Роман Держава. Книга II

ДЕРЖАВА книга I. Роман 
       
ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. 1854 год. НАШЕСТВИЕ . . . . . . . . . .
Глава 1. 8 сентября. Тяжёлый день . . . . . . . .
Глава 2. Морская крепость . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 3. Русский ковчег . . . . . . .
Глава 4. Заговор . . . . . .

Часть II. 1855 год. ДЕРЖАВА ДУХА . . . . . . .
Глава 1. У Цесаревича . . . . . . .
Глава 2. Кончина императора . . . . .
Глава 3. Русская Троя . . . . . .
Глава 4. Держава Духа . . . . .
Эпилог . . . . . . . . .














































ДЕРЖАВА

Роман

Часть I

 



1854 год. Нашествие







































 





8 сентября. Тяжёлый день








































Глава 1.
8 сентября. Тяжёлый день

1.
Раннее крымское утро 8 сентября 1854 года . От вчерашнего зноя не осталось и следа. На побледневшем небосводе гаснут последние самые крупные звёзды. Тонкий месяц скрылся за редкими ночными облачками и незаметно исчез. Верно, спрятался за горами, откуда скоро брызнут солнечные лучи.
Зябко, хоть и нет росы на поблекшей траве, однако с недалёкого моря тянет сыростью, а внизу над речкой тают полоски тумана. За речкой начинается приморская равнина. Тянется до Евпатории и дальше к северу до Перекопа, за которым простираются бескрайние новороссийские степи .
За речкой сады и виноградники, среди которых опустевший татарский аул. Побросав дома и хозяйство, жители аула, напуганные иноземным нашествием, спешно ушли в горы, угнав с собой скот. Теперь в садах, окружавших аул, укрылись тысячи французских и турецких солдат, а в брошенном ауле разместился французский штаб. Восточнее сосредотачиваются английские войска.
Оборонительная линия русских войск растянулась более чем на восемь вёрст до гряды поросших колючим кустарником и чертополохом холмов, с которых начинаются горы. В центре линии, против Телеграфного холма с сигнальной вышкой, за речкой расположились основные силы французов и англичан. Им противостоят стрелковые батальоны Бородинского, Тарутинского, Белостокского и Брестского полков, командовать которыми соизволил лично сам главнокомандующий всеми войсками Крыма генерал-адъютант князь Меншиков .
На правом фланге против Курганного холма расположились англичане. Им противостоят стрелковые батальоны Казанского, Владимирского и Суздальского полков, которыми командует генерал Горчаков .
На левом, крайнем к морю фланге расположились французы. Им противостоят стрелковые батальоны Минского и Московского полков под командой генерала Кирьякова, укрывшиеся за спешно насыпанным бруствером.
Чуть дальше, возможно в резерве, укрылись в складках местности турки, но их меньше, чем французов и англичан. Их не опасались, поскольку со времён Суворова русские всегда бивали турок в бесконечных русско-турецких войнах.
Стрелков, ночевавших под открытым небом, подняли в четыре утра, спешно накормили и развели по позициям, велев зарядить ружья и приготовиться к отражению атаки, которую ожидали с рассветом. В томительном ожидании вражеской атаки, простояли в напряжении час, пошёл другой.
Речка на левом фланге близ устья такая же неглубокая, как и по всему течению, так что противнику нетрудно перейти её вброд и не придётся подниматься на высокий берег под ружейным и артиллерийским огнём как в центре или на правом фланге. Но и у французов с англичанами есть полевые пушки, бьющие картечью прямой наводкой на полверсты и более, а за деревьями против русского полка засели сотни стрелков с дальнобойными штуцерами. Грозное оружие штуцер. Бьёт на тысячу и более шагов. У русских ружья старые, гладкоствольные. Штуцеров английского производства мало, всего несколько на весь полк. Раздали их лучшим стрелкам.   
Светает, часа не пройдёт, как из-за гор покажется солнце и тогда наблюдатели смогут как следует рассмотреть позиции противника, выдвинувшегося за ночь поближе к речке.

*
– Ох, и хороши здешние яблоки! Крупные, сладкие, сочные, не то, что в наших краях. Никак не наемся! – Аппетитно хрустя очередным румяным яблоком размером с добрый кулак, заявил стрелкам капрал второй роты второго батальона Минского полка Василий Рябов, выслуживший уже больше десяти лет из положенных двадцати . Однако поговаривали, что после войны срок службы могут сократить чуть ли не вдвое. Так что, Бог даст, не сложит государев воин свою голову в первом для него сражении, которое вот-вот начнётся, и в полном здравии вернётся домой. Не стар ещё, только перевалило за тридцать лет, так что не поздно жениться и завести детишек.
Был Василий Рябов солдатом рослым, широкоплечим и крепким, правофланговым своей роты. Свято соблюдал воинскую дисциплину, на зуботычины от унтеров и офицеров не нарывался, с солдатами-сослуживцами не ссорился, не задирался, но и спуску никому не давал. Был справедливым и исправно нёс службу, за что ротный капитан Булавин, хорошо знавший Николая Александровича Мотовилова – барина и бывшего хозяина Рябова, которому была положена вольная после окончания службы, благоволил к добросовестному солдату, возвёл его в капралы, обещая, со временем, рекомендовать в унтер-офицеры.
Капитан Булавин был родом из Симбирской губернии. Небольшое поместье его возле Русской Цыльны  с тридцатью душами крепостных крестьян, соседствовало с селом Воскресенским – крупным поместьем известного всей округе столбового дворянина,  титулярного советника , почётного смотрителя, попечителя уездного училища и совестного судьи Николая Александровича Мотовилова – барина, старинный род которого восходил к славным временам князя Рюрика.
Василий Рябов был родом из-под Арзамаса, где у Мотовилова было другое имение, от которого до села Воскресенского около трёхсот вёрст, зато неподалёку находились Саров  и Дивеево , куда часто наезжал барин обычно по пути в Москву или обратно в село Воскресенское. Приезжал Николай Александрович сделать очередное пожертвование для нужд Дивеевского монастыря, помолиться и поклониться могилке покойного старца Серафима в Сарове.
В деревеньке, принадлежавшей Мотовилу, не так давно был избран старостой отец Василия Рябова. Случись такое раньше, не забрали бы сына в солдаты, а так попал Василий на царскую службу по жребию. Не повезло парню. Хотя по прошествии десяти лет Рябов о том уже не жалел. Привык к службе, которая не тяжелее крестьянской жизни, привык к жизни на всём казённом, заслужил чин капрала с заметным повышением денежного довольствия , побывал в других краях, а теперь вот оказался в благодатном Крыму.
Деньги старался не тратить попусту, откладывал под присмотром ротного каптенармуса , копил на то время, когда вместе с вольной вернётся в родную деревню. Тогда любая девушка пойдёт за него, только позови. Но жить Василий в деревне не станет, осядет в Арзамасе и станет мастеровым. Хорошо освоил за прошедшие на государевой службе годы сапожное и швейное ремесло, которым занимались все без исключения рядовые солдаты.
Да и кто же будет обшивать миллион русских солдат , разбросанных по огромной Российской империи, протянувшейся с запада на восток от германских границ до британских владений в Америке, которые стали называть Канадой. 
Из сукна разных видов и льняного полотна, поступавшего в полк, солдаты кроили и шили себе серые шинели, белые штаны-панталоны и рубахи с подштанниками. Синие солдатские фуражные шапки-бескозырки с латунными номерными знаками рот, и мундиры с погонами и латунными пуговицами с номерами полков, а так же сапоги привозили в полк пошитыми в швейных и сапожных артелях.
В ротах мундиры подгоняли по росту, а чинить свои сапоги должен был каждый солдат, в ранце которого помимо иголок и ниток имелись дратва, шило, вар с воском, запасные подмётки и прочие мелочи, без которых солдату не обойтись . 
Рябов в сапожном деле преуспел больше других. Шил сапоги многим офицерам и унтер-офицерам полка, так что после окончания службы не пропадёт, а на сбережённые деньги купит в городе если не дом, то хоть часть дома для проживания с семьёй.   
Однако пока долой такие мысли – не время, а яблоки – так это для поднятия духа, чтобы унять волнение и дрожь. Шутка ли, десять лет в солдатах, до капрала дослужился, а в бою ещё не бывал. В армии первое дело муштра. Строевые занятия под барабанный бой, упражнения с ружьём с примкнутым штыком.
«Коли! Прикладом бей! Коли! Прикладом бей! Коли!»
То в чучело, набитое соломой, а не в живого человека, у которого тоже в руках ружьё с примкнутым штыком. Каков он английский или французский солдат? Храбр или трусоват? Упрётся или побежит? Говорят, что среди французов есть стрелки из басурман чёрные ликом, ну словно черти, зато храбрые и свирепые…
С началом военных действий вновь поползли слухи, что если победа будет за нами, то выслуживших половину срока нижних чинов и унтер-офицеров, если такие пожелают, распустят вместе с волей по домам. Так что одолеть противника необходимо.
«Бивали же отцы и деды наполеоновскую армию всего-то сорок лет назад! Вот и сейчас побьём!» – в мыслях подбадривал себя Рябов, выбирая из мешка очередное яблоко. Следом за капралом к мешку тянулись прочие, подчинённые ему стрелки. По хмурым лицам видно, что все волнуются, переживают. Что ни говори, а совсем не беспричинный страх одолевает каждого солдата или офицера перед сражением.
– А ты откуда родом, Василий Тимофеевич? – Поинтересовался у Рябова молодой солдат – рядовой третьего года службы Иван Петренко, родом из богатой садами Полтавской губернии и не согласный с Рябовым насчёт здешних яблок, хоть и был тот капралом.
– Из-под Арзамаса.
– А я родом с Полтавщины. Хороши на вид здешние яблоки, да не тот от них дух. Бывало, бросит батька с дюжину отборных яблок из нашего сада в ларь с рожью, и вся хата наполняется такими запахами, что уже ими одними сыт», – с удовольствием вспоминал рядовой стрелок Петренко, надеясь вернуться в отчий дом, поскольку ходили слухи, что срок солдатской службы скоро будет сокращён вдвое, до двенадцати лет. Почти три года Петренко уже отслужил, отслужит и ещё девять, только бы не сложить голову на войне…
Поначалу солдатская служба у Петренко не заладилась, и тому свидетельство два выбитых зуба любившим распускать руки поручиком Потоцким, которого солдаты побаивались и в душе ненавидели. Вот и Петренко не прочь был всадить в Потоцкого штык или добрую пулю, если конечно придётся.
– И не мудрено, что яблоки такие крупные и сладкие. Ротный капитан Булавин рассказывал, что речка эта, – старослужащий, а потому вполне уверенный в себе рядовой стрелок Игнат Пантелеев выглянул за бруствер и указал рукой на протекавшую внизу неширокую стремительную речку, – зовётся Альма, что по-татарски значит яблоко. И в самом деле, здесь множество садов. Вот уже и сентябрь, а всё жара стоит. Сухо, солнце палит немилосердно. Оттого и произрастают здесь яблоки отменные, сладкий виноград и прочие плоды. Местные татары выращивают их на продажу. Тем и живут. 
– Куда лезешь, сукин сын! Приказано не выглядывать за бруствер. Неприятель увидит, а мы здесь в засаде! – Заорал на него унтер-офицер Белоногов и поднёс увесистый кулак к подбородку Пантелеева. Однако не ударил и даже не ткнул, перехватив недобрый взгляд капрала Рябова, который был дружен с Пантелеевым и мог вступиться за товарища. Связываться с капралом, которого приводил в пример солдатам ротный командир капитан Булавин, унтер Белоногов всё-таки опасался.
Обещал капитан ходатайствовать о назначении Василия Рябова старшим унтер-офицером, поскольку капрал был обучен грамоте и многим неграмотным рядовым стрелкам охотно писал письма к родным. К тому же родовое поместье капитана Булавина в Симбирской губернии соседствовало с поместьем барина, у которого был в крепостных Василий Рябов. Так что вроде как земляки. 
– Ты бы, Рябов, меньше яблоки грыз, да лучше присматривал за стрелками. Приказано не выглядывать до времени за бруствер! Бьёт неприятель из штуцеров. Шутка ли, на тысячу шагов попадает в цель такое французское ружьё. Жаль, мало у нас таких.
– Ладно, Белоногов, пригляжу за стрелками, – бросив огрызок за бруствер, ответил Рябов. Капрал окинул взглядом два десятка, назначенных ему в подчинение рядовых стрелков, укрытых за земляным укреплением по южному высокому берегу Альмы, которое сооружали весь вчерашний день.
Днём командир полка велел всем нижним чинам выстирать штаны, чтоб в атаку идти в чистых, не позорить русского солдата, а также выстирать запасные рубахи, поскольку предстать перед божьим судом, если убьют, следовало в чистом белье. Так что все кусты за позициями были увешаны стираными рубахами и штанами, просыхавшими на солнце, в то время как солдаты работали в подштанниках, оголившись до пояса или в старых рубахах, опасаясь сгореть на солнце. Пойди неприятель в атаку, пришлось бы сражаться в исподнем белье.
Земля всюду сухая и каменистая, так что за день намаялись до ломоты в руках и поясницах, набили мозоли, орудуя лопатами и кирками, но бруствер насыпали славный. За таким бруствером не страшны ни картечь, ни пули.
Хорошо хоть ночь выдалась в основном спокойной, так что, завернувшись в шинели,  худо-бедно выспались. Шинель – она солдату вместо матери или жены. Всегда рядом и зимой и летом. Хоть и холодновато бывает зимой в шинели, а летом жарко, до обильного пота, но без шинели – никуда. В шинели солдат в атаку идёт, в шинели солдат в строю и в походе, в шинели спит под открытым небом, положив под голову ранец и прижав к себе ружьё. Если уж совсем жарко или бежать тяжело в длиннополой шинели, то полы можно внутрь пристегнуть и ходи как в кафтане.   
Полк подняли до рассвета. Кашевары накормили солдат досыта гречневой кашей с салом, напоили горячим чаем с сухарями, поскольку свежего хлеба в походе не выпекали.
Кто-то припомнил, что в бой лучше идти натощак, потому как ранение в полный живот пулей или штыком – смертельно. Но кто же думает об этом, когда сильно проголодался после вчерашних работ, а вечером раздавали лишь чёрствый хлеб с квасом.
Вчера, в перерывах между земляными работами стрелки издали наблюдали, как от Евпатории поближе к устью Альмы подходили после высадки десанта с артиллерией французские и английские корабли. Жаль, что не помешали высадке противника, ни флот, ни армия под командованием князя Меншикова – генерал-адъютанта Его Величества императора Николая Павловича.
Не решился князь Меншиков сражаться с неприятелем у Евпатории, велел полкам отступить, закрепиться на южном берегу Альмы и держать оборону, не допуская неприятеля к Севастополю. Поговаривали, что князь нарочно выманил противника на берег, чтобы одним махом уничтожить в штыковом бою, полагая, что в этом деле русским солдатам нет равных.
Большинство многопушечных военных кораблей противника – линейные корабли и фрегаты с дымящимися трубами, стало быть, пароходы, которым для хорошего хода и манёвра не нужен ветер, приблизились к устью Альмы. От кораблей продолжали отходить шлюпки с боевыми припасами для войск французского маршала Сент-Арно , угрожавшего русским позициям с левого фланга, где оборону заняли Московский и Минский полки под командованием генерала Кирьякова, который редко бывал трезвым и, имея скверный характер, часто без всякого повода устраивал разнос своим подчинённым.
Накануне, во время очередного совещания, на которое Кирьяков явился в подпитии, Меншиков приказал встретить противника при форсировании Альмы фронтальным огнём и предупредил генерала о персональной ответственности за оборону левого фланга, на что тот бравурно ответил:
– Не беспокойтесь, Ваше сиятельство. Шапками закидаем неприятеля!
Узнав об этом, офицеры Минского и Московского полков в душе матерились, сознавая, как не повезло им с командующим, да ничего не могли с этим поделать. Поговаривали, что не недолюбливал князь Меншиков Кирьякова, однако, вместо того, чтобы отправить генерала подальше в тыл, назначил его командовать обороной самого опасного левого фланга.
Более всего левофланговым позициям угрожали дальнобойные орудия линейных английских и французских кораблей, которые с недостижимого для полевых орудий расстояния могли обстреливать левый фланг русских войск, оборонявших на дальних подступах главную базу русского Черноморского флота, прославившегося недавней победой над турецким флотом у Синопа .
Теперь на внутреннем рейде Севастополя укрылась русская эскадра, не способная противостоять в морском сражении объединённому англо-франко-турецкому флоту.
Русским кораблям, укрытым в Севастопольских бухтах, вражеский флот  не угрожал. Хорошо пристрелянные береговые батареи могли нанести кораблям противника сильный урон.
Иное дело сражение в открытом море. И кораблей у русских едва ли не втрое меньше, к тому же большинство боевых кораблей ходили под парусами, которые загорались при попадании неприятельских бомб, обрекая объятые пламенем корабли на потерю хода и управления. Несколько пароходов иностранной постройки, приписанных к Черноморской эскадре, имели недостаточное артиллерийское вооружение и могли быть использованы для переброски десанта, доставки грузов или для эвакуации гражданского населения и раненых.
Севастополю, плохо защищённому с суши угрожали высадившиеся под Евпаторией французские и английские войска численностью превосходившие вдвое армию князя Меншикова, занявшую позиции по южному берегу Альмы.
Несмотря на численный перевес противника, вооружённого преимущественно дальнобойными штуцерами, а так же артиллерией, в полтора раза превышавшей русскую артиллерию по количеству орудий, Меншиков надеялся отразить все атаки, поскольку его полки занимали выгодные позиции.
 Для атаки противнику было необходимо преодолеть вброд Альму и подняться на кручи южного берега под плотным ружейным и артиллерийским огнём. Те же батальоны врага, которым это удастся, будут встречены штыковой атакой русских стрелков и сброшены обратно в Альму.
– Бог даст, дело дойдёт до штыков! – подбадривая себя, приговаривал князь, уверовавший в свою победу. Накануне Меншиков заказал молебен «во славу русского оружия» и пригласил горожан из Севастополя наблюдать за сражением с Телеграфного и Курганного холмов, где посменно несли вахту сигнальщики-телеграфисты, передававшие донесения в город и принимавшие ответы, которые передавались с нарочными казаками князю, где бы он ни находился. Однако на призыв главнокомандующего откликнулись не многие горожане, и, весь в делах, Меншиков скоро о них забыл. Не до того, когда вот-вот противник пойдёт в атаку.
            
*
– Ну, солдатушки-ребятушки, похоже, начинается! – Придерживая саблю, обежал стрелков своей роты капитан Булавин. – Зашевелились французы, готовятся к атаке на левом фланге. Затянуть ремни! Изготовить ружья к бою! Примкнуть штыки! Проверить сумки с ружейными припасами! Без приказа не стрелять! Не дрейфить! – Капитан окинул взглядом стрелков, заметил капрала Рябова и, похлопав его по плечу, напутствовал:
– С Богом, капрал!
– Рады стараться, ваше благородие! – Вытянувшись перед офицером, ответил Рябов заученной с первых дней службы фразой.
Капитан побежал дальше к штабу полка, разместившемуся в шатровой палатке, укрытой несколькими ветвистыми акациями.
В пути Булавина перехватил командир третьей роты капитан Вашкевич.
– Не спеши, Андрей Степанович! – Я только что из штаба. Там ждали указаний от генерала Киряькова, да их вроде как нет. Прискакал от него нарочным казак. Передал на словах от генерала «быть в готовности, но вылазок не устраивать и первыми огонь не открывать».
– Это всё? – Удивился Булавин.
– Пока всё.
– Ваше благородие! – Нагнал офицеров унтер из роты Вашкевича. – Французы показались, обходят нас со стороны моря! Лазутчики доложили, что какие-то зуавы . Прикажете атаковать?
– Приказываю оставаться на местах и ждать команды! – Приказал унтеру капитан Вашкевич.
– Слушаюсь! – Приложив руку к фуражке, бодро ответил унтер, продолжая оставаться на месте, и не смея оторвать глаз от командира.
– Я только что из штаба. Знают там об этих французах. Против нас две бригады генерала Боске это не менее двенадцати тысяч вооружённых штуцерами солдат, а за ними в резерве стоят турки, их тысяч семь, – принялся пояснять Булавину капитан Вашкевич. – У Боске в лёгкой пехоте есть зуавы из марокканцев и алжирцев. Проводят разведку. Приказано в них не стрелять, да и не достанут до них наши ружья. Далеко. А если пойдём в атаку, то на открытом месте попадём под бомбы корабельных орудий. Французы с англичанами только того и ждут. В атаку пойдём, когда Боске выдвинет свои главные силы. Бить из орудий с кораблей по своим противник не станет.
Труба при тебе? – Спросил Вашкевич Булавина.
– При мне, – капитан похлопал рукой по полевой сумке, где хранилась подзорная труба с шестикратным увеличением, купленная им за свой счёт вместе новым, стоившим половину месячного жалования, шестизарядным револьвером системы «Кольт» английского производства.
Такое лёгкое многозарядное оружие удобно в ближнем бою. В правой руке сабля, в левой руке револьвер с шестью выстрелами. Таких револьверов в полку было слишком мало. Не каждый офицер был готов потратиться на новое оружие, да и купить револьвер было трудно. Свои револьверы только начали производить , но их было крайне мало и до действующей армии новое оружие не доходило, Большинство офицеров были по-прежнему вооружены однозарядным капсульным пистолетом, перезарядить который в рукопашном бою было невозможно, а бросаться с саблей на противника, вооружённого револьвером и не расстрелявшего все заряды, смерти подобно…
– Что стоишь столбом, братец! Возвращайся в роту, передай мой приказ быть на месте и в полной готовности. Без команды не стрелять. Я скоро буду!
Унтер козырнул ещё раз и побежал в роту,  а офицеры поспешили к наблюдательному пункту, где находился командир полка.
– Поручик Потоцкий! – Приметил среди кустов своего офицера Булавин. – Что вы здесь делаете, поручик? Почему не в роте?
– Ходил в лазарет, господин капитан, что-то не здоровится. Озноб, должно быть, простыл, – ответил поручик, бледное лицо которого неприятно вздрагивало.
– И что? Температуру намерили? – Поинтересовался Булавин.
– Температура небольшая, – Ответил поручик, переминаясь с ноги на ногу.
– Не время болеть, Владислав Казимирович! Ступайте в роту. Я на наблюдательный пункт и скоро вернусь. Да не робейте, перед нами французы, а мы их бивали!
Потоцкий скривил лицо от «не робейте», однако ничего не ответил и, не торопясь, побрёл к позициям, занятым ротой.
– То ещё «золотце» этот Потоцкий. Поляк. Гонору перед нижними чинами и унтер-офицерами хоть отбавляй. Тоже мне пан, нашёлся! – Едва не выругался Булавин. – Частенько рукоприкладствует, за что не любят его в нашей роте, да и в полку. Отчитывал я его, не помогает. Рапорт подал командиру полка с просьбой убрать от меня Потоцкого. При случае обещал…
– Бивали французов не мы, а отцы наши и деды, – поправил Булавина Вашкевич, никак не отреагировав на замечания капитана о поручике Потоцком, который и ему был неприятен, – а мы и в бою ещё не бывали.
– Ну, вы-то, Василий Богданович, помогали австрийцам подавить восстание в Венгрии . Опыт имеете.
– Одно дело восставшие против засилья австрийцев венгерские крестьяне и горожане, другое – регулярная, хорошо вооружённая армия с боевым опытом, – на ходу ответил Вашкевич и, взглянул на быстро светлевшее небо.
– Не забыли, Василий Богданович, какой сегодня день? – Спросил Булавин.
– Восьмое сентября. А что? – Удивился вопросу Вашкевич.
– Восьмого сентября 1380 года произошла Куликовская битва. Я подсчитал. Это же ровно 474 года назад! – Воскликнул Булавин. Вот же! Только сейчас и вспомнил в этакой кутерьме-суматохе!
– Верно! – Удивился Вашкевич. – Я бы не вспомнил. Изучали такую историческую тему в кадетском корпусе , расположение русских и крымских войск, ход сражения. Одолели тогда мы Мамая!
– И вот сегодня, спустя почти полтысячи лет, день в день, состоится сражение и теперь в Крыму на реке Альме! – Продолжил капитан Булавин. – Мамай тоже вышел с войском из Крыма. Помимо татар, потомки которых и ныне живут в этих краях, в войске Мамая было множество воинов из иных народов. Были в нём и итальянцы из Генуи, и немцы-тевтоны, и рыцари из иных католических стран, которых Папа римский благословил в поход против «православных еретиков».
Давно это было, немногие знают и помнят об этом. Вернусь, расскажу своим солдатам. Пусть знают о подвиге своих предков. Тогда Русь разбила Мамаево войско…
Теперь Крым у нас. Турок одолели, татар замирили, скот пасут и сады разводят. А вот католики, которых изгнали в двенадцатом году  вместе с Наполеоном, опять угрожают России. Пришли к нашим берегам английские и французские линейные многопушечные корабли с паровыми машинами. Вместе с ними турки.
В Евпатории высадили десант тысяч в пятьдесят – шестьдесят солдат, вооружённых штуцерами, кавалерию и множество полевых орудий. Меншиков им не препятствовал, а комендант Евпатории задал дёру. Да что я говорю, вы ведь всё это знаете не хуже меня.
– А что мог сделать майор Браницкий со своими двумя сотнями слабосильных солдат , – заступился за коменданта Вашкевич. – Не отойди он, морские орудия снесли бы пол города. Касаемо главнокомандующего могу сказать, что не способен Меншиков командовать войсками. Стар и нерешителен, ему уже под семьдесят. Да и с памятью у князя не всё в порядке. У него семь пятниц на неделе! Порой о собственных приказах забывает, издаёт другие, совершенно противоположные!
– Что-то загрустили вы, Василий Богданович, – заметил Булавин перемены в настроении  Вашкевича, однако никак не отозвался о князе, которому давно бы следовало отправиться на покой, а не командовать войсками во время военных действий.
– Верно, Андрей Степанович, настроение скверное, да и не здоровится. Есть предчувствие, что буду убит в сражении…
– Полно вам, Василий Богданович! Бросьте такие мысли! – Возмутился Булавин. – Побьём француза, как наши деды и отцы в двенадцатом году. Ещё наш флот нагрянет к ним в Марсель или Гавр!
Помнится, Василий Богданович, что родом вы из-под Гомеля? – Остывая, спросил Булавин, желая успокоить Вашкевича.
– Оттуда, Андрей Степанович. Под Гомелем имение моего отца. Перешло по наследству старшему брату. Я – самый младший, был определен в кадетский корпус и с тех пор не бывал в родных местах, – ответил Вашкевич, грустно добавив, – прирос к полку, семьёй так и не обзавёлся. Да вы всё знаете...
– А что, Василий Богданович, в те времена, когда Мамай шёл на Москву, твои предки служили литовскому князю?
– Верно, литовскому князю служили. Белая Русь, Малая Русь и многие другие русские земли: смоленские, брянские, курские и верховские , были тогда под Литвой. Только кто и какому князю служил, сказать не могу. Давно это было, – пожал плечами капитан Вашкевич.
– В те времена жили наши предки в разных княжествах. Ваши предки, Андрей Степанович, служили Великому Московскому князю, мои – Великому Литовскому князю. Теперь мы единая Русская держава – Российская империя и служим государю Николаю Павловичу! – Ответил Булавину капитан Вашкевич.
– Предок мой и основатель рода Булавиных – сотник Михайло по прозвищу Булава служил Великому Московскому князю Дмитрию Ивановичу и участвовал в Куликовском сражении вместе с князем литовским Монтвидом из рода Гедиминовичей, перешедшим на русскую службу, – с гордостью за свой род сообщил капитан Булавин. – В имении моём, унаследованном от покойного отца, служившего у фельдмаршала Кутузова и дошедшего с русскими войсками до Парижа, хранится старинная реликвия – именной кинжал, принадлежавший некоему немецкому рыцарю – капитану Тевтонского ордена, сражавшемуся в войске Мамая.
Трофей Михайло Булава взял на поле боя, передав по наследству потомкам с рассказом о том сражении. Тогда победа была за нами, и в двенадцатом году мы одолели французов, заставили отступить от Москвы, в снегах зарыли армию Наполеона!
– Монтвид? Литовский князь! Слышал о таком. Что же стало с ним? – Заинтересовался Вашкевич рассказом Булавина.
– В том сражении князь был тяжело ранен ордынским мечом, однако выжил. От того князя Монтвида, получившего удел от Великого князя московского Дмитрия Ивановича, прозванного за победу Донским, пошёл на Руси род столбовых дворян Монтвидов-Мотовиловых. Его прямой потомок – титулярный советник и симбирский совестной судья Николай Александрович соседствует с нами своим имением. Верст двенадцать от нашего имения до имения Мотовиловых, не более. У Николая Александровича хранится другая реликвия с того памятного сражения.
– Какая же? – Заинтересовался Вашкевич.
– Бронзовый складень с изображением Николая Чудотворца, защитивший князя Монтвида от ордынского меча.
– Как же такое случилось? Как Чудотворец помог князю?
– Складень хранился на груди Монтвида под доспехом. Меч могучего ордынца разрубил доспех на груди князя, да только не смог пронзить складень, оставил на нём глубокую отметину. Вот как это было, по словам Николая Александровича.
– А кинжал тот, старинный немецкий, взглянуть бы на него, неужели так и хранится в имени без всякой пользы? Я бы при себе имел такой. Оружие полезное, к тому же оберег для воина. Шутка ли кован лет с полтысячи назад, а то более! – Позавидовал Булавину Вашкевич.
– Да нет же, – улыбнулся капитан Булавин. – Со мной трофей! Матушка велела взять с собой, как возвращался в полк из отпуска. Верно, и ей привиделось, что будет он вроде оберега. И жена была согласна с матушкой. Да и не мудрено. К тому времени начались сражения на Дунае и был потоплен у Синопа турецкий флот. Война…
– Однако, интересная эта история с кинжалом и складнем! – Удивился Вашкевич. – Складень, понятно, принадлежал князю. Кому же принадлежал тот именной кинжал?
– Интересная, – согласился Булавин. – Старинная готическая надпись на клинке, хоть и не без труда, была прочитана. Принадлежал тот кинжал некоему рыцарю Тевтонского ордена барону Адольфу Готфриду, который по всей вероятности погиб в том сражении, – пояснил Булавин капитану Вашкевичу, расстёгивая офицерскую сумку на ремешке, перекинутом через плечо. – Вот он, мой оберег! – Булавин извлёк на свет старинный кинжал в потемневших от времени ножнах, и,  обнажив наполовину сталь с червлёной готической надписью на клинке, передал Вашкевичу.
– Хорош! – Осмотрев старинный трофей, с восхищением признался капитан, возвращая кинжал Булавину. 
– Хорош, да только пришли мы, Василий Богданович. Вот и командир полка наблюдает за действиями зуавов генерала Боске. – Поспешим же получить дополнительные указания!
– А, это вы, господа! – Приветствовал полковник Приходкин капитанов Булавина и Вашкевича, подошедших к наблюдательному пункту, устроенному на крайнем левом участке, обороняемом Минским и Московским полками. – Полюбуйтесь на этих зуавов – полудиких африканцев, нанятых французами для похода в Крым! – Остановились, черти, сидят на корточках, чего-то ждут, – прокомментировал полковник странные действия противника, наблюдая за зуавами в подзорную трубу.
– Неужели Боске передумал с нами драться? Как вы думаете, Андрей Степанович?
– Похоже, выжидают, – ответил Булавин, рассматривая в подзорную трубу отряд противника численностью до двухсот штыков, который перешёл вброд Альму и вполне мог обойти позиции русских полков, зайдя им в тыл. – Впрочем, с такими силами противник не опасен, может быть легко уничтожен атакой двух рот, заключил капитан. – Василий Богданович, взгляни, – передал Булавин трубу Вашкевичу. – Что скажешь?
– Согласен с вами, Андрей Степанович, выжидают. По-видимому, противник намерен обрушить на нас все силы одновременно. Но кто-то замешкался. Думаю, что не французы маршала де Сент-Арно, пославшего вперёд зуавов, а англичане лорда Раглана . Известно, что англичане долго раскачиваются, зато как поднапрут…
– Против англичан выставлены полки генерала Горчакова. Там будет жарко, но Пётр Дмитриевич боевой генерал, всегда с войсками, – грустно добавил полковник Приходкин, вспомнив о генерале Кирьякове, который, как всегда, в решающий момент, куда-то подевался.
«Сидит у Меншикова, а может быть пьёт где-то», – с горечью подумал полковник.
– Ну что ж, господа, – обратился он к офицерам, – впереди у нас трудный день! Многим из нас суждено сегодня умереть за отечество и государя! Так умрём же с честью! – С чувством продолжил полковник. – А пока будем ждать, когда Боске начнёт наступать главными силами. Вот тогда и ударим в штыки по-суворовски, а там, как Бог даст! – Полковник перекрестился и велел подать чаю.

2.
Начало сентября, бабье лето. Ласковое осеннее солнышко перевалило за полдень, а до арзамасского имения Мотовиловых оставалось ещё  вёрст двадцать – часа два, а то и более  пути при неспешной рыси двух вороных лошадок, запряжённых в легковую на высоких колёсах бричку, которая вместе с кучером дожидалась Николая Александровича в Дивеево.
До монастыря Николай Александрович добирался вместе с супругой Еленой Ивановной на перекладных из самой Москвы. Пять дней пути с ночёвками на постоялых дворах утомили путников, и не мудрено. Николаю Александровичу шёл сорок шестой год, к тому же в дороге он простыл и слегка захворал, но теперь, после Дивеева, где супруги провели два дня, болезнь отступила. То ли погода установилась, то ли воздух возле святых мест особенный, то ли водичка целебная из освящённых дивеевских ключей  помогла, но Николаю Александровичу стало легче. Кашель почти прошёл, да и чихать стал поменьше.
– Вот приедем домой, попаришься в баньке, напьёшься чаю с малиной и мёдом, и всё как рукой снимет, – успокаивала супруга Елена Ивановна. Барыня была значительно моложе Николая Александровича, красива лицом, ладна фигурой и на здоровье пока не жаловалась.
Николай Александрович, напротив, смолоду был не здоров. Ломота в суставах одолевала юношу, а после двадцати лет совсем слёг, думали, что не жилец. Доктора разводили руками, не в силах помочь молодому человеку совладать с тяжкой болезнью.
Батюшка с матушкой  отчаялись, да только умные люди подсказали обратиться за помощью к ныне покойному мудрому старцу Серафиму – иеромонаху Саровского монастыря, прозванному в народе Серафимом Саровским .
– Вот же, называл отец Серафим Николая Александровича «Ваше Боголюбие»! – Елена Ивановна с любовью взглянула на супруга и, убедившись, что тот задремал под ровный цокот копыт по большаку, утрамбованному колёсами повозок и ногами путников, так же прикрыла глаза, с удовольствием припомнив неоднократно пересказанный ей рассказ Николеньки, как наедине называла она мужа, о его удивительном исцелении.
В такое Елена Ивановна могла бы и не поверить, если бы не случилось чудо с самым близким для неё человеком, женившимся  на ней, девице Милюковой, будучи в полном здравии. А случилось это годы спустя не иначе как по Божьему Промыслу, советам отца Серафима и родной тётки – мудрой схимонахини Марфы, посвятившей свою жизнь Богу и прославленной как Святая преподобная Пелагея Саровская.

*
Ранней осенью тридцать первого года  привезли в Саров к батюшке Серафиму больного Николеньку, которому было тогда двадцать два года, но был он измучен уже как три года тяжкой болезнью в суставах, да так что не мог ни ходить, ни стоять. Лишь лежал на спине, пребывая в постоянных и нестерпимых мучениях. Несли беднягу к батюшке Серафиму четверо крепких мужей, а пятый поддерживал ему голову.
Накануне отец Серафим – мудрый старец преклонного возраста долго беседовал с больным молодым человеком, а через два дня принесли его к указанной старцем многовековой могучей сосне. Ожидал там отец Серафим больного в окружении церковных людей.
Посадили молодого человек возле сосны, приложив спиной к прогретому за день стволу, и спросил его отец Серафим:
– А веруешь ли ты, в Господа Иисуса Христа, что он есть Богочеловек, и в Пречистую Его Божью Матерь, что она есть Приснодева?
Отвечал старцу Николенька:
– Верую!
– А веруешь ли ты, что Господь, как прежде исцелял одним словом Своим или прикосновением Своим все недуги, бывшие в людях?
– Верую! – Отвечал Николенька.
– А если веруешь, то здоров ты уже! – Заключил тогда мудрый старец.
– Как здоров? – Удивился молодой человек. – Когда люди мои держат меня на руках?
Велел отец Серафим отойти от Николеньки тем людям, что держали его, а сам взял молодого человека за плечи, приподнял от земли и, поставив на ноги, молвил:
– Крепче стой! Твёрже утверждайся на земле-матушке! Вот так-то! Не робей, совершенно здоров ты теперь! Господь исцелил!..

* *
– Барин, барыня! – Глядите, кто впереди! Глядите, кого нагоняем! – Прервал кучер воспоминания Елены Ивановны.
Николай Александрович очнулся от дремоты, Елена Ивановна открыла глаза.
Впереди, саженях в десяти от них, катила телега, запряженная неспешной лошадкой. На телеге, свесив ноги в не новых, однако ещё добротных юфтовых сапогах, сидел крупный мужик в сдвинутой на затылок крестьянской войлочной шапке и в ношеном армяке, распахнутом по причине тёплой погоды.
Мужик остановил телегу, спешился и, сняв шапку, поклонился в пояс барину и барыне.
– Здравствуйте, Николай Александрович! Здравствуйте, Елена Ивановна! Не опасаетесь ехать одни? Дорога не близкая. Лихие люди могут обидеть.
Николай Александрович признал своего крестьянина, избранного лет пять назад деревенским старостой, которого давно не видел, да и не был он в своём арзамасском имении больше года.
– Здравствуй, Тимофей Никифорович! – Приветствовал барин старосту.  – Нечего нам опасаться. Светлый день, кругом поля, мужики пашут под зиму. Да вот и тебя нагнали. Откуда путь держишь? Почто забрался в такую даль?
– Из Арзамаса возвращаюсь я, Николай Александрович. Ребят наших: Степана с Алёшкой свёз в город. Велели поставить от нашей деревни двух рекрутов. Стало быть, в солдаты их забирают. Стало быть, на войну, – нахмурился и почесал густую бороду староста.
– Чьи ребята? – Спросил Николай Александрович.
– Стёпка – Ивана Шемякина сын, а Алёшка – Прохора Семёнова. Ребята озорные, до работы не шибко охочие, сами рвались в солдаты. Ходят слухи, что служить им теперь недолго, то ли десять, то ли двенадцать годков, а потом вольная – поезжай куда хочешь, делай что хочешь, если, конечно же, не убьют на войне.
– Что же ты нахмурился, Тимофей Никифорович? От государевой повинности никуда не деться, да и ребята наши сами желают солдатами стать. Бог им в помощь…
– Да сынок мой средний, Василий, в солдатах. Десять лет уже отслужил. Скоро бы ему домой, если, конечно сократят срок службы, да война разразилась. Вам, барин, должно быть известно, что будет дальше с войной? А?
– Откуда же это мне может быть известно? Поглядим, посмотрим, – ответил старосте Николай Александрович.
– Где Василий не знаю, но должно быть в Крыму, – вздохнул староста. – Последняя от него весточка пришла с полгода назад оттуда, из Крыма. С какого города не запомнил. По жребию угодил Василий в солдаты, однако не плакал и не печалился. Воли ему захотелось. Да разве не вольно живётся нам у вас, барин? Зазря не обижаете, не притесняете. Грех жаловаться! – Староста вновь поклонился барину с барыней и, вздохнув, посетовал:
Ходят слухи, что царь-батюшка и крестьянам скоро даст волю. А вот как будет с землицей-кормилицей?..
– Верно, Тимофей Никифорович, ходят слухи о скорой крестьянской реформе, –  подтвердил Николай Александрович. – Только война у нас сейчас, так, что придётся пока подождать. А как оно всё будет – увидим.
 – Слышали мы, что французы опять на нас напали. С французами приплыли по морю англичане и турки. Неужели опять на Москву пойдут как в двенадцатом году? И царь у французов тоже зовётся Наполеоном. Неужели тот же Наполеон?
– На Москву, не пойдут, да и король французский хоть и Наполеон, да не тот . Тот Наполеон, что занял Москву, а потом бежал из неё, умер в изгнании на далёком острове . Да только опять обложили враги Россию со всех концов, однако вглубь страны не сунутся. Кишка тонка! – Отрезал Николай Александрович.
– А знаешь ли ты, Тимофей, какой день сегодня? – спросила старосту Елена Ивановна.
– Какой день? – Озадачился растерянный староста. – Обыкновенный день.
– Да, нет, не обыкновенный. В этот день русские полки под командой светлого князя московского Дмитрия Ивановича бились близ реки Дон с мамаевой ордой. Вышел Мамай с огромным войском, где были и католики, из Крыма, где теперь сражаются с неприятелем русские воины. С вечера помолились, помянули светлого князя и русских героев, не пустивших врага на Русь. Так что, Тимофей, день сегодня особенный, памятный день, –  молвила Елена Ивановна, взглянув на ласковое осеннее солнышко. В выразительных синих глазах её сверкнули солнечные лучи, и Николай Александрович залюбовался супругой, которая была на четырнадцать лет моложе его, а в последнее время просто расцвела.
«К чему бы?» – Подумалось ему. – «Неужели…»
Николай Александрович вопросительно посмотрел на супругу.
Перехватив его взгляд, Елена Ивановна загадочно улыбнулась, однако ничего не ответила, подумав.
«Всему своё время…»
– Виноват, барыня. Ничего нам о том не известно. Верно, давно это было, вот и старики наши ничего такого не помнят, – стал извиняться староста.
«Давно», – мысленно согласился с ним Николай Александрович. – «Очень давно. Вот и пол тысячи лет не за горами, а простой люд ничего не знает о том. Жаль…»
Мотовилов прикрыл глаза, пытаясь себе представить, как это было. Как предок его и родоначальник фамилии князь Монтвид сражался с мамаевой ордой и католиками, которых благословил в поход против православной Руси римский Папа. Как прикрыл грудью славный предок светлого князя московского…

*
…Кровавая сеча в самом разгаре. Несмотря на громадные потери, ордынцы напирают со всех сторон. Конь под Монтвидом убит, и князь едва устоял на ногах, выбираясь из груды поверженных тел. Неожиданно он увидел и узнал Великого князя по доспехам, снятым с Бренка .
Дмитрий Иванович потерял второго коня, бьётся пеший с лишившимися коней ордынцами. Подле его ног лежит, безуспешно пытаясь подняться, германский рыцарь, закованный в тяжёлые доспехи, которого Монтвид сбил с коня за несколько мгновений до того, как сам оказался сброшенным наземь.  Князь не стал добивать поверженного рыцаря, переступил через него и спешно осмотрелся.
Бояр из великокняжеского конвоя рядом не видно, все погибли, да и ордынцев полегло столько, что и не счесть, так что негде ступить на вытоптанную, залитую кровью землю. Повсюду тела убитых и тяжелораненых воинов и боевых коней.
Отчаянно отбиваясь сразу от нескольких ордынцев, Монтвид пробирался поближе к Великому князю, который сражался в одиночестве и если бы не боевое мастерство, то всё могло бы закончиться трагически.
К Дмитрию Ивановичу пробились два псковских ратника из дружины Андрея Ольгердовича, но тут же пали. До Великого князя оставалось всего несколько шагов. Монтвид видел, как Дмитрий Иванович наносит противникам сильнейшие удары, пропускает ответные, шатается, к счастью не падает. Слава Богу, на князе крепкая броня.
К Великому князю рвётся здоровенный ордынец в дорогих доспехах, быть может темник, потерявший коня. В его руках тяжёлый кривой меч. Замахнулся, вот-вот ударит и рассечёт княжий доспех.
Собрав последние силы, Монтвид вырвался вперёд и оказался между ними, не заметив, как слетел с головы шлем. Ордынец обрушил на него удар чудовищной силы, пришедшийся на грудь. Лопнули стальные пластины юшмана , рассыпалась кольчуга, и, разодрав кафтан, лезвие меча вонзилось в подаренный матушкой бронзовый складень Николы Чудотворца.
Хрустнули рёбра и грудные кости. Страшная боль пронзила всё тело. Монтвид рухнул на землю и, теряя сознание, услышал могучее русское «Ура!» То мчалась на выручку кованная конная рать князя Дмитрия Ольгердовича…

*
Николай Александрович, очнулся, неожиданно ощутив в груди острую боль, и увидел испуганные глаза тормошившей его супруги.
– Что с тобой, Николенька? Весь бледный, за грудь хватаешься! Плохо тебе?
– Нет, Алёнушка, ничего. Задремал. Наверное, укачало. Сердце чуть прихватило, проходит…
Мотовилов вымученно улыбнулся супруге и обратился к старосте, озабоченному состоянием барина.
– Трогай, Тимофей Никифорович, свою лошадку, да поспевай за нами, а то до сумерек не доберёмся до дома. Да расскажи-ка нам  по пути как дела в имении. Собран ли урожай, хватит ли до следующего года, не придётся ли туго зимой?
Увидев, что барин приходит в себя, староста облегчённо вздохнул, стегнул кнутом лошадку, та встрепенулась и побежала, потянув за собой телегу.
Коляска с барином и барыней легко нагнала телегу, и, попридержав сытых коней, кучер пристроил её рядом с телегой, так чтобы барин мог расспрашивать старосту.
– Август выдался сырой, грибов насобирали – пропасть! Однако и хлеб с овсом, и просо с гречихой, и горох убрали вовремя. Урожай хуже, чем в прошлом году, ржи пудов сорок с десятины намолотили, не больше. Ну да, Бог даст – сыты будем, не помрём! Вот только не знаем, сколько пудов свезут в Арзамас? Каков нынче будет налог?
– Половину, Тимофей Никифорович, половину урожая придётся свезти. Война у нас. Много требуется хлеба для военных нужд. Солдат кормить, для лошадей овёс требуется, и продать хлеб придётся немцам, чтобы купить нужные нам товары. Слава Богу, хоть с Пруссией  у нас пока мир.
– Слава Богу. С немцами воевать нам ни к чему! – Согласился с барином деревенский староста Тимофей Никифорович Рябов, сын которого Василий теперь в Крыму, где идёт война.
– Теперь, барин, распогодилось – бабье лето! – Чуть посветлело лицо старосты. – Дороги просохли, не пылят. Что ехать, что пешком идти – любо дорого! Старики говорят, что сентябрь будет сухим. Конопля нынче уродилась и на масло и на холсты. Репу, свёклу и прочие овощи уберём до заморозков, а там и капуста доспеет. Хороша уродилась нынче капуста! Хлеба не хватит – проживём с репой и капустой. Не впервой…
– А как картофель? Сажали мужики? Привыкают к заморскому овощу?
– Привыкают, многие распробовали «земляные яблоки», которые велела выращивать и есть покойная матушка-императрица . Распробовали мужики, говорят, что второй хлеб. Сытнее, репы, а с конопляным маслицем да солёными огурцами или с квашеной капустой – объедение! – Облизнулся староста, как видно, проголодался за день, и было собрался рассказать барину о скотине и годовом приплоде, да Николай Александрович его остановил.
– Вот что, Никифор, вижу, что с полевыми работами управились с Божьей помощью. Теперь пахать, да озимые сеять. Скажи-ка, дружок, а как управляется с делами новый управляющий Савелий Митрофанович? Скажи как есть, не утаивай.  Не опасайся, не узнает управляющий о том, что ты мне расскажешь.
– Ну что я могу, сказать? – Вздохнул староста. – Строг Савелий Митрофанович. За всякую провинность наказывает, руки стал распускать. Обидно мужикам. Что мы скот что ли? Прежний управляющий, царство ему небесное, был помягче, только ругался. Часто поминают его мужики добрым словом. Жаль, что помер…
– Что это он себе позволяет? – Посмотрела на супруга Елена Ивановна. – Разве можно бить человека. Ведь не вор и не преступник, а провиниться может каждый. Так отчитай его, пристыди, но не бей! Зря взяли мы его в управляющие!
– Рекомендовали мне его. Уверяли, что красть не будет, – ответил супруге Николай Александрович.
– Верно, не крадёт, не замечали мы, – подтвердил староста. Да ему и не надо. Без жены, без детей живёт. Верно, оттого до баб охоч управляющий. Девок и замужних баб трогать, слава Богу, опасается, могут мужики и ноги переломать. А вот бобылкам и вдовам проходу не даёт. Силой требует от женщин покорности.
– Не хорошо это, – посмотрела на супруга Елена Ивановна, которая возложила на себя заботу о хозяйстве, освободив супруга для иных Богу угодных дел.  – Не хорошо. – Прогони его, Николенька.
– А где же нам искать нового управляющего? – Озадачился Николай Александрович.
– Я сама подыщу, – пообещала барыня.
Помолчали, каждый задумался о своём. Староста о том, не зря ли он так об управляющем. Елена Ивановна озаботилась рукоприкладством и блудом, которых она не потерпит. Николай Александрович задумался, как ему быть – сразу же по приезду рассчитать управляющего или поговорить с ним наедине, вразумить и подождать…
Елена Ивановна взяла супруга под руку и прижалась к нему, припоминая своё девичество и сватовство к ней – юной девице Алёне Милюковой потомка старинной дворянской фамилии Николая Мотовилова, который был уже не молод, ему уже было за тридцать.
Переживала девушка, узнав, что Николенька смолоду был влюблён в дочь соседей-помещиков Языковых – юную Катеньку Языкову, однако успеха у неё не имел. Потом сильно болел, так что на ногах не стоял, а после чудесного исцеления старцем Серафимом, задумал посвятить свою жизнь Богу, уединившись в монашестве от мирских забот и соблазнов.
Да только отговорили Николая Александровича от монашества мудрые люди и, прежде всего, сам отец Серафим, объяснив молодому человеку, исцелённому им от хвори, что место его в мирской жизни.
Стал с той поры Николай Александрович Мотовилов келейником и служкой у преподобного старца по жизни его и по успению. Вот и по благословению и предсказанию батюшки Серафима женился Николай Александрович на девице Алёне Милюковой, тетка которой – монахиня схимница Марфа, прославлена ныне церковью как святая.
Приятны такие мысли-воспоминания. Ладная у них вышла семья, по любви. Трёх дочерей родила Елена Ивановна.
Старшей дочери Александре – одиннадцать лет.
Средней – Прасковье – восемь.
Младшей – Марии – четыре года.
Все сейчас дома, в Воскресенском, с няней и гувернанткой. Родителей дожидаются.
«А уж как мы по ним соскучились…» – Вздохнула Елена Ивановна.
«Теперь мне уже тридцать один год», – разволновалась она. – «Беременная, второй уже месяц пошёл. В Москве забеременела. В церковь ходила, исповедовалась. Батюшка помолился, предсказал весной родить мальчика. О том же сообщила уже в Дивеево и матушка Мария – опытная в таких делах.
«Вот бы не ошибиться», – подумалось Елене Ивановне. Знала, мечтает супруг о сыне –  продолжателе рода. Много на Руси Мотовиловых, но и на нём, Николае Александровиче, не должен пресечься древний дворянский род.
«От Рюрика и Гедимина пошли мы! От Монтвила – соратника Светлого князя Рюрика и от князя Монтвида, прикрывшего грудью в Куликовском сражении Московского князя Дмитрия Ивановича, пошли Мотовиловы. С Романовыми в родстве ! Вместе державу русскую строили, всякий раз поднимали после великих бед ! Вот она нынче Россия – империя православная, на полмира распахнутая!» – Говаривал с гордостью Николай Александрович, указывая на висевшую в его кабинете большую карту Российской империи…
– Надолго вы, барин, к нам? –  прервал затянувшееся молчание староста.
– Недели на две, а то и месяц побудем, а потом в Воскресенское и Симбирск. Дела ждут, – отвлекаясь от набежавших мыслей, ответил Николай Александрович.
– Ждут дела, – согласился Староста. – Вот и приезда вашего ждут соседи.
– Кто же? – Поинтересовалась Елена Ивановна. – Неужели Самсоновы?
– Они самые. Григорий Сергеевич Самсонов со снохой Анной Михайловной. Вчера интересовались, когда вас ждать. Обещали сегодня быть, – сообщил староста.
– Слышал, Николенька, ждут нас соседи. Едем быстрее! – Оживилась Елена Ивановна. – Гостей надо встретить!

 *
Кучер натянул вожжи и остановил лошадей.
– Приехали, барин!
Низко кланяясь, из усадьбы вышли слуги встречать хозяев. Впереди, бодрым шагом, однако же, заметно прихрамывая, поспешал в любимом им мундире отставного подполковника-артиллериста Григорий Сергеевич Самсонов, от которого не отставала Анна Михайловна – миловидная женщина двадцати пяти лет от роду, жена сына Григория Сергеевича – лейтенанта императорского флота Ивана Самсонова, который теперь служил в Севастополе.
Давно не видевшиеся соседи, обнялись и расцеловались по русскому обычаю. Тут же оказался управляющий имением и поклонился хозяевам:
– Заждались мы вас, Николай Александрович и Елена Ивановна! Всё уже готово. И банька истоплена, как не помыться, не попариться с дороги, и стол накрыт к ужину!
В хозяйстве у нас порядок. Урожай собран, теперь и налоги уплачены. Прикажете принести ревизорские книги?
– Потом, Савелий, завтра, – недобро посмотрела на управляющего Елена Ивановна и отвернулась, заговорив с Анной Михайловной.
– Поздно уже. Смеркается, а мы с дороги. Оставайтесь у нас, ночуйте.
– Два как же? У меня малые дети остались с няней, – забеспокоилась Анна Михайловна.
– Пошлём кого-нибудь из наших мужиков предупредить, что вы у нас заночуете. А вечерком почаёвничаем, поговорим. Давно ведь не виделись...
С Самсоновыми Мотовиловы соседствовали и жили дружно хоть и встречались не часто. Не ссорились, не судились из-за спорных земель, решали всё миром. В сравнении с Воскресенским, здешнее имение Мотовиловых было не большим, у Самсоновых имение было поменьше.
Григорий Сергеевич Самсонов – отставной подполковник, был лет на пятнадцать старше Николая Александровича и в юности, будучи корнетом, участвовал в войне с Наполеоном. Дошёл с Русской армией до Парижа, а, вернувшись в Россию, перешёл на службу в артиллерию. Воевал с турками на Кавказе, затем служил в Севастополе в крепостной артиллерии и вышел в отставку по возрасту и по болезни.
Теперь служил в императорском флоте его сын – лейтенант Иван Григорьевич Самсонов, родившийся в Севастополе и с детства полюбивший море.
– Служил Иван в Кронштадте, а как началась война, подал рапорт о переводе на Чёрное море. Бредит Севастополем, родился и воспитывался в этом славном городе – русской твердыни на Чёрном море. Удовлетворили, – то ли порадовался за сына, то ли опечалился отставной артиллерист.
– Война теперь в Севастополе. Как-то всё будет? – Вздохнул Самсонов.
– Пройдёмте в дом, – пригласила Елена Ивановна. – Вы уж извините, гости дорогие, мы в баньку с дороги, а потом к ужину.
– Подождём, Елена Ивановна, – успокоил хозяйку Самсонов, и обратился к Николаю Александровичу:
– Газеты московские привезли?
– Привёз, недельной и большей давности. В багаже все газеты.
– Очень хорошо! – Обрадовался Самсонов. – В нашей глуши и таких нет. – Парьтесь на здоровье, а мы с Аннушкой почитаем, узнаем, что происходит в России и иных государствах.

*
– Ну что, Григорий Сергеевич, начитался газет? – Спросил у Самсонова разрумянившийся после бани Мотовилов, заходя в гостиную, где уже при свечах, поскольку стемнело, отставной подполковник просматривал «Московские ведомости» от первого сентября, которые оказались самой свежей из привезённых газет.
– Нет, Николай Александрович, не начитался, – оживился Самсонов. – Московские газеты не то, что наши губернские, каких вовремя не дождёшься. Почта работает из рук вон плохо, да и пишут там больше о коммерции и городских делах, а о войне почти ничего. Словно и нет её. Иное дело московские газеты. Я бы их у тебя взял, дома почитать не спеша. После верну.
– Бери, Григорий Сергеевич, бери без возврата. Я их все прочитал в дороге. А там, Бог даст, пришлют по почте из Нижнего  новые.
– Как попарились? – Спросила Анна Михайловна у отдохнувшей лицом и телом Елены Ивановны, уложившей расчёсанные ещё невысохшие волосы в простой, скреплённый черепаховым гребнем узел.
– Хорошо! Анна. А теперь к столу. Отвыкли в дороге от домашнего, проголодались. Отведаем, что приготовил нам к ужину повар, а потом почаёвничаем. Да, пока не забыла! – Спохватилась Елена Ивановна. – Григорий Сергеевич, нет ли у вас на примете грамотного порядочного человека для управления имением?
– Да ведь есть у вас управляющий, – удивился Самсонов, знавший, что хозяйственными делами в имениях Мотовиловых заведует Елена Ивановна.
– Хотим поменять. Вот и Николай Александрович не возражает.
– Ладно, не стану спрашивать, чем плох прежний, – согласился Самсонов. – Есть такой человек. Из мещан, проживает в Арзамасе. Мне о нём говорили. Грамотен, честен, семейный.
– Хорошо, что семейный, – одобрила Елена Ивановна. – Как его имя?
– Репнин Егор Иванович.
– Сколько лет ему?
– За тридцать.
– Служил управляющим?
– Служил, да только сейчас не у дел.
– Отчего же?
– Этого я не знаю. Пошлите за ним, расспросите. Если подойдёт, то берите.
– Спасибо, Григорий Сергеевич. Завтра же пошлём за ним, – поблагодарил Самсонова Николай Александрович.
– Да не за что. Всегда готов помочь по-соседски. Выпьем за встречу по маленькой! – глянув на графинчик с вишнёвой настойкой, предложил Самсонов.
– Нет, Григорий Сергеевич, уволь. Чаю напьюсь с малиновым вареньем, – отказался Мотовилов.
– А вы, Елена Ивановна? Помнится, уважали вишнёвую настойку?
– Тоже откажусь, Григорий Сергеевич, – переглянувшись с супругом, улыбнулась раскрасневшаяся хозяйка. Был отчего. В баньке, смыв с тела дорожную усталость, Елена Ивановна, решилась и призналась мужу в том, что беременна. Поведала, как в Дивеево старая монахиня матушка Мария предсказала ей мальчика:
«Теперь война, доченька, а к войне больше родится мальчиков», – повторила слова монахини Елена Ивановна, обнятая и расцелованная супругом.
«Дай-то Бог!» – В душе помолился Николай Александрович, ждавший после трёх дочерей сына. Марию он хорошо знал. Обладала монахиня даром предсказательницы. Подумал:
«Отчего же сразу мне не сказала?»
Улыбнулся, взглянув на супругу.
 «Вот они, женские тайны…»
В сей миг загадал для наследника имя – самое на Руси распространённое. Почему так, сам того не ведал…
– Ну, так мы со снохой отведаем вашей настойки. Да, Анечка? – Сдался Самсонов, любивший выпить рюмку – другую.
Отужинав, принялись за чай, который Мотовиловы привезли из Москвы. Отменный был чай. Доставлен из Кяхты , куда привозили свой товар китайские купцы.
– Ну как Москва-матушка, стоит белокаменная? Звенят колокола кремлёвские? – Приступил к расспросам Самсонов.
– Стоит Москва! Служат в храмах, звенят колокола! – Подтвердил Николай Александрович. – Военных в городе много. Куда ни глянешь, солдаты маршируют под командой офицеров. От Хамовников каждый день отправляются в путь маршевые роты. На Дунай, в Крым, на Кавказ идут наши воины. Велика Россия, от Москвы до окраин тысячи вёрст, а дорог хороших нет. Ни камнем мощёных, ни железных дорог на паровой тяге, каких уже не мало в Европе, а у нас их – раз – два и обчёлся . Да и те коротки, ни в Крым, ни на Кавказ, ни на Дунай не ведут. Вот и идут наши солдаты пешим строем, не поспевая к сражениям. Польют дожди, раскиснут дороги, ох и тяжко будет в пути солдатам… 
– Вот же, в окружении Россия теперь, – убедившись, что женщины заняты разговорами о хозяйстве и детях, сообщил Мотовилову Самсонов. – В газетах пишут о том.
– Хуже того, в блокаде, – Согласился с Самсоновым Николай Александрович. – Одни мы, православные, против стаи врагов, – и грустно пошутил: – хорошо хоть Кяхта пока не в осаде и чая у нас в достатке.
– Снюхались англичане с французами, войну нам объявили , дескать, туркам в помощь, а те притесняют православных в своих провинциях. Вот уже и убивать стали болгар, сербов, греков, армян и прочих христиан! – Возмутился Самсонов. – Да только не в одном Чёрном море война. Обложили Россию со всех сторон. Возле Петербурга их флот, Разрушили Бомарзунд , заняли острова, взяв две тысячи наших пленных . Увезли их к себе в Англию, говорят, что определили на каторжные работы. Ещё говорят что, поганые надругались над православными святынями, крепостную церковь взорвали, растащили иконы! – Продолжал перечислять обрушившиеся на Россию беды багровый от возмущения отставной подполковник Самсонов, гнавший в молодости наполеоновских вояк до самого Парижа.
– Теперь бомбардируют Свеаборг , а Кронштадт и Петербург в полной морской блокаде. Не дают нашим кораблям выхода из Балтийского моря, не дают идти на соединение с Черноморской эскадрой! Даже торговые корабли не пропускают! – Возмущался Самсонов.
– Под Ольтеницей мы не добились успеха . Слава Богу, что на Дунае воевал с турками наш лучший генерал князь Михаил Дмитриевич Горчаков , вынужденный выводить войска в Россию после того, как в войну влезли австрияки и стали занимать Валахию под предлогом недопущения туда турок. Да командуй войсками кто другой вместо князя, мы  понесли бы куда больший урон! 
Горько сознавать, что даже турки вооружены лучше наших солдат, английскими и французскими штуцерами, а так же артиллерией. На Дунае против нас воюют наёмники из немцев и поляков. Австрияки влезли в войну. Мало им Трансильвании, подавай им Валахию,  Молдавию и Добруджу  с выходом в Чёрное море. Хорошо хоть Пруссия соблюдает нейтралитет.
«Пока соблюдает, да и то потому, что по Висле и по Неману стоят наши полки», – Подумал Мотовилов и мысленно перекрестился, вспомнив, что ещё в апреле, за два дня до обстрела Одессы англо-французской эскадрой, Пруссия и Австрия заключили «Оборонительное соглашение» на случай нападения на них России.
– На Кавказе опять лезут турки вдвое, втрое превосходящие наши силы. Но мы их бьём! Не помешай нам Англия с Францией, смогли бы взять Константинополь, прогнать турок в Анатолию и восстановить крест православный над Святой Софией!
А ведь как было задумано покойным Павлом Петровичем.  Сын Александр – Император Всероссийский! Сын Константин – император Константинопольский и Цареградский !
– Ну и фантазёр же вы, Григорий Сергеевич, – покачал головой Мотовилов, подумав:
«Впрочем, всему своё время…»
Вспомнил Николай Александрович одно из самых загадочных пророчеств отца Серафима, сказанное святым старцем незадолго до упокоения, собственноручно им записанное и хранимое в Воскресенском родовом имении:

«Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими, она составит громадный вселенский океан народный, о коем Господь Бог издревле изрек устами всех святых:
«Грозное и непобедимое царство всероссийское, всеславянское – Гога Магога, пред которым в трепете все народы будут». И все это, все верно, как дважды два четыре, и непременно, как Бог свят, издревле предрекший о нем и его грозном владычестве над землею».

Вспомнил о пророчестве, задумался:
«Когда же это будет? Когда? Неужели пережить придётся тяжкое лихолетье, о котором было сказано святым старцем Серафимом»:

«Будет такое время на Руси, когда ангелы не будут успевать принимать души умирающих».

«Когда же?»
Вздрогнул и промолчал, в то время как Самсонов выпил ещё рюмку замечательной наливки и продолжал высказывать свои суждения:
– Такого прежде не бывало! Корабли военные английские плавают в Белом море, угрожают Новодвинской крепости , Архангельску и Коле . Да и Камчатка с Аляской могут быть подвергнуты бомбардировкам с моря и вторжению англичан. Но хуже всего в Крыму. Там главные силы французов и англичан, там их многочисленный паровой флот против нашего Черноморского флота, малочисленного и парусного. Там сейчас мой Иван. Рапорт подал о переводе из Кронштадта в Севастополь. Одобряю его поступок, хоть и опасно в Крыму.
Только слышал я, что отбился от врага монастырь на Соловках. Так ли это, Николай Александрович? Что говорят в Москве?
– Так, Григорий Сергеевич! Так! С божьей помощью, первая победа наша над англичанами! – Посветлело лицо Николая Александровича. Накануне отъезда встретил я в Москве отца Михаила – священника из Архангельска. Разговорились с батюшкой. Поведал он мне, что ещё весной в Архангельске и по всему побережью Белого моря был объявлено военное положение. Как только сойдёт лёд, ждали английские военные корабли. Из Петербурга доносили, что помимо Архангельска враг непременно нападёт на Соловецкий монастырь, чтобы разорить русскую твердыню на Белом море.
Из Священного Синода пришло предписание временно отослать все монастырские ценности в Архангельск и готовиться к обороне монастыря. Настоятель монастыря архимандрит Александр, с ним батюшка Михаил был знаком, назначался комендантом крепости, которой на время военных действий стал монастырь. Из Архангельска прибыло подкрепление: восемь пушек с поручиком и фейерверкером , огневые припасы к пушкам и ружья для нижних чинов имевшейся на Соловках инвалидной команды  и монастырских послушников, которых сразу же стали обучать военному делу и прежде всего артиллерийскому.
Английские корабли подходили к Архангельску, однако убедившись, что город хорошо укреплён, повернули к Соловкам, намереваясь разорить православную твердыню. В начале июля это было. Два английских многопушечных паровых корабля  подошли к монастырю на пушечный выстрел и велели защитникам монастыря сдаться. Однако отец Александр отказал сдать свою крепость и велел палить по врагу из орудий. У англичан орудий многократно больше, помимо ядер, которые не могли пробить мощных стен монастыря, сложенных их валунов, имелись снаряды бомбические , однако многие из таких бомб не долетали до монастыря, а падая, не разрывались.
Целый день происходила бомбардировка монастыря. По словам отца Михаила, защитники монастыря насчитали около двух тысяч вражеских ядер и бомб, обрушившихся на монастырь, однако монастырь, сложенный нашими предками, пострадал незначительно, а людских потерь и вовсе не было! Что это как не божья помощь в обороне православного монастыря, что как не божья защита? После сражения нашли за иконой Божьей матери неразорвавшуюся бомбу. Вот как это было! – закончил Николай Александрович пересказ священника, с которым беседовал накануне отъезда из Москвы.
– Помнишь, матушка, отца Михаила? – обратился Мотовилов к супруге.
– Как же, помню. Приходил к нам отобедать, и рассказ его помню, – подтвердила Елена Ивановна. Женщины отвлеклись от семейных тем и внимательно слушали Николая Александрович, который был хорошим рассказчиком.
– А что же английские корабли? Неужели не повторили атаку? – Спросил Самсонов, с большим вниманием выслушавший рассказ Мотовилова.
– Высадиться на остров враги не решились, увидев на берегу отряд вооружённых людей, собранный из инвалидной команды, местных жителей и монахов. К тому же,  получив повреждения от русских пушек, английские корабли отошли в море и больше не появлялись. Отец Михаил сообщил, что архимандриту Александру было послано из Петербурга письмо с требованием, явиться к государю-императору за наградой . Вот так-то!
– Ну а Камчатка? Летом ещё сообщали, что готовят англичане с французами нападение на Петропавловск. Как там дела? – Не унимался Самсонов.
– Про Камчатку знаю лишь из газет, – продолжил Николай Александрович. – Слышал, что англичане с французами недовольны нашему усилению в тех краях и намерены захватить Петропавловск, и что на Камчатку послано подкрепление из Иркутска. Далёка от нас Камчатка. Что там сейчас происходит, узнаём месяца через три, а то и больше .
 – Новоархангельск  ещё дальше, в Америке, а всё русская земля. Трудно оборонять такие пространства, а надо. Только, не везде нам божья помощь, – тяжко вздохнул Григорий Сергеевич.
– Отстали мы после победы над Наполеоном в военном деле от других европейских держав. Успокоились, полагая себя сильнейшей державой. Столько времени потеряли. И вот, когда, как у нас говорится «жареный петух клюнул», нет ни штуцеров, ни дальнобойной артиллерии, ни паровых фрегатов. Кто виноват в этом? – Вопросительно посмотрел Самсонов на Николая Александровича. – Неужели только масоны, которых вы, Николай Александрович, терпеть не можете?
– Ну что тебе сказать, друг любезный, – задумался Мотовилов о том, как ответить на труднейший из вопросов добропорядочному дворянину, подполковнику в отставке, проливавшему кровь за отечество. Как сказать, чтобы не обидеть человека пожилого, болеющего за державу, которая и в самом деле сильно отстала  даже от Франции, которую сумела разгромить сорок лет назад.
– И масоны тоже повинны в том. С царём Петром  пришла к нам эта беда и никуда с тех пор не делась. При матушке-императрице Екатерине вместе с пользой от расширения империи, происходило в обществе сильнейшее падение нравов. Расцвело невиданное прежде казнокрадство, всеобщее распутство в окружении императрицы и среди именитого дворянства, страсть ко всему иностранному.
Даже язык свой русский стали забывать, предпочитая изъясняться по-французски. От всех этих грехов множились масоны с либералами, для которых Россия уже не матушка, а лишь источник доходов. Все помыслы у масонов связаны с Европой, с интересами собратьев по масонским ложам, которые влияют на умы наших правителей и чиновников, заставляя их сдавать интересы России. Дошло уж до того, что многие из дворян, увлечённых масонством, желают поражения России в этой войне.
С тех печальных екатерининских времён принижалось и Православие, нищали и закрывались монастыри, забывались православные святыни, а государь Александр Павлович  масонству лишь потворствовал. После смерти отца  стал протектором Мальтийского ордена . Убеждённый франкмасон или же, если по-русски, то «вольный каменщик». Вот и выстроил сам себе вместе с прочими «каменщики» дорогу в ад. Господь наказал!
– Не слишком ли? – Услышав такое о покойном императоре, умершем в Таганроге от тифа, обеспокоился Самсонов.
– Нет, Григорий Сергеевич, не слишком! – Настоял Николай Александрович. – Либерал и масон! Да и потомства он не оставил . Бог не дал! 
Теперь появился новый враг у России – то же либерал и масон. Экий позор для русского дворянства! Обосновался в Лондоне потомок древнего дворянского рода. Тот ещё масонище! Клевещет на матушку-Россию, на монархию, на государя-императора, на православие! Желает России в войне поражения, желает свержения монархии, как это было у французов или же, как в любезной ему Англии, где не государь правит страной, а парламент. Издаёт этот предатель крамольные листки, которые проникают к нам и сеют повсюду смуту. Прикрылся немецким псевдонимом, обласкан банкирским домом Ротшильдов , опутавшим долгами все монархии Европы…
Несмотря на поздний час и посещение с дороги бани, Мотовилов вышел к гостям не в гражданском платье, а парадном губернском дворянском мундире, поскольку и Самсонов был облачён в мундир военного покроя. Николай Александрович старался не появляться на людях в гражданской одежде, подчёркивая мундиром своё служение Богу, Царю и Отечеству. Тому причина антирусское масонское выступления декабристов, которое заставило ещё юного дворянина осмыслить антихристианский смысл их выступления, грозившего России большими бедами и поглощением безбожной западной моралью.
– Довольно, Николай Александрович, наслышан я уже об этом изменнике, наслышан о Герцене , врагами нашими – французами и англичанами обласканном. Слава Богу, теперь у нас строгий государь Николай Павлович . Декабристов прижал . Зачинщиков повесил, а прочих масонов, что в заговоре участвовали, не щадя ни князей, ни дворян, выслал в Сибирь на каторжные работы. И поделом! Заслужили за своё масонство, иллюминаты чёртовы! Да только говорят, что и наш государь задолжал тому же Ротшильду! – Разволновался отставной подполковник Самсонов. Налил себе в рюмку настойки и с шумом выпил. – Как же это понимать?
«Верно, ходят такие слухи» – тяжко вздохнув, подумал Мотовилов, однако же, не стал осуждать государя-императора.
– Папенька, не много ли вам будет? – Озаботилась Анна Михайловна. – Будете потом головной болью маяться.
Григорий Сергеевич промолчал, не отреагировав на замечание снохи, но больше не пил хмельного и попросил у хозяйки чаю.
– С месяц назад пришло письмо от мужа. Успокаивает, что рядом с ним пока нет ничего опасного. Служит Иван Григорьевич на большом линейном корабле «Три Святителя» . Плавали к берегам Болгарии, но в сражениях пока не участвовали. А сейчас стоит наш флот в Севастополе, – сообщила Анна Михайловна.
– Военные корабли по морю не плавают, а ходят! – Одёрнул сноху Самсонов. – Плавают рыбаки в шаландах, да любители искупаться. А сражения ещё будут! Не может быть такого, чтобы адмиралы наши Нахимов  и Корнилов  – победители турок при Синопе, не вывели флот в море, и не дал бой неприятелю!
С Корниловым знаком лично. Вместе служили в Севастополе в ещё тридцатых годах. Я в крепостной артиллерии, он на флоте. Да и вы, Николай Александрович, знакомы с Корниловым. Кажется в сорок девятом, да именно в сорок девятом году Владимир Алексеевич побывал в наших святых местах, ко мне заезжал, гостил четыре дня. Вместе с вами паломничали в Саров и Девеево. Жаль, что Ивана тогда не было дома, однако свидится теперь с Владимиром Алексеевичем в Севастополе. При случае просил передать адмиралу от нас привет. И вы тогда с нами были, Елена Ивановна. Неужели не помните?
– Как же не помнить, Григорий Сергеевич, такого молодого и видного адмирала! – Смутилась Елена Ивановна.
– Помним Владимира Алексеевича. Истинно русский, православный человек! – С чувством произнёс Мотовилов. Он ведь написал мне уже из Севастополя, обещал ещё раз приехать, посетить могилку отца Серафима, помолиться в святых местах. Я ответил ему, пригласил погостить, да вот теперь война. Не вырваться ему в отпуск. Дай Бог, встретимся после войны. Да сохранит Господь Владимира Алексеевича и дарует русскому воинству победу над несомненными слугами Антихриста! – Обратившись к иконам, перекрестился Николай Александрович, полагая таковыми, прежде всего, французов и англичан – извечных врагов Православия и святой Руси.      
– Скажите-ка, Николай Александрович, есть кто-нибудь из ваших родственников или знакомых в Крыму или в ином месте, где ведутся военные действия? – Поинтересовался Самсонов.
– Есть. Двоюродный племянник, Андрей Егорович Мотовилов, отставной поручик, добровольно отправился в Дунайскую армию к генерал-адъютанту князю Михаилу Дмитриевичу Горчакову, с которым знаком лично. Пишет, что князь дал ему службу при штабе. Где он сейчас не знаю.
В Крыму в армии князя Меншикова служит в чине капитана мой сосед по симбирскому имению Булавин Андрей Степанович – почти что родич, поскольку предок его, Михайло Булава, служил вместе с предком моим князем Монтвидом у князя Дмитрия Ивановича Донского.
Там же в роте Булавина служит капралом здешний рекрут Василий Рябов – мой бывший крестьянин и сын деревенского старосты. Ты его знаешь, Григорий Сергеевич. Капитан Булавин писал мне, что служит Рябов достойно, а потому будет рекомендовать его в унтер-офицеры.
Есть у меня ещё старый и добрый знакомый из Симбирска – Скорняков Фёдор Алексеевич. Из мещан, выучился на хирурга. Он тоже сейчас в Крыму, в Севастополе, –  закончил перечислять Мотовилов.
– Вот оно, что? – Удивился Самсонов. – Про бывшего крепостного вашего слышал от деревенского старосты, а про других ваших знакомых – нет.
– Ты ещё больше удивишься, Григорий Сергеевич, узнав, что сынок моего старого знакомого по университету – Захарьина Алексея Ивановича, в молодости вместе учились, подался в Англию, стало быть, туда, где обосновался Герцен. Слышал от его отца, что поступил этот «молодец» на службу в английский флот и вполне возможно воюет сейчас против нас. Вот каков позор для отца, для всей семьи…
– Да… – задумался Самсонов. – Опозорил семью. Тоже масон?
– Масон, не иначе. Да ещё втемяшил себе в голову, что по матери он, дескать, англичанин и даже шотландец, вот и потянуло подлеца на английскую службу! Алексей Иванович негодовал – «как вернётся Петька, так запорю мерзавца кнутом!». Да только не вернётся к нему сынок. Жаль отца…
– С чего же взял «тот молодец», что он англичанин и даже шотландец? – Удивился Самсонов.
– Видите ли, девичья фамилия у супруги Алексея Ивановича – Гордон. Но не от того Гордона , что служил у Петра I пошёл её род. То ли дед её, то ли прадед с такой фамилией прибыл в Россию при матушке Екатерине. Приняв Православие, поступил на русскую службу, обрусел. Вот откуда такая фамилия.
– Бывает, – согласился Самсонов. – Немцев у нас много, но есть и выходцы из прочих стран. Беринг  – тот из датчан. А в Крыму, где я служил, множество греков. Народ добрый, православный. Греки достойно служат новому отечеству.   
А скажи-ка, Николай Александрович, что ты думаешь о князе Меншикове? Хоть он то не масон? – Спросил  Самсонов.
– Не знаю, Григорий Сергеевич, не знаю, – покачал головой Мотовилов. – Общества эти тайные и не каждый из членов ложи признается в том, кот он есть. Только молюсь за всех русских воинов, и за князей и за рядовых. Молюсь, как молился за русских воинов преподобный отец Сергий в день памятного сражения. Желаю победы русским воинам!
– Какого же памятного сражения? – Не понял Самсонов.
– Вот и вы, Григорий Сергеевич, о том не помните. Именно в этот день, который уже на исходе, ровно 474 года назад состоялась Куликовская битва. А пришли вражьи полчища к нам из Крыма, оттуда, где теперь сражаются с неприятелем русские воины.
– Вот же оно как? И в самом деле! – Вспомнил Самсонов о Куликовской битве, которая случилась без малого пять веков назад в верховьях Дона в такой же погожий сентябрьский день. – Что если и сегодня бьются с врагами наши воины?
– Есть у меня такое предчувствие, – тяжко вздохнул Николай Александрович. – Есть, однако, не доброе это предчувствие….
«В Корсуни  принял Православие светлейший князь Владимир-креститель. Так неужели же Господь не поможет русским воинам?» – Додумал про себя Николай Александрович. Устал. Видно тяжёлым выдался минувший день. 
– Однако уже поздно. Вот и часы пробили полночь, – Взглянув на усталого супруга, напомнила Елена Ивановна. –  Пора и нам на покой. Пойдёмте, Григорий Сергеевич и Анна Михайловна, покажу комнаты, где вам постелили.

3.
После появления возле берегов Крыма многочисленного вражеского флота более чем из ста боевых кораблей в составе английской, французской и турецкой эскадр, корабли русского Черноморского флота, втрое уступавшего числом кораблей вражескому флоту, укрылись в  Северной бухте Севастополя.
Под защитой хорошо пристрелянных береговых батарей, установленных при входе в бухту, кораблям ничто не угрожало. На случай возможного прорыва, вход в бухту закрыли бонами и подвели несколько имевшихся мин, способных потопить даже самый крупный линейный корабль.
– Действенная, однако, недостаточная мера, – оценил работу минёров лейтенант Самсонов, добившийся перевода из Кронштадта в Севастополь, куда и прибыл в начале августа. – Жаль только, что мин мало и проходы в бухту противник может проложить бомбардировкой из орудий. Такие мины расставлены возле Кронштадта, Ревеля  и Свеаборга. Снять все мины англичанам и французам не позволяет береговая артиллерия, да и не безопасны такие действия. Любят минёры применять всякие «хитрости».
Так что вражеским кораблям приблизиться к городам и торговым портам невозможно, но и наш флот бездействует, вместо того, чтобы выйти в море и дать сражение. Жаль что Финский залив в блокаде и прервана торговля с другими государствами. Даже шведов,  датчан и голландцев, которые соблюдают нейтралитет, не допускают до Петербурга. Но это на Балтике, а здесь превосходящий в артиллерии флот противника может подавить береговые батареи и разблокировать гавань.
– А Пруссия, с которой у нас не прерывалась торговля? – Спросил лейтенант Торопов, подружившийся с Самсоновым. – Немцы как будто соблюдают нейтралитет.
– До поры до времени. Вот и австрийцы соблюдали нейтралитет, а затем ввели войска в Валахию, заставив нашу армию отступить за Прут во избежание нового военного конфликта. Так же в любой момент может поступить и Пруссия, припомнив нам о Ливонском Ордене и потребовав вернуть, то, что было ими когда-то утеряно .
– Этак и шведы могут выступить против нас, потребовав отдать им Финляндию. Англичане с французами взяли Бомарзунд и вполне могут вместе со шведами высадить десант возле Турку , – добавил Торопов.
– Могут, – согласился с ним лейтенант Самсонов.   
– Зря вы, Иван Григорьевич, перевелись из Кронштадта в Севастополь. На Балтике ещё можно сразиться с неприятелем в морском бою, когда разблокирую Кронштадт, а здесь похоже, что нет. Застрял Черноморский флот в севастопольских бухтах. Малочисленным и непригодным оказался наш флот для морского сражения с англичанами и французами. Это тебе не турок топить при Синопе. Тут английские и французские паровые самоходные «самовары», как называют пароходы наши матросы.  Им ветер без надобности. У нас же пароходов всего пять, да и те в сравнении с парусными линейными кораблями вооружены слабо.
– Я уже рассказывал вам, Никита Иванович, что отец мой служил в Севастополе в крепостной артиллерии в чине подполковника. Здесь я провёл свои детские и юношеские годы. Влюблён в тёплое и солнечное Чёрное море! А тут вышел случай перевестись из хмурого и холодного Кронштадта в Севастополь. После войны хочу остаться служить здесь, как прежде служил отец, и перевезти в Севастополь  семью.
– Война только начинается, как-то всё сложится? – Задумался вслух лейтенант Торопов.
– Вам повезло, Никита Иванович, участвовали в сражении у Синопа, где сожгли шестнадцать турецких кораблей! Полнейшая победа ! Награждены медалью. – Задним числом поздравил лейтенант Самсонов своего нового товарища, прослужившего в Черноморском флоте пять лет и носившего на груди несколько наград.
– Участвовал, вместе с адмиралами Нахимовым Павлом Степановичем, Новосильским Фёдором Михайловичем , который прежде командовал нашим кораблём, и Корниловым Владимиром Алексеевичем! – Заулыбался Торопов. Наш линейный корабль «Три Святителя» из эскадры контр-адмирала Новосильского, которая присоединилась в начале сражения к эскадре вице-адмирала Нахимова, побывал в самом пекле. «Три Святителя» и «Ростислав» вели огонь по турецким фрегатам «Каиди-Зефер» и «Низамие», а также корвету «Фейзи-Меабуд». В начале боя турецкое ядро перебило у нас шпринг , и «Три Святителя» развернуло под огонь береговой турецкой батареи. Под сильным огнём мы завели корабль под новый якорь, развернули, встали в исходную позицию и огнём из всех орудий правого борта вынудили «Каиди-Зефер» выброситься на берег, где фрегат догорел. То же самое произошло с «Низамие» и «Фейзи-Меабуд». Полнейшая победа!
Я командовал тогда двенадцатью орудиями по правому борту. За время боя мои пушки израсходовали до трёхсот снарядов! Ох, и жаркое было дело! – с удовольствием вспоминал лейтенант Торопов. – Потеряли мы тогда убитыми всего восемь матросов, восемнадцать были ранены. Получил наш корабль сорок пробоин и много других повреждений, однако скоро вернулись мы в Севастополь, произведя самый необходимый ремонт в пути.
Первым нас поздравил с победой командир корабля Константин Синадиевич Кутров , сохранявший во время сражения удивительное хладнокровие, несмотря на то, что сам из греков, а народ этот южный, горячий. Однако обрусел, а ненависть к туркам у греков в крови. Вот и сейчас прибывают в Севастополь добровольцы из греков, намерены сформировать греческую бригаду, – чуть отвлёкся Торопов от темы Синопского сражения. – Потом поздравили нас с победой сигнальщики с флагманов Новосильского и Нахимова. Вот, как это было! – С удовольствием вспоминал лейтенант Торопов.
– Но то были турки, которых мы не раз бивали. А вот сражаться с французами и англичанами пока не приходилось. А хочется сразиться с ними в честном бою. Только упустили мы время. Пропустили без боя вражеский флот в Евпаторию, где французы, англичане и турки высадили с кораблей целую армию с кавалерией и артиллерией, а князь Меншиков тому не препятствовал.
Корнилов с Нахимовым предлагали во время высадки ударить разу с двух сторон. Мы – с моря, Меньшиков – с суши. Однако Меншиков запретил кораблям покидать Севастополь, заявив, что пусть противник высаживается, он разобьёт его на суше. Теперь со дня на день ожидаем сражения.
– Отстали мы от европейских держав. Сильно отстали. У них линейные корабли и фрегаты с паровыми машинами, у нас по-прежнему паруса, как во времена бабки Екатерины, когда эскадра адмирал Ушаков свободно плавала в Средиземном море, и наводил ужас и на турков, и на французов, и на итальянцев. Теперь нет такого, – сожалел Самсонов.
– Не гоже называть императрицу Екатерину «бабкой», – напомнил лейтенант Торопов. – Всему своё время. В царствование Екатерины Великой изгнали мы турок со всего северного побережья Чёрного моря, где ныне населяется русскими людьми богатая тучными чернозёмами Новороссия , в которой ещё много вольных земель.
– Как думаешь, Никита Иванович, Если одержим победу – будут награждать героев поместьями! – спросил друга Самсонов.
– Это вряд ли, – возразил Торопов. Даром землю не дадут. Есть деньги – покупай. Да и крепостных крестьян в этих краях не будет, а скоро вольную получат все крестьяне в России.
– Ходят такие слухи,  – согласился Самсонов, однако о земле спорить не стал. Подумал: «Ведь если землю разделят среди крестьян, то и дворянство зачахнет. Как тогда быть, ведь на всех государевой службы не хватит? Да и на одно жалование прожить не просто».
– Впрочем, у меня ни земли, ни крестьян нет, хоть и я, как и вы, Иван Григорьевич, из дворян, –  словно угадав мысли друга, признался Торопов. – Живу с матушкой и семьёй в Севастополе на жалование и весьма скромно. Хорошо, что ваши родные далеко и им ничто не угрожает, а мои – мать и жена с детьми здесь, в Севастополе...
– Неужели вы думаете, что противник захватит Севастополь? – Насторожился Самсонов.
– Будут пытаться, – уклончиво ответил Торопов. – Могут взять в осаду и обстреливать город из орудий, что будет небезопасно для горожан, да и для нас грешных, особенно для кораблей, которые будут обстреливать зажигательными снарядами.
– Надеюсь, что до этого не дойдёт. Из России прибудут подкрепления, а у англичан и французов слишком растянуты коммуникации, и им сложно доставить в Крым значительные силы, – попытался успокоить товарища лейтенант Самсонов, однако задумался над его словами.
«Как-то всё выйдет? Прав Торопов, война только начинается…»   

* *
Восьмого сентября в шесть часов утра заканчивалась вахта лейтенанта Самсонова. В этот день ждали сражения. Весь вчерашний день с Бельбекского  телеграфа на городской телеграф приходили сообщения, о том, что русские войска заняли выгодные позиции по крутому южному береги реки Альмы, и готовы к отражению вражеских атак. На ночь передача сообщений прекратилась, и горожане с тревогой ожидали рассвета.
Что-то принесёт новый день?
В пять часов утра, ещё до восхода солнца, на «Трёх Святителях» и прочих кораблях эскадры, укрывшейся в главной севастопольской бухте, одновременно засвистали боцманские дудки, известив матросов о подъёме. Оправившиеся ото сна и помывшие лица  матросы выстроились на верхней палубе на утренний молебен, который проводил судовой священник.
После молебна началась обычная приборка, прерванная командой «Принять пищу». Нижних чинов накормили гречневой кашей с салом и чаем с хлебом. Желающие покурили табачок из самодельных трубочек, прикуривая от зажжённого для всех фитиля, в специально отведённом месте, а затем продолжили уборку с непременным мытьём палубы и чисткой бронзовых и медных частей корабля до «солнечного блеска».
 В восемь часов утра, когда над проснувшимся городом, согревая, светило солнце, согласно военно-морскому уставу на кораблях эскадры разом зазвенели корабельные колокола – отбили склянки и смолкли на команде «На флаг!» Матросы спешно оправляли форменную робу и выстраивались на прибранной верхней палубе, а офицеры во главе с командиром корабля поспешили встать на шканцах  при полном параде, саблях и кортиках.
Лейтенант Самсонов, освободившийся от ночной вахты, успел с часок подремать, пока шла приборка и, выпив крепкого чаю, был бодр, равняясь при команде «Поднять флаг и гюйс» на командира линейного корабля «Три Святителя» капитана 1-го ранга Кутрова, бывшего при полном параде и при всех заслуженных им наградах.
Офицеры и матросы обнажили головы, наблюдая как на кораблях двух эскадр адмиралов Нахимова и Корнилова, взвились кормовые Андреевские флаги, а на бушпритах затрепетали на ветру гюйсы.
Отдав честь русскому флагу, офицеры и матросы выслушали краткое сообщение командира корабля о сражении возле реки Альмы, которое должно состояться этим днём и о двух сводных морских батальонах, направленных в распоряжение главнокомандующего генерал-адъютанта князя Меншикова.
Затем барабанщики пробили «Боевую тревогу» и на всех кораблях начались запланированные боевые учения. Комендоры  бросились со всех ног к своим орудиям и принялись их расчехлять. Крюйт-камерные  матросы открыли пороховые погреба и приготовились  подавать по команде картузы с порохом и снаряды. Офицеры придирчиво наблюдали за подчинёнными, размахивая руками и награждая их за нерадивость угрозами «двинуть по морде» и прочими, подчас нецензурными. Матросы живо исправляли промахи, и боевая работа кипела. Под конец «пушечных» учений запалили фитили и вхолостую пальнули из орудий, окутав корабли облаками порохового дыма.
С «крюйт-камерными» учениями скоро закончили и приступили к «парусным» По слаженным сигналам, поданным  командирами кораблей, экипажи вступили в соревнования – кто быстрее поднимет паруса, а затем кто быстрее их сможет убрать.
 На пристани толпились горожане, среди которых было множество женщин и детей. Многие кричали «Ура!» полагая, что, подняв паруса, обе эскадры намерены выйти в море и вступить в сражение с противником.  Однако паруса убрали, и в это время до города стал доноситься с севера гром от пальбы сотен орудий и тысяч ружей.
«Началось!» – обратив лицо в сторону канонады, подумал лейтенант Самсонов, поспешая на мостик, где командир корабля капитан 1-го ранга Кутров собирал офицеров.

* *
С тех пор как у Севастополя появился и ушёл на север многочисленный неприятельский фот, прошло несколько тревожных дней. Русский флот, состоявший из двух эскадр, общим числом в 26 кораблей, являвшийся главной мишенью объёдинённого флота трёх держав: Англии, Франции и Турции, укрылся в северной хорошо защищённой бухте главной базы русского Черноморского флота, выжидая, какие действия предпримет противник и как на это отреагирует князь Меншиков – главнокомандующий армией и флотом Крыма.
  Однако князь позволил противнику беспрепятственно высадить с кораблей возле Евпатории десант, численно вдвое превосходивший русскую сухопутную армию, и отошёл за реку Альму, прикрыв врагу путь на Севастополь.
Ближе к полудню 8 сентября началось сражение, сопровождаемое пушечной канонадой и столбами дыма и пыли, затянувшими северный горизонт. Городские бульвары и улицы заполнились толпами встревоженных горожан, отвернувшихся от гавани, где застыли недвижные корабли, и смотревших на север. Обсуждали возможный ход сражения, спорили, горячились, ругались. Проходили томительные часы ожидания, а никаких вестей с поля боя не приходило. Вот уже и вечер близок.
– Наша армия заняла выгодные позиции. Французам и англичанам придётся переходить Альму вброд и карабкаться в гору под картечью наших пушек и градом пуль. Князь обещал остановить противника и уничтожить стремительной штыковой атакой! – Разъяснял свою позицию пожилой отставной унтер-офицер, потерявший левую руку в одной из нескончаемых войн на Кавказе и осевший на жительство в Севастополе.
– Меншиков много чего обещал, да что-то не верится, – засомневался корабельный плотник из вольнонаёмных горожан. – Вот и сейчас от него нет никаких известий.
– С Бельбекского телеграфа передают на городской телеграф, что всё затянуло дымом и Альминского телеграфа не видно, – Утирая рукавом с лица пот, сообщил спешившийся казак.
– А ты что тут делаешь, браток? – Задел казака отставной унтер-офицер. – Скачи к Альме, узнай как там дела!
– Не велено, – ответил казак. Жду распоряжений от ротмистра.
– А где же он, твой ротмистр?
– Дома, изволит обедать.
– В такое-то время! – Возмутились окружившие казака горожане, готовые его поколотить. И надавали бы тумаков, да тут закричали мальчишки, взобравшиеся на крышу соседнего дома, откуда виднее.
– Солдаты спускаются в город! С Мекензиевых гор ! Много их! В бинтах и с носилками! Раненых несут!
          
4.
Крепкий юго-западный ветер наполнял паруса двухмачтовой красавицы-бригантины , принадлежавшей благородному синьору Алонсо ди Орсини – тридцатилетнему красивому темноволосому и кареглазому образованному мужчине с холёным лицом, украшенным классическим «римским» носом и небольшими модными усиками – словом типичному состоятельному итальянцу, у которого много денег и масса свободного времени.
Оставив на неопределённое время свои имения заботам управляющих, а двух малолетних дочерей заботам няней и бабушки, крупный итальянский землевладелец, винодел и судовладелец, состоявший в дальнем родстве с королевской Савойской династией, отправился на собственном корабле вместе с красавицей-супругой Лаурой в романтическое морское путешествие на Восток.
Помимо желания увидеть Крым, южный берег которого некогда принадлежал генуэзцам и откуда без малого пять веков назад отправился в поход на Московию его предок командор Стефано ди Орсини с отрядом из рыцарей-христиан, вместе с огромным и разноязыким войском эмира Мамая, синьор Алонсо выполнял некоторые поручения графа Камилло Бенсо ди Кавура.
Граф ди Кавур был генуэзцем и истым католиком, предки которого со времён крестовых походов служили верой и правдой католической церкви и Республике Генуя . За заслуги перед Сардинским королевством , король Виктор Эммануил II назначил графа своим премьер-министром.
Выбор премьер-министра, умело игравшего на противоречиях между Францией и Англией с одной стороны и Австрией с другой, был не случайным. Алонсо ди Орсини вышел недавно в запас в чине капитана после десяти лет безупречной службы в королевских войсках, был в родстве и с графом и королём и его принимал сам Папа римский.
Помимо этих заслуг, Алонсо был энергичным молодым человеком, которому прочили большое будущее не только в Сардинском королевстве, но и в объединённой Италии. Итальянцы верили в то, что это случится уже скоро.
– Война с Россией – вот путь к объединению Италии! – Рассуждал дальновидный премьер-министр. – Король пока выжидает, прислушиваясь к моим советам. Предвижу, что Восточная война затянется, поскольку одолеть «русского медведя» в его берлоге не просто, хотя и необходимо это сделать любой ценой.
Уже к концу года истощённые войной Франция с Англией будут искать новых союзников. Вот тогда мы придём им на помощь, не только потребовав надавить на Австрию, заставить Габсбургов  передать нам Ломбардию , а то и всю остальную Италию, а так же уступить нам некоторые бывшие генуэзские колонии в Крыму, и, прежде всего, Кафу!
Ваша задача, любезный синьор Алонсо, присмотреться к нашим будущим союзникам, оценить насколько они будут полезны нам, и сколько итальянских солдат следует послать им в помощь. Кроме того, если получится, осмотрите наши бывшие колонии в Крыму. Всех нам не вернут, а потому приглядитесь, какие из них следует потребовать в первую очередь. Что же касается Кафы или Феодосии, как теперь называется наша бывшая колония, то её мы потребуем в первую очередь, как и Солдайю , где наши предки построили мощную, ныне заброшенную крепость.    

