесь знания и пригодились!)

Утренняя воскресная служба в церкви Чусовской слободы подходила к концу. С прибавлением Осинских новоприборных пяти семей стало ощутимо тесновато, и крестьяне все ближе подступали к алтарю, мешая рослому попу Кириллу Федорову (Федоровичу) кадилом махать. К невысказываемой радости детворы, которая стойко выносила долгое томительное стояние, но не тяжелый угар. И когда служба закончилась, самые младшие первыми выскочили на свежий воздух.

- Понастуйте, купчина у таможнай избы! – крикнул кто-то из младших.

Но наблюдать издали никто из детворы не захотел, а потому вскоре купеческий обоз обступили со всех сторон. Среди любопытной малышни выделялись и подросли, эти ходили меж подвод с товарами неторопясь, как будто все им было давно знакомо. Они и вправду разглядывали купеческий обоз еще третьего дня, переплыв на другой берег Чусовой вблизи речки Каменки. Следопыты местные! Они бы и товары взялись посмотреть, да не рискнули близко подползать, потому как у Фрола Ивановича для особо любопытных имелась собака Ласка. Быть может, для хозяев эта некрупная сука и ласковая, но для непрошенных следопытов дюже злая. И лаяла по случаю громко, и штаны рвать горазда была.

Вот и взрослые от церкви стали подходить к обозу.

- Праздник нынче у вас, жонки крестьянские! – сказал громко Фрол Иванович Арапов. – Обоз купеческой в Сибир идет, в болши городы торговать. В Тюмени будет, и в Тоболеске, а может и дале. Но! Ныне купец Рославскай в нашей слободке согласился товары свои разложить.

Бабы слободские на мгновение замерли, а потом бросились по своим избам, за припрятанными серебряными копеечками. Пригодились-таки сбережения с проданных хлебцов.

(Надо сказать, что на Верхотурье, после того как служилым жалованье медными деньгами выдали, волнения некоторые начались. Чай город-то уездный, народ всякий приезжает, да не всякий медную монету емлет, на царский указ ссылаясь. А куда стрелцам и жонкам их с медью пристать? Вот и пришлось иной указ сочинять в Сибирском Приказе, разрешающий на Верхотурье медяками расплачиваться. Но дальней Чусовской слободы, к счастью, медная эпопея не коснулась, и купцу из Ярославля в удовольствие было чуток серебра поднабрать).

- Почто, Фрол Иваныч, ране не сказал, або ярманка у вас будит? - высказала свое неудовольствие Ульянка, Матвея Гилёва жонка, - што нам, таперича, в деревню мужиков своих посылать?

- Под записи можно, - успокоил всех деревенских Фрол. – Потом мне возвернете.

И, предваряя следующий вопрос, добавил:

- У кого денег нет, зерном да овсом расчитаетесь, с нового урожая.

И закрутилась-завертелась торговля в Чусовской слободке. И вправду, настоящий праздник слобожанам Фрол Иванович организовал. Впервые за много лет. И сумел даже крестьянам безденежным себя лишними тут не почувствовать. Так, у детворы появились новые рубашки с пояском ярким; через неделю-другую, правда, они стали разноцветными заплатами покрываться, но все ж таки сколько детской радости в тот день было! И взрослым обновки перепали. На вышитые сорочки, знамо, не многие замахнулись, «кусались» в цене такие рубашки, но многие практичные жонки крестьянские для старших брали холстину: ну не голыми же среди ярманки топтаться с примерками. Да и экономия не малая: на 10 копеек три метра холста Рославскай давал, а ежели на цельный рубль холстины закупить? Это на сколько же лет семье крестьянской хватит?! И обувь покупали кожаную. На сапоги-то денег жалели, а вот поршни брали с охотой (в слободке-то их «копытцами» прозывали, потому как с надкопытной части коровьих шкур делали); да еще башмаки примеряли, с отдельной прошитой подошвой и с внешних боковин разноцветной нитью изузоренные.

Мимо подводы с домашним скарбом ни одна жонка не прошла: тут тебе и медные миски от крохотных до таких, что всю семью накормить с одной можно; и глиняные кувшины, горшки и корчаги, да не самолепки какие, а изготовленные настоящими гончарами-умельцами с росписями цветами по полю; и самопрялки на резных ножках, и даже с педалью одна; к ним трепала-чесала, да гребни со шпильками. А вот стопочками рушники лежат, о каких всякая хозяйка мечтает. Наборами ложки и медные, и деревянные (то для городских везли, что забыли, как липа режется). А еще ножи столовые и ножницы вычурные, даже овечьи затесались. Ну а куда без тех же иголок с нитками? И еще сто и одной вещицы, что у всякой доброй жонки крестьянской в хозяйстве должны быть. (Сказывали мне, что даже швейную машинку «Зингер» на одной из подвод наблюдали, только я думаю, что это враки).