* *
Бригантина «Лаура», названная Алонсо по имени любимой супруги, вышла из Генуи – главного морской гавани Сардинского королевства, и следовала за французской королевской  эскадрой, принявшей участие в войне с Россией  вместе с ведущими мировыми державами – Британской и Османской империями.
После недельной стоянки в Константинополе, где к англо-французскому флоту присоединилась турецкая эскадра, корабли вышли через Босфор в Чёрное море, и спустя двое суток неутомительного плавания, наконец, достигли южного побережья Крыма, куда так стремился Алонсо ди Орсини в отличие от англо-франко-турецкой армады из трёх эскадр, целью которой был Севастополь.
Союзники предполагали, что русский флот встретит три их эскадры общёй численностью около ста вымпелов, у Севастополя и даст сражение, несмотря на втрое меньшую численность в кораблях и артиллерии. Однако этого не случилось. Русские корабли укрылись в Северной бухте под защитой береговых батарей и установили боны в качестве заграждений у входа в бухту.
 После совещания командующих союзных эскадр, морская армада повернула на север, где возле Евпатории предполагалось высадить на берег сухопутные войска, которые согласно данным, полученным от платных информаторов в России, вдвое превосходили численность армии князя Меншикова, которого император Николай I назначил командовать русскими войсками в Крыму.
Бригантина Алонсо ди Орсини последовала за союзным флотом, чтобы понаблюдать за высадкой войск, которой русские не препятствовали, подкрепив тем самым уверенность англичан, французов и турок в победе.
Чтобы русские корабли не вышли в море и не зашли с тыла во время высадки войск, за ними с расстояния, безопасного от севастопольских береговых батарей, наблюдали два фрегата – английский и французский.
Когда высадившиеся войска подошли к Альме и приготовились к сражению, шестидесятипушечный паровой английский фрегат был направлен на разведку вдоль южного побережья Крыма. Сардинская бригантина, имевшая на борту лишь единственную сигнальную пушку, присоединилась к нему, несмотря на вялые протесты пассажиров и гостей синьора ди Орсини, желавших понаблюдать издали за ходом сражения.
– Издали мы мало что сможем увидеть, к тому же, русские проиграют сражение, –  уверенно охладил Алонсо их «воинственный пыл» и напомнил, что вечером следующего дня намерен отпраздновать день рождения своей супруги, которой исполняется двадцать пять лет.
Последний довод заставил гостей бригантины забыть о своём желании и сосредоточиться на подготовке к празднику, который состоится в открытом море под парусами и яркими южными звёздами.
Алонсо сообщил своим гостям, в число которых входили: немецкий историк и путешественник барон Карл фон Готфрид, корреспондент французского журнала  «Le Moniteur» Жак Логан, лондонский фотограф Роджер Фентон, польский дворянин и эмигрант Тадеуш Квасняк, а так же клерк – доверенное лицо банкирского дома Ротшильдов в Лондоне Самуэль Брокман, что пригласил на праздник капитана английского фрегата, сопровождавшего бригантину.
Но пока до вечера было далеко и, вооружившись подзорными трубами и появившимися недавно биноклями, более крупными и мощными, чем те, с которыми ходят в театры, гости синьора Алонсо удобно разместились в плетёных креслах на палубе бригантины в тени парусов и, потягивая лимонад, с любопытством осматривали побережье Крыма. Разговаривали по-французски, прислушиваясь к рассказам хозяина бригантины, пространным и красочным. Французским языком, в разной степени, владели все гости Алонсо, которые отправились с ним в путешествие по Чёрному морю.
Гористое, поросшее лесом побережье полуострова, которым теперь владела Россия, живо напоминало Алонсо родной Лигурийский берег, где уютно разместилась старинная Генуя – главный порт Сардинского королевства.
В отличие от густонаселённой Лигурии крымские берега были довольно пустынны и покрыты густыми лесами и кустарниками. Временами лес расступался, открывая взорам мореплавателей небольшие приморские посёлки западной, наиболее гористой части южного побережья, самыми крупными из которых были Алупка и Ялта.
Алонсо рассматривал крымское побережье в подзорную трубу, время от времени, передавая её Лауре и, сверяясь со специально заказанной для путешествия картой, пояснял жене, что и где находится. При этом Алонсо следил за тем, чтобы и гости понимали, о чём шла речь.
– Дорогая моя, ты уже видела нашу бывшую колонию Чембало, которую местные греки называют Балаклавой, а это Лупика. Эту колонию местные жители, которых русские называют татарами, называют Алупкой. Чуть дальше мы проплывём Гиалиту  и Алусту  – наши колонии на крымском побережье Чёрного моря, основанные генуэзцами более пятисот лет назад и ныне утраченные. А ещё через пару часов мы увидим стены нашей самой большой крепости на этом берегу, а затем и красавицу Кафу – истинную столицу Чёрного моря!
– Алонсо, а почему это море – такое красивое и синее называют Чёрным морем? – Спросила Лаура, с интересом осматривая проплываемые берега.
– Этот вопрос я бы отнёс нашему другу Карлу, – улыбнулся супруге Алонсо. – Карл, кому как не тебе знать, отчего это море зовётся Чёрным?
– Отчего, Карл? – Обернулась Лаура к Готфриду, одарив очаровательной улыбкой рослого голубоглазого блондина.
– Это море не всегда называлось Чёрным. Во времена античной Греции, вначале оно называлось Аксинским понтом, что означало «Негостеприимное море». Затем, когда греки стали осваивать побережье, море стали называть Эвксинским понтом, что означало «Гостеприимное море». Позже, когда на северном побережье моря утвердились скифы, греки стали называть море Скифским, – обнаружил свои глубокие познания в истории и географии сорокалетний барон Карл фон Готфрид – ученик известного немецкого учёного и путешественника Александра фон Гумбольдта .
Барон окончил с отличием философский факультет Берлинского университета, где в числе прочих наук преподавали любимую Карлом историю.
– Во времена Византийской империи море стали называть Русским морем, поскольку через него лежали пути русских кораблей с отважными воинами, которые грабили византийское побережье и угрожали Константинополю, вынуждая императоров платить дань русским князьям.
Позднее, когда из глубин Азии в Европу хлынули орды монголов и подвластных им кочевников, которых средневековые историки называли татарами, море стали называть Чёрным из-за того, что металлические предметы, опускавшиеся в морские глубины, покрывались чёрным налётом, чего с ними не случалось в других морях и океанах.
– Интересно, я этого не знал. Почему же в этом море чернеют металлические предметы? – Поинтересовался Жак Логан, приготовив для заметок свой походный блокнот. – Поведайте нам, Карл, об этом удивительном свойстве.
– С удовольствием, – согласился Готфрид. – В древнегреческом эпосе упоминается некий царь Дардан, правивший много тысяч лет назад, задолго до воспетой Гомером Трои,  некоей страной на побережье этого моря, которое тогда не имело связи со Средиземным морем, и было огромным малосолёным и даже пресным озером, в котором водилось множество пресноводных животных и огромных рыб.
Кстати, один мой знакомый русский историк, учившийся в Берлине, по имени Константин уверяет, что царь Дардан едва ли не русский, поскольку имя его состоит из двух русских корней – «дар» и «дан». Впрочем, с моей точки зрения, это весьма сомнительно. Однако вернёмся к огромным рыбам.
Эти рыбы, от которых берут чёрную икру, сохранились в изолированном от мирового океана Каспийском море, которое теперь принадлежит русским и персам. Русские называют таких рыб, достигающих в длину десяти и более футов, белугами и осётрами.
Во время царствования Дардана случилось сильнейшее землетрясение и там, где ныне расположен Константинополь, образовались провалы, ставшие проливами Босфор и Дарданеллы. Последний пролив сохранил до наших дней имя несчастного царя, державу которого затопили морские волны. В это море хлынули солёные воды Средиземного моря, погубив фауну пресноводного бассейна. Заражённые сероводородом останки живых существ опустились в морские глубины и с тех пор в глубинах море безжизненно, а сероводород покрывает чёрным налётом металлические предметы, опущенные на глубину свыше пятисот футов .
– Какой ужас! – Всплеснула руками Лаура. – Я хотела искупаться в этом море, но теперь не стану этого делать!
– Напрасно, Лаура, – возразил Карл супруге друга. – Медики утверждают, что вода Чёрного моря целебная, а верхний слой на удивление чист и прозрачен, полон разнообразной жизни, богат рыбой и морскими животными. Взгляните, господа, видите дельфинов! – Указал Готфрид на стаю красивых морских животных, соревновавшихся в скорости с бригантиной и шедшим параллельно с нею английским фрегатом.
– Скоро французы и англичане займут Севастополь, и русские запросят мира. Тогда мы сойдем на берег и искупаемся! – Обрадовался жизнерадостный француз Жак Логан. – В сентябре не так жарко, а море всё ещё тёплое.
– Рядом с Севастополем находятся руины древнего греческого города Херсонес, где крестился русский князь Владимир . Как только русские оставят Севастополь, мы обязательно побываем на этом месте, – Пообещал Готфрид.
– Жаль, что русские приняли веру от греков, а не от нас. Когда же это было, Карл? – Спросил Алонсо.
– Около девяти веков назад, в 988 году от Рождества Христова. В те времена между Римом и Константинополем ещё не было столь глубокого раскола , как в более поздние времена, затянувшиеся до наших дней. Римско-католическая церковь и поныне называет Православие ересью, а русских – еретиками,  – закончил свой рассказ немецкий историк Карл Готфрид.          
– Теперь русские отстроили у руин Херсонеса новый город, назвав его Севастополем, и сделали главной базой своего флота на Чёрном море, а богатые русские князья, графы, и даже купцы обустраиваются в самых красивых местах Крыма, словно у себя дома. Покупают землю, селят в новых поместьях своих крепостных, которых привозят из России, вырубают леса и разводят виноградники, строят дворцы, – указал Алонсо ди Орсини на побережье, мимо которого проплывала бригантина.
– Надеюсь, что этому скоро придёт конец, и русские уйдут из Крыма и не только оттуда, – выдавил из себя Тадеуш Квасняк, внимательно слушавший рассказы хозяина бригантины и его друга  немецкого историка Карла Готфрида.
Будучи польским дворянином, Квасняк не любил немцев и люто ненавидел Россию и всё русское. Все знали, Квасняк этого не скрывал, что, будучи ещё студентом первого курса Варшавского университета, он принимал участие в Польском восстании 1830 года , которое было подавлено и лишь благодаря своей юности, Тадеуш  не попал на каторгу, однако был сослан в Сибирь на «вечное поселение».
Из Сибири ему удалось бежать. Преодолел сотни вёрст по бездорожью, переплыл на плоту Амур и с немалыми трудами добраться до Тяньцзиня , питаясь подаяниями добросердечных китайских крестьян. В Тяньцзине вконец измотанного юношу подобрали английские матросы. Так после долгих скитаний Квасняк оказался в Лондоне, где было немало польских эмигрантов. Теперь ему было за сорок, и, оставаясь холостяком, он занимал видное положение в обществе польских эмигрантов, обосновавшихся в Париже.
С синьором Алонсо Тадеуша Квасняка, познакомил большой друг семьи Орсини немецкий барон Карл фон Готфрид – историк и путешественник.
Так случилось, что несколько лет назад во время пребывания Готфрида в Турине, где он знакомился с трудами итальянских историков, внимание барона привлекла небольшая монография от 1381 года о походе на Московию эмира Крыма Мамая, в войске которого находился предок Алонсо командор Стефано ди Орсини, командовавший отрядом генуэзцев. Вернувшись на родину, командор описал свои воспоминания о том неудачном походе.
Узнав, что у Орсини есть потомки, Карл Готфрид отправился в Геную, где и произошла его встреча с синьором Алонсо ди Орсини. Ещё бы! Вместе с командором ди Орсини с русскими сражался предок Карла капитан Тевтонского ордена крестоносцев барон Адольф фон Готфрид, чудом выживший и оставивший военную службу ввиду полученного в битве увечья. Незадолго до своей кончины Адольф фон Готфрид оставил потомкам кое-какие записки о том походе, упомянув имена многих рыцарей, в том числе командора Стефано ди Орсини.
И вот новый поход против России, названный Восточной войной, в которой были свои интересы и у Алонсо и у Карла, приглашённого в путешествие к берегам Крыма, откуда без малого пять веков назад начинался поход эмира Мамая и европейских католических рыцарей против Московии и русских еретиков.
Самуэль Брокман, несмотря на то, что тот не понравился Алонсо по причине довольно неопрятного вида, был включён в число участников путешествия на Восток по настоянию кредиторов семейства ди Орсини, отказать которым было не только неудобно, но и невозможно. Что же касалось Жака Логана, то журналист и его попутчик – английский фотограф и путешественник Роджер Фентон, присоединились к компании в Константинополе и сразу же понравились Алонсо и его спутникам. Логан за живой ум, добрый юмор и весёлый нрав, а добродушный Фентон за мастерство фотографа, запечатлевшего с помощью своего волшебного аппарата гостей хозяина бригантины на специальной плотной фотографической бумаге.
– Наслышаны, пан Квасняк о вашей неприязни ко всему русскому, но ведь и вы повинны в том, что Польша лишилась многих свобод после бессмысленного, обречённого на поражение восстания, в котором вам довелось участвовать. Теперь в губерниях, населённых поляками те же суровые законы, что и в России и никаких поблажек. К тому же вы забываете, что после разгрома армии Наполеона Бонапарта, с которой поляки во второй раз побывали в Москве , Польша окончательно прекратила своё независимое существование, будучи  разделена между тремя державами: Пруссией, Австрией и Россией. Я бывал в Силезии и Померании. Там полякам живётся под немцами не сладко, пожалуй, хуже, чем в России, которой досталась Варшава и где есть университет, студентом которого вы когда-то были.
Что же касается возрождения Польского королевства, то не надейтесь. Немцы и австрийцы, владеющие вашей древней столицей Краковом, никогда не предоставят полякам независимость. Если же это сделают русские, то Пруссия и Австрия непременно вмешаются и поделят между собой Варшаву и всё, что к ней прилагается.
Квасняк с неприязнью посмотрел на Готфрида, хотел, было заявить, что независимость поляков поддерживают Англия и Франции, но промолчал, не желая ссориться с Карлом, и уткнулся в английские газеты, доставленные из Константинополя. Однако читал недолго и, попрощавшись до вечера и поцеловав ручку синьоре Лауре, оправился в свою каюту, пообещав, что ещё вернётся.
– Зря вы так, герр Готфрид. Пан Красняк – единственный из нас, кто сражался с нашим общим врагом – русскими. Обиделся и ушёл, – выразил своё сожаление Жак Логан, употребив обращения, которые были приняты у немцев и поляков.
– Слишком обидчив этот поляк, – буркнул Готфрид, который хотел было сообщить гостям бригантины о своём старшем сыне Адольфе, служившем в немецкой добровольческой бригаде, противостоявшей русским на Дунае совместно с турецкой армией, о чём пока знали лишь близкие друзья – супруги ди Орсини, однако передумал.
К счастью, русские ушли из дунайских княжеств, уступив их австрийцам, и Адольф, которому так и не довелось побывать в боях, получил отпуск и теперь дома.
Последнее письмо от жены огорчило Карла. Эльза писала, что сын, мечтает о военной карьере, изыскивает возможность участия в войне с русскими в составе французских войск, прибывающих в Крым, и ей его не удержать.
«Я вся в слезах», – жаловалась супругу фрау Эльза. – «Адольф не желает слушать меня. Хочет вернуться в бригаду, которая ожидает отправки в Крым, где мальчик хочет  сражаться простым солдатом. Немедленно возвращайся и отговори его от этой глупой и опасной затеи. Уговори вернуться в университет, пока его не отчислили», –  умоляла жена в письме Готфрида.
«Легко сказать, немедленно возвращайся», – мысленно, так и не сумев написать ответное письмо,  отвечал Готфрид любимой супруге, подарившей ему двух сыновей и двух дочерей. – «Знала бы ты Лизхен,  как далеко этот Крым от родного дома…»
В старинном роду баронов фон Готфрид, родословная которых велась с девятого века – времени образования королевства саксов, с ожесточением воевавшего со славянами, вытесняя их из междуречья Лабы и Одры – рек которые по-немецки звучат как Эльба и Одер, было немало военачальников. Последним был покойный отец Карла, дослужившийся до оберста . Но вот внук, которого отец хотел видеть историком, профессором университета и продолжателем своих дел, фактически бросил университет и бредит военной службой.
«Что-то из этого выйдет?..» – Вздохнул Готфрид и вернулся к текущим делам.   
«Зря я познакомил Квасняка с Алонсо, который пригласил спесивого поляка на бригантину», – подумал барон, и продолжил рассматривать побережье Крыма с помощью новейшего бинокля, изготовленного в Берлине.
На востоке Пруссии было слишком много поляков и то, как Россия подавила свой польский бунт, явилось своевременным назиданием для поляков Силезии и Померании . Пожалуй, лишь за это он был благодарен русским.
– Карл, от нашего друга синьора Алонсо мне известно, что вы побывали в России. Расскажите где и когда. Я обязательно напишу об этом, – обратился к Готфриду Логан, приготовив свою записную книжку, чтобы сделать пометки.
– Да, побывал. Дважды. Впервые, это случилось в 1829 году. В Россию я отправился вместе с вышедшим в отставку отцом, великим путешественником и естествоиспытателем Александром фон Гумбольдтом и его коллегами по Берлинскому университету. Отец был другом и спутником Гумбольдта, а я упросил отца взять меня с собой. Путешествие по России для всемирно известного немецкого учёного было инициировано Российской Императорской Академией Наук за счёт средств выделенных российским правительством, –  подчеркнул Карл Готфрид.
– Вот как! Путешествие в загадочную Россию с самим Гумбольдтом и на деньги российского правительства! – Удивился журналист. – Очень интересно. Сколько же вам было тогда лет? Где вы побывали? Сколько времени длилось ваше путешествие? – Не скрывал своей удачи француз, в голове которого уже рождалась отличная статья, главным героем которой, конечно же, станет, Александр фон Гумбольдт, побывавший в России. Тем более статья привлечёт особое внимание читателей в связи с тем, с Россией теперь воюют главные европейские державы в союзе с Османской империей. А Роджер Фентон сделает в Севастополе несколько фотографий, иллюстрирующих эту Восточную войну.
– Тогда мне было пятнадцать лет, и я хорошо помню то путешествие, которое начиналось в Берлине ранней весной, а первого мая мы прибыли в Санкт-Петербург, побывав по пути в Кёнигсберге  и Дерпте .
Пробыв две недели в российской столице, в течение которых профессор Гумбольдт сделал несколько докладов в Российской Академии Наук и Русском Географическом Обществе, мы отправились в Москву.
В Москве мы пробыли не больше недели, а затем, переполненные впечатлениями от прежней златоглавой столице России, славной древним Кремлём, многочисленными храмами и, прежде всего, великолепным Казанским собором, побывали в Нижнем Новгороде и в Казани, куда герра Гумбольдта пригласил профессор Казанского университета Карл Фукс .
– Очень интересно! – Откликнулись Логан и присоединившиеся к любознательному французу остальные гости синьора Алонсо, а также синьора Лаура, которая от удовольствия захлопала в ладоши.
– Рассказывайте, Карл! – попросила она друга своего мужа, широчайшими познаниями которого была восхищена. – О Петербурге и Москве мы кое-что знаем, а вот Казань? Где это? Как там оказался господин Фукс? Судя по имени, он ваш соотечественник.
– Да, Лаура, Карл Фукс родом из Германии, однако большую часть жизни прожил в России, в Казани, где преподавал естественные науки и за два года до нашего путешествия был ректором крупнейшего в России Казанского университета.
В России с давних времён проживает много немцев. Русские князья, цари и императоры приглашали к себе немецких ремесленников, учёных и воинов, которые верой и правой служили новому отечеству. Герр Гумбольдт, полагал, что Россию создавали не только русские, но и немцы, которые тысячу лет назад откликнулись на зов отчаявшихся славян, погрязших в междоусобных войнах, и приплыли по Восточному морю  в дикую языческую Русь под штандартом конунга Рёрика.
– Да, Карл, Алонсо рассказывал мне эту историю, – подтвердила Лаура, – красивая легенда.
– Почему же легенда? – Возразил Готфрид. – Конунг Рёрик – реальный исторический персонаж и родился в Мекленбурге . Мне довелось побывать в маленьком городке на берегу Восточного моря, сохранившем родовое имя конунгов, к которым принадлежал конунг Рёрик. Его имя упоминается в старинных хрониках, а название этого красивого приморского городка – Рерик сохранилось до наших дней.
При императрице Екатерине Великой, которая по крови была немкой, пришествие варягов, а стало быть германцев на Русь было подробным образом изложено в книгах по русской истории и с тех пор не вызывает сомнений. Именно немцы положили начало российской государственности, а императрица Екатерина, прозванная Великой, присоединила к России черноморские земли и Крым, возле побережья которого проплывает наша бригантина.
– Да, это так, – подтвердил Логан, многократно бывавший в Пруссии и других немецких государствах, писавший очерки на исторические темы. –  Однако с Крымом императрица поспешила, – пошутил журналист. – Крым теперь придётся отдать.
Готфрид, которому на это нечего было возразить, только развёл руками.
– Позвольте, мистер Готфрид, – неожиданно обратился к немецкому историку прежде молчавший и внимательно слушавший клерк банкирского дома Ротшильдов Самуэль Брокман, – но Казань, где вы побывали вместе с Гумбольдтом, в прошлом была столицей Булгарии  или Татарии, как этот народ называют русские. Почему же русские основали университет на территории покорённого ими народа?
– Того, что в Казани и её окрестностях живёт покорённый народ, я не заметил, –  признался Готфрид. – Там повсюду соседствуют русские, чувашские и татарские деревни и сёла, а в Казани есть татарские слободы, так русские называют городские кварталы с мечетями. По моим наблюдениям, русские и татары уживаются мирно, хотя исповедуют разные религии.
Брокман удовлетворился ответом и принялся перебирать до блеска отполированные волосатыми пальцами камни своих чёток, с которыми, по-видимому, не расставался.
– Что вы на это скажете, пан Квасняк? – обратился Логан к вернувшемуся из своей каюты поляку. – Неужели русские притесняют ваших соотечественников-католиков, разрушают костёлы?
Квасняк в ответ что-то промычал и удалился из круга слушателей, сделав вид, что рассказ Готфрида ему не интересен. Вооружившись подзорной трубой, он принялся вглядываться в крымский берег, который становился всё пустыннее и пустыннее.
Ранее Алонсо предупредил своих гостей, что так будет до бывшей генуэзской колонии Солдайи, где пять веков назад его соотечественники возвели внушительную крепость, прекрасно сохранившуюся до наших дней.   
Да и что мог ответить французу покинувший Польшу «пламенный революционер», который как никто другой знал, что русские весьма терпимо относятся к лояльному к властям населению польских губерний и костёлов не разрушают. Немцы и австрийцы, управляют землями, доставшимися им в результате раздела Польши, гораздо жёстче.
– Герр Готфрид, пожалуйста, поподробнее о знаменитом путешественнике Александре Гумбольдте и его учёном коллеге бывшем ректоре Казанского университета Карле Фуксе. Эта информация будет интересна французским читателям, да и вам, мистер Фентон, – обратился Логан к английскому фотографу. – Вернётёсь в Лондон и напишите что-нибудь о путешествии Гумбольдта в России в английском журнале, где разместите свои фотографии, сделанные во время Восточной войны, главные события которой ещё впереди.
– Я весь внимание! – Живо откликнулся Фентон, придирчиво выбирая экспозицию для снимка, на котором хотел запечатлеть гостеприимного синьора Алонсо, его красавицу жену и их гостей на замечательной быстроходной бригантине, носившей имя «Лаура», которая не отставала от шедшего параллельным курсом новейшего британского парусно-парового фрегата.
Минут десять Карл Готфрид делился своими подростковыми впечатлениями о знаменитом немецком путешественнике Александре Гумбольдте и ректоре Казанского университета немце Карле Фуксе с гостями синьора Алонсо ди Орсини, а затем стал вспоминать молодых русских студентов, с которыми познакомился в доме Фукса.
– С недавним выпускником Казанского университета по имени Клаус  со сложной для европейского произношения фамилией Мо-то-ви-лофф, мы подружились. Клаус был на несколько лет старше меня и гостил в это время в доме герра Фукса, где жил во время учёбы. Профессор хвалил Клауса, называя молодого человека с весьма приятной внешностью, однако болезненного вида – очевидно, тот страдал неким недугом, своим лучшим студентом, делавшим большие успехи в изучении естественных наук.
Я, несмотря не незрелые годы живо интересовался, прежде всего, историей. Клаус рассказывал мне о древних славянах, германцах и готах, о скифах, сарматах и гуннах, о Великой Тартарии, о которой писали античные и средневековые историки. Он рассказал мне о том, что теперь на огромных пространствах, где прежде жили все эти народы, а теперь живут их потомки, от берегов Балтийского и Чёрного морей, до Тихого океана и Русской Америки, раскинулась Российская Империя. По словам Клауса, она во сто крат превышает по своей территории Пруссию, Британию или всю Италию!
– Неужели такое возможно? – Не удержалась от реплики синьора Лаура.
– Не только возможно, Лаура, это факт и с этим стоит считаться, – подтвердил Готфрид и продолжил.
– Когда пришло время покинуть Казань и отправиться в другие города поистине необъятной России , я очень огорчился расставанием с Клаусом. Мы решили продолжить общение с помощью писем, но так случилось, что переписка не состоялась. В пути я потерял листок с записью почтового адреса Клауса, а от него то ли письма не доходили, то ли Клаусу, болезнь которого могла обостриться, было не до меня, не знаю. С тех пор минуло четверть века, – закончил свой рассказ Карл Готфрид, ставший историком, читающим лекции в нескольких университетах Германии и Австрии.
– Ну а второе путешествие? – Принялся настаивать Логан, не желавший упускать удобного случая.
– После, Жак. Давайте оставим рассказ о втором путешествии на другой день, тем более, что он не так интересен, поскольку во второй раз мне довелось побывать в России пять лет назад и путешествие ограничилось Петербургом и Ревелем . Поверьте, юношеские впечатления самые яркие.
– Вы о чём-то задумались, Жак? Вас не удовлетворил мой рассказ? – Взглянув на журналиста, озаботился Готфрид.
– Да нет, Карл, рассказ замечательный. Я вот что вспомнил. Возможно, это как-то связано с вашим Казанским другом Клаусом.
– Что вы имеете в виду, Жак? – Насторожился Готфрид. – Рассказывайте!
– В январе-феврале этого года, ещё до объявления Францией войны с Россией, я побывал в Санкт-Петербурге. Такая уж у меня профессия – успевать всюду, – улыбнулся журналист, предвкушая удивление, который вызовет его рассказ у немецкого историка.
– В столице России царило всеобщее возбуждение, не проходившее с ноября прошлого года, когда русский флот на Чёрном море одержал блестящую и надеюсь свою последнюю победу в этой войне. Везде говорили о скорой войне с Англией и Францией, которые готовы заступиться за Турцию, так что некоторые, наиболее подозрительные петербуржцы видели во мне едва ли не «французского шпиона». Англия и Франция не заставили себя ждать и объявили войну России в конце марта, но в это время я уже был во Франции и сдавал в редакцию отчёт о командировке и свои статьи о России, которая втягивалась в войну с ведущими европейскими державами.
– Не тяните, Жак! Вы назвали имя Клаус, так продолжайте по существу! – Потребовал Карл Готфрид, ощущая прилив крови.
«Неужели!..»
– Вы, Карл, назвали фамилию вашего Казанского друга Клауса. Если я не ошибаюсь, господина Мотовилова, – правильно назвал фамилию способный французский журналист, успевший за время пребывания в Санкт-Петербурге запомнить пару сотен русских слов и правильно произносить непривычные для европейского уха русские фамилии.
– Так вот, в Петербурге мне довелось беседовать с одним провинциальным чиновником, который прибыл в столицу с целью встретиться с императором и говорить с ним, однако на какую тему, мне не известно. Случилось это в доме на Большой Миллионной улице, где мы оба остановились по прибытии в Петербург. Встречался Мотовилов с императором или нет, какое дело привело провинциального чиновника в столицу, мне не известно. Впрочем, русские из многого делают секрет. 
Полное, как это принято у русских, – Логан заглянул в свой путевой блокнот, – имя этого человека Николай Александрович Мотовилов. Чиновник из губернского города Симбирска, – не надеясь на память, Логан опять заглянул в блокнот. – У него несколько должностей: титулярный советник, смотритель некоего, не записал, уездного училища, симбирский совестной судья и ещё что-то, извините, торопился и тоже не записал.
Николай, Николя или Клаус – одно имя. Так что этот господин по фамилии Мотовилов весьма возможно ваш казанский друг, – победоносно заключил журналист.
– Каково! – Воскликнул Алонсо ди Орсини, взглянув на Карла Готфрида. – Ай да мсье Логан! – Складывается впечатление, что вы побывали всюду и везде у вас знакомые!
– Увы, профессия такая, – скромно ответил француз на похвалу.
– Как он выглядел? – Спросил взволнованный Готфрид.
– Немолод. Волосы с проседью. Ростом с вас, герр Готфрид. Нет, пожалуй, пониже. Телосложения среднего. Статен. Облачён в мундир чиновника, как это принято в России, – припоминал Логан.
– Да это он, – признался растроганный Готфрид. – Ему теперь лет сорок пять. – Припоминаю, что имение Клауса расположено в соседней с Казанской Симбирской губернии. Как жаль, что утерян его почтовый адрес!
– Герр Готфрид, полагаю, что вы можете разыскать вашего друга Клауса, написав письмо в город Симбирск на имя совестного судьи Николая Александровича Мотовилова. Вы немец, а у Пруссии с Россией мир, так что ваше письмо дойдёт до адресата.
– Спасибо за совет, я так и сделаю. Непременно пошлю Клаусу письмо! – Загорелся Готфрид.
– Вы можете не только послать письмо, но и приехать в России. Поскольку Пруссия соблюдает нейтралитет, вам разрешат пересечь российскую границу. Посмотрите, как и чем живёт Россия, воюющая с ведущими европейскими державами и Османской империей, - добавил Логан.
– Я подумаю, – согласился с ним Готфрид.
– А теперь, герр Готфрид, вернёмся к Крыму, – вспомнил об основной теме беседы энергичный французский журналист. 
– Карл, а что вы можете сказать о Крыме, как историк? Кому должен принадлежать Крым после победы союзников? Хотелось бы услышать ваше мнение, которое я приведу в одной из своих статей. – Логан вновь достал из кармана записную книжку и карандаш, готовясь выслушать новые суждения Карла Готфрида.
– Разумеется, нам, немцам, – слегка улыбнувшись, ответил барон, и после недолгой паузы добавил. – Только мы, немцы, способны сделать из Крыма образцовую провинцию.
– Почему же Крым должен достаться немцам, то есть Пруссии? – Удивился и приготовился записать в блокнот ответ барона фон Готфрида французский журналист, не став приводить собственных доводов, как-то – «войну ведут Франция, Англия и Турция, а так же, причём здесь немцы?»
– Потому, что Крымом владели готы, а значит мы – германцы и немцы . Вот и генуэзцы об этом помнили, назвав в память о готах Капитанством Готия свои колонии по южному берегу Крыма, которым мы любуемся под защитой английского фрегата и вне досягаемости береговых русских батарей. Верное, Алонсо? – Обратился Готфрид за поддержкой к своему итальянскому другу.
– Да это так. Готы владели Крымом, покорив скифов и захватив их столицу , которую называли Готенберг , – подтвердил Алонсо..
– До того, как основательно разрушили её и забросили, истребив тысячи защитников. Насколько я осведомлён,  русские – прямые потомки скифов вернулись в Крым, построив рядом с руинами Неаполя Скифского новый город, которому дали имя Симферополь, – едко заметил Жак Логан, записывая разговор своих спутников для следующей статьи, а возможно и книги, которую он напишет после окончания Восточной войны.
Отправляясь по заданию редакции журнала на Восток, Логан подробнейшим образом ознакомился с историей Крыма и мог обсуждать данную тему едва ли не на равных с немецким историком Карлом Готфридом.
– Через несколько дней армии маршала Сент Арно и лорда Раглана займут Севастополь и пленят укрывшийся в бухте русский флот, – уверенно продолжил Логан. – Вслед за этим мы возьмём под контроль весь Крым, а возможно и другие территории. Почему же, они должны принадлежать Пруссии? – обратил журналист свой вопрос немецкому историку. – Ведь немцы, кроме одной наёмной бригады, так и не проявившей себя на Дунае, в войне не участвуют.
Выслушав Логана, Алонсо покачал головой, сомневаясь, что русские сдадутся так быстро, тем более, что это не входило в планы премьер-министра графа ди Кавура и Сардинского королевства.
Готфрид демонстративно отвернулся от Логана, надулся и промолчал, не пожелав продолжать дальнейший спор с французом. В создавшихся условиях Пруссия не могла воевать с Россией, которая, уступая противникам в численности войск в Крыму и на Кавказе, сосредоточила крупные силы на западных границах. Вступи Пруссия в войну, это могло бы закончиться катастрофой, и русские могли занять Берлин во второй раз .
– Господа, вы забыли о том, что Крым долгое время принадлежал Хазарии . В Крыму и поныне живут караимы – потомки хазар, которые исповедуют иудаизм, – вмешался в разговор, обычно молчаливый клерк Самуэль Брокман. – Кроме того, лондонский и парижский банкирские дома Ротшильдов профинансировали правительства Франции и Англии для ведения этой войны. Так что имеют права на часть военной добычи, а именно территорию Крыма, где будет воссоздана частичка Хазарии, – хитро прищурив восточные глаза, улыбался Брокман, свесив полные красные губы. При этом его неутомимые пальцы продолжали перебирать камни чёток. – Так что, господа, последнее слово за нами. Думаю, что господа Ротшильды и правительства Франции и Англии смогут решить этот вопрос. Ну и наследникам генуэзских колоний достанется что-нибудь после того, как русское население Крыма вернётся в Россию, а татар заберёт к себе Турция.
– Напрасно мы спорим, господа, делим, как говорят русские «шкуру неубитого медведя», – попытался разрядить обстановку хозяин бригантины. – Несмотря на свою отсталость, Россия сильный противник. Для того, чтобы её одолеть, нужны слаженные усилия всех европейских и не только европейских государств. Пока этого нет. Пруссия, Швеция, Голландия, Дания, Испания и Персия в войне не участвуют, а австрийцы ограничились вводом войск в Валахию.
– Простите, синьор Орсини, перечисляя страны, не участвующие в войне с Россией, вы забыли упомянуть своё королевство, – одарил всех ещё более неприятной улыбкой Самуэль Брокман.
– Всему своё время… – Многозначительно, ответил клерку Алонсо. 
– Смотрите! С берега стреляют! – Воскликнул Жак Логан, оторвав взгляд от подзорной трубы.
Все обратили взоры в сторону берега, заметив клубы дыма от пушечных выстрелов. В двух кабельтовых по левому борту английского фрегата поднялись два водяных столба от упавших ядер и донеслись ослабленные расстоянием звуки выстрелов.
– Русские нас приветствуют! – Пошутил француз. – Где это мы?
– Пока вы слушали долгий рассказ герра Готфрида, а потом спорили о том, кому будет принадлежать Крым, когда Россия капитулирует, мы благополучно проплыли мимо вашей, синьор Орсини, в прошлом колонии с грандиозной крепостью. Жаль, что её не запечатлел на фотографии наш английский друг Роджер Фентон. Впрочем, это можно сделать на обратном пути.
А это, по-видимому, и есть Феодосия, которую прежде называли Кафой и откуда, очень давно это было, эмир Мамай двинул своё войско на Москву, однако, увы, потерпел поражение. Очень жаль, что Польское королевство не пришло ему на помощь, да и ваш, герр Готфрид, Тевтонский орден не вмешался. Вместе мы могли бы одержать тогда победу.
– «Очень давно» – это ровно, день в день, 474 года назад, – напомнил Готфрид, – и мой предок капитан Тевтонского ордена барон Адольф фон Готфрид возглавил отряд рыцарей сражавшихся с русскими на подступах к Москве и в тысяче милях от Крыма!
Рыцари проявили стойкость в том сражении и не их вина, что собранное из многих племён войско эмира Мамая потерпело поражение. Мистика истории состоит в том, что именно в этот день союзные армии Англии, Франции и Турции с добровольческими отрядами из других стран Европы сражаются с русскими в Крыму и выиграют это сражение! Командующий русскими войсками в Крыму князь Меншиков, позволивший союзникам беспрепятственно высадиться в Евпатории, обрёк свою армию на поражение. Случись такое в Пруссии, он был бы казнён как изменник. 
– В те времена Польское королевство беспрестанно воевало с тевтонами и нам, полякам, было не до Мамаева похода на Русь, – косо посмотрев на Готфрида, пробурчал Квасняк.
– Однако, возвращаясь к событиям многовековой давности, хочу подчеркнуть, что тогда, без помощи русских полков вы бы, пан Квасняк, были бы разбиты под Грюнвальдом , и никакой Польши и поляков сейчас бы не существовало. Все славяне, населявшие Польшу, как и пруссы, стали бы немцами, – парировал неуместную реплику Квасняка историк барон фон Готфрид, сожалевший, что оборвалась связь с казанским студентом Клаусом с трудной для немецкого произношения фамилией Мо-то-ви-лофф.
– Далеко, их ядра не достигают цели, – пропустив, не вмешиваясь, в словесную перепалку Готфрида с Квасняком, – заметил Алонсо. – Вот она наша Кафа! Однако русские предупреждают нас, что следует держаться подальше от берега.
– А вот и ответный залп! – Воскликнул неугомонный француз, собравший ценный материал, к которому он добавит свои впечатления, на несколько отличных статей во французских газетах и журналах, щедрых на гонорары о репортажах с Восточной войны.
Загрохотали орудия британского фрегата, окутав левый борт дымом, и десятки снарядов, едва не достигнув берега, упали в море, подняв водяные столбы.
– Обменялись приветствиями! – Подытожил французский журналист, улыбнувшись супруге хозяина бригантины, которая тотчас отвернулась, обращаясь к супругу. 
– Прости, Алонсо, но я переполнена впечатлениями и устала от ваших разговоров, – не выдержав, призналась Лаура, с неприязнью окинув Тадеуша Квасняка взглядом красивых тёмных глаз. – Успокойтесь, синьоры. Прекратите пустые споры и не забывайте, что сегодня мой праздник, к которому я должна, как следует подготовиться. Кроме того, следует сделать указания повару и горничной. Ты понимаешь, меня, Алонсо? – Обратилась она к мужу.
– Хорошо, дорогая, я провожу тебя до каюты, – озаботился ди Орсини усталостью и испорченным настроением супруги.
– Господа! – Остановил Алонсо обычно молчаливый и задумчивый фотограф, не расстававшийся со своим аппаратом на штативе и выбирая место для съёмки. – Солнце прикрыто парусом, освещение ровное. Получится отличная фотография, которую вряд ли удастся сделать вечером. Давайте сохраним на память этот чудесный день!
– Давайте! – Поддержали Роджера Алонсо и Карл.
– Леди Лаура, располагайтесь в кресле как можно удобнее и наградите нас улыбкой античной богини! – Улыбнулся красивой даме Роджер Фентон. – А вы, господа, встаньте за креслом. Вы, синьор Алонсо, рядом с супругой и обнимите её плечо левой рукой. Вы, Готфрид, встаньте рядом по правую руку от Алонсо. Вы, Логан, встаньте по левую руку. Мистер Квасняк и мистер Брокман займите места возле Карла и Жака.
Вот, так, господа! Очень хорошо! Улыбайтесь и, не моргая, смотрите на меня!
Снимаю!    

5.
Николай Александрович очнулся от острой боли в груди и тихо простонал, приложив руку к сердцу.
– Что с тобой, Николенька! – Испуганно прошептала Елена Ивановна. – Сердце прихватило?
– Сам не знаю, Алёнушка. Уже отходит. Да только опять снился сон…
– Какой же? – Насторожилась Елена Ивановна, прислушиваясь к ходу часов. Вот послышался бой – два удара, стало быть, два часа ночи.
– Вещий. Тот, что часто является мне, однако каждый раз вижу его по-новому, – прошептал Николай Александрович, обнимая супругу. – Уже и сам не пойму, наяву ли случилась Богом данная встреча, или же это сон, где вижу предков своих и потомков наших.
– Расскажи, – разволновалась Елена Ивановна.
– Слушай, Алёнушка. Ночь, вокруг заснеженный лес. Бревенчатая протопленная изба. На дворе морозно и ясно. В крохотное окошко видны звёзды и тонкий серп месяца – только народился, – припоминая то, что видел в вещем сне, рассказывал супруге Николай Александрович. 
– Рядом со мной воин в мундире и при сабле. Знаю, что генерал. На груди его ордена. Зовут воина Иваном, а как по отчеству – не помню. Как проснусь – забываю. И лица не помню, однако, наш он с тобой потомок. Только кто – сын, внук или правнук? Тоже не знаю…
Ты меня слушаешь, Алёнушка?
– Слушаю, – Прижалась к супругу Елена Ивановна. А у самой сердце замерло.
«Что-то дальше скажет супруг?»
– Дверь отворяется, входит в избу другой воин. Предок наш. Знаю, что князь, знаю, что Монтвид. Руку прижал к груди, где едва зажила тяжёлая рана, полученная в битве, да только даёт себя знать, болит. 
Вошёл князь в избу, глянул на нас с порога.  Поднялись мы, вышли навстречу.
«Здравствуй, родич!»
Обнялись, расцеловались по православному обычаю.
«А вот, князь, и потомок наш – Иван. Мы с ним уже познакомились», – представил я Монтвиду Ивана в полном воинском облачении. Обут Иван в добротные сапоги, грудь перехвачена крест-накрест ремнями, талия затянута широким кожаным поясом, на нём подвешена сабля в ножнах и ещё что-то имеется в кожаном футляре необычной формы. То ли кошель с серебром, то ли оружие там, то ли ещё что-то.
«Здравствуй, родич!» – Отвечает князь, обнимает и по-родственному целует Ивана. – «Вижу, что человек ты ратный. Какого звания будешь? Княжеского или уже иного?»
«Иного, родич», – отвечает Иван. «Князей у нас теперь нет. Командир я, комдив».
«Комдив? У нас таких званий нет», – удивляется Монтвид.
– Как же так, нет князей? – Испугалась Елена Ивановна. – Где же князья и дворяне? Куда девались? Неужели все в ссылке? Что же такое комдив?
– Не знаю, Алёнушка, куда подевались князья в бытность Ивана – потомка нашего. Знаю только, что Иван генерал и комдив. Только не перебивай меня, а то дальше не вспомню, – одёрнул супругу Николай Александрович, задумался и продолжил, припоминая, что видел.
«Тогда воевода я», – улыбается Иван Монтвиду, и касается рукой двух своих орденов, украшавших широкую грудь.
«Не иначе как нательные образа», – говорит мне князь, да я толком не разглядел, что на них изображено.
Спрашивает князь Монтвид Ивана.
«Сколько же у тебя воинов, воевода-комдив?»
«Больше десяти тысяч», – отвечает князю Иван.
«Ого! Целая армия!» – Удивляется князь. – «Если по-ордынски, то  целый тумен!»
«И в наше время комдивов не было», – говорю я им. – «Князья были, полковники были, генералы были, маршалы были, а комдивов – нет, не было».
«Комдив – тот же генерал», – поясняет нам Иван.
«Я то знаю, но князю это слово не понятное. Иное дело – воевода», – подумал я.
– Слушаешь, Алёнушка? Не спишь? – спросил, шепнув на ушко супруге, Николай Александрович.
– Слушаю, Николенька. Как же тут уснёшь! Что же дальше?
– Познакомились. Расспрашивать друг о друге больше не стали, присели, отхлебнули из кружек по глотку тёплой медовухи, это за Богом данную встречу. Вот и сейчас тепло по телу разливается.
На дворе ночь и холод, а в избе тепло. Где-то воют волки, в горнице горят тусклые свечи, топится русская печь, дозревает пузатый самовар. Для князя самовар – вещь диковинная, а мне – титулярному советнику Николаю Александровичу Мотовилову и комдиву Ивану и тоже Мотовилову –  посудина хорошо известная.
Монтвид скинул с плеч шубу и приложил руку к груди. Поламывало от непогоды повреждённые кости, но терпеть можно.
«Что нового на Руси? Поврозь княжества или как?» – Спрашивает у нас князь.
«Давно уже вместе Русь Московская, Русь Литовская и Русь Новгородская! И не Москва теперь столица, а Петербург. А так же у нас теперь Ливонские, Новороссийские, Польские и Финляндские губернии. С нами Татария, Сибирь, Аляска и Киргизские степи. С нами горские, грузинские, армянские и ширванские земли. Велика Русь-Россия, да только войной пошли на нас Англия с Францией. Заодно с ними турки», – отвечаю я князю.
«Сильно мы отстали от них. Успокоились после победы над Наполеоном, не развивали военное дело. У них теперь пароходы и штуцеры, у нас – парусники и гладкостволки…»
«А как немцы? Орда?» – Обеспокоился за Русь Монтвид, не став вникать в непонятные для него новые русские земли, каких не знал, в новую столицу Петербург, а так же в «пароходы», «штуцеры» и «гладкостволки». И совсем уж не представлял себе князь, времени, которое на полтысячи лет отстаёт от нашего.
«Давно уже нет уже никакой Орды, а немцы пока ведут себя смирно. Бивали мы их не раз, не хотят больше», – отвечаю я  Монтвиду.
«Как бы не так!» – Не соглашается со мной комдив Иван. – «Видно забыли немцы, как их бивали, в последний раз в Первую мировую войну. Новую запалили, Вторую мировую, хоть у нас с ними договор о ненападении. Поляков и французов побили, бьют англичан, под немцами едва ли не вся Европа. Везде устанавливают «Новый порядок». Если по-немецки, то «Орднунг»…»
Николай Александрович смолк.
– Что же было дальше? – Спросила у супруга Елена Ивановна, не выдержав длительного молчания.
– Из того, что было дальше, почти ничего не помню. Очнулся от острой боли в груди. Теперь вспоминаю о Монтвиде, и думаю о битве, которая случилась в Крыму в минувший памятный, трудный для нас день. Вот и болит сердце за русских воинов. Как-то там? Сердцем ощущаю, что случилось недоброе… –  Тяжко вздохнул Мотовилов. – Ещё отчего-то вспомнился мне юноша по имени Карл, с которым судьба свела меня в доме Карла Фёдоровича Фукса, я рассказывал тёбе о нём. Давно это было. Хворал я тогда, а потом и совсем слёг и мучался болью в суставах, пока Отец Серафим не исцелил с Божьей помощью.
– О Карле Фёдоровиче рассказывал и немецком учёном Гумбольдте рассказывал, а о юноше по имени Карле – нет, – удивилась Елена Ивановна. – Кто же этот юноша? Он тоже немец? Почему ты вспомнил о нём?
– Право не знаю, хотя… –  Николай Александрович задумался. – Его полное имя Карл Готфрид. Однофамилец тевтонского рыцаря Адольфа фон Готфрида, о котором оставил сообщение в своих скупых записях мой предок князь Монтвид, а у соседа нашего в Воскресенском капитана Булавина, который сейчас в Крыму и верно сражается с неприятелем, хранится кинжал того рыцаря – трофей, взятый на поле боя его предком Михайло Булавой.
Сотник Булава и князь Монтвид вместе участвовали в сражении русского войска под началом Московского князя Дмитрия Ивановича с разноплемённой ордой Мамая, в которой было немало латинских рыцарей, благословлённых Папой римским в поход против нас православных.
«Впрочем, возможно и…» – Мотовилов не хотел верить своим мыслям-догадкам, отложив их подальше, о чём не сказал супруге.
«Кто знает, может быть, та встреча и не была случайной? Жаль, что переписка с Карлом так и не состоялась…»      
– Теперь думаю над словами комдива Ивана, которого и увидеть нам не придётся, хоть и знаю, что быть ему и не опозорить нашего рода, – возвращаясь к недосказанному сну, продолжил Николай Александрович. – О каких таких войнах с немцами он нам рассказал? Что за такие войны – Первая мировая и Вторая мировая? Разве и прежде не бывало таких войн и с немцами и с другими державами европейскими, скопом, как и сейчас, наваливавшимися на одинокую матушку-Россию? 
– Нашего Ивана, – улыбнувшись, шепнула Елена Ивановна, не заметив слов супруга о немцах и будущих с ними войнах.
– Или сына его или внука, которого Бог нам даст, – крепче обнял супругу Николай Александрович. – Благой вестью одарила ты меня сегодня, Алёнушка! Когда же сыночка тебе родить?
– В апреле, Николенька, жду, – улыбнулась Елена Ивановна.


               














 







Морская крепость






































Глава 2.
Морская крепость

1.
На другой день, выдавшийся таким же погожим, сразу же после завтрака, с присущей ей энергией, Елена Ивановна принялась налаживать хозяйство в малом нижегородском имении Мотовиловых. Сама обошла имение, выискивая всевозможные недостатки и сурово упрекая в них нерадивого управляющего, которого не могла потерпеть после того, как деревенский староста посетовал на его бесчестные притязания в отношении вдовых и незамужних женщин.
Теперь она припомнила супругу, что была против несемейного управляющего, который ей сразу же не понравился с лица, да и глаз у него нехороший, и оказалась права. Проводив Григория Сергеевича и Анну Михайловну Самсоновых, весьма довольных визитом к соседям и приятным общением с образованными людьми, Елена Ивановна тот час послала в Арзамас за Репниным, ожидая его к обеду.
– К чему такая спешка? – Попытался, было, возразить ей Николай Александрович, разбиравший накопившиеся за время отсутствия деловые бумаги и письма, однако, перехватив решительный взгляд супруги, сдался. Да и как с ней спорить, когда права, и в делах по хозяйству разбирается куда как лучше. В самом деле, следует немедля избавиться от греховодника. Сегодня же рассчитаю! – решил Мотовилов, распечатывая очередной конверт.
– Вот же от кого, Алёнушка, весточка! От племянника, от Андрея Егоровича! Вчера мы только его вспоминали при Самсоновых, а письмо-то уже пришло, нас дожидалось! Да только оставил я почту на завтра. Надо же, удосужился написать!
– Откуда же написал Андрей? – Поспешила к супругу Елена Ивановна. – Помнится, был он в Дунайской армии при штабе у князя Горчакова Михаила Дмитриевича. Да только увёл Горчаков армию в Бессарабию .
Елена Ивановна присела подле супруга и обняла его.
– Из Таганрога письмо, вот штемпель, – указал Мотовилов на конверт. – Неужели, возвратился наш Андрей из Дунайского похода? Только зачем ему Таганрог?
– Читай же, Николенька. Узнаем, о чём пишет Андрей Егорович.
Николай Александрович обратился лицом к свету и принялся читать письмо от отставного поручика, который хоть и приходился ему двоюродным племянником, однако по возрасту был почти что ровесником.

«Доброго здравия вам, родные наши, Николай Александрович и Елена Ивановна! Полагаю, что, следуя из Москвы в Воскресенское, вы обязательно побываете в Сарове и Девеево, а потому пишу в ваше арзамасское имение, а следующее письмо, если случиться написать, ждите уже в Воскресенском.
Сам я сейчас нахожусь в Таганроге, куда был направлен светлейшим князем Михаилом Дмитриевичем Горчаковым за снаряжением для нашей армии в Крыму и Севастополе, где по всей вероятности в скором времени произойдут главные сражения с неприятелем.
Участвовать в сражениях мне не пришлось, не молод, к тому же в отставке. Служил при штабе, занимался разными бумажными делами, да и теперь тем же, словом по части снабжения. 
Дунайская кампания, в которой мне довелось участвовать, была прервана по повелению государя-императора Николая Павловича, и князь Горчаков вывел нашу армию из Валахии и Молдовы за реку Прут, уступив Дунайские княжества австрийцам, которые потребовали у турков освободить левый берег Дуная.
Что касаемо неприятеля, с которым сражалась наша армия, то в основном это турки под началом Омар-паши, но в советниках у него англичане и французы. Да и воют турки английским и французским оружием, более совершенным, чем наше оружие. Увы, это так.
Вместе с турками воюют наёмные бригады из немцев и даже швейцарцев, но в деле их видеть не приходилось. Говорят, что пока эти бригады в резерве. В турецкой армии имеется и славянский полк , собранный из христиан – потомков запорожских казаков, бунтовавших против матушки-императрицы Екатерины Великой и укрывшихся в Турции, а так же из поляков, малороссов из Галиции и Волыни . Там же воюют и малороссы из западных российских  губерний, коим ненавистны Российская империя и православие.
Командует этим сбродом, названным англичанами легионом, дворянин родом из Житомирской губернии, ставший в магометанстве Садык-Пашой. Эти крались по следам нашей армии, отходившей к Пруту, совершая ночные вылазки и пленяя отставших воинов, с которыми расправлялись крайне жестоко. Довелось видеть и захваченных нами поганцев. Тех из них, кто были австрийскими поданными, нещадно пороли шомполами и выживших  передавали австрийцам, занимавшим Дунайские княжества. А предателей из поляков и малороссов, переметнувшихся к туркам из Российской империи, пороли, а потом  вешали, дабы другим не повадно было.
 И то уже хорошо, что в оставленных нами дунайских княжествах турки не станут чинить насилие над православными христианами, каких в Валахии и Молдове большинство. Однако теперь они окажутся в австрийской неволе и православных станут притеснять уже католики, но всё же не басурманы.  Жаль волохов – добрый и кроткий народ, не удостоенный Господом иметь своего царства. Их бы под державную руку Государя российского принять, да видно время ещё не пришло. Препятствовать тому станут европейские державы, прежде всего Австрия. 
С виду волохи, как и прочие славяне. На болгар походят, однако, говорят не то чтобы на латыни, но на языке очень сходном с латынью. Это от римлян, которые покорили местные племена, звавшиеся даками , ещё при императоре Траяне, воевавшем на Дунае за семь веков до прихода на Русь князя Рюрика. Вот как это было давно!
В Таганроге, где, скоро как уже тридцать лет тому, скончался победитель Наполеона император Александр Павлович , сушь и жара. Рядом море – не Чёрное, а Азовское, а за морем крепость и город Керчь, куда малыми судами будет доставляться военное снаряжение для нашей армии в Крыму, а из Керчи доставка снаряжения будет по суше, поскольку в Чёрном море хозяйничает флот неприятеля. Вот такие, дела.
Писать больше не о чем, а потому прощаюсь. Через неделю-другую отправляюсь вместе с воинским снаряжением пока в Керчь, а дальше – куда пошлют.
До свидания. Передавайте привет всем родным. Бог им всем в помощь!
Мотовилов Андрей Егорович.
21 августа 1854 года.    

– Вот и дождались, Алёнушка, весточки он Андрея Егоровича, – укладывая письмо в конверт, – невольно прослезился Николай Александрович. – Слава Богу, жив и здоров наш Андрей и не сидит дома! Молодец! Ему бы ответить, да куда писать? – Вздохнул Мотовилов. – Лежало письмо, нас дожидалось. Мог бы вчера прочитать, с Самсоновым обсудить действия нашей Дунайской армии. Сведущий в таких делах Григорий Сергеевич. Ну да ничего, в следующий раз.
– Что же это творится на земле нашей, матушке? Отчего все державы пошли войной против нас? – Взглянув на образа, перекрестилась Елена Ивановна. – Вот же они – страсти Господние…
– Потому, Алёнушка, что Россия-матушка сберегает истинную веру Господнюю. Потому, что мы в Православии. Вот и ненавидят нас и католики, и протестанты, и иудеи, и магометане, а так же предавшие Православие униаты с Галитчины. Ну да, Бог не выдаст – свинья не съест! одолеем супостатов, как в двенадцатом году одолели Наполеона и всех недругов, какие пришли с французами на русскую землю!
Одолеем! – Повторил Николай Александрович, а у самого на душе скверно, смутно. За Россию обидно.
«Одна-одинёшенька Русь-матушка против свирепой волчьей стаи, заправляют в которой бесчестные толстосумы – владельцы парижских и лондонских банков – потомки менял, продавших Христа и развеянных в наказание по всему свету. Однако же не сгинули, проросли в новых землях, став первейшими в них ростовщиками, а затем и банкирами, разбогатевшими на бесконечных войнах. Суживали деньги и на мамаево войско, и на католическое нашествие на Русь в смутное время, и на наполеоновские войны, стравливая державы между собой и получая от пролитой крови баснословные барыши.
Вот и теперь навалились всем скопом на Россию, да только не в силе правда, а в правде сила! И в этот раз устоит Православная Держава, хоть и обкусает её с краёв бешеная свора. Устоит, залечит раны, расправит плечи и с лихвой вернёт всё утерянное!»
От таких мыслей стало на сердце чуть легче, и следом за супругой Николай Александрович перекрестился, с благоговением глядя на образа.
«Спаси и сохрани, Господь, Матушку-Россию!..» – Попросил он Всевышнего в сокровенных мыслях.   
– А другие письма? Вот их сколько? – Спросила Елена Ивановна, заметив, как посветлело лицо супруга, – от кого?
– Эти по духовным делам, от священников. Как же это я сразу не разглядел среди них письмо от Андрея Егоровича! – Покачал головой Мотовилов и вскрыл конверт.
– Перво-наперво, письмо из Воронежа от Божьего архиерея святителя Антония, с приветом и для тебя, Алёнушка. Вспомни, как мы гостили в его обители, вели беседы богословские. А сколько боголюбия снизошло на меня от тех незабвенных бесед! – С удовольствием вспоминал Николай Александрович, переживший в Воронеже не меньше счастливых дней, чем в Дивееве или Сарове.
«Нужен ты, Николенька, Господу Богу!» – Подумала Елена Ивановна, припомнив рассказ о вещем сне, который привиделся отцу Николая Александровича Александру Ивановичу Мотовилову, который в молодости едва не ушёл из мира в монастырь от безответной любви к девице Марье Александровне Дурасовой. Однако Господь не позволил. В том сне явился Александру Ивановичу старинный покровитель рода Мотовиловых Святитель Николай и так сказал ему:
«Не монастырь твой путь, а семейная жизнь. В супружестве с Марией, которая тебя поначалу отвергла, а теперь примет, ты найдёшь своё счастье, и от тебя произойдёт сын. Его ты назовёшь Николаем – он будет нужен Богу…»
Так и случилось, спустя некоторое время на повторное предложение Александра Ивановича выйти за него замуж, Мария дала своё согласие.
– А вот письмо из Задонска, – прервал Мотовилов мысли Елены Ивановны, – от отца Зосимы, который пишет, не забывает нас, милая моя Алёнушка, а это письмо из Симбирска от епископа Евгения, – перебирая конверты, пояснял супруге Николай Александрович. – Да и другие письма заждались. До обеда буду читать, потом отвечать, – решил Мотовилов, удобнее усаживаясь в кресле.

* *
Как и ожидалось, к обеду кучер привёз в имение мещанина Репнина, рекомендованного Самсоновым в управляющие, и Николай Александрович отложил дела, чтобы побеседовать с молодым человеком приятной наружности, который с первого взгляда располагал к себе.
Был Репнин среднего роста, худощав и выглядел моложе своих тридцати трёх лет. Со стороны могло показаться, что студент или начинающий сельский учитель, к тому же в очках. Волосы светлые, гладко зачёсаны назад, глаза голубые, честные, строгие. У такого не забалуешь.
Поскольку время обеденное, Елена Ивановна пригласила Репнина к столу.
– Отобедайте с нами, Егор Иванович, за столом и поговорим. Григорий Сергеевич Самсонов, сосед наш, вам он верно известен, рекомендовал вас, Егор Иванович. Вот мы и пригласили вас для беседы, – обратилась к Репнину Елена Ивановна, пока горничная подавала на стол. – Что вы об этом думаете? Готовы ли вы принять наше предложение?
– Стать управляющим? – Уточнил Репнин.
– Ах да! – Спохватилась Елена Ивановна. – Я же не сообщила вам о нашем предложении.
– Я догадался, – скромно ответил Репнин.
– Имеете ли вы опыт службы управляющим имения? – Спросил для порядка Николай Александрович, впрочем, в делах хозяйственных целиком доверявший супруге. Мотовилов заметил, что Репнин сразу же понравился Елене Ивановне, а стало быть, в случае его согласия, вопрос с новым управляющим будет решён положительно, а прежнего, оказавшегося греховодником, они рассчитают ещё сегодня.
– Да, я служил полтора года у тамбовского помещика Демидова, однако был уволен.
– За что же? – Поинтересовалась Елена Ивановна.
–  Не угодил Петру Петровичу. Вам он известен?
– Слышал о нём, – признался Николай Александрович. – Слывёт скрягой и самодуром. Крестьян своих обобрал до нитки.
– Вам, барин, виднее, – согласился Репнин. – Крестьяне в его имении и в самом деле бедствуют.
– Не надо называть меня барином, лучше по имени отчеству, – напомнил Мотовилов, которому не нравилось в обращении слово «барин».
– Хорошо, Николай Александрович, учту, – поправился Репнин.
– Так чем же вы не угодили Демидову? – Спросила Елена Ивановна.
– Оттого, что был слишком добр к крестьянам. Часто вместо двух дней в неделю разрешал им три дня работать на себя, поскольку мужики не управлялись с собственным хозяйством, рвали жилы и наживали грыжу от непосильных трудов. Тех, кто простыл и заболел иной хворью, старался к работам не допускать, пусть отлежится, поправиться. Штрафами, как того требовал барин, не донимал. Но и крестьяне меня не подводили, с барщиной управлялись. Вот, пожалуй, и все мои прегрешения, – признался Репнин.
– Чем живёте сейчас? – Поинтересовался Мотовилов.
– Даю уроки математики и немецкого языка детям мещан. Женщины принимают заказы на шитьё. Все вместе зарабатываем до пятнадцати – двадцати рублей в месяц. Тем и живём, – ответил Репнин.
– И у нас крестьяне работают на себя три дня в неделю, так что вам, Егор Иванович, это не станет упрёком. Ну а больные должны лечиться и поправляться, – заметила Елена Ивановна. – Здешнее имение наше невелико. Больших доходов не приносит, но и крестьяне наши не нищенствуют, не голодают, нас уважают.
– Как у вас с образованием? – Поинтересовался Николай Александрович.
– Гимназия и незаконченное университетское.
– Где обучались? Каким наукам? Отчего незаконченное?
– В Казанском университете. Изучал философию и историю.
– Вот как! – Оживился Мотовилов. – Я ведь тоже учился в Казанском университете с двадцать третьего по двадцать шестой год. Преподавал нам естественные науки Карл Фёдорович Фукс. В его доме я и жил в студенческие годы, хотя и был в положении своекоштатного  студента и не имел поблажек в учёбе.
Уже после окончания учёбы многократно бывал у Карла Фёдоровича в гостях, а однажды, было это в двадцать девятом году, был представлен известному немецкому учёному Александру Гумбольдту, который путешествовал по России и остановился на несколько дней в доме Фукса, с которым был знаком по переписке.
А вам, Егор Иванович, довелось прослушать лекции Карла Фёдоровича?
– К сожалению, не довелось, – признался Репнин. – К тому времени Фукс был тяжко болен и отошёл от дел. Однако я был наслышан о его замечательных лекциях. 
– Жаль, ушёл от нас Карл Фёдорович. Мир его праху. Замечательный был человек, любимец студентов, да и местные татары его уважали, а супруга Фукса, Александра Андреевна – образованнейшая женщина изучала по просьбе мужа быт татар и чувашей, писала стихи и прозу, завела у себя литературный салон, в котором собирались на вечерах образованные люди.
Александра Андреевна и мне привила любовь к литературе. А четырьмя годами после приезда Гумбольдта Фуксы принимали у себя Пушкина, который направлялся в Оренбург собирать материал для задуманной им «Истории пугачёвского бунта».
Фукса так же интересовали те события, своё видение которых он изложил в нескольких литературных статьях и книгах. Эти материалы Карл Фёдорович передал Александру Сергеевичу, а так же познакомил известного поэта со стариками, бывшими свидетелями пугачёвского бунта. Нашлись и такие, кто самолично видел Пугачёва и даже разговаривал с ним.
– Я читал записки Пушкина о пугачёвском бунте, а так же его повесть «Капитанская дочка». Замечательное произведение, – признался Репнин.
– Пожалуй, мы отвлеклись, взглянув на Елену Ивановну, вернулся к главному вопросу Николай Александрович.
– Философии и история – серьёзные науки, – одобрил он, – А как у вас со счётом, и составлением деловых бумаг?
– С математикой и словесностью затруднений нет. Опыт составления деловых бумаг имею. Помимо прочего, владею немецким языком, – ответил Репнин, – однако это мне вряд ли понадобится.
– Да, кроме меня немецким языком в имении никто не владеет, но и я без практики, многое стал забывать, Mein Freund , – добавил по-немецки Мотовилов.
– Ich bin dankbar ihrem Freund fuer anerkennung , – ответил ему по-немецки Репнин.
– Na gut ! – Николай Александрович доброжелательно улыбнулся молодому человеку. – Жаль, что вы, не владеете французским языком. Его я изучал в Казанском университете и владею им не в пример лучше немецкого. По-французски мы иногда разговариваем с супругой моей, Еленой Ивановной и старшей дочерью, чтобы не забывать язык. Могли бы побеседовать с вами. Однако скажу вам, Егор Иванович, что такого живого и красивого языка, как наш родной русский язык, больше нет в целом свете! – С удовольствие отметил Николай Александрович.
– Воистину согласен с вами, Николай Александрович! – Заблестели глаза у Репнина, влюблённого в Русскую литературу.   
– Григорий Сергеевич сообщил нам, что вы человек семейный? Это так? – Поинтересовалась Елена Ивановна, пропустив фразы на немецком языке, поскольку из иностранных языков выучилась лишь французскому, и никак не отреагировала на беседы с супругом на французском языке. Елену Ивановну интересовали другие качества кандидата в управляющие имением. Как женщина замужняя она не одобряла образ жизни холостяков. 
– Женат. Супругу зовут Елизавета Васильевна. Имеем дочь трёх лет от роду. С нами живёт сестра моей жены Екатерина Васильевна, муж которой с полгода как мобилизован в армию и направлен служить на Кавказ. Недавно от Дмитрия Михайловича пришло письмо. Ввиду того, что он грамотен и хорошо владеет счётом, произведён в унтер-офицеры. Служит в артиллерии, и уже участвовал в сражении при Кюрюк-Дара , где наши воины разбили турок.
– Всюду война, – тяжело вздохнул Николай Александрович. – И под Петербургом, и в Крыму, и на Кавказе, и на Белом море, и на Камчатке. Многие из наших соседей, знакомых и родственников на этой войне. Да хранит их Господь! – Перекрестился Мотовилов.
– Да сохранит! – Поддержал его Репнин. – Недавно получил письмо от одного своего старого знакомого по Казанскому университету. Начинающего писателя, автора журнала  «Современник», которого отметил сам Некрасов , офицера-артиллериста. Дворянин, однако, в добрых отношениях с крестьянами. Ещё до военной службы на собственные средства открыл для крестьянских детей школу, где самолично преподавал.
– Как его имя? – Заинтересовался Мотовилов.
– Зовут его Лев Николаевич. Происходит из старинного дворянского рода Толстых. Имение его, в Тульской губернии. Воевал Толстой с горцами на Кавказе, затем с турками в Дунайской армии, а сейчас направлен по службе в Крым, в Севастополь, где разворачиваются главные события этой войны.
– Знаю Толстых, Николая Ильича и Марью Николаевну, в девичестве Волконскую, –  с удовольствием припомнил Мотовилов, – а вот детей их и вашего знакомого Льва Николаевича не помню. Что же он опубликовал в «Современнике»? За что хвалил его Некрасов?
– Повесть «Детство». Я прочитал её, – ответил Репнин. – Хорошо написано, добротным русским языком. Но полагаю, что это начало его творческого пути и Лев Николаевич обязательно напишет ещё не одну повесть, а быть может и роман.
– Елена Ивановна, как вернёмся в Воскресенское, подними номера «Современника» и отыщи повесть Толстого. Прочитаешь вместе с детьми, мне расскажешь.
– Хорошо, как приедем, просмотрю номера «Современника», найду повесть «Детство» и обязательно прочитаем вместе с детьми, – пообещала Елена Ивановна, однако в голове эмоциональной женщины совсем другое. Сочувствует свояченице Репнина, муж которой теперь воюет с турками на Кавказе. 
– Бедняжка! Как же ей тяжело, вашей родственнице! Дети у неё есть?
– Екатерина Васильевна молода, весной ей исполнилось девятнадцать лет, а сейчас в положении и ей скоро родить, – признался Репнин.
Елена Ивановна и Николай Александрович переглянулись.
«Ну, как, берём к нам на службу?» – Говорил её взгляд.
«Как пожелаешь, Алёнушка. Ты у нас главная по хозяйству. Так что решай сама». –  Ответил супруге взглядом Николай Александрович, то ли забыв, то ли не удосужившись повторно спросить по какой же причине Репнин был отчислен из университета. Впрочем, причина проста – не смог студент продолжить учёбу из-за нехватки средств.
– Мы берём вас, Егор Иванович в управляющие, – озвучила семейное решение Елена Ивановна. – Завтра же можете перебираться к нам в имение вместе с семьёй и сестрой вашей супруги. Для вас будет выделен дом. Не новый, но просторный и в хорошем состоянии.
С переездом вам поможет деревенский староста Тимофей Никифорович Рябов. После обеда я вас с ним познакомлю. Осталось лишь согласовать ваше жалование. Сколько вы получали в месяц у Демидова? – Спросила Елена Ивановна.
– Двадцать пять рублей.
– Мы вам предлагаем столько же, а через месяц, если проявите себя положительно, добавим ещё два рубля пятьдесят копеек. Помимо жалования и жилья вам полагаются к столу продукты из тех, что производятся в имении.
Согласны?
– Согласен, – облегчённо вздохнул Репнин и с благодарностью посмотрел на Елену Ивановну, которую, памятуя замечание, сделанное Николаем Александровичем, даже в мыслях не решился назвать барыней.
– Вы человек семейный и ответственный. Мы надеемся на вас, Егор Иванович, –  улыбнулась Елена Ивановна понравившемуся ей молодому человеку, ровеснику по годам.

  2.
Девятого сентября к Севастополю отходили русские полки, потерпевшие поражение в сражении на Альме. Измотанные в ожесточённом сражении, англичане и французы выдохлись, а потому не преследовали отступавшие русские войска.
Русские потеряли в сражении убитыми и ранеными около шести тысяч солдат и офицеров, преимущественно из-за штуцерного огня противника. Союзники потеряли около трёх с половиной тысяч только убитыми, что стало для противника неожиданностью и сильнейшим моральным ударом.
Штыковые атаки русских были столь отважны и губительны, что повергали англичан и французов в бегство, а гранённые русские штыки разили неприятеля насмерть. Так что раненых у союзников было гораздо меньше, чем у русских.
В числе раненых офицеров и нижних чинов Минского полка оказались капитан Булавин, получивший пулевое ранение в грудь, и капрал Рябов. Коварная пуля, выпущенная из штуцера, прошла рядом с сердцем капитана и застряла в груди.
 Если бы не капрал Рябов, раненый скользящим сабельным ударом в голову, однако сохранивший силы и вынесший своего командира с поля боя, которое пришлось уступить французам, Булавин мог погибнуть или оказаться в плену, что опять же было равносильно гибели. Победители, которым тоже порядком досталось от русских пуль и штыков, вряд ли бы оказали скорую и квалифицированную помощь тяжелораненому русскому офицеру.
Рота капитана Булавина, атаковавшая французских стрелков, перешедших Альму близ её устья, попала под бомбы дальнобойных британских и французских орудий, бивших с линейных кораблей и фрегатов, подтянувшихся ближе к берегу, однако недосягаемых для русской полевой артиллерии, которой к тому же катастрофически не хватало.
Помимо губительного артиллерийского огня, приносившего большой урон батальонам Минского и Московского полков, устремившихся в атаку на французов, заходивших в тыл русским с правого фланга, солдаты и офицеры попали под штуцерные залпы противника. Французы использовали преимущества дальнобойного нарезного оружия, имевшегося у каждого стрелка, в том числе у зуавов, которые оказались в первых цепях противника, залегли между камней, густо рассыпанных по выгоревшей за лето пустоши, и метко стреляли с близкого расстояния.
Русские цепи стремительно редели и лишь половина численного состава атакующих рот, достигла противника, вступив с ним в штыковой рукопашный бой, в котором уже штуцер не имел преимущества перед русским оружием с беспощадным трёхгранным штыком.

*
«Чужие изорвать мундиры о русские штыки…», – застряла в сознании Булавина, оказавшегося с солдатами своей роты в гуще рукопашного штыкового боя,  строка из поэмы безвременно погибшего на дуэли русского офицера и поэта .
Расстреляв все заряды из своего револьвера, который обронил, не сумев не только перезарядить, но вложить в кобуру, капитан Булавин отбивался саблей от наседавших французов, среди которых тут и там мелькали смуглые лица чернявых зуавов. Затем, подхватив ружье у павшего русского солдата, наравне с рядовыми воинами орудовал штыком и прикладом, подбадривая яростными и крепкими словами бойцов своей роты, не отстававших от командира.
Следом за пламенным призывом русского поэта «чужие изорвать мундиры», в пылу яростного штыкового боя в сознании капитана возникали образы бившихся с врагами далёких предков и основателя старинного рода Булавиных русского ратника Михайло Булавы, сражавшегося в рати Великого московского князя Дмитрия Ивановича.
Вот он, легендарный предок на боевом коне, разит мечом и булавой разноплемённое  войско владыки Крыма эмира Мамая, с которым пришли на Русь и алчущие латиняне... 
Не выдержав стремительного удара русских штыков, французы остановились, заметались и побежали следом за нестойкими в рукопашном бою, однако прыткими зуавами, под  дружное многоголосое русское  «Ура-а-а!».
«И вот опять католики-французы, явились спустя сорок лет в матушку Россию! Забыли, как, устилая трупами русскую землю, бежали в лютую зимнюю стужу из сожжённой Москвы до самого Парижа, который благородные русские не стали ни жечь, ни подвергать разрушению. Раз пришли, так и оставайтесь здесь!» – Скрипел зубами Булавин, раздирая штыком мундир очередного врага – младшего офицера в чине лейтенанта с узким искажённым от боли лицом и полными ужаса глазами.
Пробитый насквозь, словно жук, проткнутый булавкой гимназиста, собиравшего коллекцию насекомых, француз издал предсмертный вопль и осел на землю, заливаясь кровью из ужасной раны, развороченной кованым в Туле стальным трёхгранным жалом.
Булавин вырвал из обмякшего тела окровавленный штык, на который тут же налетел усатый французский солдат, не успевший перезарядить свой штуцер и недостаточно хорошо владевший навыками штыкового боя.
«Три, четыре, пять!» – Считал убитых врагов разгорячённый боем Булавин, на мгновенье обернулся взглянуть на своих солдат, сколько осталось их в строю, и вдруг следом за вспышкой произведённого в упор штуцерного выстрела ощутил сильнейший удар в грудь…    

* *
– Однако, плох капитан, – покачал головой строгий на вид хирург морского госпиталя, осматривая рану. – Пуля засела возле сердца, к тому же большая потеря крови. Жар начинается. Мечется страдалец сердешный, видно мерещится ему сражение. Да видно недолго ему осталось, – тяжко вздохнул и задумался, обращаясь к капралу с перевязанной свежим бинтом головой, который не отходил от своего офицера.
– Лицо мне его как будто знакомо? Твой командир, служивый?
– Мой, ваше благородие. Ротный наш командир, Булавин Андрей Степанович, – с дрожью в голосе ответил Рябов, смахивая набежавшую слезу. – Горе-то, какое…
– Ну да, Булавин! Вот же какая неожиданная встреча! – Вздрогнул хирург, взглянув ещё раз на мертвенно бледное лицо тяжелораненого офицера, и, сострадая, покачал головой, пояснив на немой вопрос капрала. – Знаком я с Булавиным и его супругой. Капитан твой – сосед Мотовиловых – Николая Александровича и Елены Ивановны. Гостил я у них в Воскресенском, там и встретил Булавина с семьёй. Я ведь тоже родом из Симбирской губернии.
– А мы, Рябовы, из-под Арзамаса. Мотовилова Николая Александровича крестьяне, – с жалкой, вымученной улыбкой пояснил капрал и добавил, – Через это и с ротным вроде как в родстве. Эх! – Простонал капрал, убиваясь по своему командиру.
– Горе-то горем, да только пулю необходимо извлечь, – озаботился, собираясь с силами, толком не спавший больше суток хирург, подбирая инструменты для предстоящей операции. – А там, как Бог даст…
– По живому резать будете, ваше благородие? – побледнел Рябов, посмотрев на набор хирургических инструментов.
– По живому, служивый. Тех, кто не в беспамятстве, оперируем под парами эфира, а если такое невозможно, то по-старинному, даём водки. Ему, капитану Булавину, этого не надо, итак в беспамятстве. Ему бы после операции сделать переливание крови, но дело это рискованное, пока ещё редкое и весьма опасное. Кровь может не подойти или свернуться. Такое нередко случается и тогда человек умирает. Если же кровь подошла и не свернулась, то дело идёт на поправку.
Рану я ему почищу, мазью противовоспалительной обработаю, и, Бог даст, заражение вглубь не пойдёт. Вот только крови он потерял много, сильно ослаб, не выживет без переливания, – обеспокоился хирург и внимательно посмотрел на Рябова.
– А кровь у тебя, братец, возьмём. Рискнём. Надо же дать человеку шанс. Как считаешь, служивый?
– Возьмите хоть всю мою кровь, ваше благородие, – чуть повеселел Рябов, услышав о шансе, который готов был предоставить Булавину добрый врач-эскулап. Врачей, а тем паче хирургов и он побаивался, хотя кроме перевязки с противовоспалительной мазью, наложенной на рану, другой помощи ему не понадобилось. Удар клинка, нанесённый раненым французом, был не силён. Изорвал фуражку-бескозырку, скользнул по голове, сорвав кожу до кости, и срезал верхушку уха. Однако, не беда – заживёт!
– Не называй, служивый, меня «вашим благородием», зови Фёдором Алексеевичем. Ладно?
– Хорошо, барин, не буду, – согласился Рябов.
«Да какой я барин», – подумал Фёдор Алексеевич Скорняков, происходивший из мещан, однако промолчал и, строго посмотрев на капрала, велел.
– Тогда помогай, служивый. Делай, что скажу, а то помощницу мою, Надюшу, услал куда-то начальник госпиталя. Велел брать в помощники нижних чинов, из легкораненых вроде тебя. Руки-то у тебя чистые?
– С мылом мыл и рубаху выдали чистую, – обиделся Рябов.
– Ах ты! Легка, Надюша, на помине! – обрадовался Скорняков, спешно возвращавшейся санитарке с таким славным именем, вселяющим надежду.
– Простите, Фёдор Алексеевич, задержалась! – извинилась Надя – миловидная вдовая женщина лет двадцати пяти в опрятном светло-коричневом платье, белом фартуке, ещё не запятнанном кровью, и белой косынке.
– Как голова? Не болит? – Взглянув на Рябова, которому делала перевязку, спросила Надя.
– Спасибо, сестрица, заживает, – застеснялся Рябов, не смея поднять глаза на женщину, которая ему понравилась, и о которой он успел, кое-что разузнать.
Вдовствовала Надежда Ивановна. Муж её, матрос Кулешов, погиб в Синопском сражении, а сыночек умер зимой от тяжёлой болезни. Так что одна осталась Надюша, как называл её строгий доктор-хирург Фёдор Алексеевич. 
– Что ж, приступаем к извлечению пули. Помогай, Надюша, а служивый – твой теперь подчинённый. Им командуй, да готовь его к забору крови. Мужчина он крепкий, пожелал сдать свою кровь капитану. Не выжить раненому без вливания крови, а подойдёт ему кровь этого молодца? – Тут уж как Бог рассудит. Попробуем!
– Фёдор Алексеевич, не делала я этого, не брала кровь, – испугалась Надя.
– Ничего, Надюша, я помогу. Небольшой опыт имею. Наблюдал, как это делается, Один раз делал сам, спас человека. Готовь, Надюша банки. Держу на всякий случай стерилизованные, а шприцы прокипяти, пока я буду вынимать пулю и обрабатывать рану.
   
*
Теперь они оба – капитан и капрал на излечении в морском госпитале или лазарете, как матросы называли по старинке это известное в Севастополе заведение, где теперь размещали раненых в сражении на Альме солдат и офицеров. Солдатам и матросам полагались большие, словно казармы, палаты, а офицерам малые и удобные всего на несколько коек.
Рябов с перевязанной головой и ослабленный после переливания крови, которой взяла у него Надюша две банки, но на ногах, хоть и раскачивает его из стороны в строну, а под глазами – тёмные круги. Чтобы подкрепить силы капрала, Надя накормила его домашним борщом и жареной курицей, благо жила она поблизости в небольшом саманном домике под черепичной крышей. К сытному обеду добрая женщина добавила фрукты – персики и виноград, заявив, что они очень полезны при большой потере крови, а прооперированного капитана Булавина она накормит куриным бульоном, когда тот очнётся.
А пока Булавин спит и дыхание у него ровное. После операции жар стал спадать и Фёдор Алексеевич велел дать больному снотворное, сообщив с большим для себя и Рябова облегчением, что кровь, подошла, и капитан будет жить.
На время своего выздоровления Рябов напросился в помощники к Фёдору Алексеевичу Скорнякову, который с началом войны прибыл в Севастополь из Симбирска и, как оказалось, знавал капитана Булавина – соседа своего старого и доброго знакомого дворянина, титулярного советника и совестного судьи Николая Александровича Мотовилова, с которым регулярно встречался в Симбирске по служебным и прочим житейским делам, а так же гостил в имении Мотовиловых, где и познакомился с пребывавшим в отпуске капитаном и его супругой.
Теперь прооперировал своего знакомого, можно сказать вернул с того света, рискнув сделать переливание крови, о чём обязательно напишет Мотовиловым и передаст привет от капрала Рябова. Просил об этом служивый Фёдора Алексеевича.
– Ты бы ему сам написал, ведь грамотный, – посоветовал Рябову Скорняков.
– Неудобно, Фёдор Алексеевич, – смутился Рябов. – Николай Александрович барин, а я кто?
– Как знаешь. Передам от тебя привет, напишу, как всё было. Побудешь, служивый, пока при мне и при капитане. Подлечишься, восстановишь силы. Вижу, что на Надюшу заглядываешься? – озаботился Фёдор Алексеевич.
– Что вы, барин, – покраснел и опустил глаза Рябов.
– Да что ты всё барин, да барин! – Скорняков в очередной раз одёрнул капрала. – Вижу, что понравилась тебе Надюша. Знаешь, что она вдовая, что муж её погиб, а сыночек умер?
– Знаю.
– Вот и не обижай её ни словом, ни чем другим, – строго наказал Скорняков. – Женщина она правильная, несерьёзного человека, а тем паче шалуна к себе не допустит. А теперь ступай к ней, помоги подготовить инструменты и перевязочный материал для следующей операции, а я пока чуток подремлю. Прилягу на пустую койку рядом с капитаном, но через полчаса меня подыми. В операционной часы, так что  поглядывай! Не забудешь?
– Никак нет, Фёдор Алексеевич, не забуду! – Ответил Рябов и вышел из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Скорняков осмотрел небольшую на четыре места палату для офицеров, где, помимо капитана Булавина, разместили ранее прооперированных им офицеров – майора и капитана. Оба с ранениями средней тяжести и будут жить, а пока восстанавливали силы во сне. Майор вернётся в свой полк, когда поправиться, а вот капитану, потерявшему ногу, которую пришлось ампутировать  ниже колена, придётся выйти на пенсию по инвалидности.   
Убедившись, что раненые спят, вконец измотанный хирург прилёг на пустовавшую койку, на которую положат следующего прооперированного им офицера, и мгновенно уснул.

3.
Десятого сентября в шесть часов вечера командующий Черноморским флотом вице-адмирал Корнилов прибыл на линейный корабль «Ростислав», о чём моряки прочих кораблей узнали по адмиральскому флагу, развёрнутому под клотиком грот-мачты.
Через некоторое время сигнальщики с «Ростислава» просемафорили кораблям приказ «Спустить флаги». Команды кораблей выстроились на верхних палубах, обнажили головы, и под спуск флагов оркестры заиграли «Коль славен» . 
После спуска флагов Корнилов передал по семафору приказ немедля прибыть на «Ростислав» командирам линейных кораблей «Три святителя», «Варна», «Селафил», «Уриил» и фрегатов «Флора» и «Сизополь».
– Стало быть, подтверждаются слухи. Судя по названиям кораблей, командиров которых вызывают на «Ростислав», назначили нас к затоплению, – разбирая сигналы, тяжко вздохнул лейтенант Торопов. – Если так, то жаль наш корабль. Ведь ещё не старый, мощный и боеспособный линейный корабль. Отличился в Синопском сражении, и англичан с французами мог бы топить. Жаль  Константина Синадиевича Ему тяжелее всех…
– Похоже на то, – с дрожью в голосе согласился с товарищем лейтенант Самсонов. – Если так, то жаль и корабль и командира нашего. Корабль затопят, а нам значит сходить на берег…
Лейтенант наблюдал за командиром «Трёх святителей» капитаном 1-го ранга Кутровым и его адъютантом, торопливо спускавшимся на капитанский вельбот, который немедля отплыл на «Ростислав».
– Если решили затопить «Три святителя», то зачем же тогда весь день грузили снаряды? – Вслух задумался лейтенант Самсонов.
– С прошлого вечера ждали приказа Корнилова выйти в море и, пользуясь внезапностью, дать неприятелю сражение, однако вышло иначе. Видимо Меншиков категорически против выхода в море. Сам проиграл сражение на Альме, позволив противнику беспрепятственно высадиться у Евпатории и развернуть войска в боевые порядки, и нам не велит сражаться, – сплюнул за борт раздосадованный Торопов. – Посмотри, Иван Григорьевич, сколько народу собралось на пристани проводить нас в море, пожелать победы, да видно придётся им провожать корабли на дно бухты. Видишь вехи?
– Вижу, – рассмотрев длинные, вехи, забитые в дно у выхода из бухты, ответил товарищу Самсонов.
– Ночью ставили, места наметили. Вот и лягут на дно возле них обречённые корабли. Так что, Иван Григорьевич, пора собирать вещи. Как стемнеет, прикажут сойти на берег и статут топить корабли.   
Между тем, не дожидаясь, когда командиры обречённых на затопление парусных кораблей соберутся на «Ростиславе», командующий всеми войсками Крыма генерал-адъютант Его Величества императора Николая I, светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков, разместившийся с адъютантом и несколькими офицерами штаба на паровом фрегате «Громоносец», велел немедля прибыть к нему адмиралов Корнилова и Нахимова.
Встревоженные адмиралы прибыли на «Громоносец» одновременно и, поднявшись на палубу и обменявшись рукопожатием, поспешили в сопровождении ожидавшего их адъютанта светлейшего князя в адмиральский салон.
Меншиков тут же отослал адъютанта и двух штабных офицеров, желая переговорить с адмиралами наедине, и пригласил их присесть за стол, на котором была разложены карты Крыма и Севастополя.
– Простите меня, господа, я простужен. Кашляю, сморкаюсь, побаливает горло, так что буду говорить негромко, – извинился перед адмиралами Меншиков.
– Примите, князь, наше сочувствие и желание скорейшего выздоровления, – ответил Корнилов и приготовился выслушать главнокомандующего, который и в самом деле выглядел неважно после поражения Альме.
– Ну как, Владимир Алексеевич, приказ вами объявлен? – Приступил к самому главному Меншиков, ожидая отпор со стороны адмиралов.
– Какой приказ? – Сделав вид, что не понял в чём дело, спросил Корнилов.
– Тот о чём я говорил вам, Владимир Алексеевич, – о затоплении старых парусных кораблей на входе во внутренний рейд, дабы лишить флот противника возможности прорыва в Севастополь со стороны моря. 
– Нет, Ваша светлость. Командиры названных кораблей ещё прибывают на «Ростислав», а вы спешно вызвали меня и Павла Степановича на «Громоносец». Командиры кораблей, конечно, догадываются о том, что их ожидает, но приказа я не объявлял, поскольку не все в сборе. К тому же я не получал приказа за вашей подписью. Возможно, вы намерены скорректировать ваш приказ или же его отменить? – Корнилов вопросительно посмотрел на князя.
– Что значить скорректировать или отменить? – Сделал удивлённый вид Меншиков. – Враг под Севастополем, в любой момент вражеские корабли могут прорваться в бухту и подвергнуть город, наш флот и крепостные сооружения массированному артиллерийскому обстрелу! Да вы понимаете, господа, чем нам это грозит?
– Понимаем, Ваша светлость! – Ответил князю Нахимов. – Да только не лучше бы нам выйти в море, упредить неприятеля и дать сражение на подступах к Севастополю да при поддержке крепостной артиллерии. На кораблях полный комплект снарядов! Матросы и офицеры рвутся в бой! Устроим для неприятеля второй Синоп!
– Понимаю, Павел Степанович, ваше рвение. Вы герой Синопского сражения и желаете повторить свой успех, но при сложившихся обстоятельствах это невозможно. Надеюсь, что вы, Владимир Алексеевич, это понимаете, – обратился князь за поддержкой к Корнилову. – Английская и французская эскадры это вам не турки! У союзников новые паровые линейные корабли и фрегаты с дальнобойными пушками, которые наделали нам немало бед в сражении на Альме.
Морские орудия неприятеля обрушили шквал огня на Минский и Московский полки, дравшиеся с французами на левом фланге. Эти полки понесли огромные потери. Нет, господа адмиралы, я не позволю вам вывести русскую эскадру в море и погубить её. Не позволю, пока я главнокомандующий всеми войсками и флотом Крыма и в ответе за Крым и Севастополь перед Государем! – Неожиданно, однако же, ненадолго, прорезался голос у князя.
Устав и понизив голос, глядя попеременно покрасневшими больными глазами то на Корнилова, то на Нахимова, Меншиков откашлялся и вытер платком нос.
– Простите, господа. Нездоров.
– Князь, отмените свой приказ! – Решительно возразил Корнилов. – Сейчас английские и французские корабли возле Улюкольского мыса и не выстроены в боевые порядки. Наш флот должен внезапно атаковать их и навязать противнику абордажный бой. Нами подготовлены бомбы и мины большой разрушительной силы. Если потребуется, то взорвём свои корабли в гуще неприятельских. Погибнем, покрыв русский флот славой! – Перевёл дух Корнилов, чтобы продолжить.
– Нет и ещё раз нет! – Перебив адмирала, возмутился Меншиков. – Я принял решение и в ответе за него перед Государем-императором! Однако… – Князь замешкался, подбирая слова, и после паузы осторожно продолжил.
– Господа, говорят, что приказ, исходящий от меня, моряки могут не выполнить. Владимир Алексеевич, полагаю, что будет лучше, если вы огласите приказ от своего имени, не ссылаясь на меня…
– Кто говорит такое? Неужели Станюкович, который и распространяет всякие слухи! Услышал от вас о возможном затоплении наших кораблей и всем рассказывает, не стесняясь ни офицеров, ни матросов! На кораблях все говорят об этом, однако всё же не верят, что такое возможно! – Возмутился Нахимов, едва сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего в присутствии князя.
Корнилов нахмурился, но промолчал.
– Во-первых, господа адмиралы, – продолжил Меншиков. – Прошу не оскорблять всякими подозрениями адмирал Станюковича, а во-вторых,  – князь внимательно посмотрел на Корнилова, – поскольку, господа, вы отказываетесь выполнить мои приказы, я буду вынужден отправить вас в отставку. Вас, Владимир Алексеевич, направить в Николаев, а вас, Павел Степанович, ещё не решил куда, – разнервничался Меншиков и озвучил своё не лучшее решение, подготовленное на случай упрямства Корнилова:
– А командование флотом готов передать вице-адмиралу Станюковичу. Он будет выполнять все мои приказы в точности.
«Этот выполнит! Если прикажут – потопит весь флот!» – В душе согласился с князем возмущённый Нахимов, а Корнилов решительно встал из-за стола и, выпрямившись во весь рост, заявил, глядя Меншикову в глаза:       
– Остановитесь, князь! Это – самоубийство, то, к чему вы меня принуждаете…
Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем – невозможно! Я готов повиноваться вам.
– Так-то лучше, Владимир Алексеевич. Я ждал от вас именно такого ответа. Возвращайтесь на «Ростислав», проводите совещание с командирами назначенных к затоплению кораблей, которые следуют затопить с наступлением темноты в местах, помеченных по моему указанию вехами. Как это сделать, вам, морякам, виднее. Времени у нас в обрез. С затопляемых кораблей следует снять орудия и огневые припасы, а так же всё самое ценное. Не забыть и продовольственные припасы, и прочее имущество, что потребуется на берегу. Экипажи сойдут на берег и усилят гарнизон морской крепости, каковой был, есть и, надеюсь, будет наш Севастополь, – Меншиков раскашлялся, расчихался и высморкался в мокрый платок.
– Вот ещё что, господа, чуть не забыл. О самом главном. В ночь на двенадцатое сентября я намерен покинуть Севастополь вместе с армией и продвигаться на Бахчисарай. Полки и батальоны, собранные на Куликовом поле , приводятся в порядок после сражения, и пока противник не охватил Севастополь плотным кольцом, следует передислоцировать армию на позиции между Бахчисараем и Симферополем. Такой манёвр позволит угрожать противнику с тыла и пресечь его попытки овладеть Симферополем и далее Перекопом, отрезав Крым от остальной России. Кроме того, я смогу беспрепятственно сообщаться с Государем и получать подкрепление.
Тем самым я буду отвлекать силы противника от Севастополя, а вы, Владимир Алексеевич, возглавите его оборону. Возьмёте на себя оборону Северной стороны крепости, а Павел Степанович станет вашим заместителем и возьмёт на себя оборону Южной стороны. На этот случай я подготовлю приказы, которые вам вручат ещё сегодня.
– Вот как! – Воскликнул Корнилов. – Светлейший, но ведь вы оставляете Севастополь без армии! Немногочисленный гарнизон крепости – всего семнадцать неполных батальонов не смогут выдержать длительную осаду многократно превосходящего по численности противника, вооружённого штуцерами, обладающего мощной артиллерией, не менее чем вдвое превосходящей нашу!
– Владимир Алексеевич, не надо меня упрекать в нежелании защитить Севастополь! – Возмутился Меншиков. – Я принял решение и считаю его верным! – Князь высморкался, отдышался и продолжил. – Гарнизон крепости насчитывает девять тысяч солдат и офицеров. На берег сойдут матросы и офицеры с затопленных кораблей, забрав с собой орудия и снаряды. Припоминаю, как вы, Владимир Алексеевич, однажды изволили заявить, что каждый из матросов стоит десятерых солдат. Говорили? – Ловко уколов адмирала, грустно улыбнулся князь.
– Говорил! В запале, – признался Корнилов.
– У вас под командой не менее двенадцати тысяч матросов, так что вы имеете сто двадцать тысяч солдат, а это втрое больше, чем в нашей армии, которая к тому же понесла немалые потери. Вдобавок, раненых, размещённых в лазаретах, я оставляю вам. Поправятся – и в строй! – Заключил Меншиков.
– Благодарю, Ваша светлость, за «весомый прибавок», – усмехнулся Корнилов.
– Остальные корабли будут защищать крепость огнём своих орудий, а при острой необходимости поддержат гарнизон на фортах, которые укрепляет и возводит новые полковник Тотлебен , – не замечая иронии, продолжил довольный собой Меншиков. – Эдуард Иванович со свойственным немцам старанием перекопал за неполный месяц капонирами и окопами все городские окраины, так что чёрт голову сломит о наши укрепления, не говоря уже о французах и англичанах. Я пригласил полковника на это совещание, однако он пропадает где-то под Балаклавой, там что-то роют и укрепляют, и не смог прибыть к назначенному часу. Что ж, господа адмиралы, детали обговорите при встрече с ним. Это всё господа.
Вот ещё, – спохватился князь, – хочу вас предупредить, что о ночном марше нашей армии в сторону Бахчисарая не следует никому говорить. Народ у нас болтливый, не дай Бог, дойдёт до англичан и французов, – предупредил Меншиков Корнилова и Нахимова.
– Не беспокойтесь, ваша светлость, передислокацию армии сохраним в тайне, – успокоил князя Корнилов. – Если уж приняли такое решение, то дай Бог вам удачи!
– Сохраним в тайне, только поберегитесь, не посвящайте в свои планы Станюковича, –  добавил от себя Нахимов.   
– На завтра я заказал молебен, – перекрестился Меншиков, не заметив выпада со стороны Нахимова. – Господь не оставит нас, господа адмиралы. Дальнейшие мои распоряжения будут переданы вам через офицера штаба.