- С хлебом будешь, Фрол Иваныч! – заметил Афанасий Гилёв. – На многие лета хватит.

Арапов не сразу понял, о чем ему садчик толкует, потом вдруг встрепенулся и громко крикнул, что есть ограничения: под расчет зерном товаров можно было взять всякой семье не более рубля. Жонки враз приуныли. Они только во вкус вошли, а уже и кредитная программа завершилась. Вот всегда так! Вот и верь мужикам! Еще минуту назад вкруг раскрашенных дрог с женскими нарядами было не протолкнуться, а теперь вдруг одна Ульянка Гилёва и осталась.

Глядя на то, как иные отступать стали, Ульянка и не думала сдаваться. Обернулась, да Веду за руку схватила:

- Почто бежишь, суседушка? Хочетца ведь на наряды посмотреть да к себе прикинуть. А купчине Рославскаму хочетца на нас полюбоватца.

- Али што не так сказала? – и Ульянка бросила на гостя торговой сотни смешливый взгляд.

- И вправду любо, - с улыбкой признался Ярославский гость. Он сам с этой подводы товар раскладывал. – Подходите, в руки берите, да к себе пондравившуюся вещицу прикладывайте. За просмотр денег не возму. Токмо любоватца стану.

- Ну коли так, - согласилась Ульянка и стрельнула в купчину искристымы глазами, - и мы с Ведой за просмотр ни полушки не возмем.

И они стали неторопясь перебирать и прикладывать друг к другу красивые женские вещицы. А посмотреть было на что: кроме ярких лент и разноцветных рубашечных поясков, с вышивками и подвязками, были тут и металлические обручи – гривны шейные, узкие и широкие, а те, что серебряные, с такой тонкой замысловатой гравировкой, что невольно на чудо-мастера-умельца мысли перескакивали; и браслеты на запястья витые с бляшками из зеленых камушков, а иные с синей глазурью; и кокошники расшитые северным бисерным узором, а то такой яркой вязью расписаны, что и засмотреться можно, про время забыв; и перстни с каменьями драгоценными и не очень, зато с чернью затейливой; и большие медные кольца, прозванные височными с узорочьем странным. Что уж в том узорочье Веда распознала, то не ведомо мне, да токмо не позволили она Ульянке некоторые височные кольца примерять, и объяснять ничего не стала, а Ульянка враз согласилась и к бусам перешла.

Бусы были Ульянкиной слабостью. Матвей Гилёв наловчился резать фигурки лесных зверей из липы, прожигать их тонким шилом и набирать на крученую волосяную нить; можно сказать, что все бусы жонкины были единственными и неповторимыми. Но разве ж Ульянке это объяснишь. Вот хотелось ей иметь бусы из каменьев, и все тут! Пусть и не драгоценных, а то и просто с оплавышей стекольных, но только каких-то иных. Будь на подводе у купчины пара ожерелий, и не маялась бы молодая крестьянская модница с выбором, а так… Исстрадалась вся Ульянка, и Веду измаяла, заставляя на третий раз по кругу все бусы на себя примерять. Ну никак не могла решиться с выбором: все бы взяла, да мужа побаивалась чуток. Вот и очередное ожерелье через голову на Веду надела, да на несколько шажков отступила.

- А скажи-ка, молодец Рославскай, почто весь товар на одну сторону сдвинул? – спросила вдруг Ульянка, от созерцания каменьев взгляд оторвав. – И што ты тама под дерюшкой прячишь?

Купчина лукаво улыбнулся, стал дерюжку поправлять, якобы пытаясь скрыть утаенное. Ульянка враз и про бусы забыла, стала подводу обходить, к тайне купецкой подбираться. Ох уж это женское любопытство! Вот и вплотную к Ярославичу она подступила и сказала требовательно:

- Кажи давай!

А он все игрался да посмеивался, любуясь на Ульянкину решимость. Не знаю, чем бы эти его заигрывания закончились, да тут к подводе Фрол Арапов подошел и дерюжку отбросил.

- Тута Офанасею Иванычу подарок, - сказал Фрол громко. – Таможню засчищать!