* *
Ещё не старый по флотским меркам парусный линейный корабль «Три святителя», верой и правдой служивший России полтора десятилетия, никак не желал сдаваться. Уже покоились на дне куда как большие ветераны – парусные линейные корабли «Варна», «Селафил», «Уриил» и фрегаты «Флора» и «Сизополь», закрывая своими просоленными и просмоленными деревянными телами проход на внутренний рейд, а «Три святителя», став на якорь возле намеченного для него вехой места, упорно держался на плаву. Не желал тонуть линейный 120-пушечный корабль русского Черноморского флота, несмотря на приказ, отданный матросам назначенным прорубать топорами отверстия в днище, куда хлынет вода.
Между тем давно наступил день, и на набережной собралось множество горожан: военных моряков, солдат и офицеров крепостного гарнизона, чубатых донских казаков, из нескольких казачьих сотен, прибывших из Таганрога, мастеровых всех портовых специальностей и прочих городских ремесленников и торговцев. Среди собравшихся на набережной было множество женщин всех возрастов, выделяющихся из тёмно-серой мужской массы цветастыми шалями и платками. Посмотреть на затопление кораблей, в которое не верилось до самого конца, пришли матери, жёны и дочери моряков, взяв с собой малых детей. 
Матросов с «Трёх святителей» и других затопленных кораблей ещё с ночи отправили по приказу Корнилова в казармы, однако самые отчаянные отстали по дороге или сбежали и вернулись, затерявшись в толпе горожан, стараясь не попадать на глаза своим офицерам.
 Собравшиеся кучкой офицеры с «Трёх святителей» во главе с теперь уже бывшим командиром капитаном 1-го ранга Кутровым, обнажили головы. Моряки молча прощались с медленно погружавшимся огромным линейным кораблём, на строительство которого ушли три года и целая роща отборного корабельного леса. Тяжко расставаться с кораблём, ставшим для них родным. У многих офицеров блестели в глазах скупые мужские слёзы.
– Здравствуйте Надя! – Узнал лейтенант Торопов вдову погибшего в Синопском сражении старослужащего матроса Кулешова.
– Здравствуйте, Никита Иванович, – кивнула знакомому офицеру молодая женщина в платье сестры милосердия, голова которой была покрыта чёрным траурным платком. – Вот, пришла взглянуть в последний раз на «Три святителя». Сердце разрывается при виде такого! – Заплакала она.
– Не плачьте, Наденька. Чему быть – тому не миновать… – Поддержал её, обняв за плечи, капрал с перевязанной головой, прикрытой поверх свежих бинтов новой фуражкой-бескозыркой, которую ему выдали в лазарете взамен утерянной в сражении.
– Не в силах сдержать я слёзы, Василий Тимофеевич, – всхлипнула Надя. – Смотрю на «Три святителя» и вспоминаю покойного супруга. Ведь года ещё не прошло…
– Кто таков? – Спросил капрала Торопов.
– Капрал второй роты второго батальона Московского полка Василий Рябов! Нахожусь на излечении после ранения! – Став смирно, доложил офицеру капрал.
– Господа, смотрите! – Воскликнул молоденький мичман. – «Громоносец» заходит к «Трём Святителям» с правого борта! Константин Синадиевич, неужели будет стрелять?
Офицеры загудели, заволновались, окружив тесным кольцом своего командира.
В это время грянул залп из нескольких орудий парового фрегата с грозным именем «Громоносец» и ядра, выпущенные в упор, пробили в нескольких местах ниже ватерлинии борт обрёченного корабля.
– Что он делает! – Возмутился Кутров. – Там же остались люди!
– Покидают корабль! – Воскликнул лейтенант Самсонов, заметив нескольких матросов, отправленных рубить в днище отверстия, которые спешно выбирались из трюмов на палубу и прыгали в воду.
«Плохо рубили, вот и не тонет. Жалели  корабль», – подумал Самсонов.
Грянул второй залп, и всё заволокло пороховым дымом. Натружено пыхтя закопчёнными трубами, извергающими чёрный угольный дым, «Громоносец» принялся обходить тонущий корабль с намерением нанести пушечный удар по другому борту.
Нескольким матросам, выбросившимся с «Трёх святителей», бросили канаты, чтобы подобрать. Однако те не стали хвататься за канаты и самостоятельно поплыли к берегу, а один из них, лейтенант Самсонов не сумел узнать, кто именно, помахал «Громоносцу» кулаком и поплыл к берегу, нагоняя свих товарищей.
В тот момент в окружении офицеров штаба и матросов из адмиральского караула, вооружённых ружьями с примкнутыми штыками, показались адмиралы Корнилов, Нахимов, Истомин  и Новосильский – первый командир «Трёх Святителей», командовавший кораблём девять лет.
Кутров вышел к ним навстречу, отдал честь и пожал адмиралам руки. Не удержавшись, обнялся с Новосильским, от которого пять лет назад принял корабль. Остальные офицеры вытянулись по команде «смирно», отдав честь адмиралам и сопровождавшим их офицерам.
– Сочувствую вам, Константин Синадиевич, – пожал руку Кутрову адмирал Корнилов, – однако ничего не поделаешь – приказ главнокомандующего закрыть затопленными кораблями вход на внутренний рейд. Вторым приказом князь велел нам  занимать оборону на суше. Меня светлейший князь поставил во главе обороны Севастополя и поручил защищать Северную сторону, а адмиралу Нахимову  – Южную. Вам и вашим подчинённым, Константин Синадиевич, приказываю поступить в распоряжение Павла Степановича.
– Чем же нам обороняться, Владимир Алексеевич? Меншиков так спешил затопить корабли, что мой корабль идёт на дно вместе с пушками, огневыми и прочими припасами! – Возмутился Кутров.
– Константин Синадиевич, не будем обсуждать приказы главнокомандующего! – Остановил Кутрова Корнилов. – Новые орудия получите на фортах.
– Слушаюсь, Владимир Алексеевич! – Кутров приложил руку к фуражке, в душе продолжая проклинать Меншикова и его непродуманные приказы.
Корнилов окинул взглядом офицеров. Внимание его привлёк лейтенант Самсонов, лицо которого показалось адмиралу знакомым. Приглядевшись, Корнилов узнал его, однако спросил, желая убедиться, что не ошибся.
– Представьтесь, лейтенант! Откуда и когда прибыли к нам в Севастополь?
– Лейтенант Самсонов! В Севастополе второй месяц! Прибыл из Кронштадта!
– Подполковник Самсонов Григорий Сергеевич ваш отец?
– Отец, господин вице-адмирал!
– А ваше имя, лейтенант? Простите, запамятовал…
– Иван, Иван Григорьевич Самсонов! – представился вице-адмиралу лейтенант.
– Верно, Иван! Знаком с вашим батюшкой, подполковником Иван Григорьевичем. Он заканчивал службу в Севастополе, а я начинал. И вас помню ещё юношей. Если пошли служить на флот, значит, полюбили наше море! Почему же по прибытии в Севастополь не обратились ко мне? Ведь мы с вами старые знакомые. Лет пять назад я побывал в имении вашего батюшки, однако вас там не застал. Григорий Сергеевич сообщил, что вы служите в Кронштадте и в отпуске уже побывали. Зато имел честь познакомиться с вашей супругой, которая гостила летом в деревне и собиралась в Кронштадт в конце августа.
Где она сейчас?
– Вместе с детьми в имении отца. Теперь, когда война, там безопаснее и сытнее.
– Безопаснее, – подтвердил Корнилов, – а тогда мне удалось посетить Саров и Дивеево, благо недалеко от вашего имения. Поклонился могиле отца Серафима. Григорий Сергеевич познакомил меня с соседом вашим Николаем Александровичем Мотовиловым, хорошо знавшим святого старца. Образованный, начитанный человек, поговорить с которым любо-дорого. Рассказал Николай Александрович, как исцелил его старец молитвой от тяжкого недуга. Рассказал, как служил отцу Серафиму до самой его кончины… – Закончил свои воспоминания адмирал.
– Мне представлялся по прибытию в Севастополь лейтенант Самсонов, – заявил контр-адмирал Новосильский. Подполковника Самсонова помню, а вот сына его не признал, видел мальчишкой, а теперь вот какой вырос орёл! Сам лейтенант промолчал. Направил я его служить к капитану 1-го ранга Кутрову на линейный корабль «Три святителя», да вот… –  Грустный как никогда, Новосильский указал рукой на тонущий корабль, которым командовал девять лет и был его первым командиром.
– Как здоровье отца? Соседа вашего, Мотовилова? – Спросил Корнилов у лейтенанта.
– Заезжал домой по пути в Крым, с отцом, с семьёй повидаться. – Отец, можно сказать, вполне здоров для своего возраста, а Николая Александровича я не застал. В Москве он в это время был по делам.
– Жаль, что не застали Николая Александровича. Мудрейший человек! Хотелось бы с ним посоветоваться. Думал письмо написать, да никак не соберусь. Теперь обязательно напишу. Если живы будем и прогоним врага из Крыма, обязательно ещё раз побываю в Сарове и Дивеево. Места там особенные, Богом избранные, святые, целебные. Совсем другим человеком возвращаешься из тех мест, словно Господь коснулся и снял камень с души и сердца!
Увидимся, лейтенант. Теперь вместе защищать будем Севастополь, только на суше! – Положил  руку Корнилов на плечо лейтенанта Самсонова. 
– Ваше превосходительство! – Неожиданно возник перед адмиралом капрал с забинтованной головой. – Вы уж простите! Услышал имя барина, не удержался! – Дрожал от волнения голос капрала. – Из мотовиловских я крестьян. Двенадцатый год на службе в Минском полку. А Саров и Дивеево в нашей волости!
Капитан наш ротный, Булавин Андрей Степанович, в лазарете лежит по ранению. Тяжёлый, но доктор говорит – жить будет. Он ближайший сосед и товарищ Мотовилова  Николая Александровича по имению в Воскресенском, что в Симбирской губернии. Вам бы, ваше превосходительство, свидеться с капитаном Булавиным. Он здесь, в городе, в морском лазарете, где служит хирургом Скорняков Фёдор Алексеевич.
– А ты смел, братец! К адмиралу обратился, не побоялся, – едва улыбнувшись, похвалил капрала смертельно уставший Корнилов, измотанный ужасной бессонной ночью, когда топили его корабли. – Будет время, обязательно разыщу твоего капитана Булавина. Навещу раненого офицера, в морском лазарете, где разместили раненых в недавнем сражении на реке Альме, а он расскажет мне о Николае Александровиче. Письмо ему напишу, хотелось бы посоветоваться…
Честь имею, господа! – Взглянув  ещё раз на то место, куда погрузился последний из обречённых кораблей со славным именем «Три святителя», вице-адмирал Корнилов, назначенный князем Меншиковым командовать обороной Севастополя,  в сопровождении своей свиты направился в штаб севастопольского гарнизона.    
   
4.
На другой день после операции Булавин пришёл в себя. Боль в прооперированной груди постепенно затихала и была терпима, только дышалось тяжело, поскольку пуля пробила лёгкое и при кашле выделялась кровь. Скорняков осмотрел своего пациента, ощупал лоб, убедившись, что жар спал, и  велел накормить бульоном, который сварила Надя из своей курицы.
Кормили Булавина Надя и Рябов вместе. Рябов держал в руках котелок, а Надя подносила к губам капитана ложку с бульоном, радуясь, что у больного появился аппетит. Стало быть, поправляется.
– Однако пока довольно, теперь пусть больной отдыхает и побольше спит. Сон, Наденька, лечит лучше всех прочих лекарств, верно капрал?
– Так точно, Фёдор Алексеевич! – бодро подтвердил Рябов, радуясь, что ротному полегчало, что будет жить и скоро поправится.
– Ступайте, приберитесь в операционной, – велел Скорняков Наде и Рябову, – а вы, Андрей Степанович, постарайтесь уснуть. Снотворного я пока вам не дам, думаю не понадобиться. Сильно болит?
– Терпимо, – едва слышно, не узнавая собственного голоса, простонал Булавин, внимательно всматриваясь в лицо прооперировавшего его хирурга.
– Пулю от штуцера, которую я извлёк из вас, Андрей Степанович, хранится у вашего капрала. Поправитесь, заберёте на память. А пока спите. Палата ваша тихая, так что не помешают. Верно господа? – обратился Скорняков к майору и капитану, которые читали недавно доставленные газеты и о чём-то перешёптывались. Четвёртый пациент палаты, дважды раненый поручик Звенигородского полка, прооперированный Скорняковым, ещё не пришёл в себя, однако и он будет жить, вот только остался без кисти левой руки, оторванной взрывом бомбы.
– Андрей Степанович, вы меня не узнаёте? – Спросил, наконец, хирург у Булавина.
– Фёдор Алексеевич! Неужели это вы? – Приподнял голову взволнованный Булавин. – Прежде у вас были только усы, а теперь и бороду отрастили.
– Да, это я, Фёдор Алексеевич Скорняков! А борода – так, бородка, – улыбнулся он. – Вас, Андрей Степанович, я узнал на операционном столе, несмотря на бледное, искажённое страданиями лицо, да и капрал подсказал ваше имя. Вот и свиделись спустя два года. Как не удивиться такому случаю! Обязательно напишу соседу вашему и товарищу нашему Мотовилову Николаю Александровичу об этой встрече. А когда поправитесь, напишете сами.
– Большое спасибо вам, Фёдор Алексеевич! – Прохрипел растроганный капитан Булавин, в глазах которого блеснули скупые мужские слезинки. – Напишите, обязательно напишите! И попросите Николая Александровича сообщить супруге моей Наталье Кирилловне – пусть не беспокоится, жив я и здоров, – попросил Булавин.
– Сегодня же напишу и обязательно расскажу, как встретился с вами, а о ране тяжёлой лучше умолчу, чтобы не напугать супругу вашу. Отдыхайте, Андрей Степанович. Вечером к вам загляну.
– Спасибо, Фёдор Алексеевич, за заботу! – Растрогался Булавин. – И в самом деле, не сообщайте, что я ранен. Раны заживут – сам напишу.

*
Хоть сон и лечит лучше всяких лекарств, Булавин долго не мог уснуть. Пошевелил руками и ногами, убедившись, что целы, и стал прислушиваться к негромкому разговору соседей по палате, скоро узнав их имена и звания, по которым обращались друг к другу прежде незнакомые Булавину офицеры из других полков.
Соседями по палате оказались: Дмитрий Иванович – майор, командовал батальоном Владимирского полка, сражавшегося с англичанами лорда Раглана на Правом фланге русских войск возле Курганного холма, и Прохор Семёнович – ротный капитан Белостокского полка, который сражался с французами маршала Сент-Арно и генерала Боске в Центре на подступах к Телеграфному холму.          
– Нами командовал сам Меншиков. Понимаете, Дмитрий Иванович, командовал князь нами так бестолково, что даже удержать во многом выгодные позиции никак не удавалось. Где уж тут наступать! –  Возмущался капитан. – По приказу главнокомандующего мы шли в штыковую атаку в самый неподходящий момент, бесцельно теряя солдат и офицеров от бомб и штуцерного огня противника.
Я бежал во главе своей роты, саблей размахивал, кричал «Ура!». Рядом рванула бомба, теперь уже и не знаю своя или чужая. Очнулся уже в отходившем к Севастополю обозе, контуженый с раздавленной ногой, которую укоротил Фёдор Алексеевич, отпилив раздробленные кости. Дай бог ему здоровья! Спас от адова огня . И сейчас болит нога, хоть и нет её…. А как в обозе очнулся, то выл от боли и ругался – не приведи Господь кому услышать. Говорят, что Меншикова поминал в первую очередь, так что напуганный каптенармус напоил меня водкой. Вот и метался в пьяном бреду…   
Отвоевался я, Дмитрий Иванович. Инвалид, – переживал капитан. – Отлежусь, а там отправят в Феодосию, оттуда в Таганрог или Ростов, а далее домой, в Скопин. Есть такой городок в Рязанской губернии. Имения и крестьян не имею, и иного дохода кроме жалованья нет. Теперь будем жить на пенсию по инвалидности – жена и шестеро ребятишек...
– Не густо, Прохор Семёнович, это я о пенсии, а не о ребятишках, – поправился майор, имевший двух дочерей, небольшое поместье и двенадцать душ крестьян. – Отправят вас в Ростов или Таганрог лишь в том случае, если противник не возьмёт Севастополь в кольцо, стало быть, в осаду.
Меншиков ведь что удумал. Ночью оставил город, а всю армию увёл к Бахчисараю и на Симферополь! Мне санитар сообщил, пока вы спали. Моряков князь оставил защищать Севастополь, приказав закрыть проход на внутренний рейд затопленными кораблями.
Говорят, что в спешке половину флота затопили, даже не сняв всех орудий и прочих припасов. Видно очень уж опасался князь, боялся, что вражеский флот прорвётся в город. Теперь и те корабли, что остались, не смогут выйти в море, а матросов и флотских офицеров направят на берег форты защищать. Вот так-то! – Заключил майор и, откашлявшись, продолжил о наболевшем.
– Пётр Дмитриевич Горчаков не в пример Меншикову – генерал опытный. Несмотря на немалый возраст, лично возглавил атаку стрелковых батальонов нашего полка на англичан.
За сердце хватался, но шёл впереди, пока мы не обогнали его. 
Англичане – противник серьёзный, упорный, не то, что турки и даже французы. Однако и их мы обратили в бегство, заставив отступить за Альму. Да только на Левом фланге, командовать которым Меншиков назначил потерявшегося в суматохе генерала Кирьякова, французы зашли к нам в тыл, так что пришлось вернуться к Курганному холму, обороняться от англичан и французов одновременно. Тут меня и ранило. Слава богу, солдатушки вынесли, отправили в тыл. Только в полк мне уже не вернуться, – досадовал майор.
«Как же так? Куда подевался генерал Кирьяков, назначенный князем командовать Левым флангом – Московским и Минским полками?» – Хотелось спросить Булавину. Собрался, да опередил его возмущённый капитан.
– Что значит потерялся? Не иголка ведь, а генерал?
– Говорят, что в момент наступления французских стрелков на Левом фланге, Кирьякова обнаружил в каком-то овраге начальник штаба князя Меншикова. Кирьяков был пешим, шатался, то ли от контузии, то ли от водки. И на вопрос, где его войска, ничего ответить не мог, словно и не понимал, чего от него хотят. Только и бубнил, что под ним  лошадь убили…
– Шут гороховый, а не генерал! – Буркнул капитан и сморщился от боли. Давала себя знать ампутированная нога.
– Бросил нас здесь Меншиков, – тяжко вздохнул майор, стойко переносивший боль. –  Высадке противника под Евпаторией не препятствовал. Это ж надо! Шестьдесят тысяч французов, англичан и турок с артиллерией и кавалерией высадились с кораблей под носом князя, и зашли к нам в тыл! Потом внушали нам, что позиции за Альмой самые выгодные. Дескать, с них мы опрокинем англичан с французами и сбросим в море. Однако же не сбросили, а отступили с большими потерями.
Больше всех досталось Московскому и Минскому полкам. До половины, а то и больше потеряли убитыми и ранеными, попав под обстрел дальнобойных морских орудий с линейных кораблей и фрегатов неприятеля, максимально близко подошедших к берегу.
А Кирьяков вместо того, чтобы командовать левым флангом, видите ли – потерялся! – продолжал возмущаться майор. – Капитан, сосед наш – ротный Минского полка. Капрал его, тот, что с перевязанной головой, назвал капитана Булавиным. Кажется, спит капитан, а как проснётся – расскажет нам, как это было. Эх-х! – Простонал майор, сильно переживавший поражение русской армии.
Услышав о себе, Булавин чуть вздрогнул, однако сделал вид, что спит, продолжая слушать, о чём говорят соседи по палате. Горько было осознавать, что возможно одно из самых главных сражений, участником которого он был, закончилось для русской армии поражением, а главнокомандующий князь Меншиков, более всех повинный в проигранном сражении, спешно покинул Севастополь с подчинёнными ему полками, сильно ослабив оборону крепости, которую теперь вынуждены защищать моряки.
«Как же Меншикову удалось пройти мимо многочисленных колонн войск противника, подходивших к городу? Или же англичане и французы сознательно пропустили русскую армию к Симферополю?» – Мучился Булавин, вслушиваясь в негромкий разговор соседей по палате, и удивился, когда о том же спросил капитан у майора.
– Дмитрий Иванович, что-то неясно мне…
– Чего же вам не ясно, Прохор Семёнович?
– Как же князю удалось пройти с полками, артиллерий, обозами сквозь неприятеля? Неужели не случился бой?
– Три дня армия приводила себя в порядок на Куликовом поле, а в ночь беспрепятственно ушла из Севастополя. Как там всё происходило, не скажу. Не знаю. Ночью это было, – сдался майор. – Только ушли наши полки. Нет их уже в Севастополе! Говорят, что обратно вернулся лишь один батальон с четырьмя орудиями. Как будто Тарутинского полка. Батальон находился в арьергарде и столкнулся с англичанами. Отрезал неприятель батальон от армии, вот и пришлось вернуться после перестрелки.
«Значит, ушли наши полки», – огорчился Булавин. – «Вот же опять совпадение, опять Куликово поле! Только при князе московском Дмитрии Ивановиче из рода Рюриковичей на Куликовом поле возле Дона русские полки одержали верх над войском эмира Крыма Мамая и его союзниками. Теперь в Крыму на поле с тем же названием, возле Севастополя русские полки императорской армии Его Величества Николая I приводили себя в порядок после военного поражения, чтобы отступить. Что осталось от родного полка? От роты? Разве теперь узнаешь…»   

*
Неожиданно дверь отворилась и в сопровождении Скорнякова в палату вошли двое –   адмирал и лейтенант флота.
– Вице-адмирал Корнилов! – Узнав адмирала, шепнул капитану майор и умолк.
– Здравствуйте, господа офицеры! – Негромко поздоровался с ранеными Корнилов.
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – Ответили майор и капитан, удивлённые неожиданным визитом адмирала.
– Вот наш герой, – указал Скорняков на Булавина, который, увидев адмирала, попытался привстать, однако был капитан ещё слишком слаб, и опустил голову на подушку.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! – Прохрипел он.
– И вам здравия, капитан. Лежите. Мы зашли ненадолго, проведать вас. Как самочувствие? – Спросил Корнилов.
– Уже лучше, – ответил Булавин. Он узнал в лейтенанте, сопровождавшем Корнилова, Ивана Самсонова – соседа Мотовилова Николая Александровича по Нижегородскому имению, где Булавин неоднократно бывал и был знаком с Самсоновыми.
Лейтенант прижимал к мундиру объёмистый бумажный пакет. Убедившись, что и Булавин узнал его, улыбнулся и поздоровался.
– Здравия желаю, Андрей Степанович! Признаюсь, не ожидал вас здесь увидеть. Рад, что пошли на поправку. Фёдор Алексеевич нам сообщил. Хороший хирург Скорняков. Сам Николай Иванович Пирогов  его знает и ценит. Говорят, что теперь Пирогова ждут в Севастополе. Как поправитесь – вместе воевать будем!
 Ввиду присутствия в палате стольких персон, и громких разговоров, очнулся и простонал четвёртый сосед по палате – поручик Казанского полка, к которому поспешил Скорняков, озабоченный состоянием прооперированного им офицера.
– Лейтенант Самсонов, передайте пакет с фруктами раненым офицерам, а вы господа, поправляйтесь. Вместе будем защищать Севастополь от неприятеля. Покидая город, главнокомандующий князь Меншиков назначил меня командовать обороной Севастополя.
Ну что ж, войска, отошедшие к Бахчисараю и Симферополю, будут оттягивать на себя силы неприятеля, угрожая противнику с тыла. И то помощь, господа офицеры, – вздохнул Корнилов.
– А вас, Андрей Степанович, как поправитесь, жду к себе за назначением. К тому же, есть о чём поговорить. Есть, что вспомнить. Частенько припоминаю Саров и Дивеево. Воистину дивные, Богом облюбованные места!
Особо запомнились целебные источники. Был я тогда не в полном здравии, прихварывал. Однако по совету Мотовилова Николая Александровича, помолился на месте успокоения старца Серафима и попил воды из дивеевских родников . Помогло!
Найду время, обязательно напишу Николаю Александровичу, расскажу, как оказались все мы в это трудное для нашей державы время в Севастополе, который теперь предстоит оборонять! Да что я говорю. Всю Россию нынче обороняет народ наш, армия наша и флот. Обложили враги Россию со всех сторон. Нынче вся наша матушка-Россия осаждённая крепость! – С большим чувством молвил Корнилов и, глянув на икону Божьей матери с младенцем, висевшую в красном углу палаты, перекрестился.   
– Однако, господа офицеры, мне пора. Время не ждёт. Честь имею! – Попрощался с ранеными офицерами вице-адмирал Корнилов, надел фуражку и вышел из палаты. У выхода обернулся и обратился к следовавшему за ним лейтенанту.
– А вы, лейтенант Самсонов, можете задержаться, если разрешит Фёдор Алексеевич. Вижу, что желаете говорить с капитаном Булавиным. Оставайтесь, – повторил Корнилов, в ответ на кивок Скорнякова. 

* *
13 сентября, ранним утром на высотах к востоку от Севастополя появились передовые части французских войск. Однако сходу штурмовать крепостные сооружения Серверной стороны обороны города французы не решились, полагая, что они хорошо укреплены.
Следом за французами подходили английские войска под командованием лорда Раглана, который немедленно отправился к маршалу Сент-Арно с предложением сходу атаковать русские укрепления общими силами и при поддержке корабельной артиллерии союзного флота, который подходил к Севастополю.
Однако, престарелый французский маршал, сделавший карьеру во время бесчисленных войн в Алжире, а ныне страдавший от тяжёлой болезни, которая обострилась уже в Крыму, ответил на предложение такого же, как и сам немолодого, однако сохранившего бодрость духа генерала лорда Раглана, в прекрасно сидевшем на нём мундире, решительным отказом.
 – Сэр, вы ещё недостаточно хорошо знаете русских, в союзе с которыми вам в молодости довелось воевать против нашего, я имею в виду французов, императора Наполеона Бонапарта. По сведениям, которыми я располагаю, русские заблаговременно укрепили Северную сторону обороны города и могут рассчитывать на поддержку орудий своего флота, затаившегося на внутреннем рейде. Кроме того, противник располагает мощной крепостной артиллерией, которая значительно превосходит нашу полевую артиллерию, а дальнобойные осадные орудия ещё не подвезли.
Наш флот будет вынужден бомбардировать город с дальних позиций, поскольку согласно разведке, произведённой с фрегата «Роланд», русские загородили вход на внутренний рейд, затопив свои старые корабли, и наши корабли не смогут преодолеть заграждения, войти в большую бухту и бить по неприятелю с выгодной дистанции.
К тому толком не неизвестно куда отошли главные сухопутные силы русских, сохранившие боеспособность после кровопролитного сражения при Альме. Пока мы не выясним, где затаилась армия князя Меншикова – этого старого хитрого лиса, я не готов принимать ответственные решения. Что будет, если армия Меншикова нанесёт нам удар в тыл и с флангов?
– Касаемо сведений, которыми вы располагаете, откуда они? – Спросил маршала лорд, пряча за борт мундира протез в виде чёрной кожаной перчатки, заменившей кисть правой руки, потерянной почти сорок лет назад в сражении при Ватерлоо .
Раглан подозревал, что у французов имеется информатор, затаившийся в одном из штабов русской армии.
Сент-Арно посмотрел на британского полковника, служившего у Раглана по инженерной части, очевидно, решая, стоит ли говорить при нём, и после недолгой паузы сообщил союзникам.
– В штабе у вице-адмирала Корнилова, которого князь Меншиков назначил командовать обороной Севастополя, имеется офицер, который передал мне эту информацию. Естественно не сам, через посредника.
– Браво, маршал! Я подозревал, что у вас есть информатор. Кто же он? Назовите его имя, которое мы сохраним в тайне. Верно, полковник? – Ухмыльнулся Раглан.
– Лейтенант Кульчицкий, – назвал фамилию информатора Сент-Арно.
– Поляк? – Спросил Раглан.
– Нет, русский, но скорее малоросс, как в России называют уроженцев Киевской и прочих южных губернии. Однако не православный. Тайный униат  и масон, ненавидящий русского императора и мечтающий о создании или же, о возрождении независимого государства во главе с Киевом, что было бы нам на руку.
– Вы хорошо знаете русских, если разбираетесь, кто из них малоросс, а кто нет! – Удивился Раглан. – Я же не столь сведущ в таких делах. Среди них есть ещё казаки. Но как назвать остальных русских – право, не знаю.
– Большинство русских полагают себя великороссами, как, например, уроженцы Иль-де-Франс  полагают себя истинными франками  или французами! – С гордостью заключил Сент-Арно, отвлекаясь на время от своих болячек.
– Жаль, что ваш информатор не сообщил вовремя об отходе русской армии от Севастополя, – сожалел Раглан.
– По-видимому, не знал, но уже и то хорошо, что теперь обороной крепости руководит вице-адмирал Корнилов, так что мы имеем возможность время от времени получать информацию из его штаба.
– Как же вам удалось заполучить этого информатора? – Заинтересовался лорд.
– Мне назвали его имя ещё в Париже, где два года назад побывал этот мьсе Кульчицкий, сообщив, что в настоящее время он служит в Севастополе при штабе Меншикова. Связь с этим полезным для нас офицером мне удалось наладить во время нашей высадки в Евпатории. Так что я владею важной информацией о подготовке к обороне Севастополя, – сник Сент-Арно, побагровев от очередного приступа нестерпимой боли.   
– Сэр, маршал прав, – поддержал измученного Сент-Арно, осторожный и опытный в осадных делах полковник, успевший рассмотреть русские оборонительные сооружения с максимально близкого расстояния.
– Полагаю, что русские будут сопротивляться отчаянно и могут отбить штурм с Северной стороны с большими для нас потерями, что станет для нас катастрофой, – заявил полковник, попеременно посматривая то на Раглана, то на Сент-Арно, и, отдышавшись, добавил:
– Полагаю, господа, что нам следует готовиться к длительной осаде и основные силы сосредоточить на Южной стороне обороны города, где укрепления не столь мощные и во многом ещё не законченные. Я знаком с русским инженером полковником Тотлебеном, который возводит оборонительные сооружения. Инициативен, необычайно упорный, словом, служака, каких поискать. Всего месяц как в Севастополе, а уже нарыл километры траншей! Этот полковник происходит от остзейских немцев , которые громогласно утверждают, что именно они и есть «лучшие русские»!
– Вот как? – Удивился Раглан, не слишком хорошо знакомый с историей российских немцев, которых полковник назвал остзейскими, и прежде не слышавший о таком сравнении. – Продолжайте, полковник.
– Чтобы не потерпеть поражения и не насмешить своими необдуманными действиями Европу и, прежде всего соблюдающую нейтралитет Пруссию, нам не следует торопиться. Необходимо приступить к поэтапной осаде Севастополя. Ведь недаром же мы доставили в Крым тяжёлые осадные орудия, мины, команды сапёров с разнообразным и многочисленным шанцевым инструментом, а так же команды подрывников для ведения минной войны. Пожалуй, сэр, это всё, что я хотел сообщить. 
– Полковник прав, – выдавил из себя Сент-Арно, который спешил принять болеутоляющие пилюли и прилечь, переждать очередной приступ. Маршал понимал, что дела его плохи, и он вряд ли переживёт эту кампанию.
Видя мучения Сент-Арно, лорд искренне сочувствовал ему, осуждая военного министра, отправившего пожилого нездорового человека в такую даль от Франции.
«Видно недолго осталось бедняге…», – задумался Раглан и ощутил, как по телу пробежал холодок.
Внезапно у шестидесятипятилетнего британского генерала, потерявшего руку в сражении при Ватерлоо, появилось ощущение, быстро переставшее в уверенность, что и ему уготована такая же участь в этом богом проклятом месте. От таких мыслей Раглан передёрнулся.
– Что с вами, генерал? – Встревожился полковник.
– Нет, ничего. Всё хорошо! – Взял себя в руки лорд. – Маршал прав. Не следует лезть на рожон.
Уходя от Сент-Арно, который прилёг, и к нему вызвали врача, лорд Раглан задумался, сравнивая себя и маршала, хоть тот и был моложе его, однако тяжело болен , с вице-адмиралом Корниловым.
«В отличие от нас, «стариков», которым в большей степени близок и понятен ровесник – князь Меншиков,  Корнилову нет ещё и пятидесяти. Молод и энергичен. Вкусил победы в сражении при Синопе, и будет стойко оборонять Севастополь…»
Загадывать на более позднюю перспективу лорду не хотелось. Время покажет.
«Прав маршал. Не следует лезть на рожон. Надо хорошенько осмотреться и приступить к планомерной осаде, перебросив главные силы на Южную сторону в район Балаклавы. Основательно, без спешки готовиться к мощной бомбардировке города и его укреплений, готовиться к штурму русской крепости на Чёрном море, взяв которую союзники заставят русского императора отказаться от черноморского флота. Крым будет передан Британии и Франции, объявлен совладением…» – Внезапно радужные мысли британского лорда и генерала, которые и так уже завели его слишком уж далеко, прервал орудийный выстрел со стороны русских батарей.
«Пристреливаются», – возвращаясь к реальности, подумал он.
   
5.
До полуночи ещё далеко, а за окнами усадьбы непроглядная осенняя темень и нудный холодный дождь, который временами переходит в мелкий снег. Однако, к первым октябрьским дням настоящие холода ещё не пришли и снежинки тают, едва достигнув земли.
На дворе ни души, даже сторожевые собаки забились в свои конуры и носа не кажут, лишь чутко прислушиваясь к завыванию ветра и к шелесту ветвей вековых вязов и лип, ещё не сбросивших всех пожелтевших, пожухлых листьев.
Николай Александрович болен, сильно простужен, к тому же дают о себе знать прочие застарелые недуги. Но более всего угнетают недобрые вести с полей сражений невиданной прежде судьбоносной для России войны, к которой она оказалась не готова.
Сдюжит ли, матушка-Россия, выдержит давление безбожной западной церкви – благословлённого римским Папой нового военного натиска на истинную веру, каковой была, есть и будет православная вера?
Прошлой зимой под давлением Западных держав, для которых Россия была, есть и будет главным препятствием для политического и духовного мирового господства, турки, владевшие Палестиной, демонстративно надругались над православными ценностями, передав католикам ключи от Вифлеемского и Иерусалимского храмов , прежде принадлежавших православной общине Палестины.
Следом за теми событиями начиналась война католического и протестантского Запада в союзе с магометанской Османской империей против православной России…

*
Возле супруга хлопочет Елена Ивановна. Вся на нервах, голубушка. Слуг отослала, сама лечит мужа, время от времени прикладывает к голове больного компрессы.
В прошлую ночь не сомкнула глаз, вот и теперь не до сна. Напоила своего благоверного чаем с малиновым вареньем, отваром липового цвета с мёдом, и жар на время отступил, да и кашель как будто утих.
«Бог даст – пойдёт на поправку», – присев возле изголовья мужа, задумалась она, переживая за благоверного, тоскуя по детям, не виделась с которыми четвёртый уж месяц.
Ещё в сентябре рассчитывали вернуться в своё главное имение Воскресенское, которое Николаю Александровичу пришлось заложить в январе прошлого года в Московской Сохранной казне ввиду резкого ухудшения материального положения семьи – помимо иных бед, связанных с войной, сказался недород позапрошлого года по причине малоснежной зимы и засушливого лета. Слава Богу, деньги удалось собрать и выкупить залог, сохранив за собой имение в Воскресенском, в которое собирались вернуться, да вот задержались.
После затянувшегося «бабьего лета» с продолжением довольно хмурой и тёплой для конца сентября погоды, благоприятной для прорастания озимых посевов, внезапно и резко похолодало. Полили нескончаемые дожди и разбухли дороги, отрезав многочисленные деревни и сёла от городов и монастырей.
Так случилось, что непогода застала Николая Александровича на обратном пути из Дивеево, где он побывал после печальных известий из Крыма о поражении русской армии в сражении на реке Альме и о начавшейся осаде окружённого неприятелем Севастополя – русской крепости и военной гавани на Чёрном море.
Памятуя о посещении вместе с адмиралом Корниловым, гостившим летом сорок девятого года у Самсоновых, святых мест, связанных с жизнью и служением Богу преподобного отца Серафима, Николай Александрович посетил монастырь в Сарове.
В монастыре, где пребывал и почил святой старец, Мотовилов помолился за русское воинство и его предводителей, отдельно за здравие Владимира Алексеевича, которому князь Меншиков передал командование обороной Севастополя.
Затем посетил Дивеево,  отстояв молебен в Свято-Троицком соборе дивеевской женской обители, пожертвовав на её содержание двадцать рублей. Прошёлся возле Канавки Божьей Матери, которую по преданию от старца Серафима не сможет одолеть антихрист в последние времена, и  побродил в окрестностях монастыря, где адмирал, ныне сражавшийся с воинством, присланным от антихриста, любовался святыми источниками и брал из них воду.
Хоть и крытой была коляска, однако, возвращаясь из Дивеево, Мотовилов промок и простыл на ветру. Отложив к огорчению супруги возвращение в Воскресенское, несколько дней крепился, не поддаваясь хвори, однако всё же, слёг с высокой температурой и сильным кашлем.
Вызвали доктора, который тщательно осмотрел больного и успокоил Елену Ивановну, заявив, что лёгкие не воспалены, а чтобы сбить температуру следует чаще делать компрессы, пить жаропонижающее и, дабы избежать осложнений, необходимо соблюдать строгий постельный режим. А поездку в село Воскресенское, до которого более трёхсот вёрст, следует отложить хотя бы на две недели до полнейшего выздоровления Николая Александровича.

*
Елена Ивановна приложила руку к голове супруга, убедившись, что жар спал. Николай Александрович перехватил её и, поцеловав, прижал к щеке.
– Целительница ты моя! – Улыбнулся он. – Прости, родная, так уж случилось. Разболелся, совсем не ко времени.
– Милый мой, когда же она, треклятая хворь, бывает ко времени? – Укоризненно посмотрела на мужа Елена Ивановна. – Ничего, поправишься, отдохнёшь, и поедем в Воскресенское к детям. Зима уж на пороге. Рябина нынче уродилась, вот и говорят, что по всем приметам будет зима ранняя, лютая.
– Ничего, перезимуем. Нам не привыкать. К концу октября мне ещё в Симбирске следует быть, дела ждут, – вспомнил Мотовилов.
– Вышел бы ты, Николенька, в отставку. Не молод уже. Пожили бы, как все, на одном месте, вместе с детьми. Соскучилась я по ним. Во сне вижу, разговариваю с ними. Как они там без нас, здоровы ли, доченьки, сыты, не мёрзнут?
– За дочками нянька и гувернантка присмотрят, да и Александра уже не маленькая. Скоро двенадцать лет. Лет через пять жениха ей подыскивать. Присмотрит за младшими сёстрами, –  заключил Николай Александрович, и, вздохнув, добавил.
– И я скучаю по ним. Всех больше по младшенькой, Машеньке. Тебе же, Алёнушка, как приедем в Воскресенское, быть дома и больше со мной никуда. Себя береги, сыночка вынашивай.
– Вот же, сыночка, – смутилась Елена Ивановна. – И матушка Мария о том же. Не знаю я. А если родится дочка?
– Сыночек родится, уверен в том! – Улыбнулся супруге Николай Александрович. – Примета такая есть, в войну больше рождается мальчиков. Сама же рассказывала, что предсказали тебе родить мальчика.
– Предсказывали, – смутилась Елена Ивановна и обняла супруга, радуясь, что болезнь отступила, и ему стало легче.
В дверь постучали.
– Кто там? – Взглянув на часы, стрелки показывали начало десятого, спросила Елена Ивановна.
– Барыня, это я, Прасковья, – ответила прислуга.
– Что случилось? – Встревожилась Елена Ивановна.
– Гости к нам, барыня. Барин назвался Аксаковым Константином Сергеевичем . С ним молодой человек, – приоткрыв дверь, сообщила служанка.
Елена Ивановна вопросительно посмотрела на мужа. Она не знала, кто таков этот Аксаков, и почему явился в столь поздний час, и в такую непогоду.
– Я тебе не рассказывал, Алёнушка, о Константине Сергеевиче, – оживился Мотовилов. – Знакомый мой, правильный, воистину православный русский человек, искренне любящий Россию. Посвятил свою жизнь бескорыстному служению народу нашему! 
Проси, Прасковья! Проси барина! – С этими словами, Николай Александрович поднялся с постели и потянулся к домашнему халату. – Я встану, Алёнушка. Не гоже встречать гостя в постели. Жар спал и чувствую себя не плохо, а потому пройдём в горницу. Тепло ли там?
– Тепло, барин. Голландскую печь хорошо истопили после обеда, – успокоила Николая Александровича Прасковья
Вынужденная подчиниться, Елена Ивановна лишь развела руками и помогла супругу облачиться в тёплый зимний халат.

* *
Константин Сергеевич Аксаков был лет на десять моложе Николая Александровича. Видный крепкий широкоплечий мужчина с типичным славянским, русским лицом и окладистой бородой. В молодости, находясь в Германии, влюбился в юную цветочницу, однако не был удостоен ответными чувствами. Сильно переживал неудачу, учился, много работал, так и остался холостяком.
Аксаковы происходили из старинного дворянского рода, а батюшка Константина Сергеевича – Сергей Тимофеевич Аксаков получил известность после опубликования нескольких литературных произведений, среди которых наибольшую известность получила сказка «Аленький цветочек». Об этом Николай Александрович сообщил супруге перед тем, как познакомить её с нежданным, однако приятным гостем.
Эту сказку Елена Ивановна не раз читала дочерям, а потому сразу же прониклась уважением  к сыну замечательного писателя.
– Здравствуйте, Николай Александрович, вы уж простите меня за столь поздний визит, к тому же, узнал я от прислуги, что вы больны. Посему мы ненадолго. Передам письма, и тронемся дальше.
Попутчик мой. Из Казани вместе едем. Тёзка. Константин Николаевич Леонтьев, весьма талантливый молодой человек. Медик, писатель, первое произведение которого отметил сам Тургенев, славянофил, как и ваш покорный слуга. Константин Николаевич направляется в Крым, добровольцем, где намерен служить в нашей армии по медицинской части, – представил Аксаков хозяевам своего спутника – сухощавого молодого человека двадцати с небольшим лет.   
– Передадим вам письма и тут же убудем, – повторив о письмах, извинился перед Мотовиловым Аксаков и поклонился Елене Ивановне.
– Рады вас видеть, Константин Сергеевич! Каким ветром занесло вас в наше малое имение? – Чуть покашливая, Мотовилов пожал протянутую руку Аксакова. – И вам рады, Константин Николаевич. В Крым едете, дай вам Бог удачи! Прошу прощения. Простудился, чуток приболел, вот и вышел к гостям в домашнем халате, – извинился Мотовилов. – Каким же ветром вас занесло в нашу глушь?
– Стало быть, восточным ветром, – улыбнулся Аксаков. – Из Бузулука через Казань и Симбирск еду в Москву по делам, а далее в Петербург, в Пруссию, в Берлин и Шверин. Хочу побывать в тех местах, где некогда жили славяне и, прежде всего на заброшенных раскопках древнего славянского городища Ретра. Прочитал изданный в прошлом веке труд некоего Андреаса Маша , описавшего сокровища, найденные при раскопках Ретры, и хочу осмотреть часть из них, хранящихся в Шверине. Так же хочу побывать на острове Рюген, на том месте, где некогда стояла столица Ругов белокаменная Аркона, – поведал Аксаков о своих планах. – Но прежде проведу пару недель в Петербурге. Надеюсь, кое-что разыскать в наших архивах. Побываю в гостях у моего нового знакомого Генриха Шлимана, прислал письмо, приглашал к себе в гости.
– Немец? – Поинтересовался Мотовилов.
– Да, немец из Пруссии. Родом из Мекленбурга, куда я намерен отправиться после Берлина. Весьма интересная личность. Переселился в Россию несколько лет назад. Крупный коммерсант, если по-русски – купец. Очень полезен нашему отечеству, поставляет в Россию порох, свинец, сукно и прочие товары столь необходимые для военных нужд. Женат на русской, увлекается историей, особенно Древней Грецией.
Но пока, по пути в Москву и Петербург заехал к вам, Николай Александрович, в Воскресенское. Вас проведать, расспросить о войне. Что вы об этом думаете? Да не застал. Управляющий сообщил, что вы здесь. Письма для вас передал, а мы в дороге боялись разминуться с вами, расспрашивали на постоялых дворах, не проезжали ли Мотовиловы?
– Да, я писал в Воскресенское своему управляющему, – подтвердил Мотовилов. – Просил по возможности переслать накопившиеся письма. Сами обещали быть в конце сентября, однако я сильно простыл, заболел, а потому мы здесь задержались. Как в Симбирске? Как здоровье Николая Тимофеевича  – родственника вашего?
– В Симбирске, как и во всех губернских городах, острее ощущается война. В городе много военных. Собирают маршевые роты. Отправляют солдат на судах вниз по Волге, в Царицын и Астрахань. Далее на Кавказ или в Крым, где наши армии ведут основные сражения. Появились инвалиды в солдатских мундирах. Для самых немощных калек выделяют места в приютах.
Николай Тимофеевич здоров. По-прежнему предводитель Губернского дворянства. Кланялся вам и супруге вашей Елене Ивановне. Ожидает приезда вашего в Симбирск, ждёт к себе в гости.
– Спасибо ему за приглашение. Напишу ему. Обязательно буду, – поблагодарил Мотовилов. 
– Вот письма, – Аксаков извлёк из имевшегося при себе небольшого кожаного чемоданчика, в котором хранил документы, деньги, деловые бумаги и прочие ценности, перетянутую бечёвкой стопку писем, накопившихся за время отсутствия адресата.
– Вы уж простите меня, Николай Александрович, взглянув на конверты, – признался Аксаков. – Если я правильно понял – последние три письма отправлены из Севастополя. Одно из них от В. А. Корнилова. Неужели от самого адмирала Корнилова?
– Верно! От Владимира Алексеевича, от нашего адмирала! – Обрадовался Мотовилов. – Что же мы стоим? Присаживайтесь, гости дорогие, и давайте сюда письма! – Николай Александрович присел за стол, принимая почту из рук Аксакова.
Алёнушка, распорядись, пусть зажгут все свечи и подадут чай с пирогами. Гости устали с дороги, продрогли на ветру, промокли и голодны.
– Не беспокойтесь, Елена Ивановна, – попытался остановить хозяйку Аксаков. – Мы не надолго. Николай Александрович болен, так что не станем ему досаждать. Коляска во дворе, крытая, так что не промокли. Кучер ждёт.
– Куда же вы, Константин Сергеевич, на ночь, глядя, да в такую темень и в ненастье! – Воспротивилась Елена Ивановна. – Оставайтесь до утра.
– Оставайтесь, Константин Сергеевич. Как говорится – утро вечера мудренее. Чувствую я себя уже хорошо, не в пример вчерашнему вечеру и с удовольствием выпью чая, а пироги у нас нынче отменные – с капустой и с яблоками! Оставайтесь! Да и попутчик ваш, Константин Николаевич, если что, осмотрит меня. Недаром, учился по медицинской части! – Лукаво взглянул на Леонтьева Мотовилов. Понравился ему молодой человек, отправлявшийся в Крым добровольцем. – Где учились, что заканчивали?
– Московский университет, медицинский факультет, – скромно ответил Леонтьев.
– Похвально! Похвально! – Одобрил Мотовилов. – Будет нужда, меня осмотрите, лечение назначите.
– Ну что ж, Николай Александрович, сдаюсь! – Улыбнулся Аксаков. – От чая и пирогов не откажусь, – и обратился к Леонтьеву. – Как вы, Константин Николаевич?
– Право, неудобно, – переминаясь с ноги на ногу, – ответил Леонтьев.
– Почему же неудобно? – Возмутилась Елена Ивановна. – Отдохнёте, переночуете, а завтра отправитесь дальше.
– Хорошо бы устроить кучера на ночлег, – озаботился Аксаков.
– Не беспокойтесь, Константин Сергеевич, устроим, – успокоила его Елена Ивановна.
– За чаем письма вслух зачитаю, те, что из Крыма, – разбирая почту, пообещал Мотовилов. – Надо же, помимо Корнилова, от которого и не ждал письма, написали Булавин и Скорняков!
– Фёдор Алексеевич Скорняков мой старый знакомый по Симбирску, – пояснил Мотовилов. –  Отправился в Крым. Должно быть уже там. Доктор, хороший хирург. Бог даст, свидитесь с ним, Константин Николаевич, – обратился к Леонтьеву Мотовилов, рассматривая конверт с письмом от Корнилова.
– Однако, полагаю, что Владимир Алексеевич, прежде всего, должен был написать соседу нашему, Самсонову Григорию Сергеевичу. Вместе служили в Севастополе. Получи Самсонов такое письмо, непременно бы известил меня. Очевидно, письма до Воскресенского доходят раньше, чем до нашей глухомани. Что скажешь, Алёнушка?
– Видно так оно и есть, – согласилась с супругом Елена Ивановна и отправилась сделать распоряжение о свечах, чае и пирогах.
Пока служанка зажигала все имевшиеся в горнице свечи, Николай Иванович развернул конверты.
– Слушайте, что пишет нам Владимир Алексеевич Корнилов. Светлейший человек,  флотоводец от Бога! Гостил в наших краях в сорок девятом году. Вместе побывали в Сарове и Дивеево. Я, Самсонов и Корнилов. Жаль, не было с нами Елены Ивановны. Осталась в Воскресенском, вынашивала младшенькую нашу – Машеньку.
Мотовилов развернул письмо.

«Здравствуйте, Николай Александрович! Так случилось, что встретил я в Севастополе наших общих с вами знакомых: капитана Булавина и хирурга Скорнякова, с которыми познакомился в лазарете, а так же лейтенанта Самсонова, переведённого к нам из Кронштадта.
Не знаю, написал ли Булавин письмо домой матушке и жене, но просил меня не говорить о его ранении. Скорняков его прооперировал, сообщив мне, что ранение тяжёлое, однако успокоил, что худшее позади, Булавин скоро поправится и встанет в строй».
– Слава Богу! Поправится Андрей Степанович! – Перекрестился Николай Александрович и продолжил чтение.
«Сражался капитан Булавин с неприятелем на реке Альме. Хоть и потерпела наша армия поражение и отошла к Севастополю, неприятеля потрепали изрядно. Армия затем отошла от крепости к Бахчисараю, а оборону Севастополя князь Меншиков возложил на нас, моряков, поручив мне и адмиралу Нахимову командовать гарнизоном.
По приказу Меншикова часть кораблей нам пришлось затопить у входа в бухту, дабы закрыть доступ вражескому флоту на внутренний рейд, а моряки сошли на берег, усилив гарнизон крепости.
Что ж, с Божьей помощью будем защищать Севастополь до последней возможности, уповая на то, что Россия соберётся с силами, придут в Крым новые русские полки и сбросят неприятеля в море.
Не только выстоять на полях сражений и в осаждённых крепостях, но и одержать духовную победу в этой войне нам необходимо. Эта война ведётся не только против России, но и против русского Православия.
Эта война – продолжение войны против Православной Руси, которая велась против Москвы с благословления Папы римского пять веков назад и завершилась нашей Великой победой под Христовым знаменем в сражении на Куликовом поле. Не будь той победы, не было бы сейчас и России. Так будем же достойны памяти предков наших! 
 Честь имею!
Вице-адмирал Черноморского флота В.А. Корнилов.

– Верно сказано, Владимиром Алексеевичем! – Подтвердил Аксаков пламенные слова адмирала. – Против России ведётся не только война с применением оружия, против России ведётся война духовная.
– И не только против России ведётся эта война. Ведётся она против славян, которых страны Запада желают видеть не иначе как своих рабов! – Добавил Леонтьев,  внимательно выслушавший письмо адмирала из осаждённого Севастополя. Очень хотелось молодому медику оказаться в рядах защитников русской крепости на Чёрном море, видеть которого ещё не доводилось, да как попасть туда, если город в осаде?   
– Архиепископ Парижский кардинал Сибур  заявил, что эта война священная для католиков и протестантов, что эта война не государств и народов, а война религий, –  продолжил Аксаков, припоминая сказанное кардиналом. – «Нам, католикам, предстоит сокрушить ересь, каковой для Европы является Православие, а всё остальное – вторично».
Вот так-то, Николай Александрович. Вот, что заявил католический кардинал, сообщил то, что у Папы римского и монархов английского, французского и турецкого на уме, –  скрипя зубами, заключил Аксаков.
– Это так, Константин Сергеевич. Воистину так! – Нынче не только Крым и Севастополь, но и вся Россия наша и с севера, и с запада, и с юга, и с востока в военной осаде, по сути – осаждённая крепость. Но духовной осады быть не может, а потому обязаны мы выстоять перед натиском всех тёмных сил, дабы воссияло над Россией и над Миром наше Святое Православие! Воистину Россия наша была, есть и будет Державой Духа! – С особой силой произнёс Мотовилов, после чего сильно раскашлялся, прикрываясь платком. 
– Сильно сказано, Николай Александрович! Очень сильно! Спасибо вам! От таких слов и на душе стало легче, светлее! – Привстал Аксаков и, обнял Мотовилова за плечи. – Да только вы и в самом деле нездоровы, а мы удерживаем вас от постели своим присутствием. Простите великодушно. Погреемся с дороги чайком и вместе с Константином Николаевичем отправимся спать в отведённый для незваных гостей удел, – извинившись, пошутил Аксаков.
– А вот и чай с пирогами! – Объявила Елена Ивановна, с подносом в руках, на котором горкой возвышались крупные размером с ладонь румяные аппетитные пироги. Следом за барыней поспевала прислуга с разогретым самоваром, от которого исходил пар, наполняя комнату теплом. Поставив самовар на стол, прислуга отправилась за заварочным чайником, чашками с блюдцами, ложечками и вазочками с вареньем и мёдом.
– Нет, нет, Константин Сергеевич! – Откашлявшись, протестовал Мотовилов. – И не говорите о себе и попутчике вашем как о не званных гостях. Желанные вы гости! В кои времена свиделись, и в постель, спать. Я уже отоспался, да и вы теперь долго не уснёте. Вижу, что крайне взволнованы, переживаете. Да и как не переживать, если такое творится!
Мы ведь здесь остановились по пути из Москвы. В Первопрестольной я встречался с митрополитом Московским Филаретом. Часами говорил с ним, убеждал составить совместное обращение к Государю-императору о борьбе с засильем масонства, которое грозит гибелью Отечеству нашему. Вот и война, развязанная против нас магометанами, католиками и прочими протестантами за поддержку православных христиан Сербии Болгарии, Греции и Палестины, уже названная «битвой за Ясли Господние», не только не осуждается масонами, опутавшими наше государство, но приветствуется ими.
Они желают не победы нашей, а поражения, которое, дескать, откроет путь «к свободам» не только в мирской, но и духовной жизни. Но сколь опасны планы этих либералов, готовых выслужиться перед британскими и французскими коллегами по масонским ложам ценой предательств и подлых измен!
Хоть и не высмеял меня за такие мысли митрополит Московский, подобно многим из чиновников, редко кто, из которых нынче не масон, однако и не одобрил, заявив, что будет лишним тревожить Государя по такому незначительному поводу. Дескать, Николай Павлович неуклонно искореняет всякое вольнодумство, которое имело место при бабке его императрице Екатерине II и при брате императоре Александре I.
Дескать, в Синоде вечный раздрай, а рядом с государем Никанор – митрополит Петербургский, который не в ладах со многими другими митрополитами, а Патриарха между нами нет со времён Петровских реформ .
– Прискорбно слышать такое, – вздохнул Аксаков. – Давно ушёл в отставку обер-прокурор Нечаев  – тайный масон и ярый ненавистник истинного Православия, да и, пожалуй, всего русского. Вместо него надзор за церковными делами Самодержец наш поручил графу Протасову .
Протасов – фигура сложная. Умен и энергичен. Как будто искренне предан Православию, однако подчас склонен видеть нечто положительное в католицизме, сказалось воспитание, полученное от гувернёра-иезуита, хотя в целом не одобряет Рим и Папство, полагая их политику враждебной в отношении России и Православия.
Однако, граф заносчив и, будучи облечён высоким доверием Государя, жёстко контролирует Синод, не позволяя главам прочих министерств вмешиваться в церковные дела. Протасов полагает Русскую Православную Церковь своим ведомством, подчас самолично решая чисто церковные дела и даже вопросы богословского характера.
– Граф Протасов наведался в Москву во время нашего там пребывания. С митрополитом Филаретом, которого удалил из Синода, не встречался, мне отказал, сославшись на занятость, а спустя короткое время вернулся в Петербург, – сообщил Мотовилов. – Трудно сказать чего больше – пользы или вреда приносит обер-прокурор нашей церкви. То поднимает в Синоде вопрос об исправлении «Катехизиса», усмотрев в нём «протестантский оттенок», то возражает против перевода Библии на современный русский язык, на чём настаивал Филарет. Предлагает объявить старославянский перевод каноническим, что в конечном итоге неверно. Библия должна быть переведена на современный язык, чтобы стать доступной для народа. Однако, по-видимому, это дело будущего. Удивительное по своей прямоте и смелости высказывание митрополита Киевского Арсения , о котором шепчутся в церковных кругах:
«Мы живём в век жестоких гонений на веру и Церковь под видом коварного об них попечения», – процитировал Мотовилов митрополита.
– Верно подмечено, – тяжко вздохнул Аксаков.
– Согласен с вами, с вами, Константин Сергеевич! – Поддержал Аксакова Леонтьев. Молодой человек внимательно прислушивался к разговору старших товарищей, не забывая поглощать замечательной выпечки пироги, запивая душистым чаем с вишнёвым вареньем.
– Однако мы увлеклись делами церковными, – заметил Аксаков. – Хозяин ещё не поправился от болезни и ему пора на покой, да и мы вдоволь напились чаю с пирогами. Спасибо, Елена Ивановна, за угощение.
– Позвольте, господа! – Запротестовал Мотовилов. – В вашем обществе я чувствую себя гораздо лучше. Вот и Елена Ивановна подтвердит, – Мотовилов посмотрел на супругу.
Елена Ивановна укоризненно посмотрела на мужа, однако подтвердила.
– Сегодня ему и в самом деле лучше. Дела идут на поправку.   
– Вот вы, Константин Николаевич, едете в Крым, добровольно. Возможно, придётся не только врачевать раны, но и участвовать в сражениях. Что вас подвигло на такие дела? – Спросил у Леонтьева Мотовилов.
Молодой человек смутился от такого вопроса, однако быстро оправился.
– Видите ли, уважаемый Николай Александрович, я с детства мечтал о военной службе. Был определён  кадетом в Дворянский полк , однако, вскоре был отчислен по состоянию здоровья, о чём сильно переживаю по сию пору. Позже учился в Московском университете на медицинском факультете. Окончил досрочно, получил диплом с отличием. Теперь полагаю, что моё место в действующей армии.
– Поверьте мне, Николай Александрович, у нашего друга большое будущее! Время придёт, и имя Леонтьева станет известно всей России ! – Улыбнулся Аксаков, вгоняя молодого человека в краску.
– Похвально! – Мотовилов встал из-за стола и похлопал Леонтьева по плечу. – Похвально! И ваши, Константин Сергеевич, отзывы к месту. Многие мои предки были людьми служивыми. Покойный отец был поручиком, а я вот служу по гражданской части. Военный из меня не вышел. Как и вы, Константин Николаевич, был смолоду сильно не здоров, однако поправился с Божьей помощью.
– В дороге Константин Сергеевич рассказывал мне, как это случилось. Рассказал о старце Серафиме, который молитвою вас поставил на ноги. Воистину чудо! – Признался Леонтьев. – Люблю историю, много читал о славянах, о происхождении народа нашего и Русского государства. В одной из книг прочитал о старинном дворянском роде Мотовиловых, о Монтвиле – соратнике князя Рюрика, о князе Монтвиде, участвовавшем в битве на Куликовом поле и прикрывшем грудью Великого Московского князя Дмитрия Ивановича Донского. И вот вижу вас, Николай Александрович – потомка славных русских воинов! Бог даст – соберусь с мыслями и напишу о ваших предках! – С чувством произнёс Леонтьев.
– Ну что ж, напишите, помяните, что род наш пошёл от Гедиминовичей и Рюриковичей,  – улыбнувшись, согласился Мотовилов. – Как считаешь, Алёнушка?
– Пусть напишет, если есть такое желание, – согласилась Елена Ивановна.
– Сейчас в Крыму воюет мой сосед по имению в Воскресенском Андрей Степанович Булавин, капитан Минского гренадёрского полка. О нём упомянул в прочитанном мною письме адмирал Корнилов.
– Корнилов сообщил нам, что капитан Булавин был тяжело ранен в сражении на реке Альме, но теперь идёт на поправку, – вспомнил Аксаков.
– Его оперировал хирург Скорняков, с которым вы советовали мне познакомиться, если появится такая возможность, – припомнив содержание письма, добавил Леонтьев.
– Так вот, господа, Булавины ведут свой род от сотника Михайло Булавы, который служил моему предку князю Монтвиду, перешедшему на службу к Великому Московскому князю Дмитрию Ивановичу накануне нашествия на Русь владыки Крыма эмира Мамая. Нашествие полчищ Мамая, который после покорения Руси был готов креститься вместе с народом своим по латинскому обряду и осесть на завоёванных русских землях, благословил Папа Римский Урбан VI, известный гонитель на Православие.
Огромное войско Мамая пополнило католическое воинство из итальянских колоний, которые в те времена имелись в Крыму. Помимо итальянцев в войске Мамая были рыцари из прочих католических стран.  Деньгами Мамая снабдили итальянские, иудейские и даже бессовестные греческие банкиры, возжелавшие получить огромную прибыль от разграбления Руси и продажи пленённых русских людей на невольничьих рынках. Вот какая беда нависла над Русью без малого пять веков назад.
Однако упёрлись русские воины, выдержали страшный удар, обратили противника в бегство, устлали русскую землю телами поверженных врагов, сберегли землю нашу и народ наш, сберегли Православие! С тех пор Мотовиловы не теряли связей с Булавиными, которым Великий князь даровал дворянство за проявленную в сражении доблесть.
В Воскресенском, в имении нашем хранится бронзовый складень с ликом Николая Чудотворца, который спас жизнь предку моему князю Монтвиду. Складень, который князь носил на груди, хранит след от татарского меча. Если будете у нас в Воскресенском, обязательно покажу его вам.
А у Булавина Андрея Степановича хранится трофей – кинжал, взятый сотником Михайло Булавой у пленённого немецкого рыцаря, сражавшегося против нас в войске Мамая. Я неоднократно держал кинжал в руках, сумел прочесть надпись на клинке, выкованном из особой стали, которую варили в те времена в земле сарацинов  и называли дамасской. Надпись «Gott mit uns»  сделал искусный гравёр на восточном диалекте старогерманского языка. В конце надписи, по-видимому, другим гравёром было добавлено имя владельца дорогого оружия, возможно, того рыцаря, которого пленил Михайло Булава.
– Какое же это имя? – Заинтересовался Леонтьев, изучавший историю западноевропейского рыцарства. Но более всего его интересовала история Тевтонского и Ливонского рыцарских орденов, угрожавших России на протяжении нескольких веков. Земли бывшего Ливонского ордена с потомками немецких рыцарей, присягнувших на верность Петру I, теперь принадлежат Российской империи, а территория Тевтонского ордена с главной его твердыней Кёнигсбергом, вошла в состав других германских земель, объединённых в королевство Пруссия, которое стало одним из сильнейших государств Европы.
– Adolf von Gottfried , – припомнил Мотовилов имя владевшего кинжалом рыцаря.
– Имя и фамилия этого рыцаря весьма распространены в Пруссии и прочих германских королевствах, княжествах и вольных городах, таких как Бремен и Гамбург, которые, в конце концов, будут объединены в единую империю на добровольной основе или же силой под давлением Пруссии. Думаю, что ждать этого события осталось уже недолго , – заметил Леонтьев.
– Он прав, Германские государства продвигаются к объединению и тогда Германия, став преемницей Пруссии, будет сильнейшим государством Европы, – подтвердил Аксаков, неоднократно бывавший в Берлине и знавший не понаслышке о царивших там имперских настроениях. – При этом появляются опасения, что Германская империя станет главным соперником Российской империи. Найдутся «доброжелатели», которые не упустят момента столкнуть две державы в братоубийственной войне.
– Почему же в братоубийственной? – Спросил Мотовилов, желая услышать ответ от своих гостей, которые оказались грамотными и интересными собеседниками.
– Как же иначе, Николай Александрович? – Опередил Леонтьев Аксакова. – Возьмите наших императоров, которые с Петровских времён породнились с прусской, немецкой элитами. А императрица Екатерина II, а император Павел Петрович, дети его: Александр Павлович, Николай Павлович и Цесаревич Александр Николаевич ? Да ведь в них помимо русской течёт и немецкая кровь, которой значительно больше! А наши генералы и адмиралы из эстляндских, лифляндских и курляндских  немцев? Ведь среди них есть настоящие патриоты России! Трудно себе представить, что случись война России с Пруссией или объединённой Германией, когда появится такая империя и полагаю, что ждать уже не долго, они предадут своё отечество! Я правильно говорю, Константин Сергеевич? – Леонтьев обратился за поддержкой к Аксакову.
– Увы, юноша, ни опровергнуть ваши слова, ни подтвердить их я не могу, – развёл руками Аксаков, встал из-за стола и по примеру Мотовилова принялся расхаживать по комнате, разминая ноги. – И после присоединения ливонских земель Россия не раз воевала с Пруссией, а русские войска брали Берлин при императрице Елизавете Петровне.
В нынешней войне, которую ведут против России Англия, Франция и Турция, Пруссия соблюдает нейтралитет, однако в любой момент может его нарушить, как это сделала Австрия, по сути, вытеснив нашу Дунайскую армию из пределов Валахии. Хорошо хоть до сражений дело не дошло. А на западных границах Россия вынуждена держать целую армию, сдерживая Пруссию. Если планы мои не изменятся и Пруссия не вступит в войну против нас, то под Рождество полагаю быть в Берлине. Есть там у меня дела.
– И всё же, Константин Сергеевич, – не унимался Леонтьев, – немцы и русские психологически совместимы в большей степени чем, скажем, русские и поляки, хотя они тоже славяне. Крепкие русско-немецкие семейные узы тому ярчайшее подтверждение, а вот русские женщины, вышедшие замуж за поляков, нередко несчастны и браки такие распадаются.
– Хорошо сказано, Константин Николаевич! – Одобрил высказывания Леонтьева Николай Александрович. – Тому есть убедительные объяснения. Во-первых, поляки истые католики и убеждённые противники Православия. От этого и историческая непримиримость в отношении русских. К тому же поляки пошли от ляхов и степняков сарматов, а предки восточных немцев сложились из саксов и славянских племён Руси-Ругии, откуда в нашу северную Русь приплыли ладьи Светлого князя-сокола Рерика. 
Вот и название самого сильного немецкого государства – Пруссия. Уберите литеру «П» и будет Руссия! Да и Берлин появился на месте славянской деревни, а старинные немецкие города сохранили славянские корни: Любек – Любеч, Бранденбург – Бранибор, Шверин – Зверин и многие другие прежде славянские города. Вот откуда совместимость двух наших народов! – С чувством произнёс Мотовилов.   
– Николай Александрович назвал имя рыцаря, написанное на кинжале, который показывал нам Андрей Степанович, – вернулась Елена Ивановна к тому, что её заинтересовало,  – а вы, Константин Сергеевич, заявили что имена «Адольф» и «Готфрид» весьма распространены среди немцев.
– Действительно, весьма распространенные имена, – подтвердил Аксаков. – Я даже знаком с одним немецким историком по имени Карл Готфрид. Тоже барон. Поместье Карла в Нижней Саксонии, под Гамбургом, но в основном он живёт в Берлине и преподаёт в университете, основанном самим Александром фон Гумбольдтом – патриархом естественных наук. Ему уже далеко за восемьдесят, однако он ещё иногда читает лекции. Карл познакомил меня с Гумбольдтом, и две его замечательные лекции по географии Нового Света мне довелось прослушать.
Кстати, у Карла Готфрида есть сын по имени Адольф. У немцев, как и у нас, старшего в семье сына, нередко, называют в честь деда. Адольф – студент, но мечтает о карьере военного. Его идеал покойный дед, полковник Прусской армии. В своём последнем письме Карл с горечью сообщил, что Адольф оставил университет и поступил на службу в немецкую добровольческую бригаду, которая сейчас где-то на Дунае, – добавил Аксаков.
«Вместе с турками воюет против России», – подумал Николай Александрович. – «Нехорошо…»
– Карл Готфрид весьма приятный, гостеприимный человек, пригласивший меня в свой дом. Буду в Берлине, обязательно его навещу. Кто знает, возможно, ещё раз увижу самого Гумбольдта и прослушаю хотя бы ещё одну из его замечательных лекций. Дай Бог ему крепкого здоровья! – Пожелал Аксаков.
– И мне был известен юноша с таким именем, – припомнил Мотовилов. Было это с четверть века назад, в 1829 году. Было ему тогда пятнадцать лет. В тот год, объехавший едва ли не весь свет и всемирно известный профессор Александр Гумбольдт, ваш, Константин Сергеевич, знакомый, совершал путешествие по России. Среди лиц, его сопровождавших, были отец и сын Готфриды. Сына звали Карлом, а вот имя его отца, кажется отставного военного, хотя он носил штатский сюртук и сильно прихрамывал на правую ногу, я не припомню.
– Так это его кинжал? – Удивилась Елена Ивановна.
– Кого?
– Карла, с которым ты был знаком, или его отца.
– Ну что ты, Алёнушка. Побойся Бога! – Укоризненно посмотрев на супругу, всё же улыбнулся Мотовилов. – Тому кинжалу не менее пяти веков, а любознательный юноша, который оказался среди спутников профессора Гумбольдта, был лет на пять моложе меня, да и звали его не Адольфом, а Карлом. Припоминаю, хоть и не уверен. Кажется, отца Карла всё-таки звали Адольфом, но и он не мог жить пять веков назад. 
В то время я гостил у Фукса – профессора Казанского университета, который принимал Гумбольдта и его спутников в своём доме, и мы о многом беседовали с Карлом.  Я тебе рассказывал, Алёнушка, о своих студенческих годах и не раз упоминал профессора Фукса – добрейшей души человека, тихо скончавшегося восемь лет назад.
– Стало быть, немецкому историку сейчас сорок лет и это мой Берлинский знакомый Карл Готфрид, который в юности побывал в России вместе с профессором Гумбольдтом! – Торжественно подытожил довольный собой Аксаков. – Вот так, Николай Александрович! Оказывается, и в Берлине у нас имеется общий знакомый!
– Именно так! – Разволновался Мотовилов. – Я почти догадался, что это он!  Надо же!.. – отдышался Николай Александрович и, успокаиваясь, продолжил.
– В доме профессора Фукса мы о многом беседовали с Карлом, мечтавшим стать историком, а, расставаясь, договорились продолжить общение с помощью писем. Однако, спустя небольшое время я тяжело заболел. Страдал от болей в суставах и даже не мог ходить. Длилась эта беда около трёх лет, пока отец Серафим не исцелил меня с Божьей помощью.
С тех пор и до кончины святого старца был он для меня самым близким, да и сейчас, хоть и нет его на этом свете, я у него в услужении. А тогда в бесконечных мучениях  не до писем мне было и от Карла письмо не пришло. Вот когда довелось о нём вспомнить! Шутка ли, четверть века прошло с той поры!
– Так напишите Карлу сейчас. У Константина Сергеевича, наверное, есть его адрес, –  посоветовал Николаю Александровичу Леонтьев. Заодно спросите, не было ли среди его предков рыцаря  Адольфа фон Готфрида, сражавшегося в войске Мамая на Куликовом поле.
– Увы, точного почтового адреса моего берлинского знакомого я не знаю, – признался Аксаков, – хотя неоднократно бывал у него дома и помню, где он находится. Можно отправить письмо на адрес университета и на его имя, но я могу лично передать письмо от вас Карлу Готфриду в Берлине, куда после нашей встречи непременно отправлюсь из Петербурга.
Жаль, что строительство железной дороги из Петербурга в Варшаву и далее до Берлина лишь начато, но из-за войны может быть остановлено. Зато железная дорога, проложенная из Москвы в Петербург, экономит массу времени, да и обходится заметно дешевле экипажа. Увы, в этом деле, как и во многом другом, мы отстаём не только от Европы, но и от бывшей британской колонии Северо-Американских штатов. Обидно…
– Согласен с вами, Константин Сергеевич, – признался Мотовилов, с волнением раскрывая письмо от капитана Булавина, которое наряду с письмом от Корнилова непременно прочтёт и Григорию Сергеевичу Самсонову.
«Завтра же пошлю за ним!»

«Здравствуйте уважаемые Николай Александрович и Елена Ивановна. Пишу вам из Севастополя из палаты морского лазарета, куда был направлен после ранению в сражении на реке Альме, которое случилось 8 сентября, день в день с битвой на Куликовом поле, где сражались наши предки,  только спустя 474 года.
Пишу не сам, поскольку слаб после ранения и рука не держит перо. Так что диктую письмо бывшему вашему крестьянину, а ныне капралу Василию Рябову – сыну вашего деревенского старосты Тимофея Никифоровича Рябова. Передайте старосте, что сын его жив и здоров. Геройски сражался с неприятелем и скоро сам напишет домой, о себе расскажет.
Рябов сейчас в лазарете, и, стало быть, при мне. Вынес меня тяжело раненного с поля боя,  и теперь помогает хирургу Фёдору Алексеевичу Скорнякову, как оказалось – вашему симбирскому знакомому. Кланяется вам Фёдор Алексеевич, привет просил передать, сам обещал написать.
На Куликовом поле 8 сентября наши предки одержали победу, а на реке Альме в такой же памятный день без малого пять веков спустя нашей победы не было. Но и тяжёлого поражения тоже.
В 1812 году после Бородинского сражения русским войскам пришлось отойти к Москве и сдать её неприятелю. И в этот раз наша армия отошла к Севастополю, однако же, сдавать мы его не станем. Вместе с адмиралами Корниловым, Нахимовым, Истоминым, вместе с моряками будем оборонять крепость до крайней возможности, несмотря на то, что тремя днями позже князь Менщиков приказал армии отходить к Бахчисараю и Симферополю. Туда же отошёл наш полк, понёсший большие потери.
Меня, совершенно бесчувственного, вынес с поля боя капрал Василий Рябов. Сейчас он записывает письмо с моих слов. Я дважды обязан ему жизнью, поскольку теперь мы с ним и «кровные братья».
Пулю вражескую Алексей Фёдорович  извлёк из моей груди, а Рябов дал свою кровь, которая помогла мне выжить, так что я перед ним в вечном долгу. Был риск, но, к счастью, переливание крови прошло нормально и теперь я поправляюсь. С месяц полежу в лазарете, а потом направят на какой-нибудь оборонительный бастион.
Супруге моей, Наталье Кирилловне и матушке Ольге Владимировне, а так же вам, Николай Александрович, письма отправлены в один день. Наталье Кирилловне я сообщил, что ранение моё не опасное, так что не огорчайте её, подробностями, которые я вам сообщил, поскольку бедняжка и так сильно переживает. Успокойте её, по возможности поддержите.
Оборонять Севастополь вместе с нами будет и сосед ваш по арзамасскому вашему поместью лейтенант Самсонов Иван Григорьевич, прибывший в Крым из Кронштадта. Его линейный корабль «Три Святителя»  был затоплен у входа на внутренний рейд, чтобы в гавань крепости не могли войти вражеские корабли, а экипаж будет теперь сражаться на суше.
Вот и всё, о чём хотел сообщить. Сильно мучает меня то обстоятельство, что в бою вместе с полевой сумкой был утерян дорогой трофей, взятый в сражении с войском Мамая у пленного немецкого рыцаря предком моим сотником Михайло Булавой, от которого пошёл род Булавиных.
Храниться бы кинжалу в имении, да сам я повинен в его утрате, взял с собой показать сослуживцам. Теперь о том сожалею.
До свидания. Живы будем – увидимся. Да хранит нас Бог!
Капитан Булавин, 13 сентября 1854 года, Севастополь.

Николай Александрович закончил чтение письма и взглянул на часы, которые пробили полночь, подумал:
«Надо же, только вспомнили о старинном кинжале, да нет его. Утерян. Жаль… Однако, слава Богу жив Андрей Степанович и Рябов Василий при нём! Завтра же покажу письмо Тимофею Никифоровичу. Грамотно написано, да и почерк хороший, разборчивый. Ай да, Василий!»
– Господа, поздно уже. Пора всем на покой! – Решительно потребовала уставшая за день Елена Ивановна.
– Да, да, пора и на отдых, – забеспокоился Мотовилов. – А письмо Карлу Готфриду я напишу утром. Встану пораньше и напишу, а вы, Константин Сергеевич, передадите письмо, когда будете в Берлине.
– Не беспокойтесь, Николай Александрович, обязательно передам.
 

               








      



 













 





Русский ковчег





































Глава 3.
Русский ковчег

1.
Первую массированную бомбардировку Севастополя и его укреплений одновременно с суши и моря, капитан Булавин пережил в морском госпитале или лазарете, как многие по старинке называли такое необходимое в военное время учреждение, ввиду того, что ещё не оправился от ранения и не мог вернуться в строй.
При недосягаемости вражеских снарядов до госпиталя, свободный от трудов персонал, а так же ходячие и выздоравливающие раненые с безопасного расстояния наблюдали за грандиозным сражением сотен русских орудий, рассредоточенных по укреплённым фортам, опоясавшим  морскую крепость, с вдвое большим количеством орудий противника на суше и на подтянувшихся к городу кораблях.
Несмотря на слабость, Булавин вышел на воздух и, присев на скамейку, наблюдал за беспрестанными орудийными всполохами рассыпанных по окружавшим город холмам батарей, оборонявших Севастополь с суши. Со стороны побережья в ответ на бомбардировку города с вражеских кораблей нещадно палили русские береговые батареи. Грохот стоял неимоверный, хоть затыкай уши. Пороховой дым окутал холмы и, прижимаемый ветром, спускался в город, принося с собой гарь от сгоравших в раскалённых жерлах орудий селитры и серы. Люди кашляли и потирали слезившиеся глаза.
«А каково сейчас пушкарям», – подумал капитан.
– Варвары, а ещё называют себя европейцами! Смотрите, господа, бомбы и зажигательные снаряды падают на город, вызывают пожары! – Возмущался поправлявшийся после ранения поручик Владимирского полка. Булавин помнил его в лицо, а фамилию запамятовал.
– Варвары, для них мягко! – Побагровел капитан-артиллерист, которого Булавин не знал. – Сволочи! Дома горожан обстреливают!  Ну, погодите, поганые, нарвётесь на русский штык!
– Это англичане. Бьют из новых пушек отлитых в Ланкастере и Бирмингеме . Эти мортиры  бьют на две с лишним версты, а при двойной закладке пороха и на три и на четыре! При этом орудия так раскаляются, хоть блины выпекай!  А куда падают снаряды, и кто от них погибает, им не важно! – Пояснил флотский лейтенант, хорошо разбиравшийся в артиллерии. – Пожары вызывают особые зажигательные снаряды, в изготовлении которых преуспели французы. Видел такие, длиной больше аршина, заполненные какой-то горючей смесью.
– Однако доблестные городские брандмейстеры успешно их тушат, качают воду прямо из гавани, – прищурив глаз, заметил Булавин, наблюдая за слаженной работой пожарных.
– Слава Богу, что есть ещё у нас расторопные брандмейстеры! – Согласился с Булавиным лейтенант и, втянув в плечи перевязанную голову, отправился в свою палату.
Несмотря на то, что Булавин командовал стрелковой ротой, артиллерийское дело было ему знакомо не понаслышке. Для усиления стрелковой роты, к ней прикрепляли от двух до четырёх полевых орудий с прислугой, поступавшей в подчинение командиру роты. Но то были трёхдюймовые полевые пушки, а не тяжёлые осадные орудия, изрыгающие снаряды до шести пудов весом.
Капрал Рябов был рядом со своим капитаном, находился пока при хирурге Скорнякове на правах санитара для самой тяжкой работы. Вместе с матросской вдовой Надюшей Кулешовой, к которой Василий Рябов то ли сильно привязался, то ли полюбил её, не решаясь в том себе признаться, он помогал хирургу при операциях. Реже кипятил хирургические инструменты, чаще носил к операционному столу и обратно носилки с ранеными и прооперированными солдатами, матросами и офицерами, искренне радуясь, если удалось спасти человека, и, огорчаясь, когда тяжелораненый воин не доживал до конца операции или терял руку, ногу, а то и две сразу. Не приведи Господь!..
Ампутированные конечности Рябов укладывал в окровавленные мешки и по вечерам, когда темнело, выносил подальше к оврагу, где никого в это время не было, и, налегая на заступ, глубоко закапывал. Потом утирал с лица пот, отдыхал и молился… 
После полудня первого дня бомбардировки, когда утомлённые наблюдатели разошлись по палатам, а служащие госпиталя стали принимать многочисленных раненых, которых доставляли с фортов и бастионов, дошли печальные вести о гибели адмирала Корнилова. Принёс их с 3-го бастиона, защищавшего подступы к Южной бухте и центру города, раненый в голову флотский капитан 2-го ранга Попандопуло, переживший до своего ранения гибель сына, которого, прощаясь, поцеловал и перекрестил, а затем вернулся к своим орудиям и держался, пока сам не упал, потеряв сознание от ранения в голову.
– Ранило Владимира Алексеевича на Малаховом кургане, – морщась от боли, рассказывал Скорнякову, снимавшему с головы раненого засохшие окровавленные бинты, Константин Егорович Попандопуло – добросовестный морской офицер из обрусевших греков, которого любили подчинённые, нередко называя на русский лад  Попандопулов.
– Тяжело ранило адмирала, ядром из английской пушки. Ударило ядро в грудь, на излёте. Кости переломало, внутренние органы раздавило, кровь хлынула потоком из страшной раны…
Флаг-офицер адмирала воскликнул растеряно: «Ваше превосходительство! Вас ранило?!»
Умирая, Корнилов ответил: «Хуже, я погибаю», и, собрав последние силы, добавил: «Хорошо умирать, когда совесть спокойна! Отстаивайте Севастополь... Я счастлив, что умираю за отечество...»
Бесчувственного, понесли его на носилках в морской госпиталь. В пути Владимир Алексеевич тихо скончался, пребывая в беспамятстве. Царство ему небесное!.. – Перекрестился Попандопуло.
– Господи, что же творится! – Охнул Скорняков и схватился за голову. Попандопуло попытался продолжить свой страшный рассказ, да только остановил его подошедший к ним капитан Булавин, который всё слышал.
– Передохните, не мучайте себя, Константин Егорович. Более ужасного, вы уже не расскажете.
Хотелось Булавину расспросить Попандопуло о лейтенанте Самсонове, сражавшемся на 3-ем бастионе, да не решился, не до того, когда раненый терпит такие мучения. 
 – Не скажу, – морщась от боли, однако при этом, машинально подкручивая рукой свои знаменитые, среди моряков, пышные иссиня-чёрные усы, торчавшие по сторонам словно кинжалы, простонал Попандопуло, раны которого осматривал опечаленный смертью адмирала хирург.
«Как же мы теперь будем без Владимира Алексеевича?..» – Переживал Скорняков.
– Только штурма сегодня не будет. Так сказал Корнилов незадолго до гибели. Молодцы наши артиллеристы! Задали мы жару противнику, не скоро придут в себя французы и англичане! Не скоро! – Убеждённо добавил Попандопуло.
– Как вы себя чувствуете, Константин Егорович? – осматривая неглубокие скользящие осколочные раны,  спросил Скорняков.
– Голова кружится, мутит. Наверное, от потери крови, – стоически перенося боль, признался Попандопуло.
– Слава Богу, крупные сосуды не пострадали и потеря крови не столь велика. Небольшая контузия,  но это пройдёт. – Сестрица, готовь противовоспалительную мазь и бинты для перевязки, – велел Скорняков Кулешовой. – А вам, Константин Егорович, повезло. Слава Богу, кости целы, заживёт! Только отдохнуть бы вам несколько дней. Охотно приму вас к себе, помещу в палату к капитану Булавину, есть там свободное место. Не возражаете?
– Ну что вы,  Фёдор Алексеевич! – Решительно возразил Попандопуло. – Сделаете перевязку, и домой, к жене, а завтра поутру к вам на перевязку и опять на батарею. О, Господи, как же я скажу ей о гибели сына! Как?  – Простонал капитан 2-го ранга русского Черноморского флота, и в тёмно-карих греческих глазах смуглого черноволосого моряка заблестели скупые мужские слёзы.

* *
С темнотой, которая в октябре наступает рано, стал затихать гул тысяч орудий, паливших весь день, и дым пороховой постепенно рассеялся. Севастополь с честью выдержал бомбардировку, подавив умело налаженным артиллерийским огнём немало неприятельских батарей, повредив несколько кораблёй союзников, рискнувших подойти к городу с моря и присоединиться к обстрелу береговых укреплений и немногих оставшихся русских кораблей, укрывшихся на внутреннем рейде.
Особенно отличились моряки, доказав, что равным им по артиллерийской части – нет. Видно недаром утверждали адмиралы Корнилов и Нахимов на одном из совещаний, проводимых князем Меншиковым, что один матрос-комендор стоит десяти армейских артиллеристов. Да и калибр орудий, свезённых на берег с затопленных кораблей, стоил того. И только трагическая гибель адмирала Корнилова омрачала успешное отражение первой массированной вражеской бомбардировки и срыв намечавшегося штурма.
Навестить Булавина, неожиданно прибыл верхом на лошади крайне измотанный лейтенант Самсонов, стряхивая с себя по пути пыль и копоть, пропитавшие мундир, за тяжёлый, казавшийся бесконечным день. Заметив капрала Рябова и Надю Кулешову, сидевших на скамеечке под раскидистой акацией, ронявшей на землю созревшие стручки, Самсонов спешился, привязав лошадь к ограде, и окликнул их.
Рябов вскочил и вытянулся во фронт перед офицером, не приложив руку к виску, поскольку был без бескозырки. Смущённая Надя негромко поздоровалась со знакомым офицером.
– Вечер добрый, Иван Григорьевич.
– Какой же он добрый, Надюша. Верно, слышали уже недобрую весть о гибели адмирала Корнилова. Да и других солдат, матросов, офицеров потеряно нынче немало. Лейтенант Торопов погиб. Знаешь ты его, Надюша. Тело отвезли домой к жене и матери. Хотел сразу к ним заехать, выразить соболезнование, да не решился. Что я им скажу, несчастным женщинам? Утром заеду, когда выплачутся, – тяжко вздохнул Самсонов. –  Рябов, нынче я в таком неприглядном виде – весь пропитан потом, грязью, пылью и пороховым дымом, так что грех заходить в госпиталь. Позови-ка, служивый, капитана Булавина. Если сможет, пусть выйдет на воздух.
– Сможет, Иван Григорьевич! Хоть и слаб ещё, но на ногах Андрей Степанович. Днём выходил, наблюдал за бомбардировкой. Говорит, подлечусь ещё чуток, с недельку – другую, и можно в строй! О вас вспоминал. Ждите, Иван Григорьевич, сейчас позову!
– Намаялась за день, Надюша? – Спросил Самсонов вдову.
– Ох, и намаялась, Иван Григорьевич! Я то что, вот Фёдор Алексеевич сильно устаёт. Столько раненых, столько ампутаций. Режет и пилит, сердешный. Я всё это вижу. Терплю, терплю, а потом, как останусь одна – белугой реву! Жаль мне их, родненьких. Вот и лейтенанта Торопова убили. Горе-то, какое!..
– Какие же они тебе родные?
– Родные, Иван Григорьевич, севастопольцы, – тяжко вздохнув, искренне ответила матросская вдова, утирая невольно набежавшие горькие слёзы. – Лейтенант Торопов с «Трёх Святителей». Там и муженёк мой покойный служил…
Показались Булавин и Рябов.
– Лёгок на помине! – Обнял Булавин лейтенанта Самсонова. – Днём привезли к нам с 3-го бастиона раненого Попандопуло. Хотел, было, спросить у него о тебе, да не решился. Хоть и подкручивал по привычке свои знаменитые усы Константин Егорович, однако же, сильно страдал и от ран и от горя – сына потерял. Жаль его…   
– Ты-то как себя чувствуешь, Андрей Степанович? – Спросил Самсонов.
– Спасибо, Фёдору Алексеевичу, поправляюсь, – попытался улыбнуться Булавин. – Просил Скорнякова выписать меня, дескать долечусь на позициях. Отказал. Говорит, слаб ещё, недельку – другую полежать, сил набраться, тогда можно в строй. Только вот куда? Где он, мой полк? Что от него осталось? Да что я говорю, – спохватился Булавин. – С час, как на двуколке увезли от нас после перевязки капитана 2-го ранга Попандопуло. Рассказал как погиб Владимир Алексеевич. Кто же теперь заменит его?
– Адмирал Павел Степанович Нахимов, так заранее распорядился князь Меншиков и подтвердил своё назначение после гибели Владимира Алексеевича.
– Меншиков в Севастополе? – Удивился Булавин
– Вернулся светлейший князь в город с несколькими штабными офицерами и казачьим конвоем, оставив армию под Бахчисараем.
– Как же он оказался в городе? Как же его пропустили французы и англичане? – Удивился Булавин.
– Полного окружения Севастополя противником пока нет, вот и вернулся князь в город. Сделает распоряжения и отбудет к армии, – пояснил Самсонов. – Они и нам пока не препятствуют покинуть город. Дескать, уходите, оставьте нам Севастополь. Их цель добить, уничтожить наш Черноморский флот, разрушить морскую крепость и базу нашего флота, да быть может вернуть туркам Крым. Только мы отсюда не уйдём, и Крым останется нашим!
– Вот оно, как? – Задумался Булавин, не желавший более возвращаться под командование Меншикова, надеясь остаться и оборонять Севастополь вместе с моряками. – Рассказывай, Иван Григорьевич, что и как?
– Англичане укрепились в Балаклаве, там же укрыли свой флот, а французы расположились по брегам Камышовой бухты и на Херсонесе.
У французов вместо Сент-Арно, которого, по слухам, отправили по болезни в Константинополь, а в пути он скончался, теперь генерал Канробер, известный своей нерешительностью. Отговорил лорда Раглана от немедленного штурма, опасаясь удара армии Меншикова с тыла.
Теперь союзники воюют по правилам. Подтянули осадные орудия и произвели первую и сильнейшую бомбардировку города. Вот и мне довелось сегодня побывать в деле, командовать батареей из шести снятых с затопленных кораблей морских орудий, с которыми управлялись наши матросы с «Трёх святителей».
Жаль, что не все из экипажа с нами на 3-ем бастионе, большая часть матросов и офицеров вместе Кутровым на 4-ом бастионе, Там же погиб сегодня лейтенант Торопов.
Однако всыпали мы сегодня англичанам и французам! На век запомнят этот день! Не жалели ни пороха ни снарядов! В разгар бомбардировки к нам прибыл посыльный с Малахова кургана, откуда можно было наблюдать за сражением английских кораблей с нашими береговыми батареями. Рассказал, что, несмотря на десятикратный перевес в артиллерии, наши бомбардиры нанесли англичанам большой урон. Не выдержав меткой стрельбы наших артиллеристов, из-под обстрела выходили горящие фрегаты «Альбион», «Аретуза», «Лондон», а за ними отошли и остальные корабли. Французские корабли держались на версту дальше англичан, но и они понесли потери и с позором отступили следом за английскими кораблями.
Эх, если бы не гибель Корнилова, то была бы полная победа, – на грустной ноте заключил лейтенант Самсонов, которого буквально шатало от жуткой усталости.
– Господин капитан, Андрей Степанович, располагайтесь на скамеечке, а мы с Надей прогуляемся, – с тревогой посмотрев на измученного лейтенанта Самсонова, предложил Булавину Рябов.
– Прогуляйся, братец, – согласился Булавин и, посмотрев на Надю, подумал:
«Всегда они вместе. Верно любовь теперь у них…» 
Проводив их взглядом, офицеры разместились на скамейке.
– Совсем стемнело. Ясно, по-осеннему холодно. Звёзды сияют совсем не так, как в наших краях, – вслух задумался Булавин, взглянув на чёрное южное небо, наполненное мириадами ярких звёзд. – На третий день после операции отправил письма домой, супруге и Мотовилову Николаю Александровичу. Писал с моих слов товарищ мой боевой, капрал Рябов. Прослужил больше десяти лет. Опытный воин, мастер на все руки и преданный друг. Вынес меня с поля боя и теперь при мне. Как поправлюсь, возьму его с собой. Хорошо бы направили на ваш бастион, – Булавин, посмотрел на Самсонова и вернулся к письмам, решив, что завтра напишет сам, напишет о трагической гибели адмирала Корнилова.
– Письма в Симбирск везут морем до Таганрога, а оттуда на почтовых каретах в губернские города. До Симбирска и Нижнего Новгорода – недели две – три пути. Так что уже должны дойти мои письма, – подсчитал Булавин.
– Я тоже написал письма домой жене и отцу и Мотовилову. Батюшка и Николай Александрович в давних приятельских отношениях. Вместе принимали Корнилова, когда Владимир Алексеевич посещал святые места – Саров и Дивеево.
Теперь напишу о бомбардировке и о гибели адмирала Корнилова, с которым отец мой и Николай Александрович были знакомы. Хотя о смерти Корнилова они могут узнать из газет, раньше, чем дойдут наши письма, – огорчился Самсонов и вдруг спросил, вроде как ни к чему:
– Так он грамотен, твой капрал?
– Грамотен. Чему же тут удивляться. Мальчишкой две зимы бегал в школу при церкви. Выучил буквы, читал по слогам. Уже в полку, узнав, что Рябов рекрутирован из арзамасского имения Мотовилова, сам продолжил обучать его грамоте, так что многим солдатам из роты письма домой писал мой капрал, – пояснил капитан Булавин. Рекомендовал я его в унтер-офицеры. Бог даст, назначат. А что?
– Да так, ничего, хорошо иметь рядом грамотного и преданного человека, – признался Самсонов. – Вот что, Андрей Степанович, это по поводу твоего назначения. Вернусь в расположение, поговорю с Кутровым. Расскажу о тебе и о Рябове, – озаботился лейтенант, перейдя, наконец, в общении с товарищем на «ты», – Нам полагается полурота стрелков для охраны орудий и артиллеристов от вражеских вылазок. Помнится, рассказывал ты, Андрей Степанович, о зуавах, которые служат французам.
– Рассказывал, видел их в сражении при Альме. Солдаты эти из магометан, набранные в Алжире и прочих французских колониях, в сражении не стойкие, но на хитрости всякие весьма способные, – припомнил Булавин, – Чего это ты вспомнил он них?
– Лазутчики они у французов. Ночами подползают к нашим позициям. Бывали случаи убийств и похищений наших солдат и матросов. Но и мы не остаёмся в долгу. Поймали нескольких таких лазутчиков, а следующей ночью наши матросы нарядились в их мундиры, покрыли головы фесками и отправились в тыл к противнику, не к французам, а к англичанам. Вернулись без шума и без потерь, приволокли английского лейтенанта, заткнув пленному кляпом рот, чтобы не звал своих.
Допросили мы пленного. Не упрямился, рассказал всё, что знал. Сообщил, что к штабу Раглана собираются протянуть телеграфный кабель из Варны, и скоро лорд будет общаться с Лондоном по проводам. Понимаешь, немедленная связь с помощью электричества! Нам бы такую связь с Петербургом…
– Слышал я о таком телеграфе. Англичане большие мастера на такие штуки. Как же они проложат кабель из Варны? Не через Одессу же? Неужели через море? – Озадачился Булавин.
– Именно так, – подтвердил Самсонов. – Будут прокладывать кабель по морскому дну от Варны до Балаклавы прямо с парохода. К весне, когда начнутся главные сражения, обещают проложить подводный кабель . Используя телеграфный код, по такому кабелю можно не только передавать приказы, но и иные сообщения и даже письма. Такие сообщения называются телеграммами. Жаль, что у нас нет таких скорых средств связи с Петербургом, Москвой и губернскими городами.
– Жаль, – согласился Булавин. – Во многом мы отстаём от англичан. Будь у нас такой телеграф, приказы из Петербурга доходили бы без задержек и отвечали на них бы вовремя. Но это не главное, расскажи, Иван Григорьевич, как сражалась сегодня  твоя батарея?
– Разве всего расскажешь, Андрей Степанович! – Отражая свет ярких южных звёзд, блестели глаза Самсонова. – Ох, и трудный был день, ох и трудный…

*
Утром, едва стало светать, со стороны французских укреплений против 3-го бастиона грянули первые орудийные выстрелы. Тотчас, по всему фронту Южной линии оборонительных сооружений защищающих Севастополь с суши, была объявлена тревога и уже через четверть часа в ответ загрохотали все русские орудия, укрывая артиллерийские позиции клубами порохового дыма, скрывшего не только низкое солнце, казавшееся сквозь сизую мглу бледной луной, но позиции противника. Даже вспышки от выстрелов вражеских орудий были почти не заметны, так что русские артиллеристы стреляли по наводке, сделанной во время первых выстрелов.
Ни пороха, ни ядер, ни бомб проворные комендоры, подгоняемые офицерами, не жалели, палили как в морском сражении «всем бортом», стараясь подавить вражеские орудия, прежде чем будут подавлены сами.
Не выдержав то ли заданного русскими темпа стрельбы, то ли ещё по какой причине, английские и французские батареи разом умолкли, давая артиллеристам с обеих сторон короткую передышку, но в это время со стороны неприятеля донеслась барабанная дробь.
– Ваше благородие, притихли орудия, в барабаны бьют басурманы, никак к атаке готовятся? – Обратился к лейтенанту Самсонову отличившийся в Синопском сражении бывалый комендор Чижов, обнажённый до пояса, чумазый, словно чёрт, опиравшийся на подобранный с земли банник . – Турок побили и этих побьём! Прикажете зарядить на картечь?
– Отставить Чижов! Рано! Пробань-ка, братец, пока орудие и заряжай бомбой. Жди команды! – Распорядился Самсонов, – а вы, ребята, поливайте пушки из вёдер. Так раскалились, что невозможно к ним притронуться, – велел он нескольким присланным в помощь батарее, беспорядочно суетящимся юнкерам, младшему из которых едва ли исполнилось полных пятнадцать лет. – А как стрельба начнётся – живо все в укрытие!
Мимо, придерживая на ходу саблю, в сопровождении унтера, пробежал пехотный поручик, командовавший полуротой стрелков из охранения артиллерийских батарей. Увидев лейтенанта, сообщил:
– Впустую барабанят! Верно для поднятия духа! Штурма не будет, кишка тонка! 
Словно подтверждая слова поручика, орудия противника вновь загрохотали, послав в сторону русских укреплений очередную порцию снарядов.
– Пли! – Резко опустив поднятую саблю, скомандовал Самсонов и шесть разом грохнувших, орудий окутались пороховым дымом. Шесть пудовых бомб едва ли не одновременно метнулись чёрными точками в мутное небо и скрылись, уносясь в сторону противника.
– Бомба! Наша! – Заорал, словно оглашённый, комендор Чижов с дымящимся пальником  в руке и присел, хоронясь за пушкой, уставившись на наполовину зарывшуюся в землю, шипящую бомбу.
Раздался оглушительный грохот и инстинктивно пригнувшийся Самсонов обхватил руками голову…

*
– Что же ты умолк, Иван? Рассказывай дальше! Ну! – Просил Булавин, вспоминая своё недавнее сражение на Альме и отчётливо представляя себе бастион, окутанную пороховым дымом батарею, матросов-артиллеристов, отдающего команды лейтенанта и падающие на батарею бомбы…
– Извиняй, брат, не могу больше! – Взмолился Самсонов. Открыл глаза и как сейчас вижу посечённые осколками останки своих матросов и обезглавленное тело комендора Чижова. Слава Богу, юнкера успели попрятаться. Дальше было ещё хуже. Не только люди, орудия выбывали из строя. Под обстрелом подвозили новые, теряя людей и лошадей. Как сам уцелел – ума не приложу. Не иначе, как Господь отвёл от увечья и от смерти. Большего не скажу. Бомбардировок таких будет ещё немало, так что сам увидишь. Да храни тебя, Андрей Степанович, Бог!
Самсонов привстал со скамейки, обратился к едва приметной в ночи маковке храма и перекрестился.
– С четверть часа спустя, когда случилось короткое затишье, на наш бастион приехал верхом на лошади полковник Тотлебен. Осмотрел разрушения, убедившись, что они не столь серьёзны и могут быть устранены в течение нескольких дней. В разговоре с капитаном 3-го ранга Лесли, который заменил отправленного в госпиталь Попандопуло, Тотлебен заявил, что, принимая во внимание количество выпущенных по нам противником снарядов, в целом потери на фортах и бастионах пока невелики. На пятьдесят выстрелов противника приходится один убитый. А один снаряд из английского орудия стоит не меньше фунта стерлингов. Дескать, такая бомбардировка разорит Англию.
Бомбардировка возобновилась, и Тотлебен отправился дольше осматривать позиции 4-го бастиона, а Лесли был вскоре убит.
Понимаешь, Андрей Степанович, у нас одна, может быть и не пятидесятая, а сотая, но одна бомба убила четверых и тяжело ранила шестерых матросов. И всего-то фунт ей цена! Словом, не повезло нам. В то, что сам уцелел, до сих пор не верю…
Булавин промолчал, не знал что ответить.
– Мне пора. Устал я, едва стою на ногах, – пожаловался Самсонов, на котором и в самом деле не было лица. – Тебя проведал, душу отвёл. Вернусь на батарею к своим матросам из тех, кто выжил, а взамен погибших обещали прислать других.
– Удачи тебе, Иван Григорьевич, – прощаясь, капитан Булавин обнял лейтенанта Самсонова.
– Вот что, помоги-ка мне подняться на лошадь, – попросил вконец обессилевший Самсонов, глаза которого слипались.
– Смотри, не усни в седле, – озаботился Булавин. – А то оставайся, устроим на ночь.
– Нет, Андрей Степанович. – Усну, так лошадь сама довезёт, знает куда.
– Что это? Поют! – Удивился Булавин, обернувшись в сторону приближавшейся бравой солдатской песни, сопровождаемой лихой барабанной дробью.

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши деды?
Наши деды – славные победы,
Вот где наши деды!
Наши деды – славные победы,
Вот где наши деды!

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши отцы?
Наши отцы – русски полководцы,
Вот где наши отцы!
Наши отцы – русски полководцы,
Вот где наши отцы!

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши матки?
Наши матки – белые палатки,
Вот где наши матки!
Наши матки – белые палатки,
Вот где наши матки!

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жёны?
Наши жёны – ружья, пушки заряжёны,
Вот где наши жёны!
Наши жёны – ружья, пушки заряжёны,
Вот где наши жёны!

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши сёстры?
Наши сёстры – пики, сабли остры,
Вот где наши сёстры!
Наши сёстры – пики, сабли остры,
Вот где наши сёстры

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши детки?
Наши детки – штык, да пуля метки,
Вот где наши детки!
Наши детки – штык, да пуля метки,
Вот где наши детки!

Солдатушки, бравы ребятушки,
Кто же ваша слава?
Наша слава – Русская Держава,
Вот кто наша слава!
Наша слава – Русская Держава,
Вот кто наша слава!

Звуки любимой солдатской строевой песни приближались, и вот из-за поворота улицы показалась построенная в походную колонну рота солдат. Впереди шли усатый поручик и два солдата с факелами в руках, освещая дорогу.
– Куда следуете, господин поручик! – Крикнул сидя верхом на лошади лейтенант Самсонов.
– Артиллеристов веду на третий бастион. Подкрепление! – Ответил поручик.
– Тогда и мне с вами! – Обрадовался Самсонов попутчикам.
– Присоединяйтесь! – Ответил поручик, не сумевший разглядеть в темноте чин морского офицера, и подкрутил усы.
Только стих цокот копыт, как появились Рябов и Надя, привлечённые звуками любимой солдатской строевой песни.
– Раненых привезли с Малахова кургана, – сообщил Рябов. Фёдора Алексеевича разбудили, готовится к операциям.
– Теперь и нам с Василием Тимофеевичем тяжких трудов до утра, – вздохнула Кулешова. – Пошли, – позвала она Рябова. – Чуток передохнули – хватит.   
       
2.
– Мамочка, это правда? – Затаив дыхание, прошептала Александра, заглядывая маме в глаза.
– Что, правда, милая моя? – Улыбнулась Елена Ивановна, обнимая и целуя в щёчку старшую дочь.
Александра покраснела и опустила глаза.
Елена Ивановна погладила дочь по расчёсанным на ночь светлым вьющимся волосам.
– Я знаю, Сашенька, о чём ты хочешь спросить. Да, родная моя. К весне будет у тебя братик…
– Ой, мамочка, как же хорошо! – захлопала в ладоши Александра.
– Тихо, сестрёнок разбудишь! – Остановила дочь Елена Ивановна.
– Можно я послушаю? – прошептала Александра, приложив ушко к животу матери. – Шевелится?
– Да, Сашенька, шевелится.
– Мама, а откуда вы знаете, что будет братик?
– Побывали мы в Дивеево. Там матушка Мария предсказала мне мальчика…
– Как же долго вас не было! Прося и Маша, часто спрашивали меня, когда же вернётся мама! Прося хныкала, Маша плакала. Дарья Михайловна и я утешали их.
– Ты же, Сашенька, у нас старшая. Кому же утешить сестрёнок, как не тебе? – Обняла дочь Елена Ивановна. – Я разговаривала с Дарьей Михайловной, теперь хочу тебя расспросить. Так случилось, что наняли мы её в гувернантки незадолго до отъезда. У Дарьи Михайловны имелось лишь одно рекомендательное письмо с положительным отзывом и Николай Александрович засомневался – нет ей и двадцати лет, не слишком ли молода? Мне она понравилась, сиротка с шестнадцати лет, но самостоятельная, да и времени не оставалось на поиски другой гувернантки, постарше. Я настояла, и батюшка твой согласился, поговорив Дарьей Михайловной на французском языке, которым она владеет весьма хорошо.
С тех пор прошло четыре  месяца. Вот и хочу услышать от тебя. Понравилась ли тебе Дарья Михайловна? Не скучно ли вам с ней? Строга ли она? Требовательна? Как у тебя и Проси с чтением, письмом, музыкой, языками и прочими предметами? Есть ли успехи? Уделяет ли Дарья Михайловна достаточное внимание Машеньке?
– Уделяет, мама! – С Дарьей Михайловной нам хорошо и не скучно! Она и строга с нами, и добра и требовательна! Маша уже знает все буквы и начинает читать по слогам, разучивает песенки и стихи, запоминает некоторые французские слова. Очень любит танцевать и рисовать! А мы с Просей уже разговариваем по-французски и разучили несколько музыкальных пьес для фортепьяно. Вот, мамочка! – Заблестели глаза Александры. – Только вот…
– Что вот? – Насторожилась Елена Ивановна.
– Мама, как ты думаешь, могла бы я учиться в гимназии?
– Могла, Сашенька, но почему ты об этом спрашиваешь? Разве домашнего образования тебе недостаточно? Поверь, мне, доченька, для девушки домашнее образование значительно лучше, чем гимназическое. А в гимназии лучше учиться юношам, им ещё и в университет поступать. Вот и я училась дома и до сих пор с благодарностью вспоминаю нашу гувернантку и мою замечательную учительницу. Письма ей шлю ко дню ангела и от неё получаю. Не забывает. Ты поняла меня, Сашенька.
– Поняла, мама, – вздохнула Александра и обняла мать.
– А что ты читаешь, моя дорогая?
– Прочитала поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и «Евгений Онегин», а так же его стихи, рассказы и «Капитанскую дочку». Очень понравились эти произведения. Стихи и самые интересные отрывки из поэм читала Просе и Маше. Машенька нарисовала Руслана и Черномора. Вот!
– Завтра посмотрим, как это у неё получилось, – улыбнулась Елена Ивановна. – А читаешь ли ты на французском?
– Читаю. Большой роман Александра Дюма «Граф Монтекристо». Эту книгу мне дала почитать Дарья Михайловна.
– Не труден ли для чтения этот роман?
– Что ты, мама! Роман интересный! Я уже прочитала почти половину, многое узнала. Язык в романе живой, красивый, не то, что в учебниках французского языка. Хочешь, почитаю?
– Не сейчас, Сашенька, уже поздно. Завтра почитаешь. Послушаю твой французский.
– Это правда, мама, что французы опять пошли на нас войной и теперь они наши враги?
– Правда, Сашенька. Только не все французы наши враги и писатель Дюма, книгу которого ты читаешь, нам не враг, – успокоила дочь Елена Ивановна.
– Как жалко, мама, что вы приехали слишком поздно и устали с дороги, но завтра мы обязательно сыграем для вас, споём и станцуем, а я почитаю. С батюшкой стану говорить по-французски! Вот! – Пообещала Александра.
– Ты у нас молодец, Сашенька. Ты уже почти взрослая. Тебе скоро двенадцать. Не за горами время, когда мы тебя посватаем, а там и замуж пойдёшь.
– Ой, боюсь я, мама! – Прошептала Александра.
– Чего же ты боишься, Сашенька? Ты уже не девочка, ты уже девушка, а всё девушки замуж выходят, как придёт время, и покидают родительский дом. И у тебя, Сашенька, будет муж, будут детки.
– А если не мил будет мне тот, за кого посватают? Если будет он стар и мне не приятен?
– Не думай об этом, доченька. Говорили мы о тебе с батюшкой. Он тебя любит не меньше чем я и хочет тебе добра. Присматривается к соседям нашим, у которых юноши подрастают, на приданое твоё собирает.
Ты у нас и сейчас миленькая, а как повзрослеешь, станешь красавицей. Многие достойные юноши станут просить твоей руки.
– Всё равно боюсь, мама! – Призналась Александра. – С тобой хорошо, а как-то будет в чужом доме? Не станет ли обижать супруг?
Знаешь, мамочка! – Затаила дыхание Александра, словно засомневалась, стоит ли продолжать.
– Что доченька? Что ты хочешь сказать? – Насторожилась Елена Ивановна.
– Дарья Михайловна рассказала мне, что у неё есть жених. Они не обручены, но любят друг друга и мечтают стать мужем и женой. Только его забрали на войну, и Дарья Михайловна сильно переживает за суженого… – Александра понизила голос до шёпота.
«Вот же, и здесь людские страдания», – Подумала Елена Ивановна. – А кто этот молодой человек? Откуда? Какого сословия?
– Ой, мамочка, не знаю из какого сословия, а зовут его Павел. Они переписываются, но письма приходят очень редко.
– Ладно, Сашенька, я поговорю с Дарьей Михайловной, расспрошу её о женихе, –  пообещала Елена Ивановна, подумав о старшей дочери. – «Да они подружились! Не каждому доверишь сердечные тайны. Молодец ты у нас, Сашенька, и в самом деле взрослеешь…» 
Дверь в детскую комнату осторожно отворилась. Вошёл отец.
– Алёнушка, разве дети ещё не спят?
– Прося и Маша спят, а мы с Сашенькой разговариваем.
Как была, босая и в ночной рубашке, Александра подбежала к отцу и обняла его, прижавшись к колючему подбородку нежной щёчкой.
Николай Александрович приподнял дочку с коврика, устилавшего пол, поцеловал и посмотрел на Елену Ивановну.
– О чём же вы разговариваете, милые мои?
Александра смутилась и уткнула хорошенькое личико в домашний халат отца.
– Не знаю, кто ей сказал, но Сашенька знает, что весной мне родить, – ответила Елена Ивановна.
– Не маленькая, вот уже и задевичилась. Всё видит, всё примечает Александра Николаевна. Время идёт, дети взрослеют… – Пошутил Николай Александрович и отпустил старшую дочь на  коврик. – А ну в постель! Поздно уже! – велел Александре строгий отец.
Убедившись, что дочь улеглась и накрылась с головой одеялом, Николай Александрович осторожно поцеловал спящих Марию и Прасковью и тихо, чтобы не разбудить младших дочерей, прошептал:
– Пойдём Алёнушка.
   
*
В рабочем кабинете Николая Александровича тепло и уютно. Сидя в удобном кресле, хозяин склонился над массивным письменным столом, освещённом дюжиной свечей, окунул перо в чернила, что-то написал и задумался над очередной фразой – как доходчивее выразить свою мысль?
Не нашёл что сказать, перечеркнул написанное и вновь задумался.
– Можно войти? – Приоткрыла дверь Елена Ивановна.
– Входи, милая моя, – Обернулся Николай Александрович. – Отчего не спится?
Несмотря на неудачи в написании письма, которое и в самом деле следовало отложить на завтра, на свежую голову, Мотовилов был в приподнятом настроении, и это не укрылось от Елены Ивановны.
Она вопросительно посмотрела на мужа.
– Посмотри-ка, Алёнушка, на Государев подарок, присланный нам третьего дня с курьером из Петербурга. Курьер передал его под расписку нашему управляющему. Пока ты обнималась с детьми, он и вручил мне подарок. Вот он! – Николай Александрович открыл посылку в виде небольшой коробки, в которой находилась красивая коробочка поменьше и приложенная к ней записка на Государевой гербовой бумаге. Открыл малую коробочку и извлёк на свет золотой перстень, с крупным бриллиантом, сверкнувшим разноцветными огоньками.
Елена Ивановна приняла перстень из рук супруга и залюбовалась игрой огней. Поднесла перстень поближе к свечам и рассмотрела выгравированное на золоте высочайшей пробы вензелевое изображение Его Императорского Величества.
– Какое чудо! Каков бриллиант! А что в записке? – Спросила она.
– Вспомни о пятнадцати лучших жеребцах из наших конюшен, которых я отправил в Петербург на военные нужды. Вспомни о копии с принадлежавшей старцу Серафиму иконы Божьей Матери! 
– Неужели за это Государь жаловал нас дорогим подарком? – Удивилась Елена Ивановна. – Мы же и хлеб, и шерсть, и кожи сдавали на военные нужды.
– В записке упомянуты жеребцы, которых передали кавалерии. Видно понравились они Государю.
Николай Александрович взял руку супруги и попытался примерить перстень на её средний палец.
– Ну что ты, Николенька! – Запротестовала Елена Ивановна. – Перстень не для меня. Слишком велик, да и мужской это перстень! Тебе носить Государев подарок. Сам примерь.
С помощью супруги Мотовилов надел перстень на средний палец правой руки.
– Вот видишь, как раз! – Улыбнулась Елена Ивановна. – Носи Государев подарок!
– Спасибо, милая моя, что пришла полюбоваться на перстень. Не спится? 
– Тебя не дождалась. Одной не спится. Вот и встала. Что же ты, Коленька, не ложишься? Поздно уже, не выспишься. Утром голова болеть будет, – любуясь перстнем, обняла супруга Елена Ивановна.
– Только вернулись в Воскресенское, устали с дороги, толком не отужинали, а ты за работу. Неужели завтра не будет дня?
– Ложись, Алёнушка, я ещё посижу. Ведь не поздно, всего-то без четверти десять, –  Возразил Николай Александрович.  – Видишь ли, не просто писать Государю. Нужных слов сразу не подберёшь, а надо.
– Ведь писал ты ему и не одно письмо. Только ответа от Государя не получил. Стоит ли писать теперь, когда война, когда Николай Павлович занят как никогда?
– Стоит, милая моя, стоит. Вот видишь, перстень с бриллиантом прислан нам в подарок и записка с благодарностью за помощь сражающейся Российской Армии. Теперь, когда война, Государь сильно занят и не все письма читает. Пишут ему многие, да всем государь ответить не может, а на те, что читает – отвечает канцелярия. Коль сам не прочтёт, то пусть прочитает Цесаревич  или Александр Иванович , а после доложат Государю. Должен же знать император, о чем думают его подданные, и принимать верные для державы решения. На то он самодержец, Государь и император!
– Что же мы ему можем сказать? – Коснувшись супруга, задумалась вслух вопросом Елена Ивановна.
– Опять, Алёнушка, в моей памяти страшное пророчество старца Серафима о России – матушке нашей, изречённое им в тридцать первом году . Вот что сказал преподобный, не назвав времени, когда такое произойдёт, ни имени Государя:

«Будет это непременно: Господь, видя нераскаявшуюся злобу сердец их, попустит начинаниям их на малое время, но болезнь их обратит во главу их, и на верх их снидет неправда пагубных замыслов их. Земля русская обагрится реками кровей, и много дворян побиено будет за великого Государя и целость Самодержавия его. Но не до конца прогневается Господь и не попустит до конца разрушиться земле Русской, потому что в ней одной преимущественно сохраняется еще Православие и остатки благочестия христианского».

– Как близко такое время, неужели оно настало, и Светлая Соколица-Россия бьётся ныне с чёрным коршуном о трёх главах? – Вдруг задумался вслух Николай Александрович и, обращаясь к супруге, продолжил. – Знаешь, Алёнушка, в этих словах-откровениях старца Серафима видится мне Россия неким ковчегом – Русским ковчегом с людьми в нём, осенёнными остатками благочестия христианского. И носит этот ковчег в реках пролитой крови, и пристанет он к земле русской после её очищения, и воссияет над ней истинное священное Православие! – Дрожал его голос.
– Страшно! Жутко! И всё же в откровениях старца сияет Надежда! Великая Надежда народа нашего осенённая Святым Православием… – Прижалась к супругу Елена Ивановна. Улыбнулась и вздрогнула, умолчав о реках пролитой крови. – Почему же чёрный коршун и о трёх главах?
– Почему? Одна голова – английская, другая – французская, а третья – турецкая, – Ответил ей и задумался Николай Александрович. Встал, подошёл к окну и взглянул на полную луну, повисшую над оголившимися вековыми липами, окружавшими усадьбу.
– Что-то не пишется, Алёнушка, – признался супруге. – И  мысли в расстройстве и на душе неспокойно…
– Лёг бы ты отдохнуть, Николенька. Не даром говорят – «Утро вечера мудренее».
– Не спится, Алёнушка. Вот и луна притягивает к себе. На дворе ясно, хочется выйти, дохнуть ночного свежего воздуха.
– И я с тобой. Только одеться нам следует потеплее. На дворе холодно, к утру лужи затянутся льдом, а трава покроется инеем.

* *
 Лунный свет вырывает из ночного мрака строгие контуры дворянской усадьбы, отстроенной заново более полувека назад на старинном фундаменте, заложенном предками Николая Александровича Мотовилова во времена благословенного для Руси царствования Государя Алексея Михайловича , прозванного в народе «тишайшим».
В те уже отдалённые времена, пришедшие на смену страшному лихолетью, прозванному «Смутным временем», на истерзанную Русь снизошла, наконец, не иначе как Божья благодать. Сохранив честь и веру, одолев разноплемённое и разноязыкое вражеское нашествие, русские люди сняли доспехи и, отложив оружие, вернулись к земле-матушке, накормив свои семьи, обильно взраставшие в благодатное мирное время.
Не вычурная на заморский манер, не белокаменная с мраморными колоннами, балконами и портиками, а добротная и просторная дворянская усадьба с двумя флигелями, один из которых в два этажа, умело срубленная из отборного русского леса – вот оно родовое гнездо Мотовиловых в окружении знакомых с раннего детства старинных лип, вязов и клёнов.
В этой милой сердцу усадьбе, сорок пять лет назад появился на свет Николай Александрович, она же стала родным  домом для Елены Ивановны и их детей. Здесь же появится и долгожданный наследник, для которого и имя уже подобранно – Иван. Не могла же ошибиться опытная в таких делах матушка Мария, предсказавшая Елене Ивановне родить весной сына…
В просторном доме с пятнадцатью комнатами светится лишь одно окошко в кабинете Николая Александровича. Выходя на двор, не загасил свечи. Да у входа горит фонарь, в котором с вечера зажигают толстую восковую свечу, так чтобы хватило до рассвета.
Тихо. Лишь остатками подёрнутых лунным серебром увядших, не успевших облететь листьев чуть слышно шелестят ветви многое повидавших на своём веку старых деревьев. Из печных труб тянет лёгким приятных дымком от прогорающих берёзовых дров. А над всём благолепием ясной холодной осенней ночи раскинулся бескрайний звёздный мир.
– Как же красиво! – Прошептала Елена Ивановна. – Нигде не бывает так хорошо, как дома! И дымком так пахнет, ну словно свежим хлебом!
– Свежего, с жару с пылу хлеба отведаем поутру. Такого, Алёнушка, вкусного хлеба, как из нашей ржи нигде больше нет!
– Такого нигде не бывает! – Согласилась с супругом Елена Ивановна и зябко повела плечами. – Давай прогуляемся по двору, согреемся.
– Тебе холодно? – Озаботился Мотовилов.
– Чуть-чуть.
– Давай вернёмся в дом.
– Нет, не хочется. Да и не холодно. Это я так…
– Ладно, только побереги себя, не простудись.
– Наконец-то мы дома и все вместе, – с грустинкой в голосе призналась Елена Ивановна. – Устала я, Николенька. Устала быть без тебя и не хочу больше расставаться с детьми. Вот и в Москву поехала, чтобы быть рядом с тобой, да по деткам сильно скучала. А то, как в феврале. Ничего не сказал, в одночасье собрался и уехал в Петербург. Вернулся в апреле. Все глаза проглядела, высматривая тебя на дороге из того вот окошка, – указала она на флигель со вторым этажом! И что там, в сыром и холодном Петербурге, полном бездушных чиновников и казнокрадов? – Жаловалась Елена Ивановна, заглядывая супругу в глаза.
– В Москву ты, Алёнушка, не даром поехала, – улыбнулся Николай Александрович, обнял и прижал к себе супругу, желая согреть. – Теперь ждём сыночка.
Елена Ивановна покрылась румянцем, но в темноте этого незаметно.
– Не стану, Алёнушка, рассказывать о Петербурге, где почитай без пользы пробыл почти два месяца. Со многими людьми там встречался, да ты их не знаешь. И хорошо, не женское это дело. Чиновники в Петербурге мерзкие, наглые и бессовестные. Разжирели на взятках, часто прошениям не дают ходу. Масонством кичатся, словно в этом поганстве и есть высшая добродетель! – Кипятился Николай Александрович.
– Прошение подавал графу Адлербергу  об аудиенции у Государя, да видно не сообщили ему или же сильно был занят Николай Павлович, не смог принять. Однако записку ему я передал через графа. Дошла ли до Государя? Читал ли он её? Или же где-то в канцелярии тайной застряла? Положил под сукно негодный чиновник – считай, что пропала! – чуть остывая, с горечью признался жене Мотовилов. Кому же ещё, как не самому близкому человеку.
– Что же там было, в твоей записке Государю? – Насторожилась Елена Ивановна. – Не накличешь ли беды на свою голову за те слова, что в записке?
– Не знаю, Алёнушка. Вокруг Государя немало недобрых притворных людей. Так и норовят обмануть и нагадить. Говорят Государю одно, а делают совсем другое. В записке были суждения преподобного старца Серафима о декабристах, которые он мне поведал незадолго до своей кончины, назвав поимённо главных врагов Российской Империи. Не сгинули никуда те, кто выступил тогда против законного Государя Николая Павловича, против святого Православия, а, стало быть, и Державы нашей. Вознамерились надеть на Святую Русь ярмо пагубных европейских вольностей. Взросла новая поросль либералов, вскормленная на деньги наших врагов, прежде всего британцев, давших приют Герцену и прочим смутьянам. От того случился и польский бунт  и все прочие не менее пагубные русские бунты и неповиновения. Вот и очередная война против нас, и опять вся Европа скопом на нас напала, а наши либералы желают России поражения. Дескать, будет лучше, если российского Монарха ограничат конституцией, а править страной будут купцы, промышленники и прочие разночинцы, да ещё из инородцев. – Мотовилов помолчал, словно собирался с мыслями, однако ничего не смог добавить, лишь молвил:
– Дай только Боже сил и здоровья Государю нашему!
Перекрестился, облегчённо вздохнул и обратился к супруге.
– А граф Адлерберг с такой интересной немецкой фамилией, означающей «Орлиную скалу». Он как? – Спросила Елена Ивановна.
– Адлерберг не немец, из шведов. Православный, предан России и Государю нашему. Вот только вокруг него немного достойных людей, – пояснил супруге Николай Александрович. 
– Довольно об этом, Алёнушка. Вернёмся, оденешься потеплее.   
– Не стоит, уже согрелась. И от слов твоих тоже, – ответила супругу Елена Ивановна, поправляя накинутую на плечи пуховую шаль. 
– Смотри, Николенька, в доме Скороходовых посветлело. Неужели проснулся Афанасий Семёнович, свечу зажёг?
– Да вот же он, выходит из дома, – указал глазами Николай Александрович на управляющего имением, который вышел навстречу хозяевам.
– Добрый вечер, Николай Александрович! Добрый вечер, Елена Ивановна! Хотя уже и не вечер, а почитай что ночь, – поправился управляющий. – Отчего же не спится вам? Ведь устали с дороги.
– По дому соскучились. Вышли подышать ночным воздухом, луной, звёздами полюбоваться, поглядеть на усадьбу. Соскучились, – ответила Елена Ивановна.
– Воздух и в самом деле целебный, – вздохнув, согласился с барыней пожилой управляющий, служивший в имени Мотовиловых третий десяток лет. – Николай Александрович, вы ещё толком не расспросили меня о делах в вашем имении. Вот и не спится, – в голосе управляющего ощущалось волнение.
– Завтра, Афанасий. Завтра всё и обсудим. Сегодня другое. От Его Императорского Величества пожалован перстнем! Вот он! – Николай Александрович обратил правую руку к лунному свету и бриллиант в перстне на среднем пальце сверкнул волшебными огоньками. 
– Знатный перстень, – уныло согласился управляющий. – Стоит пятнадцати ваших лучших жеребцов. Стоит того...
– Что-то не весел ты, Афанасий? Жеребцов жалко или случилось что за время отсутствия нашего?
– Да ничего такого, что не было предусмотрено, слава Богу, в имении пока не случилось, не считая двух умерших по старости и сгоревшей избы, но эти дела поправимые. Покойников схоронили, мужики новую избу поставили, а лес погорельцам мною отпущен в долг.
Дар от Государя я вам уже передал. Урожай собрали вовремя. Приплод от скотины чуть меньший, чем в прошлом году. Бабы нарожали пятерых младенцев, однако один помер. В сентябре четверых парней из ваших крестьян рекрутировали, а так же по хозяйству… – собрался доложить управляющий, однако Николай Александрович его остановил.
– Вижу, Афанасий, что у тебя во всём порядок. Об этом расскажешь завтра Елене Ивановне. Она у нас по хозяйству главная, а после обеда мы с ней отправимся в имение Булавиных. Распорядись, чтобы подали крытую коляску. У Булавиных и заночуем.
А теперь рассказывай, что у тебя на душе? Вижу, что переживаешь. Или с супругой что? Да видел её, ничуть не изменилась, только грустная какая-то, твоя Анна. Или с сыном что случилось?
– С сыном, барин, – тяжко вздохнув, признался управляющий. – Худшее, слава Богу, пока не случилось, однако теперь всё может случиться. На войну хотят Митьку забрать. Сынок у нас единственный, мать этого не перенесёт. На войне могут убить или покалечить, как Петра Родионовича – сожителя учительницы нашей приходской школы  Марии Францевны. Вы её наверно помните?
– Как же знаем. С прошлого января у нас в Воскресенском детишек учит. Молодая, весьма приятная особа. Приехала к нам из Симбирска учительствовать вместо скоропостижно скончавшегося Прянишникова Ивана Васильевича. Старый бобыль. Неопрятный. Пил много, детей обижал, рукоприкладствовал. Вот Бог и прибрал его…
Иное дело Мария Францевна. Молодая, умница, хороша собой. Дети любят её. Разговаривала я с ней. Отец у Марии – поляк,  мама русская и сама Мария православная, –  припоминала Елена Ивановна. – А вот Петра, которого вы изволили назвать её сожителем, не знаем.
– Учителя начальной приходской школы, а она у нас двухклассная, могут быть только православного вероисповедания, – уточнил Николай Александрович. – А кто он, этот Пётр Родионович? – Когда, откуда появился?
– Недели две как прибыл в Воскресенское. Поселился при школе у Марии Францевны. Комнатка у неё маленькая, однако, приняла. Сказала, что с ним давно знакома, и собираются они обвенчаться. Пётр Родионович – унтер-офицер в отставке, инвалид. Воевал с турками на Дунае, а потом на Кавказе. У него одной ноги нет ниже колена. Бомбой оторвало в сражении. Случилось это где-то на Кавказе, только не помню где. Жаль молодого человека, хоть и пенсию ему назначили по инвалидности. Тоже, как и Мария Францевна, выучился на учителя, да вот призвали на военную службу, в артиллерию. Сейчас в армии нужны грамотные, умеющие читать и хорошо считать.
Разговаривал я с ним. Однако Пётр Родионович вольнодумец, правительство, военного министра и генералов, которых не знаю, сильно ругал. Про Государя слова дурного не сказал, но что у него на уме – поди узнай. Дарья Михайловна – гувернантка ваша, в дружбе с ними. Встречаются у учительницы, чаёвничают, читают. Как бы дурного влияния на неё не оказалось.
– Полноте, Афанасий Семёнович, – остановила управляющего Елена Ивановна. – Да кто же сейчас в России не ругает правительство за то, что не готовыми оказались мы к войне? Да и генералы не все хороши. А Пётр Родионович – герой, кровь пролил на войне, инвалид. Тяжело ему, вот и ругает правительство и военного министра. Обязательно встретимся с ним и поговорим. Да, Николай Александрович? – Обратилась Елена Ивановна к супругу.
– Встретимся, Алёнушка. Обязательно поговорим. Андрей Егорович Мотовилов тоже служил в Дунайской армии. На службу пошёл добровольно. Возможно, Пётр Родионович с ним встречался. Расспросим. Какую же пенсию по инвалидности ему назначили?
– Пенсию Петру Родионовичу назначили 90 рублей в год, на пятнадцать рублей меньше, чем у начинающего учителя. На такие деньги прожить, конечно, можно, если дом иметь и своё хозяйство. А если дома и хозяйства нет и он к тому же инвалид… – управляющий имением развёл руки, дав понять, что жить так трудно, а то и невозможно, и продолжил о своём, о наболевшем.
– Митьку жалко. Если с ним такое случиться, или хуже того – убьют, мать не переживёт. – Управляющий снял шапку и нервно мял её в руках.
– Наденьте шапку, простудитесь! – Велела управляющему Елена Ивановна.
– Он ведь в Казани, учится в университете? – припомнил Мотовилов. – Студентов, как и учителей приходских школ, пока не призывают.
– Премного благодарны вам, Николай Александрович за помощь в обустройстве Дмитрия в гимназию, а после в университет. Мечтали, с матерью, что выйдет в люди, однако не вышло. Хоть и учился Дмитрий прилежно, однако отчислили. Теперь остался без дела. Дома сидит в Симбирске. Находится под наблюдением жандарма.
– Отчего ж отчислили, если был прилежен? Почему под жандармским наблюдением? – Удивился Николай Александрович, помогавший устроить сына своего управляющего вначале в семиклассную Симбирскую гимназию, куда, как правило, принимали детей дворян и чиновников, а затем в Казанский университет, где ещё помнили профессора Фукса и его любимого студента Николая Мотовилова. 
– Да нет, барин, не то. Сильно поссорился Митька с одним студентом из-за барышни. Сдуру и по молодости дошло у них до дуэли.
– Как же это понимать? – Удивился Николай Александрович. – Дуэли ведь строжайше запрещены! Даже офицеры избегают дуэлей. Не те нынче времена, к тому же теперь война. Если не простят друг друга, так подавайте в суд! А тут студенты и дуэль!
– Какой ужас! – Возмутилась Елена Ивановна. – Неужели они дрались на дуэли?
– Представьте, барыня. Раздобыли где-то старые пистолеты, однако, слава Богу, до смертоубийства не дошло. Пожалел их кто-то и донёс в полицию. Пистолеты отобрали, из университета выгнали обоих. Митькин обидчик откупился от призыва на военную службу и уехал в деревню от греха подальше, а у нас откупиться средств не хватило. Дом в Симбирске строим, всё на него уходит. Для него же, Митьки, стараемся. Там и сидит сейчас. А ведь думали с супругой, что окончит учёбу, поступит на службу, в люди выйдет,  женится, внуками порадует…
– Что значит откупиться? Чиновнику дать взятку? – Возмутился Мотовилов.
Староста промолчал и опустил глаза.
– Грех такое говорить, Афанасий Семёнович, не то, что давать! Что заслужил – тому и быть! Да будь у меня сыновья, сам бы отправил их защищать Отечество! Вот и двоюродный мой племянник, отставной поручик Андрей Егорович добровольно отправился воевать в Дунайскую Армию, а сейчас в Таганроге и может оказаться в Крыму или на Кавказе.
Сосед наш, Андрей Степанович Булавин в Севастополе. Письмо прислал, был ранен, сейчас поправляется и желает встать в строй, защищать город и флот, а мог бы сослаться на немощность и уйти в отставку.
Вот и Пётр Родионович был на войне, кровь проливал за матушку-Россию, ноги лишился. Так чем же лучше твой Митька? Стыдно, Афанасий Семёнович, стыдно! –  Покачал головой Мотовилов. – Ступай!
 
3.
– Добрый вечер, сэр! – французский адмирал Александр Персеваль-Дешен  крепко пожал широкую, холодную ладонь британского адмирала Чарльза Непира .
– Добрый, барон! Добрый! – Британский адмирал энергично, несмотря на свои немалые годы, пожал руку командующему союзной французской эскадрой, во взаимодействии с которой брал в августе Бомарзунд. Однако, теперь октябрь…
– Как ваше здоровье, Чарльз? В прошлый раз вы жаловались на ломоту в суставах.
– Увы, Алекс, – Непир  обычно называл младшего по возрасту и подчинению французского адмирала по укороченному имени, – поламывает, однако чуть меньше. Рекомендованные вами растирания помогли, немного притупив боль, – признался Непир и дружески похлопал коллегу-адмирала по плечу. – Всему виной холод и сырость, какие бывают на юге Англии лишь в декабре или январе. Что поделаешь, Алекс, север…
«И возраст», – подумал шестидесятичетырёхлетний французский адмирал, который был лишь на четыре года моложе старика Непира. – Иное дело, сэр Чарльз, Средиземное или Чёрное море, где и в октябре тепло, сухо и комфортно. Я прослужил много лет во французской Вест-Индии  и на Средиземном море, так что, как и вы, плохо переношу холод и сырость, – признался Персеваль. К счастью, ни ревматизм, ни насморк его пока не донимали, однако ночами начинался кашель и мучила подагра, которая, как известно, является «болезнью королей». Впрочем, от этого «старому морскому волку», каковым являлся Персеваль, было ничуть не легче.
Здесь же, в «медвежьем углу», – каковым, по мнению Персеваля был Финский залив,  по пять – шесть месяцев море покрыто льдом и чтобы не застрять во льдах, надо отходить к югу, к прусским или датским берегам. Иное дело побережье Британии или Франции, где и сейчас тепло, несмотря на наступивший октябрь, и моряки не знают такой напасти, как лёд.
– Впрочем, я не завидую нашим коллегам-адмиралам Гамелену  и Дандасу , эскадры которых встретят Рождество в тёплом Чёрном море под Севастополем.
– Неужели вы думаете, что Севастополь не падёт до Рождества? – Удивился Непир, сохранявший на протяжении многих лет неплохие, пожалуй, дружеские отношения с вице-адмиралом Джеймсом Дандасом, который прислал ему телеграмму из Балаклавы через Варну, Лондон и Стокгольм по электрическому телеграфу. – Из Балаклавы до Варны все сообщения передаются с помощью самого быстроходного парохода. Это примерно сутки, а от Варны до Лондона телеграммы доходят по электрическим проводам всего за несколько сминут. Но к весне, впервые на расстояние в триста миль, будет проложен глубоководный кабель по дну Чёрного моря. Что ни говори, война – двигатель прогресса! – С удовольствием добавил адмирал. – В телеграмме Дандас кратко описал первую массированную октябрьскую бомбардировку Севастополя, сопроводив текст своими, впоследствии растиражированными в британской прессе комментариями:

«Со всей ответственностью заявляю, что за пятьдесят лет службы на британском флоте я никогда не был свидетелем и участником такой массированной бомбардировки».

– Уверен, Чарльз. Русские не сдадут Севастополь ни к Рождеству, ни к Пасхе, – ответил Персеваль.
– Откуда же такая уверенность? – Поинтересовался Непир.
– Из газет, которые нам регулярно доставляют из Стокгольма. Я внимательно прочитал всё, что уже написано об осаде Севастополя и о первой бомбардировке, которая не достигла намеченных целей. Русские её выдержали, и штурм не состоялся. Сопоставив опубликованные данные о потерях, которые с наших сторон, конечно же, занижены, я пришёл к выводу, что осада затянется и не на один и не на два месяца. Нам необходимо подкрепление, которое будет обеспечено не раньше весны. Русские тоже не будут сидеть, сложа руки, и укрепят свою оборону.
– Ну что ж, Алекс, не стану с вами спорить. Посмотрим, – Согласился Непир с доводами коллеги. – А как вы расцениваете гибель вице-адмирала Корнилова, который руководил обороной Севастополя?
– На его место назначен вице-адмирал Нахимов – разгромивший турецкий флот при Синопе. Полагаю, что он справится с новой должностью.
Могу так же предположить, что Дандаса, уже скоро сменит вице-адмирал Лайонс , к которому благоволит лорд Раглан, недовольный действиями Дандаса во время бомбардировки, когда от огня русских береговых кораблей пострадали многие английские корабли. Лайонс  задолго до войны лично изучил театр будущих военных действий, когда командовал фрегатом «Бонд», и лучше справится с задачами, возложенными на британскую эскадру.
– Это мне известно. Дандаса намерены отозвать в Лондон, а Лайонс достойный преемник, – не удивился предположениям Персеваля Чарльз Непир.
– Ох уж эта погода! – положив руку  на поясницу, поморщился Персеваль.            
– Мой судовой врач, мсье Копнович, прослужил десять лет в Кронштадте. Незадолго до войны покинул Россию и перешёл на французскую службу. Католик и убеждённый масон, а такие люди тяготеют к нам и весьма полезны. К тому же его отец был осужден за связь с заговорщиками , выступившими против императора Николая I, унаследовавшего престол по кончине императора Александра I – заклятого врага всех французов.
Услышав такое, Непир подумал:
«И союзника британской короны в войне с Наполеоном».
Однако не стал высказывать мысли вслух, поскольку теперь Британия и Франция – союзники в войне против Российской империи.
 – Этот мсье Копнович, – продолжил Персеваль, – уверяет, что так и не привык к балтийской зиме, а ведь в этих промозглых местах рождалась российская государственность. Мне рассказал эту занятную историю мсье Копнович. Представляете, Чарльз, оказывается тысячу лет назад на исходе лета, в этот залив, по берегам которого жили разрозненные и убогие финские племена, вошла эскадра нормандского конунга Рёрика с лучшими воинами, наводившими ужас на приморские города наших стран.
Рёрик прибыли на Русь по призыву некоего престарелого русского князя, не способного остановить братоубийственные войны и прочие неурядицы. Однако конунг Хорик Ютландский не желал пускать на Русь своего кровного врага Рёрика и затаился со своей эскадрой в устье Невы, где спустя много веков император Пётр выстроил новую столицу России, которую назвал своим именем.
Как там всё происходило, доподлинно неизвестно, но конунгу Рёрику хитростью или силой удалось одолеть Хорика Ютландского, войти в Неву и проследовать на Русь, где его приняли русским князем. Вот, как это было, сэр Чарльз.
– Занятная история, согласился с Непир с Персевалем. Войти в Неву тысячу лет назад было значительно проще, чем сейчас. Теперь в устье Невы столица России. Нелегко подступиться к ней! Один холод чего стоит! – Зябко поёжился английский адмирал, хотя в каюте было довольно тепло 
Так что же ваш судовой врач? Неужели и он так сильно мёрз, что не выдержал и эмигрировал во Францию?       
– По-видимому, так сэр. Родом Копнович из-под Одессы, это неподалёку от Валахии, которую недавно заняли австрийские войска, и рядом с Чёрным морем, где тепло и сухо, где теперь осаждает Севастополь объединённый французско-британский флот. Если пожелаете, сэр, Копнович осмотрит вас, посоветует какими пользоваться растираниями, – предложил Персеваль.
– Благодарю вас, Алекс, за заботу. Ваш протеже, тем более масон, мне не поможет. В моей эскадре служит лейтенантом другой русский и тоже масон по фамилии Захарьин-Гордон. Вторую часть своей сложной фамилии он добавил уже сам. Образованный молодой человек, из дворян. Уверяет, что был православного вероисповедования, но теперь убеждённый протестант.
Ко мне на службу его направили из адмиралтейства. Не хотел брать, однако уговорили. Оказалось, что этот Захарьин-Гордон – вольнодумец, ненавидит российского императора и его режим. Поклонник некоего мистера Герцена, тоже русского, однако с именем, несвойственным для русских.
– Чарльз, я знавал этого мсье Герцена. До того, как перебраться к вам в Лондон, он жил в Париже, – признался Персеваль. – Слышал, что он из старинного дворянского рода, был то ли выслан из России, толи бежал оттуда, а Герцен его псевдоним.
В молодые годы и я был близок к масонам. Увлекала романтика. Шутка ли – Великая ложа Востока! Великая ложа Франции! Однако в масоны посвящён не был. Увидев, что там за публика, вовремя отошёл от них, да и служба  в Вест-Индии не оставляла для этого времени.
– Ты прав, Алекс. Служба – прежде всего! – Подтвердил Непир, не любивший масонов и главенствующую в Британии Великую ложу Шотландии. – Так вот, направляя ко мне на службу этого русского Захарьина, получившего морское образование в России, чиновник из Адмиралтейства заявил, что по своей разрушительной силе этот мистер Герцен стоит нескольких многопушечных линейных кораблей! Каково?
– Да, пожалуй. Вольнодумство разъедает империи, – согласился Персеваль с неведомым ему чиновником британского военно-морского ведомства. – И что же? Как показал себя этот лейтенант в походе?
– Представьте себе, Алекс, отзывы самые положительные. В Бомарзундском сражении проявил храбрость, достойную британского офицера. Принял участие в десанте, пролил кровь за Британию, получив неопасное ранение, представлен к награде.
– Ну что ж, Чарльз, рад, что у тебя служит доблестный офицер, родина которого враждебная нам Россия.
– Да, это так, – согласился с Персевалем Чарльз Непир. – Россия непримиримый враг для всей остальной Европы. Варварская, азиатская страна с религией, которая претит и католичеству, и англиканству, и лютеранству.
– А так же иудаизму и магометанству, – добавил Персеваль. – У нас иудеи, которых всё-таки, по-прежнему недолюбливают нижние слои общества, теперь не подвергаются гонениям, имеют равные права с христианами и свободно живут, где им заблагорассудится, не то, что в России, где до сих пор существует черта осёдлости .
Возмущённые притеснением иудеев в России, русской экспансией на Чёрном море и на Кавказе, банкирские дома Ротшильдов в Лондоне и Париже охотно предоставляют нашим правительствам займы для ведения войны.
«Не возмущение, а выгода от таких займов, да под немалые проценты. Они и России предоставили кредиты. Мы воюем, а денежки им…» – Подумал адмирал Непир, который, будучи бароном, так же недолюбливал банкиров, большинство из которых происходили от иудеев, но промолчал.
Ему припомнилась история с крупной афёрой, которую удалось осуществить совместными усилиями английских и французских Ротшильдов. Случилось это сравнительно недавно в 1815 году во время памятного сражения при Ватерлоо. В то время Чарльз был молод, служил в британском флоте в чине лейтенанта и не участвовал в сражении, происходившем близ Брюсселя, ставшего после окончательного разгрома Наполеона Бонапарта столицей вновь образованного Бельгийского королевства, цель создания которого ослабить Францию, оторвав от неё экономически развитые северные провинции.
Напряжение накануне сражения было крайне высоким. Наполеона, тайно покинувшего Эльбу, где свергнутый император находился под арестом, имея при этом в подчинении отряд императорской гвардии и полную свободу в пределах выделенного ему острова, встретила восторженная Франция. В считанные дни под знамёнами кумира французов оказалась огромная армия из испытавших горечь поражения ветеранов, не смирившихся с поражением, и молодых французов, которым не довелось воевать в России.
Сложилось поистине критическое положение. После бегства из Парижа Бурбонов, вернувшихся на королевский престол стараниями Англии и России, Наполеон двинул свою новую многочисленную армию к берегам Ла-Манша навстречу Британской армии под командованием герцога Веллингтона.
Армия Веллингтона пополнялась за счёт войск, переправляемых через Ла-Манш, и Наполеон спешил, рассчитывая сходу разгромить англичан. Союзная прусская армия была ещё за Рейном, а русская армия находилась за тысячу миль от Ватерлоо, и ни в каком случае не могла поспеть к сражению.
В этот критический момент, когда силы были равными и неизвестно кто одержит победу, усилиями лондонских Ротшильдов распускались слухи о неизбежной победе армии Наполеона, щедро оплаченной и оснащённой парижскими Ротшильдами.   
Акции британских предприятий стали резко падать. Пик кризиса пришёлся на день сражения и последовавшие ложные сообщения о победе французов. Всё это время английские Ротшильды активно скупали по всей Англии обесценившиеся акции, а когда, наконец, пришло запоздавшее сообщение о победе Веллингтона и пришедшего на помощь англичанам конного корпуса прусского маршала Блюхера, лондонский банкирский дом Ротшильдов владел огромными активами на миллионы фунтов стерлингов. Вот как это было. Грандиозная афёра, после которой Ротшильдов по обе стороны Ла-Манша уважала вся Европа, оказавшаяся в крупных долгах…
 – То же касается магометан, которые притесняются в России в большей степени, чем в наших странах, где таковых немного, поскольку большинство проживают в отдалённых колониях. Зато на нашей стороне воюет Турция с её неисчислимыми людскими ресурсами, – оживлённо продолжал адмирал Персеваль, не обратив внимания на задумчивость адмирала Непира.
– Воюет неважно, – заметил Непир, отодвинув в сторону свои мысли о нечистоплотных банкирах, которым британская корона, оказавшаяся в крупных долгах, была вынуждена присвоить титул лордов. Против этого адмирал Непир категорически возражал, впрочем, не имея возможности как-то на это повлиять.
– Согласен с вами, сэр. На Кавказе у них одни поражения, – чуть угас Персеваль. – Зато на Дунае турки сражались неплохо.
– Если бы не австрийцы, занявшие дунайские княжества, генерал Горчаков смог бы очистить от турков левобережье Дуная и освободить болгар и прочих славян, – возразил Непир.
– Хорошо, что этого не случилось. Балканы и живущие там славяне – головная боль для Европы. Пусть там как можно дольше правят турки. Да освободи русские балканских славян, одной с ними веры, и Константинополь непременно падёт, турки будут вытеснены в Азию, а Босфор и Дарданеллы – эти важнейшие проливы, а вместе с ними и Средиземное море попадут под контроль русских! – Побледнел Персеваль, опасавшийся, что тогда русские высадят с кораблей десант в Марселе и Тулоне, как это им удалось на Корфу , и закроют Франции выход в Средиземное море.
– Не приведи Господи! – помянув всуе Бога, перекрестился Чарльз Непир и обратился к истории религиозных войн.
– Слава Богу, теперь середина девятнадцатого века. А сколько крови было пролито в Европе во времена бессмысленных религиозных войн! Наконец, сколько столетий и с каким ожесточением воевали между собой Франция и Англия!
Слава Богу, наконец-то средневековые разлады закончились и наши народы примирились. Надеюсь, что навсегда! После Бонапарта, с которым боролась вся Европа, в том числе Россия, но это, к счастью, уже в прошлом, – сделав небольшую паузу, уточнил Непир, и дабы сделать приятное французскому адмиралу, продолжил. – Согласен, Наполеон останется героем Франции, и с этим мы не станем спорить, но время вражды между нашими странами прошло.
Теперь мы союзники на все времена, невзирая на различия в англиканской и католической церквях. Впрочем, не такие уж непримиримые различия, если пристально вчитаться в десять заповедей.
– В смысле Божьих заповедей для христиан всех ныне существующих конфессий, а так же для иудеев различий почти нет, разница лишь в отдельных словах. Однако я не богослов и не готов разбирать каждое слово, тем более в том, что записано там, у русских, – признался Персеваль. – Достаточно того, что римско-католическая церковь и Папа римский, полагают русских и прочие народы на Балканах еретиками, которых следует вернуть в лоно истинной церкви, что мы и делаем, по мере сил. Мы – католики и протестанты, а так же магометане и иудеи! – С пафосом, достойным истинного француза, добавил адмирал.
– Вот что любопытно, Алекс, – недобро улыбнулся Непир. – Русские весьма набожны и имеют своих святых, которые предсказывают будущее.
– И у нас, французов, был такой предсказатель, Мишель Нострадамус. Читал его катрены. Право, весьма занимательные строки. Исследователи катренов Нострадамуса уверяют, что многие его предсказания уже сбылись и продолжают сбываться, – припомнил Персеваль.
– Ещё в мае, когда начиналась наша экспедиция, мой старинный и весьма осведомлённый друг – служащий министерства Иностранных дел, прислал письмо, в котором описал одного престарелого русского монаха и предсказателя  по имени Серафим, ныне покойного. Эти предсказания о будущем России, которые весьма интересны, передал императору Николаю некий близкий к Серафиму дворянин с тем же именем, что и у русского императора.
У русских помимо имени есть отчество – это от имени отца, однако ни фамилии того дворянина, ни тем более его отчества, не помню. Впрочем, письмо при мне. Любопытно взглянуть, вспомнить.
Непир поднялся из кресла и направился к секретеру. Достав из кармана парадного адмиральского мундира связку ключей, открыл внутренний замочек одного из ящиков, где хранились документы, и, извлёк серый конверт.
– Вот это письмо.
– Чарльз, вы мне не говорили об этом, – заинтересовался содержимым письма Персеваль.
– Просто не считал нужным, – ответил Непир. – Время было горячее, не до того.
Британский адмирал извлёк из конверта сложенный пополам лист бумаги, развернул его и, нацепив на нос очки, прочитал.
– Титулярный советник, потомственный дворянин Николай Александрович Мо-то-ви-лофф, вот кто передал Российскому императору и тоже Николаю это письмо со ссылками на предсказания некоего монаха Серафима, которого, оказывается, посещал в его обители юный наследник престола Александр.
– Откуда у вашего старинного друга, служащего в министерстве Иностранных дел, это документ? – Удивился Персеваль.
– В Российской столице немало англоманов и членов масонских лож, которые информируют служащих Британского посольства обо всём важном, что происходит в Российской столице.
– Шпионы? – Выразил свою неприязнь к людям такого рода французский адмирал.
– Можно называть их как угодно, однако денег за передаваемую информацию эти люди не получают. Масоны. У них другие идеалы, они воспитаны на европейских ценностях, они не любят, а подчас и ненавидят Россию, – высказал своё мнение Чарльз Непир.   
– Пожалуй, вы правы сэр, – согласился Персеваль. – Что же интересного в предсказаниях этого «русского Нострадамуса»?
– Серафима, – уловив шутливый тон Персеваля, поправил коллегу Непир. Их несколько, я зачитаю главное и самое для нас тревожное предсказания для России. Кто знает, возможно, этот монах и в самом деле обладает даром предвидения. Вот это предсказание, переведённое услужливыми русскими масонами на английский язык и поддающееся пониманию:

«Бог любит славян за то, что они до конца сохраняют истинную веру в Господа, поэтому славяне будут удостоены великого Божьего благословления. На земле будет самый могучий язык, и другого царства более могучего, чем Русско-Славянское не будет.
Россия сольётся в одно великое море с прочими землями и племенами славянскими. Она составит громадный вселенский народный океан, о котором Господь Бог изрек устами всех святых:
Грозное и непобедимое царство Российское, всеславянское – Гога и Магога, пред которым будут  трепетать все народы».

– Что вы на это скажете, Алекс?
– Право, не знаю, Чарльз, что и сказать, – задумался Персеваль. – Допустим, Бог любит славян, хотя этого и не видно. Балканские славяне покорены турками и вряд ли им живётся хорошо. К тому же их сравнительно немного и укрепиться ими Россия вряд ли сможет.
Поляков и чехов Бог, по-видимому, не любит, поскольку они католики. Остальные славяне и так собраны в Российской империи. Так с чего же ей быть самым могучим государством? И при чём здесь библейские Гога и Магога? Чушь какая-то.
– Не большая, чем катрены вашего соотечественника Нострадамуса, в которых вообще трудно что-либо понять, – ухмыльнулся Непир. – Не согласен с вами, Алекс. Очевидно, речь идёт о будущем России. Русские плодятся как ни один другой народ Европы. Их более шестидесяти миллионов. Прикиньте, сколько их будет через пятьдесят, сто лет?
Впрочем, Алекс, как хотите, но я готов поверить в это предсказание и вернуться к нашим непосредственным болячкам, поморщившись от боли, – вернулся адмирал к своим больным суставам. 
 Дело тут не в медицине, а в моих старых костях, которые я протираю не только снаружи всякими мазями и растираниями, изготовленными моими эскулапами, но и изнутри. Догадайтесь чем? – Загадочно улыбнулся Непир.
– Конечно же, ромом или виски! – Заулыбался в ответ Персеваль-Дешен. – Предвидя такое, я прихватил с собой бутылочку отличного напитка. Арманьяк двадцатилетней выдержки!
– Ого! – Выразил своё удовольствие Непир, который пристрастился в обществе Персеваля к французскому коньяку, находя этот крепкий напиток лучше джина, рома или виски. К тому же Непир недолюбливал шотландцев, изготавливавших лучшие в Британии виски, впрочем, как и французов, которые на этот раз были союзниками в войне против России, но на Персеваля это не распространялось. С французским адмиралом он подружился и искренне уважал его.
Несмотря на то, что Непир был старше Персеваля, тот, будучи пятнадцатилетним юнгой, участвовал в знаменитом сражении при Трафальгаре , чудом уцелел после полного разгрома французской и испанской эскадр и пешком, не имея денег и не зная испанского языка, добрался до Франции через всю Испанию. Но всё это в далёком прошлом, когда наполеоновская Франция воевала с Британской империей и, будучи молодыми морскими офицерами, Непир и Персеваль были противниками.
Теперь середина героического девятнадцатого века и два адмирала, два старых морских волка – союзники, воюют бок о бок с огромной Российской империей, которая становится главной угрозой для Европы.
– После взятия Бомарзунда, ваш премьер лорд Абердин  требует решительных действий под Петербургом, – посетовал Персеваль. – Эму чиновнику хорошо рассуждать в парламенте о наших несостоявшихся победах, поскольку он мало, что смыслит в военном деле и не понимает, что имеющимися силами нам не взять ни Кронштадта, ни, тем более, российской столицы.
У русских двадцать семь линейных кораблей и множество других судов. Количество орудий, включая береговые батареи, превышает численность наших. Кронштадт – крепкий орешек, к тому же через месяц – полтора море вокруг Кронштадта покроется льдом, а это значит, что русские корабли встанут на зимовку и не смогут придти на помощь Свеаборгу, море возле которого будет открыто ещё недели две – три.
Вот и решили в парламенте, что Свеаборг можно взять до наступления зимы. Мало им, видите ли, Бомарзунда и две с лишним тысячи пленных! – Возмущался Персеваль. Руки его тряслись, на широкой груди, звенели многочисленные медали и ордена.
Адмирал Персеваль-Дешен явился на прощальный ужин к адмиралу Чарльзу Непиру при полном параде. При полном параде был и британский адмирал, которого первый лорд Адмиралтейства сэр Джеймс Грехем отзывал в Лондон с обидной формулировкой. Там решили, что он не справился с поставленными задачами в летней кампании 1854 года, а потому угрожали отправить адмирала, отдавшего британскому флоту добрых полвека, в унизительную отставку.
Непир возненавидел лорда Грехема – по мнению адмирала дилетанта в морских делах, который ещё в сентябре отдал распоряжение готовиться к штурму Свеаборга. По мнению Грехема штурм следовало начать, когда море возле Кронштадта начнёт покрываться льдом, и успеть взять русскую крепость за две недели. При этом Грехем возложил всю ответственность за операцию на Непира, отказав в какой-либо поддержке в парламенте в случае неудачи.
А спустя несколько дней Грехем вдруг отменил свой приказ в раздражающе жёсткой манере, велев вывести флот из Финского залива.
Вчера был прощальный ужин в обществе старших офицеров союзных эскадр, а сегодня адмиралы встретились тет-а-тет.
– Не переживайте, Алекс, – наше время истекло. Нам пора на покой писать мемуары, если на это останется хотя бы несколько лет, – грустно улыбнулся Непир. – Впрочем, мы с вами сделали немало. Санкт-Петербург на надёжном замке. Ни один корабль не проник в русскую столицу, ни один не смог пробиться дальше Свеаборга. Петербург в блокаде, так что русский флот не сможет выйти в Атлантику и Средиземное море на помощь малочисленному Черноморскому флоту, запертому в севастопольских бухтах.
Первый год Восточной войны заканчивается. Зима не хуже нас с вами запрёт русские корабли в Кронштадте, а весной британские и французские эскадры вернутся в Финский залив и возьмут Свеаборг, чего не удалось сделать нам, а возможно возьмут и Кронштадт, приблизив капитуляцию России, чего не удалось добиться в этом году. Вот и злится Грехем, которого отчитал премьер-министр.
– У вас, в Англии, с этим строго. Мы, французы, помягче, – посочувствовал коллеге Персеваль.
– Я знаю, когда у Грехема вырос зуб на меня, – признался Непир. – Когда я отказался принять орден за взятие Бомарзунда, мотивируя свой поступок возмутительным поведением праздной британской знати, наблюдавшей за штурмом русской крепости со своих прогулочных яхт, в перерывах предаваясь развлечениям и разврату, в то время как гибли английские, французские и русские солдаты и матросы!
– Довольно! Довольно, Чарльз! Успокойся же, наконец!– Запротестовал Персеваль, и грустно пошутил, – у нас сегодня прощальный вечер, так что пора перейти к арманьяку и закускам, от которых ломится стол.
– Ты прав, Алекс, пора! – Охотно согласился Непир, предвкушая отличный ужин, приготовленный личным поваром, между прочим, французом, которого он нанял в Гавре. – А помнишь твоих бравых гренадёров прибывших к началу августа на транспортах из Кале?
– Как же, десять тысяч солдат во главе с генералом Барагэ. Этот разгильдяй слишком много пил в пути и вконец распустил своих солдат, которые были не довольны пищей и едва не взбунтовались! – Откликнулся Персеваль, вспоминая дела минувших дней.
– По твоему, Чарльз, совету, я посадил их на хлеб и на воду, пригрозив, если не образумятся, накормить досыта из орудий! Такой метод подействовал, дисциплина была восстановлена и через несколько дней мы взяли Бомарзунд.
– Да, хлеб и вода не идут ни в какое сравнение с нашим прощальным ужином у русских берегов, – вздохнул Непир, взяв в руку бутылку Арманьяка и оценивая цвет благородного напитка в свете свечей.
– Настрой был тогда боевой! – С удовольствием припомнил Непир. – Десант удался, а корабельные орудия палили по русской крепости три дня, вынудив коменданта поднять белый флаг. Будь мы в августе не у Бомарзунда, а у Свеаборга, могли бы взять эту русскую крепость, а следом и Гельсингфорс!
Теперь не то. Холод, сырость, туман погасили наш пыл. На смену пришла усталость. Так что морская кампания 1854 года в Финском заливе закончена …


 












 






Заговор












































Глава 4.
Заговор

1.
К концу октября в Крыму установилась комфортная, умеренно тёплая погода, характерная для английского августа, когда над британскими островами солнечно и не льют частые дожди.
Лондонский фотограф Роджер Фентон, успевший побывать во многих частях Крыма, где разместились военные контингенты союзников, облюбовал для себя Балаклаву. Во-первых, здесь находилась большая часть британских войск во главе с главнокомандующим лордом Рагланом, во-вторых, окрестности небольшого рыбацкого посёлка, населённого преимущественно греками, были необычайно красивы.
Рядом глубоководный морской залив, где базировалась британская эскадра, а вокруг горы покрытые редколесьем, расцвеченным осенним золотом и багрянцев. К тому же сухо, полезно дышать замечательным воздухом – смесью тёплых морских бризов и бодрящей горной прохлады.
Фентону припомнился круиз полуторамесячной давности на роскошной яхте синьора ди Орсини вдоль южного Берга Крыма. Тогда ему довелось увидеть с моря уютные, рассыпанные по южному берегу городки и посёлки, историю которых поведал гостям Алонсо ди Орсини его друг немецкий историк Карл Готфрид, а энергичный журналист Жак Логан заносил в свою бесценную записную книжку его яркие комментарии, которые обязательно использует в новых репортажах с Восточной войны. К этим репортажам мсье Логана Роджер Фентон обязательно приложит свои лучшие снимки.
Теперь он внимательно осмотрел и обошёл один из таких приморских посёлков, который вблизи уже не казался таким красивым, несмотря на имевшиеся в каждом подворье роскошные виноградники. Однако глаз радовали красивые разговорчивые селянки, общавшиеся между собой на местном наречии, сотканном из греческих, болгарских и  русских слов. Стройные черноглазые девушки, рядом с которыми бледные полнотелые англичанки выглядели бы не самым лучшим образом, снимали с виноградных лоз последние, самые ароматные гроздья вкуснейших ягод и охотно угощали фотографа за улыбку и за то, что тот не был солдатом и не имел при себе оружия.
Время от времени, Фентон делал снимки, нередко пугая красавиц своим диковинным аппаратом, а на следующий день приносил их и показывал, вызывая у женщин и девушек изумление. Мужчины, которых в посёлке оставалось немного, не жаловали вниманием странного англичанина. 
Поговаривали, что многие жители Балаклавы поступили на военную службу в русскую армии или в особую греческую бригаду, сражавшуюся на стороне русских на тех участках  обороны Севастополя, где находились турки. Такая уж у греков, страдающих от многовекового турецкого ига, но сохранивших Православную веру, ненависть к поработителям.
За время Восточной кампании имя фотографа Роджера Фентона стало известным не только среди англичан, но и среди французов и даже турков. Фентон много снимал на свой последней модели фотоаппарат, изготовленный из дощечек особого дерева, а сделанные снимки переправлял с курсировавшими между Крымом и Константинополем или Варной почтовыми пароходами. Из этих по сути прифронтовых турецких городов фотографии с Восточной войны переправлялись в редакции газет и журналов, издававшихся в крупнейших европейских столицах: в Лондоне, Париже, Берлине, Вене, а так же за океаном в новой и весьма перспективной стране, не так давно освободившейся от британского владычества – Североамериканских Соединённых Штатах.
Более всего Фентона влекло к кавалеристам. Роджер любил лошадей и был хорошим наездником. Кавалеристы, которых Фентон фотографировал верхом при полном параде с саблей наголо, охотно одалживали ему лошадей из запасных. Отложив на время свой аппарат, фотограф лихо гарцевал на фоне недалёких гор, покрытых осенним золотом и багрянцем.
За несколько дней, проведённых в окрестностях Балаклавы, Фентон подружился с молодым офицером из аристократической семьи по имени Ричард Риган. В Лондоне они никак не могли оказаться рядом, а уж тем более подружиться, но здесь, на войне всё выглядело значительно проще.
– В нашей элитной лёгкой кавалерийской бригаде служит цвет британской нации! Здесь собраны потомственные дворяне, дети военачальников, министров, политиков! – С восторгом рассказывал Фентону Ричард Риган. – Отец мой служит советником в Министерстве иностранных дел и, несмотря на уговоры матери оставить военную службу, благословил меня в Восточный поход против русских варваров!
Несмотря на огромную сословную пропасть между фотографом и молодым блестящим офицером, Фентон не завидовал Ригану и не обращал внимания на многочисленные высокомерные слова и выходки с его стороны. Что касалось Ригана, то ему нравился простой лондонский парень Роджер, освоивший новую, весьма модную профессию фотографа и носивший экзотический для англичанина мундир зуава с турецкой феской.

*
Сегодня, возбуждённый начинавшимся сражением в расцвеченной утренним солнцем красивейшей межгорной долине, по которой петляла небольшая речушка, Роджер рассказал новому другу о том, как, побывав в расположении зуавов, воевавших во французской армии, он приобрёл у одного расторопного чернявого солдата родом из Алжира мундир африканского наёмника, по-видимому, снятый с убитого соплеменника.
– Мундир обошёлся мне в пять шиллингов. Ещё за шиллинг зуав постирал его и заштопал дыру, пробитую русским штыком, добавив к мундиру турецкую феску, а затем разохотился до денег и предложил мне трофей – кожаную полевую сумку, подобранную во время сражения на Альме рядом с телом тяжелораненого русского офицера, добить которого не дал русский капрал, заколов штыком двух зуавов.
Вот, Ричард, эта сумка, сняв с плеча, показал он другу. Я с ней теперь не расстаюсь, храню в ней фотографии. За эту сумку я выложил жадному до денег арабу один фунт стерлингов. Ничего интересного в ней нет, кроме… Но об этом после, – поправился Фентон. – В сумке было несколько писем, прочесть которые, не зная русского языка, я не сумел, но сохранил. Думаю, они будут интересны одному моему знакомому журналисту. В сумке находились ещё какие-то записки, схемы, карандаши, линейка, иголки, нитки…
– И это стоило целый фунт? – Удивился Риган. Впрочем, полевая сумка русского офицера, как и прочее военное имущество противника, его заинтересовала.
– Кроме всего перечисленного, вот что ещё было в этой сумке, – Затаив дыхание, Фентон извлёк на свет старинный кинжал. То, что он старинный, было видно с первого взгляда.
– О! – Удивился Риган, принимая кинжал из рук Фентона. – Что же вы раньше не показали мне этот раритет? Он извлёк лезвие из ножен и залюбовался старинной сталью, предполагая, что клинок был выкован на Востоке.
Как каждый военный, тем более кавалерист, главным оружием которого была сабля, Риган трепетно относился к холодному оружию и начал собирать собственную коллекцию, которую намеревался пополнить в этой войне.
– Здесь какая-то надпись, – заметил Риган, осматривая лезвие кинжала.
– Надпись сделана на немецком языке, на старинном диалекте, но прочесть можно. Какие надписи чаще всего делают на именном оружии? – Спросил Фентон.
– Прежде всего, имя владельца оружия и какой-либо девиз, – ответил Риган и принялся разбирать замысловатую средневековую готику.
– «Gott mit uns» – не без труда разбирая замысловатые буквы, прочитал он. – По-видимому, это означает «С нами Бог».
– Верно Ричард! – Подтвердил Фентон. – Я прочитал в одном журнале, что англичане произошли от германских племён англов и саксов, переселившихся на наш остров , поэтому в  английском языке сохранилось немало немецких слов.
– Да, Роджер, и мне, как чистокровному англосаксу, это известно, – подтвердил Риган,  продолжая рассматривать великолепный образец старинного оружия. – Очевидно, уже позже и другим гравёром было написано имя владельца оружия – «Adolf von Gottfried», - прочитал он. – Верно?
– Именно так, Ричард! Адольф фон Готфрид! – Подтвердил Фентон.
– Роджер, продайте мне этот кинжал. Я коллекционирую холодное оружие. В деньгах я не стеснён и готов дать вам за него десять фунтов. Это большие деньги, они пригодятся вам для покупки фотографических принадлежностей.
– Право, не знаю, – засомневался Фентон. – Видите ли, я знаком с одним немецким историком по имени Карл Готфрид. В начале сентября мы вместе плавали вдоль южного берега Крыма на шикарной яхте его генуэзского друга.
Рассуждая об истории Крыма, Готфрид упомянул о своём далёком предке рыцаре Тевтонского ордена бароне Адольфе фон Готфриде, который принял участие в походе эмира Крыма на Московию. Это случилось почти пять веков назад в конце четырнадцатого века. – Фентон не стал уточнять, что войско Мамая, в котором было немало христиан, в большинстве итальянцев, было разбито русскими войсками в сражении близ истоков Дона.
– Когда я впервые увидел этот кинжал у зуава и прочитал надпись, то сердце так и замерло. Вдруг обладатель этого кинжала и есть предок Карла? Имя рыцаря полностью совпадает! Вот я и подумал, что непременно следует показать кинжал Карлу, тем более, что он историк. Что он скажет?
– Жаль, – огорчился Риган. – Роджер, если вдруг ваш немецкий друг не признает, что кинжал принадлежал его предку и не потребует себе, то я с удовольствием куплю его у вас. Старинный кинжал, да ещё принадлежавший рыцарю Тевтонского ордена, станет украшением моей коллекции, где уже есть английский меч четырнадцатого века и ещё более ранний меч норманна , найденный крестьянином в окрестностях Брайтона  во время полевых работ. Этот меч плохо сохранился, сильно проржавел в земле, но когда я держу его в руках, то ощущаю себя норманном! Ощущаю себя викингом! – Глаза Ричарда блестели от восторга, и он с удовольствие похлопал по холке своего великолепного вороного коня, – Договорились?
– Договорились, Ричард, – согласился Фентон, подумав, не поспешил ли Риган с принадлежностью старинного оружия Тевтонскому ордену?
«Хотя Адольф фон Готфрид был по рассказам Карла капитаном Тевтонского ордена»,  –  задумался он и тут же очнулся, возвращаясь к реальности и ощущая рядом движение.
«Кажется, что-то происходит. Неужели кавалерийская бригада готовится к атаке!»
Взволнованный Риган вертел головой, пытаясь увидеть своего командира. В это время послышались сигналы бригадного горна – «По коням!» «Готовсь!» 
Риган проворно вскочил в седло.
– Пока, Роджер, увидимся вечером!
Накинув сумку на плечо и подхватив свой аппарат, Фентон отбежал на высокое место, уступая пространство для строившейся бригады лёгкой кавалерии. Едва успел установить штатив и подготовиться к съёмке, как конная бригада в шесть с лишним сотен сабель во всём своём великолепии, переходя с рыси в галоп, промчалась мимо него. Фентон потерял из виду Ригана и едва успел сделать снимок, элитной бригады британской лёгкой кавалерии, огорчившись тем, что фотография получится нечёткой, размазанной.    
К фотографу подошли английский капитан и его спутник в форме русского офицера и при холодном оружии
– Успели сфотографировать, мистер фотограф?
– Успел!
– Возможно это их последняя атака, –  вздохнул капитан.
– Почему вы так решили? – Насторожился Фентон.
– Эти парни отчаянные храбрецы, но те, кто бросил их сегодня в кавалерийскую атаку, увы, лишены благоразумия. Кавалеристы попадут под огонь русских орудий. А вы бы, мистер фотограф, сняли с себя эту нелепую одежду. Наденьте гражданский костюм или мундир британского солдата, – посоветовал Фентону капитан.
– Сэр, но на вашем спутнике, не знаю кто он, форма русского офицера. Чем же хуже мой наряд доблестного французского солдата, каковыми являются зуавы?
– Мой спутник и в самом деле бывший русский офицер, который перешёл на нашу сторону и готов сражаться в рядах английской армии против нашего общего врага, – ответил капитан.
– Поручик Владислав Потоцкий – представился фотографу спутник капитана.
– Так вы поляк? – Удивился Фентон.
– Да, поляк. Как только появился удобный случай я сразу же перешёл на сторону англичан. Ненавижу русских!
– Понимаю, – согласился с ним Фентон. – Так почему же вы не поменяли русский мундир на английский? Не опасаетесь, что англичане или французы могут застрелить вас по ошибке?
– Поменять мундир ещё не успел и надеюсь, что доблестные британские стрелки не примут меня за врага рядом со своим капитаном.
– Ладно, мистер фотограф, побудьте пока африканцем, – ещё раз придирчиво осмотрев костюм фотографа, согласился капитан. – Вот что, сфотографируйте нас на память с мистером Потоцким. Идёт?
– Идёт! – согласился Фентон, выбрал позицию для съёмки и принялся устанавливать штатив своего громоздкого аппарата.
– Фотографии будут готовы вечером. Где вас разыскать, капитан?
– У тех палаток, – указал рукой капитан в сторону пригорка, на котором разместился его полк. Сказал и отошёл в сторону, с тревогой  наблюдая за разворачивавшейся картиной скоротечной и яростной кавалерийской атаки. Помахав рукой фотографу, Потоцкий последовал за ним.
Фентон быстро убрал фотоаппарат в чехол, сложил штатив и, вооружившись подзорной трубой, занял позицию для наблюдения, в мыслях перекрестив Ригана:
«Да хранит тебя Бог…»

2.
Спустя полтора месяца после сражения на Альме, Андрей Булавин оправился от ранения, окреп и был выписан из госпиталя, сердечно простившись с Фёдором Алексеевичем Скорняковым, который по-отечески обнял капитана и напутствовал своего недавнего пациента:
– Не забывайте, Андрей Степанович, эскулапа Скорнякова. Всегда рад видеть вас, но только целым, невредимым и здоровым! В общем, берегите себя. Не подставляйтесь пуле, сабле или снаряду. С Богом, Андрей Степанович!
Несмотря на ходатайство моряков, Булавин был направлен не на бастион, а в распоряжение генерала Павла Петровича Липранди, командовавшего спешно сформированным корпусом, наступавшим на турецкие и английские позиции под Балаклавой в районе Чёрной речки, протекавшей по довольно обширной по здешним меркам  долине.
Вместе с Булавиным, простившись с трудом сдерживавшей слёзы Надюшей, в корпус прибыл капрал Рябов. Прибыли они на место под вечер и толком не смогли познакомиться с личным составом неполной роты, командовать которой назначили Булавина. После понесённых потерь, в роте оставались не более ста стрелков при двух унтер-офицерах и ни одного офицера. Все выбыли, кто по ранению, а кто и погиб.
Ранним утром 25 октября русские стрелковые полки скрытно выдвинулись на исходные позиции и по общей команде, по возможности избегая шума, пошли в атаку на турецкие позиции.
  В армии, вся жизнь которой до мелочей расписана в уставах, инструкциях и уложениях, замена выбывшего командира на нового не столь болезненна, как смена мастера или чиновника в гражданской жизни, а капитан, участвовавший в сражении на Альме, а теперь умело руководивший утренней атакой на вражеские укрепления, пришёлся стрелкам по душе.
Булавина уважали. Да и капрал, прибывший с капитаном, показал себя в бою с самой лучшей стороны. Команды отдавал чёткие, пулям не кланялся, стрелял метко, штыком орудовал умело.   
Князь Меншиков поставил перед пятнадцатитысячным корпусом Липранди задачу нанести удар по коммуникациям противника. В пять часов утра при полной темноте, поскольку в конце октября и в Крыму ранний рассвет наступает двумя часами позже, на русских позициях началось движение.
На рассвете штурмовые роты, одной из которых командовал капитан Булавин, в результате стремительной атаки овладели первым турецким редутом на господствующих над долиной Кадыкейских или, как их называл русские, Балаклавских высотах.
Турки сопротивлялись вяло. Завидев в лучах восходящего солнца блеск русских штыков и оглушённые раскатами русского «Ура!», позорно бежали, побросав орудия со снарядами, раненых и убитых, сдав при этом ещё три редута и позволив русским стрелковым ротам закрепиться на господствующих высотах. Помимо турецких укреплений, русские стрелки сходу овладели английской батареей из девяти новейших дальнобойных орудий, перебив или пленив орудийную прислугу.
К восьми часам утра на место разворачивающегося сражения, угрожавшего в случае дальнейшего успешного наступления русского корпуса сбросить англичан и их союзников в море, прибыли верхами вместе со своими свитами встревоженные складывающейся ситуацией командующие сухопутными силами союзников  британский лорд Раглан и французский генерал Канробер.
Однако князь Меншиков приказал генералу Липранди ограничиться взятыми укреплениями на Балаклавских высотах, вывезти дорогостоящие английские орудия и установить на занятых фортах русские пушки.
– Лучшие пушки Британии! – Сокрушался Раглан, рассматривая в подзорную трубу, как русские стрелки впрягают в лафеты захваченных орудий лошадей и увозят трофеи в свой тыл. – Жаль, поддержал лорда Канробер, как всякий француз, не упустивший случая кольнуть англичанина. –  Теперь русские солдаты будут пинать грязными сапогами отлитые на стволах орудий гербы Британии, а потом отвезут трофеи в Петербург и бросят их к ногами Российского императора или хуже того – перельют на сковороды и котлы для полевых кухонь. Позор!
Задетый колкостью Канробера, лорд Раглан укоризненно посмотрел на французского генерала, но промолчал и с шумом высморкался.
– От турков больше мороки, чем пользы. Воюют скверно. Чуть что – бегут, словно зайцы, бросая оружие и подставляя нас. Неудивительно, что на Кавказе русские побеждают их даже малыми силами, – продолжил Канробер.
– Согласен с вами, генерал. – К сожалению, турки не немцы, которые в этой войне соблюдают нейтралитет. Ударь они совместно с нами по России с запада, такая огромная и разноплемённая империя могла бы рассыпаться.
– Увы, лорд, не уверен, – Возразил Раглану генерал Канробер. – Население России свыше шестидесяти миллионов. Из них русских не менее трёх четвертей, а это чуть меньше, чем население Англии и Франции вместе взятых. У русских большой мобилизационный ресурс и огромная территория. Их главные центры, прежде всего Москва и Урал находятся очень далеко от границ и морей и практически недоступны для наших армий и флотов. Увы, даже подступы к Петербургу – Гельсингфорс и Кронштадт оказались не по зубам нашим прославленным флотоводцам Непиру и Персевалю.
Великий Наполеон дошёл до Москвы, растеряв по дороге две трети армии. Занял древнюю столицу русских, однако подорвать силы России так и не смог. Вот и мы лишь пощиплем «русского медведя», заставим, в конце концов, признать поражение и подписать мирный договор, однако полной победы ждать не стоит. Через несколько лет от результатов Восточной кампании не останется и следа, русские добьют одряхлевшую Османскую империю и возьмут под свой контроль все Балканы, Батум , Трапезунд , всю Армению , а возможно и Константинополь. 
Продолжая наблюдать за действиями русских, которые закреплялись на захваченных высотах, Раглан молча согласился с Канробером, что Наполеон был если не великим, то крупным полководцем, и вслух добавил.
– Надеюсь, что наполеоновские войны были последним конфликтом между нашими великими нациями, и теперь всегда и всюду мы будем вместе!
– Будем вместе, – охотно согласился с британским лордом генерал французский генерал. – Притом, надеюсь, что британцы больше не станут поступать на русскую службу.
– Кого вы имеете в виду? – Укоризненно посмотрел на Канробера лорд Раглан.
– Например, адмирала Мекензи, который основал Севастополь, выбрав для русской крепости на Чёрном море весьма удобное место. В благодарность, русские назвали его именем высоты к северо-востоку от Севастополя, через которые мы пробирались к городу после сражения на Альме.
– Мекензи был шотландцем, а не англичанином, – отрезал Раглан. – Однако вернёмся к туркам.  Сколь бы не скверно они воевали, турки наши союзники в этой части мира и мы не допустим, чтобы они утратили Константинополь и иные территории, на которые может претендовать Россия. Не допустим!
«Сейчас союзники, но что будет дальше?» – Подумал генерал Канробер, однако не стал огорчать лорда Раглана и вернулся к реальности. 
– Жаль, что расстояние слишком велико. Ни пуля, ни снаряд не достанут до русских, –  заметил он. – Нам наступать на них тоже не стоит. У нас отличные позиции, подождём, когда они возобновят атаки, вот тогда и нанесём русским большой урон.
Раглан задумался, а затем, ничего не сказав Канроберу, велел адъютанту позвать генерала Эйри, который находился в свите командующего, быстро набросал короткую записку и передал её генералу.
Получив приказ, Эйри тотчас отбыл в расположение кавалерийских бригад.