Ульянка громко охнула и от подводы попятилась, а мужики, напротив, заслышав про гостинец слободчику, стали ближе подходить. Иные на Афанасия Ивановича глянули вопросительно, и он головой кивнул, разрешая в руки необычный гостинец взять. А лежали под дерюжкой доспехи воинские былых времен. Кто-то поднял шлем кованый, медный, старой работы руских мастеров: с выкружками для глаз и наносником долгим, да с наковкой верхней, как колокол. Восстановленный, знамо дело: за прошедшие века и подшлемник меховой, а может и войлочный сгнил, да и ремешок подбородочный истлел, - и их заменили на новые; и нащечники были из новой кожи, только что пластины металлические к ним старые приклепали. Но шлем блестел, натертый мелким песком на славу. Вот пошел он по рукам: крутили, вертели его крестьяне, восклицали удивленно, но на голову примерять почему-то не решались. (То новому хозяину надлежало сделать).

Потом кольчугу достали. Богатырскую, не иначе, потому как была размеров широченных и долгаченных, и кольца, «все четыре сварных пятым кованы», были из толстенной проволоки. Такую сегодня и в музеях не встретишь, видать, мастер-коваль индивидуальный заказ выполнял. Для конного рыцаря, не иначе, долгую спереди сотворил и укороченную сзади. Безо всякого баловства выковал: никаких тебе висюлек-амулетов, да поясков кожаных с пряжками и распашкой спереди; цельная рубашка с рукавами в локоть. А подняли и держали ту кольчугу слобожане в четыре руки, тяжело держали, и никто на примерку не решался.

- Кто смелай? – подбадривал Арапов. – Выходь!

Ближние крестьяне в смущении чуток отступили. А тут и дьячок церковный Олексей Марков случился, из-за спин-то крестьянских ему мало что видно было, вот он и пробился в первый ряд.

- Спробуешь? - спросили его Арапов.

- Об чем спрашиваешь, Фрол Иваныч? - Олексей Марков осторожно огляделся, да кольчугу глазами зацепился.

- Рубашку железну примерить надобно, а мужики стесняютца. – с серьезным лицом сказал Арапов.

Хлипковатый дьячок церковный было попятился, да увидал, как собственные дети на него восторженно смотрят (а семейство у Марковых большое было), и решился:

- А чегой там!» - и он выставил руки вперед. – Вздевай!

Крестьяне, что кольчугу держали, осторожно продели рукава, а потом и саму кованую рубашку через голову дьячку пропустили. Легко кованка пошла, можно было и второго Маркова под кольцами укрыть. Они еще придерживали рубашку за верхние ряды над плечами, еще давали возможность немолодому уже телу дьячка к тяжести привыкнуть, а когда совсем отпустили железо, ноги у Олексея Маркова заметно дрогнули. И не сказать, что Марков самый низкорослый из мужиков был, но кольчуга на нем спереди вдруг сапожки скрыла, а сзади, где у конного она в седло опускалась, дьячку вровень с коленом пришлась.  Ну и рукав, что в сгиб локтя куется, Маркову на пальцы наползал. Богатырь в ней на поле бранное когда-то выезжал, не иначе!

Крестьяне вроде как и осмелели, меж собой переговариваться стали, но нет-нет, да на Олексея взгляд переводили: каково ему, держится еще? Марков держался изо всех сил, не хотелось ему слышать крестьянских насмешек. А слобожане вскоре отвлеклись, взялись обсуждать третий подарочный предмет, что под кольчугой лежал. Копье долгое, конного рыцаря. Оно могло и иному какому богатырю принадлежать, не факт, что в комплекте с кольчугой и шлемом боевым шло, но бесспорно им человек огромной физичиской силы владел. Широкое, в добрую ладонь четырехгранное лезвие-перо было выковано заедино со втулкой, на локоть длины, из которой на косую сажень и больше торчало деревянное древко. Толстое древко, в добрую четь пяди в обхват, да еще и проволокой вослед втулке на аршин обвитое, чтобы мечом неприятельским враз не перерубить. Ну, а поскольку тяжесть такая переднюю часть венчала, то на обратном конце копья и другая металлическая втулка сидела, мощная и долгая, для баланса.

(Сверим старое: добрая четь пяди – 5 см; а добрая ладонь – 8 см; локоть на 45 см длины и аршин на 71 см; а косая сажень 2,4 м).

- Свенское копье, - сказал кто-то из знатоков. – У свенов в былые лета богатыри народились.