*
Во время успешной утренней атаки на турецкие редуты рота капитана Булавина понесла незначительные потери – один убитый и трое раненых стрелков. Капитан разместил своих подчинённых на третьем захваченном редуте и вместе со стрелками обследовал трофейные турецкие трёхдюймовые пушки, как оказалось изготовленные во Франции. Не только орудия, но и немало штуцеров, опять же французского производства, брошенных бежавшими турками, достались стрелкам, которые принялись упрашивать своего нового командира разрешить им поменять гладкоствольные ружья на дальнобойные трофейные.
Булавин не возражал, однако велел казённые ружья не бросать, сохранить и передать после боя каптенармусу. А пока возбуждённые лёгкой победой, многие стрелки носили на плечах по два ружья,  на левом гладкоствольное, а на правом нарезное.
Самые смышленые стрелки крутились возле захваченных турецких пушек, внимательно слушая своего нового командира и прибывшего вместе с ним строгого капрала, нередко называвшего капитана не как полагалось по уставу, а по имени и отчеству. Всем миром соображали, как приспособить трофейные пушки к стрельбе по неприятелю. Убегая, турки оставили ящики с зарядами для бомб и картечи, так что и огневые припасы к орудиям имелись в достатке.
Неподалёку находилась английская батарея из девяти мощных дальнобойных орудий, захваченная стрелками Азовского полка. Отступая, английские бомбардиры подорвали заряды к орудиям, но и сами погибли в схватке со стрелками или были пленены. К этим пушкам спешили артиллеристы с конными упряжками, получившие приказ вывести трофейные орудия в тыл.
Утренняя атака прошла успешно, и теперь русские ожидали ответных действий противника. Но англичане и турки, закрепившиеся на южной окраине долины, медлили. Возможно, что ждали подкреплений от французов и накапливали силы для внезапного удара, а возможно отказались от попыток вернуть утраченные утром позиции, ожидая продолжения утреннего наступления на своих хорошо оборудованных позициях, чтобы нанести русским максимальный урон, а затем перейти в контрнаступление.
Проходили томительные минуты и часы, а ситуация не менялась. Приказа от главнокомандующего о продолжении наступления на противника не поступало. День ясный, безветренный. Солнце поднимается всё выше и выше. Несмотря на осень тепло, а на солнышке припекает. Пушки молчат, ружейного треска не слышно, словно и не было утреннего боя.
Сложив ружья в пирамидки, отдыхают стрелки, жуют сухарики, запивая холодным чаем. Кое-кто дремлет. Не выспались, ведь подняли их в четыре утра.
Щурясь от солнечных лучей и зевая во весь рот, по брустверу лениво прохаживался не выспавшийся караульный, время от времени посматривая в сторону противника, до которого не менее версты.
Вот караульный встрепенулся, вытянул шею, тревожно всматриваясь в клубы пыли, поднятые конной лавиной всадников, неожиданно появившейся и мчавшейся во весь опор на занятые русскими стрелками позиции. Сорвал с плеча трофейный штуцер и заорал, как оглашенный.      
– Конница! На нас идут!
Булавин вздрогнул, оторвался от пушки и поспешил к караульному. Следом за командиром, разобрав ружья из пирамидок, бежали встревоженные стрелки.
На редуты, занятые русскими стрелками, сверкая на солнце саблями, мчалась галопом конная лавина английских кавалеристов, как это удалось разглядеть капитану Булавину по флажкам на нескольких пиках.
Загрохотали русские орудия, установленные на Федюхинских высотах, однако бомбы пронеслись над головами английских кавалеристов, не причинив им вреда. Следующий залп оказался точнее, выбив из атакующих нескольких крайних кавалеристов, не нарушив при этом общего строя атакующей конницы противника.
«Нет, идут не на нас, чуть левее, ближе к английской батарее!» – Догадался Булавин, наблюдая за кавалерией противника. – «Неужели их послали отбить захваченные орудия? Но ведь это самоубийство! Сами, как на ладони. Ведь попадут под перекрёстный огонь!»
Между тем, солдаты, которым было приказано вывезти английские пушки в тыл, бросали орудия и впряжённых в них лошадей, разбегались под защиту казачьего и гусарского полков, а так же стрелков из двух рот Азовского полка, спешно, в большой сумятице выдвигавшихся навстречу английской кавалерии. Однако развернуться в боевые порядки им мешала общая скученность и невероятная теснота
– Заряжай на картечь! – Скомандовал Булавин и принялся наводить ближайшую трофейную пушку на лавину английских кавалеристов, готовую изрубить смешавшихся в кучу казаков и стрелков. До англичан оставались не более пятидесяти саженей . Стрелки, для которых артиллерийское дело было в новинку, спешно и неумело заряжали и наводили на англичан ещё три пушки.
– Пли! – Скомандовал Булавин.
Капрал Рябов поднёс пальник к орудию. Пушка грохнула и откатилась назад, едва не сбив с ног зазевавшегося стрелка. Следом, окутавшись пороховым дымом, дружно пальнули остальные орудия
– Куда лезешь, раззява! – Наорал на стрелка Рябов и глянул на англичан.
– Есть! – Обрадовался он, увидев десятки сражённых всадников и бившихся в агонии лошадей, которых умело обходили уцелевшие бесстрашные британские кавалеристы, стремительно приближаясь к русским позициям.
Поняв, что ко второму залпу зарядить орудия не успеть, Булавин приказать стрелкам палить по коннице из ружей. Подхватив чей-то штуцер, не целясь, выстрелил сам в гущу кавалеристов, полускрытые киверами, искажённые яростью, багровые от напряжения лица которых, уже можно было разглядеть.
Вот конные англичане ворвались на русские позиции и вступили в рукопашный бой со стрелками. Конный против пешего, английская сабля против русского штыка. Силы неравные. Через стрелков, навстречу английским кавалеристам, пытался пробиться передовой казачий эскадрон, но этого казакам не удавалось. Часть англичан повернула коней в сторону третьего редута, откуда по ним ударили картечью, а теперь, припав на колено, стреляли стрелки капитана Булавина.
Ещё несколько кавалеристов, сражённых пулями, рухнули на землю. Перезарядить ружья не было времени. Стрелки ощетинились штыками, готовясь к ожесточённой схватке, выбраться из которой живым удалось бы немногим.
Булавин отразил штыком сабельный удар и приготовился отразить следующий, однако юный английский кавалерист, искажённое яростью, бледное без кровинки лицо которого капитан запомнил на всю жизнь, неожиданно развернул коня.
О чудо! С флангов послышались смешанные топотом сотен конских копыт крики «Ура!» В рядах английских кавалеристов замелькали мундиры русских уланов, засверкали на солнце русские сабли. Ошеломлённый напором русской кавалерии, противник не выдержал и обратился в поспешное бегство .
Отступать англичанам пришлось под перекрёстным огнём русской артиллерии и градом ружейных пуль уцелевших стрелков. До английских позиций удалось добраться лишь горстке кавалеристов из элитной английской бригады .
В результате этой авантюрной атаки погибли сотни молодых офицеров из аристократических семей Британии, а груз этих потерь навсегда остался на совести лорда Раглана, отдавшего непродуманный приказ.
Стрелки из роты капитана Булавина, избежавшие, казалось бы, неминуемой гибели, утирали фуражками-бескозырками потные лица и крестились. Глядя на своих подчинённых, Булавин перекрестился, помянув Святого Николая-Чудотворца – заступника ратных людей и принялся искать глазами капрала Рябова.
– Ваше благородие, вроде как ранен он, – сообщил капитану легкораненый низкорослый стрелок, фамилии которого Булавин не знал.
– Что значит ранен? Легко? Тяжело? Где он?! Жив?! – Вскричал капитан.
– Там он, возле орудия, вроде как живой. Саблей его задело, сильно…
      
3.
– Сегодня, после окончания уроков, я распустила ребятишек по домам и сразу же отправилась посмотреть на наш дом. Тебе, Петруша, принесла обед, а ты толком не поел. Всё спешил, доски пилил, строгал и так каждый день с утра до вечера. Устаёшь, поберёг бы себя. Николай Александрович, дай Бог здоровья ему и его близким, выделил плотников для строительства, так что и без тебя управятся. А тебе ведь трудно на одной ноге стоять.
– Что ты, Машенька, как же без меня? Как я могу упустить такое счастье – построить свой собственный дом! – Возразил Пётр своей любимой, которую звал женой, хоть и были они не венчаны и оба переживали, что не состоят в законном браке. Решили, как только построят дом, так сразу же обвенчаются.
– Отсутствие ноги плотницкому делу не помеха, – с полной серьёзностью продолжил Пётр Родионович Орлов – отставной унтер-офицер и инвалид, потерявший в сражении ногу. – Бегать или быстро ходить на костылях я и в самом деле не могу. Работать в поле, пожалуй, тоже, но плотницкому ремеслу отсутствие ноги не главная помеха. Ставлю табурет и опираюсь на него коленом. Распиливать брёвна на доски, строгать или тесать топором  мне ничто не мешает. Ты же знаешь, что учился я столярному делу, а оно искуснее плотницкого. Знаешь, какую я сотворю для нас мебель! Как в городских домах! 
– Знаю, Петенька, знаю! – Улыбнулась Мария. – Священник приходской, отец Василий, говорила я с ним, готов обвенчать нас без промедления. Преподаёт детишкам Закон Божий, делает мне замечания, что слишком много школярам рассказываю лишнего о русской истории, стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова читаю им, однако батюшка добра нам желает, и не сержусь я на него.
Возможно, и в самом деле много лишнего рассказываю я детям. Отец Василий полагает, что грамота нужна, прежде всего, мальчикам, поскольку многих могут забрать в солдаты и смогут они написать письмо, а девочкам, их у меня мало, грамота не обязательна.
– Отец Василий прав, – Согласился Пётр. – Пока лежал в лазаретах, а потом добирался до Симбирска, со многими встречался людьми, многое слышал, узнал. Поговаривают, что скоро освободят крестьян от крепостной зависимости как в других европейских странах, а срок службы в армии сократят до пяти лет. Тогда будут призывать на военную службу многих юношей, а без грамоты в войсках никак нельзя. Да приходской школы в один или два класса уже недостаточно. Учить детей надо не два года, а хотя бы три и даже четыре.
– Что ты, Петруша. Где же взять стольких учителей? – Удивилась Мария. – Три класса только в уездных училищах, где нам довелось учиться, а четыре класса в сельской приходской школе будут ещё ох как не скоро, да и крестьяне не согласятся отпускать детей в школу четыре года. Мужчины надрываются на полевых работах. Беременные женщины до самых родов работают в поле, бывает, что на меже рожают. Помощники им нужны. Так-то, Пётр Родионович Орлов. Красивая у тебя фамилия!
Обвенчаемся, и стану я не девицей Марией Полонской, к фамилии которой всё время придираются – не полька, не католичка ли? а замужней дамой Марией Францевной Орловой! И всё будет у нас с тобою, Петруша, хорошо. Правда?
– Правда, Машенька, Правда! – Улыбнулся Орлов и поцеловал жену.
 – Денег я накопила, хоть и немного, но хватит, чтобы купить самую малость для дома и справить скромную свадьбу. – Приглашу свою подругу Дашу. Обещала быть свидетельницей при венчании. Мы с ней дружим. Времени у гувернантки Даши, свободного немного, всё время с детьми Николая Александровича и Елены Ивановны Мотовиловых. Однако, как только свободна, так забегает к нам. Рада тому, что ты вернулся, рада нашему счастью, – шептала Мария Петру в ночном сумраке маленькой уютной комнатки с единственным окошком, выходящим в сад. Шептала, чутко прислушиваясь к порывам холодного ветра и шелесту ветвей многое повидавших на своём веку старых деревьев, терявших последние пожухлые листья.
– Чему же радоваться, милая моя, – обняв любимую, вздохнул Пётр, – Вернулся без ноги, на костылях. Так что инвалид на всю жизнь с маленькой пенсией по инвалидности. Большего не заслужил…
– Ну что ты говоришь, Петруша! Не смей! – возмутилась Мария. – Сам же говорил, что инвалидность плотницкому делу не помеха! Учительству – тем паче. Всё у нас наладится. Обвенчаемся, будем жить в собственном доме. Моё жалование и твоя пенсия – на это можно скромно прожить, деток родить и воспитать. Бог даст, примут тебя в учителя. Вместе будем преподавать в нашей школе, и в достатке прибавится. Я буду вести первый класс, ты второй.
Счастлива я, что ты вернулся и что тебя не заберут на новую войну, а был бы принят в учителя раньше, не призвали бы и на эту войну … – Дрогнул голос Марии и на глазах навернулись слёзы.
– Что ты, Машенька, не надо. Всё уже позади, – принялся успокаивать её Орлов. – Видел я в лазарете самодельный протез, изготовленный умельцем из дерева и кожи. Ноги у меня нет ниже колена, стало быть, такой для меня вполне подойдёт. Попробую сделать. Если получится, то мы с тобой ещё станцуем!
– Ну вот ещё, танцевать нам совсем не обязательно! – Мария, было, возмутилась, но тут же успокоилась, – а если что получится, так хорошо. – Вздохнула и продолжила. – У Даши есть близкий человек, Павлом его зовут. Он сейчас в армии. Тоже на Кавказе и тоже служит в артиллерии. Даше Павел написал, что полк его разместился в крепости возле города Александрополя . Она приносила атлас Российской империи, и мы смотрели, где он находится. Ужас как далеко!
«Тоже в Армении. Готовятся к наступлению на Карс », – подумал отставной унтер-офицер Орлов, потерявший ногу в сражении на Чингильских высотах под Баязетом , но промолчал, не стал рассказывать Марии, где этот Карс.
– Сегодня днём, когда ты плотничал, забегала ко мне Даша, передала привет от Елены Ивановны и сообщила, что Николай Александрович хлопочет о тебе не только перед губернатором, но и перед губернским инспектором народных училищ. На днях, поскольку ты инвалид и добираться до Симбирска тебе трудно, к нам пожалует коллежский регистратор с указанием от инспектора экзаменовать Петра Родионовича Орлова на должность учителя церковно-приходской школы села Воскресенское. Вот, Петруша! – С удовольствием сообщила Мария.
– Что же ты мне раньше этого не сказала? – Оживился Пётр.
– Вернулся ты со стройки поздно, весь промок и продрог. Ну скажи, стоит ли работать в дождь и холод? Не ровен час, простудишься и разболеешься! Пока у печки обогрелся и обсох, я молчала…
– Спасибо, милая моя, за добрую весть, будем ждать регистратора. Экзамен я выдержу, в том уверен! А дом дня через три – четыре будет готов. Печь сложили, окна поставили, пол настелили, крышу кроем. Я щепу щипать с осиновых поленьев научился, а Осип с Терентием щепу стелют в два слоя, так чтобы сырость ни в дождь, ни в метель в избу не проникала. Хорошие мужики, не пьющие, работящие. Барина своего, Николая Александровича, уважают, и он их не обижает. Деньги я им предлагал. Отказываются. Дескать, дом строят на средства, выделенные губернатором. С тех средств и жалованье им положено за плотницкие работы.
– Как обвенчаемся, так свадьбу справим в новом доме. Я приглашу Дарью Михайловну и батюшку Василия с супругой,  – размечталась Мария. – Жаль, что у тебя, Петруша, нет здесь ни близких, ни друзей.
– Почему же нет, а Осип и Терентий. Вместе работаем, как же не подружиться. У Осипа детки маленькие, а у Терентия старший сын ходит в школу. Ванька Терентьев, ты его учишь.
– Верно, есть такой ученик. Прилежный мальчик, способный, не шаловливый. В первом он классе. Всего-то два месяца учится, а уже буквы все знает, простые слова по слогам читает. Считает до двадцати, складывает простые числа и вычитает.
В первом классе дети смирные, во втором самые шустрые начинают шалить, но с ними пока справляюсь. А что же будет в третьем, в четвёртом классах?
Самый злостный шалун во втором классе Митя Свищев – лавочника сынок. Задирает, обижает, бьёт самых слабых. Жаловалась я на Митю отцу его Кузьме Семёновичу. Тот лишь посмеялся в бороду и заявил мне, что в должниках у него пол села. Нехороший он человек. На меня наговаривает. Противен он мне, перестала ходить в его лавку, – призналась Мария. – Самое необходимое заказываю через Дашу, а она через управляющего Мотовиловых, который часто бывает в Симбирске и привозит всё, что необходимо для хозяйства, чего здесь не купить. Остальное покупаю у крестьянок.
– Как закончим дом, зайду к нему в лавку, поговорю с ним по-мужски! – Возмутился Орлов.
– Что ты, Петруша, не надою. С такими людьми, как Свищев, лучше не связываться, ещё больше нагадит.
– Ладно, повременим, – согласился Орлов. – Пригласим в новый дом на свадьбу Терентия с Осипом, а захотят, так пусть приходят с жёнами. Осип на балалайке сыграет. Слушал, хорошо у него получается. Места в новом доме всем хватит, не то, что в твоей, Машенька, коморке.
– Скажешь то же, коморка, – обиделась Мария. – Мою комнату протопить – дров много не надо, а дом наш новый потребует целый воз и то мало будет. Зима на носу, а зимы в здешних местах холодные.
 – Дрова купим, я уже договорился с Терентием. Привезёт прямо на двор. Да и от строительства кое-что останется на первое время. Не переживай, Машенька, в тепле будем жить!
– Петруша, а что если на свадьбу пригласить благодетелей наших – Николая Александровича и Елену Ивановну? Как думаешь, придут? – Затаив дыхание, спросила Мария. – Давно об этом думала. Елена Ивановна частенько заглядывает в школу, книги мне приносит. Бывает, прочитает детям стихотворение или коротенький рассказ. Крестьянские ребятишки её слушают с огромным интересом и не спешат домой.
Только вот удобно ли? Из разных мы сословий. Придут ли? – Переживала Маша или Мария Францевна, как называли молодую учительницу приходской школы ученики, их родители и прочие знакомые жители села Воскресенское.
– Елена Ивановна хоть из старинного дворянского рода, однако, проста в общении с крестьянами, а род Николая Александровича восходит к временам князя Рюрика.
– Рюрика? Откуда же тебе это известно? – Удивился Орлов.
– Елена Ивановна рассказала родословную дворян Мотовиловых Даше, а она мне. Очень интересная история. Родоначальником древнего рода Мотовиловых был соратник князя Рюрика по имени Монтвил. Прибыли они на Русь из славянской Руги по зову князя Гостомысла, который приходился Рюрику дедом. Было это тысячу лет назад, задолго до крещения Руси. Ты, Петруша, лучше знаешь, где эта Ругия, когда это случилось, и кем был Гостомысл. В числе предков Николая Александровича был и князь Монтвид, перешедший на службу к Великому Московскому князю Дмитрию Ивановичу из княжества Литовского.
У Мотовиловых хранится медный складень с ликом Николая Чудотворца, Даша его видела. Складень повреждён, так словно рубили его топором. Елена Ивановна рассказывала, что этот складень защитил Монтвида от татарского меча при сражении на Куликовом поле, где князь прикрыл грудью Дмитрия Ивановича – Великого Московского князя. Вот как это было.
Орлов молчал, однако история рода Мотовиловых глубоко запала в память. Учась в гимназии, он более всего любил историю древнего мира и русскую историю. Подумал.
«Будет время, расспрошу подробнее. Случится, самого Николая Александровича расспрошу. Пригласим его на нашу свадьбу в новый дом…»   
– Ты спишь, Петруша?
– Нет, Машенька, не спится.
– Ты мне так и не рассказал, где воевал с турками? Где ранило тебя? Если трудно говорить или не хочешь, то не надо. Но всё, же…
– Хорошо, Машенька. Я ждал, когда ты спросишь. Как-то Николай Александрович заглянул на строительство нашего дома. Поговорил с плотниками, а затем со мной. Узнал, что до Кавказа служил я в Дунайской армии, которой командовал генерал-аншеф, князь Михаил Дмитриевич Горчаков. Спросил, не встречал ли я в Дунайской армии его родственника Андрея Егоровича Мотовилова? Нет, не встречал, да и в Дунайской армии я пробыл не долго и в сражениях не участвовал. Вывели армию в Бессарабию, а оттуда наш полк отправили в Одессу и морем на линейных кораблях переправили в Сухум . Это уже Кавказ.
Ну что ж, Машенька, слушай. Довелось мне побывать на Кавказе, о котором писали и слагали красивые стихи и поэмы Пушкин и Лермонтов. В Тифлисе , откуда начался путь нашего полка в Армению, служил русский посланник в Персии Александр Грибоедов. Там же он женился на юной княжне Нине Чавчавадзе из старинного и знатного рода грузинских князей. Там же и похоронен он после трагической гибели в Персии . 
В Тифлис мы прибыли из Сухума после многодневного пешего перехода через Колхиду и перевалы, которые ведут в Восточную Грузию. Впервые мне довелось видеть такие высокие заснеженные горы. Карпаты видел издалека, но они заметно ниже.
Из Тифлиса, опять же пешим маршем нас направили в Александрополь, а оттуда в Эривань , где подчинили генерал-лейтенанту Карлу Карловичу Врангелю , командовавшему армией, которая двинулась к реке Аракс. Переправившись на левый берег, оказались мы у подножья  горы Арарат, куда во времена библейского потопа пристал Ноев Ковчег. Ты слушаешь, Машенька?
– Слушаю, очень даже интересно. Столько увидеть! Каков же он Арарат?
– Середина лета, а вершины покрыты снегом. У Арарата две главы и зовут его двуглавым, а равнина возле него зовётся Араратской. Посредине выжженной солнцем равнины протекает река Аракс. Не слишком широкая и немноговодная. Есть места, где можно перейти вброд. Левый берег Аракса ещё Россия, а правый уже Турция, которая вместе с Англией и Францией воюет против нас.
Местность в долине пустынная. Кроме пожухлой травы и колючего кустарника ничего там не растёт, поскольку очень сухо. Но земля плодородная и требует полива. Только нет там больших поселений и земли заброшены, поскольку неспокойно в тех местах. Сильно страдает местное армянское население от набегов турецких и курдских грабителей.
Генерал Врангель получил приказ занять турецкую крепость Баязет. Эта крепость возведена на месте древнего армянского города, но армяне там теперь не живут. Теперь в тех местах живут турки и курды, покорённые турками. Вот, Машенька,  пожалуй, и всё, –  закончил свой рассказ Орлов.
– Почему же всё? – Возразила Мария.
– Рассказывать, Машенька, больше нечего. В первом же большом сражении на высотах, окружающих Баязет, случилось это в середине июля, когда в тех местах нестерпимый зной, я был ранен и лишился ноги. Дальше был лазарет и долгий путь до Симбирска на костылях. Чего уж тут рассказывать…

* *
– Барин, к вам пожаловал коллежский регистратор  Антюфеев. Прибыл из Симбирска. Просит принять, – заглянув в рабочий кабинет Николая Александровича, сообщил Афанасий Семёнович Скороходов – управляющий Воскресенским имением Мотовиловых.
– Чиновник? Из Симбирска? – Отвлекаясь от чтения документов, удивился Николай Александрович. – По какому поводу?
– Не могу знать! Хотя… – чуть замешкался управляющий. – Полагаю, что из-за учительницы нашей приходской школы и её сожителя, то есть Петра Родионовича, –  поправился управляющий, спохватившись, что слово «сожитель» барину не по нраву.
– Ах, вот оно, что! Долго же ждали! – Обрадовался Мотовилов, сложил бумаги и велел управляющему, – зови!
В кабинет вошёл невзрачный, неопределённого возраста низкорослый человечек в распахнутой шинели гражданского покроя с непокрытой плешивой головой. В руке он держал фуражку на утеплённой подкладке. Вошедший чиновник поклонился и представился хозяину, облачённому в мундир титулярного советника, в котором Мотовилов работал даже дома, сообщив о цели своего прибытия в Воскресенское.
– Доброго здравия, ваше благородие! Имею честь, Игнатий Пантелеевич Антюфеев. Направлен в село Воскресенское согласно циркуляра губернского инспектора народных училищ. Мне предписано осмотреть церковно-приходскую школу на предмет создания в ней другого класса, а так же принять на месте экзамен у отставного унтер-офицера Петра Родионовича Орлова по упрощённым правилам, поскольку Орлов инвалид и герой войны.
Но прежде к вам, Николай Александрович, поскольку вы рекомендовали в своём письме инспектору народных училищ господина Орлова  на должность учителя Воскресенской школы.
– Рекомендовал. В приходской школе помимо священника, преподающего детям «Закон божий» одновременно в первом и во втором классах преподаёт один учитель – Мария Францевна Полонская.
– Фамилия у неё, однако, – замялся Антюфеев. – Православного она  вероисповедания?
– Православного, в противном случае её бы не приняли на должность учителя, –  подтвердил Мотовилов. – Вот и князь Паскевич православный человек и самый преданный России и Государю генерал-фельдмаршал. А Мария Францевна учит чтению, письму и счёту крестьянских ребятишек. В двух классах более пятидесяти ребятишек, так что одной ей не управиться, а посему ходатайствую за Орлова – героя войны и инвалида. О нём же я написал губернатору. Николай Петрович  не замедлил дать ответ и выделил из губернской казны средства на строительство дома для инвалида. Я же выделил Орлову землю под строительство и плотников. Работы ведутся, и скоро дом будет готов.
В кабинет супруга заглянула Елена Ивановна.
– Хорошо, что ты пришла, Алёнушка. Познакомься, коллежский регистратор Антюфеев, прибыл к нам из Симбирска. Помнишь, я писал инспектору народных училищ, вот и прислали чиновника осмотреть Воскресенскую школу и экзаменовать Петра Родионовича на должность учителя.
– Да ведь давно писал, думали, не дождёмся, – заметила Елена Ивановна, внимательно осмотрев Антюфеева.
– Игнатий Пантелеевич, – назвался регистратор и поклонился барыне.
– Алёнушка, извини, не могу оторваться от дел. Проводи Антюфеева в школу, представь ему Марию Францевну и Петра Родионовича.
– Я только что об этом подумала. Схожу, провожу Игнатия Пантелеевича, послушаю, как он будет экзаменовать Петра Родионовича.
– Постойте! – Спохватилась Елена Ивановна. – Вы с дороги, а время обеденное. Не желаете ли у нас отобедать?
– С премногим удовольствием! – Заулыбался барыне-хозяйке Антюфеев. – Путь из Симбирска до вас не близкий. В один день не обернёшься. Я и за кучера и за пассажира. В пути заночевал в придорожной деревеньке, с утра прямо в Воскресенское. Средства на поездку выделяют скромные, право, не разживёшься, – пожаловался чиновник, имевший семью и пятерых детишек.
– Тогда пожалуйте к обеду. Мы уже отобедали.
– Ступайте, отобедайте, а потом Елена Ивановна проводит вас в школу. Занятия в школе закончились, так что без всяких помех осмотрите помещение. В прошлом году школу отремонтировали на средства, собранные общиной. Как освобожусь, так сам подойду, – пообещал Мотовилов.
Отобедав, Анюфеев в сопровождении Елены Ивановны направился в приходскую школу, пути до которой от усадьбы Мотовиловых несколько минут. Середина ноября, смеркается рано, на дворе лёгкий морозец, а тут ещё тучи надвинулись, и посыпал мелкий снежок.
Редкие селяне, встречавшиеся им на пути, низко кланялись барыне и с любопытством посматривали на семенящего за ней невзрачного человечка в городской шинели и чиновничьей форменной фуражке, которого видели в Воскресенском впервые.
Зябко. Чиновник втянул голову в плечи и смотрит под ноги, обходя лужи, затянутые тонким ледком. На ветвях старых лип расселись вороны. Время от времени раскатисто каркают, бранятся дружка на дружку.
Несколько ребятишек лет девяти-десяти, обутых кто в лапти с зимними онучами, кто в валенки, играют в догонялки, перепрыгивают через лужи, не рискуя прокатиться по льду, поскольку ещё тонок и можно промочить ноги. Дразнят ворон, наблюдающих за игрой детей с высот недоступных для шалунов, норовящих метнуть в птиц ком земли или палку.
Возле сельской лавки, торгующей солью, мылом, чаем, дёгтем, нитками с иголками, сукном и прочими товарами, чего не хватает крестьянам, живущим в основном натуральным хозяйством, стоит лавочник Кузьма Свищев.
Увидев рядом с невзрачным чиновником статную и красивую барыню в лисьем полушубке, лавочник снял шапку и поклонился, однако Елена Ивановна его не заметила, а Антюфеев проводил Свищева рассеянным взглядом. 
Лавочник замялся, не решаясь подойти к ним. Хотел поговорить с чиновником, прибывшим из Симбирска экзаменовать на должность учителя отставного унтер-офицера и инвалида Петра Орлова, но воздержался, поскольку побаивался строгой супруги Николая Александровича Мотовилова.
«Вдруг одернет или прогонит, знай, дескать, своё место…» 
Вот и сельская церковь, рядом с ней приходская школа. Встречать Елену Ивановну и прибывшего из Симбирска коллежского регистратора вышли учительница и опиравшийся на костыли отставной унтер-офицер инвалид Пётр Орлов.
– Здравствуйте, Елена Ивановна! Не ожидали вас так скоро. Спасибо вам, за всё! – Поздоровалась с Мотовиловой учительница. – И вам доброго здоровья, – обратилась она к чиновнику, не зная как его назвать.
– Доброго вам здравия! – Следом за Марией закивал им Орлов.
– Знакомьтесь, Игнатий Пантелеевич Антюфеев. Прибыл к нам из Симбирска, –  представила Елена Ивановна чиновника.
– Коллежский регистратор, – уточнил Антюфеев. – Согласно циркуляру губернского инспектора народных училищ мне поручено осмотреть двухлетнюю церковно-приходскую школу села Воскресенское на предмет создания в ней другого класса, а так же принять на месте экзамен у отставного унтер-офицера Орлова ввиду затруднительной для него поездки в Симбирск. Вы Орлов, Пётр Родионович?
– Я, – ответил Орлов
– А вы здешняя учительница Мария Францевна Полонская?
– Да это я, – подтвердила Мария
– Ну что ж, господа, пройдёмте в школьное помещение, осмотрим его, – зябко поежился Антюфеев.
– Игнатий Пантелеевич у нас отобедал, однако успел продрогнуть. Хорошо бы горячего чаю, – обратилась к Марии Елена Ивановна.
– Милости просим, господа. Чай у нас отменный. Самовар ещё не остыл, есть баранки с маком нижегородские, мёд, малиновое варенье. Прошу! – Оживилась Мария.
Приходская школа представляла собой просторную избу, разделённую дощатыми перегородками на комнаты – две большие классные комнаты с деревянными столиками для письма и лавками для  школьников, маленькая комната, где жила учительница, небольшая тёмная комната для школьных принадлежностей и прихожая, где дети оставляли верхнюю одежду. 
Обе классные комнаты и комната учительницы отапливались тремя боками большой печи, установленной в прихожей и топившейся дровами,  заготовленными на зиму сельской общиной.
Расстегнув шинель, сняв фуражку и заглянув с порога в прогретые с утра классные комнаты, Антюфеев убедился, что на стенах каждой, как и полагалось, висят бумажные портреты Государя в окрашенных деревянных рамах и под стеклом, а потому нашёл их состояние удовлетворительным и даже хорошим. Затем вспомнил о чае.
– Прошу ко мне, – пригласила Мария в свою комнату с небольшим столиком у окна, на котором возвышался самовар, оставшийся от её предшественника, ныне покоящегося на сельском кладбище.
– Здесь я живу. Тесновато, но на днях закончится строительство нашего дома, на средства, выделенные Петру Родионовичу губернатором, по ходатайству Николая Александровича и Елены Ивановны Мотовиловых, – Мария с благодарностью посмотрела на барыню.
– Рассаживайтесь, господа. У меня три стула, а я, так чтобы не тесниться, присяду на кровать. Вот чашечки с блюдцами, баранки, есть мёд и малиновое варенье. Сейчас я заварю чай, – хлопотала Мария, пытаясь скрыть охватившее её волнение от предстоявшего экзамена, который учинит Петру прибывший из Симбирска коллежский регистратор после того, как напьётся чаю. Несколько успокаивало присутствие Елены Ивановны.
«Добрая и бескорыстная женщина», – с благодарностью подумала Мария, разливая по чашкам ароматный чай.
– Чай и в самом деле замечательный! – Отхлёбывая из блюдечка, похвалил Антюфеев. – А мёд, смею предположить, гречишный?
– Гречишный, – подтвердила Елена Ивановна. – Гречихи у нас сеют немного, больше просо, но этот мёд гречишный.
– Съев пару баранок и отведав со следующей чашкой чая малинового варенья, которое тоже похвалил, согревшийся чиновник запросил третью чашку и приступил к экзамену.
– Ну-с, господин Орлов, расскажите о себе. Каково ваше происхождение? Образование? Где учились и сколько времени?
– Родом я из Алатырска  Симбирской губернии, – начал Орлов, – происхождение из мещан. Окончил трехклассное уездное училище и три класса гимназии. После смерти отца, ввиду отсутствия средств пришлось оставить учёбу в гимназии.
Служил в подмастерьях у столярных дел мастера, потом плавал по Волге от Нижнего Новгорода до Астрахани и обратно. Как началась война, был призван на службу в артиллерийский полк. Ввиду полученного образования был аттестован на звание унтер-офицера. Участвовал в сражениях с турками на Кавказе. В июле, в сражении под Баязетом был ранен, потерял ногу. Два месяца провёл в лазаретах. В октябре вернулся в Симбирскую губернию. Намерен учительствовать в церковно-приходской школе села Воскресенское.
– А кем вы приходитесь учительнице Марии Францевны Полонской? – Антюфеев, раскрасневшийся и вспотевший от выпитого с малиной и мёдом чая, хитро прищурил рыжий глаз.
– Мария Францевна моя невеста. В ближайшее время мы обвенчаемся, – Ответил Орлов.
– Игнатий Пантелеевич, – остановила Елена Ивановна Антюфеева, готового задать следующий вопрос, – довольно расспрашивать Петра Родионовича. Вопрос об учреждении второго класса в воскресенской приходской школе решён. Полагаю, что господин Орлов достоин занять место учителя в старшем классе нашей школе и Мария Францевна не будет разрываться между двумя классными комнатами. Надеюсь, что вы не станете задавать герою войны арифметические задачи и проверять его на грамотность?
– Пожалуй, не буду, – согласился Антюфеев, смущённый строгим взглядом Мотовиловой. – Образования, полученного Орловым Петром Родионовичем, достаточно для преподавания во втором классе церковно-приходской школы. Только вот имеется у меня один вопросик к госпоже Полонской Марии Францевне, – замялся Антюфеев.
– Какой-же? – Насторожилась учительница, переглянувшись с Петром.
– Заявление на вас имеется, хоть и не письменное, но всё же неприятное. Стихи детям читаете поэтов-вольнодумцев, а это зря.
Мария побледнела, не зная, что сказать на это. Опередив привставшего из-за стола Орлова, на помощь к ней пришла Елена Ивановна.
– Кто же этот заявитель? Откуда взялся? И кто эти поэты, названные вольнодумцами? – Мотовилова строго посмотрела и на Антюфеева, и на Марию.
– Этого я не скажу, не знаю имени того анонима, – пряча глаза, солгал Антюфеев. – А стихи поэтов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и прочих в школьной программе не предусмотрены.
– Пушкин и Лермонтов воспевают красоту родной природы. Что же в этом плохого? – Взяла себя в руки Мария. – А патриотические строки Николая Алексеевича о войне, которая теперь ведётся против России! Да слышали ли вы стихи поэта? Вот они !

Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединяясь, идут против России:
Пожар войны полмира охватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав «миролюбивых»…

Обращены в позорище вражды
Моря и суша…медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились – стоят
Пред укреплённой русскою твердыней…
И ныне в урне роковой лежат
Два жребия… и наступает время,
Когда Решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясённому покажет.

Красивым, чуть дрожавшим голосом Мария прочитала Некрасовские строки о войне, и, чуть передохнув, добавила, поймав на себе восхищённый взгляд любимого человека 
– Кто же теперь осудит русского поэта?
– Вы замечательно читаете, Мария! – похвалила учительницу Елена Ивановна и ещё строже посмотрела на Антюфеева, дав понять, что наговор подозрительного анонима несправедлив.
– А где же батюшка? Почему же не заглянул к нам? – Озираясь по сторонам, вдруг спохватился коллежский регистратор. – Почему же его здесь нет?
– Да вот и он! – Глянув в окно, улыбнулась Елена Ивановна. – К нам идут Николай Александрович и отец Василий. Готовь, Машенька, ещё две чашки, а читать детям хорошие стихи не возбраняется! Сама читаю!
И не переживай, что тесно у тебя пока. Вот переедите в новый дом, обвенчаетесь, и мы с Николаем Александровичем погуляем на вашей свадьбе!
 

4.
– Мистер, Готфрид! Мистер Квасник! – Обратился  к  посетителям канцелярии советника министра Иностранных дел Великобритании, сухопарый секретарь с прилизанными, зачёсанными на пробор коротко подстриженными волосами и тёмными ниточками тщательно подбритых усиков. – Советник министра примет вас через несколько минут. Обращаю ваше внимание, что при обращении к советнику следует употреблять «сэр». А пока можете просмотреть свежие лондонские газеты.
– Моё имя Квасняк, а не Квасник! – на скверном английском поправил один из посетителей строгого секретаря, который, впрочем, вряд ли понял, чем недоволен этот массивного телосложении поляк с крупным одутловатым лицом и пышными рыжеватыми усами.
– Не обращайте внимания, герр Квасняк, – успокоил коллегу барон Карл фон Готфрид на хорошем французском языке, которым владели оба. – Англичане часто неправильно произносят фамилии иностранцев. Да и вы недостаточно хорошо владеете английским языком.
– Не достаточно, – согласился поляк, свободно владевший французским и русским языками, однако теперь самостоятельно изучавший язык Британской империи – самой могущественной в мире, имеющей колонии во всех частях света. Как любили  подчёркивать гордые британцы – «над Британской империей никогда не заходит солнце!»
– Признаюсь, мистер Квасняк, буду вас так называть на английский манер, не ожидал увидеть вас здесь, – признался Готфрид.
– И я вас, мистер Готфрид, не ожидал здесь увидеть. Простите, что не добавляю частицу «фон», –  съязвил Квасняк. – Мы ведь в Англии, где со времён Кромвеля  царит «равноправие сословий» и где иностранцам нелепо подчёркивать своё дворянское происхождение.
– Вы правы, обойдёмся, – согласился Готфрид. – Так что же вас привело сюда?
– Вернувшись в Париж после незабываемого плавания на прекрасной яхте синьора Орсини вдоль берегов Крыма, я получил приглашение от британского министерства Иностранных дел прибыть в Лондон, причём затраты на дорогу и проживание в отеле будут оплачены из фондов министерства. Собрался и вот я здесь, томимый ожиданием неких предложений со стороны англичан. Полагаю, что и вы, мистер Готфрид, здесь по той же причине.
– Думаю, что да. Получил приглашение, находясь в Берлине, – ответил Карл  Готфрид. – Пришлось прервать лекции в университете и отправиться в Лондон. Я неоднократно бывал в Лондоне и хочу отметить, что столица Британской империи впечатляет! Да и погода стоит великолепная, тёплая и солнечная, несмотря на середину ноября, когда, к примеру, в Восточной Пруссии, да и у вас, в Польше, уже заморозки и выпадает снег. А здесь тепло, деревья ещё не сбросили пожелтевшие листья и повсюду цветут розы. Вот что значит близость океана и тёплого течения Гольфстрим!
Вчера с удовольствие прогулялся по набережным Темзы, ширина которой не меньше, чем ширина Эльбы у Гамбурга.
– В Темзу, хотя длина её значительно короче рек на континенте, заходят большие пароходы. Темза вдвое шире Сены возле Парижа или Вислы возле Варшавы, – согласился с немцем Квасняк, повертел в руках последний номер «Таймс» и отложил в сторону, не желая читать. Запаса его английских слов было явно недостаточно для вдумчивого чтения британской прессы.
Мистер, Готфрид, а вы хорошо говорите по-английски? – Поинтересовался Квасняк.
– Вполне. По профессии я историк и мне приходится читать немало британских изданий. Время от времени по приглашению читаю лекции в британских университетах.
– Из предстоящей беседы с господином советником мне всего не понять. Поможете с переводом на французский? – Попросил поляк.
– Естественно помогу, мистер Квасняк. – И всё-таки, зачем мы здесь?
– Потерпите, мистер Готфрид, скоро узнаем. Интересно, где сейчас наши общие знакомые по сентябрьскому путешествию у берегов Крыма на замечательной яхте синьора Орсини, которую он назвал именем своей прелестной супруги?
– Насколько мне известно, синьор Алонсо ди Орсини сейчас в Генуе и занят формированием итальянских бригад для отправки в Крым.
– Значит, войска Сардинского королевства примут участие в Восточной войне? – Уточнил, Квасняк, впрочем, ничуть этому не удивившись. Он регулярно читал парижские газеты, писавшие о войне на юге России и о блокаде Севастополя.
Пока дела у союзников были не важные. Русские стойко оборонялись, нанося противнику мощные ответные удары. Для скорой победы сил у союзников явно не хватало, а потому англичане стремились втянуть в войну с Россией другие европейские страны, что было совсем не просто. Пруссия и Швеция соблюдали нейтралитет, Австрийская империя ограничилась оккупацией Дунайских княжеств, откуда ушли русские войска, а вот одна из частей Италии, свободная от австрийского угнетения и именуемая Сардинским королевством, присоединяется к коалиции Великобритании, Франции и Турции.
«Жаль, что Польша не суверенна и разделена, не то она непременно примкнула бы к коалиции государств, воюющих с Россией», – В мыслях фантазировал непримиримый русофоб Тадеуш Квасняк, припоминая события конца шестнадцатого – начала семнадцатого веков, когда Польша возглавила «священный поход» против русских еретиков, в котором приняли участие многие европейские государства .
«Жаль…» – Возвращаясь  к реальности, вздохнул он.
– Чего же вам жаль, мистер Квасняк? – Поинтересовался Готфрид.
– Многого, очень многого, мистер Готфрид, – пробурчал Квасняк. – Орсини в Генуе и занят важными делами. Очень хорошо! А известно ли вам, мистер Готфрид, где сейчас остальные участники нашего путешествия, украшенного замечательным праздником в честь дня рождения синьоры Лауры?
– Из письма Орсини мне известно, что фотограф Рождер Фентон, сделавший нам на память несколько фотографий, сейчас где-то в Крыму. Делает снимки о войне, которые печатают вместе со статьями Логана и Рассела во французских и британских журналах. Где же сейчас находится представитель лондонского банка Ротшильда мистер Брокман мне не известно, – ответил Готфрид.
– Да, на днях я прочитал статью Логана о бомбардировке Севастополя, в результате которой погиб командующий русскими войсками, обороняющими город, по имени Корнилов.  Хорошо пишет! – Одобрил Квасняк.
– Постойте, Тадеуш, дайте-ка «Таймс», который вы только что держали в руках и не удосужились просмотреть.
– Пожалуйста, – Квасняк протянул Готфриду свежий номер газеты «Таймс». – С моим английским мне её не осилить.
– Вот же, на второй полосе статья Уильяма Рассела с фотографией сделанной нашим общим знакомым!
– Роджером? Неужели!
– Ну да!
– Интересно, что он там пишет, этот Рассел? – Квасняк прочитал название статьи об атаке лёгкой британской кавалерии на русские позиции возле Балаклавы и рассматривал фотографию сделанную Роджером Фентоном, на которой были запечатлена группа британских кавалеристов.
Готфрид пробежал глазами довольно обширную статью, выбирая из неё главное и поясняя Квасняку.
– 25 октября под Балаклавой, где разместились основные силы британской сухопутной армии и штаб её главнокомандующего лорда Раглана, состоялась атака элитной лёгкой кавалерийской бригады под командованием лорд Кардигана.
Рассел пишет, что лорд Раглан попросил командующего британской кавалерии лорда Лукана по возможности отбить у русских захваченную ими британскую батарею новейших тяжёлых пушек. Тот принялся исполнять приказ, совершив роковую ошибку. Решив, что порядки русских войск, понёсших значительные потери от британской артиллерии, расстроены и не смогут оказать серьёзного сопротивления, Лукан приказал Кардигану атаковать русских.
Кардиган пытался возразить, что по краям равнины, на которой его бригаде предстояло атаковать русских стремительной кавалерийской атакой, находятся русские пушки и стрелки из прикрытия, но Лукан от него отмахнулся, велев исполнять приказ Раглана.
Кавалеристы бросились в атаку. Рассел пишет, что «их отчаянная храбрость не знала границ, одолев столь необходимое в бою благоразумие», а вот заключительные строки его статьи, которую опубликовала «Таймс»:      
«Итак, мы наблюдали, как они ворвались на одну из русских батарей; изрубив русских артиллеристов. Затем, к восторгу своему, мы увидели, что они возвращаются, пробившись сквозь колонну русской пехоты, разметав её как стог сена. И тут их, потерявших строй и рассеявшихся по долине, смёла картечь флангового залпа уцелевших батарей на холме и плотный ружейно-штуцерный огонь стрелков.
Раненые и потерявшие коней кавалеристы, бегущие к нашим позициям, красноречивее любых слов свидетельствовали об их печальной участи. Они потерпели неудачу, но даже полубоги не смогли бы сделать большего...
В 11 часов 35 минут, спустя 20 минут после начала атаки, перед проклятыми русскими пушками практически не осталось британских кавалеристов, кроме мёртвых и умирающих…
Итог скоротечной атаки оказался для британцев трагичным. Большая часть молодых англичан, большинство из которых принадлежало к элите нашего общества, погибли или, будучи ранеными, попали в плен. К тому же, были потеряны почти все лошади бригады и амуниция…», – читал и переводил Готфрид Квасняку на французский язык.
– Мистер Готфрид! Мистер Квасник! Пройдите в кабинет советника. Вас ждут! – Приоткрыв дверь, позвал секретарь, прервав чтение статьи из газеты «Таймс».
– А кто же изображён на фотографии, сделанной Фентоном? – поднимаясь из кресла, спросил Квасняк.
– Выжившие солдаты и офицеры лёгкой кавалерийской бригады.
– Боже, как же немного их осталось от целой бригады! – Возмутился Квасняк, искренне сочувствуя погибшим англичанам.

* *
В просторном сумрачном кабинете советника министра, стены которого были обставлены тёмными громоздкими шкафами, заполненными книгами, газетами и журналами, помимо хозяина присутствовали двое.
– Мистер Брокман! – Не удержавшись при виде знакомого, воскликнул Готфрид. – Только что вас вспоминали, а вы оказывается здесь! У русских есть такая примета – богатыми будете! Добрый день!
– Добрый! – Добавил Квасняк, удивлённый неожиданной встречей не менее Готфрида.
– Добрый день, господа! Рад видеть вас! – Кивнул Брокман старым знакомым, явление которых не стало для него неожиданностью. Именно он рекомендовал советнику  министра историка Готфрида и польского эмигранта Квасняка. – Я и в самом деле не беден, хотя и не откажусь стать ещё богаче.
Откуда, Карл, вам известна эта русская примета? – Поинтересовался Самуэль Брокман, который, ещё во время морского путешествия вдоль южного берега Крыма на бригантине синьора Орсини, просил называть его по укороченному на американский манер имени Сэм.
– Припоминайте, Сэм. Я рассказывал гостям синьора Орсини о своем юношеском путешествии в Россию, вместе с отцом и группой немецких естествоиспытателей, которое было организовано Российской Академией наук для профессора Александра фон Гумбольдта. Вы при этом присутствовали. В России мы пробыли несколько месяцев, в течение которых я имел возможность изучать историю, быт, нравы русских, их фольклор, а также практиковаться в русском языке.
Россия огромная и интереснейшая, не похожая ни на одну из европейских стран самобытная страна, в которой множество любопытных примет, пословиц и поговорок! – Признался Готфрид, с удовольствием вспоминая своё необыкновенное путешествие.
– Россия – страна не европейская, а потому несёт угрозу всем странам Европы, в основу государственности которых положены христианские ценности, – прервав Готфрида, недовольно заметил советник министра, внимательным взглядом из-под густых нависших бровей изучавший немецкого историка и польского эмигранта, которые, разговорились с  Брокманом и ещё не представились ему.
– Позвольте, сэр, но ведь Россия тоже христианская страна? – Возразил Готфрид.
– Христианство восточного толка, или Православие, как именуют свою религию русские, в Риме, Лондоне и Париже полагают заблуждением и даже ересью более опасной, чем магометанство. Именно по этой причине Британия и Франции воюют на стороне Османской империи. Разве не так, мистер Готфрид?
– Именно так, сэр! – Опередил Готфрида с ответом Тадеуш Квасняк. – Россия несёт погибель моей истинно христианской страдалице Польше!
– Верно! – Одобрил высказывание поляка советник и потребовал. – Представьтесь, наконец, господа!
– Извините, сэр, профессор Берлинского университета Карл Готфрид! – Поспешил исправить свою ошибку смущённый историк.
– Тадеуш Квасняк, польский эмигрант.
– Мне рекомендовал вас мистер Брокман, – пояснил советник, переводя взгляд проницательных тёмных глаз на среднего роста худощавого человека неопределённого возраста с мрачным круглым лицом, выбритой головой с клоком волос на макушке и свисающими усами. Подбородок его был так же выбит, однако успел покрыться тёмной щетиной. Неприятный взгляд жёстких серых глаз не понравился Готфриду.
– Знакомьтесь господа. Перед вами мистер Садык-паша, командующий славянским легионом в составе турецкой армии на Дунае. Легион, под началом Садык-паши принимал активное участие в боевых действиях против русских войск, – представил советник бритоголового незнакомца с нелепым клоком волос на макушке.
– Здоровеньки буллы! – Не слишком дружелюбно пробасил этот странный тип с турецким именем и славянским лицом.
«По-видимому, малоросс», – подумал Готфрид, изучавший этносы, населявшие Российскую империю.
«Хохол! Казак!» – Домыслив, поморщился Квасняк, который, ввиду кровавых исторических событий времён Речи Посполитой , ненавидел малороссов или украинцев, как те стали называть себя с недавних времён, больше чем русских.
И Готфрид и Квасняк знали о существовании славянского легиона или полка, как называли свой отряд головорезы, собранные преимущественно из потомков запорожских казаков, не смирившихся с ликвидацией непредсказуемой Запорожской сечи согласно указу императрицы Екатерины II.
Несогласные казаки бежали вместе с семьями за Дунай под покровительство турецкого султана. Впрочем, в славянском полку было немало соотечественников Квасняка, а так же галичан из восточных земель Австрийской империи и националистов из малороссов, пробравшихся в турецкие владения из западных российских губерний, чтобы бороться с ненавистными москалями . Таковым перебежчиком был и захудалый житомирский дворянин Михайло Чайковский, принявший магометанство под именем Садык-паши.
«И вот он сам и не где-то на Дунае, а Лондоне в кабинете советника министра Иностранных дел Великобритании! Зачем?» – Задумался Готфрид.    
– Познакомились, – заключил многоопытный советник министра, отметив для себя, что ряженый «под турка» славянин, малоросс или украинец Михаэль Чайковский, не понравился ни немцу, ни поляку.
«Это, как вам будет угодно», – подумал советник. – «Мне он тоже не слишком симпатичен, однако нам придётся работать вместе, работать на благо Британии и Европы».
– Теперь, господа, перейдём непосредственно к нашему совместному делу, для которого вы приглашены сюда.

* *
По мере озвучивания советником министра планов, намеченных  в отношении России, с которой воевали Британия, Франция и Турция, Готфрид внимательно слушал, не проявляя никаких эмоций, в то время как на лице Квасняка, которому он время от времени шептал на ухо, переводя на французский, отчётливо проявилась едва заметная, неприятная, даже зловещая улыбка.
– Борьба с Россией – этим монстром, угрожающим цивилизованной Европе, должна стать приоритетной. Вспомните господа 1813 год, когда русские казаки вошли в Париж. С тех пор минуло сорок лет, и Россия ещё дальше отодвинулась от Европы, окончательно обрусев. Даже члены императорской семьи теперь говорят по-русски, отвергая и забывая ранее принятый в высших кругах общества французский язык.
Помимо усиливающегося давления России на Европу, русские упорно продвигаются в Центральную Азию, угрожая выйти через Бухарский эмират и Афганистан к границам Индии и опрокинуть не только могущество Британской империи, но и нарушить весь сложившийся миропорядок! – Убедившись, что если не нагнал страху, то наверняка озадачил немца и поляка, советник министра сменил тональность.
– Однако вернёмся к европейским делам. Вы представляете, господа, что будет, если русские орды, как и в 1813 году опять придут в Берлин и Париж? – Советник строго посмотрел на Готфрида и Квасняка.
Квасняк побагровел, очевидно, вспомнив о Варшаве, а Готфрид задумался, пытаясь себе представить Берлин, на улицах которого гарцуют русские казаки.
Такое уже было сто лет назад, когда Россией правила дочь первого Российского императора . Тогда Берлин был занят русскими войсками и немцы пережили большой позор, уступив России территории на востоке вместе со старой столицей Пруссии Кенигсбергом, которые, впрочем, вскоре были возвращены вступившим на престол императором Петром III . 
С тех пор Россия и Пруссия не воевали, предпочитая родниться с членами правящих династий и взаимовыгодно торговать, благо между странами пролегали удобные торговые пути по суше и Балтийскому морю.
– Вы о чём-то задумались, мистер Готфрид? – уловив состояние немецкого историка, спросил советник.
– О русских в Берлине. Сэр, неужели такое возможно?
– Возможно, мистер Готфрид. Очень даже возможно, если Европа не объединится перед лицом русской угрозы! Русская армия уже дважды побывала в Берлине, так что всё возможно. Вот ваша страна, Пруссия, соблюдает нейтралитет, перекладывая тяготы войны на Британию и Францию. Это неправильно.
– Сэр, чем же я могу вам помочь? Я ведь не кайзер и даже не генерал! – Взяв себя в руки, немецкий историк ответил советнику мелкой колкостью. 
  Мудрый советник министра уловил иронию в словах Готфрида и растянул в строгой улыбке тонкие бесцветные губы, обнажив пожелтевшие прокуренные зубы.
– В Восточной войне Пруссия соблюдает нейтралитет, так что вы можете беспрепятственно оправиться в Россию, чтобы увидеть собственными глазами как там обстоят дела, какие настроения присутствуют в обществе, чиновничестве, в военных кругах, а так же многое другое, что может увидеть наблюдательный человек вашей профессии.
Вы уже бывали в России, вероятно у вас там остались знакомые, а владение русским языком вам в помощь. Мистер Брокман рекомендовал мне вас в качестве «эксперта по русским делам». Надеюсь, что он не ошибся? – Советник посмотрел на Брокмана и тот, утвердительно кивнув головой, обратился к Готфриду.
– Естественно, Карл, что вашу поездку в Россию мы профинансируем, так что её можно считать, скажем, командировкой. Не спешите, побывайте в Санкт-Петербурге, в Москве, в провинции, посетите товарища вашей юности, о котором вы вспоминали во время плавания на яхте синьора Орсини у берегов Крыма. Кажется, вы собирались разыскать его. Замечательная идея, которая показалась нам заманчивой и полезной. А когда вернётесь, составите отчёт о своей поездке.
– Да, – сделав вид, что чуть не забыл, продолжил советник, – не забудьте навестить в Петербурге одного из слушателей ваших лекций по истории Древней Греции.
– Кого же? – не понял Готфрид вопроса.
– Некоего успешного коммерсанта из Пруссии, обосновавшегося в России, женившегося на русской, венчавшегося по православному обряду в великолепном Исаакиевском соборе, который продолжают расписывать лучшие художники. Ну как, вспомнили? – Краем губ улыбнулся советник.
– Шлимана! – Воскликнул Готфрид. – Да, в прошлом году он побывал в Берлине и прослушал несколько моих лекций по истории Древней Греции. Мистер Шлиман, говорил, что сейчас он живёт в России. Генрих – его имя, весьма способен к языкам. Владеет английским и французским языками, хорошо говорит по-русски, знает латынь, приступил к изучению греческого и древнегреческого языков. Собирается заняться археологическими раскопками на территории Греции и Османской империи, а пока занимается торговлей и копит средства для будущих раскопок, – вспоминал Готфрид своего слушателя. – Но как я разыщу его в огромном незнакомом городе?
– Мистер Брокман даст вам его адрес, – советник посмотрел на клерка, который привстал и утвердительно кивнул в ответ.
– Напишите заранее письмо Шлиману о своём приезде, – посоветовал советник. – Полагаю, что он предложит вам остановиться в его доме. Русские, а этот Шлиман настолько обрусел, что активно помогает России в войне, поставляя товары военного назначения вопреки запретам Британии и Франции, славятся своим гостеприимством. Сэкономите средства на гостиницу и питание, а нам расскажете, что думают иностранцы и прежде всего немцы, которых немало в России о Восточной войне. Ведь многие российские немцы, в том числе генералы, воюют против нас и яркий пример тому некий полковник Тотлебен, построивший мощные оборонительные сооружения в Севастополе, при штурме которых гибнут тысячи французов и англичан… – В голосе прежде невозмутимого советника почувствовалась дрожь и грустные глаза его, как могло показаться со стороны, повлажнели. Советник министра взглянул на фотографию в темной рамке, которая стояла на его рабочем столе, тяжело вздохнул и перекрестился.
– Право, сэр, вы так много знаете обо мне и о тех, с кем я знаком! Я потрясён, однако уже ничему не удивляюсь! – Готфрид едва не разразился нервным смехом, но вовремя сумел сдержать себя.
– Мистер Готфрид, тут нечему удивляться. Прежде, чем пригласить вас в Лондон, мы собрали о вас подробнейшую информацию, – пояснил советник министра. – Это входит в круг наших обязанностей. 
– Я и в самом деле собирался побывать в России, но ваши предложения? – Растерялся Готфрид. – Оплаченная поездка? Отчёт? Неужели я должен исполнять роль… – на мгновение он задумался, подбирая подходящее слово, – шпиона?..
– Ну что вы, мистер Готфрид, – укоризненно покачал головой советник. – Вы только поможете нам лучше узнать настроения в российском обществе, которые породила война. Было бы неплохо отправить в Россию вашего общего с мистером Брокманом знакомого французского журналиста Жака Логана, но его задержат на границе, поскольку Франция воюет с Россией. Да и не владеет Логан русским языком в отличие от вас. Путешествуйте, наблюдайте и пишите. Вам, как историку, это будет весьма интересно и полезно.
– Хорошо, сэр, пожалуй, я соглашусь с вашим предложением, – сдался Готфрид, убедившись, что ничем не рискует, к тому же его поездка будет хорошо оплачена и кое-что из выделенных средств можно будет отложить. – Ну а мистер Квасняк? Какую роль вы отводите ему? Ведь не даром же вы пригласили к себе нас обоих?
– Полагаю, что мистер Квасняк, – советник правильно произнёс фамилию поляка, заглянув в список приглашённых, – с радостью примет наше предложение отправиться вместе с мистером Садык-пашой в славянский легион, где помимо казаков есть и ваши соотечественники.
– У которых, как и у меня, нет своего отечества, – усмехнулся Квасняк.
– Нет свободного отечества, которое находится под тяжёлой пятой Российской империи, – уточнил советник.
– Не только, сэр. Польша разделена. Малая Польша вместе с нашей древней столицей Краковым под пятой Австрийской империи, а Поморье и Силезия под Пруссией, – возразил Квасняк, с осуждением посмотрев на Готфрида.
– Но Варшава и большая часть Польши под гнётом России, – поправил Квасняка советник министра. – Вот её то и следует возродить как новую Польшу в виде монархии или даже республики, если поляки не смогут избрать короля или принять монарха со стороны, например из родовитых немецких князей. В этом деле мы вам поможем, но и вы, славяне, помогите нам!
– Нет, короля из немецких князей нам не надо, а помочь возрождению Польши я всегда готов! Чем же, я могу помочь вам сэр? – Поинтересовался Квасняк.
– Созданием множества славянских легионов, которые выступят в нужный час против России.
– Из казаков пана Садык-паши, – Квасняк хмуро взглянул на бритоголового и усатого новообращенного магометанина со славянским лицом, не владевшего ни английским ни французским языками, которому Брокман кое-что пояснял по-немецки, время от времени срываясь на идиш  и тем самым раздражая малоросса.
– Нет, таковых крайне мало. Они своё дело сделали и пусть служат Турции, – возразил
Советник.
– Из поляков?
– Не только.
– Тогда из кого? Не из чехов же, которые вполне удовлетворены австрийским правлением? – Удивился Квасняк.
 – Из малороссов, к которым относит себя мистер Чайковский, ставший в магометанстве Садык-пашой, что, полагаю, не обязательным. Малороссы должны оставаться христианами, пусть пока даже православными, но не подчиняющимися Москве.
Эти люди, должны, наконец, стать новым европейским народом. Заслуги Польши в создании нового народа, которым ваше некогда великое отечество, правило несколько веков, значительны, но ещё недостаточны. Большинство православных малороссов пока ещё ощущают себя русскими, живущими на краю Российской империи, а вот греко-католики, порвавшие с православием, уже не русские. Да и живут они не на краю России, а в своей стране – Украине.
– Греко-католики из малороссов – подданные Австрийской империи, – уточнил Готфрид,  внимательно слушавший советника и переводивший Квасняку.
– Это временное явление. Рано или поздно такая «рыхлая» империя, собранная из многочисленных народов будет демонтирована. Даже венгры, которые имеют в империи почти равные с австрийцами права и привилегии, время от времени восстают, желая самоопределения. Подчас сами австрийцы не в состоянии погасить такие бунты и призывают на помощь Российские войска.
Вот, мистер Квасняк, поле деятельности для патриота, пострадавшего в борьбе за свободу Польши. Вы ведь побывали на каторге?
– Был сослан на вечное поселение в Сибирь. Однако удалось вырваться, – уточнил Квасняк.
– Делайте, мистер Квасняк, из малороссов новый народ. Создавайте из русской окраины новую нацию, которая со временем станет заслоном от русской империи и  русского Православия.
Делайте, а Британия, Франция, Пруссия и другие европейские державы вам в этом помогу. Правда, мистер Готфрид? – Жёсткий пронзительный взгляд британца заставил Готфрида вздрогнуть.
В это время отворилась полускрытая книжными шкафами дальняя дверь кабинета советника, на которую Готфрид не сразу обратил внимание. Из комнаты, расположенной за этой дверью, в кабинет советника министра уверенно вошёл пожилой, лысеющий человек с короткой седой бородкой и пышными бакенбардами. Следом за ним в кабинет вошёл пожилой человек нездорового вида в адмиральском мундире и, простившись с господином, носившим пышные бакенбарды и советником министра, покинул кабинет.
Брокман поспешил к господину с пышными бакенбардами и принялся что-то ему нашёптывать. Тонкий слух Готфрида улавливал лишь отдельные слова, похожие на немецкие.  Однако о чём шла речь, он понять не мог.
– Кто этот человек? Министр? – Осмелился он спросить у советника шёпотом.
– Банкир, барон, – шепнул в ответ немцу советник. – Его банк финансирует дорогостоящую войну с Россией и профинансирует наш проект, в том числе ваше путешествие в Россию. Для вас всё оформит мистер Брокман. Ему же по возвращении передадите отчёт о своей поездке. И вот ещё, обращайтесь к нему по титулу. Ему это нравится, – напомнил советник министра.
– А господин в мундире адмирала? Я где-то видел это лицо.
– Это наш прославленный адмирал Непир, Его флот взял в августе русскую крепость Бомарзунд. Об этом писали газеты и вы, мистер Готфрид, могли видеть его фотографию.
– Верно, видел, – вспомнил Готфрид.
Вошедший банкир, продолжавший общаться с Брокманом, вряд ли мог слышать советника, однако догадался, что немецкий историк интересуется им.
– Сэм, – обратился он к Брокману, – познакомьте меня с профессором из Берлина.
– Да барон, сию минуту! Карл, подойдите к нам! – Попросил Брокман.
Готфрид повиновался.
– Карл фон Готфрид, профессор Берлинского университета, – представился он.
– Барон Ротшильд, банкир, – не назвал своего полного имени один из членов самой богатой и могущественной в Европе семьи, обосновавшейся в Лондоне и получившей дворянский титул от австрийского императора.
«Так вот вы каков, финансовый повелитель Европы!», – Подумал Готфрид, знавший историю финансовой империи Ротшильдов и вот теперь удостоившийся чести познакомится с одним из её представителей.
– С вами, Карл, я хочу переговорить отдельно, а остальных господ не держу. Распорядитесь их проводить, – велел Ротшильд советнику министра.
– Да, барон! Сию минуту! – Склонился перед банкиром советник министра и приказал секретарю.
– Саймон, проводите мистера Квасняка и мистера Садык-пашу в канцелярию и согласуйте время их отправления в Бухарест с выплатой средств на проезд и прочие расходы.
– Слушаюсь, сэр!
Покидая кабинет советника министра, Готфрид, наконец, разглядел на фотографии в тёмной рамочке, перехваченной с уголка чёрной траурной лентой, лицо юноши в военном мундире. Фотография стояла на массивном столе советника, освещённом дюжиной свечей в замысловатом бронзовом подсвечнике.
«Кто-то из его близких. Возможно сын», – Подумал Готфрид. – «Неужели погиб на войне?..»   

* *
– Пройдёмте со мной, – предложил банкир, увлекая за собой Готфрида из кабинета советника министра в соседнюю богато обставленную комнату, откуда несколько минут назад появился сам в сопровождении адмирала Непира. Брокман проследовал за ними и прикрыл за собой дверь, оставив советника министра наедине с ворохом документов, к изучению которых тот приступил немедля.
В комнате царил полумрак и Готфрид не сразу разглядел сидевшего в глубоком кресле молодого морского офицера, по-видимому, прибывшего вместе с адмиралом и задержавшегося по просьбе барона Ротшильда. Перехватив взгляд Готфрида, офицер привстал и приветствовал его лёгким кивком головы.
– Знакомьтесь, Карл, лейтенант британского флота Пётр Захарьин-Гордон, – представил Брокман молодого офицера Готфриду.
– Вы русский? – Удивился Готфрид, ограничившись ответным кивком.
– И русский и англичанин.
– Как же вы оказались на службе в британском флоте?
– Исходя из собственных убеждений.
На это Готфрид ничего не ответил. Молодым офицером занялся Брокман, а барон обратился к историку.    
– Вы родом из Германии и, конечно же, чистокровный немец?
– Из Пруссии, – уточнил Готфрид, удивлённо разглядывая огромный глобус, диаметром не менее десяти футов, едва не достигавший Северным полюсом высокого потолка. Рядом с искусно выполненной копией земного шара, на которой были изображены все страны, колониальные и прочие владения, имелась удобная лесенка-стремянка, чтобы заглянуть в область высоких широт, где разместились Северная Европа, большая часть Российской империи с Русской Америкой, Британская Канада и Гренландия.
Огромный глобус, каковых Готфриду видеть не приходилось, поражал точностью очертаний материков, океанов, морей и островов. На поверхность искусно изготовленного макета Земного шара были нанесены горные цепи, реки и озера, границы государств, главные города и дороги. Причём многие элементы были изготовлены из дорогих камней-самоцветов.
– Понравился? – Спросил банкир.
– О, да! – Искренне ответил Готфрид. – Такого чуда я ещё не видел! Вы любите и хорошо знаете географию, – сделал он комплимент банкиру.
– Весьма полезная наука, – согласился с историком Ротшильд. – Круг наших интересов – весь мир! Скажите, мистер Готфрид, какие, по вашему мнению, государства станут править миром лет через сто – сто пятьдесят? – Спросил банкир. – Внимательно взгляните на глобус, может быть, он вам подскажет…
Неожиданный вопрос озадачил Готфрида. Он растерялся. Хотел, было, назвать такими Британскую империю, объединённую Германию во главе с Пруссией, Францию и даже Россию, но спохватился и промолчал.
– Вижу, что вы не в состоянии заглянуть на век – полтора вперёд, – улыбнулся доброжелательный банкир. – Впрочем, историку свойственно заглядывать в прошлое. Хорошо, я вам подскажу. Прежде всего, это основанные англичанами Северо-Американские Штаты. Взгляните на глобус, какая обширная территория, пригодная для жизни европейцев!
Очевидно, со временем сильной державой станет Китай – самая густонаселённая страна мира, подавляющее население которой китайцы, а это значит, что там не будет крупных межнациональных конфликтов. Китай – серьезный противник и чем позже проснётся от средневекового сна, тем лучше. Недаром великий полководец Наполеон Бонапарт говорил «Не будите Китай…»
– А Россия – самая огромная по территории империя? – Осмелился спросить Готфрид.
– Полагаю, что ста и даже ста пятидесяти лет для разрушения такой империи не достаточно, так что, мистер Готфрид,  приложим для этого максимальные усилия.
– Приложим, – согласился Готфрид, не смея отказать банкиру. – А как же Британская империя, Франция, Пруссия?
– В данном случае не стоит заглядывать так далеко, – загадочно молвил банкир. – Нашим странам отведено не отдалённое будущее, а настоящее время. – Отыскали на глобусе Пруссию?
– Высоковато, можно воспользоваться лесенкой? – с облегчением вздохнул Готфрид, подивившись, однако, проницательности банкира, которую предстояло осмыслить, как следует.
– Извольте.
– Готфрид придвинул стремянку и поднялся на несколько ступенек, с интересом рассматривая Центральную Европу, Германские государства и самое крупное из них – Пруссию.
– Пруссия самая большая и могущественная провинция будущей Германии, куда скоро войдут Бавария, Ганновер, Баден  и прочие немецкие земли и города. Время требует этого.
– Скоро? – Не отрываясь от глобуса, удивился Готфрид. – Я не ослышался? Как скоро это случится?
– Полагаю, что лет через десять-пятнадцать в Европе появится объединённая Германия и её столицей будет Берлин. Германия будет федеративным государством, в котором сохранятся все территории в неё вошедшие, в том числе её ядро – Пруссия . Будьте уверены, такая работа ведётся, – уверенно подтвердил банкир, проявляя необычайную осведомлённость в европейских делах.
«Впрочем, чему же удивляться», – подумал Готфрид, спускаясь со стремянки. –  «Банк Ротшильдов финансирует правительства многих стран, и его владельцы обязаны знать, на что идут их деньги.
– Где же ваше родовое гнездо? – Пожелал уточнить банкир, усаживаясь в удобное кресло и приглашая Готфрида разместиться в другом.
Брокман и Захарьин пересели на диван, стоявший у противоположной стены комнаты и о чём-то беседовали, причём говорил едва ли не шёпотом в основном клерк, а лейтенант слушал, кивая в знак согласия головой. Инструктируя лейтенанта, Брокман время от времени  что-то записывал в блокнот остро-отточенным карандашом.
Мягкий приятный голос барона, его доброжелательная, не сходившая с лица улыбка,  располагал к откровениям и Готфрид не скупился на слова.
– Родовое поместье Готфридов под Гамбургом. Есть ещё одно наше малое пока не утраченное поместье в Восточной Пруссии, под Кёнигсбергом. Оно давно уже не приносит доходов, но мой покойный отец и бывший полковник не желал его продавать, утверждая, что это имение ему дорого как память о предке – капитане тевтонского ордена бароне Адольфе фон Готфриде, который участвовал в войне с Московией, находясь с отрядом рыцарей в войске эмира Крыма Мамая. Символично, что Крым и сейчас важнейшая территория в Восточной войне против России, выросшей за прошедшие пять веков из Московского княжества в огромную империю.
Мой предок капитан Тевтонского ордена Адольф фон Готфрид участвовал в сражении у истоков реки Дон, в которой русские одержали верх над войском эмира Мамая. В разгромленном войске эмира Крыма были наёмники из Италии и других католических стран Европы, а так же наёмники из горных кавказских племён. Поход против Московии и еретиков благословил римский Папа.
Капитан Тевтонского ордена Адольф фон Готфрид был тяжело ранен и пленён, однако его удалось вызволить из плена литовскому князю Ягайло, войско которого находилось рядом с местом сражения, но в нём не участвовало.
Адольф фон Готфрид вернулся в Пруссию и оставил службу по состоянию здоровья. Вернувшись в своё имение под Кёнигсбергом, Адольф составил краткое описание того похода и сражения, участником которого он был, и вскоре скончался.
Мой отец, умерший четыре года назад и похороненный в имении под Кёнигсбергом, передал мне эти записи, сделанные предком, которые я использовал в своих исторических трудах. Интересно, что в том походе на Московию принимал участие некий командор ди Орсини из Генуи, как мне удалось выяснить несколько лет назад, являвшийся предком моего итальянского друга синьора Алонсо ди Орсини, на яхте которого я и мистер Брокман совершили плавание вдоль берегов Крыма. Это случилось  в начале сентября, когда высадившиеся в Евпатории объединённые силы Британии, Франции и Турции одержали победу в сражении с русскими на подступах к Севастополю.
– О да, это было  замечательная морская прогулка! – Охотно подтвердил Брокман, на мгновение, отвлекаясь от записей и от лейтенанта, которого продолжал инструктировать.
«Что он там наговаривает этому лейтенанту, что записывает?» – Подумал Готфрид, в ожидании продолжения беседы с банкиром, который профинансирует его весьма затратную поездку в Россию, для которой следует выбрать удобное время.
«Сейчас ноябрь, в декабре запланированы лекции, в декабре Рождество, которое следует встречать в кругу семьи. Затем запланирована поездка в Геную, к Алонсо. Конец января или февраль – самое удобное время для путешествия, которое может растянуться на полтора-два месяца», – размышлял Готфрид.
– Некоторые мои предки по материнской линии восходят к ростовщику из Гамбурга по имени Иосиф, который имел там свой торговый дом. Жил он в четырнадцатом веке и ваш предок Адольф фон Готфрид взял у него ссуду перед тем, как отправиться во владения эмира Мамая.
В те времена в Европе постоянно кто-то с кем-то воевал, и Иосиф исправно ссужал деньги на войну, – разоткровенничался банкир, которому импонировал интеллигентный образованный немец. – С тех пор мало что изменилось, разве войны уже не столь часты, однако требуют от государств больших расходов. Вот и Восточная война требует огромных средств. Кто, как не мы, банкиры, поможем монархам?
– Не совсем верно, барон! – Возразил удивлённый Готфрид. – В записках, оставленных капитаном Адольфом фон Готфридом есть упоминание о ростовщике из Гамбурга по имени Иосиф, но брал ссуду мой предок, собираясь в поход, в Данциге , у ростовщика по имени Захарий. Он ссудил ему в долг под десять процентов пятьдесят золотых и двести серебряных гульденов…
– И не вернул долг не в пятьдесят, а в сто золотых гульденов, да и серебра взял ваш предок побольше, – ухмыльнулся банкир. – Что касается Захария, то он представлял интересы Иосифа в Данциге, являясь чем-то вроде клерка. – Впрочем, дело прошлое. С войны ваш предок вернулся без добычи и инвалидом, какой с него спрос…
– Но откуда? Откуда вам это известно? – Растерялся Готфрид. – О моём предке? О его долге ростовщикам Захарию из Данцига и его хозяину Иосифу из Гамбурга? Откуда?
– Мистер Готфрид, я же сказал, что Иосиф мой предок по материнской линии и у нас в семье хранятся все долговые книги с ещё более ранних времён. В них записано кто и сколько брал в долг, под какие проценты и прочие сведения о заёмщиках. Без этого нам, банкирам, никак нельзя.
Готовясь к встрече с вами, мистер Готфрид, я кое-что узнал о вас, вашем происхождении и ваших предках. В том числе о вашем старшем сыне Адольфе, который служит в добровольно-наёмной немецкой бригаде. Кстати, эту бригаду финансирует моими деньгами британское военное ведомство. Теперь, после завершения военных действий на Дунае, немецкую бригаду перебросят в Крым. Так что вашему сыну, возможно, предстоит участвовать в штурме Севастополя, если, конечно, он не разорвёт контракт с выплатой крупного штрафа.
– Простите, я этого не знал, – растерялся Готфрид, пропустив укол насчёт не возвращённого долга капитана Тевтонского ордена Адольфа фон Готфрида и не в пятьдесят, а в сто золотых гульденов, как было записано в конторских книгах ростовщика, и подумал:
«Нет, сын не разорвёт контракт и вернётся в свою бригаду, которую направят в Крым. Упрямец, весь в деда – отставного полковника Прусской армии и, конечно же, в своего славного предка –  капитана Тевтонского ордена барона Адольфа фон Готфрида. Вот же и имена у них одинаковые! Так уж повелось в роду баронов фон Готфридов, старшим сыновьям поочерёдно давали имена Карл и Адольф. Фатальность…»
– Не переживайте, мистер Готфрид. Это было так давно, что следует простить покойного рыцаря. К вам, его наследнику, у нас нет никаких претензий. Так что вернёмся из далёкого прошлого к текущим делам. Что касается вашего старшего сына, то карьера военного – цель его жизни. С этим ничего не поделаешь.
– Вернёмся, – с облегчением согласился Готфрид.
– Россия с тех пор выросла в огромную Православную славянскую империю, ставшую угрозой для Европы. Россия – варварская страна! Россия – империя зла! – Брызгал слюной банкир, ненавидевший отчего-то Россию.
«Неужели за разгром Хазарского каганата русским князем Святославом?» – Подумал Готфрид, вспоминая один из важнейших эпизодов всемирной истории, случившийся девять веков назад. 
– Только в России есть позорная для цивилизованной Европы «черта оседлости»! – Негодовал раздражённый банкир. Откинулся на удобную спинку кресла, прикрыл глаза и передохнул. Так всё в нём накипело, что промолчавшему Готфриду стало не по себе. 
– Чтобы натиск России остановить, хотя бы остановить на Польше, – продолжил он после долгой паузы, – мы, я имею в виду крупных финансистов, создаём заслон на пути русских в Европу. В ближайшем будущем таким заслоном должна стать Германия, в которой соберутся все немецкие земли. Это, конечно же, не империя Карла Великого, но всё-таки на границах с Россией появится самое мощное европейское государство. Эта задача наиглавнейшая!
Как вы считаете, мистер Готфрид, кто в современной Пруссии наиболее перспективный политик? – Поинтересовался банкир.
– Кайзер? – Ответил Готфрид, чувствуя, что не угадал, и вопросительно посмотрел на банкира.
– Конечно же, ваш обожаемый кайзер Фридрих Вильгельм IV , – улыбнулся банкир. – Как же иначе. Но не только кайзеры создают Германию. Есть и другие люди, которые время от времени советуются с нами, и получают немалые кредиты, необходимые для строительства самой могучей империи в центре Европе, каковой скоро станет Германия.
– Кто же эти люди? – Спросил Готфрид, будучи ещё более расположенный к беседе с мудрым банкиром.
– Имя одного из них я вам назову. В Пруссии оно уже на слуху и вы, конечно же, слышали об этом перспективном политике, который скоро станет канцлером. Это фон Бисмарк , – назвал банкир имя прусского политика, которому симпатизировал и оказывал содействие.
– О да, конечно же, мне известен герр Бисмарк. Талантливый дипломат. Я лично знаком с ним, читал его статьи. Бисмарк бывает в Берлинском университете, где читает лекции о  европейской и мировой политике. Отто фон Бисмарк ценит огромный вклад в науку профессора Гумбольдта, утверждая, что таким выдающимся учёным гордится не только Пруссия, но и весь мир! – От удовольствия Готфрид покрылся румянцем.
– Однако, простите барон, за вопрос, который может показаться вам странным, – несколько остывая, продолжил он. – Какой смысл вам, подданному британской короны, желать создания объединённой Германии, по вашим словам самой мощной континентальной державы Европы? Станет ли она таковой? Не будет ли угрожать интересам Британии? Да и союз Германии с  Российской империей вполне возможен? Что тогда?
– О! Сразу несколько вопросов и весьма важных вопросов, мистер Готфрид, – заметил банкир, довольный собой и собеседником.
– Брокман, вы не зря побывали в Крыму, где познакомились с мистером Готфридом. Судя по озвученным им вопросам, он определённо подходит нам! – Похвалил банкир своего служащего, который привстал с дивана, преданно поклонился хозяину и, скромно промолчав, вернулся к своим записям. Однако Готфрид догадался, что, продолжая беседовать с лейтенантом и писать остро-отточенный карандашом, возможно, занося в блокнот его, Готфрида, разговор с самим сэром Ротшильдом, Брокман внимательно следит за взглядами и жестами банкира, которые говорят ему о многом, подчас больше слов.
– Современные великие европейские державы – Британия и Франция ведут сейчас войну против России, но сокрушить этого гиганта они не в состоянии. Только покусают, –  продолжил банкир. – Это вам не Франция времён Наполеона, сумевшая подчинить себе едва ли не всю континентальную Европу, в том числе и вашу Пруссию, мистер Готфрид. Однако Россия одолела Францию, заявив той победой о рождении сильнейшей мировой державы.
Что касается Британии, то это великая морская и торговая империя, не способная противостоять России на континенте, что и доказывает современная война. За прошедшую летнюю кампанию флоты Британии и Франции так и не смогли приблизиться к Петербургу, который не счёл нужным покинуть российский император, уверенный в своей безопасности.
В Крыму, который находится от Петербурга дальше, чем Рим от Лондона, возможен локальный успех. Британцы, французы, турки и все, кто ещё примкнёт к нашей коалиции, в конце концов, возьмут Севастополь, но нанести окончательное поражение России не в состоянии.
Придётся заключать мир. В России учтут причины поражения и начнут строить железные дороги, развивать промышленность, оснащать армию и флот современным оружием и кораблями. К следующему столкновению с Британией и её союзниками Россия станет ещё сильнее, попутно добивая турок и освобождая балканских славян, которые станут её союзниками.
Тогда затрещит по швам лоскутная Австрийская империя, в которой славян больше, чем австрийцев и венгров вместе взятых. При этом Россия может включить в свою империю всех славян, а так же православных валахов и греков, водрузить двуглавого орла над Константинополем, перекрыв проливы, создав своего рода Новую Византийскую империю и сделав Чёрное море и даже восточную часть Средиземного моря внутренними русскими морями. – Банкир подошёл к глобусу и очертил длинной указкой озвученное им пространство, которое может оказаться под властью Православного императора.
– Русские заставят турок вернуться в Центральную Азию  на свою историческую родину, присоединят к себе Палестину с православным населением , а возможно и Египет, где и сейчас проживают исповедующие православие копты .
Вы понимаете, чем это нам грозит? – Барон так посмотрел на историка, что последнему стало не по себе.
– Понимаю вас, сэр, – с дрожью в голосе ответил Готфрид. – В интересах Европы, Британии, в ваших интересах отгородиться объединённой Германией от России, не дав им заключить между собой союз.
– Да, это в интересах не только Британии, но других стран Европы, – подтвердил барон Ротшильд, значение и финансы которого для Британии были превыше королевской власти, не говоря уже о парламенте. Да и Париж крепко держала в своих руках французская ветвь банкиров Ротшильдов. Отсюда и тесный политический союз двух держав, прерванный лишь на время своенравным диктатором Наполеоном Бонапартом.
– Мы разрушили Первый Рим! Мы разрушили Второй Рим!  Мы разрушим и Третий Рим, которым назвал Московию первый русский царь Иоанн IV . Тогда, в шестнадцатом веке, на это не обратили внимания. Тогда Россия ещё ничего из себя не представляла, однако вещие слова Иоанна сбываются… – фантазировал барон, нервно похаживая возле своего огромного глобуса. 
– Всё-таки жаль, что в Восточной войне Пруссия не участвует, – посетовал он, укоризненно посмотрев на историка, прибывшего в Лондон из Берлина.
– Пруссия не воевала с Россией почти сто лет, – заметил Готфрид, – копила силы.
– Пруссия сильная держава, объединённая Германия станет ещё сильнее, но для сдерживания Российской империи, для её последующего уничтожения этого мало.
– Какие же вы видите иные силы, способные вместе с будущей Германской империей, в скорое появление которой я начинаю верить, сдержать Россию? – Насторожился Готфрид.
– Ту часть русских, которую называют малороссами, – ответил банкир. – Малороссы составляют не менее четверти населения Российской империи, которое по объективным оценкам уже превосходит 60 миллионов! Это не мало, а малороссы уже не совсем русские, причём часть из них, так называемые греко-католики или униаты, придерживаются европейских ценностей ещё и потому, что после раздела польских земель отошли к Австрийской империи.
Эти малороссы или укры, как начинают себя именовать некоторые «чрезмерно образованные» выходцы из их среды, не терпящие, когда иное название Малороссии – Украина, трактуется в Москве и Петербурге как «крайние земли», уже наши союзники и их надо всячески поощрять.
В создании национальной интеллигенции среди малороссов постарались поляки, колонизировавшие их в течение нескольких веков. Однако останавливаться на этом не следует, хотя Польши как таковой уже нет, и возродится она ещё не скоро. Не раньше, чем потерпит крах Российская империя – эта «тюрьма народов», как её назвал ваш, мистер Готфрид, соотечественник по имени Карл Маркс, несколько лет назад высланный из Германии и обосновавшийся у нас, в Лондоне .
Кстати, личность весьма интересная и пока для нас полезная. Ненавидит Россию, которая, по его мнению, остаётся жандармом Европы. Терзает Польшу, подавила национально-освободительное движение в Венгрии, да и в Германию и во Францию может в любой момент двинуть свои войска, как это уже было. Словом, в этой войне с Россией, Маркс на нашей стороне .
Крещёный иудей, придерживающийся коммунистических убеждений. Знаете, что это такое?
Готфрид промолчал.
– Мечтает построить некое «справедливое общество», где не будет сословий, где все люди будут равны и, самое главное, в этом обществе не будет денег! – Усмехнулся банкир.
–  Разве такое возможно? – Удивился Готфрид, слышавший о Марксе, но не читавший его трудов, что было явным пробелом.
«Обязательно почитаю и в ближайшее время», – решил он.
– Возможно всё, мой друг, – банкир впервые назвал так историка и жёстко добавил, –  но мы ему этого не позволим!
– За что же его выслали? – Осмелился спросить Готфрид.
– Опубликовал свой манифест, за что и был выслан. Мы внимательно наблюдаем за его деятельностью, которая может принести не только вред, но и немалую пользу задуманному.
«Надо обязательно прочитать этот манифест», – запомнил Готфрид.
  – Кроме малороссов есть католики-поляки, которых в Российской империи миллионы и которых следует использовать в наших целях, – продолжил свои рассуждения банкир. –  Однако этого недостаточно. Обоснование того, что малороссы особый народ – вот актуальная задача для европейских историков. 
Другая задача – ослабить Россию изнутри и для этого необходимо противопоставить русским малороссиян, часть которых уже утратили Православие. Над созданием нового этноса сейчас работают австрийцы. Кстати, мистер Готфрид, вам известен профессор Венского университета Алоиз Штраух? – Спросил банкир.
– Известен, но близко с ним не знаком.
– Познакомьтесь поближе, пока он жив. Штраух – славист и работает над новой концепцией происхождения так называемых восточных славян, вычленяя из предков русских малороссов, которых относит к особой ветви кельто-славян. На такие мысли его натолкнуло историческое название Галиция, сходное с Галлией, Галисией и даже Галилеей .
– Да я читал его статьи на эту тему, – подтвердил Готфрид, умолчав, что не согласен с концепцией Штауха, полагая, что эти географические названия лишь совпадения, и уж никак не связывая прикарпатскую Галицию с палестинской Галилеей.
«Впрочем? Пусть будет так, как считает профессор Штаух, если это принесёт хоть какую-то пользу нашему общему делу», – подумал Готфрид, которого после сегодняшних бесед с советником британского министра и самим бароном Ротшильдом охватил если не страх, то настороженность в отношении России, у которой с Пруссией была общая граница и  нейтралитет. Пока… 
– Занимаясь помимо истории социологией и психологией, профессор Штраух  выявил особый этнос в сёлах и деревнях окружающих города Львов, Ровно, Житомир и даже Киев. Словом, работы этого австрийского учёного весьма интересные и перспективные. Жаль, что профессору Штрауху под восемьдесят. Так что поторопитесь мистер Готфрид. Возможно, вам придётся продолжить его исследования.
А пока начните с поездки в Россию, цели которой вы оговорили с советником министра. В течение этой неблизкой и затратной поездки вы не будете стеснены в средствах. Об этом позаботится мистер Брокман. Сэм, вы слышите меня?
– Да, сэр! – оторвался от блокнота Брокман, который тщательно записывал беседу своего хозяина и немецкого профессора истории Карла Готфрида, успевая беседовать с весьма перспективным лейтенантом британского королевского флота Захарьиным-Гордоном.
– Когда вы планируете отправиться в Россию, – спросил банкир.
– В январе – феврале следующего года.
– Хорошо, жду вас в Лондоне не позже апреля – мая. Поддерживайте связь с мистером Брокманом, – распорядился банкир и, встав с кресла, дал понять, что аудиенция закончена.
– Мистер Готфрид, пройдёмте в канцелярию, оформим наш договор, – закрывая блокнот и прощаясь с лейтенантом, который оставался в кабинете банкира, услужливо предложил Брокман.
– Скажите, а чем вызван интерес барона к адмиралу и этому странному русскому лейтенанту? – Не удержавшись, спросил Готфрид.
– Насчёт адмирала, не знаю, – признался Брокман. – По-видимому, какие-то финансовые вопросы. Что же касается странного на ваш взгляд лейтенанта Захарьина-Гордона, перешедшего на британскую службу, то после встречи с бароном он, по-видимому, оставит службу, а по окончании войны вернётся в Россию. Такие люди, как этот молодой человек, принесут нам немалую пользу.
Готфрид не стал уточнять «кому это нам». И так ясно, Британской империи. Впрочем, теперь и он готов ей служить. Но не только Британии, но и будущей объединённой Германии и её «железному костяку» – Пруссии.
Уже в канцелярии министерства Готфрид спросил у Брокмана.
– На столе кабинета советника я видел фотографию молодого мужчины в траурной рамке. Вы не знаете кто это?
– Знаю. Этот юноша – сын советника министра. Несчастный мальчик погиб 25 октября под Балаклавой, мимо которой мы с вами, мистер Готфрид, в сентябре проплывали на яхте синьора Орсини.
Сын советника погиб в той самой злосчастной атаке лёгкой кавалерии. Ему было всего девятнадцать лет. Его тело, отправленное морем через Константинополь, ещё не доставлено в Лондон и не предано земле. Очень жаль несчастного юношу…
Готфрид передёрнулся, вспомнив своего старшего сына, немецкая добровольческая бригада которого, собранная и профинансированная англичанами наряду со швейцарской бригадой и славянским полком, готовилась к отправке в Крым.


 
















































ДЕРЖАВА

Роман

Часть II



 

1855 год. Держава Духа










































 






У Цесаревича







































Глава 1.
У Цесаревича

1.
Вторая половина декабря по принятому у католиков и лютеран Григорианскому календарю. На пороге Рождественские праздники и Новый год, до которых в России ещё далеко, однако уже по-зимнему морозно и снежно, а в Берлине обычная для этого времени оттепель.
Снега выпало чуть, и тот быстро сошёл, обнажив уныло-серые булыжные мостовые, уложенные на века трудолюбивыми и аккуратными немецкими каменщиками. Пасмурно и сыро, временами накрапывает мелкий дождь. По незамерзающей Шпрее кое-где плавают зимующие в городе утки, которых берлинцы подкармливают заплеснувшим испорченным хлебом.
Конец будничного дня. На центральных берлинских улицах, освещённых газовыми фонарями, много прохожих, то и дело открывающих, а затем закрывающих надоевшие за день зонты, и множество крытых конных экипажей, ведомых невозмутимыми, закутанными в плащи кучерами.
Несмотря не непогоду, вездесущие дворники поддерживают образцовую чистоту, немедленно подбирая кем-то оброненные бумажки и прочий мусор, а так же дымящийся конский навоз из-под лошадей, который хранят в специально отведённых местах, а затем продают овощеводам, чьи огороды окружают большой фабричный город – столицу Пруссии.
Фридрихштассе – сердце Берлина, где особенно чувствуется приближение Рождества. Повсюду светятся украшенные елками и ёлочными игрушками витрины многочисленных магазинов, кафе и дорогих ресторанов, заполненных праздной публикой, несмотря на Рождественский пост, ставший для лютеран, католиков, а так же атеистов, число которых росло год от года, совсем не строгим. И неудивительно, девятнадцатый век, породивший множество научных и культурных открытий, запомнился европейцам как «век просвещения».
К ресторанам, где подают изысканные блюда, вина и прочие крепкие напитки, подъезжают крытые экипажи, из которых выходят элегантные дамы в мехах и бриллиантах, сопровождаемые состоятельными мужчинами – супругами или любовниками.
В вечернем Петербурге на Невском проспекте картина сходная, но всё-таки что-то не так. Меньше праздности, не то настроение, да и моральное состояние в высших слоях русского общества, несмотря на пороки, от которых трудно избавиться, заметно выше. В отличие от Пруссии, православная Россия воюет сразу с тремя иноверческими державами, и это обстоятельство накладывает особый отпечаток на поведение русских людей, в том числе и господ из высшего общества.
Всего два месяца минуло с тех пор, как объединённый флот Британии и Франции отступил от столицы Российской империи, покинув покрывшийся льдом Финский залив. Вернётся ли следующей весной? Начнёт ли штурмовать Гельсингфорс и Кронштадт?
Но здесь в центре Европы, словно другое время и, несмотря на плохую погоду, Берлин активно готовится к любимому для всех христиан празднику Рождества, отмечаемому у католиков и лютеран двумя неделями раньше, чем в России и других православных странах.
Крытый двуконный экипаж, нанятый Константином Сергеевичем Аксаковым на вокзале по прибытии из Штеттина  в Берлин по недавно построенной железной дороге, остановился возле установленной прямо на улице высокой, богато украшенной рождественской ёлки.
Нудный дождь на время прекратился. Несмотря на сырость, ярко горели закреплённые на нижних ветвях свечи, под которыми примостился небольшой оркестр из трёх наряженных клоунами карликов. Музыканты исполняли весёлую мелодию, под которую несколько собравшихся у ёлки мальчиков и девочек напевали песенку, но слов из-за уличного шума было не разобрать.
Рассчитавшись с кучером, который довёз его от вокзала до отеля «Мекленбург» и подождал, пока пассажир снял сравнительно недорогой одноместный номер и оставил в нём вещи, а затем отвёз на Фридрихштассе, Аксаков перешёл на другую сторону улицы к дому, где жил его старый знакомый Карл Готфрид – историк, профессор Берлинского университета.
Так уж случилось, что в двух кварталах от этого места когда-то торговала цветами хорошенькая белокурая девушка, в которую студент Константин Аксаков был влюблён, предложив ей руку и сердце благородного русского дворянина. Однако, несмотря на весьма выгодную партию для немецкой простолюдинки, Аксакову было отказано. Впрочем, то, что давно прошло, лучше всего выразить словами Пушкина – «дела давно минувших дней…»
Спустя несколько лет он узнал, что цветочница вышла замуж за другого, родила двух детей, но вскоре овдовела и переехала в провинцию, а куда именно никто из её бывших соседей ответить не мог.
«Да Бог с ней», – очнулся Аксаков от мимолётных воспоминаний и отворил дверь парадного подъезда, за которой его окликнул пожилой консьерж в потёртом мундире при двух воинских наградах, прислонённых к стене костылях и с чёрной повязкой над утерянным глазом, по-видимому, отставной капрал или унтер-офицер прусской армии.
– Вы к кому, господин?
– Моё имя Константин Аксаков. Я приехал к своему другу Карлу Готфриду. Он дома? – На хорошем немецком языке спросил Аксаков
– О! Вы русский? – Удивился консьерж.
– Да, русский.
– Русские молодцы! Бьют в Крыму англичан и французов! – Оживился старый прусский вояка. – А квартира господина Готфрида на втором этаже и он дома. Вернулся недавно с двумя господами. Разговаривал с ними по-французски. Наверное, иностранцы.
– Я знаю, я здесь бывал. Хорошо, что господин Готфрид дома, – обрадовался Аксаков, мысленно поблагодарив старого солдата за русских, которые «бьют в Крыму англичан и французов».
– Позвольте, я понесу ваш багаж? – Хватаясь за костыли и приподнимаясь со стула, услужливо предложил консьерж, заметив в руке гостя небольшой кожаный саквояж.
– Это излишне. Саквояж не велик и не тяжёл, – поблагодарил Аксаков консьержа-инвалида, у которого, как он успел заметить, отсутствовала одна нога, за предложенную помощь и положил на маленький столик, за который тот присел, вернув костыли на прежнее место, монету в пять пфеннигов.
– Благодарю вас, господин! В войне, которую ведёт Россия с нашими заклятыми врагами французами, я на вашей стороне! – заявил растроганный инвалид, провожая взглядом щедрого русского господина.


* *
– Мы встретились в Будапеште, куда я добирался через Валахию , занятую австрийцами, а Роджер через Варну и турецкие владения. Надо сказать, что по обоим берегам Дуная по-прежнему неспокойно. Валахи и болгары, недовольны уходом русских войск, собираются в повстанческие отряды и совершают дерзкие нападения на мелкие турецкие и австрийские гарнизоны, а так же на конвои с продовольствием, оружием и арестантами, – делился своими впечатлениями Жак Логан.
– Только в Будапеште мы, наконец, почувствовали себя в безопасности, – добавил Роджер Фентон, дороживший доброй сотней фотографий, сделанных в Крыму, которые могли конфисковать вместе с аппаратом турки или же болгарские повстанцы, отряды которых действовали по всему правобережью Дуная. Турецкая администрация ничего не могла с этим поделать, срывая зло на мирном населении, тем самым ещё больше озлобляя людей и пополняя отряды повстанцев молодыми мужчинами, которым было нечего терять.
– Если бы русские не ушли с Балкан, то Болгария могла бы состояться как независимое государство уже в этом или следующем году .
Что вы можете сказать об этом, Карл? – обратился за разъяснениями к немецкому историку французский журналист Жак Логан, корреспонденции которого с Восточной войны охотно печатали многие европейские газеты и журналы, принося автору солидные гонорары. Так уж сложилось, что статьи Логана дополнялись фотографиями, сделанными Роджером Фентоном и это творческое содружество на обоюдовыгодной основе сделало их друзьям, решившими после встречи в Будапеште больше не расставаться, по крайней мере, до окончания военных действий против России.
– Да, Жак, это так. России выгодно иметь близ своих границ независимые славянские государства, население которых исповедует Православие. Это, прежде всего Сербия  и Болгария. Но и Греция , а так же Валахия, Молдова и Трансильвания – территории, население которых, хоть и не славянское, но православное, и тяготеет к России. Все эти государства могут серьёзно усилить позиции России на юге Европы и на Средиземном море, а так же окончательно разрушить Османскую империю.
Однако и Европейские державы, не останутся безучастными к планам России на Балканах. Если Британия, Франция, а, прежде всего, Пруссия и Австрия не в состоянии остановить славян в стремлении создать свои государства, то следует включить их в орбиту своих интересов. Вы спросите, как этого достигнуть, избегая войн с Россией?
– Действительно, Карл, как? – Одновременно, так что прыснула от смеха супруга Готфрида фрау Эльза, подававшая гостям по куску домашнего пирога, спросили у Готфрида Логан и Фентон.
– Утверждать монархами в новообразованных государствах, лишившихся за столетия турецкого владычества собственной элиты, выходцев, скажем из Германии, где со времён Священной Римской империи германской нации сосредоточено огромное количество князей, герцогов и графов, породнённых с ныне правящими династиями Европы. Надеюсь, что так и будет. Опыт, полученный в Греции, где сейчас правит король Оттон I Баварский, будет востребован. В дипломатических противоборствах Россия пока неопытна и, побеждая в войнах, уступает в оформлении последующих мирных договоров. Полагаю, что этим и воспользуются наши дипломаты.
– Разумно, – согласился Логан, пивший мелкими глотками кофе со сливками. – Впрочем, это проблемы будущего. Полагаю, что завалить в этот раз «русского медведя» нам всё же не удастся, но покусаем его как следует. Жаль, что Пруссия, имеющая одну из лучших в Европе армий, осталась в стороне.
– Жаль, – поддержал друга Роджер, который был не прочь фотографировать доблестных прусских генералов и офицеров, командовавших полками вымуштрованных солдат.
– У кайзера и императора особые отношения  и не нам их осуждать, – дипломатично закрыл эту тему Готфрид.
– А как прошёл ваш приём в Лондоне, в министерстве Иностранных дел? – Хитро прищурив глаза, дескать, всё нам известно, – неожиданно поинтересовался Фентон, сделавший сегодня Готфриду такой сюрприз, что тот до сих пор под впечатлением переданного ему раритета, какое там – родовой реликвии, вернувшейся в семью баронов фон Готфрид самым неожиданным образом спустя пять веков!    
– Ничего особенного, – неохотно делясь результатами визита в Лондон, ответил Готфрид. – Мы побывали на приёме у советника министра вместе с нашим общим знакомым Тадеушем Квасняком и пока ждали, когда нас пригласят в кабинет советника, читали вашу, Жак, статью в лондонской газете с фотографией, сделанной вами, Роджер. Из статьи мы узнали о гибели британской кавалерийской бригады. Очень жаль, молодых людей. Кстати, одним из погибших кавалеристов оказался сын советника, портрет которого с траурной лентой стоял у него на столе, Позже я узнал его фамилию – Риган,  помните такого?
– Конечно же, помним мистера Квасняка, а с молодым офицером Ричардом Риганом – сыном советника министра, я был знаком лично, – ответил Фентон. – У меня есть  последняя фотография Ричарда, сделанная за полчаса до его трагической гибели. Памятная фотография осталась в номере отеля, и я решил передать её отцу Ричарда, как только окажусь в Лондоне. Что касается Квасняка, то у меня сложились о нём не самые лучшие впечатления.
– Неприятный, мрачный тип, – поддержал Фентона Логан.
– К тому же предатель, – добавил Фентон..
– Это почему же? – Удивился Готфрид.
– Поляк, родом из Варшавы, а стало быть, подданный Российской империи, – ответил Фентон и добавил. – В конце октября я стал свидетелем сражения с русскими под Балаклавой, где по глупости нашего командования была едва ли не полностью уничтожена бригада британской лёгкой кавалерии, в которой служил Ричард Риган. Так вот, я видел там русского офицера – дезертира, перешедшего на нашу сторону. Позже я узнал его имя. Офицер тоже оказался поляком.
Готфрид не стал отстаивать честь Квасняка, который и ему не слишком нравился, ни тем более дезертировавшего русского офицера, оказавшегося так же поляком.
– Видели бы вы, господа, одного типа по имени Садык-паша, то же, между прочим, согласно вашим, Роджер, взглядам, предателя и дезертира. Кстати там, у советника министра, нас с ним познакомили. Весьма колоритная и в то же время нелепая фигура. Как будто русский или малоросс, как называют в России жителей юго-западных окраин Российской империи. Ненавидит Россию и русских. На этой почве принял магометанство вместе с новым именем Садык-паша. Создал из славян, преимущественно таких же малороссов, а так же из поляков, так называемый «Славянский легион», который воюет на стороне турков.
Советник представил этого типа Квасняку, который так же ненавидит Россию и русского императора, и отправил их в Валахию на границу с Российской империей пополнять свой легион и готовиться к возможному вторжению турецких войск в направлении Кишинёва и Одессы. Ну что ж, возможно, Квасняк найдёт там своё место…
– С Квасняком всё ясно, ну а вы, Карл, какое предложение сделали вам? – Поинтересовался Логан.
Отвечать на такой вопрос Готфриду не хотелось.
– Меня попросили подготовить несколько лекций для сотрудников министерства на тему настроений, появившихся в российском обществе после начало Восточной войны.
– И это всё? – Удивился Логан, уверенный в том, что Готфрид не договаривает главного.
– Разве этого мало? – На вопрос вопросом ответил Готфрид. – Кстати, знаете, кого я увидел в кабинете советника?
– Кого же? – Спросил Фентон, оценивший, сделанное Готфриду приглашение в британское министерство.
Во-первых, адмирала Непира, командовавшего английской эскадрой в Финском заливе и взявшего русскую крепость Бомарзунд.
Во-вторых, ещё одного предателя из русских морских офицеров, перешедших на сторону англичан, но имени его я не запомнил.
– А в-третьих… – Готфрид сделал паузу, – догадайтесь, господа…
– Где уж нам, Карл, называйте этого третьего, – развёл руками Фентон.
– В-третьих, нашего общего знакомого мистера Брокмана, который выступал в качестве клерка одного крупного банкира, финансирующего армию, а так же «Славянский легион», куда отправились Квасняк и Садык-паша. Собственно это мистер Брокман организовал мою и Квасняка встречу с советником министра.
– А так же финансировал «немецкий легион», куда поступил добровольцем ваш старший сын Адольф, – ухмыльнулся Логан.
«По-видимому, так», – подумал Готфрид, но промолчал.
– Я видел немцев в Варне, однако с ними не общался, – вспомнил Фентон. – Они держались особняком и посторонних к себе не допускали.
– Господа, не пора ли нам перекурить, – предложил Логан, обращаясь в Фентону, поскольку Готфрид не курил, а фрау Эльза на время покинула их, не желая слушать всякую чушь.
Француз и англичанин прошли вместе с хозяином в его кабинет, где имелась пепельница, и принялись наполнять табаком свои трубки.
– В Крыму, где выращивают хороший табак, теперь курят многие, в том числе солдаты. Ввиду нехватки трубок и нежелания их чистить от пепла, табак заворачивают в обрывки газет и курят. Удобно, но мы с Роджером до этого ещё не дошли. Я старый курильщик, а Роджер пристрастился к курению уже в Крыму, – признался Логан. – Кстати, упрощённый способ курения табака, завёрнутого в бумагу, весьма перспективен. Будь я предпринимателем и коммерсантом, непременно бы воплотил эту идею, используя хорошую тонкую бумагу и мелкопорезанный табак, – добавил француз, затягиваясь ароматным дымом.
В прихожей послышался звон колокольчика.
– К вам гости, Карл. Встречайте!
«Кто бы это мог быть?» – Подумал Готфрид, направляясь в прихожую.