- Знамо, руских воинов копье, - заспорил другой знаток от сохи. – Вишь, как заковка идет? Сулица это!

- Сулица, знамо сулица! – поддержали другого знатока крестьяне, заслышав знакомое слово.

Они совсем уже было одержали победу в споре с приверженцами свенского оружия, да тут опять Олексей Марков вперед шагнул.

- Копье велико рускаго коннаго воина, - сказал он. – Рогатиной прозываетца.

- Не-а, - заспорили крестьяне. – Рогатину-то мы знам, отцы наши с ней на хозяина в лес ходили. Да есче деды…

- Потому и лесной рогатина ваша прозываетца, -  перебил их Олексей Марков. – А сия рогатина старых воинов-русичей! Да снимите же с меня это железо кольчатое!

Крестьяне спохватились, стали снимать с церковного дьячка тяжелую кольчугу. Процессом руководил Фрол Арапов, придерживая самых ретивых, а то бы и без ушей Маркова оставили.

Потом кто-то подогнал оседланную лошадь, и самые крепкие из Крылосовых стали в седло садиться, копье к себе примерять. Вроде и не велика наука, прижал к правому локтю и держи древко, и силушки хватает, но едва пускали лошадь вскачь, как баланс копья почему-то терялся, рука тяжелела и вниз опускалась; того и гляди – перо в землю войдет, а там и из седла выкинет, ежели пальцы на древке задержать. Тут уж не до боя будет. Смеялись долго и от души, и зрители, и испытатели. Если иные надеялись, что Афанасий Гилёв им силушку свою продемонстрирует, то он всех разочаровал: шлем островерхий с кольчугой переложил в подводу к брату Кириллу, и тот в свою деревушку поехал, а копье долгое и тяжелое Афанасий в таможенную избу отнес.

Напоследок же Афанасий Иванович сжал Фрола Ивановича в объятиях, да так сжал, что у того аж кости захрустели. (И даже жонка Арапова за здоровье мужнино забеспокоилась, вскрикнула тонко). Видно было, что по душе Гилёву дружеский подарок пришелся. А как, где и за какие деньги Ярославич по просьбе Арапова вооружение былых времен добыл, то не ведомо мне. Знаю только, что и в те времена настоящие раритеты в цене были.

Ну, что еще не рассказал я про ярмарочный день? Красавица Ульянка у нас без подарка осталась? А вот и нет! Выбрала-таки она себе бусы, цвета темного бардо крупные камни, как южная вишня шпанка. Не стану утверждать, что камни те гранатами были, но уж точно не стекляшки какие. И ездил Ярославич с Ульянкой и Матвеем Гилёвыми к ним в деревню Завьялкову, и там, видать, пушниной за бусы они и расчитались с купчиной. Всю лисью добычу Матвееву послежних лет отдали. (Се ля ви, мужики! Красота – она жертв требует!)

Так день воскресный праздничный в Чусовской слободке закончился, и будни начались. И опять служилые люди допекать крестьян стали. Чаще лаем дело ограничивалось, но иной раз и за рогатину Афанасий Иванович хватался, отстаивая права своих крестьян. Про один такой случай и расскажу.

Аккурат он в уборочную пору случился, в конце 1659 года. Новоприборные Осинские крестьяне близкой к слободе свободной земли уже не застали, а потому и лес корчевали на пределе с правой по течению Чусовы стороны, там же и поля засеяли, и первый хлеб убирать взялись. День августовский солнечным выдался, но не жарким: крестьянская мечта. И урожай порадовал. Да только радость скоротечной оказалась. Ближе к обеду с лесной дороги, что в Сибирь вела, вынырнули вдруг две подводы ямские, и напрямую к Осинским покатили. Поравнявшись с возами крестьянскими, что у края поля приткнулись, разом притормозили, и возницы ямские принялись деловито осматривать крестьянских лошадей.

- Добры лошади? – вопросили с первой телеги.

- Сгодятца, - кивнули ямщики.

- Збирай! – прозвучала команда, и ямские принялись поспешно выпрягать лошадей.

Крестьяне остолбенели и онемели, потом закричали разом, и кто-то из них на ямщиков бросился. Замелькали кулаки. И тогда с сибирских повозок соскочили трое служилых с ружьями…

В таможенной избе в тот час их двое было, Афанасий Гилёв и Левка Якутов, когда от Осинских мальчонка прибежал и закричал заполошно:

- Тама в поле стрелцы лошадей наших емлют!