* *
Аксаков поднялся на второй этаж и потянул за ремешок колокольчика, скрытого за знакомой ему дверью квартиры Карла Готфрида, как и в прошлый раз не обратив внимания на её номер.
Дверь отворилась и выглянула молоденькая прислуга в белом накрахмаленном чепце и аккуратном фартучке.
– Вы к кому?
– Герр Готфрид дома? – Спросил Аксаков.
– Герр Готфрид и фрау Эльза дома. У них гости. А вы кто? Как им вас  представить?
– Скажите Карлу, что приехал господин Аксаков из России.
В прихожей раздались возбуждённые голоса. Говорили по-французски, но среди прочих голосов Аксаков узнал голос Готфрида.
– Фрида, кто там? – спросил у прислуги Готфрид.
Она не успела ответить. Готфрид узнал своего старого знакомого Константина Аксакова, от которого с месяц назад получил письмо с сообщением о предстоявшей поездке в Берлин, и, протянув руки, обнял его за плечи.
– Константин, вы! А я думал, кто это к нам!
– Добрый вечер, Карл! Добрый вечер фрау Эльза! – Аксаков поцеловал унизанную перстнями пухлую ручку супруги Готфрида, с которой был знаком.
– Вы ещё больше похорошели, фрау Эльза! – Сделал ей комплимент Аксаков.
– Спасибо, Константин, – покраснев от удовольствия, улыбнулась супруга Карла, пытаясь разглядеть обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки Аксакова.
– Нет, фрау, я по-прежнему холост, – перехватив её взгляд, признался Аксаков.
– Жаль, – тихонько вздохнула фрау Эльза, знавшая историю любви русского друга своего мужа и легкомысленной девушки, некогда торговавшей цветами неподалёку от их берлинского дома.
– Не вижу ваших замечательных детей: Адольфа, Фридриха, Гертруду и Марту. Они остались в имении? – Спросил Аксаков бывавший в родовом имении баронов фон Готфрид, которое по российским меркам было довольно скромным, а по площади пахотных земель более чем вчетверо уступало родовому имению Аксаковых.
– Да, дети остались в Вардорфе, но завтра мы отправляемся в имение и встретим Рождество в кругу семьи, – ответил Готфрид, опередив супругу, которая, не задумываясь, могла рассказать о старшем сыне Адольфе, бригада которого была размещена в Варне и в ближайшее время её должны были отправить морем в Крым, под Севастополь. Этого Карл не хотел и подал знак жене не упоминать о сыне.
– Встретить Рождество в кругу семьи – что может быть лучше! – Порадовался за супругов Аксаков.   
– Я ждал вас герр Аксаков! – Похлопал Готфрид друга по плечу. – Получил ваше письмо и боялся, что вы не застанете нас в Берлине. Слава Богу, успели. Раздевайтесь, и прошу к нашему столу. Мы пьем кофе и чай с пирогами. Знакомьтесь – мои друзья Роджер Фентон и Жак Логан. Мы познакомились этим летом на яхте моего итальянского друга синьора Орсини из Генуи. Вспоминайте, я рассказывал вам о нём.
– Как же, помню ваш рассказ о синьоре Алонсо Орсини, – подтвердил Аксаков. – Где же вам довелось плавать?
– Представьте себе, Константин, в Средиземном, Эгейском и Чёрном морях! К Алонсо мы отправимся все вместе после Рождественских празднеств, которые проведём в нашем имении в Вардорфе, а Новый год, очевидно, встретим по пути в Италию, в Вене. Заодно повидаемся с нашими австрийскими родственниками и друзьями, – с удовольствием сообщил Карл.
– В Вене живёт моя старшая сестра Хельга. Она замужем за генералом! – Поспешила добавить фрау Эльза. – А потом мы поедем в Италию, в Геную. Представляете, там совсем не бывает снега, и деревья не сбрасывают листья. В Генуе тёплое Средиземное море, не то, что наши моря – Немецкое или Восточное , – уточнила фрау Эльза, которую Карл наконец-то согласился взять с собой в неблизкую поездку по Италии, в ту её независимую от Австрии часть, которая называлась Сардинским королевством.
«Пора, наконец, познакомиться с синьорой Лаурой – очаровательной супругой синьора Орсини», – в душе радовалась фрау Эльза, переживая, что она старше итальянки на десять лет, а после последних родов к тому же сильно располнела.
– Константин, вы человек свободный, присоединяйтесь к нам! Генуя замечательный город, привлекательный даже в зимнее время! – Неожиданно пригласил Аксакова Готфрид, а для начала едем вместе с нашими друзьями Жаком и Роджером в Вардорф! До Гамбурга по железной дороге, всего за каких-то девять часов! Железные дороги просто «перевернули» наш мир! У нас, в Пруссии, их уже несколько. Жаль, что Россия с её огромными пространствами в строительстве железных дорог отстаёт от Европы. Кстати, Константин, как вы добирались до Берлина?
– От Петербурга до Варшавы – дилижансом . От Варшавы до Штеттина тоже, а затем по железной дороге. Согласен, быстро и удобно.
– Так едем с нами, завтра же! – Повторил своё приглашение Карл. 
– Нет, Карл, к сожалению, у меня другие планы. В Берлине я пробуду с неделю, остановился в отеле «Мекленбург». Поработаю в университетском архиве, а затем отправлюсь из отеля «Мекленбург» в герцогство Мекленбург, в Шверин,  Ретру, Висмар, Рерик и далее на Рюген. Но, прежде всего, просто сгораю от нетерпения передать вам письмо от одного вашего знакомого, с которым вы расстались четверть века назад! – Улыбнулся Аксаков, ожидая эффекта от приготовленного сюрприза.
– Четверть века? – Удивилась фрау Эльза. – Кто же этот знакомый?
– Позвольте мне раздеться и раскрыть саквояж, где хранится это письмо.
– Да, да, конечно! – Воскликнула хозяйка. – Фрида, прими у господина пальто и шляпу! А ваш саквояж поставьте на столик. Так будет удобнее его раскрыть.
– Кажется, я догадываюсь от кого письмо, – разволновался Готфрид, принимая конверт из рук Аксакова. – От Клауса?
– Да, от Николая Александровича Мотовилова, – подтвердил Аксаков. – В октябре мы встречались, и так случилось, что во время приватной беседы у нас отыскался один общий знакомый. Это вы, Карл!
– Main Gott! – Схватился за голову Готфрид. – Прошло столько лет, столько лет! а Клаус меня не забыл…
Знаете, Константин, а ведь я собираюсь поехать в Россию. В январе или феврале. Во времени я не стеснён, а потому помимо Петербурга и Москвы обязательно побываю у него. Константин, вы не знаете, где я могу застать Клауса?
– Право, не знаю, – покачал головой Аксаков. – Обычно в это время Николай Александрович находиться в своём имении, или же в Симбирске, или же?.. Право не знаю. В начале этого года он был в Петербурге, а летом в Москве. Ответьте ему, напишите в село Воскресенское. Адрес, куда писать, есть на конверте. Напишите и договоритесь о встрече.
– Карл, разве ты собрался в Россию? Почему же я ничего об это не знаю? – Возмутилась фрау Эльза. – В Россию, где идёт война, да ещё зимой! К тому же эта поездка будет нам стоить очень дорого, а имение не приносит ощутимых доходов!
– Успокойся, Эльза, от этой поездки наш бюджет не пострадает ни на пфенниг, а возможно и пополнится. Я потом тебе всё объясню, а пока приглашай Константина к столу.
– Но это ещё не всё. Для вас есть ещё одно письмо от Генриха Шлимана. Помните такого? – Озадачил Готфрида Аксаков.
– Шлиман? Как же, помню, – удивился Готфрид, вспомнив Лондон и советника министра иностранных дел Великобритании, который рекомендовал ему встретиться в Петербурге с Генрихом Шлиманов, пообещав при этом гостеприимство «обрусевшего немца», который поставляет в Россию товары, используемые в военных целях вопреки запретам со стороны Франции и Британии. – В прошлом году он приезжал в Берлин, по каким-то коммерческим делам и прослушал несколько моих лекций по истории Древней Греции. Вот и всё. Где же это письмо? Давайте его!
– Вот оно, – Аксаков протянул Готфриду другой конверт.
– Герр Аксаков, вы просто какой-то почтальон! Санта-Клаус, делающий рождественские сюрпризы! – Сделала гостю комплимент фрау Эльза. – Карл, ты мне не рассказывал о Шлимане. Кто он? Что у тебя за секреты от меня?
– Не бери в голову, Эльза. Я уже сказал, герр Шлиман слушал мои лекции, что он коммерсант, покупает товары в Пруссии и других немецких землях и продаёт их в России. Там и живёт, в Петербурге. Женат на русской женщине. Константин оказывается с ним знаком. Вот и передал мне от него письмо. Впрочем, весьма кстати. Буду в Петербурге, непременно к нему загляну. А письмо мы прочитаем потом, вместе. Ты же знаешь, Эльза, что нет у меня никаких от тебя секретов.
– Добрый вечер, господа, – Аксаков сухо, не протягивая руки, поздоровался с новыми друзьями Готфрида, догадавшись по названным именам, что перед ним француз и англичанин. – Извини, Карл, я ненадолго. По прибытии в Берлин становился в отеле, оставил вещи и сразу к вам, передать письмо. Не хотел бы вас отвлекать от новых друзей.
– Ну что вы, Константин! – Возразила фрау Эльза. – Вы познакомитесь с такими интересными людьми. Жак – известный журналист, а Роджер – фотограф или как таковых принято называть новым модным словом – фотокорреспондент. Оба недавно вернулись из Крыма и полны ярких впечатлений! Оставайтесь! Мы вас никуда не отпустим! Правда, Карл?
Напор энергичной супруги Готфрида был столь неотвратим, что Аксаков без колебаний уступил Эльзе. Ему хотелось остаться. Вот только француз и англичанин? Впрочем, они гости Карла и он не вправе возражать по такому поводу.
– А что там ещё, в вашем замечательном саквояже? – Полюбопытствовала фрау Эльза.
– Это вам, фрау. – Аксаков извлёк из саквояжа, наполовину заполненного папками с ценными рукописями, письмами и документами, две двухфунтовые стеклянные банки.
– Что это? – Всплеснула руками хозяйка.
– Липовый мёд и брусничное варенье, – пояснил Аксаков, передавая банки хозяйке.
Следом за банками Аксаков передал фрау Эльзе мешочек с кедровыми орешками, пояснив, что их собирают в Сибири, вызвав тем самым изумление хозяйки.
– Но ведь в Сибири очень холодно! Как же они там растут?
– На могучих деревьях, которые начинают плодоносить после пятидесяти лет, –  улыбнулся фрау Эльзе Аксаков.   
– Надо же, как нескоро! – Удивилась фрау Эльза.
– А это что? – Заметив в саквояже запечатанную сургучом квадратную бутылку, спросил Готфрид.
– Штоф самой лучшей русской водки, настоянной на зверобое.
– Зверобой? Что это? – Удивился Готфрид, принимая  бутылку из рук Аксакова.
– Есть у нас такая трава.
– Убивает зверей? – Готфрид перевёл на немецкий язык название неизвестной ему травы, на которой настояно содержимое бутылки.
– Нет, эта трава лечит, – улыбнулся Аксаков.
– Очень, хорошо! – Обрадовалась фрау Эльза. – Тогда к столу! Жак и Роджер уже вернулись к своим тарелкам и ждут нас!
«Ну что ж, небезынтересно будет послушать, что расскажут о войне француз и англичанин», – подумал Аксаков, входя в просторную гостевую комнату, где был накрыт по русским меркам весьма скромный стол, за которым уже разместились француз и англичанин, продолжавшие с интересом рассматривать русского друга Карда Готфрида.
– Господа, герр Аксаков привёз нам дары русской земли – липовый мёд и варенье из брусники, а так же кедровые орехи и лучшую, причём лечебную русскую водку, которую нам непременно стоит отведать! – Готфрид взглянул на супругу, и облегчённо вздохнул, не встретив возражения в её обычно строгих по такому поводу глазах. Несмотря на то, что, в отличие от извечно занятого своими делами супруга, фрау Эльза регулярно посещала лютеранскую церковь, исполнять строгие церковные правила полагала не обязательным.
– Фрида, – принеси рюмки. Ты знаешь какие! – распорядилась хозяйка.
– Да, фрау! – Поспешила исполнить распоряжение хозяйки проворная прислуга – девушка из деревни, скудное жалование которой было немалым подспорьем для родителей и многочисленных младших сестёр и братьев.
– Ну, господа, за что подымем бокалы? – поднимая свою крохотную хрустальную рюмочку, никоим образом не напоминавшую бокал, спросил у гостей Готфрид.
«За нашу победу в Крыму над русскими варварами!» – подумал Жак Логан, однако, перехватив взгляд Готфрида, передумал и предложил совсем уж нейтральное:
– За наше знакомство!
– За знакомство! – Добавил Роджер Фентон, у которого в голове крутилось совсем другое, не менее воинственное, чем у француза, который ненавидел Россию за разгром наполеоновской Франции, хотя и родился значительно позже тех событий, и как оно было, видеть не мог.
Все выпили, кроме фрау Эльзы, велевшей прислуге убрать бутылку, содержимое которой уменьшилось весьма незначительно.
– Замечательный напиток! – чуть поморщившись, одобрил Готфрид.
–  Напоминает по вкусу невыдержанный виски, – Заметил Фентон.
– В самом деле, далеко не коньяк, – буркнул Логан и принялся за второй кусок яблочного пирога, поскольку конфеты и пончики были сладкими, а он не любил сладкого, тем более под крепкие напитки.
 Вернулась Фрида и, подав кофе и заваренный чай в больших фарфоровых кувшинах, близких по формам к прижившимся в России заварочным чайникам с «носиками», собрала со стола пустые рюмки.
– Я, Карл и мсье Жак предпочитаем кофе со сливками, а Роджер, как это принято у англичан, чай с молоком, – пояснила Аксакову хозяйка. – Фрида, обслужи гостя! – Велела фрау Эльза служанке. – Вам кофе или чай?
– Лучше чай, но без молока, – ответил Аксаков. – У нас, в России, пьют чай с мёдом или вареньем, а с молоком – кобыльим или верблюжьим пьют чай башкиры или киргизы.
– Неужели? – Удивилась фрау Эльза. – Кто же эти башкиры и киргизы?
– Есть в России такие народы, – ответил Аксаков.
– Что-то вроде индейских племён, живущих в прериях Америки и Канады, – пояснил супруге Карл, утолив таким необычным сравнением любопытство супруги, которая тут же выбросила из головы «всякую ерунду» и вернулась к столу.
– Есть сахар и конфеты. Конфеты свежайшие! От Штайнмаейра. Пирог с яблоками испекла Фрида, но под моим руководством! – Похвасталась фрау Эльза. – Есть ещё берлинские пончики с вишней. Угощайтесь, герр Аксаков! Очень вкусные.
Служанка принесла чашечку с блюдечком и налила Аксакову чаю. Рядом поставила тарелочку с кусочком яблочного пирога. 
– У нас чай индийский и цейлонский, а какой чай предпочитают в России? – Поинтересовалась фрау Эльза, стараясь втянуть Аксакова в непринуждённый застольный разговор на французском языке, которым в разной степени владели все. Лучше всех, естественно Жак Логан, а хуже всех Роджер Фентон, но ему помогал француз, переводя кое-что на далеко не лучший английский.
– В России предпочитают чай китайский, а крестьяне, каковых у нас подавляющее большинство, заваривают вместо чая сухую чернику, мяту, малину, зверобой и прочие полезные травы.
– А кофе? Какой кофе предпочитают в России? – Полюбопытствовала фрау Эльза.
– Кофе у нас пока не пользуется большим спросом, но очевидно, такой же, как и в Европе, бразильский. Впрочем, в таких делах я не знаток, – признался Аксаков.
Логан перевёл ответ Аксакова Фентону и англичанин одобрительно закивал головой, сообщив в свою очередь, что самый лучший цейлонский чай доставляют в Лондон специальные «чайные клиперы». Ходят только под парусами и никаких паровых машин, поскольку чай впитывает в себя запахи дыма, угля и железа.
– А каким образом доставляют чай из Китая в Россию? – Поинтересовался Фентон.
– Китайские купцы привозят тюки с чаем в Кяхту, это на границе России и Монголии и продают чай русским купцам. Затем чай доставляют в конных упряжках в прочие российские губернии. Так что тоже без дыма, угля и железа, – иронизировал Аксаков, приглядываясь к французу и англичанину. Несмотря на то, что оба не были военными, их страны воевали против России, а по тому перед ним сидели если и не враги, то противники.
– Да, Китай – очень бедная и в то же время богатейшая страна! – Заметил Фентон. –  Мечтаю побывать в Китае, прежде всего в Кантоне или Шанхае, а если повезёт, то в Пекине. Хочется взглянуть на императорский дворец и сделать несколько фотографий, которые охотно опубликуют в британских и французских журналах.
Фразы, составленные Фентоном на скверном французском языке, поправлял Жак Логан, который в свою очередь присматривался к русскому другу Готфрида, получившему хорошее образование и великолепно владевшему не только немецким, но и французским языком. Уж это, много пишущий журналист мог оценить как никто иной.      
– Россия тоже сказочно богатая страна, – подтвердила фрау Эльза. – Муж рассказывал, что Россия в сто раз больше чем Пруссия! Что в России самая плодородная в мире земля. Чер-но-зём, – выговорила по слогам трудное для неё слово. – Да, Карл?
– Да, дорогая. У нас в Пруссии, да и по всей Германии земли значительно хуже и едва могут прокормить возрастающее население. Земли нашего родового имения Вардорф, куда мы отправимся завтра, чтобы отпраздновать Рождество в кругу семьи, а вы там бывали, Константин, и видели сами, – напомнил Готфрид к Аксакову, – истощены, и урожаи постоянно сокращаются. У нас крестьяне свободные, а недовольные своими доходами, отказываются брать землю в аренду. Уходят в города, нанимаются на заводы, фабрики, на верфи и в матросы. Чтобы поправить дела пришлось взять деньги в банке под немалые проценты и купить гуано. Знаете, Константин, что это такое?
– Нет, Карл, не знаю, – признался Аксаков. – Это что-то новое?
– Удобрение и птичьего помёта. Вот что это! – Назвала фрау Эльза окаменевшее вещество из наколенного за миллионы лет помёта морских птиц, гнездящихся на островах близ тихоокеанского побережья Южной Америки, воды которого чрезвычайно богаты рыбой.
– Именно так, – подтвердил Готфрид, – Там за миллионы лет скопилось этого гуано – многометровые пласты. Добывают и везут в Европу, что недёшево. Увы, у нас в Европе нет русских чернозёмов, а потому постоянная нехватка пахотных земель и продовольствия. Зерно приходится покупать.
– Чернозёмы у нас далеко не везде и климат не столь благоприятный, как в Европе. Однако Россия основной поставщик хлеба не только в Пруссию, но и в другие страны, в том числе в Англию, торговые связи с которой прерваны в связи с войной, так что у наших хлеботорговцев скопились излишки, – пояснил Аксаков. –  Закупайте впрок!
«Поделились бы с Европой своими необъятными землями, которые вам не освоить и за тысячу лет», – подумал Логан, однако промолчал, не решаясь задевать русского друга Готфрида.
– Нам, немцам, хронически не хватает жизненного пространства. Вот почему немцы были вынуждены переселяться в различные страны мира, в том числе и в Россию, продвигаться на восток, заселяя и осваивая новые земли, – продолжил Готфрид, вспоминая фрагменты одной из своих лекций, прочитанной студентам.
– Да, Карл, немцы по-прежнему переселяются в обе Америки и в Южную Африку. В России много немцев ещё с петровских времён, а при императрице Екатерине II, урождённой принцессе Ангальт-Цербстской , их прибыло на жительство в Россию превеликое множество, – подтвердил Аксаков. – Что же касается продвижения немцев на восток, то это ни что иное, как расширение за счёт славянских земель. Вот и в названии восточного немецкого государства, убери литеру «П», так и слышится «Руссия».
– Такое сравнение не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, – улыбнулся Готфрид и пошутил. – По-видимому, немцы и русские «устроены одинаково», а потому тянутся на восток, навстречу солнцу, да только в масштабах такого движения нам с русскими, дотянувшимися до Великого океана и Америки, не сравниться.
Услышав такое, Логан, а затем и Фентон, заулыбались, с одобрением посмотрев на Готфрида, ловко подколовшего своего русского знакомого.
– Благодарю за комплимент, – отшутился Аксаков. 
– Да, русских и немцев роднит многое, – приняв серьёзное выражение лица, задумчиво молвил Готфрид, – ведь мы соседи на протяжении не одной тысячи лет, а первая династия русских монархов была основана выходцем из немецких земель конунгом Рёриком.
– Который был славянином, – добавил Аксаков. – Ближайшие два месяца я намерен посвятить изучению древней истории Мекленбурга, а именно истории ободритов, вагров, лютичей, ругов и других славянских племён, живших на севере Германии до завоевания их земель саксами, а также поисками мест, жители которых сохранили крупицы своей славянской идентичности.
– Да, это мне известно, – признался Готфрид. – То дела давно минувших дней и осуждать прошлые конфликты наших предков бессмысленно. Будучи в юношеском возрасте в России я слышал, и не раз, любопытную фразу: «какого русского не потри – найдёшь в нём что-то от татарина». Так говорят у вас, Константин?
– Говорят. Будучи славянами, русские впитали в себя немало этносов, прежде всего финских, а затем уже тюркских, – пояснил Аксаков.
– У нас, на востоке Германии и в Пруссии, хоть и не часто, но тоже иногда вспоминают: «какого немца не потри – найдёшь в нём славянина».
Логан, внимательно прислушивавшийся к словам Готфрида и Аксакова, пояснял Фентону суть их разговора.
– Так и в нас, британцах, немало и от саксов и от кельтов и от французов! Как же иначе, ведь мы соседи! – не удержался фотограф. Высказался на английском языке, но был понят и Аксаковым и Готфридом. Все улыбнулись и дружно рассмеялись. Лишь фрау Эльза, озабоченная тем, что от пирога почти ничего не осталось, укоризненно посмотрела на смеющихся мужчин, подумав.
«И чего это они? Выпили всего-то по маленькой рюмочке. Чему смеются?»
– Соседи обычно конфликтуют, а государства воюют. Слава Богу, это не относится к Пруссии и России. Конфликтов между нашими странами не было почти сто лет, – напомнил Аксаков. – А вот Франция и Англия хоть и не соседствует с Россией, воюют с нами. Что вы на это скажете господа?
– Воюют короли и императоры, мы же люди штатские. Я – журналист, Роджер – фотограф, – ответил Логан. – Роджер недавно вернулся из Крыма. Сделал немало фотографий наших солдат и офицеров, их славные победы и досадные поражения. Увы, не мы начинаем войны, господин Аксаков, но мы, как и все нормальные граждане, патриоты своих держав!
– Господа, полагаю, что с темой войны необходимо покончить, ибо она поссорит нас! –  остановил Логана Готфрид, доставая из конверта письмо друга своей юности, от которого пришла весточка спустя четверть века. – Позвольте мне прочитать письмо от Клауса, некоторые строки из которого, надеюсь, будут интерны всем. Я просто сгораю от нетерпения! Надо же, я давно знаком с Константином, однако даже не подозревал о том, что герр Аксаков знаком с Клаусом! 
– Читайте, мы все – внимание, – оживился Логан, надеясь услышать что-либо интересное и по возможности использовать этот материал в своих будущих статьях.
Готфрид пробежал глазами строки приветствия, вспоминая молодого человека, с которым успел подружиться во время пребывания в Казани, в гостеприимном доме профессора Фукса, краткие воспоминания Николая Мотовилова о днях, проведённых вместе с юным Карлом, мечтавшим стать историком, а вот и строки о войне:
«Теперь Россия, защищающая православных христиан от османского гнёта, воюет сразу с тремя державами. Со стороны Англии и Франции эта война несправедливая, потому России им не одолеть, даже если ей, а стало быть, государю и народу нашему  будут нанесены отдельные поражения. Господь Россию не оставит и миссию свою Россия не теперь, так позже, завершит освобождением славян балканских от турецкого насилия», – зачитал Готфрид гостям вслух и вновь углубился в личные переживания Клауса, который за прошедшие четверть века сделал успешную карьеру на государственной службе, женился по любви и имеет трёх дочерей.
Назвать теперь сорокапятилетнего семейного мужчину как прежде Клаусом, Готфрид уже не мог, мысленно представляя себе родовитого дворянина, титулярного советника, почётного смотрителя, попечителя уездного училища и симбирского совестного судью Николая Александровича Мотовилова – русского барона, старинный род которого восходил к славным временам князя Рюрика. 
 Готфрид закончил чтение письма, написанного по-немецки, на двух листах и, аккуратно сложив, убрал в конверт.
– Спасибо вам, Константин, за письмо! Большое спасибо! Читал и вспоминал свою юность и замечательное путешествие по России вместе с великим Гумбольдтом!
– Карл, что же вы зачитали нам, что было дальше в этом письме? – Огорчился Логан.
– Видите ли, Жак, письмо сугубо личное, – ответил Готфрид, уже строивший в голове планы предстоявшей поездки в Россию с непременной встречей с Клаусом, которого теперь следовало звать герр Мотовилов или же менее привычным для немцев – Николай Александрович. Задумался и вдруг спохватился, вспомнив с какой первоначальной целью и на какие средства готовилась эта поездка. От таких мыслей Готфрида охватило небеспричинное беспокойство, что не укрылось от фрау Эльзы, чуткой на перемены в настроении супруга.
– Что с тобой, дорогой? – Озаботилась она. Покраснел. У тебя, наверное, жар!
– Не беспокойся, Эльза. Всё хорошо, просто у нас душно. Следует приоткрыть окно и проветрить комнату.
Пока Фрида, которую позвала хозяйка, проветривала и в самом деле хорошо протопленную просторную комнату, которую в России назвали бы горницей, гости и супруги Готфрид прошли в кабинет хозяина, заставленный громоздкими книжными шкафами, полными книг и пухлых папок с рукописями. На рабочем столе Карла помимо письменного прибора и стопки писчей бумаги лежал старинный по внешнему виду кинжал в ножнах, который привлёк внимание Аксакова.
– Что это, Карл?
– О! Это оружие, принадлежало моему предку, рыцарю Тевтонского ордена капитану Адольфу фон Готфриду! – С гордостью произнёс Карл. – Я собирался показать его тебе, –  перешёл Готфрид на дружеский доверительный тон. – Такая неожиданная и поистине удивительная находка! Я до сих пор не верю своим глазам! Поистине день сюрпризов!
–  О да! – Закивала головой фрау Эльза.
Осторожно, словно величайшую драгоценность, Карл взял в руки старинное оружие.
– Представляешь, Константин, ему не менее пяти веков!
– Неужели он принадлежал твоему предку, рыцарю Тевтонского ордена Адольфу Готфриду? Неужели?! – Неожиданно высказался растерянный Аксаков, вспомнив рассказ Николая Александровича Мотовилова о капитане Булавине, раненном в сражении под Севастополем. Вспомнил строки из зачитанного им  письма Булавина с сообщением об утрате старинного кинжала – трофея, взятого предком капитана сотником по имени Михайло Булава в битве на Куликовом поле, где русские дружинники и ополченцы под знамёнами Великого Московского князя Дмитрия Ивановича разгромили войско эмира Крыма Мамая и его многочисленных союзников в том числе генуэзцев и прочих европейских рыцарей.
«Неужели тот самый кинжал? Неужели?» – бессловесно переживал Аксаков, – «Но как? Как же он оказался здесь?»
– Что с вами, Константин? – Удивилась фрау Эльза. – Отчего вы так взволнованы?
– Этот кинжал мне передал Роджер. Представляешь, Константин, он выкупил его у зуава, это такие наёмные солдаты и африканцев – алжирцев или марокканцев во французской армии, – пояснил Готфрид. – Рождер выкупил кинжал вместе с полевой сумкой, снятой зуавом с убитого русского офицера.
– Именно так, мистер Аксаков, – подтвердил Фентон. Сумку, кинжал и воинское облачение африканского наёмника я купил у зуава в конце сентября, когда союзники, одержавшие победу в сражении на реке Альма, охватывали кольцом Севастополь, в бухтах которого укрылся русский флот, а часть кораблей была затоплена.
На лезвии кинжала есть старинная именная надпись «Adolf von Gottfrid», которая навела меня на мысль о возможной принадлежности старинного оружия к рыцарю Тевтонского ордена Адольфу фон Готфриду, о котором нам рассказал Карл во время плавания на яхте синьора Орсини вдоль Бергов Крыма.  Там был ещё и девиз.
– «Gott mit uns» – Опередил Фентона Аксаков.
– Верно! – Удивился Готфрид. – Но Константин, откуда тебе это известно?
– Офицер, у которого зуав взял сумку и кинжал, не был убит. Офицер был ранен. Это капитан Булавин – сосед Николая Александровича Мотовилова по симбирскому имению.
Кинжал, взятый на поле боя в качестве трофея, почти пять веков хранился в семье Булавиных, а Николай Александрович Мотовилов знал об этом раритете, знал о надписи, сделанной на клинке.
– Но кинжал вернулся к наследникам рыцаря Тевтонского ордена Адольфа фон Готфрида и это неоспоримо! – Вступился за права Карла Логан. – Связь времён!
Сказанное о «связи времён» взволновало впечатлительную фрау Эльзу, голубые глаза которой повлажнели.
– Мы передадим эту семейную реликвию нашему старшему сыну Адольфу, который мечтает о карьере военного. Адольф сейчас там!
Где «там» фрау не успела сказать. Готфрид сделал ей знак «молчать»! И виновато посмотрел на Аксакова.
«Вот как ведь вышло…»
 – Господа я дам французским, английским и немецким журналам великолепную статью! Готов услышать подробности, а уж как я изложу эту удивительную историю!
– Вижу, мсье Логан, что вас не остановить, – нахмурился Аксаков. – Пишите, но знайте меру!
– Мистер Фентон, у вас сохранились другие вещи, которые зуав забрал у раненого русского офицера? Сохранилась его полевая сумка и её содержимое? – Потребовал Аксаков ответа у фотографа.
– Да, я оставил сумку в отеле «Бранденбург», где мы с Жаком остановились.
– Верните её русскому офицеру! Предайте её мне! – Настоял Аксаков. 
 
2.
Днём, в Рождественский сочельник над Воскресенским нависли тяжёлые тучи, и бушевала снежная метель, так что зимний день выдался ветреным, холодным и сумрачным, словно его и не было, а сразу же после Литургии и ранней Вечерни наступили густые сумерки, за которыми близилась волшебная Рождественская ночь.
Ввиду такого ненастья, селяне, отстоявшие Вечерню, попрятались по заносимым снегами избам, щедро подбрасывая в печи дрова с соломой и предвкушая окончание строгого поста. Наконец-то можно насытиться нечастой на скудном крестьянском столе мясной едой – прежде всего свиным студнем с хреном, запеченным гусём, уткой или курицей и прочей праздничной снедью – пирогами, кулебяками, калачами, да под чарку водки, домашнего хлебного вина или же кваса – кому что положено. Но, прежде всего, следует непременно отведать сочиво, приготовленное из ячменного, пшеничного или ржаного зерна.
Что может быть лучше долгожданного рождественского вечера, когда вся большая крестьянская семья, от младенца до старца, собирается в хорошо протопленной избе, чуть освещённой слегка коптящим жирником или неказистой свечой, за выскобленным и вымытым празднично накрытым столом.
С Рождеством Христовым! С Великим праздником!

* *
Сегодня Елена Ивановна распустила по домам всех слуг и служанок, кроме сторожа и дворника бобыля Федота, который был всегда под руками, жил одиноко в сторожке при въезде в усадьбу, и идти ему было некуда.
Сама, барыня, с помощью гувернантки и дочерей накрывала праздничный стол, ожидая супруга. Николай Александрович после окончания Вечерни задержался у отца Василия, но скоро обещал быть, о чём барыне сообщил Федот, посланный за барином и вернувшийся со сладкими подарками для барышень от матушки Евдокии.
Дарья Михайловна загодя отпросилась к Марии и Петру Орловым, которые пригласили её в свой новый дом вместе встретить в нём Рождество.
– Пойдёшь, Даша, привет им от нас передашь, поздравления с Рождеством Христовым и подарки, только прежде посидишь вместе с нами за праздничным столом, отведаешь гуся в яблоках и праздничного пирога. Сама постаралась! Удались! 
Узнала я, что Мария теперь в положении. Рада за них! Какая семья без детишек. Как хорошо, что Пётр учительствует. Придёт время Марии родить, будет кому вести оба класса.
Вчера из тех писем, что привезли из Симбирска, одно тебе передали. От Павла?
– От него, Елена Ивановна, – покрылась румянцем Дарья.
– Как он? Что пишет?
– Пишет, что здоров, что полк его разметили на зиму в брошенном жителями турецком селе неподалёку от Карса. Село бедное, кругом ни единого деревца, вдали горы. Дома, сложены из лёгкого камня туфа и крыты землёй. Зовутся такие жилища тунами. Вместо печи яма в земле, дым выходит через отверстие в крыше. Дров нет, топят соломой и кизяками, которые турки делают из навоза. А зимы там бывают холодные, хоть и короче наших.
Пишет Павел, что весной возобновятся военные действия под Карсом, который наша армия уже брала четверть века назад, а потом оставила. Теперь нашей армии приказано его взять. Ну вот, Елена Ивановна, и всё. Остальное – личное. Боюсь я за него, сильно переживаю, – повлажнели глаза гувернантки.
– Не переживайте так, Дарья Михайловна! Всё будет хорошо, потому что не может быть иначе! – Принялась успокаивать гувернантку Александра, прислушивавшаяся к разговору взрослых.
– И в самом, деле, что это я? – Вздрогнула и улыбнулась Дарья, поцеловав Александру в щёчку. – Долой недобрые мысли, ведь праздник сегодня!
Гувернантка и девочки принялись поправлять закреплённые на стенах украшенные цветными бумажными лентами пахучие еловые ветки с шишками, которые по их просьбе загодя наломал Федот. Это вместо рождественских ёлок, которые по рассказам Дарьи Михайловны, побывавшей в детстве вместе с родителями в Риге и Ревеле , ставят в своих домах добропорядочные немцы. Елена Ивановна против такой затеи не возражала.
Рождественские ёлки устанавливались в богатых домах Санкт-Петербурга, реже Москвы, а в российских губерниях такая традиция долго не приживалась.   
– Праздник! Праздник! – Надышавшись запахом свежей хвои, захлопали в ладоши младшие девочки Прося и Маша, и поспешили обнять маму.
– Мама, а мы будем раздавать детям подарки? – Спросила Прося.
– Будем! Будем! – Подхватила четырёхлетняя Маша.
– Что ты, Машенька! На дворе холод, снег и метель. Кто же теперь отважится  показать свой носик «воеводе Морозу»? Ну а тем, кто не побоится и к нам придёт – будем! А ну-ка, доченьки, гляньте в окошко? Есть там кто-нибудь?
Прося и Маша, а за ними и Александра поспешили к начинавшим промерзать изнутри окнам и принялись протирать стёкла тёплыми пальчиками, пытаясь выглянуть на освещённый двумя тусклыми фонарями заснеженный двор.
– Ой, мама! – Воскликнула Александра. – К нам дети пришли, стоят и ждут!
– Надо же, им и метель нипочём! – Выглянув в окно, всплеснула руками Елена Ивановна. – Сколько же их? Пять, шесть, семь! – Сбилась со счёта, а дети всё подходили и подходили. – Даша, – помоги мне вынести в прихожую короб с подарками. Нетяжёл, но удобнее вдвоём.
– Мама, давай, я! – Предложила Александра. – А раздавать подарки станем вместе с Просей.
– И я, и я хочу! – Потребовал Машенька.
– Идите, доченьки, раздавайте подарки, – улыбнулась Елена Ивановна, любуясь дочерями, наряженными в красивые праздничные платьица. Только на улицу не выходите, не застудитесь! Даша, проследи, чтобы дети вошли с улицы в прихожую и поплотнее закрыли за собой двери.
– Прослежу, Елена Ивановна! А ну, Сашенька, берись за ручку!
– Впрочем, я с вами, – решила Елена Ивановна, желавшая посмотреть на крестьянских детей и поздравить их с Рождеством.
Александра и Дарья Михайловна взялись за ручку картонного короба, в который были уложены рождественские подарки крестьянским детям – небольшие бумажные кулёчки с медовым пряником, горстью орехов, яблоком и несколькими карамельками, и вынесли его в тёплую прихожую, куда Федот впускал ребятишек, заставляя снимать шапки и стряхивать снег с полушубков и валенок.
– Надюша! – Узнала Елена Ивановна, одну из девочек – ровесницу Александры и старшую по росту и по возрасту среди пришедших за подарками детей, – а где же братик твой, Алёша? Почему не пришёл вместе с тобой?
Девочка растерялась, не зная, что на это ответить. Дарья Михайловна ей помогла, на ушко прошептала.
– Ответь, Надя, Елене Ивановне и попроси подарок для своего братика.
– У нас с Алёшей валенки одни на двоих, вот он и не пришёл, остался дома. Возьмите сочиво. Маменька велела передать! – протянула девочка Елене Ивановне маленький горшочек с угощением. – Ещё я песенку спою.
– Переминаясь с ноги на ногу в стареньких подшитых валенках, которые ей были велики, сильно волнуясь и подняв к тусклой свече глаза, девочка пропела тонким голосочком, тщательно разученные и не все ей понятные слова:

Свершилось Великое чудо,
Спасителя Бог нам послал.
В пещере забытой,
В заброшенных яслях,
Младенец, Сын Божий, лежал.

Звезда над пещерой,
Как свет путеводный,
Светила учёным  волхвам.
И песнь пастухов Палестины,
Незримо плыла к небесам.

– Всё, барыня, – опустила глаза девочка.
– Молодец, Надюша! – Похвалила её Елена Ивановна. – Кто же тебя научил такой прелестной песенке?
– Маменька напела, а я запомнила, – ответила девочка.
– Вот, возьми подарок, и для братика возьми, – улыбнулась Елена Ивановна и обернулась к дочерям.
Александра подхватила два кулёчка и, передав крестьянской девочке, поздравила:
– С Рождеством Христовым, Наденька! С Рождеством Христовым, дети!
– С Рождеством! С Рождеством! – Хором ответили крестьянские ребятишки, которым Дарья Михайловна, Прося и Маша раздавали кулёчки с рождественскими подарками.
– Приходите завтра, вместе станем кататься на саночках с косогора, как на прошлое Рождество! – Напомнила детям Александра. – И братик твой, Надя, пусть приходит. Мама, можно я отдам Алёше свои старые валенки? Можно?
– Можно, – улыбнулась Елена Ивановна. – Принеси доченька свои новые валенки, пусть будет Алёше подарок.
– Ой, мамочка, спасибо! А я и в старых валенках покатаюсь, они нигде не протёрлись! – Обрадовалась Александра и побежала за валенками.
– И я! И я тоже хочу кататься на санках! – Заявила Машенька.
– И ты, Машенька, и Прося, а я погляжу на вас, мои доченьки! – Разрешила Елена Ивановна.
– Это что же здесь происходит? – Послышался голос Николая Александровича, вернувшегося от священника и велевшего кучеру подождать. Был предупреждён супругой, что гувернантка собирается к Орловым и хорошо бы её подвезти.
– Подарки раздаём! – Заявила отцу Александра.
– Хорошее дело! – Одобрил Николай Александрович. – Всем хватило?
– Всем! Всем! – послышались детские голоса.
– Еще остались, – заглянула в короб Дарья Михайловна.
– Завтра дети придут, им раздадим. Не хватит, новые соберём, – решила Елена Ивановна.
– А вы, ребятишки, ступайте по домам! Ждут вас родные! Вот и метель утихла, и тучки разбежались и звёзды засверкали. Глядите! – Николай Александрович раскрыл дверь и все, кто выглянул наружу, увидели в разрывах облаков первую, самую яркую рождественскую звездочку.
– С Рождеством Христовым!

*
Проводив крестьянских ребятишек, все разместились за праздничным столом и пригласили Федота. Тот начал было отнекиваться, сославшись на усталость, однако, взглянув на строгое лицо барина, перестал, сходил в сторожку и скоро вернулся с тремя приготовленными поделками из хорошо просушенного липового дерева – резными зверушками – лисичкой, зайчиком и белочкой, которые раздал барышням – Александре, Прасковье и Марии, поздравив девочек с Рождеством.
Виновато присев за хозяйский стол, Федот выпил приготовленную для него рюмочку беленькой, закусил студнем и попросил его отпустить.
– Возьми, Федот, с собой кусочек гуся и кулебяку с осетриной, – велела сторожу Елена Ивановна. – Даша, подай тарелку!
– Мне бы ещё с собой прихватить рюмочку беленькой, – виновато посмотрев на хозяев, попросил Федот.
– Только одну! – строго посмотрела на него Елена Ивановна, наполняя рюмку из штофа, который держала для гостей, предпочитавших некрепким наливкам водку. – Донесёшь?
– Не беспокойтесь, барыня, донесу! – Обрадовался Федот.
– Елена Ивановна, можно я его провожу, а потом отправлюсь к Орловым. Наверное, заждались, – поросилась Дарья Михайловна.
– Ступай, Даша, передавай Марии и Петру наши поздравления Рождеством Христовым! Подарки от нас передай, лежат у окошка. Возьми. Марии – скатерть, Петру – тёплые рукавицы.
– Спасибо, Елена Ивановна и Николай Александрович, передам.
– Во дворе кучер тебя дожидается, как отвезёт, отпусти его. Скажи, я велел, – напомнил гувернантке Николай Александрович. – Да потеплее оденься. Хоть и близко, да мороз на дворе!
 
* *
  К девяти часам рождественского вечера уставшие за наполненный событиями день, младшие девочки Прося и Маша, вдоволь насытившиеся праздничными лакомствами, запросились спать. Елена Ивановна и Александра уложили девочек в кроватки, рассказав им на ночь коротенькие сказки, и вернулись к столу.
– Вот и остались мы втроём, – Прижав к себе, отец поцеловал незаметно как повзрослевшую старшую дочь, вступавшую в пору девичества.
– Рождество – праздник семейный, а потому, давайте чай пить с пирогами, а потом оденемся потеплее и выйдем на двор полюбоваться звёздами, – предложила Елена Ивановна, знавшая, что более двух рюмок некрепкой вишнёвой наливки, супруг, как правило, не употребляет, да и из приготовленных праздничных яств многого не отведал.
– Должно быть к морозу, – зябко поёжилась она. – Даже в окно видно как звёзды сияют после снежной метели. Вот и месяц показался и ветер стих.
«Останется на завра и на другие дни. Сохранятся на холоде», – Взглянув на праздничный стол, подумала Елена Ивановна, а Александра – помощница мамина подала на стол чашки с чаем и поближе к себе подвинула вазу со сладостями.
– Дядя Федот сложил в саду стог соломы, зажжём как на прошлое Рождество! Правда, что пламя рождественского костра согревает души упокоившихся предков? – Затаив дыхание, спросила Александра.
– Есть, доченька, такое поверье, пришедшее к нам из глубины веков, когда предки наши: поляне, словене, кривичи, вятичи, дреговичи и другие славянские племена поклонялись множеству языческих богов: Сварогу, Перуну, Световиту, Дажьбогу и другим.
Множество обрядов было у язычников славян, и поныне сохранились некоторые из них. В те времена славяне праздновали в это время рождение Коляды – солнечного божества, а огонь, согревающий души усопших пращуров, оттуда, из седой старины.
– Так идёмте же скорее, согреем наших пращуров! – Александра с опаской посмотрела на отца – «вдруг не разрешит?»
– Пойдём, Сашенька, чай допью и пойдём! – Улыбнулся отец старшей дочери, которая, взрослея, обещала стать настоящей красавицей.
Надеты шубы, шапки, валенки и вот все трое на дворе. На окончательно очистившемся высоком чёрном небосводе среди россыпи больших и малых звёзд, словно фонарь подвешен лунный серп. Небесный свет отражается от свежевыпавшего снега, которого местами намело едва ли не до пояса. Безветренно, морозно и светло. Именно такой и должна быть рождественская ночь, после которой ожидался морозный и ясный солнечный день. Недаром говорят в народе: «Солнце на лето – зима на мороз». 
Накануне Александра прочитала волшебную повесть Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством» и теперь до боли в глазах вглядывалась в звёздное небо, пытаясь в нём увидеть чудеса, описанные в повести, да видно ещё рано, ночь не вступила в свои права…   
В окошке Федотовой строжки темно, видно уснул страж имения Мотовиловых, затворив занесённые снегом ворота. Однако расчистил загодя от сугробов несколько дорожек, одна из которых вела в сад, где на полянке возвышалась копна соломы, укрытая высокой снежной шапкой.
В руках отца фонарь, внутри зажжённая свеча.
– Папа, скорее зажигай! Согреем души пращуров! – Решительно затребовала  Александра.
– Зажигай! – Присоединилась к просьбе дочери Елена Ивановна.
Вспыхнули первые соломинки. Следом дружно занялся весь стог, и столб огня устремился в высокое звёздное небо.
 Мотовилова обдало жаром. Он отступил на несколько шагов от пылающего костра и прикрыл глаза. То ли и в самом деле по древнему поверью на свет и тепло в этот волшебный рождественский вечер слетаются души усопших предков, то ли ещё какие чудеса случаются в божественный сочельник, однако в сознании возникали образы родителей – отца, которого лишился в семилетнем возрасте и матушки с добрым, печальным лицом.
Отец, именем которого назвали старшую дочь Александру, предстал перед ним в мундире русского офицера, а мать появилась вся в чёрном трауре.
– Война у нас… – Тяжко вздохнул поручик Мотовилов. Хоть голоса его и не слышно, но всё понятно.
Едва признал родителей, как исчезли их образы. На смену являлись и тут же исчезали другие предки, узнать которых он уже не мог, однако в облачении и в облике служивых людей мелькали иные эпохи.
Вот конный воин в сияющем остроконечном шлеме и дорогих доспехах, из-под которых вдруг блеснул на солнце складень с ликом Николая-Чудотворца, а следом череда иных ратных людей, в конце которой плывущая по морским волнам белокрылая ладья. На крыле-парусе знак Князя-Сокола. Под тугим парусом, полным попутного свежего ветра, могучий воин с русой непокрытой головой. Лик воина обращён к восходящему солнцу…
Очнулся от видений, открыл глаза, а рядом с ним дочь с супругой у прогорающего костра, и  поспешающий к ним Федот, озабоченный чем-то и даже напуганный, без тулупа и шапки. Пар от него так и валит.
– Барин! Служивый к вам! Верхом на лошади, из самого Петербурга! Фельд… – тьфу, забыл какой, но строгий! Просит немедленно принять! Пустить?
– Что за такой служивый? Почему ночью из Петербурга? – Стряхивая остатки наваждения, спросил Николай Александрович.
– Фельд… Неужели фельдъегерь !? – Ахнула Елена Ивановна. – С какой стати? – испугалась она, но тут же взяла себя в руки и велела Федоту. –  Если просит, впусти!
Федот побежал к своей сторожке. Следом за ним, забыв обо всём, проследовали по узкой, расчищенной от снега дорожке, Николай Александрович, Елена Ивановна и Александра. Скоро увидели у ворот заиндевелого всадника в полушубке и надвинутой на лоб папахе, на такой же заиндевелой, усталой лошадке, понуро опустившей голову и лизавшей свежевыпавший снег.
От замученной снежным бездорожьем лошадки валил пар, хорошо заметный при лунном свете, а на барашковой папахе фельдъегеря, чуть заметно блеснула латунная кокарда – имперский двуглавый орёл.
Федот отворил ворота и впустил всадника, который тут же спешился и, увидев подходивших к нему хозяев, откашлялся и объявил:
– Честь имею! Фельдъегерь Никита Стрельцов, Его Величества Государя императора фельдъегерского корпуса! Срочный пакет для титулярного советника Мотовилова Николая Александровича! Лично!
– Я, Николай Александрович Мотовилов, – ответил титулярный советник, озабоченный прибытием курьера. Замелькали тревожные мысли.
«По какому поводу? Что случилось?»
– От кого пакет? – Спросил Николай Александрович.
–  Не могу знать! Очень важный пакет! Приказано передать Вашему благородию и, не мешкая, отбыть обратно! – Протягивая запечатанный пакет, не слишком бодрым, простуженным голосом ответил фельдъегерь.   
– Вот что, служивый, коня твоего Федот отведёт в конюшню и накормит, а сам ступай в дом, отогреешься, поешь и переночуешь в тепле, – велела фельдъегерю Елена Ивановна, – а утром  отправляйся в обратный путь.
– Премного благодарен, ваше благородие! – Заулыбался голодный продрогший фельдъегерь и, передав коня сторожу, поспешил в дом вслед за хозяевами.
– Закрывай, Федот, ворота. Теперь до утра. Если на Рождество первый гость мужчина, то быть в доме добру! Коня овсом досыта накорми, а сам хоть шапку надень, холодно! – обернувшись, приказала сторожу барыня.

* *
Николай Александрович осторожно вскрыл пакет и развернул адресованное ему письмо, исполненное особым красивейшим шрифтом на плотной, высочайшего качества гербовой бумаге и подписанное Цесаревичем Наследником Александром Николаевичем.
– Что там? Читай! – Насторожилась Елена Ивановна.
– Всего две строки, – ответил ей Николай Александрович. – От Цесаревича. Александр Николаевич просит прибыть в Санкт-Петербург не позднее начала февраля.
Фельдъегерь, по-видимому, догадывался от кого был пакет, а потому никак не отреагировал, продолжая с аппетитом поедать праздничные яства.
– Александра, тебе пора спать, – велела дочери Елена Ивановна.
Зная, что строгая мама непременно настоит на своём, Александра неохотно встала из-за стола и, пожелав родителям спокойной ночи, отправилась в спальную комнату.
– Николенька, зачем Цесаревич вызывает тебя в Петербург? – Не обращая внимания на прислушивающегося к разговору фельдъегеря, которому, чтобы согреться, разрешили выпить пару рюмок водки.
– Не знаю, Алёнушка, хоть и догадываюсь, что неспроста, что как-то связано это с давней поездкой юного Цесаревича Наследника по святым местам и его пребыванием в Саровском монастыре.
Случилось это более двадцати лет назад, уже после моего удивительного исцеления, о котором тебе известно. Был я тогда молод, не обременён семьёй и службой, и жил в то время возле обители, ежедневно встречаясь со старцем Серафимом.
Юный Александр Николаевич, а было ему тогда тринадцать лет, совершал поездки по святым местам в сопровождении своих учителей и духовных наставников – великих людей,  воспитавших Цесаревича. С ним были Василий Андреевич Жуковский , протоиерей Герасим  и Константин Иванович Арсентьев . С ними мне довелось тогда познакомиться. Удивительные, умнейшие люди!
В те годы монастырские люди прозвали меня Серафимовым служкой, чем я очень гордился, набираясь мудрости возле святого старца, который любил со мной разговаривать, посвящать в свои откровения. Однако, спустя год после посещения монастыря Цесаревичем и его бесед с Серафимом, старец преставился, будучи тому времени в преклонном возрасте…
Николай Александрович глубоко задумался и продолжил.
– Что если Цесаревич вспомнил те дни? Что если в это тяжёлое время совет ему нужен от старца, которого уже нет среди нас? Обо мне, Серафимовом служке, вспомнил, вот и зовёт к себе. Думаю, так…
– Когда же ехать тебе в Петербург? Ведь зима, морозы грядут? – Озаботилась Елена Ивановна.
– Завтра же и отправлюсь в Симбирск, где пробуду недели две, необходимо уладить дела и навестить губернатора, а потом – в Петербург. Время не ждёт!
– Вот и про нас, государевых слуг из Фельдъегерского корпуса, сказано и записано:
– «Промедлить – значит, честь потерять», – отозвался насытившийся фельдъегерь, которого после трапезы клонило в сон.
– Как же ты отправишься, на чём? – Не унималась Елена Ивановна. – Столько намело вокруг снега!
– Чтобы не терять времени, доберёмся с Кузьмой на санях из Симбирска до Нижнего Новгорода. Там его отправлю обратно, а сам по тракту на дилижансе до Москвы. От Москвы до Петербурга ходит поезд. Если в дороге не случится заминок, то недели через две, к началу февраля, как просил Цесаревич, буду в Петербурге.
Летом день длинный, можно добраться скорее, но теперь зима и светлый день короток, – прикинул Николай Александрович время на дорогу от Симбирска до столицы Российской империи, которая была так велика, что только часть её от Вислы до Уральского камня по площади превосходила все прочие государства Европы взятые вместе.
Причём путь от Москвы до Петербурга длинною в шестьсот вёрст в поезде и по «чугунке», как в народе называли первую в России железную дорогу, движение по которой было открыто три года назад,  занимал всего лишь сутки.
– Две недели в пути, да ещё зимой! Ох, как много! – Покачала головой Елена Ивановна, пожалев супруга – «как бы не простудился, не разболелся…» Однако отказаться от поездки никак невозможно.
– Скажи, служивый, за сколько дней добрался до наших мест? Но прежде как тебя зовут по имени и по отчеству? – Поинтересовался Мотовилов.
– Никита Иванович я. Стрельцов наша фамилия. И отец, и дед, и прадед, и прочие предки наши были государевыми людьми – стрельцами. От них и пошла наша фамилия, – с подробностями представился фельдъегерь. – А добирался я до села Воскресенского из Москвы верхом, а до Москвы по «чугунке». В семь суток уложился, но это если верхом на справной лошади. Обратно так же, завтра поутру отправлюсь. Такая у нас служба, но я ей очень доволен. И жалованье хорошее и служба мирная, не на войне. Жаль тех, кто сейчас воюет. В Москве и Петербурге появилось много инвалидов. Рассказывают что все лазареты в Крыму и на Кавказе переполнены ранеными. Вот такие, барин, дела…
– Рождество, а вы, Никита Иванович, в дороге, не дома, не с семьёй, – пожалела фельдъегеря Елена Ивановна.
– Что поделать, барыня, служба такая, – окончательно раззевался фельдъегерь Стрельцов.
– Вот что, братец, ступай следом за мной, слуг мы всех отпустили, так что сам укажу тебе место, где ляжешь спать, – велел фельдъегерю Николай Александрович и обратился к жене. – Вернусь, Алёнушка, побудем ещё. Есть о чём поговорить. Есть, что вспомнить…

3.
После октябрьских и ноябрьских сражений на дальних подступах к Севастополю, когда союзники понесли ощутимые потери, так и не добившись заметных преимуществ, наступило относительное затишье, время от времени нарушаемое обстрелами оборонительных сооружений с обеих сторон, а так же вылазками и локальными схватками со сравнительно незначительными потерями. Французская, британская и турецкая армии перешли к осаде Севастополя. Этому способствовали наступившие холода и затяжные зимние дожди вперемешку со снегом.   
Английское общество, ощутившее, наконец, реальные тяготы войны, конца и края которой пока не просматривалось ввиду упорства русских, не желавших признавать своё поражение и садиться за стол мирных переговоров, продолжало оплакивать трагически погибших кавалеристов из элитной бригады британской лёгкой кавалерии.
В гибели молодых людей – цвета  британской нации, отпрысков многих знатных семейств, винили британское командование и, прежде всего, лорда Раглана. Однако никаких  громких отставок так и не последовало, а ярче всех о трагедии, постигшей Британию, высказался  некто Альфред Теннисон в своём стихотворении «Атака лёгкой бригады».
Что касается главного противника России – удручённой большими потерями Британии, затеявшей Восточную войну, то, не желая больше подставлять под русские пули, бомбы и штыки своих лучших солдат, которых полегло в Крыму итак немало, в военном министерстве «Владычицы морей» разрабатывали и осуществляли планы по привлечению к войне с Российской империей других государств.
Однако таковых пока не находилось, а потому за большие деньги, полученные от банкиров лондонского Сити, англичане создавали так называемые добровольческие бригады, самой боеспособной из которых считалась немецкая бригада, численностью в три с половиной тысячи штыков, часть которой к концу весны предполагалось перебросить морем из Варны в Крым. Но основное подкрепление удалось получить от Сардинского королевства, как называлась часть Италии, свободная от австрийского владычества – наследница средневековой Генуэзской республики, владевшей пять веков назад многочисленными колониями по берегам Средиземного и Чёрного морей, в том числе в Крыму.
Пять веков назад в составе полчищ эмира Крыма Мамая генуэзцы уже воевали с Великим княжеством Московским, от которого взросла Российская Империя и потерпели сокрушительное поражение. Но вот опять польстились потомки генуэзцев на посулы британцев вернуть часть своих прежних черноморских владений и готовили войска к летней кампании 1855 года.

* *
Спустя месяц после сражения на Чёрной речке, где был ранен сабельным ударом капрал Рябов, капитану Булавину с помощью моряков удалось перевестись на 4-й бастион, где к тому времени оказался и лейтенант Самсонов со своими матросами, служивший под началом капитана 1-го ранга Кутрова. Самсонов обрадовался встрече со старшим товарищем, который будет теперь рядом. Вместе с Булавиным и воевать легче.
В начале декабря в Севастополе торжественно, на сколько это было возможно в военное время, отметили день Николы зимнего – главного праздника города, поскольку Никола-угодник покровитель всех мореплавателей. В городских церквях, на кораблях,  бастионах, в батареях, ротах, госпиталях отслужили торжественные молебны с пожеланиями здравия и многолетия императору Николаю Павловичу, поскольку в этот праздничный день, отмеченный незначительными обстрелами, ввиду временной нехватки снарядов у англичан и французов,  император российский был именинником.
После пожелания многих лет императору и всему царствующему дому, а так же непобедимому российскому воинству, был зачитан приказ о том, что месяц службы в крепости Севастополь будет засчитан как год.
– Хороша царская милость для боевых офицеров, солдат и матросов, да только теперь в Севастополь побегут за выслугой и чинами всякие проходимцы в погонах, а у нас и так всякой тыловой дряни достаточно. Осядут в штабах и на складах, вместо того, чтобы воевать, станут расхищать казённое имущество, да подсчитывать месяцы – сколько ещё продержится Севастополь, – съязвил по поводу приказа лейтенант Самсонов, а капитану Булавину, вдоволь насмотревшемуся на таких  проходимцев, нечем было ему возразить.
Булавина назначили командовать полуротой стрелков, охранявшей артиллерийские позиции. Свою полуроту он разбил на несколько команд и стал готовить к ночным вылазкам по ближайшим тылам противника.
На этом участке обороны против русских позиций разместилась знакомая Булавину по сражению на Альме пополненная французская бригада и несколько батарей дальнобойных орудий. Пользуясь непогодой и ночной мглой, французы, как и русские, устраивали ночные вылазки по русским тылам, убивая или похищая одиночных солдат и офицеров.
В одну из ветреных, дождливых ночей капитан Булавин во главе команды лазутчиков пробрался в тыл к французам с намерением захватить «языка» из числа офицеров. Была такая потребность. Вылазка оказалась успешной, удалось пленить двух французов в чине лейтенанта и сержанта, которым связали руки, заткнули кляпами рты и на головы надели мешки.
Во время отхода к своим позициям, поднятые по тревоге французы, хватились пропавшего офицера и, обнаружив возвращавшихся русских лазутчиков, обстреляли гранатами из мелких окопных мортирок.
Одна из гранат, разорвавшаяся рядом с пленёнными французами, убила сержанта и тяжело ранила в ноги офицера, которого пришлось тащить на руках. К счастью, за исключением двух легкораненых стрелков русские потерь не понесли и благополучно добрались до своих позиций. Вот только порученное задание не было выполнено. Допросить тяжелораненого французского офицера не представлялось возможным. Его следовало срочно доставить в госпиталь, пока ещё жив.
Булавина удивило и насторожило, что раненый француз, которому удалось выплюнуть кляп, дико орал от боли и изрыгал все немыслимые проклятия и ругательства на французском и русском языках. А когда с него сорвали мешок и осветили лицо фонарём, Булавин ахнул от изумления.
– Вот так встреча!
Пленный француз оказался… поручиком Потоцким!
      
*
Сопровождать в госпиталь тяжелораненого пленного французского офицера, которым оказался бывший офицер Минского полка поручик Потоцкий, перешедший на сторону врага, оправили Булавина. Во-первых, самолично пленил предателя, которого хорошо знал, во время ночной вылазки в тыл противника, а во-вторых,  не уберёг при отходе «языка», которого нельзя было допросить по горячим следам.
После массированных октябрьских обстрелов Севастополя дальнобойной артиллерией противника морской госпиталь на Корабельной стороне пострадал от попадания вражеских снарядов. Первое время, пытаясь предотвратить обстрелы госпиталя, над крышей главного корпуса был поднят белый флаг с крестом, чтобы указать англичанам, которые обстреливали Корабельную сторону, что здесь госпиталь, здесь раненые. Однако после этого обстрелы лишь усилились. Такова сущность англосаксов…
Морской госпиталь, хорошо оборудованный и снабжённый медикаментами благодаря участию адмиралов Корнилова и Нахимова, пришлось перевести в морские казармы поближе к Павловскому мысу, куда снаряды, к счастью, залетали значительно реже. Однако добираться до нового расположения госпиталя слало сложнее.
– Рад видеть вас, Андрей Степанович, целым, невредимым и в добром здравии! – Встретил рукопожатием, а затем обнял капитана Булавина Фёдор Алексеевич Скорняков и кивнул на носилки, на которых лежал и тихо стонал прикрытый одеялом раненый – Кого привезли к нам на этот раз? – Озаботился хирург.
– Да вот, одного «француза», с которым, оказывается, служил в одном полку ещё месяца три назад, – нехотя ответил Булавин.
– Что же это за такой «француз», с которым вы служили в одном полку? – Удивился Скорняков. – Загадками говорите, Андрей Степанович.
– Поручик Потоцкий Владислав Казимирович, а теперь судя по знакам различия на мундире, лейтенант французской армии. В звании французы его, пожалуй, понизили, а вот как оказался у них и почему им служил, предстоит выяснить, после того, как вы, Фёдор Алексеевич, прооперируете его и приведёте в чувство. Необходимо его допросить. Однако поставить Потоцкого на ноги вряд ли удастся, поскольку ноги у него до колен и выше сильно пострадали от разрыва французской гранаты. Не повезло, бедолаге. Впрочем, верно это ему в наказание…
– А ну, молодцы, – несите «француза» в операционную! – Велел Скорняков санитарам, которые переносили раненого с повозки до госпиталя. – Слава Богу, на новом месте нас обстреливают значительно реже, однако вчера две бомбы разорвались во дворе между корпусами. К счастью никто не пострадал. Зато корпуса морского госпиталя, которые пришлось оставить из-за постоянных обстрелов, англичане и французы больше не обстреливают. К чему им пустые здания.
Оперируем сейчас меньше чем осенью, однако госпиталь по-прежнему переполнен. Раненых много, хоть и прибавилось много больных. Слякоть и холод, солдаты и матросы мёрзнут на позициях, простужаются, а тёплого обмундирования как всегда не хватает.
Известия о бедственном положении раненых и больных в Севастополе достигли до Петербурга. В столице и губернских городах проводится добровольный сбор пожертвований деньгами, лекарствами, бинтами, и прочим провиантом, однако доставить к нам то, что уже собрано, весьма затруднительно. Главные дороги перерезаны противником, а те, что остались, приведены в негодность осенней и зимней распутицей. Но ничего, кое-что всё-таки получаем.
У нас теперь лучший хирург России – Николай Иванович Пирогов! Прибыл из Петербурга вместе с сёстрами милосердия, которых собирает по всей России Великая княгиня Елена Павловна . Великая княгиня основала в Петербурге Крестовоздвиженскую общину сестёр милосердия  и возложила на Пирогова руководство этой общиной в Севастополе. Сёстры милосердия ухаживают за ранеными и больными, очень нам помогают.
Ну а вашего, Андрей Степанович, «француза» я прооперирую тот час же. Посмотрим, что там у него с ногами.
Вроде как в беспамятстве бредит? – Скорняков перевёл взгляд на Булавина.
Водкой его напоили, чтобы облегчить мучения, – ответил Булавин.
– Раздевайте его, – приказал Скорняков санитарам.
– Э, да у него кости раздроблены! – Покачал головой опытный хирург. – Спасти ноги никак не удастся, так что придётся ампутировать выше колен. Жаль, человека, хоть и перебежчик, предатель.
– Жить будет? – Спросил Булавин.
– Слаб, много потерял крови. Хорошо, хоть вы догадались перетянуть ремнями выше колен, иначе бы не довезли. Сердце у него крепкое, думаю, что выживет. Что же его ждет? Инвалидный дом?
– Допросим и вернём французам. Пусть забирают, записывают в свои инвалиды и содержат. Предатель нам не нужен! – Жёстко ответил капитан Булавин.
– Вот что, Андрей Степанович, загляните сюда через часок, а пока отдохните с дороги, ступайте во второй корпус, там должны быть ваш капрал Рябов и Надежда. Неразлучная пара. Надя сообщила мне, что хотят они обвенчаться.
Больше года прошло со дня гибели её мужа матроса Кулешова, и Рябов сделал ей предложение. Кстати, там же, во втором корпусе вместе с ними и Леонтьев Константин Николаевич. Прибыл к нам по собственной воле с неделю назад. Разговаривал с ним. Медик и весьма способный молодой человек, у которого большое будущее. Перед тем как отправиться в Крым побывал в ваших родных местах, в Воскресенском у Мотовиловых. Познакомитесь с ним.
– А Василий Рябов, как он? Вернётся в строй или?..
– Нет, Андрей Степанович, готов вас огорчить. В строй Рябов не вернётся. Правая рука у него после сильнейшего сабельного удара, перебившего кости и сухожилия, едва действует, ложку толком держать не может. Хорошо, хоть руку удалось сохранить, не ампутировать. Какой из него солдат без здоровой правой руки. Инвалид. Пока побудет при госпитале. Я уже ходатайствовал о нём. Будет мне помогать вместе с Надей. Ступайте Андрей Степанович, к ним, а мне пора приступать к операции. Хоть и «французишка» непутёвый, но без врачебной помощи мы его не оставим. А там, как Бог даст.

*
Булавин и Рябов обнялись за плечи, словно близкие родственники.
– Вы уж извиняйте, Андрей Степанович, что обнимаю одной рукой. С правой – просто беда, – тяжко вздохнул Рябов. – Фёдор Алексеевич говорит, что рука чуток поправиться, но не скоро. Стало быть, отвоевался я. Инвалид. Вышел теперь указ, считать месяц войны за год. Был бы здоров, вернулся в родные места, стал бы мастеровым, но теперь решили мы с Надюшей остаться в Севастополе.
– Ну что ты, брат Василий, не переживай, всё образуется! Лучше рассказывай, как тебе удалось покорить сердце такой красавицы! – Булавин перевёл взгляд на Надю, которая и в самом деле удивительно похорошела за прошедшие полтора месяца, с тех пор, как он её видел в последний раз.
– Ну что, вы, Андрей Степанович, обыкновенная я, а Василий Тимофеевич люб мне. Больше года прошло, как погиб супруг мой, царствие ему небесное. Чего же ждать, если любим друг друга…
– Когда же венчание, свадьба? – Спросил Булавин.
– Вас дождались, Андрей Степанович, вот и обвенчаемся. Сегодня же обвенчаемся! Госпитальный священник отец Михаил хоть сейчас обвенчает нас, мы уже говорили с ним, а свадьба… Эх, какая теперь свадьба, когда война. Но мы приглашаем к себе, в Надюшин дом. Вас, Андрей Степанович, вас, Константин Иванович, – Рябов обратился к Леонтьеву, скоромно дожидавшемуся, когда его представят капитану. – Правда, Надя?
– Правда, Василий Тимофеевич, и Скорнякова Фёдора Алексеевича пригласим! – Разрумянилась Надежда. – Если сможет придти. Надолго вы к нам, в госпиталь? Слава Богу, сами целы, стало быть, привезли кого-то?
– Привёз, Надюша, тебе он не знаком, а вот Василий хорошо его знает.
– Кто же? – Встревожился Рябов.
– Поручик Потоцкий, помнишь такого?
– Как не помнить. Натерпелись от него, а всё одно, жалко. Что же с ним? Тяжело ранен?
– Тяжело. Скорняков сказал, что без ног останется. Такой вояка и французам не нужен.
– Почему же французам? – Удивился Рябов.
– Да потому, что предателем оказался поручик Потоцкий, к неприятелю подался. Взяли мы его при вылазке в тыл к французам. Был в мундире французского офицера. При отходе нас обстреляли, а пленного тяжело ранили. Распознали кто таков уже после его ранения. Вот как это было. Глазам своим не поверил, когда увидел Потоцкого в мундире французского лейтенанта. Предатель, за это Бог его наказал! Ты ещё увидишь его после операции.
– Да что мне на него смотреть, – насупился Рябов. – Мы с Надей поспешим в часовенку к отцу Михаилу обвенчаться, он сейчас там. А вы, Андрей Степанович, познакомьтесь с Константином Ивановичем, который прибыл к нам в Севастополь служить по медицинской части, побывав перед тем в ваших краях, в Воскресенском. Соседа вашего, Николая Александровича, повидал, письмо ему барин зачитал, то самое – ваше, которое писал я с ваших слов, когда были вы немощны, от ран поправлялись.
– Спасибо, братец, ступайте, венчайтесь, а мы пока выйдем на воздух, побеседуем с Константином Ивановичем. Капитан Булавин Андрей Степанович, – представился он Леонтьеву. – Слышал от Скорнякова, что желаете служить по медицинской части?
– Да, я окончил Медицинское отделение Московского университета и теперь собираюсь практиковать. С этой целью и прибыл в Крым. Хотел быть поближе к войскам, однако Фёдор Алексеевич убедил меня, что и в госпитале очень много работы. Врачей катастрофически не хватает, так что пока остаюсь здесь.
– Хочется узнать, как там в России? Рассказывайте, – попросил Булавин.
– Крым тоже Россия, – заметил Леонтьев.
– Малая частица Большой России, – поправился капитан Булавин. – Соскучился я по широким просторам, ржаным полям, заливным лугам, берёзовым рощам, полноводным и тихим рекам, каких нет в Крыму.
– И в самом деле, нет здесь всего этого, – согласился Леонтьев с Булавиным.
– Завидую вам, Константин Иванович, в наших родных местах побывали, рассказывайте как там. Что в Воскресенском? Ведь мы с Мотовиловыми соседи, а предки наши были вместе от времён правления Великого князя Московского Дмитрия Ивановича. Вместе бились с Мамаевой ордой на Куликовом поле.
– Да, Николай Александрович, зачитал нам ваше письмо. Писал с ваших слов Василий Рябов, той рукой, которая теперь бездействует. В письме вы сообщили, что в бою потеряли офицерскую сумку, в которой был трофей вашего предка Михайло Булавы, взятый у поверженного рыцаря после победы на Куликовом поле и очень о том жалеете.
– Жалею, – вздохнул Булавин, вспомнив об утрате.
– С месяц назад получил я письмо от супруги, Натальи Кирилловны, и матушки, Ольги Владимировны. Вас, Константин Иванович, упомянули в письме. Побывали вы вместе с господином Аксаковым, с которым, к сожалению, не знаком, у Мотовиловых в Воскресенском, а на следующий день Николай Александрович и Елена Ивановна побывала у нас, у матушки и жены, всё им рассказали.
Держась за руки, вернулись Василий и Надя.
– Обвенчались! – Сообщила счастливая Надя. – Теперь я домой – на стол собрать! Приходите и Фёдора Алексеевича не забудьте!

4.
Первая неделя, проведённая в Генуе, в гостях у Алонсо и Лауры ди Орсини, подходила к концу. Несмотря на соседство старинного торгового города – главных морских ворот Сардинского королевства с тёплым Тирренским морем, являвшимся частью огромного Средиземноморского бассейна, омывавшего берега Европы, Африки и Азии, погода не побаловала гостей синьора Орсини, огорчив больше всех супругу Карла Готфрида, которую вчера оставил муж, заявив, что ему необходимо побывать в Риме.
Карл оправился в Рим вместе с Алонсо 10 января в день, когда Сардинское королевство, подгоняемое Францией и Англией, объявило войну России. Их общие знакомые – французский журналист Жак Логан и английский фотограф Роджер Фентон, напичканные информацией и фотографиями, собранными во время посещения размещённых в окрестностях Генуи пехотных батальонов и кавалерийских бригад, формируемого экспедиционного корпуса войск Сардинского королевства, отбыли днём раньше в Париж.
Известие об объявлении войны России застало их в пути. Впрочем, когда хорошо оснащённые войска Сардинского королевства отбудут в Крым, было пока неясно. Логан полагал, что отправят их морем и не раньше весны, когда в Геную прибудут английские транспортные корабли, способные доставить в Крым десятки тысяч солдат с амуницией и вооружением, а так же артиллерию, лошадей и продовольствие.
Отправляясь в Рим, Готфрид предоставил фрау Эльзу заботам супруги синьора Орсини Лауры. Эльза мечтала о ласковом синем море и тёплой солнечной погоде, которой так не достаёт в это время года в Пруссии. Несмотря на преимущественно хмурое небо с редкими просветами, частые дожди и неспокойное море, на Лигурийском побережье, где находилась вилла синьора ди Орсини, было тепло как в конце апреля близ Гамбурга. Вечнозелёные деревья, пальмы и кустарники, цветущие круглый год нежные розы всех оттенков, зацветавшие магнолии, покрывшиеся бутонами олеандры и прочие зимние цветы, среди которых преобладали примулы, фиалки и маргаритки, напоминали о том, что на пороге ранняя средиземноморская весна, которая начиналась в этих местах в январе.
Непогоду скрашивало общение с очаровательной супругой Алонсо ди Орсини синьорой Лаурой и её малолетними дочерьми, так что фрау Эльза не скучала, в ожидании нескольких  ясных дней, обещанных предсказателями погоды в конце второй недели. К тому времени должен был вернуться из Рима супруг.
– От Генуи до Рима не более двух дней пути по морю, – пояснила фрау Эльзе синьора Лаура.
– Но ведь море такое бурное. Ведь очень опасно плавать в такую погоду! – Переживала Эльза.
– Не беспокойтесь, дорогая моя. – Успокаивала Лаура Эльзу. Генуэзцы опытные моряки, а наша яхта, которую Алонсо назвал моим именем – отличной корабль. Прошлым летом мы вместе с Карлом совершили на «Лауре» замечательное плавание по Средиземному, Эгейскому и Чёрному морям. В начале сентября в Константинополе к нам присоединились синьоры Логан и Фентон, а затем мы совершили путешествие вдоль южного берега Крыма, которым когда-то владели наши предки генуэзцы.
Теперь, когда Турин и Генуя, синьора Лаура предпочитала не замечать бедного и отсталого острова Сардиния, давшего название королевству, объявили войну России, мы обязательно победим! Закончится война, русские оставят Крым, и южный берег вновь станет нашим! Так считает Алонсо и вместе с военным министром готовит наших солдат для войны с Россией! – При этих словах в красивых тёмных глазах Лауры засверкали недобрые огоньки, а по телу впечатлительной фрау Эльзы забегали мурашки. Она вспомнила своего старшего сына Адольфа, которого теперь могли послать в Крым, и прослезилась.
 
* *
– Просто не верится, что почти пять веков назад мой предок капитан Тевтонского ордена барон Адольф фон Готфрид побывал в Ватикане на приёме у Папы римского! – Разволновался Карл Готфрид, входя в Папский дворец, охраняемый рослыми швейцарскими гвардейцами в средневековых одеждах при мечах и протазанах , где ему и Алонсо ди Орсини была назначена аудиенция у Папы Пия IX .
Их сопровождал не назвавший своего имени монах-францисканец  – неопределённого возраста низкорослый сухощавый человечек с лысой головой, прикрытой капюшоном Его тёмную сутану пропитал стойкий запах давно немытого тела, воска, ладана и ещё чего-то весьма неприятного.
«По-видимому, не моется и иссушает себя непрерывными постами», – подумал Готфрид.
Францисканец никак не отреагировал на последующие слова, с которыми Карл обратился к своему другу Алонсо на французском языке. Возможно, не понимал по-французски, чему было трудно поверить, поскольку большинство итальянских священнослужителей владели языком самой населённой и значимой из католических стран, а возможно, просто был ко всему равнодушен. Впрочем, это выяснилось несколько позже, монах свободно владел и французским языком и быстрым письмом, описывая всё, что происходит во время аудиенций у Папы. Это для архивов Ватикана.
После недолгих блужданий по сумрачным помещениям Папского дворца, они, наконец, добрались до приёмной Папы или его кабинета, как выразился Готфрид, обменявшийся несколькими фразами с Алонсо, который уже бывал здесь и на этот раз заблаговременно был приглашён на аудиенцию у Папы вместе со своим немецким другом.
Они молча припали на колено перед Пием IX, склонив непокрытые головы и   смиренно сложив руки, и выслушали его немногословное приветствие. Папа произвёл на Готфрида хорошее впечатление и благородной осанкой, несмотря на то, что было ему за шестьдесят, и приветливым лицом и располагающей улыбкой.
Алонсо и следом за ним Карл приложились губами к перстню на протянутой им руке, и присели возле Папы на обтянутые красным бархатом кресла, которые придвинул бессловесный монах и незаметно исчез.
– Вот, Ваше Святейшество, наш немецкий друг барон Карл фон Готфрид – потомок рыцаря Адольфа фон Готфрида, о котором я рассказывал вам во время нашей предыдущей встречи, – представил Алонсо Папе немецкого историка.
– Да, сын мой, знаю о славном рыцаре наихристианнейшего Тевтонского Ордена, который по собственной воле и с согласия магистра Ордена герцога Винриха фон Книпроде отправился в поход на еретиков. По моей просьбе подняли архивы времён Урбана VI. Вот что там написано о приёме у Папы генуэзца Алонсо и рыцаря Готфрида.
31 декабря 1379 года Папа Урбан VI  принял в своих покоях генуэзца Алонсо и немецкого рыцаря Адольфа фон Готфрида, – зачитал Пий IX  и, подняв глаза и внимательно рассматривая Карла, продолжил, не заглядывая в рукопись, с содержанием которой уже ознакомился.
– Несомненно, рыцарь Адольф Готфрид походил на вас, сын мой, несмотря на  прошедшие с той встречи столетия. Символично, что вы пришли сюда вместе с генуэзцем по имени Алонсо ди Орсини. Того генуэзца, который сопровождал рыцаря к Папе Урбану VI, тоже звали Алонсо.
Адольф Готфрид передал Папе Урбану VI послание от магистра Тевтонского Ордена, противостоявшего диким язычникам литвинам и русским еретикам, и получил благословление Папы на войну с Московией, которую следовало стереть с лица земли вместе с ересью и заселить католиками.
Увы, поход эмира Крыма оказался неудачным. Войско Мамая и генуэзцы потерпели поражение всего в двух – трёх переходах от Москвы. Об этом Папе Урбану VI поведал предок синьора Алонсо, командор Стефано ди Орсини, возглавивший генуэзцев и прочих рыцарей из христианских стран в войске эмира Крыма. С божьей помощью командору удалось уцелеть в той битве и вернуться в Рим.
Хронист записал беседу Папы Урбана VI c командором  ди Орсини. Я прочитал текст и велел подготовить две копии для вас синьоры. Вам, мой дорогой друг Алонсо, в память о славном предке, и вам, синьор Готфрид с переводом на французский язык. Ведь вы историк?
– Да, Ваше Святейшество, историк. Преподаю в Берлинском университете, – склонив перед Папой голову, скромно ответил Готфрид
– Это хорошо. Можете рассказать студентам о вашем предке рыцаре Тевтонского Ордена, которого Урбан VI благословил в поход против еретиков, и о случившемся в канун нового 1381 года визите к Папе вернувшегося в Италию командора Стефано ди Орсини. Однако сохраните в тайне вещие предсказания его современника Раньо Неро, которые уже сбылись – это далёкая история, и те которые им предсказаны и могут сбыться. Сейчас рождается новая история и божий человек, облачённый высоким доверием, который привёл вас в мой дом, подробно запишет нашу беседу. Он рядом, за ширмой, однако его вы не видите, и нам он не помешает.
– Но мы говорим по-французски, поскольку в итальянском языке я, увы, не силён, - спохватился Готфрид.
– Он владеет несколькими языками и особым быстрым письмом, так что не будет утеряно ни одно слово, – успокоил Готфрида Папа и продолжил свою мысль. – Пройдёт сто, двести, пятьсот лет и иной Папа – наместник святой римско-католической церкви, возможно, попросит разыскать в архивах Ватикана хронику нашей беседы.
– Я кое-что слышал о предсказателе францисканце по имени Раньо Неро, – припомнил Готфрид. – Что же предсказано им?
– Объединённые походы католических держав против русских еретиков, которые случаются через каждые два века. Предсказания о двух таких походах сбылись самым удивительным образом, однако не принесли успехов, лишь укрепили Россию.
Первый поход на Русь состоялся спустя два века после похода эмира Крыма и его союзников на Московию, однако не принёс желаемого успеха. Русь выстояла, отвергнув латинскую веру и избрав нового православного короля             
Второй поход на Россию состоялся через следующие два века. Войска императора Наполеона Бонапарта и его союзников, собранные со всей Европы, заняли Москву, но и этот поход не принёс успеха. Армия Наполеона была разбита, а русские дошли до Парижа.
Раньо Неро в точности предсказал эти два похода, предсказал, что закончатся они неудачей, а вот что случится ещё через два века, Раньо предсказать не успел, впал в беспамятство…
Но ведь между походом Бонапарта и Восточной войной прошло всего сорок лет. Почему же Раньо Неро говорил о двух веках? – Спросил Готфрид.
– Этого мы не знаем, а потому рассчитываем на нашу победу над Россией. Две самые мощные европейских державы и сильнейшая на Востоке Османская империя вступили в схватку с Россией. Наконец, к ним присоединилась лучшая часть Италии – наследница Генуи, армию которой возглавит генерал Ламармора . Вчера он был у меня, просил благословления. Вы, Алонсо, так же отправляетесь в Крым. Благословляю вас, сын мой на ратные подвиги во имя Иисуса Христа, во имя Италии! Следующее лето будет жарким и должно принести нам победу. На это уповаю, за это буду молиться, в это верую!
Дав понять, что аудиенция закончена, Пий IX прикрыл глаза, сложил на груди руки и ушёл в молитву. Его тонкие бесцветные губы шептали:

Credo in Deum, Putrem omnipotentem,
  Credo in Deum, Patrem omnipotentem,
  Creatorem caeli et terrae. Et in Iesum
  Christum, Filium eius unicum, Dominum
  nostrum: qui conceptus de Spiritu Sancto,
natus ex Maria Virgine, passus sub Pontio
  Pilato, crucifixus, mortuus et sepultus:
  descendit ad inferos; tertia die resurrexit a
mortuis: ascendit ad caelos; sedet ad
dexteram Dei Patris omnipotentis: inde
venturus est iudicare vivos et mortuos.
Credo in Spiritum Sanctum, sanctam
Ecclesiam catholicam, Sanctorum
communionem, remissionem peccatorum,
carnis resurrectionem, vitam aeternam.
Amen.

Готфрид спохватился, что забыл рассказать Папе о вернувшемся к нему самым удивительным образом старинном кинжале, принадлежавшем капитану Тевтонского ордена барону Адольфу фон Готфриду, сражавшемуся с русскими на подступах к Москве в отряде командора ди Орсини.
Увы, было поздно, Папа простился с ними. Да и показать кинжал Пию IX он не сможет. Алонсо, которого потрясла удивительная находка, переданная Готфриду фотографом Роджером Фентоном, не рекомендовал брать с собой хоть и древнее, но всё же оружие, поскольку это было строжайше запрещено.

*
Со смешанными чувствами и сделанными для них копиями из фрагментов старинных хроник, датированных концом декабря 1381 года, Карл и Алонсо покидали покои Папы, ведомые тем же монахом, который исчез, едва они вышли на воздух, привыкая глазами к солнечному свету.
– Карл! Алонсо! – Неожиданно окликнул их кто-то.
– Мистер Брокман, и вы здесь! Вот так встреча? Что же привело вас сюда? – Воскликнул Готфрид, узнав доверенное лицо могущественного банкирского дома, с которым довелось встречаться сравнительно недавно в Лондоне.
– Добрый день, мистер Брокман, – приветствовал клерка Алонсо. – Осматриваете собор Святого Петра ?
– О да! Каждый раз, попадая в Рим, обязательно посещаю Ватикан. И по делам и хочется полюбоваться шедеврами архитектуры. Вот и вас здесь встретил. Наслышан, что Пий IX пригласил вас к себе. Событие огромной важности! Очень немногие достойны аудиенции у Папы.
Ну что ж, Турин и Генуя, наконец, объявили войну России. Правильное и своевременное решение, – со знанием дела констатировал Брокман. – Вы, Алонсо, отправитесь в поход вместе с экспедиционным корпусом, доставку которого в Крым профинансируют Британия и Франция. Что ж, пожелаю вам удачи! Берегите себя, вы молоды и ещё многое сделаете на благо Италии! Чего, увы, уже не сможет сделать для Польши наш общий знакомый Тадеуш Квасняк.
– Почему же, увы? – Насторожился Готфрид.
– С ним что-то случилось? – Спросил Алонсо. 
– Тадеуша Квасняка уже нет в живых, – ответил Брокман.
– Как? Почему? Что с ним случилось? – Разволновался Готфрид.
– Неужели погиб в сражении с русскими? – Покачал головой Алонсо. – Жаль…
– Представляете, господа, Квасняк был убит во время крупной ссоры поляков с галичанами или малороссами, как этих славян называют русские. Вот вам и Славянский полк! – возмутился Брокман.
– Как же помирить таких разных славян и обратить их гнев исключительно против России? Как? – Вслух задумался Брокман. – Впрочем, это не наша забота. Есть немало других. Вам, Карл, предстоит скорая поездка в Россию. Не забыли? Не передумали? – Брокман внимательно посмотрел в глаза Готфриду.
– Нет, собираюсь. Планирую отправиться в путь из Берлина в начале февраля.
– В разгар русской зимы! Не боитесь?
– Нет, не боюсь.
– Очень хорошо, герр Готфрид! Тогда не задерживайтесь. Кстати, гораздо удобнее добираться до Петербурга из Вены по железной дороге до Варшавы, а далее на дилижансе до Петербурга. Есть проект железной дороги из Варшавы до Петербурга, однако построена эта железная дорога будет ещё не скоро. Россия сильно отстаёт в этом деле от Европейских держав. Для удобства деньги на поездку уже переведены на ваш счёт в Турине, а в апреле – мае ждём вас в Лондоне. Договорились?
– Но я хотел бы проводить супругу, которая сейчас гостит у синьоры Лауры ди Орсини, до Берлина? – Попытался возразить Готфрид.
– Путь из Вены до Берлина удобен и безопасен. Проститесь с супругой в Вене, где проживает её сестра, и отправляйтесь в Россию. Договорились? – Тоном, не терпящим возражений, повторил Брокман
– Ну что ж, договорились, – утвердительно кивнул головой Готфрид, у которого появилось и никуда не исчезало чувство неприязни к Брокману
«Ведёт себя, словно хозяин», – подумал он, но промолчал.
– Господа, вынужден распрощаться с вами. Дела, – откланялся Брокман и поспешил к помахавшему ему рукой господину в длинном чёрном пальто и широкополой шляпе, который, по-видимому, тоже интересовался архитектурой и росписями собора Святого Петра – главного храма Ватикана
Алонсо и Карл покинули Рим в тот же день. К вечеру добрались до устья Тибра, где их ожидала яхта «Лаура», готовая немедленно выйти  в море. Погода заметно улучшилась, море притихло, и на очистившемся от облаков небосводе засверкали яркие южные звёзды, предвещая ясный и солнечный день.
Вдоволь наговорившись и налюбовавшись морем и звёздами, Алонсо и Карл разошлись по каютам. Однако спать Готфриду не хотелось. Достал копию со старинного архивного документа, переданного ему Папой, и принялся разбирать рукописные строки. Добрался до предсказаний загадочного монаха Раньо Неро и попытался себе представить, как это было. Представить себе командора Ди Орсини на аудиенции у Папы рисского Урбана VI и предсказания францисканца, взявшего себе латинское имя Раньо Неро, что значит «Чёрный Паук».
 Папа Урбан VI: «Есть у меня один божий человечек, он здесь рядом. Очень прилежный и начитанный монах-францисканец, всё время корпит над книгами. Занимается астрологией, алхимией, но самое интересное, делает предсказания, которые сбываются самым удивительным образом!
Предсказал, что кардинал Бертолли умрёт в этом году, так и случилось! Предсказал, что в Риме будет ранняя и холодная зима, вот и снег выпал! Да многое что ещё предсказал Раньо Неро. Вот и разгром войска эмира Крыма Мамая предсказал наш оракул, который не помнит, сколько ему лет и утверждает, что проживёт не менее ста, поскольку ведёт праведный образ жизни и воздерживается от многих соблазнов».
Командор ди Орсини: «Неужели?»
Папа: «Да вот и он! Как всегда угадал, что я хочу его видеть, и сам пришёл, хоть и слаб. До Рождества иссушал себя постом, да и сейчас не слишком часто балует свой желудок».
Ди Орсини взглянул на предсказателя, монашеское имя которого означало «Чёрный Паук». Хлипкий, неопределённого возраста человечек в длинной чёрной рясе с маленькой, безволосой головой, полускрытой капюшоном. Низко поклонился Папе и, в ожидании указаний, присел на низкую скамеечку, склонив голову, так что командор не смог разглядеть его лица.
Папа: «Скажи нам, Раньо, когда воинство святой римско-католической церкви одержит  верх над еретиками Московии  и прочих русских земель? Как долго нам этого ждать?»
В ожидании ответа командор затаил дыхание, однако не дождался скорого ответа.
Раньо Неро о чём-то невнятно бормотал, что-то подсчитывал в уме и на пальцах. Наконец и не без труда заговорил:
«Через два века, когда в Московии сменятся шесть королей и пресечётся древний род первых правителей, придёт в её земли великая смута. Вместе со смутой войдёт в Московию большое католическое войско и останется в ней на много лет».
Папа: «Ты сказал, что на много лет. Почему же не навсегда?»
Раньо Неро вновь ушёл в себя и принялся что-то подсчитывать. Наконец, словно не слышал Папу, слабым голосом огласил новее предсказание:
«Ещё через два века другое великое католическое войско войдёт в объятую огнём Москву, однако скоро уйдёт и покроется белым саваном».
Папа: «Почему же опять уйдёт! Что это за белый саван, которым покроется католическое войско?»
Раньо Неро согнулся в три погибели и вновь ушёл в себя, пытаясь разглядеть в далёком будущем, что же будет дальше. Долго мучился и, наконец, закатив глаза, прошептал в мучительных судорогах:
«Ещё через два века в Московии…»
Что будет там ещё через два века, монах не смог произнести, упал пол, лишившись чувств.
Командор Орсини: «Преставился?»
Папа: «Сознания лишился, божий человечек! Вот так всегда. Очнётся и ничего уже не помнит. Однако видел он, что сбудется в Московии через шесть веков! Как сбудется? Навсегда ли?..» 
5.
К концу второй недели февраля Николай Александрович, наконец,  добрался до Москвы и поспешил на недавно отстроенный вокзал первой в России протяжённой Петербургско-Московской железной дороги , чтобы успеть на вечерний поезд до Петербурга, который отправлялся в шесть вечера и должен был прибыть в столицу на следующий день в четыре часа после полудня.
Очень удобно и недорого в сравнении с дилижансом, в котором можно добраться до Петербурга летом за четверо, а зимой за пять суток, заплатив за прогоны и остановки на придорожных постоялых домах до ста рублей. За поездку по железной дороге менее чем за сутки пути в вагоне первого класса следовало заплатить девятнадцать рублей, а за место в вагоне второго класса всего тринадцать, что, впрочем, простому люду было не по кошельку, а потому крестьяне, мещане и мастеровые путешествовали на открытых платформах, присоединяемых к грузовым поездам.
Пассажирский поезд невелик – паровоз, багажный и пять пассажирских вагонов, а желающих попасть в Петербург немало. Билеты в вагон первого класса раскуплены, а потому пришлось ехать вторым классом. Не так удобно, но что поделать. Не ждать же следующего дня.
Зато с соседом по купе Мотовилову повезло. Вместе с ним в Петербург ехал отставной капитан-артиллерист Иванов – инвалид, потерявший руку и глаз во время первого октябрьского штурма Севастополя.
Поначалу ругался, что капитану и инвалиду войны не достался билет в первом классе, который как и все дорожные затраты оплачивался из казны, но скоро успокоился и уселся возле окошка, хоть и было уже темно и вряд ли что увидишь сквозь заиндевелые стёкла к тому же одним глазом.
Разговорились. Иванов рассказал, что служил в Севастополе, в крепостной артиллерии и был тяжело ранен во время первой массированной бомбардировки, в  тот же день когда погиб адмирал Корнилов, а оперировал его хирург морского госпиталя Скорняков Фёдор Алексеевич, которого, оказывается, хорошо знал Мотовилов. Вот и нашли попутчики общих знакомых.
– Очень я благодарен Фёдору Алексеевичу. Можно сказать, вернул с того света. Осколками от бомбы был ранен в грудь в двух местах, правого глаза лишился и левой руки.
Осколки Фёдор Алексеевич извлёк, а то, что осталось от раздробленной кисти левой руки пришлось ампутировать. Так что теперь инвалид я безрукий и безглазый,  а пенсия мне назначена сорок пять рублей в месяц, – тяжко вздохнул Иванов. – Слава Богу, у супруги моей собственный дом в Петербурге. Часть комнат сдаются, так что с дома имеем доход.
Жену и дочь отправил из Севастополя заблаговременно, после бомбардировки Одессы , Но главной целью для французов, англичан, турков и прочих врагов России был, есть и будет Севастополь.
– Будет? Так что же, не последняя эта война за Крым, за Севастополь? – Спросил Николай Александрович, которому понравился умный, грамотный собеседник.
– Нет, не последняя. Полагаю, что победить французов, англичан и турков нам не удастся, однако так их измотаем, что пойдут на мировую, и Крым с Севастополем сохраним! Только не успокоятся на этом поганцы. Станут готовиться к новой войне, втянут в неё другие державы, поскольку никогда не простят нам ни Новороссии, учреждённой матушкой Екатериной Великой на отвоёванных у турков землях, ни Черноморского флота, ни нашего Святого Православия!
Но и мы будем готовиться к защите своих рубежей, развивать военное производство и, прежде всего, изготавливать новые пушки и строить корабли с паровыми машинами! Вот как думаю я – дворянин и русский офицер Алексей Кузьмич Иванов! – С чувством произнёс капитан, и залпом выпил стопку водки.
– Да, Николай Александрович, перед вами дворянин, однако же, земель и крестьян не имею, поскольку род наш обнищал. Жил государевой службой, а теперь вот – инвалид. Как обниму жену одной рукой… – Горевал капитан Иванов, обхватив голову с рано поседевшими висками единственной здоровой, хорошо, что хоть правой рукой.
– Зима, вагон хоть утеплён, однако не отапливается. Холодно, без доброй шубы не обойтись, а шинель не сильно греет, – посетовал капитан Иванов. – Не желаете стопочку? Согревает.
– Нет, Алексей Кузьмич, воздержусь. Лучше чаю, вот и проводник с кружками к нам заглянул. Берём?
– Берём, Николай Александрович, берём! Мне, братец, две кружечки с лимоном и сахаром, – потребовал Иванов у проводника.
– И мне две, – попросил Мотовилов.
– Извольте, господа! – Заулыбался проводник и поставил на откидной столик фарфоровые кружки с кипятком, крепко заваренным ароматным китайским чаем, с американским тростниковым сахаром и кружочком испанского лимона. Ввиду военных действий и морской блокады американский сахар и испанские лимоны поставлялись в Петербург и Москву посуху через Пруссию и Швецию, а потому были недёшевы.
– Погреемся чайком!
– Как вам будет угодно, Николай Александрович, а я ещё стопочку, а потом примусь за чай! – Капитан Иванов энергично потёр ладонь правой руки о культю левой.
Я ведь в Севастополе с начала прошлого года. Переведён из Петербурга, куда теперь и возвращаюсь. Хоть и без левой руки и правого глаза, зато под бочок к жене. Отправил ей весточку по телеграфу. Слава Богу, есть теперь электрический телеграф между Москвой и Петербургом. На вокзале встретят.
А ведь поначалу хотели меня направить на Аландские острова в Бомарзунд, но затем начальство передумало и направило в Севастополь. Можно сказать, что с назначением повезло. Летом Бомарзунд был взят французами и англичанами и находился бы я теперь в плену, а так еду домой, – разоткровенничался капитан Иванов. – Ещё чуток и я в родном Питере! Так у нас теперь по-простому зовут столицу.
Хорошее дело железные дороги. Шестьсот вёрст менее чем за сутки! Да будь у нас такая дорога до Крыма, смогли бы быстро перебросить туда подкрепление и непременно бы сбросили противника в море! Непременно!
Представляете, Николай Александрович, добирался до Москвы полтора месяца! Из Севастополя в Симферополь пешком и в повозке, благо из крепости пока можно выбраться. Далее до Старого Крыма и Керчи опять же в повозке, а из Керчи до Таганрога морем.
– В Таганроге служит мой родственник, Мотовилов Андрей Егорович. Не встречали? – Спросил Николай Александрович.
– Нет, не встречал. Не припомню такой фамилии. В Таганроге немало солдат и офицеров. Ходят слухи, что летом вражеский флот непременно войдёт в Азовское море и попытается штурмовать Таганрог. Да что-то местные власти не торопятся со строительством укреплений, да и артиллерии в городе нет. Всё вооружение переправляется в Крым, – посетовал Иванов.
– Алексей Кузьмич, оперировал вас Скорняков, а не встречали ли вы в госпитале капитана Булавина. Его тоже оперировал Скорняков, но ещё в сентябре после сражения на Альме? – Поинтересовался Николай Александрович.
– Булавин? Андрей Степанович! – Как же, хорошо его знаю! Где-то в середине октября он выписался из госпиталя, однако продолжал навещать и Скорнякова и своего спасителя капрала Рябова, который получил сабельное ранение в сражении на Чёрной речке и едва не лишился руки. Руку удалось сохранить, но толку от неё мало. Даже ложку не держит. Оставили его при госпитале, санитарам помогать. Повезло, зазноба у капрала там. Хорошая, вдовая женщина. А вы откуда знаете Булавина?
– С Булавиным, Андреем Степановичем мы соседствуем. Имения наши в Симбирской губернии, а предки наши всегда были вместе с четырнадцатого века, со времён Куликовской битвы.
– Вот оно как! – Удивился отставной капитан Иванов. – Значит соседствуете. А сколько у вас земли, душ?
– Немало, Алексей Кузьмич, и все мы пребываем, кто в крестьянских трудах, кто в ратных делах, а кто и в государственных.
Отставной капитан Иванов долго молчал, допивая вторую кружку чая, а затем поинтересовался.
– Николай Александрович, а вы-то, по какой нужде в Петербург, да ещё зимой?
– Да вот, Алексей Кузьмич, Цесаревич зовёт к себе, – улыбнувшись, ответил Мотовилов.
– Цесаревич! Александр Николаевич! Сам! – Изумился Иванов, однако расспрашивать дальше не решился. Возможно, что не поверил. Вдруг пошутил приятный попутчик. Бывает и такое…
В это время поезд остановился, и проводник вагона сообщил пассажирам.
– Господа, станция второго класса  Клин! Стоянка поезда десять минут!
– Вот и Клин! – Оживился Иванов. Пройдусь ноги размять, нужду малую справить, а потом спать. В Твери будем уже ночью.
– И я с вами, Алексей Кузьмич, – поднялся Мотовилов. Идёмте!

*
В начале пятого, когда начинало смеркаться, пассажирский поезд прибыл на Московский вокзал столицы Российской империи Санк-Петербурга.
Звякнули буфера вагонов и состав замер у расчищенного от снега перрона, заполненного встречающими прибывающих пассажиров. Тут же дежурили носильщики с тележками для багажа, и расхаживал важный городовой, следивший за порядком, то и дело привычно подкручивая заиндевелые усы.
– Однако в Питере холоднее, чем в Москве, – заметил Иванов, поставив дорожный саквояж к ногам и глубже надвинув папаху на голову здоровой рукой. Глазами капитан искал среди встречающих своих родных. Наконец увидел и улыбнулся. Вернул саквояж к ногам и помахал им рукой.
– Прощайте, Николай Александрович! Если и в самом деле удастся увидеть вам Цесаревича, то передайте ему привет от капитана Иванова! Передайте привет от защитника Севастополя, пролившего кровь за Государя-императора и Отечество!
– Прощайте, Алексей Кузьмич, обязательно передам. Поспешайте, заждались вас родные! Дай вам Бог здоровья и семейного счастья!
Николай Александрович отошёл в сторону, наблюдая за встречей капитана Иванова с семьёй: женой – миловидной женщиной, обнявшей мужа и плакавшей, не стесняясь посторонних людей, спешащих покинуть перрон, дочерью – на вид ровесницей Александры, прижавшейся к отцу и заглядывавшей ему в глаза, и пожилой дамой, вероятно матерью. С умилением и состраданием смотрела на них матушка инвалида, тихонько всхлипывая и утирая слёзы платочком.
– Барин, подвезти багаж до извозчика? – Обратился к Мотовилову носильщик в фартуке и с тележкой, оценивая небольшой саквояж приехавшего в столицу солидного пассажира в добротной шубе и собольей шапке.
– Да, братец. Кати тележку к багажному вагону. Будет и для тебя работа!   

* *
 На следующий день, в десять часов утра, Мотовилов явился в канцелярию Наследника Российского престола Цесаревича Александра Николаевича, и передал чиновнику именное письмо, доставленное фельдъегерем в рождественский вечер в село Воскресенское.
 Через четверть часа Цесаревич принял Мотовилова в своём кабинете.
– Рад вас видеть, Николай Александрович! Минуло более двадцати лет после нашей памятной встречи в Дивеево и Сарове!
– Двадцать два года, Ваше Величество, – подсчитал Мотовилов.
– Полноте, Николай Александрович, называйте меня по имени и отчеству. Было мне тогда тринадцать лет, вы были значительно старше, к тому же род ваш старинный и мы, Романовы, имели с вашими предками общие корни . Так что для вас я просто Александр Николаевич. Когда прибыли в Санкт-Петербург?
– Вчера вечером. Поездом из Москвы. Прошу простить меня, что задержался на добрую неделю. Прибыть в Санкт-Петербург к началу февраля не вышло. Зима, бураны, дороги снегом занесло. Зато путь от Москвы занял всего лишь сутки.
– Что тут поделаешь, зима, – развёл руками Цесаревич. – Вот закончим войну, начнём строить железные дороги. Проекты уже есть. Прежде проведём железные дороги от Санкт-Петербурга до Варшавы и от Москвы до Нижнего Новгорода. Затем до Харькова и дальше. Время придёт, и до Иркутска проведём железную дорогу! Рассказывайте, Николай Александрович.
  – Прежде всего, Александр Николаевич, хочу выполнить просьбу попутчика моего, капитана Иванова, получившего тяжёлые ранения и увечья при обороне Севастополя. Просил капитан Иванов передать Вам и всему Царствующему Роду приветствие от своего имени и самые добрые пожелания.
– Вот как? Благодарю капитана Иванова. Кровь пролил славный воин за наше Отечество! На таких людях, как он, земля русская держится. Достоин капитан высокой награды. Как его имя и отчество? Откуда он родом? Где проживает его семья?
– Иванов Алексей Кузьмич. Откуда он родом, мне неизвестно, но проживает Алексей Кузьмич в Петербурге. На вокзале его встречали жена, мать и дочь, – ответил Мотовилов.
Цесаревич присел к столу и сделал в блокноте запись о капитане Иванове.   
– Будет награждён капитан! Где вы остановились, Николай Александрович?
– Там же, где прошлой зимой, в доходном доме графини Зубовой на Большой Миллионной улице.
– Жаль, что тогда мне не доложили о том, что вы в Санкт-Петербурге. Жаль! Докладную записку от вас получил из Симбирска. Ох уж эти земельные тяжбы! Отписал губернатору, распорядился помочь вам. Исполнено?
– Исполнено, Александр Николаевич! Земли, дарованные Петром Алексеевичем  в 1703 году предкам моим арзамасцам Кириллу и Даниилу, возвращены, – подтвердил Мотовилов, хотя документ всё ещё находился в Межевой канцелярии , и размежевание было намечено на март.
– Жаль, что не удалось тогда встретиться, – повторил Цесаревич. – Впрочем, я тогда был в отъезде, посещал Царство Польское.
– И мне жаль, подтвердил Мотовилов. – Подавал прошение о приёме к Государю-императору, да не удосужился аудиенции, однако за поднесение Государю Императору двух образов из Сарова для армии и частицы камня на котором молился отец Серафим, была мне выражена Высочайшая благодарность.
– Сильно занят был Государь, вот и не смог принять, – вздохнул Цесаревич. – Теперь император болен, тяжело. Имея доселе отменное здоровье, не вынес страдалец стольких бед, обрушившихся на Отечество наше. Сильно переживает Николай Павлович поражения наши в войне с главными европейскими державами. Врачи говорят, что мучается, изводит себя, словно вину свою чувствует. К тому же в день Крещения Господня сильно простыл. Теперь у него двухстороннее воспаление лёгких. Кашляет, задыхается, у него сильный жар. Просто не верится, что совсем недавно здоровье Государя было отменным. Вот такие дела, Николай Александрович. Дела государственные отец мне передал. Не хочу быть пророком, но видно недолго ему осталось. Только это пусть останется между нами…
– Что Вы, Александр Николаевич! Дело к весне. Поправится батюшка! – Запротестовал Мотовилов, и задумался:
«Неужели истекло время, отведённое Николаю Павловичу, ведь предсказывал отец Серафим при жизни своей – «многие лета здравия крепкого Государю и кончину мирную и святую, как тем из всеавгустейших предков Его Императорского Величества, которые верою и правдою благоугодили Богу…» Давно это было, с четверть века прошло с тех пор. Видно ушло время, Богом отмеренное…   
– Что ж, будем надеяться, – прервал Цесаревич мысленные воспоминания Мотовилова. – Однако прошу вас, Николай Александрович, быть в Санкт-Петербурге до конца февраля. Посему предлагаю вам поселиться на это время в гостинице при министерстве Иностранных дел, где размещают дипломатов. Сейчас она наполовину пуста, поскольку мы в состоянии войны с Францией, Британией и Турцией. В Петербурге и столичной губернии введено военное положение, Балтийское море в блокаде. Вот вам записка. Передайте в канцелярию и для вас всё устроят.
Цесаревич набросал несколько строк на листе бумаги и, передав записку Мотовилову,  взглянул на часы.
– Жду вас к себе завтра в это же время, а пока прошу меня извинить. Через четверть часа у меня важное совещание, посвящённое ходу военных действий в Крыму и на Кавказе, а так же Манифесту от 29 января о создании народного ополчения . Слышали о Манифесте Государя Императора?
– Да, Александр Николаевич, слышал и читал текст объявленного Императором Манифеста.
– На совещании будут обсуждаться основные положения Манифеста. Будут назначены сроки и ответственные за его исполнение. Как вы думаете, Николай Александрович, поможет формирование ополчения из крестьян великоросских губерний и казаков завершить войну на выгодных для России условиях?
В последний раз ополчение собиралось в 1812 году во время нашествия Наполеона. Но тогда враг занял Москву, а теперь наши враги грызут Россию с окраин. Не станет ли формирование нового ополчения ошибкой? Не увидят ли наши враги в этом слабость регулярной русской армии? Как вы считаете?
– Очень сложные вопросы, Александр Николаевич, – после продолжительной паузы ответил разволновавшийся Мотовилов. – Нет, не смогу ответить. Увольте. Вот только как  отнесутся к ополчению крестьяне? Как бы ни возникли среди крестьян волнения?
– Понимаю вас, Николай Александрович, – вздохнул Цесаревич, взваливший на себя по причине болезни отца тяжкий груз ответственности за Державу. – Не смею вас больше задерживать.

* *
После обустройства в удобной гостинице, расположенной неподалёку от Императорского дворца, Николай Александрович там же отобедал и вышел прогуляться по городу, имея в запасе три с лишним часа до наступления сумерек.
Погода стояла великолепная, тихая, солнечная с умеренным морозцем. Над огромным каменным городом, продрогшим от зимней стужи, медленно поднимаясь ввысь, стояли столбом неподдающиеся счёту дымы от печных и каминных труб. Трудолюбивые столичные дворники расчистили от снега улицы, прогулка по которым доставляла немалое удовольствие. День будничный, на улицах сравнительно немноголюдно. Во дворах, куда время от времени заглядывал Николай Александрович, снега побольше. Ребятишки возятся в снегу, играют.
Вдоль глухих каменных стен домов во всё ещё высоких, хоть и на две трети опорожнённых, поленицах сложены дрова, доставленные летом и осенью на продажу из восточных и северных губерний. В Столице Российской Империи проживает не менее миллиона жителей, многотысячный гарнизон, а в недалёком Кронштадте зимуют корабли самого большого по количеству кораблей Балтийского флота России, на которых служат тысячи матросов и офицеров. Для отопления домов, храмов, учреждений, казарм требуется огромное количество дров. Если их заготавливать в лесах, окружающих Петербург, то за несколько лет всё округ будет вырублено на добрую сотню вёрст…
– Добрый день, Николай Александрович!
Мотовилов обернулся. К нему обращался пожилой седовласый мужчина выше среднего роста с крупными чертами лица, которое показалось знакомым.
«Кто же это?»
– Не узнаёте?
– Лицо ваше мне показалось знакомым, но?.. – Озадачился Мотовилов.
– Вспоминайте святые места. Саров, Дивеево.
– Там я часто бываю, – растерялся Николай Александрович.
– Двадцать два года прошло с тех пор. Теперь-то узнали?
– Боже мой! Ну, конечно же! – Схватился за голову Мотовилов. – Константин Иванович!
– Вот и признали, даже не забыли моего имени отчества. Неужели я так сильно изменился?
– Да нет, хоть и прошло столько времени. Пожалуй, я изменился куда как больше. Ведь было мне тогда всего-то двадцать три года, – признался Николай Александрович.
– А мне тогда было сорок четыре.
– Как мне сейчас. Ну, здравствуйте! – Прослезился Мотовилов, обнимая Константина Ивановича Арсентьева, который сопровождал юного Цесаревича в поездке по святым местам двадцать два года назад.
– Как вам удалось узнать, что я в Петербурге? Ведь наша встреча не случайна? – Спросил у Арсентьева взволнованный Мотовилов.
– Был приглашён на совещание к Цесаревичу. Я хоть и оставил полтора года назад службу в Министерстве внутренних дел  ввиду преклонного возраста, однако по-прежнему привлекают в качестве советника.
Вероятно, мы разминулись всего на несколько минут. От Александра Николаевича узнал, что вы в Петербурге и по его совету квартируете в гостинице при Министерстве иностранных дел. По окончании совещания сразу же туда, а вы, отобедав, вышли прогуляться. Нагнал вас. Вы уж извините!
– Ну что вы, Константин Иванович! Во-первых, я категорически против преклонного возраста. Хоть вам и далеко за шестьдесят, выглядите моложе своих лет! Во-вторых, очень рад встрече! Я ведь в Петербурге не частый гость. Побывал прошлой зимой, да только мне тогда не здоровилось, болел. Зато сейчас здоров, полон сил! Совещание у Цесаревича часом не секретное?
– Как сказать, Николай Александрович, пожалуй, да, – задумавшись, ответил Арсентьев.
– Тогда расспрашивать не стану. Понимаю, война… – вздохнул Мотовилов.
– Смотрю на тысячи дымов, поднимающихся над Петербургом. Огромный город. Это сколько же необходимо дров!
– И об этом был разговор. Я ведь, как географ, числюсь при правительстве советником по природным и продовольственным ресурсам, – признался Арсентьев, – а дрова – ресурс самый, что ни на есть, природный.
– Замечательную книгу написали вы, Константин Иванович, «Краткую всеобщую географию». Прочитав её, наша, старшая дочь Александра сделала для себя много открытий и с удовольствие перечитывает, внимательно рассматривая карту Российской империи. Самые интересные отрывки из вашей книги зачитывают детям учителя в нашей Воскресенской приходской школе, – с удовольствием сообщил Мотовилов.
– Приятно слышать такое, – улыбнулся Арсеньев. – Я ведь родился в лесной глуши, в Костромской губернии в семье сельского священника, а предками нашими были крестьяне. Учился в семинарии, однако священник из меня не вышел. К естественным наукам потянуло, вот и окончил Петербургский университет. Теперь тружусь в Академии на поприще естественных наук. Две у меня любимицы – История и География! – Пошутил Арсентьев и продолжил.
– Слава Богу, лесов у нас пока хватает. Однако везут издалека. Зимой заготавливают брёвна, летом и осенью сколачивают плоты в виде больших барж и гонят к Петербургу, где по течению, где ветром, а то и бурлаками по рекам и прорытым каналам через Белое, Онего, и Нево- озёра  в столицу Российской империи.
Шутка ли, согреть огромный город, не меньше Лондона или Парижа, да так далеко на севере! В Париже, Лондоне или Берлине зимы тёплые и много короче наших зим.  Отопление там угольное, поскольку поблизости имеются разработки угля и он недорог. У нас таких разработок поблизости нет. Те, что есть на Урале и возле Тулы – маломощны, и доставить оттуда уголь можно разве что на подводах. В Новороссии найден уголь, но разработки пока незначительны, да и далеко до Москвы и Петербурга. На подводах не повезёшь. По суровости Климата с Петербургом может сравниться лишь шведский Стокгольм, но он не велик, немногим больше Симбирска, откуда вы, Николай Александрович, прибыли. Надолго?
– Цесаревич просил оставаться в Петербурге до конца февраля. Недобрые у меня предчувствия, – признался Николай Александрович. – Ох, и не добрые…
– Имеете в виду Государя?
– Да, Константин Иванович.
– Плох Государь, – подтвердил Арсентьев. – Вот почему Цесаревич просил вас задержаться в Петербурге до конца февраля. Увы, врачи докладывают Цесаревичу, что жить Николаю Павловичу остались считанные дни.
Скажу вам, как думаю, однако мысли мои прошу не разглашать, – предупредил Арсентьев. – Государя угнетает не столько война, он человек до мозга костей военный, знает вкус побед и поражений, да и дела наши не столь уж и плохи. Нам нелегко, но и противник измотан, несёт большие потери. Турок бьём на Кавказе, отразили нападения англичан и французов на севере и Камчатке, Кронштадт с Гельсингфорсом надёжно прикрыли столицу, Севастополь не покорился противнику.
В декабре в Вене велись переговоры на уровне министров иностранных дел Англии, Франции и России при посредничестве Австрии, которая соблюдает нейтралитет, хоть и вытеснила нашу Дунайскую армию из Валахии. Слава Богу, хоть турков за Дунай не пускают австрийцы. Англичане с французами намекали о возможности заключения мира на выгодных им условиях и при немедленной сдаче Севастополя. Однако не получили согласия.
Государя убивает не столько озлобленность и низость его врагов, но и растерянность, граничащая с предательством тех, в ком недавно видел своих друзей и соратников, на кого рассчитывал опереться. В душе человека правдивого и благородного даже в своих заблуждениях, происходит угнетающая, как ничто иное, мучительная, убивающая борьба.
Грустно видеть всё это особенно в последнее время. Во дворце, в нижних коридорах и камердинерских комнатах постоянно толпятся какие-то генералы, которых в избытке в столице, несмотря на войну, многочисленные чиновники и прочие сановники. Хищно озираются, сплетничают, с нетерпением ожидая очередного бюллетеня о состоянии здоровья Государя…
– Константин, Иванович, сегодня утром Цесаревич задал мне несколько вопросов по объявленному императором Манифесту. Вот они эти вопросы, – припоминая, перечислил Мотовилов:
– Поможет ли формирование ополчения из крестьян великоросских губерний и казаков завершить войну на выгодных для России условиях?
Не станет ли формирование нового ополчения ошибкой?
Не увидят ли наши враги в этом слабость регулярной русской армии?
– Знакомые вопросы, – ответил Арсентьев. – Эти вопросы Цесаревич задавал на сегодняшнем совещании своим министрам и генералам.
– И что же они отвечали? – Насторожился Мотовилов.
– По сути, ничего, выкручивались, как могли. Дошла очередь и до меня. Мне должностей не терять. Я ведь давно за штатом, а на совещания приглашают в качестве советника. На первый вопрос, хоть и выглядел он не совсем так, но суть одна, я ответил отрицательно. По моему разумению не поможет. Не будет большого толка в толпах необученных военному делу крестьян, вооружённых топорами и вилами. Пригодятся лишь казаки, но они и так несут воинскую службу, охраняют южные рубежи России.
На второй вопрос, я ответил утвердительно. Государь император объявил Манифест в надежде, что всё исполнится, как он задумал. Увы, при нынешнем состоянии дел этого не случится. Мы потеряем сотни тысяч земледельцев и не получим хороших солдат.
На третий вопрос я ответил так же. Англичане и французы ничуть не озабочены по поводу Манифеста об ополчении, не видят в нём большой угрозы, поскольку, по моему мнению, не собираются наступать вглубь России. Полагаю, что война, сколько бы она ещё не продлилась, закончится в Крыму и на Кавказе. В Крыму мы, возможно, уступим, потеряв Севастополь, а на Кавказе одержим победу. Вот моё мнение, – закончил Аксаков.
– И я бы ответил так же, – признался Мотовилов. – Однако был не готов, по сути, растерян. Да и не в праве я отвечать на такие вопросы. А что же министры и генералы?
– Набросились на меня с укорами, дескать, призываю не исполнять положения Государева Манифеста. Однако Цесаревич остановил их и принялся составлять план исполнения воли отца своего, Императора Николая I, ибо царская воля непререкаема.
Помолчали, каждый задумался о своём.
Не только видеть такое, но и говорить об этом трудно, – тяжело вздохнул Арсентьев.  – Ну да ладно. Николай Павлович передал дела государственные Наследнику. Бог даст, молодой образованный Государь Александр Николаевич станет принимать верные решения и наведёт в государстве нашем надлежащий порядок!
– Увы, Константин Иванович, вы не одиноки в своих опасениях. В высших кругах российского общества по-прежнему не изжит всепроникающий и тлетворный дух масонства, с которым боролся угасающий Государь. Хватит ли сил у Наследника одолеть эту напасть, изгнать масонство туда, откуда оно явилось, отгородиться от тлетворного влияния парижских, лондонских, шотландских и прочих отвратительных лож? – Переживал Мотовилов.
– Отгородиться от Европы? – Усмехнулся Арсентьев. – Не получится. Здесь, в России,  нам придётся бороться за здоровое общество, – заключил он.
– Ну что ж, согласен с вами, Константин Иванович, – вынужден был признаться Мотовилов.
– Вот что ещё, Николай Александрович, это и вас касается. Скажу вам, опять же по секрету. Помимо дел военных, на совещании обсуждали возможность возникновения крестьянских бунтов, которые усугубят и так тяжёлое положение в стране. Вы прибыли в Петербург из русской глубинки, у вас обширные поместья в двух губерниях, сотни крестьянских душ. Кому как не вам знать, чего можно ожидать от мужиков в случае голодной зимы? Что вы думаете по этому поводу?
– Что я думаю? – Задумался Мотовилов. Сложный вопрос вы мне задали. Что если такой же вопрос задаст Цесаревич? Ведь на завтра мне назначена встреча с ним.
– Что бы вы ответили Цесаревичу? – Спросил Арсентьев.
– За все российские губернии отвечать не готов. За всех крестьян и дворян так же. Однако за себя ответить готов. В этот году по велению губернского начальства пришлось продать хлеба по самым низким ценам на четверть больше, чем в прошлом. Хлеба у крестьян осталось в обрез, чтобы кое-как дожить до весны и отсеяться. Опять, как и в голодные, неурожайные годы выручают бобы, репа, капуста, а скотине – сено с соломой. Да и дворянство симбирское вынуждено жить скромнее. Что поделать, война…
– Хлеб необходим для продажи в те страны, которые не воюют с Россией, прежде всего в Пруссию, откуда мы получаем необходимые нам порох, свинец, сукно и прочие товары. Могли бы продать зерна больше, да с вывозом трудности. Море блокировано английским и французским флотами, а на подводах многого не увезёшь, – посетовал Арсентьев. – Более всего Цесаревич обеспокоен возможностью новых восстаний в Царстве Польском, а потому там мы вынуждены держать много войск. Слава Богу, там Паскевич – жёсткий наместник. И всё-таки, Николай Александрович, как вы считаете, возможны крестьянские бунты в губерниях, в вашей Симбирской губернии? Бунты, какие сотрясали Россию при матушке-Екатерине? В народе ещё помнят о Пугачёвском бунте .
– Полагаю, что нет. Крестьяне хоть и недовольны дополнительным изъятием зерна, но бунта, такого, как Пугачёвский, не будет. Голода и мора в губернии не допустим. Да и понимают мужики, что война идёт не против царя и дворян, а против святого Православия! – Убеждённо ответил Мотовилов и трижды перекрестился.
– Спасибо, Николай Александрович, за откровение! – Поблагодарил Арсентьев. – А как у вас с картофелем? Много ли высаживаете?
– Пока немного, никак к нему не привыкнут мужики наши. Старики ещё припоминают, как при Екатерине и Павле Петровиче силком пытались заставить сажать картофель, а русский мужик упрям, не любит когда его заставляют что-либо делать насильно. Хотя время идёт, и постепенно стали сажать картофель, только мало его пока.
– Жаль, вот в Пруссии, где мне довелось побывать, да и во всех прочих германских землях, а так же в Дании и Голландии картофель зовётся «вторым хлебом». То же и в Англии, Франции и Ирландии. Ну да ладно об этом. Другой важный вопрос к вам имеется. Как вы относитесь к освобождению крестьян от дворянской зависимости или если сказать по иному, то освобождению от крепостного права?
– Ну что тут скажешь, Константин Иванович, – задумался Мотовилов. – Видно время приходит и у нас отпустить на волю крестьян, пополнить города желающими работать на фабриках. Промышленность следует развивать, отстаём…
Только вот как это сделать, чтобы соблюсти интересы и крестьян и дворянства, так, чтобы избежать возможных крестьянских бунтов и иных потрясений? Как быть с землёй? Вот в чём вопрос. А почему вы спросили об этом?
 – Этот вопрос обсуждается едва ли не на всех совещаниях проводимых у Цесаревича, – ответил Арсентьев. – Александр Николаевич намерен провести важнейшие, в тоже время крайне болезненные реформы, взяв за образец реформы, проведённые в Пруссии, а так же в Лифляндской и Эстляндской губерниях . Однако в России своя специфика и крестьянскую реформу следует проводить поэтапно и осторожно, на что потребуется несколько лет. К тому же, и это не секрет, в России немало дворян-самодуров, весьма жестоко поступающих со своими крестьянами. Телесные наказания, продажа крестьян таким же самодурам, разделение семей и прочие низости, недостойные православного человека, могут вызвать ответную жестокость со стороны крестьян, получивших свободу.
– Слава Богу, у нас этого нет, – Облегчённо вздохнул Николай Александрович. – Когда же начнутся реформы?
– Цесаревич разумно полагает, что лучше освободить крестьян «свыше», чем они сами начнут освобождаться «снизу», а потому реформы начнутся сразу же после окончания войны, – ответил Арсентьев.
– Когда же она закончится? – Насторожился Мотовилов, полагая, что Арсентьев, бывающий на совещаниях у Цесаревича, хорошо осведомлён.
– Возможно уже в этом или же в следующем году, – ответил Арсентьев, зябко поёжился и оживился, оглядевшись округ. – Вот так, Николай Александрович, в разговорах, мы незаметно дошли до Университетской набережной, где установлены египетские сфинксы.
Смотрите, вот они – свидетели минувших тысячелетий, доставленные с берегов горячего Нила на берега укрытой льдом студёной Невы! Таинственные, снегом запорошенные современники великих фараонов и пирамид, молча взирают холодными глазницами на град Петра Великого. Сколько ещё им стоять?..
– Браво, Константин Иванович! Красиво сказано! Да вы ещё и литератор! – Похвалил Арсентьева Мотовилов.
– Ну что вы, Николай Александрович. Прежде всего, я географ и историк. Жаль, что не довелось побывать в Египте вместе с Андреем Николаевичем Муравьёвым . Был я тогда при юном Цесаревиче, учил Наследника истории и географии.
В 1830 году Муравьев отправился в паломничество по святым и древнейшим местам. Будучи в Египте, увидел этих сфинксов и загорелся идеей установить их в Петербурге на набережной Невы. Отправил депешу Государю Императору Николаю Павловичу и после долгих согласований немалые деньги на приобретение древнейших произведений искусства, а этим сфинксам около трёх с половиной тысяч лет, были выделены. Двумя годами позже сфинксы были доставлены морем в Петербург, где и были установлены на Университетской набережной против Академии художеств.
Неправда ли, символично! – Арсентьев залюбовался сфинксами. – Изучая историю Древнего мира, историю Египта я обратил внимание на духовную жизнь населения Страны Нила, остатки которого бесследно растворились среди арабских завоевателей, оставив по себе память в пирамидах и прочих древнейших сооружениях и памятниках.
Главным божеством древних египтян был Бог Солнца Ра-Хор или Гор, как его называют в Европе, а Хор-Пта – это ведь Отец-Солнце! Да ведь этим же божествам поклонялась дохристианская ведическая Русь! Ра – это Яр, Ярило. Хор – это Хорс – опять же славянское Солнце, а Пта – это Патер или Отец! Это же очевидно! Да и гора Синай, где Моисей заключил союз с Богом, в Древнем Египте называлась Хорив! Не отсюда ли древнеславянский Хорив – один из основателей Киева, который вместе с легендарными князьями Кием и Щеком заложили славянский град на Днепре? Поразительно! Неправда ли, Николай Александрович?
– Право, об этом я не думал, но до чего же всё сходится! – Подивился Мотовилов. – Стало быть, эти сфинксы творение рук наших далёких предков!
– Да, Николай Александрович, несомненно! Теперь они стоят в новом, выстроенном вместо утраченного, царстве потомков венетов, венедов, вендов или же индов. Так назывались предки славян и иных, родственных славянам народов, в том числе немцев, персов, индусов. И мы, русские, взросли от этого древнего корня.
– Интересная гипотеза, Константин Иванович, надеюсь, что со временем найдутся и другие факты в её поддержку.
– Они уже есть, Николай Александрович. Вот и Михаил Васильевич Ломоносов , боровшийся с иноземным засильем в Российской Академии наук, отвечал своим недругам:

«Да ваших стран и народов и в помине не было, когда уже была разорена Троя – Третье Русской Царство, от которого и Рим поднялся! А где схоронились руины троянские, не вам неучам знать! А ведь были и Первое и Второе царство! Где они?»

– Где же? – Затаив дыхание, спросил Мотовилов.
– На берегах Нила! – Убеждённо ответил Арсентьев. – Ведь от Трои и Греции до дельты Нила не так уж и далеко. А вот и другие слова Ломоносова:

«Сам Плиний , не чета вам безродным, писал: «Венеты от троянского корня происходят, а Рим основали потомки троянцев, которых вывел Эней  из разрушенной Трои, а император римский Юлий Цезарь помышлял о восстановлении Трои и переносе в неё столицы Римской  империи».
 
– Но ведь не нашили того места, где стояла Троя, ни при  Цезаре, ни сейчас, – возразил Николай Александрович.
– Найдём, обязательно найдём! – Пообещал Арсентьев. – Дай срок. Есть у меня один знакомый купец родом из Пруссии, однако женат на русской и сам обрусеет. Живёт в Петербурге и занимается поставками для военных нужд. Ввозит в Россию через Голландию и Пруссию селитру, серу, свинец, олово и прочие стратегические товары. Очень богат и щедр на благотворительность. Любит историю, много читает, способен к языкам, намерен изучить не только современный греческий язык, но и древнегреческий, чтобы прочитать Гомерову «Илиаду» в подлиннике. Одержим желанием отыскать Трою. Весьма целеустремлён. Верю, что рано или поздно найдёт.
И от себя добавлю, – продолжил после недолгой паузы Арсентьев. – Придёт время, отыщем место, где она прежде стояла, и отстроим там новую столицу Российского государства, как было сказано первым русским царём Иваном IV :

«Москва – Третий Рим, а Четвёртому – не бывать!»

Вот что, любезный друг, давайте завтра, ближе к вечеру навестим нашего «русского немца». Хозяин он радушный, охотно принимает гостей. У него и заночуем, дом у Генриха  большой, места хватит. Дом господина Шлимана легко найти. Я запишу вам адрес, и любой кучер довезёт вас до места. Только постарайтесь добраться засветло. Согласны?
– Согласен, – подтвердил Мотовилов.
– Впрочем, вернёмся к Ломоносову, который до конца дней своих боролся с другими, «неправильными немцами», – продолжил Арсентьев. – Михаил Васильевич изложил свои откровения в «Древнейшей российской истории», которую ругали и поносили Шумахер  и Миллер , всячески принижая славян, не способных, по их мнению, создать собственное государство. Даже князя Рюрика – Внука Гостомысла, сына его дочери Умилы и славянского князя Годолюба причислили к немцам, поскольку родился князю Рюрик на той земле, которая теперь принадлежит Пруссии. Такая вот логика, а то, что земли между Лабой и Одрой были славянскими, замечать не желают. Пришли расплодившиеся германские орды с Рейна и Везера  с огнём и мечом, покорили славян, онемечили. Да только и по сей день в тех краях не укрыть славянских корней. И народ там иной, светел и ясноглаз – потомки славян. И в названиях городов сохранились славянские корни: Бранденбург – Бранибор, Любек – Любеч, Дрезден – Дроздяны, Ольденбуг – Старгард. Всех в прошлом славянских городов и деревень не перечесть.   
Наслышан, прежде всего, от Аксакова Константина Сергеевича, что и ваш, Николай Александрович, предок по имени Монтвил прибыл на Русь с дружиной Рюрика, стало быть, по Миллеру и он немец.
– Полноте, Константин Иванович! – Возмутился Мотовилов. – Истинный славянин, да и Рюрика стали так величать на Руси, а прежде он звался Рерик, что значит Сокол!
Так вы встречались с Аксаковым? Осенью он побывал у нас в Воскресенском, а затем отправился в Петербург, с намерением побывать в Пруссии, в тех самых сакральных местах, о которых вы говорите.
– Да, Николай Александрович, в начале декабря встречал вашего давнего знакомого, как и я Константина, но Сергеевича Аксакова. Он рассказал мне, что перед поездкой в Петербург побывал у вас в имении вместе с собравшимся ехать в Крым Леонтьевым Константином Николаевичем – вот же подобралась компания! Из трёх Константинов! Были вы тогда сильно простужены, однако приняли гостей, явившихся тёмным осенним вечером.
Рассказал Аксаков о вашей с ним беседе, затянувшейся до полуночи, а поутру уехал вместе с Леонтьевым в Москву, где они расстались. Леонтьев подался в Крым, а Аксаков в Петербург. Интересная у нас получилась встреча. После Петербурга Аксаков отправился в Берлин к своему знакомому профессору Карлу Готфриду, который, оказывается, был с вами, Николай Александрович, знаком!
– Да, мы вместе вспоминали о Карле, которого я знавал любознательным пятнадцатилетним юношей, путешествовавшим по России вместе с отцом и великим учёным Александром Гумбольдтом. Аксакову Готфрид известен уже, как профессор истории Берлинского университета. Через Константина Сергеевича передал Карлу письмо, теперь жду ответа, – признался Мотовилов.
Начинало смеркаться. Низкое зимнее солнце, клонившееся к заснеженной Неве, коснулось крыш домов на Васильевском острове, скупо освещая огромный, золочёный купол Исаакиевского собора .
– Николай Александрович, пройдёмте к Исаакиевскому собору, – предложил Арсентьев. – Собор ещё не достроен. Заканчивают внутреннюю отделку, роспись. Но службы уже проводятся. Успеем к вечерней службе.
– Идёмте, Константин Иванович. Как хорошо, что мы встретились!

* *
На следующий день, ровно в десять часов утра Цесаревич принял Николая Александровича Мотовилова.
После взаимных приветствий, хмурый ликом, но полный сил и здоровья, тридцатисемилетний Наследник, взваливший на себя по причине болезни отца своего, Государя Императора, тяжелейший груз ответственности за Государство Российское, принялся вспоминать своё давнее путешествие в Саров. Вспоминать о встрече своей с отцом Серафимом, который сделал ряд предсказаний о судьбах России и членов царской династии.
– Николай Александрович, был я тогда слишком юн, чтобы оценить вещие слова святого старца Серафима и велел Василию Андреевичу Жуковскому, который покинул нас два года назад, тщательно записать всё сказанное отцом Серафимом.
Недавно я обратился к хранимым записям и мной стали овладевать недобрые предчувствия. Прочитал множество раз, слово в слово запомнил, однако понять, что хотел сказать Серафим, не в силах. Помогите мне разобраться в пророчества старца, к которому вы были близки как никто иной. Вот зачем я вызвал вас, а все издержки на дальнюю дорогу и дни, проведённые в Петербурге, будут возмещены.
– Премного благодарен Вам, Александр Николаевич и готов помочь в меру своих сил, а насчёт затрат, можно было не беспокоиться, – склонив перед Цесаревичем голову, ответил Мотовилов. – Внимательно слушаю Вас.
– Вот первое, самое загадочное, страшное предсказание старца, – с дрожью в голосе зачитал Цесаревич:

«Будет это непременно: Господь, видя нераскаявшуюся злобу сердец их, попустит начинаниям их на малое время, но болезнь их обратит во главу их, и на верх их снидет неправда пагубных замыслов их. Земля русская обагрится реками кровей, и много дворян побиено будет за великого Государя и целость Самодержавия его. Но не до конца прогневается Господь и не попустит до конца разрушиться земле Русской, потому что в ней одной преимущественно сохраняется еще Православие и остатки благочестия христианского».

Страшное предсказание… А вот и другое:

«В начале царствования будут несчастия и беды народные, будет война неудачная, настанет смута великая, отец поднимется на сына, брат на брата, но вторая половина царствования будет светлая, а жизнь государя долговременная».
 
И третье предсказание:

«Будет такое время на Руси, когда ангелы не будут успевать принимать души умирающих.»

И четвёртое предсказание, сказанное, припоминаю, мне юному Цесаревичу в вашем присутствии, Николай Александрович:

«Будет некогда царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против царя и его самодержавия, но Бог царя возвеличит».

Тут же, таинственное и ужасное послание «последнему царю»:

«Идет последнее царствование, государь и наследник примут насильственную смерть».

Жуткие предсказания…
К какому же времени отнести первое предсказание отца Серафима? Кто тот Государь, в царствие которого земля русская обагрится реками крови, и множество дворян будет побито? Неужели мне выпадет эта участь? За что?
Вот и второе предсказание о начале царствования и опять о бедах, междоусобицах, а затем о процветании и долговременной жизни. Совсем уж непонятное предсказание. Третье – ещё более жуткое. Четвёртое и о «последнем Государе»… Кому же предстоит стать последним царём? Как всё это принять? Как понять? Помогите разобраться, если в силах…
Несмотря на утренние часы, Цесаревич выглядел устало, был бледен, однако держал себя в руках. Чувствовалась в нём особенная, внутренняя сила, присущая Государственникам.
– Что же, вы можете сказать, Николай Александрович? Вы были близки к отцу Серафиму. Возможно, он ещё о чём-то рассказывал? Помогите мне разобраться.
Мотовилов долго молчал, собираясь с мыслями, подбирая нужные слова, раздумывая, как успокоить Цесаревича. Наконец вспомнил другое, доброе предсказание для России и всего славянского мира.
– Нет, Александр Николаевич, общаясь со старцем Серафимом, я осознал, что ещё не пришло смутное время, о котором он говорил. Все предсказания о грядущих бедах, на наш век, девятнадцатый от Рождества Христова, не накладываются, а что там будет в двадцатом или двадцать первом веке – Бог весть…      
Да ведь и старцем сказано, что не допустит Господь разрушения земли Русской, потому, что в ней хранится святое Православие. На это и уповаем. Подал же отец Серафим нам и благие вести. Вот они:
 
    «Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими, она составит громадный вселенский океан народный, о коем Господь Бог издревле изрек устами всех святых:
«Грозное и непобедимое царство всероссийское, всеславянское – Гога Магога, пред которым в трепете все народы будут».
И все это, все верно, как дважды два четыре, и непременно, как Бог свят, издревле предрекший о нем и его грозном владычестве над землею».

Здесь могу разъяснить вещие слова Серафима. Они даны для нашего века. В царствие Ваше Россия воспрянет, будет вести победоносные войны с Турцией, освобождая от гнёта сербов, болгар, македонцев, валахов, греков и прочие славянские и православные народы.
– Что ж, Николай Александрович, верно. Думал, думаю и буду думать об освобождении православных и, прежде всего славян на Балканах. Нет, не последний я Государь, и наследникам моим править! Много великих дел предстоит России, а пока Держава наша, словно осаждённая со всех сторон крепость, яростно отбивается от врагов святого Православия. Выстоим, не дадим разорвать на части угодную Богу Империю!
Наполеону не сдались, хоть и привёл он в своём войске едва ли не всю Европу. Словно нож вонзился в тело России. Спустя двести лет после Смутного времени  враги Москву заняли, засели в Кремле, надругались над православными храмами. Однако не долго торжествовали католики. Собрала Русь силы и изгнала поганых, да так, что гнала их через всю Европу до самого Парижа! Тогда был у нас Кутузов – победитель французов, теперь таковых полководцев нет…
Тяжело, хоть враги и далеко от Москвы. Обложили со всех сторон. Санкт-Петербург – в блокаде. Англичане, французы и турки хозяйничает на Чёрном море, осадили Севастополь, угрожают Одессе, Новороссийску, Керчи, Феодосии, готовят прорыв в Азовское море на Таганрог. В Закавказье легче, но и там приходится содержать немалые силы против турков. А тут ещё Сардинское королевство объявило войну России! Кто следующий? – Гневался Цесаревич, расхаживая по кабинету.   
– Спасибо вам, Николай Александрович, за поддержку. Словно тяжкий камень с сердца упал. Только прошу вас, не посвящайте никого в суть нашей беседы. Слишком много в ней личного…
– Понял Вас, Александр Николаевич, не стану. Готов служить Отечеству верой и правдой! – Ответил Цесаревичу Мотовилов.
– Отчего вы не спросите об отце?
– Не решаюсь…
– Отвечу вам, – тяжело вздохнул Цесаревич Наследник. – Плох Государь. Не сегодня-завтра преставится. Сегодня утром разговаривал с духовником отца протопресвитером Василием Бажановым . Который день исповедует Государя. Никто, как он, не ведает духовного состояния батюшки, а потому предрекает скорый конец…
Печальные глаза Цесаревича повлажнели.
– А потому прошу вас, Николай Александрович, оставаться в Петербурге до конца февраля. Разосланы письма в губернии. В Петербург уже прибывают депутации от губернских дворянств из ближайших к столице губерний.
Цесаревич о чём-то задумался, а затем спросил.      
– C Арсентьевым встречались?
– Встречались вчера. Гуляли по городу, беседовали. Многое от него узнал. Побывали на Университетской набережной, любовались сфинксами. Зашли в Исаакиевский собор.
– Государь придавал огромное значение строительству собора, которое близко к завершению. Жаль отец не увидит его полного великолепия! – искренне огорчился Цесаревич.
 






















 


Кончина Императора







































Глава 2.
Кончина императора

1.
– Откуда вы будете, барин? – Тронув Лошадку, бодро тянувшую санки, по заснеженным Петербургским улицам, поинтересовался возница. – Вижу, что человек вы не местный, не питерский, однако состоятельный, вот и гадаю.
– Зачем же тебе, братец, знать, откуда я? Не всё ли тебе равно, – ответил Николай Александрович кучеру, запрягающему лошадку-кормилицу летом в бричку, зимой в санки.
– Оно, конечно же, мне без разницы кого и куда везти, лишь бы платили, но всё же. Столько за день народу всякого. Обычно садятся ко мне по двое. Разговаривают. Если мужик с бабой – муж с женой, или так с шалавой какой, то их не слушаю. Или ругаются или милуются, мне не интересно. Если оба пассажира мужчины вроде вас и разговаривают между собой, то прислушиваюсь. За день много чего узнаешь. А вы у меня один и всё время молчите.
– Значит, не повезло тебе, братец. От меня одного многого не узнать, – усмехнулся Николай Александрович. – Вези, да не налети на колдобину! Темнеет, да и снежок опять пошёл.
– Не налечу, лошадка сама знает куда ступить. На овёс себе зарабатывает! Вчера, тоже под вечер, вёз в Александро-Невскую лавру двух интересных мужчин. Прежде никогда их не видел. Один, по виду, из мещан, другой – священник. Оба не молодые, однако, грамотные. Газеты читают. Меня не стеснялись, говорили о Государе. Стало известно, что Государь тяжко болен, слёг, а войне нет конца и края. Как-то справится со всеми напастями Наследник? Сдюжит ли?
Повсюду народ волнуется. Ждут крестьяне от нового Государя освобождения от крепости, ждут солдаты отмены телесных наказаний и изменения сроков службы, городской люд ждёт какой-то иной свободы, а вот чего ожидать благородным сословиям? – Обернулся и хитро прищурился кучер.
– Ты что же, братец! Государя хоронишь? – Возмутился Николай Александрович.
– Никак нет, ваше благородие, и в мыслях не держу, – разволновался кучер. – Только ведь ждать осталось не долго. Все знают. Переживают, как-то всё будет?
Мещанин и священник – те вспоминали Государя Александра Павловича – победителя Наполеона и французов, который вроде как жив и ныне скитается по Руси. Слух такой ходит , – прикрыв рукавицей густую рыжую бороду, так словно опасался, что кто другой может услышать, сообщил Мотовилову кучер. – Не слыхали?
– Слышал, да мало ли о чём болтают. Ну и что же говорили мещанин и священник.
– Нехорошее говорили. Дескать, Государя Павла Петровича  удавили, а сын его знал об этом, но заговорщиков не покарал. Вот с тех пор и одолевают Россию беды. То ли ещё будет…
– Побойся языка, своего! – Остерёг Николай Александрович кучера. – Прежде бы вырвали за такие слова, да и сейчас по бороде не погладят!
– Да я что, барин. В народе так говорят. Вот и старец Серафим из Сарова монастыря беды предрекал великие. Слыхали?
– Не языка своего, так Бога побойся! – Осадил кучера Мотовилов. – Вези, да помалкивай!
– Да мы уже и приехали. Вот он дом, где нужный вам немец живёт!

*
Дом, хорошо освещённый несколькими газовыми фонарями, и в самом деле был новым, добротным и просторным. Выстроен в два этажа с мансардой, крыт новым, чуть позеленевшим медным листом. Из двух печных труб вились легкие дымки.
Мотовилова ждали. Едва сани остановились, слуги отворили парадные двери и гостя вышли встречать хозяин и Константин Иванович Арсентьев, который накануне дал Николаю Александровичу адрес Шлимана. Вместе с ними из дома вышел молодой мужчина в шубе и шапке, успевший попрощаться с хозяевами и, высоко подняв руку, крикнул кучеру:
– Wait! Bring me to Nevsky Prospekt .
– Стой, братец! Отвезёшь барина на Невский проспект, – перевел с английского языка хозяин дома кучеру и продолжил, обращаясь к покидавшему дом мужчине:
– Here it is, Mister Thompson, «Russian winter carriage»? which is called «sani» in Russia. See you in a day or two, we’ll discuss our  business .
– Англичанин? – Удивился Мотовилов, провожая взглядом молодого мужчину, лицо которого ему показалось знакомым, а спустя мгновение испуганным.
– No I am American, from Boston , – кутаясь в шубу и пряча глаза, ответил мужчина и поспешил занять место в санях.
– Н-но! – Крикнул кучер лошади и сани тронулись.
«Странно. Чего он так испугался? Почему прятал глаза? Неужели меня узнал? Но почему не поздоровался? Почему испугался, затаился? Странный какой-то американец, а лицо знакомое. Где же я его мог видеть?» – Задумался Николай Александрович, рассеянно пожимая протянутую руку хозяина дома. 
– Добрый день, Николай Александрович! – Генрих Шлиман или же Андрей Аристович, как прозвали меня в России, – крепко пожав руку, на хорошем русском языке с лёгким акцентом представился хозяин дома. – Константин Иванович рассказывал мне о вас, рад познакомиться. Проходите, раздевайтесь, и прошу к ужину. Время вечернее. Вы меня слышите?
– Да, да, простите, задумался, – извинился Мотовилов. – Кто тот молодой мужчина, которого вы провожали? Лицо его мне показалось знакомым, да и он меня, кажется, узнал. Определённо узнал! Показалось, что испугался…
– Ну что вы, Николай Александрович! Откуда вам знать американского коммерсанта мистера Томпсона, который в России впервые. Да и вы, в Америке не бывали, – ответил за Шлимана Арсентьев. – Прибыл к нам из Бостона, добирался через Стокгольм, намерен сотрудничать с господином Шлиманом, поставлять в Россию через его кампанию паровые машины, столь необходимые для пароходов и локомотивов. В Петербурге третий день. Остановился в гостинице на Невском проспекте. Русского языка не знает. Тем, кто принимает его за англичанина, вынужден доказывать, что он американец. Трудно ему в России без знания языка.
– Странно, но ведь он меня узнал и отчего-то испугался, – вспомнил Мотовилов.
– Полноте, Николай Александрович. Не берите в голову, вам показалось. На днях вы с ним поближе познакомитесь, и все сомнения рассеются, – успокоил Мотовилова Арсентьев.
– Хорошо, Константин Иванович, но прежде попытаюсь вспомнить, на кого он так похож? И всё-таки, почему он испугался, увидев меня?   
Мотовилов передал слуге шубу и шапку, поправил перед зеркалом волосы, и другой слуга предложил ему удобные домашние туфли.
– Будьте как дома! – Вышла к гостю супруга хозяина – молодая миловидная и образованная женщина, дочь известного петербургского адвоката.
– Екатерина Петровна, – назвалась хозяйка, и протянул гостю холёную ручку, украшенную обручальным кольцом и дорогим перстнем.
– Николай Александрович, – представился даме Мотовилов и поцеловал протянутую руку.
 Пропустив вперёд гостя, все вошли в просторную гостиную, пол которой укрывал огромный персидский ковёр. Посредине комнаты, окружённый удобными мягкими стульями, стоял накрытый к ужину богато сервированный серебром стол с весьма скромными  блюдами и закусками, зато с обилием южных фруктов и аппетитных виноградных гроздей, уложенных в хрустальные вазы. Убранство стола дополнялось умеренным количеством винных бутылок. Огоньки от множества зажжённых свечей в бронзовых подсвечниках искрились в вазах и высоких хрустальных бокалах.
– Николай Александрович, усаживайтесь поудобнее, – пригласила Мотовилова за стол гостеприимная хозяйка. – Ваш старый знакомый, господин Аксаков, гостивший у нас перед поездкой в Берлин, рассказал, что у вас большая семья – хозяйственная супруга и три дочери.
– Аксаков! – Удивился Мотовилов. – Неужели он побывал у вас?
– Константин Иванович, – обратился Мотовилов в Арсентьеву. – Почему же вы мне не рассказали об этом?
– Об этом я узнал от Генриха только сегодня, – извинился Арсентьев. – О визите к господину Шлиману Аксаков мне не рассказывал.
– Да, – подтвердил Шлиман. – Господин Аксаков гостил у нас два дня. С Константином Сергеевичем мы знакомы с его прошлого визита в Санкт-Петербург. Аксаков историк, а я увлекаюсь историей Древнего мира. Константин Сергеевич отправился в Пруссию, в Мекленбург, в мои родные места, прежде рассказав мне столько интересного об этом крае. С радостью бы поехал вместе с ним, да никак не могу. Столько сейчас дел…
– Сколько же лет вашим девочкам? – Спросила Екатерина Петровна.
– Время бежит, дочери растут и взрослеют, – Улыбнулся Николай Александрович. – Старшей дочери, Александре – уже двенадцать лет. Средней дочери, Прасковье – скоро девять, а младшей доченьке, Машеньке – пять лет.
– А мы с Генрихом, не люблю, когда мужа называют Андреем Аристовичем! ждём первенца, – сообщила словоохотливая Екатерина Петровна. – Извините, что стол не богат, нет ничего мясного, жирного и крепких напитков. Приближается Великий пост, и мы готовимся к нему заранее… – напомнила набожная хозяйка. – Генрих – добропорядочный лютеранин, я – православная.
– Чего желаете отведать? Есть заливная осетрина, овощное рагу, фрукты, ананас, замечательный виноград без косточек, и, конечно же, горячие пироги с капустой и яблоками, – щебетала, не умолкая, супруга богатого петербургского коммерсанта, а если по-русски – купца Генриха Шлимана.
– Покорнейше благодарю, – успокоил хозяйку Мотовилов, – к еде я не привередлив, подайте мне то же, что и всем.
– Слуг я отпустила, сама подам! – Обрадовалась хозяйка, начав с заливной осетрины.
– Желаете Мозельского? – Предложил Шлиман. – Лёгкое белое вино. Вам понравится.
– Не откажусь, – согласился Николай Александрович, старавшийся соблюдать посты и не употреблять крепких напитков.
Шлиман наполнил четыре бокала и провозгласил краткий тост: «За встречу!»
Вино и в самом деле оказалось лёгким и приятным, однако супруга Шлимана лишь слегка пригубила, поскольку была беременна, да и ела мало, в основном фрукты и виноград.
– Сегодня мы вас никуда не отпустим. На улицах темно и опасно, случаются грабежи и даже убийства. Переночуете у нас, –  напомнила хозяйка.
– Спасибо за заботу, – согласился Николай Александрович. – А что и в самом деле ночью на улицах опасно?
– Да, – опередил хозяйку Арсентьев. – Скажу, как бывший чиновник Министерства внутренних дел, занимавшийся статисткой. С началом войны общая преступность в городе заметно возросла, так что с наступлением темноты следует быть особенно осторожным. Что поделаешь, война…
– С началом этой ужасной войны мой Генрих трудится, не покладая рук. Часто бывает в разъездах, то в Мемеле , то в Ревеле , то в Риге. Занимается поставками для армии и флота. За это удостоен государевых наград! Вот! – С гордостью за супруга сообщила Екатерина Петровна. Я замужем за Генрихом уже два года и с моей помощью он хорошо говорит по-русски.
– Я давно уже российский подданный и Россия моя вторая родина, – подтвердил Шлиман. – Вот и по паспорту я теперь Андрей Аристович, но Кетрин, так я иногда называю жену, не любит этого имени и зовёт меня Генрихом. Я не возражаю. Торговля в основном ведётся через Голландию и Пруссию. Дело весьма выгодное, несмотря на трудности доставки. Грузы доставляются морем и посуху, что значительно дороже, поскольку в России пока нет столь необходимых для развития железных дорог. После того, как англичане и французы блокировали Финский залив, доставлять грузы морем можно лишь до Мемеля, реже до Риги и почти не возможно до Ревеля, а далее на телегах. Впрочем, говорить о делах сегодня не хочется. О болезни императора тоже…
Помолчали.
Шлиман вновь наполнил бокалы, на сей раз совсем некрепким рейнским вином с  шутливым названием «Liebfraumilch» , и провозгласил тост за «исторический и незыблемый российско-прусский союз».
– Николай Александрович, господин Арсентьев рассказал мне о ваших предках, которые тысячу лет назад прибыли в Россию морем из Передней Померании. Древние корабли, которые русские называли ладьями, вошли в устье Невы и проплыли мимо тех  заболоченных мест, где спустя восемь с половиной веков была заложена блестящая столица Российской империи, равной которой нет, не только в Европе, но и во всём мире! Это так?
– Да, Генрих. Только в те времена Передняя Померания и прилегающие к ней земли герцогства Мекленбург, назывались Ругией, – ответил Мотовилов. – Наш общий друг Константин Сергеевич Аксаков отправился именно в те исторические места, откуда на Русь по призыву деда своего новгородского князя Гостомысла приплыл по Вендскому морю со своей дружиной славный князь-сокол Рерик, которого на Руси называют Рюриком.
В дружине князя был мой предок по имени Монтвил. О нём, к сожалению, почти ничего не известно, а вот потомок его князь Монтвид Гедиминович сражался с войском эмира Крыма Мамая в дружине Великого Московского князя Дмитрия Ивановича и прикрыл князя грудью от татарского меча.
Его спас от смерти бронзовый складень с ликом Николая Чудотворца, бережно сохраняемый в нашей семье. На складне, прикрывшем сердце, сохранилась отметка от вражеского меча. Было это почти пять веков назад. Теперь Крым наш и там идёт война с сильнейшими европейскими державами, которые поддержали Османскую империю, претендующую на Крым.
– Господин Шлиман снабжает нашу армию порохом, свинцом и прочими припасами. Он гражданин и патриот России! Его заслуги перед Россией неоспоримы! – Напомнил Арсентьев.
– О, да! – Поддержала его Екатерина Петровна. – Генрих много делает для России, здесь его дом!
– Насколько мне известно, Генрих, ваша родина Мекленбург ?
– Да, герцогство Мекленбург, город Нойбуков! – С гордостью ответил Шлиман.
– Лет тридцать назад, когда вы были ещё ребёнком, я побывал в тех местах, в Шверине, Висмаре, Рерике и других маленьких городках и деревнях, в том числе и в Нойбукове. В тех краях кое-где сохранились небольшие буковые рощи, а прежде весь край покрывали буковые леса. Ещё тогда я обратил внимание на топонимику тех мест, прежде всего на название городов и деревень.
Раков, Пепелов, Рогов, Бантов, Илов, Брусов, наконец – Руссов! Неправда ли звучат по-славянски. Подобных названий нет в других немецких землях. Да и Нойбуков – это же Новый Буков! Ведь в округе ещё сохранились буковые рощи.
– Верно, Константин Иванович, не зная русского языка, я не мог бы об этом задуматься. Вы правы! – Подтвердил Шлиман.
– Что касается главного города или столицы славного герцогства Мекленбург города Шверина, то его старинное славянское название – Зверин, а название герцогства искажённое саксами славянское слово «Меха», поскольку в те времена край был богат пушным зверем, прежде всего бобрами. «Мехленбург» – Мекленбург, – с удовольствием пояснил Арсентьев,  «оседлавший своего второго после географии конька» – историю.   
– Известно ли вам Генрих, история герцогства Мекленбург? – Спросил Арсентьев.
– О, да! Это знают многие, – подтвердил Шлиман. – Основатель Мекленбурга конунг Никлот , памятник которому установлен в Шверине возле замка герцогов Мекленбургских.
– А известно ли вам, что конунг или, если сказать по-русски, князь Никлот был князем славянского племени ободритов. Правил в Зверине, Дубине, Кутине и Мальхове. Тридцать лет успешно сдерживая натиск герцога саксонского Генриха Льва. Не имея сил самостоятельно покорить славян, Генрих Лев заключил союз с королём Ютландии Вальдемаром I, прозванным Великим. Союзники ударили по войску Никлота одновременно с севера и запада. Князь Никлот погиб в сражении, а сыновья его Вартислав и Прибыслав были пленены. Вартислав отказался принять христианство, и был казнён, а Прибыслав принял и признал себя вассалом Генриха Льва, став основателем династии Никлотингов, и поныне правящей Мекленбургом.
Стало быть, Мекленбургом правят потомки славянского князя и вы, Генрих Шлиман, прежде чем получить Российское гражданство, были их подданным. Несомненно, что и в ваших жилах течёт славянская кровь! – Победоносно завершил Арсентьев свой экскурс в историю одной из исторических областей Пруссии.
– Браво! Браво! – Захлопала в ладоши Екатерина Петровна. – Я всегда чувствовала, что Генрих не только немец, но и славянин!
– В Померании и поныне бытует поговорка: «Какого немца не потри – увидишь в нём славянина!» – Рассмеялся довольный Шлиман.
– Вот и бабушка Цесаревича Александра Николаевича по материнской линии – принцесса Мекленбург–Стрелицкая , чем не славянка! – поддержал разговор Мотовилов, наконец, очнувшийся от мучительных воспоминаний, перебирая в памяти всех своих маломальских знакомых в поисках того, кто был похож на молодого мужчину, назвавшегося американцем Томпсоном.
Екатерина Петровна захлопала от удовольствия в ладоши, высокомерно посмотрев на супруга, дескать – «знай наших!»
– Вспомнил! – Потёр лоб Мотовилов. – Ну, конечно же! Ему тогда было лет четырнадцать – пятнадцать, а потому не признал сразу.
– Николай Александрович, кого вы вспомнили? – Спросил Арсентьев.
– Сына Алексея Ивановича Захарьина, нашего симбирского дворянина. Пётр Захарьин, вот кто этот «американец»! Вот почему, узнав меня, Захарьин так испугался. Не случись этого, я мог бы и не узнать его. Узнал от его отца, Алексея Ивановича Захарьина,  вместе с которым учился в Казанском университете, что за несколько месяцев до объявления англичанами войны, лейтенант Пётр Захарьин оказался в Лондоне, откуда написал отцу, что намерен поступить на службу в британский флот. Стало быть, изменник этот Захарьин! Почему же он появился в Петербурге под именем американца Питера Томпсона?
– Вот это мы узнаем завтра, – успокоил Мотовилова Арсентьев. – С утра пораньше отправимся в министерство Внутренних дел. Познакомлю вас, Николай Александрович, с господином Бибиковым , возглавляющим это столь необходимое ведомство, где я служил советником до выхода в отставку. Живо отыщут этого Томсона и разберутся, кто он есть на самом деле!
– Вот так новость! – Растерялся Шлиман. – Я ведь искренне полагал мистера Томпсона за американского коммерсанта. Готов был покупать у него столь необходимые России паровые машины. Вообще, в последние годы эти американцы чрезвычайно активны.
– Да, это так, – подтвердил Арсентьев. – Помимо бурного промышленного роста и небывалой торговой активности, Североамериканские Соединённые Штаты начинают играть заметную роль в мировой политике. Стремительно расширяются за счёт соседних территорий. Проглотили французскую Луизиану от верховьев Миссисипи до Мексиканского залива . Захватывают огромные территории у Мексики . Да и нас не оставят в покое. Русскую Калифорнию  вынудили продать, угрожая в противном случае забрать силой, сделали предложение относительно Аляски. Боюсь, что и эту освоенную русскими людьми часть Америки, воспользовавшись нашими тяготами в войне с европейскими державами, приберут к рукам ненасытные Североамериканские Штаты .
– Полагаю, что в будущем эти Североамериканские Штаты подомнут под себя и Англию, и Францию, да и прочие страны Европы. Лет через сто станут основными соперниками России, – добавил Николай Александрович.
– Неужели такие предсказания сделал старец Серафим? – Удивился Арсентьев.
– Нет, Константин Иванович, это мои собственные мысли, – Задумавшись, ответил Мотовилов. – Из головы никак не выходит этот Захарьин, который побывал в вашем, Генрих и Екатерина Петровна, гостеприимном доме.    
– Но ведь он обещал на днях заглянуть к нам, – вспомнила хозяйка. – Надо же, такой милый молодой человек, прекрасно говорит по-английски, хоть мы и общались с ним в основном по-французски. Оказывается не тот, за кого себя выдаёт. Шпион!
– Вы правы, Екатерина Петровна, шпион. Однако теперь он не опасен и сюда никогда не придёт. – Успокоил хозяйку Арсентьев. – Завтра его задержат.
– Не исключено, что он попытается бежать? – Предположил Мотовилов.
– Скорее всего, попытается попасть в Москву, где легче затеряться, но и там будет задержан. Вечерний поезд уже ушёл, а утренний отправится в десять часов, так что Дмитрий Гаврилович не даст ему уйти.
– Теперь я понимаю, почему он интересовался моими поставками в России. Недавно в Мемеле горели портовые склады. Полиция предположила, что это преднамеренный поджог, однако задержать поджигателей не удалось. Слава Богу, склад, в котором хранились селитра с серой, не пострадал, – сообщил Шлиман. – Мне право жаль, что этот неприятный инцидент с мистером Томпсоном испортил нам вечер, посвящённый обожаемой мною истории, – признался он.
– С изменником Петром Захарьиным! – Поправил Николай Александрович.
– Почему же испорчен? – Возразил Арсентьев. – Время не позднее. – Знаю, что вы обожаете историю древнего мира, прежде всего древнегреческую.
– Это так. – Шлиман встал из-за стола и отправился в свой кабинет. Через минуту вернулся с книгой. – Взгляните, господа, на эту книгу, которую вчера мне подарил этот  Захарьин-Томпсон, узнав, что я интересуюсь историей Древнего мира. Сообщил, что она у него оказалась с собой случайно. Привёз из Америки. Переводы с древнегреческого языка на английский. «Илиада» Гомера. В книге два перевода – Артура Холла и Уильяма Сотби . Английским языком я уже владею довольно сносно. Начал читать. Весьма интересно. Сравниваю с переводом «Илиады», который сделал Николай Гнедич , однако со временем надеюсь изучить древнегреческий язык и прочитать Гомера в подлиннике. По окончании войны обязательно побываю в Риме и закажу для себя копию в Ватикане, где хранятся древнейшие рукописи.
Со времён Троянской войны прошли три тысячелетия, а руины столицы державы, основаной царём Дарданом, так и не найдены. Прочитав несколько переводов и, прежде всего оригинал, надеюсь найти в текстах указания на местоположение Трои и со временем возглавить раскопки .
– Но ведь поиски руин Трои и археологические раскопки весьма затратные, –  заметил Арсеньев, прочитавший перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, и полагавший, что Троя могла находиться на европейском побережье Мраморного моря, вполне возможно на территории современного Константинополя или Царьграда, как по-прежнему величают этот град славяне.
– Вот и я советую Генриху отказаться от этой дорогостоящей затеи, – вздохнула Екатерина Петровна, – а он меня не слушает, – и, укоризненно взглянув на мужа, добавила. – Трою ему подавай!
– Я обязательно отыщу Трою, и эта находка прославит меня и наших, Кэтрин, потомков! – Возразил супруге Шлиман. – В прошлом году, будучи в Берлине, я прослушал несколько лекций профессора Берлинского университета Карла Готфрида по истории Древней Греции. Он одобрил мои планы, и мы обсуждали где, прежде всего, следует проводить раскопки.
 – Постойте, Генрих! – прервал Шлимана Николай Александрович. – Я не ослышался? Как вы назвали имя профессора, лекции которого прослушали в Берлинском университете?
– Карл Готфрид, а что? Он вам знаком? – Удивился Шлиман. – Скажу большее. Через несколько дней жду его приезда в Петербург. Письмо от меня Карлу передал господин Аксаков, который побывал у меня перед поездкой в Берлин, а потом в Мекленбург, обещая посетить мой родной город Нойбуков, а Готфрид ответил мне, прислав письмо на наш петербургский адрес. Он давно собирался в Россию, и начнёт своё путешествие с Петербурга.
– Да, я слышал от Константина Сергеевича фамилию Шлиман, однако только сейчас вспомнил и догадался что это вы, Генрих! – Разволновался Мотовилов. – Оказывается и вы знакомы с Карлом Готфридом, которого я знавал ещё юношей, когда вместе с окружением великого Гумбольдта он побывал в России, в Казани у моего учителя профессора Фукса!
Вот это новость! Поистине – «мир тесен», как говаривали ещё античные философы. Генрих, мне необходимо встретиться с Карлом!
– Вот и встретитесь, Николай Александрович, с вашим старым знакомым! – Арсеньев похлопал по плечу Мотовилова. – Впрочем, я вашего знакомого немецкого историка могу и не дождаться, поскольку на днях я вынужден ехать в Петрозаводск. Сын зовёт.   

2.
С конца декабря защитники Севастополя жили надеждами на поворот солнца на лето,  удачное завершение летней кампании и окончание войны. Противник пока не имел больших успехов, а с наступлением холодов прекратил активные действия. К этому времени до защитников Севастополя дошли вести о царском манифесте, обращённом к народу России с косвенным предложением к европейским державам приступить к заключению мира. Предварительные переговоры начались в Вене при посредничестве Австрии, однако не увенчались успехом, поскольку представители Британии и Франции пытались вести переговоры с Россией так, словно Севастополь уже сдан, подтвердив тем самым, что именно здесь главный узел войны.
– Не выйдет! – Возмущались адмиралы и морские офицеры, руководившие обороной главной базы Черноморского флота, готовясь к новым сражениям.
– Замёрз француз, как в двенадцатом году, когда гнал его Кутузов из Москвы в мороз и снег, – вспоминали солдаты рассказы состарившихся отставных гренадёров, многие из которых, получив вместе с небольшой пенсией вольную, не решались возвращаться в родные места, связь с которыми была утеряна, и оставались доживать свой век поблизости от гарнизонов. – Самый раз ударить сейчас!..
 В день Спиридона Поворота  в Севастополе выпал снег и установилась морозная погода, столь редкая для здешних мест. Окрестные горы побелели, грязь на раскисших от дождей дорогах вокруг города замёрзла, и дороги стали проходимыми и для людей, и для подвод, и для артиллерии. Берега севастопольских бухт покрылись кромкой льда. Замерзла Чёрная речка, по льду которой пехота могла перейти на другой берег едва ли не в любом месте. Но самое главное теплолюбивые французы и турки, не имевшие зимнего обмундирования, сильно страдали от непривычных для них холодов и были совершенно не способны к военным действиям.
Адмиралы Нахимов и Истомин, возглавившие оборону города после трагической гибели адмирала Корнилова, требовали от князя Меншикова воспользоваться удобным случаем и нанести решительный удар по неприятелю. Однако Меншиков медлил, а затем категорически отказался от контрудара, заявив, что армия не готова для столь масштабных действий. Холода продержались недолго, и через неделю наступила оттепель, быстро съевшая снег и вернувшая дорогам прежний вид, малопригодный для перемещения войск.
Начиналась ранняя крымская весна, постепенно отогревавшая землю, покрывшуюся свежей зелёной травкой на радость лошадям, которых было превеликое множество в четырёх армиях, сошедшихся под Севастополем в смертельной схватке. Согреваемые солнышком, «оттаяли» осадные батареи противника и возобновились регулярные обстрелы русских позиций и городских кварталов.
В начале февраля к Евпатории подошли турецкие и английские корабли с  пополнением для союзников, понёсших немалые потери в осенних боях. Из Петербурга поступил приказ предотвратить высадку войск противника – двух турецких и одной английской дивизий общей численностью в двадцать тысяч солдат и офицеров.
Цесаревич, принявший на себя командование вооружёнными силами империи, приказал  Меншикову исправить свою сентябрьскую ошибку, которая привела к поражению Крымской армии в битве при Альме и выходу войск противника к Севастополю. Кроме того, имелись небеспочвенные опасения, что после высадки турки двинутся к Перекопу и отрежут один из главных путей сообщения Крыма с остальной Россией.
5 февраля спешно сформированный девятнадцатитысячный корпус генерала Хрулёва  выдвинулся к Евпатории и попытался захватить город, надеясь сбросить высадившихся турков и англичан в море. Однако операция не удалась. Потеряв в кровопролитном бою до тысячи человек убитыми и ранеными, Хрулёв был вынужден отступить.
7 февраля, обескураженный очередным поражением, Меншиков послал сообщение о неудаче в Петербург и в ответ получил письмо от Цесаревича, в котором Наследник отстранил генерал-адъютанта князя Меншикова от командования Крымской армией и назначил на его место генерал-аншефа князя Михаила Дмитриевича Горчакова, командовавшего выведенной из Валахии Южной армией.
Получив царский приказ об отстранении, Меншиков разболелся, страдая от простуды и разыгравшейся гипертонии, и, не дождавшись Горчакова, собрался в Петербург, где его ожидала полная отставка и немилость нового Государя.
Перед отбытием в Симферополь и далее в Петербург,  больной и несчастный князь всё-таки заехал попрощаться в штаб вице-адмирала Нахимова, где застал на совещании Истомина и Тотлебена.
– Здравствуйте, Павел Степанович, Владимир Иванович и Эдуард Иванович! Очень  хорошо, что застал вас всех вместе, – отчихавшись, приветствовал адмиралов и полковника Меншиков. – Извините, господа, опять приболел. Годы сказываются, головокружение, сердце пошаливает, да ещё простыл. Здешняя зима – коварная, – тяжело вздохнул князь. – Вот и Цесаревич, которому Император передал дела государственные и военные, отзывает в Петербург. Вы уж не держите на меня, старика, зла. Слава Богу, пережил маршала Сент-Арно, для которого Крымская кампания стала последней, – отдышался князь, обратился к образам, имевшимся в комнате, перекрестился и присел на стул, вытянув ноющие ноги.
– Не держим, Александр Сергеевич, – ответил за всех Нахимов. – Поберегите себя и отправляйтесь в Петербург, а мы подготовимся к приезду Михаила Дмитриевича . Он хоть и не намного моложе вас, однако, судя по всему, здоров и направлен к нам, командовать Крымской армией. Бог даст, ещё застанет в Крыму своего старшего брата Петра Дмитриевича, который сражался под вашим командованием на Альме и лично водил в штыковую атаку на англичан батальоны Владимирского полка.
– Полноте, господа, не попрекайте меня Альмой. Тяжелейшее было сражение. Тогда, будь на моём месте кто иной, даже Михаил Дмитриевич, которого назначили вместо меня, и то не смог бы добиться большего. Почитай безоружными оказались мы перед штуцерами и морскими орудиями противника, который к тому же превосходил мою армию численностью. Однако и мы нанесли противнику ощутимый урон и организованно отошли к Севастополю. Это многого стоит, – добавил Меншиков. – Все эти атаки англичан и французов на Гельсингфорс и Кронштадт, на Соловки и Камчатку – не больше чем блошиные укусы. Самое горячее место тут, у нас, у Севастополя! Стоит наша славная крепость над морем, словно грозный утёс! – С чувством заключил Меншиков, и на глазах шестидесятивосьмилетнего генерал-адъютанта навернулись слёзы.
– Хорошо сказано, Александр Сергеевич! Вот и думаем мы, как лучше укрепить наш неприступный утёс, – с состраданием посмотрев на отстранённого от командования размякшего князя, поддержал его Нахимов.
– Поезжайте, князь, в Петербург. Вы и так многое сделали для обороны Крыма. Доложите Государю, который, Бог даст, поправится к тому времени, доложите Цесаревичу, который вас отзывает, о наших нуждах, напомните о пополнении гарнизона людьми, оружием, огневыми, продовольственными и прочими припасами. Ваш опыт неоценим, – сделав ударение на последнем слове, пожалел больного, расстроенного отставкой князя адмирал Истомин.
– Не сумев сходу овладеть Севастополем, и не добившись крупных успехов бомбардировками укреплений и города, противник приступил к минной войне, а у нас большая нехватка в шанцевых инструментах, крепеже и минах с гальваническими элементами для проведения минных и контрминных работ. Походатайствуйте, князь, в Петербурге, не забудьте, – наказал Меншикову полковник Тотлебен, ответственный за оборонительные сооружения.
– Да, да, Эдуард Иванович, непременно обо всём доложу и Военному министру и Цесаревичу и, Бог даст, Государю, когда Николай Павлович поправится и соизволит меня принять, – расчихался князь и, отдышавшись, добавил совсем уж ослабленным хриплым голосом – Вот видите, господа, никакой я сегодня, сильно расхворался, а потому прощаюсь с вами.
В это время в штабе Нахимова появился опоздавший к началу совещания генерал Хрулёв. Увидев Меншикова, которого менее всего хотел бы видеть, Хрулёв не растерялся и громогласно приветствовал князя.
– Здравия желаю, Ваше превосходительство!
– А, это вы, Степан Александрович? – Меншиков сделал вид, что не сразу признал генерала. – Вот, господа, виновник моей отставки, – вздохнул князь. – Не сумел занять Евпаторию и опрокинуть турок в море.
– Как же в такой спешке занять Евпаторию, которую неприятель старательно укреплял целых пять месяцев? – Уколол Хрулёв Меншикова, который без боя сдал Евпаторию в сентябре и отступил к Альме, позволив беспрепятственно высадиться шестидесятитысячному англо-французскому экспедиционному корпусу и их союзникам туркам.
Меншиков не ответил, лишь махнул рукой, отсморкался в сырой платок, вяло пожал руки адмиралам и полковнику, обойдя при этом Хрулёва, и поспешил ретироваться.
– Слава Богу, отправили князя на покой, – облегчённо вздохнул Нахимов и посмотрел на отмолчавшихся Истомина, Тотлебена и Хрулёва. – Да только и Горчаков вряд ли будет лучше Меншикова. Мы, моряки, его совсем не знаем, а вот пехотные и артиллерийские офицеры о нём не слишком высокого мнения. Верно, Степан Александрович?
– Верно, Павел Степанович, – подтвердил Хрулёв. – Такой же нерешительный, к тому же, говорят, что паникёр. В Дунайской кампании проявил себя не лучшим образом, по сути, не одержав ни одной значимой победы, хотя солдаты и офицеры показали чудеса героизма. Впрочем, не нам судить, господа, о его назначении. Зато, у Михаила Дмитриевича есть одно важное преимущество. Горчаков не станет мешать вам, Павел Степанович, руководить обороной Севастополя, чем частенько грешил Меншиков.
– Спасибо, Степан Александрович, за откровенные суждения, – поблагодарил Хрулёва Нахимов. – Известно, что вы пользуетесь любовью и уважением нижних чинов, а это дорого стоит. Слышал, что вас зовут «храбрым солдатским генералом».
– Нижним чинам виднее, – покраснел от удовольствия Хрулёв. – Честно говоря, мне стоило больших усилий спасти от гибели ещё несколько тысяч солдат при попытке овладеть Евпаторией. Меншиков нажимал, но в тех условиях я не мог сбросить в море турок и англичан. И так мы понесли большие потери. Жаль солдатушек…
– Господа, продолжим совещание, – остановил Нахимов Хрулёва и посмотрел на полковника Тотлебена.
Нахимов и Истомин по достоинству оценили инженерный талант и наблюдательность полковника, который первым предположил, что противник откажется от первоначального плана прорыва в город между 3-м и 4-м бастионами и готовит штурм в направлении Малахова кургана и Корабельной стороны.
– Допустим, что, понеся большие потери, войска Раглана и Канробера всё-таки прорвутся в Севастополь между указанными бастионами. Что им это даст? – Предположил Тотлебен.
– Что? Продолжайте Эдуард Иванович. Нам интересно выслушать ваше мнение, –  Ответил полковнику Нахимов.
– Допустим, что 3-й и 4-й бастионы пали, – продолжил Тотлебен, но тогда неприятель, оказавшийся в котловине, попадает под убийственный огонь наших орудий, размещённых на Малаховом кургане и Корниловском бастионе , которые господствуют над городом, рейдом, где сосредоточены незатопленные корабли, и над дорогами, по которым будут вынуждены перемещаться войска неприятеля.
Орудийный огонь с выгодных позиций нанесёт неприятелю огромные потери и обратит его в бегство. После такого разгрома противник не скоро соберёт новые силы для следующего штурма. Вот как я думаю и советую обратить особое внимание на Малахов курган, который, по моему мнению, является ключом от Севастополя. Потеряв его, мы потеряем флот, который будет расстрелян прямой наводкой, а, потеряв флот, мы потеряем и Севастополь.
– Резонные, продуманные предположения, нахмурил лоб Нахимов. – Как вы считаете, Владимир Иванович? – Обратился он к Истомину.
– Я тоже думал об этом. Но это не значит, что следует ослабить оборону 3-го и 4-го бастионов. И это направление для нас опасное. Допустим французы, англичане и турки заметят переброску наших главных сил на Малахов курган и Корабельную сторону и вернутся к старому плану, решатся на ночной штурм через ослабленные позиции 3-го и 4-го бастионов. Уничтожить крупные силы противника во время ночного артиллерийского обстрела с позиций Малахова кургана вряд ли возможно, – высказал своё мнение адмирал Истомин.
– А вы что скажете, Степан Александрович? – Обратился Нахимов к Хрулёву.
– В случае прорыва неприятеля на участках 3-го и 4-го бастионов посылать в бой стрелковые батальоны весьма рискованно, поскольку численное преимущество на стороне противника, да и вооружён он лучше нас. Без поддержки артиллерии нам не обойтись. Но тогда придётся бить из орудий и по своим, – ответил Хрулёв.
– Вы правы, господа, но и Эдуард Иванович тоже прав. Малахову кургану следует уделять особое внимание. Я распоряжусь отправить свежее пополнее с кораблей именно на Малахов курган, туда же будут направлены несколько рот из греческой бригады, а вас, Владимир Иванович, попрошу возглавить оборону на этом участке.
– Благодарю за доверие, Павел Степанович! – Бодро ответил Истомин. – Греки нам пригодятся. Отчаянные стрелки! По сути, единственные наши союзники. В основном местные, крымские греки, но есть и те, кто пробирался к нам из Греции и даже из Константинополя. Пятый век страдают под османским игом. Злы на турок, готовы рвать их голыми руками.
В то же время у англичан, французов и турок появился новый союзник – итальянцы из Сардинского королевства, по сути, потомки генуэзцев, которые пять веков назад колонизировали побережье Чёрного моря, а в Крыму находилась их главная колония – Кафа. Это ещё тысяч двадцать солдат, которых к весне доставят в Крым морем. Пленные французы рассказали, что из Варны в Крым перебросят немецкую бригаду. Добровольцы, нанятые на деньги англичан. Это ещё три – четыре тысячи солдат, притом немцев.
– Не считайте врагов, Владимир Иванович, побьём и итальянцев и немцев. Ничем не лучше они французов и англичан. Верю в русского солдата. Если его разозлить, разъярить, то не даст никому спуску! – Расправив усы, с большим чувством произнёс генерал Хрулёв.
– Самой удачной операцией последних дней, полагаю ночную вылазку за Килен-балку и обустройство двух новых редутов, выдвинутых в сторону неприятеля. Ваши солдаты, Степан Александрович, постарались, – заметил Нахимов. – Французы не ожидали такого. В тот раз мы их перехитрили. Ещё бы! Солдаты трудились до седьмого пота и сумели построить редуты за одну ночь!
И вам, Эдуард Иванович, особая благодарность, весьма удачно выбрали места для редутов на гребне высотки, откуда сигнальщики могут корректировать с Малахова кургана огонь орудий корабельной артиллерии и батарей Северной стороны, – добавил Нахимов.
– Мои предположения доказывают и перемещения французов в сторону Малахова кургана, где ведут осадные работы англичане, которые приступили к прокладке подземных минных галерей, – добавил Тотлебен. – Охотники из стрелков по ночам  ходят на поиски в  тылы противника и редко возвращаются без «языка». Особенно удачны вылазки стрелков под командой капитана Булавина.
– Как вы сказали, капитана Булавина? – Спросил Нахимов.
– Да, Булавина, с 4-го бастиона. Служит под началом капитана 1-го ранга Кутрова.
– Как же, знакомая фамилия! – Припомнил Нахимов. – Покойный адмирал Корнилов рассказывал мне о нём. Владимир Алексеевич познакомился с Булавиным в морском госпитале. Капитан получил тяжёлое ранение в сражении на Альме. Слава Богу, поправился! Воюет у Кутрова, молодец!
– В декабре это было, – продолжил Тотлебен. – Булавин ходил со своими стрелками в ночную вылазку по французским тылам. Взяли «языка». Оказался перебежчиком. В прошлом поручик из полка этого капитана Булавина, который признал своего сослуживца, хоть и был он в мундире французского лейтенанта. Перебежчик тот из поляков, фамилии не припомню.
– Что же с ним стало, с перебежчиком? – Поинтересовался Истомин.
– На обратном пути возле наших позиций французы обстреляли лазутчиков капитана Булавина гранатами. Наши почти не пострадали, а вот перебежчик был тяжело ранен в обе ноги, которые ему ампутировали, а, допросив, отправили в инвалидный дом. Куда ж теперь его, калеку…
– Да Бог с ним, с этим поляком. Изменник получил по заслугам. Кого же на этот раз взял капитан Булавин? – Спросил Нахимов.
– Французского лейтенанта, специалиста по сапёрным работам и по минному делу. Самолично его допрашивал, – подчеркнул Тотлебен. – Так вот, мало того, что французы подбираются к нашим позициям посредством вырытых зигзагами траншей, специальные команды приступили к прорытию минной галереи в сторону Малахова кургана, что подтверждает наши предположения о готовящемся штурме именно в этом направлении. Такие работы ведутся скрытно, в тёмное время суток, – уточнил полковник.
– Строительство минных галерей потребует много времени, полагаю, что работы у французов хватит до весны при условии нашего активного противодействия в виде ночных атак и разрушения уже построенного путём подрыва прорытых галерей и уничтожения сапёров. Для организации ночных вылазок следует привлечь опытных лазутчиков из стрелков капитана Булавина, а для подрывных работ привлечь артиллеристов, знакомых с минным делом. Таковые есть среди моряков и Владимир Иванович поможет вам отобрать самых толковых.
– Помогу, – кивнул головой Истомин.
– Эту ответственную задачу возлагаю на вас, Эдуард Иванович. Справитесь? – Спросил Нахимов у Тотлебена.
– Сам хотел вас об этом просить Павел Степанович, – признался полковник Тотлебен, заслуживший у севастопольцев за свои дела особое уважение.
– Тогда с Богом, Эдуард Иванович!         

3.
Император Николай I скончался в четверть часа пополудни 18 февраля , не успев или же не сумев оставить после себя столь необходимого и подробного политического завещания.
Умирал Государь в присутствии лейб-медика Мартина Мандта – своего личного врача, на руках любящей супруги Императрицы Александры Фёдоровны , возле любящего старшего сына и Наследника Цесаревича Александра, в окружении родственников и ближайших друзей.
Угасал в молитвах своего духовника протопресвитера  Василия Бажанова.
Отходил, причастившись и в полном сознании.
Мало кому из самодержцев российских довелось так умирать…

* *
Николай Александрович Мотовилов не мог быть свидетелем кончины Императора, однако, двумя часом позже, когда дошла от него печальная весть на приёме у министра Внутренних дел Российской империи Дмитрия Гавриловича Бибикова, куда он прибыл вместе с Арсентьевым из гостеприимного дома Шлиманов, затопился на Дворцовую площадь, куда теперь стекались петербуржцы.
– Горе-то, какое… – Прослезился шестидесятитрёхлетний министр, верой и правдой служивший Государю и Отечеству всю свою жизнь, терпевший тяжкие ранения и лишившийся в Бородинском сражении левой руки в возрасте двадцати лет.
Ходили слухи, что Дмитрий Гаврилович был не по нраву Цесаревичу, а теперь и новому Императору Александру Николаевичу, но разве теперь до этого? Да и в отставку пора следом за Константином Ивановичем Арсентьевым, с которым они были друзьями. Вот и сегодня пришли к нему Арсентьев и Мотовилов с известием об опасном вражеском, по-видимому, британском лазутчике, который проник в Петербург под личиной американского коммерсанта Питера Томпсона.
Его уже задержали, как и предполагал Арсентьев на Московском вокзале. Сняли с поезда, отправлявшегося в Первопрестольную, и сейчас допрашивают. На предложение Бибикова взглянуть на задержанного, Николай Александрович отказался.
– Вчера на него насмотрелся. Теперь уж вашему ведомству заниматься с подлецом и изменником – ответил министру Николай Александрович. А теперь после известия о смерти Николая Павловича, Мотовилов заторопился во Дворец, куда его доставила дежурная карета. Арсентьев, у которого при известии о кончине императора случилось сильное недомогание, остался у Бибикова.
В нижней части дворца, куда карета доставила Мотовилова, он встретил духовника скончавшегося Государя протопресвитера Бажанова, с которым был знаком.
Хоть и был Василий Борисович, чёрен после бессонной ночи и вымученный так, что больно было на него смотреть, узнал Мотовилова, остановился, обнял и рассказал.
– Видел в жизни своей многих умирающих набожных людей, однако же, впервые увидел истинный образец веры и мужества перед кончиной. Тяжко болел Государь. Незадолго до кончины отошли муки, вернулись к нему сознание и дар речи. После принятия Святых Таин Николай Павлович обратился к Наследнику со словами: «Передай защитникам Севастополя, что я и в ином мире буду молиться за них», а затем из последних сил вскинул руки и воззвал к Богу: «Господи, прими меня с миром», и дважды прошептал молитву: «Ныне отпусти раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…»
Прикрыв невидящие очи, умирающий Император, правивший без малого тридцать лет, прошептал благую молитву в третий раз, и тихо скончался на руках у горюющего Наследника.
Так что, Николай Александрович, назавтра назначена интронизация Государя Александра II. В коридорах нижнего этажа среди депутаций от губернских дворянств видел и ваших, нижегородских. Симбирские дворяне вряд ли поспеют. Ступайте к ним, узнаете, где и когда состоится интронизация. Когда же коронация в Первопрестольной столице  – Бог весть. Война нынче у нас, придётся обождать…
 
*
День смерти Императора выдался сырым и хмурим. От вчерашнего морозца не осталось и следа. С моря задул сильнейший ветер, и едва заметно запахло незримо приближавшейся весной, несмотря на то, что сыпал мокрый снег.
Расставшись с Василием Бажановым, который от усталости валился с ног, Николай Александрович не счёл возможность продолжить общение с депутатами от нижегородского дворянства, отложив такую необходимость на вечер. Что касается Цесаревича, которого завтра провозгласят Государем, то ему сейчас не до встреч, да и нет больше надобности в толковании предсказаний старца Серафима. Всё уже сказано…
Пятница, день будничный,  кругом пусто. Загнала непогода петербуржцев по домам, носа на улицу не кажут.
Как ни отнекивался, в сознании всё же возникло недоброе предсказание Серафима:

  «Будет некогда царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечёт за то, что восстанут против царя и его самодержавия, но Бог царя возвеличит».

«Нет, не о покойном Государе Николае Павловиче было сказано старцем. Тихо скончался, не прославил, не возвеличил, а значит и смуты быть не должно», – с облегчением подумал Мотовилов, и захотелось ему зайти в небольшую квартальную церковь, помолиться за покой усопшего Раба Божьего Николая Павловича и за здравие нового Государя Александра Николаевича.

* *
На следующий день, 19 февраля 1855 года состоялась интронизация Наследника российского престола Александра Николаевича Романова, провозглашённого Императором Александром II.
В своём обращении к Государственному совету и народу Александр II заявил, что признаёт себя продолжателем дел покойного отца. А спустя четыре дня, 23 февраля подтвердил, что будет придерживаться политических принципов отца и дяди . Император заявил, что и слышать не хочет о заключении мира, справедливо считая предложенные в Вене условия унизительными и совершенно неприемлемыми для России.

4.
Хмурым, промозглым февральским утром в каземат – новое и удобное, доселе мало известное в русской армии укрепление, построенное по чертежам полковника Тотлебена, где отдыхали и укрывались от обстрелов и непогоды стрелки капитана Булавина, вбежал возбуждённый матрос-батареец. 
– Ваше благородие! – Обратился матрос к Булавину. – Французы идут к нам с белым флагом! Лейтенант Самсонов велел вам доложить! Неужели сдаются?
– Что за чертовщина? Почему сдаются? – Не понял Булавин. – Пойдём, посмотрим!
Разобрав ружья и трофейные штуцера, которых с каждой вылазкой становилось всё больше, следом за своим командиром поспешили стрелки. Мало ли что могли задумать французы?
И в самом деле, к русским позициям приближались два французских лейтенанта и сержант – рослый здоровяк, который держал в руках древко с закреплённым на нём белым полотнищем.
– Ne faites pas feu, messieurs! Nous avons une nouvelle importante ; vous dire!  – Прокричал, что было в лёгких сил, один из офицеров.
– Что? Что он сказал? – Заволновались обступившие Булавина стрелки.
– Французы просят не стрелять, идут к нам с каким-то важным известием, – перевёл капитан Булавин, изучавший французский язык дома, а затем в кадетском корпусе.
– С каким таким важным известием? – Задал вопрос то ли себе, то ли французам, подошедший к Булавину вместе с матросами лейтенант Самсонов.
В полусотне шагов от русских позиций французы остановились и помахали руками, подзывая к себе русских.
Появились, оба встревоженные, капитан 1-го ранга Кутров и капитан 3-го ранга Крестовский. Коротко поздоровались с Булавиным и Самсоновым  и  принялись наблюдать за французами.
– Иван Григорьевич, – обратился к Самсонову Кутров, – Известно, что вы хорошо владеете французским языком, не раз допрашивали пленных. Отберите двух – трёх матросов попредставительнее и в опрятном обмундировании. Ступайте навстречу парламентёрам, узнайте, что они хотят нам сообщить.
– Слушаюсь, Константин Синадиевич! – Козырнул Самсонов, придирчиво осматривая своих матросов.
– Матрос Гусельников! Матрос Храпов! Ко мне!
– Слушаюсь, ваше благородие! – Одновременно и бодро ответили оба старослужащих рослых матроса в опрятном, насколько это было возможным, обмундировании и поспешили встать рядом с лейтенантом.
– Ступайте, Иван Григорьевич. С Богом! – Напутствовал Кутров.
– Разрешите и мне, – обратился к Кутрову Булавин.
– Не стоит, Андрей Степанович. Вы капитан, старший по чину. Слишком много чести для французских лейтенантов! Что же они нам желают сообщить? Как думаете, господа офицеры?
– Право не знаю, – развёл руками Крестовский. – Возможно что-то о мирных переговорах.
– Это вряд ли, в таком случае французы и англичане в лице своих генералов обратились бы к адмиралу Нахимову, а не к нам. А вы что скажете, Андрей Степанович.
– Боюсь, что спешат донести до нас недобрые вести из Петербурга. Последние новости из российской столицы к ним попадают через нейтральные государства Швецию или Пруссию раньше, чем к нам. До Варны проложен электрический телеграф, а до Балаклавы, где разместился штаб лорда Раглана, ходят почтовые пароходы. Так что через сутки им всё известно, а когда проложат кабель по дну моря, то телеграмма из Лондона или Парижа дойдёт всего за несколько минут…
– Ладно, сейчас всё узнаем, – прервал Булавина Кутров, душу которого терзали самые недобрые предчувствия. – Смотрите, господа, лейтенант Самсонов вступил в переговоры с французами. Жаль далековато, ничего не слышно. Ну что ж, подождём.
– Lieutenant, Bonnais!  – представился Самсонову чернявый французский офицер с тонкими, закрученными к верху усиками.
– Lieutenant Samsonov!  – Назвался русский офицер.
– Oh, vous ;tes marin, monsieur!  – То ли удивился, то ли сделал комплимент Самсонову французский лейтенант. – Comprenez-vous fran;ais?
– Alors monsieur Bonnais, qu’est-ce que vous avez ; nous dire?
– H;las! La nouvelle est bien triste. Votre imperateur Nicolas I est d;c;d; ; St. P;tersbourg le 18 f;vrier. Je pr;sente les condol;ances de la part de l’arm;e fran;aise ainsi que de ma part.
Француз уставился на русского лейтенанта, ожидая увидеть растерянность, смятение, печаль в его лице. Однако лейтенант Самсонов взял себя в руки. Все без исключения защитники  Севастополя знали, что Государь тяжело болен и ожидали его кончины, кто с тревогой, кто с равнодушием, а кто и с надеждами.
Самсонов знал, что нижние чины и, прежде всего, рядовые солдаты и матросы не любили Николая I, называя его за глаза  «Николаем Палкиным». Звали так за бесчеловечное порой жестокое отношение к нижним чинам, насаждаемое в армии и на флоте, за мордобой со стороны не самых лучших офицеров, за унизительные телесные наказания, за прогон сквозь строй и порку шомполами, которую выдерживал не всякий.
– Ваше благородие, что он сказал? – Обратился к лейтенанту матрос Гусельников.
– Сообщил, что 18 февраля скончался император Николай Павлович, – ответил Самсонов.
– Вот оно, что! – Покачал головой Гусельников и переглянулся с матросом Храповым.
– Упокой, Господи, душу его, – не поведя бровью, так словно ничего и не случилось, - вяло отозвался Храпов.
– Mais messieurs, cette nouvelle n’est pas un chagrin pour vous?  – удивился лейтенант Бонэ.
– Ce n’est pas une nouvelle pour nous,  – ответил французу Самсонов так, словно и в самом деле знал об этом, осознав только сейчас, что император Николай II скончался, и теперь Россией будет править его Наследник, Александр Николаевич или император Александр II. В Севастополе об этом ещё не знали.
«Прав Булавин, вести из Петербурга доходят до англичан и французов скорее, чем до нас», – подумал Самсонов. – «Ну что ж, Александр Николаевич молодой и просвещённый царь. Дай Бог, дела пойдут в России лучше прежнего…»
– Alors adieu, messieurs!  – Простился лейтенант Самсонов с французами и, повернувшись к ним спиной, направился к своим позициям чётким, размеренным шагом. Шептавшиеся между собой матросы проследовали за лейтенантом.
– Ну что, Иван Григорьевич? Что сообщили вам французы? – Встретил Самсонова вопросом Кутров.
– О смерти императора Николая Павловича. Случилось это 18 февраля.
– Я чувствовал, что именно об этом нам сообщат французы, – тяжело вздохнув, снял фуражку и перекрестился капитан 1-го ранга. – Ну что ж, скоро будем присягать императору Александру Николаевичу.
– Александру II, – уточнил капитан 3-го ранга Крестовский.
– Да здравствует император Александр II! – Бодрым голосом добавил к сказанному старшими офицерами капитан Булавин.
– Кутров с укором посмотрел на Булавина, но промолчал. Знал, что многие офицеры и даже генералы недолюбливали Николая Павловича. Что уж говорить о бесправных нижних чинах.
«Вот и сейчас собрались в кучки, гудят солдаты и матросы, обсуждают новость. У многих лица не печальные, скорее радостные. Надеются на скорый конец войны, на сокращение сроков службы и, конечно же, на волю», – подумал умудренный жизнью и безупречной службой капитан 1-го ранга Константин Синадиевич Кутров – последний командир затопленного линейного корабля «Три Святителя». – «Впрочем, не мне их осуждать…»
Французские позиции заволокло клубами дыма. Загрохотали пушки противника и капитан 3-го ранга Крестовский, чей громогласный голос заглушал грохот первых разрывов, подняв кулак, скомандовал матросам-бомбардирам:
– К орудиям, мать вашу, черти полосатые! По местам стоять! Бомбой заряжай! Пли!
– Вот вам и поминальные залпы по императору Николаю Павловичу, – заметил капитан 1-го ранга Кутров.               
Раздался ответный залп русских орудий.
«Салют в честь императора Александра Николаевича!» – Подумал капитан Булавин, надеясь, что новый император займётся долгожданными реформами, и на время обстрела велел своим стрелкам укрыться в каземате.
 