Первым сорвался Левка, на ходу ружьишко свое прихватив. Афанасий Иванович за ним было бросился, да притормозил, вернулся, стал рогатину долгую из сеней доставать, да пока коня седлал, вообщем подотстал он от Левки, и когда к Осинским полям подскакал, там уже вовсю заваруха шла. Лошадей крестьянских из подвод ямщики внаглую выпрягли и к своим телегам пристраивали, а Якутов со стрелцами в драку пустился: двое его за руки держали, ружьишко выкрутить пытались, а вот третий для обиды назгально Левку за бороду таскал. Понимал ведь, паршивец, что крепко унижает мужика, да только обнаглел вконец от робости Осинских крестьян, которые скучковались в сторонке и не решались внове в потасовку вступить.

«Вырвется Левка, сходу стрельнет в обидчика, - успел подумать Афанасий Иванович. – Как бы смерти избежать?» Он не затачивал перо на копье, но при желании сналету мог и двух служилых проткнуть. Но сдержался, потому как не желал слободчик души православные в дали дальние отправлять.

- Бойся! – крикнул он, осаживая коня, и плашмя ударил Левкиного обидчика в грудь.

Тяжелая втулка по ребрам пришлась, и паршивец упал разом. Двое других отскочили, глаза вытаращив, но опомнились быстро и за своими ружьями потянулись, что на подводе лежали. Некогда их было уговаривать, надо было Левку от смертоубийства спасать. Второму шустрику и прилетело обратной втулкой копья, пальцы на спуске переломав. Ну, а третий догадливым оказался, на землю бросился и под телегу закатился. Отвоевался, одним словом.

Афанасий Иванович, еще не остывший от быстрого боя, повернул копье на ямских. Не робкого десятка люди в ямщиках сибирских служили, всяко в жизни случалось, но тут и они струхнули, на колени перед Гилёвым упали и слезно умолять стали. Пощади. Нет мол, их вины в содеянном, то стрелцы Тюменские их заставили от Арамашевской на Чусову повернуть. Впредь никогда сюды не сунутца. И другим ямщикам накажут. Они все подвывали и невольно косились на неподвижное тело первого стрелца. Понимали чай, что ежели убил его страшный всадник, то и остальных стрелцов в живых оставлять ратнику не резон, а там и их черед придет. Да еще другой, которого за бороду хватали, готов был всех на куски порвать. А для начала бегал вокруг телеги и пинал застрявшего под дрогой стрелца. Потом и служилому с переломанными пальцами от него досталось.

- Ну все, Левка, все! Будя! Сапоги сберегай! - уговаривал его Афанасий Иванович. Затем тронул коня и перекрыл путь к лежащему навзнич. – Того служилаго не трогай, я ему ребра сломал.

И вправду, через время первый стрелец очнулся, задышал прерывисто, с трудом глотая воздух. Потом закашлялся и скорчился на земле от боли в груди. Как ни странно, но именно это его болезненное покашливание обрадовала ямщиков: ребра срастутся, главное – жив стрелец, а значит и они живыми выберутся. Но вот всадник внове к ним повернулся, копьем огромным чуть шевельнул. (Из каких только сказов объявился?)

- Лошадей взад сменить! - приказал ямщикам. Подумал немного, побитое воинство разглядывая, и рукой махнул. – Хотел вас наказать и подводы забрать, да передумал. Вам есче на Верхотурье болезного везти. Вот ежели возметесь внове оплести, все зберу!

И всадник тронул коня, наказав Левке Якутову проследить, чтобы крестьяне Осинские только свое взяли. Они свое и взяли, и даже чуток вернуть ямским пожелали, да те мигом от тумаков в лес сбежали. А Левка Якутов напоследок достал нож из-за голенища сапога и отхватил у обидчика большой клок бороды: пусть покрасуется вперед! Не умел Левка прощать обиды.

(Так все и случилось. В легенды про богатырей Сибирских эта история не попала. А все потому, что некому ее было донести до сказителей. Стрелцы побитые долго-долго в Арамашевскую возвращались, там и оставили своего десятника шебутного ребра «сращать», а сами через Верхотурье в Росию пустились. И не на Верхотурье, ни в каких иных руских городах про всадника с Чусовы никому ни единым словом не обмолвились. А как сказать? На смех ведь поднимут: какой-то неназваный копейщик их, таких грозных с самопалами, и походя раскидал. А ямские если и обмолвились своим на яме, то под большим секретом, потому как воровское дело они с лошадьми крестьянскими затеяли, и не след было властям знать).