5.
Предположения Шлимана сбылись. Два дня спустя после интронизации Александра II, до Петербурга добрался Карл Готфрид, проделав последний участок пути из Риги до столицы Российской империи в дилижансе, заплатив 80 рублей.
Российскими деньгами Готфрид запасся ещё в Ковно , обменяв на рубли изрядную сумму в марках, выделенную ему на поездку в Россию мистером Брокманом из огромного состояния своего хозяина – банкира,  удобно обосновавшегося в столице Британской империи.
Как было условлено заранее, Шлиман послал слугу в гостиницу, где остановился Мотовилов с вестью о прибытии долгожданного гостя, и Николай Александрович поспешил встретиться с Карлом, которого помнил ещё юношей.
Его встретил рослый, хорошо сложённый и уверенный в себе сорокалетний мужчина, в котором весьма непросто было узнать прежнего немного застенчивого молодого человека, гостившего двадцать пять лет назад в Казани в доме профессора Фукса.
– Здравствуйте, Клаус! – Волнуясь, приветствовал Готфрид Мотовилова на русском языке, однако дальнейшее общение по-дружески обнявшихся старых знакомых происходило на немецком языке, которым владел все, включая хозяйку дома Екатерину Петровну.
– Неправда ли, Карл и Клаус, вашу встречу спустя четверть века можно отнести к разряду чудес! – Восторгалась импульсивная молодая женщина, хорошо говорившая по-немецки. Иногда ей всё же не хватало словарного запаса и тогда на помощь супруге приходил Шлиман, довольный встречей двух старых знакомых, состоявшейся в его доме.
– Вы правы, фрау, – согласился Готфрид с супругой Шлимана. – Встреча и в самом деле удивительная! Одна из причин, которая меня подтолкнула к поездке в Россию, это желание увидеть Клауса, о котором мне рассказал господин Аксаков. Но я никак не ожидал увидеть его в Петербурге, в вашем доме, Генрих. Никак не ожидал…
Ввиду наступившего поста, совпавшего с трауром, объявленным по случаю кончины императора Николая I, обед был лёгким и постным, а на десерт подали фрукты, в том числе заморские – ананас и бананы, которые, несмотря на морскую блокаду, ухитрялись доставлять в Петербург оборотистые купцы, заламывая высокие цены. Однако Шлиман был настолько богат, что мог позволить себе, что угодно.
После непродолжительного по времени обеда Екатерина Петровна присела на диван и занялась рукоделием, вышивала на полотне цветными шёлковыми нитками юную белокурую пастушку в национальном немецком платье возле голубого озера в окружении овечек и на фоне зелёных альпийских предгорий.
Вышивая, то и дело, поглядывая на красочную картинку с описанным выше сюжетом и скрупулёзно подсчитывая «крестики», она прислушивалась к разговору двух взволнованных неожиданной встречей мужчин, не всё понимала, но и не задавала случайных, не к месту, вопросов.
– Мне передал ваше письмо господин Аксаков – мой старый друг, учившийся в Берлинском университете. Сейчас Аксаков путешествует по Мекленбургу и Померании в поисках следов, оставшихся от прежних славянских поселений. Узнав от него, куда вам написать, я отправил письмо в, как это по-русски, село Воскресенское. У нас в Пруссии нет такого понятия, как «село». У нас есть деревни и города, – уточнил постепенно успокаивавшийся Готфрид.
– Очевидно, письмо уже дошло до Воскресенского, так что прочитаю, когда вернусь, –  успокоил Готфрида Мотовилов.
– Как хорошо, Клаус, что вы оказались в Петербурге! Я собирался побывать в вашем имении, но это очень далеко и пришлось бы потратить немало времени и средств, чтобы добраться  до Симбирской губернии и вашего села. Россия очень большая и очень холодная страна! – Поёжился Готфрид.
– Неужели в моём доме так холодно? – Удивился Шлиман.
– Что вы, Генрих! – Запротестовал Готфрид. – У вас очень тепло и уютно!
– Жаль, что среди нас нет господина Арсентьева. Уехал вчера в своё имение в Олонецкую губернию, – сожалел Шлиман. – Весьма образованный человек и интересный собеседник. В недавнем прошлом советник министра Внутренних дел. Представляете, Карл, незадолго до вашего прибытия в Петербург, его старинный друг господин Мотовилов помог изобличить английского шпиона, который, представляясь коммерсантом из Североамериканских Соединённых Штатов, морочил мне голову с выгодными предложениями о поставке в Россию паровых машин и прочих технических новинок, на которые американцы большие мастера.
– Да что вы говорите! Неужели? – Вздрогнул Готфрид, мысленно представив себя на месте задержанного английского шпиона, но тот час же прогнал такие нелепые мысли, хотя…
– Оказывается, этот шпион в прошлом русский офицер, служивший в императорском флоте, незадолго до войны покинул Россию и перешёл на английскую службу, – с удовольствием продолжил Шлиман. – Господин Мотовилов узнал его, несмотря на то, что видел в последний раз юношей, едва ли не мальчиком и без усов. Этот англоман вбил себе в голову, что по матери, девичья фамилия корой Гордон, он англичанин и даже шотландец!  На этой почве и стал изменником. К тому же он оказался масоном, а, как известно, такие люди склонны к предательству.
Теперь я понимаю, почему этот тип подбирался к моим делам. Я поставляю в Россию товары, необходимые для ведения войны и это бесит англичан и французов. Мои склады в Мемеле и Тильзите  уже поджигали. Теперь подбираются к Петербургским складам! – Осознал Шлиман грозившую ему опасность. 
– Как вы сказали, Гордон? – Растерянно уточнил Готфрид, вспоминая поездку в Лондон и приём у советника министра Иностранных дел, где обратил внимание на молодого человека русского по происхождению, однако в форме британского морского офицера, которого сопровождал адмирал Непир.
– Настоящая фамилия этого изменника Захарьин, а Гордон – это так, в память о матушке, которая, несмотря на свою фамилию, была русской. Слава Богу, не дожила до такого позора, – пояснил Николай Александрович. – А вот отца его, Алексея Ивановича Захарьина, жаль. Как бы не хватил его удар, когда узнает, куда пропал и кем стал его сын. Карл, а почему он вас так заинтересовал?    
– Кто?
– Этот английский шпион Захарьин-Гордон?         
– Просто так, – стараясь скрыть охватившее его чрезмерное волнение, пожал плечами Готфрид. Конечно же, он узнал в молодом мужчине, задержанном в Петербурге по обвинению в государственной измене, лейтенанта британского флота, которого наставлял мистер Брокман, как оказалось, перед отправкой в Россию.
«Да ведь он и меня торопил с поездкой в Россию во время нашей последней, возможно и не случайной встречи в Риме», – вспоминал Готфрид. – «Мало того, напомнил и о Лондоне, куда следует прибыть не позже апреля – мая. Для отчёта. Какого отчёта?» – Мысленно озадачился Готфрид. – «А тут ещё известие о задержанном английском шпионе. Но ведь я не шпион. Да и что из того, что расскажу о том, что увидел в России, которая в одиночку воюет уже с четырьмя державами при моральной и даже финансовой поддержке многих других государств, которые с опасениями, а то и неприязнью и даже ненавистью относятся к России. Из-за чего? Неужели только из-за того, что она такая огромная? Пожалуй, нет. Североамериканские Соединённые Штаты с Канадой тоже значительно крупнее всех государств Европы вместе взятых. Что же тогда остаётся? Православие? Пожалуй. Именно Православие так нетерпимо в Европе, разделившейся после вековых кровавых склок на католиков и протестантов, что, впрочем, по сути, одно и тоже…
Эк, меня занесло», – спохватился Готфрид. – «Впрочем, следует быть предельно осторожным», – подумал он, но тут же, отмёл все опасения.
«Во-первых, этот Захарьин взят под стражу и они никогда не встретятся, а значит, никто не узнает о том, что происходило в Лондоне в ноябре прошлого года. Во-вторых, я не имею никакого отношения к тому, чем этот Захарьин собирался заняться в России. В-третьих…»
Что в «в-третьих», Готфрид не додумал, решительно прогоняя прочь такие недобрые мысли. Ведь он в России только затем, что ему захотелось увидеть, какой стала самая большая в мире страна спустя четверть века после незабываемого по ней путешествия вместе с великим Гумбольдтом. Вот и всё…
– Что вы на меня так смотрите, Клаус?
– Да вы, Карл, ушли в себя, о чём-то задумались и меня не слышите, – покачал головой Мотовилов.
– Ах, да! – Схватился за голову Готфрид. – Простите, столько впечатлений от поездки по вашей удивительной стране! Очень трудно всё сразу переварить, вот и задумался…
Но самый большой сюрприз – встреча с вами, Клаус. Я вас сразу узнал. Вы не сильно изменились, хотя прошло столько лет…
– Не удивительно, Карл. Я старше вас. Мне тогда было двадцать лет, вполне сформировавшийся мужчина. Вот только годом позже я сильно болел. Не дай Бог никому испытать такие страдания. Не мог даже ходить, так болели суставы. По этой причине я так и не написал вам, Карл, хотя хотелось продолжить наше общение с помощью писем, а потом был утерян ваш адрес…
– Ужасно! Что же это за такая болезнь? – Посочувствовал Готфрид, который, тоже не отправил своему старшему товарищу Клаусу ни одного письма. – Однако сейчас вы в полном здравии. Как же вам удалось избавиться от такого тяжёлого недуга?
– С Божьей помощью, Карл, – улыбнулся Николай Александрович, с теплотой вспоминая покойного старца Серафима.
– Неужели? – Удивился Готфрид.
– Представьте себе, Карл, именно с Божьей и ныне покойного старца Серафима помощью. С тех пор, я его вечный слуга…
– Помню, вы ещё тогда говорили мне о старце Серафиме, который служил Богу в монастыре возле вашего имения…
– Это наше малое имение неподалёку от Арзамаса и Сарова, где находится известный всей России Саровский монастырь. По названию монастыря и святого старца почитают Серафимом Саровским, – объяснил Мотовилов Карлу Готфриду.
– Да, вспоминаю, но у вас ведь есть и другое имение?
– Основное наше имение в Симбирской губернии, в селе Воскресенское. Оттуда значительно ближе до Казани, где мы с вами встретились четверть века назад в доме профессора Карла Фёдоровича Фукса, – ответил Николай Александрович.
– Да, Клаус, это было замечательное, незабываемое время! – С чувством произнёс Готфрид. – С тех пор прошло двадцать пять лет – четверть века. Став историком, я осуществил свою мечту. У меня замечательная жена. У нас с Эльзой четверо детей. Мне только сорок лет и я надеюсь, что у меня  впереди ещё много времени…
– Четверо детей, это замечательно! – Одобрил Николай Александрович.
– Два сына и две дочери: Адольф, Фридрих, Гертруда и Бригитта, – с удовольствие перечислил Готфрид. – А у вас, Клаус?
– Пока только дочери: Александра, Прасковья и Мария.
– Жаль, что нет сына – продолжателя рода, –  посочувствовал Мотовилову Готфрид.
– Надеюсь, что будет и сын, – улыбнулся Николай Александрович.
– Вот как! – Оторвавшись от вышивки, воскликнула Екатерина Петровна. – Ваша супруга ждёт ребёнка?
– Да, – пришлось признаться Мотовилову.
– Так это замечательно! Мы с Генрихом тоже ждём первенца. Генрих мечтает о сыне, и я с ним согласна, – чуть покраснела молодая женщина, но в послеобеденном зимнем сумраке это осталось незамеченным.
– Теперь, Клаус, вам известен мой берлинский адрес. Обязательно напишите, когда это случится.
– Напишу, Карл, непременно, – согласился Мотовилов. – Скажите, а ваш старший сын Адольф, нашёл своё призвание?
– Адольф? Почему вы спрашиваете о нём?
– Аксаков рассказал мне, что ваш старший сын Адольф учится в университете, но мечтает о карьере военного.
– Увы, Клаус, это так. Это у нас семейное. Вот и покойный отец был полковником. У нас в роду веками сохраняется традиция – старшего сына называть Адольфом. Эльза протестовала, хотела назвать младенца Иоганном, но я настоял на Адольфе. Отец надавил, заявив, что не позволит нарушить сложившуюся традицию.
– В этом наши семьи сходны, – согласился с Готфридом Николай Александрович. – Старшую дочь мы назвали Александрой. Ей двенадцать лет. Я старше вас и женился поздно, – пояснил Мотовилов. 
– Отец хотел, чтобы я отдал Адольфа в военную школу, но мальчик рос болезненным, ребёнком и от этой идеи пришлось отказаться. Однако к шестнадцати годам Адольф окреп и заявил, что, как и дед, к тому времени покойный, хочет стать военным. По моему настоянию поступил в университет, но от своего желания не отказался. Сейчас ему девятнадцать…
– И он поступил на службу в добровольческую немецкую бригаду, которая сражалась против русских войск на Дунае, – прервал Николай Александрович Готфрида.
– Клаус, откуда вам это известно? – Удивился Готфрид. – Нет, бригада в боях не участвовала, по-прежнему находится на Дунае, – солгал он, поскольку немецкая бригада в настоящий момент находилась в Варне и готовилась к переброске в Крым морем.
Екатерина Петровна покосилась на Готфрида, но Карл сумел с собой справиться, и она вернулась к своему занятию.
– Господа, извините, но я вынужден откланяться. Должен быть в купеческом Собрании. Вернусь вечером. Кэтрин, – обратился Шлиман к жене, – к ужину меня не ждите. Отужинаю в Собрании. Николай Александрович, если пожелаете, можете остаться у нас.
– Спасибо, Генрих, но мне необходимо вернуться в гостиницу.
– Хорошо, тогда дождитесь моего возвращения, и кучер отвезёт вас в гостиницу.
После ухода мужа, Екатерине Петровне наскучило вышивать, она  оставила гостей одних и отправилась по домашним делам, сделать слугам распоряжения на вечер и завтрашний день.
– Простите меня, Карл, если я вас чем-то обидел, – после продолжительной паузы извинился Мотовилов. – О вашем сыне Адольфе я узнал от господина Аксакова, который по пути в Петербург заезжал к нам в Воскресенское. – Что ж, мы не судьи нашим взрослым детям. Сыновья сами выбирают свою судьбу. Слава Богу, что Пруссия не ввязалась в войну и соблюдает нейтралитет.
– Да, Клаус, это очень хорошо, что Пруссия соблюдает нейтралитет в этой ужасной войне, – согласился Готфрид. – Через своих Государей Россия и Пруссия – породнённые державы и нам следует жить в мире и согласии.
– Хорошо сказано, Карл! – Одобрил слова Готфрида Николай Александрович. – Да будет так всегда!
Затем, как заправские дворяне, они перешли к другим насущным темам. Рассказывали друг другу о своих поместьях, плодородии почв, урожайности основных культур, приплоде скота и прочих заботах и достижениях. Коснулись отмены крепостной зависимости немецких крестьян в Пруссии. Там эти важнейшие реформы была проведены более 30 лет назад.
– Право, Клаус, после отмены у нас крепостной зависимости, для крестьян изменилось немногое. Земля и угодья сохранились в собственности дворян, а крестьяне землю арендуют или же выкупают по соглашению с землевладельцем.
Польза от крестьянских реформ, прежде всего, в росте населения городов, куда уходят крестьяне, не желающие заниматься земледелием. Польза в развитии фабричного производства. Пруссия многократно меньше России по территории и втрое меньше по населению, однако производит значительно больше фабричной продукции. Своего сырья не хватает, покупаем у вас.
Жаль, что война сильно затрудняет морские перевозки, поскольку на Остзее хозяйничают флоты Англии и Франции. Однако надеемся, что война скоро закончится и торговые корабли из Гамбурга, Любека, Висмара, Штеттина смогут свободно заходить в порты Риги, Ревеля, Петербурга.
– Будем надеяться, – согласился с Карлом Николай Александрович, обратив внимание на то, что Готфрида вновь охватило сильное волнение. Он видел, как дрожали его руки, да и в голосе ощущалась неуёмная дрожь.
– Что с вами, Карл? Вы хотите ещё что-то сказать.
– Не сказать, Клаус, а показать. Возможно, и не стоит, но скрывать больше не в силах, – признался Готфрид. – Хочу показать вам одну старинную вещицу, которая была мне дорога как память о далёком предке из рода баронов фон Готфридов. Этот предок был рыцарем Тевтонского ордена и носил то же фатальное имя Адольф. Вы её видели. Я узнал об этом от Константина Аксакова, с которым встретился в Берлине под Рождество.
– Что же это за вещица? – Насторожился Николай Александрович, чувствуя, что сейчас произойдёт что-то очень важное.
– Немого терпения. Это старинное оружие, кинжал. Его мне передал один мой знакомый фотограф, побывавший в Крыму. Он купил кинжал у французского солдата из алжирцев. Таких наёмников называют зуавами. Увы, в Крыму теперь война. Кинжал хранится в моём багаже. Я его уже показывал Генриху. Сейчас принесу.
Готфрид отправился в отведённую ему комнату и скоро вернулся с лакированным футляром из красного дерева.
– Он здесь! – Указал на футляр Готфрид. Положил футляр на стол и приготовился открыть специальным ключом миниатюрный внутренний замочек.
– Карл, вы сказали, что там хранится кинжал, который я мог видеть? – Заволновался Николай Александрович, вспоминая письмо капитана Булавина об утере в бою дорогой семейной реликвии, которую тот неосмотрительно взял с собой в Крым.
– Да, кинжал моего дальнего предка капитана Тевтонского ордена, барона Адольфа фон Готфрида, жившего пять веков назад, – подтвердил Карл.
– На клинке имеется надпись – девиз «Gott mit uns» и имя владельца «Adolf von Gottfrid». Я прав? – Николай Александрович укоризненно посмотрел на Готфрида. – Карл, я действительно видел этот кинжал, держал его в руках! Этот кинжал был утерян в бою моим другом и соседом по имению в Воскресенском русским офицером капитаном Андреем Булавиным! Не тяните время, показывайте кинжал и рассказывайте, как он оказался без малого пять веков назад в центре России,  всего в сотне вёрст от Москвы?
– Main Gott! – Простонал Готфрид. Die verbindung der Zeiten !
– Дрожащими руками он открыл футляр, извлёк кинжал и обнажил стальное лезвие с надписью, которую подсказал Мотовилов.
– Дома, в Воскресенском осталось письмо, присланное Булавиным из Крыма. Писал не он сам, поскольку был тяжело ранен в бою и лежал в лазарете. В том бою им была утеряна полевая офицерская сумка, в которой хранились личные вещи, письма и этот кинжал, оказавшийся в руках французского наёмника. Где сумка с личными вещами капитана?
Готфрид попытался успокоиться, вернул кинжал в футляр, закрыл на ключ и отложил в сторону.
– Не беспокойтесь, Клаус, сумка с личными вещами вашего друга передана господину Аксакову. По возвращении из Пруссии, Аксаков передаст её хозяину или его семье. Что же касается кинжала, то он останется у меня. Это наша родовая реликвия баронов фон Готфрид, вернувшаяся к нам самым удивительным образом спустя пять веков!
Готфрид отдышался и продолжил:
– Теперь не имеет смысла скрывать, что мой предок рыцарь Тевтонского ордена Адольф фон Готфрид принял участие в походе эмира Крыма Мамая на Русь, на Великое Московское княжество и сражался с войском русского князя на поле, которое вы называете Куликовым.
После такого признания воцарилось длительное молчание. Очередь высказаться оставалась за Мотовиловым.
«Вот же, как оказалось?» – Задумался Николай Александрович. – «Воистину прав Карл, помянув о связи времён!»
– Вам известен литовский князь Монтвид? – Спросил Николай Александрович.
– Да, известен Монтвид сын князя Гедимина, но сведения о нём весьма скупые. Неизвестно была ли у него семья, дети, – ответил, постепенно приходя в себя, Готфрид. – Я подробнейшим образом изучал историю Восточной Европы, в том числе историю государств, образованных после распада Древнерусского государства с центрами в Киеве и Новгороде. Читаю на эту тему лекции, – ответил Готфрид.
– У Монтвида Гедиминовича был внебрачный сын, названный матерью – русской княжной, в честь отца Монтвидом. О нём и пойдёт речь, – пояснил Николай Александрович. – Незадолго до нашествия эмира Крыма Мамая на Великое Московское княжество, Монтвид вместе со своим двоюродным братом Дмитрием Ольгердовичем из рода Гедиминовичей, принявшим православную веру, перешёл на службу к Великому Московскому князю Дмитрию Ивановичу из рода Рюриковичей. Оба сражались в русском войске против мамаевой Орды и его союзников из Италии и других католических государств.
Князь Монтвид – мой предок, – признался Николай Александрович. – Вместе с ним в той битве доблестно сражался сотник Михайло Булава – товарищ Монтвида и предок капитана Булавина, взявший на поле боя в качестве трофея кинжал, который хранится в вашем футляре. Вот, как это было, Карл…
Готфрид долго молчал, не зная, что ответить.
– Выходит, Карл, что во время битвы, описанной в русских летописях, и отмеченной в западноевропейских хрониках, князь Монтвид и рыцарь Тевтонского Ордена Адольф фон Готфрид сражались друг против друга.
– Выходит, – тяжело вздохнув и посмотрев на футляр, в котором хранился кинжал, принадлежавший его предку, согласился Готфрид. – Рыцарь Адольф фон Готфрид был тяжело ранен и взят под покровительство молодым литовским князем Ягайло – будущим королём польским.
– Который спустя тридцать лет разбил рыцарей Тевтонского Ордена в битве при Грюнвальде , возглавив объединённое польско-литовское войско, в котором отличились русские полки из Смоленска и Киева, – добавил Мотовилов.
– Да, рыцари Ордена, поддержанные рыцарями из других германских земель, а так же рыцарями из Англии, Франции, Швеции, Дании и других европейских королевств потерпели поражение, – согласился Готфрид.
– И звезда Тевтонского ордена закатилась, – продолжил Мотовилов.
– Но на руинах Ордена родилась Пруссия! – Воскликнул Готфрид
– Мы оба хорошо знаем историю, но давайте вернёмся к нашим предкам, – предложил Мотовилов. – То, что мы встретились с вами, совсем не случайно. Теперь связь между нашими семьями не прервётся. Верно, Карл?
– Верно, Клаус. Теперь я у вас в России. Придёт время, вы побываете у нас, в Пруссии.
– Вряд ли, Карл, в свои сорок пять лет я ещё ни разу не выезжал за пределы России. Во-первых, не было необходимости. Во-вторых, Россия слишком велика, чтобы куда-то ехать. У нас есть всё…

6.
К началу марта Константин Сергеевич Аксаков добрался до острова Рюген, если по-славянски, то острова Руяна – самой северной территории Мекленбурга – Померании или славянского Поморья, изучению которого русский путешественник посвятил два с лишним зимних месяца.
Время не самое лучшее для путешествий, но так уж случилось. Впрочем, здешние зимы не то, что в России. Снег выпадает нечасто и быстро тает. Земля не промерзает, и крестьяне не спешат выкапывать созревшие корнеплоды, оставляя их в земле и собирая по мере необходимости. А с конца января над приморским краем установилась солнечная погода с лёгкими ночными заморозками и тёплыми днями. В России такое тепло приходит только в конце марта или в апреле.
Море в этих краях никогда не замерзает и в укромных местах причудливо изрезанного побережья и многочисленных мелких островов зимует множество водоплавающей птицы. Особенно бросаются в глаза, плавно рассекающие воды мелких заливов белоснежные красавцы лебеди, издали напоминающие паруса кораблей.
В своём двухмесячном путешествии по территории бывшей Ругии, которое начиналось в конце декабря после прибытия из Берлина в Шверин, Аксаков побывал в старинных портовых городах Любеке и Висмаре, затем в Нойбукове – родном городке Генриха Шлимана, где посетил его родственников и передал письмо и подарки от разбогатевшего в России коммерсанта.
Далее, наняв на длительный срок возницу с крытой коляской, запряжённой неторопливой лошадкой, Константин Сергеевич объехал едва ли не все примечательные, сохранившие славянские названия городки и деревни, разбросанные по берегам тихой многоводной Пены  и её притоков, так и не покрывшихся за зиму льдом.
Побывал в Ретре, убедившись, что раскопки на месте бывшего славянского святилища уже давно не проводились. Сам в земле не копался, поскольку в это время выпал снег, да и вряд ли можно было найти здесь что-либо стоящее после масштабных раскопок прошлого века, когда были найдены многочисленные бронзовые изделия в основном ритуального назначения, ныне хранящиеся в запасниках немецких музеев.
По пути к морскому побережью Аксаков останавливался на день – два в милых русскому сердцу деревнях с названиями: Раков, Пепелов, Рогов, Илов, Руссов, многих других, знакомясь с бытом местных жителей, заметно отличавшихся внешним видом от немцев, живущих к югу и западу от Берлина. Потомки славян были, как правило, рослые, светловолосые и светлоглазые, выделялись особой статью. Сохранили некоторые старинные обряды, однако к великому сожалению утратили язык своих славных предков, от которого сохранились лишь отдельные, искажённые неумолимым временем слова со славянскими корнями.
Остановился на два дня в крохотном приморском городке Рерик, где тысячу лет назад родился светлый Князь-Сокол, приплывший с дружиной по морю на ладьях в Словенскую Русь по призыву деда своего Гостомысла и основавший могучую Державу Рюриковичей.
Жаль, что жители древнего городка, с которыми довелось побеседовать, не знали об этом, однако с особым доверием отнеслись к рассказам русского путешественника и всячески ему содействовали. О войне, которую ведут Англия, Франция и Турция против России, здесь знали и все без исключения сочувствовали русским, искренне желая России скорой победы.         
Вот, наконец, и он, легендарный Руян, воспетый в славянских сказаниях и гимнах не меньше чем легендарная Троя, руины которой ещё предстояло открыть…

*
Осмотрев небольшой ничем не примечательный городишко Засниц самое крупное поселение на острове, к северу от которого на высоком крутом берегу, обрывавшемся к синему морю красивейшими меловыми горами, некогда стояла разрушенная датскими рыцарями-крестоносцами древняя славянская крепость Аркона , Аксаков добрался до крохотной рыбацкой деревушки под названием Витт. Здесь, близ древнего городища, от одного названия которого захватывало дух, Аксаков рассчитался со своим  немногословным и покладистым возницей.
Угрюмый горбун, нанятый ещё в Нойбукове, за полтора месяца извоза получил столько марок, сколько не смог бы заработать за полгода, и, выпив на прощание в деревенском гаштете  пару стаканчиков шнапса вместе с щедрым русским «чудаком», собиравшим повсюду глиняные черепки, кусочки ржавого железа, резные деревянные безделушки и прочий, даже торчавший из земли мусор, довольный заработком отправился восвояси.
Аксаков остановился у пожилого одинокого рыбака, чей стоявший на взморье и на краю деревни дом, сложенный из местного камня, обмазанный глиной, побеленный известью и крытый тростником, живо напоминал хаты-мазанки на юге России. Отсюда до желанного места, где некогда находился легендарный славянский град Аркона с храмом Свентовита , было не больше версты, с четверть часа ходьбы по зарастающей тропинке, петлявшей между сосновым редколесьем, упиравшимся в крутой берег, откуда простирался великолепный вид на море.
Оставив в доме багаж, Константин Сергеевич в сопровождении хозяина, вызвавшегося показать постояльцу дорогу к городищу, поспешил осмотреть место, на котором прежде стоял главный город и крепость острова, воспетого Александром Сергеевичем Пушкиным в красивой стихотворной сказке о царе Салтане, князе Гвидоне и острове Буяне , в котором угадывался легендарный остров Руян.
Эта сказка и другая сказка Пушкина «Сказка о рыбаке и рыбке» , сюжет которой был взят русским поэтом  из старинных легенд этих сакральных мест, хранились в виде отдельных книжиц в багаже Аксакова. Там же лежала третья книжка о славном новгородском купце Садко  с хорошими картинками. Эти книжки Аксаков приберёг для Руяна. Оставит кому-нибудь на память, в надежде, что найдутся на острове люди, ещё не забывшие родной язык и смогут прочитать эти книжки.
Рыбак, на которого Аксакову указала торговавшая рыбой деревенская женщина с прижившимся в этих краях старинным славянским именем Марита, был вдовцом, и обрадовался гостю, который приехал в такую глушь из самой России. О русских и о России он слышал, но увидеть русского человека довелось впервые.
Звали рыбака Вацлав – другое старинное, сохранившееся славянское имя, и поныне, распространённое в Померании или Поморье, если назвать этот край по-русски. Рыбак выдал двух дочерей замуж в соседние деревни, похоронил жену и теперь жил один-одинёшенек, кормясь рыбой и огородом, согреваясь в холодное время у очага.
Об этом, о своей старинной деревне, укороченное название которой происходило, по его мнению, от главного ведического бога Руяна Свентовита, рыбак рассказывал русскому путешественнику по пути, убедившись, что гость хорошо говорит по-немецки и понимает его.
– Вот, господин, мы и пришли. Здесь стояла Аркона, да только часть города, где в те времена стоял храм Свентовита, обрушилась в море. Там и сейчас после шторма или сильных дождей находят старинные вещи.
Они стояли на краю мелового обрыва, высотой не менее тридцати саженей. Внизу плескались зеленовато-синие с белыми гребнями морские волны, накатываясь на песчаный пляж и задевая груды меловых глыб, образовавшиеся в результате обрушений.
«Уже темнеет, но завтра обязательно спущусь вниз. Вдруг удастся что-нибудь найти», –  подумал Аксаков и обратился к рыбаку.
– Вацлав, у нас Свентовита называют Святовитом. Учёные люди в России многое знают о Руяне, который немцы называют Рюгеном. В Берлине этого не скрывают, в университете читают лекции по истории Мекленбурга и Померании, в прошлом славянского Поморья, временами проводятся раскопки на местах древних славянских городищ. Не знаю, известно ли тебе, друг мой, что тысячу лет назад из Арконы в дальний поход вышли многочисленные славянские ладьи с князем Рериком и его дружиной. Путь держали на восток и север в Словенскую Русь, от которой пошла Россия – ныне самая великая империя! Многие русские люди помнят о своих далёких предках. Вот и в моих жилах тёчёт кровь соратников князя, а один мой старый и добрый знакомый помнит имя своего славного предка и поминает его в семейных святцах. Имя того воина Монтвил…
– Нет, господин, мы этого уже не знаем. В Библии об этом ничего не сказано, – с грустью ответил рыбак. – Знаем, что предки наши славяне и это всё. Здесь, где стояла Аркона, тоже копались учёные люди из Берлина. Давно это было. Я был тогда ещё юношей. С тех пор всё поросло травой и кустарником. Кругом цветут маргаритки, зацветают подснежники. Весна нынче ранняя.
Как и всех жителей острова, Вацлава полагали лютеранином, однако рыбак кирху уже давно не посещал, придерживаясь старинных верований, укоренившихся в сознании многих островитян, втайне молившихся своему богу Свентовиту, дух которого и поныне витает над Руяном, Волином  и всем Поморьем.
Кое-что Вацлав всё же знал о славном прошлом родного края и был в числе тех немногих островитян, кто ещё окончательно не забыл родной язык, на котором люди старались говорить дома, в семье. Однако, оставшись в одиночестве, Вацлав стал забывать слова. Был грамотен, умел читать, имел несколько истрёпанных церковных книг и стопку старых газет, которые покупал за мелкие деньги в городе, читал, не всё в них понимая, а, прочитав, использовал в хозяйстве, заворачивая в газеты рыбу, которую продавала Марита, приходившаяся Вацлаву дальней родственницей.
Услышав русскую речь гостя, Вацлав перешёл на ещё не совсем забытый славянский язык и оба с великой радостью обнаружили немалое сходство в словах. В последующие дни так и общались. Подбирая в коротких фразах простые слова, понимали друг друга. Воодушевлённый успехами, Константин Сергеевич тут же принимался записывать новые слова русскими буквами, составляя, таким образом, некий словарь.
Русского письма рыбак не знал, но буквы ему понравились. Он принялся их разучивать, сравнивая с немецкими буквами. У Аксакова имелись с собой три книжки с волшебными русскими сказками, одна из которых – сказка о славном купце и гусляре по имени Садко, побывавшем во владения морского царя. Хорошо изданная книжка с  цветными картинками произвела на верившего в чудеса рыбака огромное впечатление. А когда он узнал из другой книжки о сказке про рыбака и золотую рыбку, то был удивлён, уверенно заявив, что эту волшебную историю о всемогущей золотой рыбке и поныне рассказывают в рыбацких деревнях по всему Поморью.
 – Мне бы почитать эти книжки? – Рыбак с надеждой посмотрел на Аксакова.
– Книжки тебе оставлю. Выучишь буквы – сможешь прочитать самостоятельно. Есть и ещё одна книжка, о нашем острове, который назван в сказке Буяном. Читай и другим рассказывай, – согласился Константин Сергеевич, разбирая багаж по возвращении в дом рыбака. На сегодня впечатлений от всего увиденного было достаточно. До наступления ранних зимних сумерек Аксаков несколько раз обошёл останки древнего городища, измеряя шагами его размеры и записывая карандашом в блокнот. Легендарная славянская крепость была воздвигнута на крайнем, самом высоком мысе острова и была защищена со стороны моря крутыми обрывами. Со стороны суши город защищал высокий земляной вал, ныне заросший густым кустарником.
К концу дня окончательно прояснилось, и море стало затихать. Вацлав сообщил, что завтра будет хорошая солнечная погода, рыба подойдёт к берегу и ранним утром он забросит в море сети.

* *
Аксаков проснулся, когда утреннее солнышко заглянуло в окно, оправдав уверенность Вацлава в погожем дне. Хозяина в доме не оказалось, как и обещал ещё с вечера, отправился ни свет ни заря к своим сетям, заброшенным против древнего городища, куда на рассвете заходили рыбные стайки.
За вчерашний, насыщенный впечатлениями день, Константин Сергеевич сильно устал, вот и разоспался. Взглянул на свои карманные часы, лежавшие на полочке возле деревянной кровати с матрасом из просушенной морской травы, встал, поёжился от холода, поскольку угли в очаге давно остыли,  и начал одеваться, не сразу заметив тихо сидевшего возле окошка мальчика лет восьми.
– Здравствуйте, – приветствовал гостя мальчик и вежливо представился: – меня зовут Хенрик, а Вацлав мой дедушка. Я живу в соседней деревне. Я принёс дедушке хлеб и молоко. Дедушка наказал накормить вас. Хлеб свежий, молоко от нашей коровы. Ешьте, пейте на здоровье!
– Здравствуй, Хенрик. Спасибо, я и в самом деле голоден, – ответил Аксаков. – Ты здесь давно? – Потягиваясь, спросил он и залюбовался стройным, светловолосым и голубоглазым красивым ребёнком, сожалея, что так и не завёл семью и не имеет собственных детей. Успокоился, вздохнув, подумал:
«Впрочем, ещё не поздно. Вернусь и женюсь на первой же девушке, которой понравлюсь. Пора, брат Константин…»
Убедившись, что гость приступил к завтраку, налив в глиняную кружку молока и отрезав ломоть свежего, аппетитно пахнувшего хлеба, Хенрик поднялся со скамеечки и заявил.
– Ешьте, сколько пожелаете, а я побегу к дедушке, помогу ему нести рыбу и сети.
 – Подожди, Хенрик, я с тобой! – Остановил Аксаков мальчика.
Выпив пол кружки вкуснейшего молока, которым славился покрытый лугами из сочного разнотравья практически вечнозелёный остров Рюген, выпас скота, на котором едва ли не круглогодичный, Константин Сергеевич прихватил на дорожку ломоть хлеба и отправился следом за мальчиком, успев повесить на плечо футляр с подзорной трубой с намереньем понаблюдать за морем.
В течение недолгого пути, словоохотливый мальчик рассказал гостю о себе и своей семье. Отец Хенрика выращивал рожь, овёс и овощи, а мама – дочь Вацлава, ухаживала за скотиной. Тем и жили.
Вот и спуск с крутого обрыва к синему морю.
«Но что это?» – Вдали показались идущие под парами корабли. Их было много. Очень много! Чёрный дым от сотен труб застилал небо, порой закрывая солнце, поднимавшееся с востока, оттуда, где находилась охваченная морской блокадой Россия.
Аксаков извлёк из футляра двенадцатикратную подзорную трубу и принялся рассматривать шедшие на восток многочисленные военные корабли под британскими и французскими флагами.
«К Кронштадту и Петербургу», – догадался он, рассматривая нещадно дымившую грозную вражескую армаду из паровых фрегатов и многопушечных линейных кораблей, идущую несколькими кильватерными колоннами к постепенно оттаивавшим берегам  Российской империи.



 





















 

 


Русская Троя





































Глава 3.
Русская Троя
1.
Спустя сутки, опоздав всего лишь на полтора часа, петербургский поезд, составленный из новеньких свежевыкрашенных вагончиков, подъезжал к Москве.
По вагону первого класса прошёл проводник, придирчиво осматривая пассажиров и объявляя.
– Господа пассажиры, поезд прибывает на Николаевский вокзал. Просьба собрать свои вещи и приготовиться к выходу на платформу. К вашим услугам носильщики. Доставят ваш багаж до стоянок карет и экипажей.
– Ну что ж, Клаус, доехали хоть и не с комфортом, намёрзлись в дороге, но всё-таки с небольшим опозданием. У нас, в Пруссии поезда ходят точно по расписанию, да и в вагонах теплее. Что касается самих вагонов, то здесь всё в порядке – новые не обшарпанные, сделанные у нас, в Пруссии, – с нескрываемой гордостью за свою страну отметил Готфрид. – И это несмотря на войну и лишения, неизбежные в столь трудное для России время, –  уверенно добавил он.
– У вас, Карл, и железные дороги короче, и зимы теплее, – поправил Готфрида Николай Александрович, – а вагоны и паровозы мы будем строить сами. Дай срок. Что касается лишений в военное время, то они неизбежны. Полагаю, что и англичанам с французами не легче. Вступились за турков, дескать, русские их обижают, намерены отнять Царьград  и Палестину, население которой издревле исповедует Православие.
Не обижаем мы их, возвращаем то, что исконно нам принадлежало, а в Палестине турки творят беззаконие. Православных христиан из арабов в рабов превращают, а то и режут, словно скотину. Православные храмы закрывают, либо передают в ведение Ватикана. На Кавказе армян притесняют и избивают, храмы армянские разрушают. Разве возможно такое в наше просвещённое время?
Мы же, русские, не изводим татар, башкир, киргизов  и иных магометан, не разрушаем мечети, не запрещаем поклоняться Аллаху и Магомеду.
Вот и Чёрное море прежде называлось Русским морем, а Крым населяли кимеры и скифы  – предки наши. Там, где ныне раскинулся Симферополь, прежде стоял Неаполь Скифский , а в Севастополе сохранились руины Херсонеса или Корсуни, как величали его русские люди. Там русский князь Владимир Святославович крестился в православную веру. Что же, опять всё, что матушка Екатерина Великая отвоевала у турков, им же отдать? 
Да и болгары, сербы, македонцы и греки, попавшие пять веков назад под турецкий гнёт, нам не чужие. Как же не помочь им обрести свободу?
– А как же бесконечные войны с горцами на Кавказе, а продвижение русских войск в Азию ? Ведь там тоже живут мусульмане? – Попытался возразить Готфрид.
– На Кавказе мы боремся не с магометанами, а с Османской империей, которая вооружает, и натравливает на нас абреков, чьё извечное занятие разбой и войны. Генерал Ермолов , основавший крепость и станицу Грозную , взял себе в жёны горянку. Теперь их сын служит России верой и правдой . Не воюем мы с горцами, а замиряем их. Многие горские князья добровольно переходят под покровительство России, сохраняя свои титулы и владения.
Англосаксы, колонизирующие Америку, так не поступают. Безжалостно истребляют индейские племена. То же творят в Австралии и Тасмании. Терзают Индию, покоряют другие страны. Как же нам не продвигаться в Азию? Если замешкаемся, то англичане доберутся из Индии до Оренбурга.      
Здесь мне нечего возразить, Клаус, – согласился с Мотовиловым Готфрид. – Но войны и походы в Азию отнимают у государства огромные средства. Государство нищает и отстаёт от своих соседей. Проехав по первой и пока единственной в России железной дороге я видел через окна нашего поезда бедность и даже нищету низших слоёв российского общества, особенно заметную в сравнении с зажиточным Петербургом. Несмотря на свою молодость и северное расположение, Петербург крупнее и богаче Берлина. Но это столица, куда стекаются все ресурсы огромной империи. Что же остаётся в провинциях?
– В губерниях, – поправил Готфрида Мотовилов. – В губернских городах люди живут скромнее, чем в Петербурге. Это относится и к дворянам и к крестьянам, которых в России абсолютное большинство. Но ничего, живём, и будем жить! – Николай Александрович сжал пальцы в кулак.
– Заметно беднее, чем в Пруссии и других европейских странах, где мне удалось побывать, – продолжил Готфрид. – Даже в Италии, которая изнывает под властью Австрийской империи, люди не столь бедны, как в России. Но там ведётся народная война за освобождение Италии и объединение с Сардинским королевством. Не опасается ли новый российский император Александр II, крестьянских волнений и даже крестьянской войны, которая потрясала Россию в прошлом веке ?
– Полагаю, что император думает и об этом, а потому сделает всё, чтобы волнения, которые неизбежны в такое тяжёлое время, не переросли в бунт и внутреннюю войну. У нас, русских, говорят, что «война, как большая беда, сплачивает народ», а вот что будет после окончания войны, одному Богу известно. Ну да «Бог не выдаст, свинья не съест», и так у нас говорят! – Разъяснил Готфриду Николай Александрович.
– Я побывал в Турине и Генуе. Богатые города и народ там живёт не хуже, чем в Пруссии или во Франции, – вспомнил Готфрид своё недавнее путешествие в Италию, Рим и Ватикан. Вспомнил аудиенцию у Папы римского и предсказания сделанные пять веков назад загадочным монахом-францисканцем Раньо Неро о будущих и неизбежных столкновениях Европы с Россией, Запада с Востоком, Рима с Православием. Вспомнил клерка Брокмана, его приказ быть в Лондоне не позже апреля – мая, и холодок пробежал по телу немецкого историка.   
– Не потому ли, Сардинское королевство вступило в войну с Россией на стороне Англии, Франции и Турции? – Заметив, что Готфриду стало не по себе, спросил Николай Александрович. – Неужели вспомнили, что генуэзцы когда-то имели в Крыму колонии. С эмиром Крыма Мамаем и его войском на Москву ходили войной? Вдруг англичане, а они больше других повинны в развязывании войны, пообещали вернуть им Феодосию, которой католики непременно вернут прежнее имя Кафа?
– Господа, поторопитесь! – Напомнил им проводник. – Договорите позже. Вы у меня последние. Просьба покинуть вагон.
Николаевский вокзал, строительство которого закончилось три года назад, произвёл большое впечатление на Готфрида. Вокзал был просторнее берлинского и богаче украшен архитектурными формами.
Николай Александрович нанял извозчика, который повёз состоятельных пассажиров в хорошую гостиницу, где имелись свободные номера. Двухместная карета покатилась по расчищенным от снега московским улицам в сторону центра исторической столицы Российского государства.
Вечерело. На темнеющем небосводе показалась полная луна, и высыпали первые, самые крупные звёзды. Мороз крепчал и Готфрид поднял ворот долгополой меховой шубы, приобретённой по совету Шлимана по приезде в Петербург.
– В Москве бывает холоднее, чем в Петербурге, – напомнил тогда Шлиман своему немецкому гостю.
– Но ведь уже март, весна? – Удивился Готфрид, растерянно посмотрев на Мотовилова.
– У нас, в России, говорят: «и в марток наденешь трое порток», – усмехнулся Николай Александрович и одобрил столь необходимую покупку, заменившую зимнее пальто, в котором, изрядно помёрзнув, Готфрид прибыл в Петербург.
Теперь он в Москве, в которой впервые довелось побывать четверть века назад. Неожиданная встреча с Мотовиловым изменила его планы. Готфрид отказался от поездки в Симбирск и Казань, решив вернуться в Берлин через Смоленск и Варшаву, осмотрев по пути западные губернии и Царство Польское.

* *
Пробыв в Москве неделю, они расстались, посетив накануне Кремль и усыпальницу русских князей и царей в Архангельском соборе Кремля, а вечером побывали в Большом Петровском театре , где давали оперу русского композитора Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя ».
И великолепное здание театра, и мощная, пропитанная патриотизмом и народным духом русская опера, и многое другое, увиденное в Москве глазами взрослого и образованного мужчины, к тому же историка и профессора Берлинского университета, сильнейшим образом повлияли на мировоззрение Карла Готфрида.
В Кремле он осознал, что Москва, которую русские люди любовно величали «Первопрестольной» – истинное сердце России, которое не переставало биться ни во времена польско-литовского, а по сути всеевропейского нашествия, ни во времена нашествия наполеоновских армий. Тогда, а это было ещё сравнительно недавно, в сердце России вошли не только французы, но и практически все европейцы от испанцев до поляков. Были в наполеоновской армии и немцы и австрийцы…
«И ведь эти оба европейских, разделённых  между собой двумя веками и одобренных Ватиканом похода против Православного Третьего Рима, как назвал впервые Русь Иоанн Васильевич Грозный – царь из древней династии Рюриковичей, были в точности предсказаны монахом-францисканцем Раньо Неро в присутствии командора Стефано ди Орсини, вернувшегося в Италию после разгрома мамаевой орды.
Теперь иное время, но что же попытался предсказать ещё спустя два века этот таинственный монах, но не осилил и лишился чувств? После наполеоновского нашествия прошло лишь сорок три года. Значит война, которую сейчас ведут против России крупнейшие мировые державы, не сможет подорвать силы русского народа, а если так, то она бессмысленна!
«И вот Манифест ныне покойного императора об ополчении. Что он означает? Неужели русские готовы вести войну до победного конца и как в 1812 году двинуться от своих западных границ в Европу?» – Глубоко задумался Готфрид, однако вскоре отмёл свои мысли, полагая, что ополчение, если оно и будет создано, способно лишь дополнительно мобилизовать русский народ к отпору врагам на своей территории.
Готфриду припомнились мудрые мысли и слова почитаемого православной церковью святого старца Серафима, погребённого где-то в глубине бескрайних российских пространствах, которые ему озвучил потомственный русский дворянин Николай Александрович Мотовилов.
«Мир лежит во зле, мы должны знать об этом, помнить это, преодолевать насколько можно».
И вот другие, вещие слова святого старца:
«Истинная вера не может быть без дел. Кто истинно верует, тот непременно имеет и дела». 
«Ну, как тут не задуматься? Такой народ, такую огромную по территории страну не одолеть военной силой, сколько бы вражеских государств не объединились против неё. Что я расскажу об этой оплаченной поездке Брокману, советнику министра, наконец, барону и банкиру, по сути заправляющему политикой Британии посредством своих неисчислимых капиталов, которые преумножаются с каждой новой войной? Ведь я обязан отчитаться перед ними. Рассказать о том, что увидел собственными глазами и услышал собственными ушами? Или же о том, что им хотелось бы  услышать?» – Размышлял Готфрид, решая как ему поступить.
«Пожалуй, второе. Но ведь это ложь? Впрочем, ещё есть время, как следует всё обдумать. Впереди несколько русских губерний и Царство Польское, где особенно сильны антирусские настроения…»
Перед глазами Готфрида и сейчас возникали укрытые массивными каменными плитами гробницы русских князей и царей – правителей допетровской России. А вот и гробница Великого Московского князя Дмитрия Ивановича, прозванного Донским за победу над едва не дошедшей до сердца России мамаевой крымской ордой.
Массивная каменная гробница князя Дмитрия произвела на Готфрида большее впечатление, чем осмотренный в Петербурге вместе с Мотовиловым девяностопудовый серебряный саркофаг  другого русского князя-победителя Александра Ярославовича Невского, разгромившего рыцарей Ливонского немецкого ордена на льду Чудского озера.
  Московский князь Дмитрий Донской, ныне покоящийся в Архангельском соборе-некрополе Кремля, был современником рыцаря Тевтонского ордена барона Адольфа фон Готфрида и русско-литовского князя Монтвида, которые сражались по разные стороны на поле брани у истоков реки Дон…
Внезапно Готфриду захотелось увидеть эту реку, несущую свои воды в Азовское и Чёрное моря, где шла война за Крым, Севастополь и русский Черноморский флот. Война, в которой, рискуя жизнью, принял участие его старший сын Адольф.
Прошлой осенью с яхты Алонсо ди Орсини он любовался крымским побережьем. Теперь ему хотелось воочию увидеть эту, вне всяких сомнений, Великую русскую реку, которой дали имя  общие предки всех индоевропейских народов.
Происхождением предков французов, итальянцев, немцев, англичан, славян, армян, индусов, греков, персов и их миграцией с Великой русской равнины на запад к Атлантическому океану и на юг к Индийскому океану, профессор Карл Готфрид занимался последние два года, написав на эту тему несколько статей и заимев немало сторонников и противников своих исследований.
«Ну что ж, в деньгах я не стеснён. Зима, несмотря на мартовские холода, всё же позади. Пожалуй, изменю маршрут, заеду в Воронеж, посмотрю на Дон, да и на Киев и на Днепр стоит посмотреть», – подумал Готфрид, в уме прикидывая, сколько будет стоить такой вояж.
«В университете меня ждут не раньше мая, но в Лондон опоздаю. Ничего, подождут», – решил он, велев нанятому до Смоленска кучеру повернуть на юг, и развернул на коленях подробную карту Российской империи.

2.
До Воскресенского Николай Александрович надеялся добраться до весенней распутицы. Март простоял холодный, ясный и малоснежный, да и начало апреля не обещало скорого тепла. Земля не оттаяла, и колёса не застревали в жирных русских чернозёмах.
В дороге, ввиду избытка свободного времени, вспоминались важнейшие моменты пребывания в Петербурге. Прежде всего, две встречи с Цесаревичем, а так же содержательные прогулки по столице в компании Арсентьева, знакомство со Шлиманом, увлечённым историей  легендарной Трои, которую предприимчивый купец собирался отыскать в недалёком будущем, и, конечно же, во многом неожиданная встреча с Карлом Готфридом, оказавшимся в это время в Петербурге.
Они расстались в Москве после посещения Кремля и Архангельского собора, где хранятся гробницы русских князей и царей. Николай Александрович видел и никогда не забудет, какое огромное впечатление произвела на Карла гробница Великого князя Дмитрия Ивановича Донского, который был современником их предков – литовско-русского князя Монтвида и рыцаря Тевтонского ордена барона Адольфа фон Готфрида, сражавшихся друг против друга пять веков назад у истоков Дона. Так уж распорядилась история-матушка…
В Москве потомки князя и рыцаря простились, решив поддерживать возобновившиеся спустя  четверть века дружеские отношения посредством писем.
– Выбери, Клаус, удобное время и приезжай к нам в Берлин, – пригласил Мотовилова Карл.
– Вот дождусь, когда проложат железную дорогу от Нижнего Новгорода до Москвы и далее до Варшавы, а может быть и до Берлина, вот тогда и приедем, вместе с супругой Еленой Ивановной, – улыбнувшись, пообещал Николай Александрович.
Приятные дорожные воспоминания, хоть и в такое тяжёлое для России время. Война…
Путь от Москвы до Симбирска занял две недели, с заездом на два дня в дальнее Арзамасское имение, где барина встречали деревенский староста Тимофей Никифорович и новый управляющий имением Егор Иванович Репнин.
Несмотря на трудности, связанные с войной, и дополнительные налоги, оказавшиеся непосильными для многих соседних деревень, где происходили крестьянские волнения,  в имении Мотовиловых был образцовый порядок, что, несомненно, стало заслугой Репнина. Крестьянские семьи испытывали обычную по весне нужду, но, слава Богу, не голодали.
Репнин отчитался перед хозяином, которому передал вырученные за полгода деньги, но Мотовило принял только часть выручки, велев на оставшиеся средства поддержать крестьян и вовремя провести сев.
По словам управляющего о Государевом Манифесте здесь знают, но пока этим делом занимается губернское начальство, а поместное дворянство пребывает в ожидании прямых указаний. Что касалось крестьян, то мужики волнуются, плохо представляя, что это за такое ополчение и как оно их коснётся. А к маю намечен очередной рекрутский набор.
В этот же день Николай Александрович навестил свих ближайших соседей Самсоновых, у которых заночевал, просидев до полуночи с Григорием Сергеевичем, обсуждая последние, хоть и запоздалые новости из Крыма и Кавказа, читая письма из Севастополя, которые за прошедшее время посылал отцу лейтенант Самсонов.
Утром, они вместе съездили в Саров, помолиться за русское воинство в святых для русского человека местах. На обратном пути, уже в сумерках Мотовилов добрался до своего имения, где сердечно простился с Самсоновым и собрал в дорогу непрочитанные, накопившиеся с октября письма.
На следующее утро, поблагодарив Репнина за добросовестную службу, и, прибавив к его ежемесячному жалованью пять рублей, истосковавшийся по семье Николай Александрович отправился дальше. Тревожило и то обстоятельство, что Елена Ивановна была на последнем месяце беременности.
«Как-то она со всем управляется?..»

3.
1 марта защитники Севастополя присягали императору Александру II.
Курьер, прибывший из Петербурга, вместе с известием о кончине Николая I и интронизацией Александра II, привез приказы о новых назначениях. Вице-адмирал Нахимов назначался на должности военного губернатора Севастополя и командующего Севастопольского порта, сменив престарелого адмирала Станюковича, который поспешил покинуть город. Таким образом, вся власть над Севастополем, крепостными сооружениями  и флотом, укрывшимся на внутреннем  рейде, сосредоточилась в руках вице-адмирала российского Черноморского флота Павла Степановича Нахимова.
Это решение императора Александра II было единственно верным решением и в этом защитники Севастополя видели залог того, что дальнейшая оборона главной русской крепости на Чёрном море будет проводиться  успешней, чем до сих пор.
Война продолжалась, и множились жертвы. В начале марта не стало главного защитника Малахова кургана контр-адмирала Истомина. Он погиб возвращаясь на курган с Камчатского люнета . Истомин шел по гребню траншеи, не обращая внимания на предостережения командира люнета об опасности обстрела с английских позиций.
Так и случилось. Внезапно раздался выстрел с английской батареи, и пушечное ядро оторвало Истомину голову. Севастополь лишился ещё одного из своих главных защитников …
Спустя несколько дней в Севастополь прибыл вместе со своим штабом генерал-аншеф князь Михаил Дмитриевич Горчаков, назначенный императором Александром II командовать русской армией в Крыму вместо отозванного в Петербург князя Меншикова.
Защитники Севастополя, уже потерявшие двух своих боевых адмиралов, с ожидаемым равнодушием выслушали обращённую к ним речь нового главнокомандующего, в которой Горчаков подчеркнул уверенность, что скоро неприятель будет разбит и изгнан из Крыма.
Князю не поверили, поскольку в армии знали о его нерешительности, которая проявилась во время военных действий на Дунае.
– Стало быть, у царя нет других генералов. Все вышли, – вздыхали солдаты и, глядя на них, матросы. Армейские офицеры отмалчивались, а моряки совсем не знали нового главнокомандующего и встретили его с безразличием, полагая, что ни хуже, ни лучше, чем при Меншикове не будет. Армия возлагала надежды на генерала Хрулёва, а моряки на адмирала Нахимова. Оборона Севастополя продолжалась.

* *
Выслушав речь нового главнокомандующего князя Горчакова, обращённую к защитникам Севастополя, капитан Булавин и лейтенант Самсонов, направленные в город по такому важному поводу, отпросились у капитана 1-го ранга Кутрова навестить своего старого знакомого капрала Рябова, который ввиду увечья, полученного в результате тяжёлого ранения, состоял санитаром при морском госпитале.
День выдался относительно спокойным, и Кутров не возражал, отпустив подчинённых ему офицеров в город до семи часов вечера.
– После того, Андрей Степанович, как в ваше подчинение поступил поручик Бероев, вы можете себе позволить провести день в городе. Как вам поручик? – Спросил Кутров.
– Бероев достойный офицер, самоотверженный, инициативный, исполнительный, пользуется уважением стрелков, – кратко охарактеризовал своего заместителя Булавин.
– Вот и хорошо. Но всё же не задерживайтесь, господа офицеры, темнеет теперь рано. В городе побывали, на князя посмотрели, послушали его и то ладно, – вздохнул Константин Синадиевич. – А я во Владимирский собор  помолиться за российское воинство, а потом на бастион. Там теперь наш дом, господа…
Булавин и Самсонов прибыли в город на лошадях, за которыми присматривал молодой казак, а потому скоро добрались по Карантинной улице до саманного, крытого камышом и побеленного мелом с известью  аккуратного домика, где жила Надя, и куда после венчания и скромного свадебного застолья, перебрался Василий Рябов.
Их ждали с прошлого вечера, когда капитану Булавину через раненого матроса, отправленного в госпиталь, удалось передать Наде записку.
Булавин и Рябов по-дружески обнялись, а лейтенант Самсонов, словно барышне, поцеловал Наде ручку, чем смутил заметно похорошевшую молодую женщину.
– Да ты, Наденька, хорошеешь день ото дня! – Сделал ей комплимент Булавин. – Можно только догадываться о таких переменах…
Надя покраснела то ли от смущения, то ли от удовольствия и призналась.
– Беременная я, Андрей Степанович. Третий уж месяц…
– Вот и похорошела, – улыбнулся Булавин. – С супругой моей так же было. Двое у нас детей. Иван и Мария. Только не видел я их, словно целую вечность. Скучаю по Наталье Кирилловне и по детям. А тебе, Василий, скажу – замечательная жена у тебя. Красавица, умница! И как это тебе удалось такую приворожить?
– Да ну вас, Андрей Степанович! – Заступаясь за мужа, возмутилась Надежда. – Мил он мне. Сама его приворожила! Лучше привязывайте коней, да в дом прошу отобедать. Верно, проголодались, слушая нового князя-главнокомандующего.
– И в самом деле, проголодались, – согласился с хозяйкой Булавин.
– Пожалуй, – скромно поддержал товарища лейтенант Самсонов, привязывая лошадь к столбу, подпиравшему крыльцо. Вспомнил свою Аннушку, детишек и мысленно перекрестился.
Офицеры вошли в дом, разделись в прихожей, повесив шинели на вбитые в стены крючки, вытерли подошвы сапог о дерюжный коврик и прошли в хорошо протопленную горницу. Обеденный стол в чисто прибранной комнате был накрыт вышитой скатертью, тарелки расставлены, от свежевыпеченного домашнего хлеба исходил такой дух, что можно было обо всём забыть.
– Надюша, только мы к вам с пустыми руками, – извинился Булавин.
– Да что вы, Андрей Степанович! Ну что там есть у вас на позициях? Милости просим! Чем богаты, тому и рады! У нас сегодня борщ наваристый со сметаной. Свекла с капустой, свои, с огорода.
– С кониной борщ, – извинился Рябов. – Другого мяса уже не достать.
– И жареная барабулька , – добавила Надя. – С утра пораньше Василий к морю ходил, наловил на обед.
– У нас, на позициях ни борща, ни рыбы. Одна каша с постным маслом, лук с чесноком, конина, да чай с чёрствым хлебом, – перечислил нехитрую солдатскую пищу лейтенант Самсонов. – А тут борщ, свежий хлеб, жареная барабулька!
– Вот ещё вино, своё домашнее. Сама виноград растила, – с удовольствием сообщила Надя и поставила на стол кувшинчик с вином.
– Прошу садиться, – пригласил гостей Рябов, подвинув скамейку левой рукой.
– Как рука? – Спросил Булавин.
– Болеть не болит, да нет от неё толку! Висит как плеть. Жаль, что правая. Теперь левую руку всему обучаю, – посетовал Рябов.
– Что говорит Фёдор Алексеевич Скорняков?
– Да что он может сказать? Развивать следует руку, да только полную силу ей уже не обрести. Ложку держать научусь и то хорошо. Так что, работник из меня никудышный. Закончится война, в деревню не вернусь. Здесь останусь, в Севастополе. Рыбу стану ловить и по хозяйству трудиться. Гладишь, и пенсию кое-какую назначат.
– Проживём, я работать буду в госпитале! – Поддержала мужа Надя. – И с огорода будем кормиться, картофель будем сажать. Очень полезный и сытный овощ. В печи томиться, подам к барабульке. Вместе останемся в Севастополе!
Некуда нам ехать, да и незачем. Слава Богу, место у нас здесь тихое, ни ядра, ни бомбы пока не залетают. Огород есть, земля хорошо родит. Сестра у меня живёт поблизости, здесь же, в Крыму, в Феодосии. Замужем за рыбаком из греков. Уйдут французы и турки, как-нибудь выберемся к ним, повидаемся. Только ребёночка прежде надо родить. К августу ждём…
На глазах женщины навернулись слёзы, вспомнила своего умершего первенца, а следом и погибшего в Синопском сражении мужа.
– Ты ещё англичан забыла, – напомнил жене Рябов.
– И англичане уйдут, – взяв себя в руки, поправилась Надя. – Сами не уйдут, так прогоним! – Блестели её красивые, синие, словно море, глаза, в которых мерцали невысохшие слезинки.
– Как на позициях? – Поинтересовался Рябов.
– Сейчас легче, противник собирает силы к весеннему штурму, – ответил Булавин. – Ждут подкреплений. Сардинское королевство нам войну объявило. Ожидается прибытие в Крым итальянских солдат.
– Этих нам ещё не хватало! – Возмутилась Надя. – И что это за такое Сардинское королевство? Странное какое-то, рыбное название.
– Есть и такое королевство, а название происходит от большого острова, возле которого рыбаки ловят сардин, – пояснил Наде Самсонов.
– Андрей Степанович, слышал я, что у вас в роте появился заместитель, – спросил Рябов.
– Верно, направили ко мне заместителя. Поручик Бероев, с неделю как прибыл, –  ответил Булавин. – Прошлой ночью поручик ходил со стрелками-охотниками во вражеский тыл. Перебили французов, копавших траншеи, обрушили минную галерею. Вернулись без потерь, приволокли с собой пленного сержанта.
– Фамилия у поручика не русская. Не из горцев ли? – Засомневался Рябов.
– Верно, из горцев. Поручик Бероев – осетин. Зовут его Коста, если по-русски, то Константин, а по отчеству Иванович. Православный. Не сомневайся, Василий, хороший офицер Константин Беров!
– Осетины и мы, русские, в дальнем родстве, – не удержался лейтенант Самсонов, собиравший редкие книги по истории Руси и славян. – Более полутора тысяч лет назад, на землях нынешнего Терского казачьего войска и на Кубани располагалось второе русское царство – Русколань, а первым было наше Днепровско-Волховское, откуда пошли и Новгородская земля, и Киевская Русь, и Московское царство. В те времена оба русских царства попали под готское иго .
Готы, вышедшие из тех мест, где теперь Швеция и остров Готланд, численно возросли в низовьях Вислы, где в те времена ещё не селились ляхи , и опустошили всю Русскую равнину от берегов Балтийского моря до Чёрного моря и Кавказских гор.
Людям нашей Северной Руси удалось сберечься в бескрайних лесах, накопить силы и изгнать готов, а вот Русколань так и не поднялась. Последний царь Русколани Бус Белояр был схвачен готами, прикован к скалам Эльбруса и принял мученическую смерть .
От Русколани  сохранился лишь малый народ, укрывшиеся в горах – аланы или осетины, как они стали называться позже. Ещё при князе Святославе на Руси помнили о Русколани и взяли под покровительство малую часть её прежних земель – Корчев  в Крыму и Тмутаракань на Кубани .
Я разговаривал с поручиком Бероевым и мы находили общие корни во многих русских и осетинских словах, – закончил свой рассказ лейтенант Самсонов, увлёкшийся русской историей в детстве после того, как сосед Самсоновых по арзамасскому имению Николай Александрович Мотовилов подарил мальчику редкую, изданную ещё в прошлом веке, занимательную книгу русского учёного академика Михаила Васильевича Ломоносова с длиннющим названием «Древняя Российская история от начала Российского народа до кончины Великого князя Ярослава Первого или до 1054 года» .
Булавин кое-что знал о готах, сокрушивших Римскую империю и даже проникших в Крым, однако о Русколани не знал и наметил для себя устранить этот пробел.
 «Ох, и умный, Иван Григорьевич!» – Подумала о Самсонове Надя, уяснившая для себя, что капитану Булавину повезло с поручиком Бероевым, который хоть и горец, но почти русский и православный, а Рябов порадовался за своего капитана и разлил вино по имевшимся в доме флотским чаркам.
– За встречу, за благополучие вашей семьи! – Предложил тост Булавин.
– За встречу! За вас, Василий и Надя! За Севастополь! За Черноморский флот! – Поддержал Булавина и продолжил Самсонов.
Хозяин и гости выпили ароматное, приятное на вкус красное вино из местного винограда. Надя лишь пригубила и, убедившись, что гостям понравился борщ, рассказала другую историю.
– Поступил к нам в госпиталь тяжело раненый в грудь подполковник от артиллерии. Скорняков его оперировал. Удачно, можно сказать, вернул с того света. Ухаживала я за ним. Навещал подполковника поручик, тоже артиллерист. Оба, и подполковник, и поручик рассказывали разные интересные вещи. Особенно поручик. Подполковник звал его Львом Николаевичем. Говорил, что пишет поручик рассказы, а он их читает.
Андрей Степанович, вы не слышали о таком поручике?
– Нет Надюша, не слышал, – ответил Булавин. – В Севастополе много офицеров, всех не узнаешь. О чём же пишет этот Лев Николаевич?
– Подполковник говорит, что о войне и Севастополе, но я не читала, – призналась Надя. – А ещё говорили они о сказочном городе Троя. Дескать, находилась эта Троя где-то возле южных берегов Чёрного моря, но где доподлинно, никто не знает. Давно это было.
– Троя? Очень интересно! – Оживился Самсонов, покончивший с борщом, который показался необычайно вкусным после опостылевшей гречневой или просяной каши. – Почему же они говорили о Трое?
– С Севастополем Трою сравнили. Подполковник даже назвал Севастополь Русской Троей, а поручику это понравилось. Только расспросить его об этом я не успела. А вы, Иван Григорьевич, что знаете о Трое? – Спросила у Самсонова Надя.
– Интересно? – Улыбнулся Самсонов, выпив вместе с мужчинами вторую чарку вина.
– Очень интересно! – Просияла Надя и с любовью посмотрела на мужа.
– Хорошо, расскажу, что знаю. Давно это было, три тысячи лет назад. Об этом поведал слепой сказитель из греков по имени Гомер в легенде-былине под названием «Илиада», поскольку греки, осадившие Трою, ну как осадили наш Севастополь англичане, французы и турки, называли Трою Илионом.
Греки приплыли к Трое на множестве кораблей. Осада Трои продолжалась девять лет, и захватить её грекам удалось лишь с помощью хитрости. Сделали вид, что уходят от стен Трои, а сами оставили возле города в знак примирения большого деревянного коня на колёсах, в чреве которого укрылись воины.
Обрадованные окончанием войны, троянцы закатили коварный дар в город и устроили большой праздник. Ночью, когда троянцы уснули, греческие воины вышли из коня, перебили стражу и отворили городские ворота. Греки ворвались в Трою, захватили и разрушили город. Вот как это было, – закончил свой короткий рассказ лейтенант Самсонов.
– Неужели те греки, которые захватили Трою, те же самые, что теперь воюют вместе с нами против англичан, французов и турок? – Спросил, удивлённый капрал Рябов.
– Конечно же, нет. От тех греков осталось одно лишь название, – успокоил Рябова Булавин. – Это уже другой, православный народ. Сами томятся под турецким ярмом.
– Из-за чего же началась та война? – Спросила Надя.
– Из-за Елены Прекрасной. Была такая женщина – жена одного из греческих царей. Очень красивая. Только сбежала от мужа вместе с царевичем по имени Парис, и укрылись они в Трое, где царём был отец Париса. Вот и пошли греки войной на Трою, чтобы вернуть Елену мужу.
- Вернули? – Затаив дыхание, спросила Надя.
- Вернули, - ответил Самсонов.
– И в самом деле, сходные судьбы у Трои и Севастополя? – Задумался вслух капитан Булавин.
– Только в Крым и Севастополь данайцы  пришли не за Еленой Прекрасной, а за русским Черноморским флотом, – добавил лейтенант Самсонов. – Ну что ж, Русская Троя, сколько же тебе суждено продержаться?
– Данайцы? Кто они такие? – не поняла Надя.
– Те же англичане, французы и турки, а теперь уже и сардинцы, словом, враги, – ответил Самсонов.   
 
*
Потом пили чай, с пирогами, на которые расстаралась для гостей Надя, заняв у соседей белой муки.
Булавин рассказал супругам Рябовым о новом главнокомандующем.
– Чин у князя высокий, однако, голос не командирский, писклявый, визгливый, чем удивил не только нижних чинов, но и офицеров. Носит очки, за что стрелки и артиллеристы тут же придумали ему новые прозвища: «полуслеп», «многослеп» и другие, весьма неприятные. Не хочется говорить. Моряки же отнеслись к князю с показным равнодушием. Дескать, нами командует Павел Степанович Нахимов, а остальное нас не касается.
– Не касается, – охотно подтвердил слова друга лейтенант Самсонов. – На Кавказе дерутся с турками боевые генералы, побеждают малыми силами. Нам бы таких генералов…
– Хрулёв – боевой генерал и с Нахимовым в ладу, а что касается князя, будем надеяться, что не станет сдерживать Нахимова и Хрулёва, не будет им мешать, как это делал Меншиков, слава Богу, отозванный новым Государем в Петербург.
Хотя, – задумался Булавин, – накануне генерал Хрулёв, не без усилий, добился от князя разрешения на крупную ночную вылазку возле Камчатского люнета, где французы ведут активные минные работы, роют глубокие траншеи и подземные минные галереи, подбираясь к Малахову кургану. Галереи и траншеи необходимо разрушить и захватить часть французских укреплений, разместив в них стрелков. В конце концов, Горчаков разрешил, переложив всю ответственность за возможную неудачу на Хрулёва и Нахимова.
– Когда же будет проведена вылазка против французов? – Спросил Рябов, сильно переживавший наши неудачи и то, что по причине увечья оказался не в строю.
– Этого я не знаю, да и вам сообщил много лишнего, – спохватился Булавин и предупредил Василия и Надежду: 
– Только об этом молчок, никому не рассказывайте.
– Что вы, Андрей Степанович, разве мы не понимаем! – опередила мужа Надя. – Узнаем вместе со всеми. Дай Бог удачи нашим стрелкам. А вы, Андрей Степанович, пойдёте в ночную атаку со своими стрелками?
– Как же без нас, – улыбнулся капитан Булавин.
– Хотелось бы вместе с вами, – вздохнул Рябов, – да видно не судьба…
– Что же вы не ешьте пироги! – Всплеснула руками Надя. – Ешьте, вкусные пироги, с яблоками, капустой! С собой возьмёте!
– Спасибо, Надюша, налей-ка ещё чайку, – попросил Булавин.
– Андрей Степанович, – замялся Рябов.
– О чём хочешь спросить, говори.
– Я о новом Государе нашем, Александре Николаевиче. Поговаривают, что намерен он дать крестьянам полную свободу. Верно это или как?
– Полагаю, что время такое пришло. Да ты-то что переживаешь? Ты и так теперь казак вольный, а скоро отцом станешь!
– Да я, Андрей Степанович, не о себе, о земляках.
– Будет, Василий Тимофеевич, вольная всем мужикам, не сомневайся. Правильный у нас Государь Александр Николаевич. Мне о нём многое рассказывал барин твой, Николай Александрович. Тринадцатилетним юношей побывал Цесаревич в наших святых местах, в Дивеево и Сарове. С тех пор не забывал его Цесаревич, приглашал к себе в Петербург, совета просил. Вот и сейчас Николай Александрович там. В своём последнем письме сообщила Наталья Кирилловна.

*
К шести часам вечера Булавин и Самсонов попрощались с гостеприимной четой Рябовых. На дорожку Надя передала офицерам по бумажному свёртку с пирожками, которых напекла предостаточно, а Булавин, отозвав в сторону Рябова, протянул ему деньги.
– Возьми, Василий Тимофеевич. Здесь пятьдесят рублей. Твоей Надежде необходимо хорошо питаться. Молоко ей нужно, а коровы у вас нет, да и куры перевелись. Помнится мне, на свадьбе ещё угощали гостей курятиной.
– Да что вы, Андрей Степанович! – Пытался протестовать Рябов. – Не беспокойтесь о нас. Нам много не надо, проживём! Молоко у соседей купим, да и мне с Надей чуток платят за службу в госпитале. Это же надо столько денег! Да смогу ли я их вернуть?
– Не надо ничего возвращать. Не ты у меня, а я у тебя в неоплатном долгу. Бери, Василий Тимофеевич, приказываю, как твой командир! – Вложил капитан Булавин деньги в здоровую руку капрала.   

4.
В конце марта противник предпринял вторую усиленную бомбардировку Севастополя, за которой предполагалось произвести решительный штурм. Нескончаемый огонь опоясавших город вражеских батарей, продолжался в течение десяти дней, однако не принёс ожидаемого результата. Разрушенные русские укрепления за ночь исправлялись напряжённым трудом не сломленных духом защитников города, готовых ежечасно отразить натиск врага.
Не добившись решительного перелома, англичане и французы отложили очередной штурм русских укреплений, но русские, вынужденные в его ожидании  держать резервы под огнём, понесли за эти дни огромный во многом невосполнимый урон, потеряв убитыми и ранеными свыше 6 тысяч солдат, матросов и офицеров.
После нескольких дней передышки с прежним упорством возобновилась осадная война, однако  перевес сил начал склоняться на сторону англо-французских войск.
Месяц спустя на многочисленных британских кораблях в Балаклаву прибыло подкрепление под командованием генерала маркиза Альфонсо Ламарморы численностью в 17 тысяч солдат и офицеров из Сардинского королевства, которое под давлением Франции в январе объявило войну России. Так спустя пять веков в Крыму появились итальянские солдаты – потомки генуэзских арбалетчиков и меченосцев, воевавших в армии эмира Крыма Мамая с Великим Московским княжеством – ядром Великороссии и Российской империи.
Таким образом, общая численность союзников в Крыму возросла до 170 тысяч. Ввиду такого перевеса сил  король Франции Наполеона III, жаждущий отомстить русским за поражение своего дяди Наполеона I Бонапарта и за взятие Парижа русской армией , потребовал решительных действий и прислал в Крым, составленный им план военных действий. Однако командующий французскими войсками в Крыму генерал Канробер, не нашёл возможности выполнить план короля, и командование над французскими войсками в конце концов было передано генералу Пелисье .

* *
В сентябре прошлого года Алонсо ди Орсини мог лишь любоваться живописным побережьем Крыма с борта своей яхты «Лаура» в компании любимой супруги и гостей, с двумя из которых, Жаком Логаном и Роджером Фентоном ему предстояло встретиться в Балаклаве, куда подходила многочисленная британская эскадра с экспедиционным армейским корпусом Сардинского королевства.
Под давлением Франции, обещавшей послевоенную помощь в освобождении всей Италии от австрийского владычества, король Виктор Эммануил II объявил войну России, сделав своё государство четвёртым членом антироссийской коалиции. И вот, после продолжительного морского пути, итальянские войска ступили на землю Крыма, на южный берег полуострова, который пять веков назад, принадлежал их предприимчивым и воинственным предкам генуэзцам, ставшим задолго до гордых британцев повелителями окружавших Европу морей.
Итак, спустя восемь месяцев Алонсо ди Орсини, произведённый недавно в чин майора, ступил на землю Крыма вместе с семнадцатью тысячами отлично экипированных итальянских солдат и офицеров, вооружённых  револьверами, штуцерами и лучшей по тем временам артиллерией.
В глубоководной балаклавской бухте, куда после последнего перехода из Константинополя вошли британские корабли с войсками  Сардинского королевства, было буквально «не продохнуть» от скопления военных кораблей союзников, которое запечатлел на очередной фотографии Роджер Фентон, встречавший вместе с Жаком Логаном майора Алонсо ди Орсини, облачённого в красивый армейский мундир.
Старые друзья, простившиеся в Генуе в январе, поочерёдно обнялись и представили Алонсо рослого молодого человека в подогнанном по фигуре армейском обмундировании.
– Знакомьтесь, Алонсо, капрал британо-немецкого легиона или, если скромнее,  бригады, Адольф фон Готфрид! Узнаёте бравого молодца?
– Вот так сюрприз! – Воскликнул Алонсо, узнав в молодом солдате старшего сына своего друга Карла Готфрида. – Здравствуй, Адольф! Как ты вырос! Тебя просто не узнать! Выше отца…
– На два дюйма, синьор майор! – Уточнил Адольф. – Вы побывали в нашем имении четыре года назад, когда мне было пятнадцать лет. С тех пор я и в самом деле вырос, окреп и возмужал.
Оживлённый разговор происходил на английском языке, который даже Жак Логан полагал весьма перспективным, к великому сожалению постепенно вытеснявшим французский язык, широко распространённый в Европе от Мадрида до Петербурга и Москвы ещё полвека назад. Орсини удалось успешно практиковаться в языке во время плавания из Генуи на британском фрегате, а Адольфу в своей бригаде, которой командовали английские офицеры. 
– Как же ты оказался в Балаклаве? Я слышал, что ваша бригада всё ещё в Варне ?
– Очень хотелось как можно скорее оказаться в Крыму, где ведутся крупнейшие с начала войны сражения. Вот и напросился в команду, которая прокладывала телеграфный кабель. Представляете, синьор Орсини, мы проложили провод из Варны до Балаклавы по дну Чёрного моря! Целых триста миль! Такого ещё не бывало! – Взахлёб рассказывал майору Орсини Адольф Готфрид. – Шесть суток три парохода-фрегата шли по морю с самой малой скоростью, опуская в морские пучины медный, хорошо изолированный кабель. Я был на «Спитфайре». Мы подошли к Балаклаве 12 апреля, а утром следующего дня вытянули конец кабеля на берег. Вот там, – Адольф указал на нависавшую над заливом скалу, на которой возвышался русский православный храм, – мы устроили телеграф, а вчера, после завершения всех работ, была, наконец, получена первая телеграмма из Лондона! Представляете, для этого понадобилось всего несколько часов! И это потому, что пока нет единой линии связи, и телеграммы передаются посредством  нескольких станций.
– Ладно, Адольф, довольно о телеграфе. Ещё сегодня мы осмотрим его. Кстати, что это за церковь, где англичане устроили телеграф?
– Я узнавал, – сообщил Жак Логан. – Русские называют её собором Святого Георгия. Там же небольшой монастырь, в котором остались несколько престарелых монахов. Говорят, что остальные ушли в Севастополь, помогать осаждённым.
– Церковь я уже сфотографировал, а теперь, господа, готов запечатлеть всех вас рядом с ней, на память, – добавил Роджер Фентон.
– Хорошая идея! – Одобрил Логан. – Я напишу статью о телеграфной станции, установленной в помещении русской церкви, и приложу к ней фотографию, сделанную Роджером. Идёт?
Все согласились с предложением Логана, наметив осмотр православного собора, переоборудованного под телеграфную станцию на вторую половину дня, и живо откликнулись на другое предложение, сделанное Фентоном.
– Здесь неподалёку есть одно примечательное место, недавно обустроенная, тем не менее, настоящая английская таверна, где подают жареную баранину, овечий сыр, солёную рыбу и прочие закуски под местное пиво, но сваренное по старинным английским рецептам. Предлагаю посетить это заведение и отметить нашу встречу. Хозяин таверны мой хороший знакомый. Я частенько бываю в его заведении и вполне доволен, как там кормят, да и пиво, хоть и не из английского, а из местного ячменя, неплохое. Мы с Жаком свободны, а как вы, Алонсо? Вы, Адольф?
– Свободен, – ответил Орсини, а Адольфа – сына моего друга, я беру под своё покровительство. Хочешь служить при штабе генерала Ламарморы? – Спросил он у молодого барона Готфрида.
– Синьор Орсини, я хотел бы служить в одном из ваших батальонов пока наша бригада не будет переброшена в Крым. Быть на войне и не участвовать в сражениях не для меня.
– Вот, господа, юноша рвётся в бой! – Похлопал Адольфа по плечу майор королевских войск Алонсо ди Орсини. – Я и сам бы хотел командовать одним из батальонов, которые снаряжал в этот дальний поход. Однако генерал Ламармора взял меня в свой штаб. Приказам в армии не противятся. А тебя, Адольф, я откомандирую в наш лучший батальон, когда начнутся сражения с русскими. Так что понюхаешь пороху! Но прежде стану ходатайствовать за произведение тебя в унтер-офицеры. Ты грамотен и вполне заслуживаешь этого звания. Согласен?
– Согласен, господин майор! – Просиял Адольф, даже не смевший мечтать о таких предложениях. Ещё бы, вернуться домой в звании унтер-офицера! Дух захватывало от таких перспектив. Вот что значит быть в подчинении влиятельного друга своего отца, который вероятно уже вернулся из продолжительной поездки по России, напишет об этом очередную монографию, и будет читать студентам лекции.
 «Фу, какая скука… Отец вернулся в Берлин, а я уже здесь, в Крыму, там, где когда-то правили готы, а Балаклава была одним из центров Готского королевства !» – Глядя преданными глазами на майора Орсини, подумал юноша, родовая фамилия которого хранила божественный корень «гот».
Таверна мистера Смита разместилась неподалёку от штаба британских войск в добротном частном доме, который принадлежал местному почтмейстеру. Чиновник был вынужден перебраться в Севастополь и дом некоторое время пустовал, пока в нём не разместились младшие офицеры из палаточного городка британских войск, раскинувшегося в долине на добру четверть квадратной мили.
Следом за британскими военными кораблями в Балаклаву стали прибывать предприимчивые торговцы, в числе которых оказался и лёгкий на подъем мистер Смит из Брайтона. Джон Смит задумал открыть своё доходное дело в новой английской колонии, которой после победы над Россией, несомненно, станет если не весь Крым, то хотя бы Балаклава с её удобной для флота бухтой. На такие мысли его натолкнул свояк – полковник от артиллерии, который, применив власть, выселил четверых младших по чину офицеров из дома почтмейстера и предоставил его в распоряжение родственника.
Эту истории. Фентон рассказал Алонсо и Адольфу по дороге к таверне, которая заняла не более десяти минут.
Хозяин, хорошо знавший завсегдатая своего заведения, сделавшего ему пару бесплатных фотографий, радушно встретил гостей и разместил их в самом удобном месте за столом с видом на бухту, заполненную кораблями. Обслуживала посетителей молодая хорошенькая гречанка из местных жительниц, с которой Адольф не сводил глаз. Так ему понравилась стройная черноволосая и кареглазая девушка не старше семнадцати лет.
Прежде чем будет готова жарившаяся баранина, юная гречанка принесла посетителям тазик, кувшин с тёплой водой, кусочек мыла и полотенце. Затем все по очереди вымыли руки. Подставив тазик, девушка поливала мужчинам на руки из кувшина и предлагала полотенце. Адольф пытался её что-то сказать, однако ответа не последовало.   
Гречанка, которую звали Софией, очевидно, привыкла к повышенному вниманию посетителей таверны, появившейся в Балаклаве с приходом английских войск, и не обращала на молодого человека, попытавшегося с ней заговорить никакого внимания. Обмолвилась лишь несколькими фразами из малопонятной смеси греческих и русских слов с Роджером, с которым была знакома.
– Не строй относительно неё никаких планов, – не удержавшись, предупредил Адольфа Фентон. – Многие пытались заигрывать с ней, однако никому не удалось её соблазнить даже на поцелуй. Здешние девушки крайне целомудренны. Известен случай, когда английский сержант покараулил и изнасиловал здешнюю девушку. На другой день его нашли мёртвым.
Это происшествие дошло до лорда Раглана, который запретил искать виновного в убийстве сержанта и издал приказ, запрещающий подобные насильственные действия в отношении местных жителей, прежде всего женщин и девушек. Кто убил англичанина не известно до сих пор. Из мужчин в здешних селениях остались лишь старики, да подростки, остальные ушли к русским.
Мне известно, что жених Софии сейчас воюет в Севастополе на стороне русских.  Греки со всего Крыма, а так же из других мест сформировали свою бригаду, на манер вашей немецкой бригады, однако жалования либо не получают, либо оно крайне незначительное. Говорят, что воюют за Цезаря и Православие. Под Цезарем они разумеют русского Императора. А вот вы, Адольф, могли бы воевать, скажем, за лютеранство?
– Я об этом не думал, – откровенно признался Готфрид. – Я воюю с русскими и славянами потому, что они извечные недруги немцев, потому, что мечтаю о карьере военного, и как каждый настоящий солдат хочу стать генералом или хотя бы полковником, как мой покойный дед Адольф фон Готфрид!
– Хорошо сказано, Адольф! – Одобрил слова молодого человека Алонсо Орсини. – Однако, насколько мне известно, русские и немцы давно не воевали между собой, а монархи России и Пруссии состоят в кровном родстве. Известно ли это тебе?
– Известно, с ранних лет, ведь мой отец историк, – ответил Адольф. – Но Россия с каждым веком представляет всё большую опасность для остальной Европы. Вспомните хотя бы поход русской армии на Париж через Берлин. Дай им волю, они дойдут до Мадрида и Лиссабона!
– Ладно, не будем об этом, – изменил ход беседы Орсини, которого поддержали Логан и Фентон.
– А известно ли тебе, Адольф, о старинной семейной реликвии баронов фон Готфрид, которая, самым удивительным образом, вернулась в вашу семью и сейчас находится у твоего отца? – Спросил Орсини.
– Семейная реликвия? О чём вы? – Удивился Адольф.
– Странно, тому  событию уже четыре месяца, – подсчитал в уме Орсини.
– За это время я получил лишь одно письмо от матери, но она ни о чём существенном не сообщила.
«Женщины не замечают таких мелочей», – подумал Алонсо.
– Да, с конца декабря, когда в Берлин пожаловал этот русский господин, прошло уже четыре месяца, – подтвердил Логан и кратко, на сколько это было возможным,  рассказал о предрождественском визите русского дворянина и старого знакомого семьи Готфрид Константина Аксакова в берлинскую квартиру профессора Карла Готфрида.
– Мсье Логан, я не верю своим ушам. Да возможно ли это? – Выслушав француза, воскликнул Адольф. – Кинжал, утерянный моим предком рыцарем Тевтонского ордена капитаном Адольфом фон Готфридом в глубине России у истоков реки Дон, оказался здесь, в Крыму, в полевой сумке павшего в сражении русского офицера, которую, в качестве трофея, взял какой-то африканец, зуав! Просто непостижимо!
– Заметь, Адольф, я совершенно случайно купил старинный кинжал вместе с сумкой у этого зуава, – пояснил Роджер Фентон. – И вот теперь, этот раритет благополучно вернулся в вашу семью, а сумка с письмами и прочими мелочами, которую пришлось отдать господину Аксакову, возможно, вернётся к русскому офицеру, как выяснилось потомку русского воина, сражавшегося лицом к лицу с твоим предком рыцарем Тевтонского ордена в глубине России. Господин Аксаков сообщил, что русский офицер, как он его назвал, я не помню, выжил в том первом крупном в Крыму сражении на реке Альме, если он, конечно, доживёт до конца войны и вернётся домой.
– Да, Адольф, русский офицер, обобранный мародёром, выжил и написал об этом и о потере кинжала родственникам и своим друзьям, в числе которых оказался русский дворянин по фамилии Мотовилов, – подтвердил Жак Фентон. – Я запомнил фамилию русского офицера и записал в блокноте. Это капитан Булавин, который сейчас обороняет Севастополь. Фамилия офицера происходит от названия старинного русского оружия булава. Я всё записываю, такова моя профессия.
Но главный персонаж в этой удивительной истории, конечно же, уже упомянутый мною русский дворянин по фамилии Мотовилов. Так уж случилось, что с ним был знаком твой отец, а знакомство между молодыми людьми произошло четверть века назад, когда юный Карл Готфрид принял участие вместе с отцом в многочисленной по составу участников научной экспедиции профессора Гумбольдтом по России, которую профинансировало российское правительство. Словом, мой юный друг, эта история может стать сюжетом для приключенческого романа, в котором, к тому же можно, как следует пофантазировать. Роман не сухие статьи и репортажи, которыми я занят сейчас. Закончится война, я уединюсь в маленькой уютной квартирке с видом на Сену и что-нибудь напишу.  Надеюсь, что твой отец на меня не обидится?
– Думаю, мсье Логан, что не обидится, – согласился Адольф. – Пишите, с удовольствием прочитаю.
– В конце января Карл отправился в Россию. Об основной цели своей поездки умолчал, однако, покидая Ватикан после аудиенции с Папой, благословившим поход армии Сардинского королевства в Крым, мы встретились с мистером Брокманом, который напомнил Карлу о том, что не следует терять время, и предложил добираться до России через Вену. Отправляясь в поездку,  Карл сообщил мне, что намерен встретиться со своим старым знакомым Клаусом. Это и есть названный ранее русский дворянин Мотовилов. Возможно, что они встретились. Им есть, что рассказать друг другу, – добавил Орсини.
– У меня и сейчас горят руки от предстоящего прикосновения к старинной реликвии, принадлежавшей моему предку рыцарю Тевтонского ордена! – Признался Адольф, которого вряд ли в этот момент интересовало, что-либо другое. Впрочем, понравившаяся Адольфу гречанка, наконец, подала посетителям таверны, которую в душе девушка называла на русский лад то трактиром, то харчевней, то кабаком, жареную баранину на косточке со свежевыпеченными, ещё горячими лепёшками. 
Время было обеденное, а потому все изрядно проголодались. Жареная баранина с луком и овечьим сыром, оказалась как нельзя кстати. Роджер и Адольф запивали баранину пивом, а южане – Логан и Орсини отказались от пива и пили мелкими глотками местное красное вино. Разохотились и заказали по стаканчику виски, все, кроме Адольфа, который не пил крепких напитков, предпочитая местное пиво, которое ему понравилось.
«Буду заходить сюда чаще» – решил Адольф, благо деньги, высланные сыну заботливой матерью, ещё не закончились, да и жалование за службу, хоть и не слишком большое, выплачивалось вовремя.
В разгар застолья к ним подсел хозяин таверны, пожелавший поближе познакомиться с друзьями жизнерадостного земляка и фотографа Роджера Фентона. Жака Логана, который появился в Балаклаве недавно, добравшись сюда на почтовом пароходе из Варны, он уже видел в кампании Фентона, а теперь познакомился с симпатичным французом, писавшем статьи о войне во многие европейские газеты и журналы, имея при этом солидные гонорары.
На Адольфа хозяин не обратил должного внимания, очевидно ввиду его молодости,  зато Майор Орсини в новеньком красивом мундире, сверкающем хорошо начищенными латунными пуговицами и прочими значками воинского различия, смотрелся просто великолепно, и, сделав итальянцу несколько комплиментов, Джон предложил всем присутствующим выпить по стаканчику самого лучшего виски за счёт заведения.
Сославшись на дела, Орсини оказался. Адольф, не пивший ничего крепкого, последовал его примеру, а Логан и Фентон охотно поддержали хозяина таверны. Однако не успели наполнить стаканчики, как появился свояк мистера Смита полковник Джонсон.
Джон подал знак Софии, и девушка принесла ещё один чистый стаканчик для полковника.
– На улице теплынь, словно лето, – вытер платком потную шею полковник и, протянув руку, поздоровался, знакомясь  с майором  Орсини. С англичанином и французом, который брал у него интервью, полковник Джонсон был знаком, а на рядового Адольфа, сидевшего рядом с майором, он не обратил никакого внимания.
– Итальянцы вовремя прибыли в Крым. Начинается летняя кампания, в которой мы непременно разобьём русских! – Уверенно заявил полковник. – На днях принято решение атаковать русские крепости и опорные пункты на Азовском море. Именно оттуда идёт снабжение русских войск в Крыму и, прежде всего, в Севастополе, вооружением и продовольственными припасами.
Эта важная задача возлагается на сформированный нами англо-турецкий экспедиционный корпус, а французы и итальянцы остаются здесь и примут участие в ближайшем штурме. Но это так, господа, к вашему сведению, – уточнил Джонсон, не называя ни даты очередного штурма Севастополя, ни даты выступления англо-турецкого корпуса на восток к Керчи и далее к Таганрогу – главной базы снабжения русских войск в Крыму.
Полковник пил не спеша, мелкими глотками, наслаждаясь вкусом дорогого выдержанного виски, доставленного из Шотландии.
– Как добрались до Балаклавы? Много ли выявили в пути дезертиров? Есть ли потери от болезней? – Обращаясь к майору Орсини, поинтересовался полковник, потребовав ещё виски и жареную баранину.
– Добрались благополучно, не потеряв ни одного корабля, хотя в Эгейском море, где полно мелких островов, опасных для мореплавания, нас захватил сильный шторм, –  вспоминал Алонсо. – Дезертиров сравнительно немного. В Таранто , куда мы зашли за пресной водой и свежими овощами, бежали не самые лучшие солдаты, которые, видите ли, полагали, что их посылают в Рим, а не в Крым. Часть дезертиров перехватили австрийские полицейские и, представьте, вернули на корабли. Их примерно наказали, выпоров розгами. Болезни нас особенно не донимали, но всё же несколько человек скончались от простуды и дизентерии, – так Орсини кратко перечислил все напасти за время пути.
– И в самом деле, если внимательно не прислушиваться, то слова «Рим» и «Крым» очень похожи! – Рассмеялся полковник Джонсон. – Надеюсь, что мы здесь остаёмся надолго, если не навсегда, – подмигнул хозяину таверны полковник, слегка захмелевший после второго стаканчика виски.
– К середине лета я жду жену. Надеюсь, морское путешествие ей понравится, – сообщил хозяин таверны. – Дети пока останутся с тестем и тёщей, а потом и их заберём.
– Но ведь война ещё не закончилась, – заметил Логан.
– К тому времени закончится, – заверил присутствующих полковник и, словно бульдог, вцепился зубами в пышущий жаром кусок баранины. – Мы останемся здесь. Балаклава станет британской крепостью и военно-морской базой на Чёрном море, как Гибралтар  в стратегически важном проливе между Африкой и Европой, Мальта  в Средиземном море и Сингапур  в Малаккском проливе!
Кстати, Роджер, лорду Раглану понравились сделанные вами фотографии. Особенно те, где он в компании генералов Пелисье и Омар-паши. Трое главнокомандующих союзными армиями смотрятся просто великолепно!
– Отличные фотографии, одну из них, Роджер сделал для меня, и в ближайшее время она будет напечатана в самых читаемых газетах и журналах вместе с моей статьёй, –  похвастался Логан
– Недавно я разговаривал с Пелисье, – продолжил полковник Джонсон. – Несмотря на то, что генерал француз, он более доступен для нас грешных офицеров его величества, не дослужившихся до генералов. Так вот, с его слов Раглан задумал заполучить фотографию главнокомандующего русской армии в Крыму князя Горчакова. Наверное, на память об этой, вероятно последней для них обоих военной кампании. Увы, господа, возраст, –  вздохнул немолодой британский полковник, которому уже не стать генералом. Нет ни протекции, ни больших военных заслуг.
– Так что, Роджер, ждите. На днях лорд пригласит вас к себе и предложит побывать в штабе у князя Горчакова. Говорят, что он уже предлагал Горчакову обменяться памятными фотографиями, но князь заявил, что не держит при своём штабе фотографа.
– Побывать в Севастополе, в штабе главнокомандующего русской армии! Вот это да! – Воскликнул не в меру эмоциональный журналист Жак Логан. – Если такое возможно и Роджер сделает фотографию, то за её публикацию с моими комментариями в самых влиятельных европейских газетах мы получим немалый гонорар. Вот что, Роджер! Если поступит такое предложение от Раглана и если русские согласятся на это, то я пойду вместе с тобой. В конце концов, я не военный, я журналист!
– И мне бы хотелось, побывать в стане противника. Когда ещё представится такая возможность? – Адольф с надеждой посмотрел на майора Орсини и перевёл взгляд на полковника Джонсона.
– Мысль хорошая, но как мы представим тебя русским? – Озадачился Логан, уверенный, что его визит вместе с Фентоном в штаб главнокомандующего русской армией в Крыму дело уже решённое.
– Хочешь побывать в Севастополе? – Спросил Адольфа майор Орсини.
– Хочу! – Загорелись глаза у Адольфа.
– Ну что ж, попробуем представить тебя ассистентом фотографа. Переоденешься в гражданский костюм и понесёшь аппарат, штатив, словом всё, что нагрузит на тебя мистер Фентон. Ясно?
– Ясно, синьор майор!
– Это как уж выйдет, – промычал полковник, расправляясь с бараниной.            

5.
– Заждались мы тебя, Николенька. Вот уже и апрель, а тебя всё нет и нет. И писем не шлёшь. Первое и последнее пришло из Петербурга. Извелась я вся, Сашенька переживает, плачет. Вдруг что случилось? Время нынче неспокойное, лихое, а ты приехал к полуночи. Лучше бы не спешил, утра дождался. Страшно ведь, – зябко поёжилась Елена Ивановна, а в глазах блестят слезинки, верно уже от радости.
– Война, а тут ещё царский указ про ополчение. Ходят слухи, что ополченцам вольную дадут. Мужики по деревням волнуются. В Ардатовском уезде сожгли усадьбы Тулиных и Михалёвых. Сами, слава Богу, целы, с семьями теперь в Симбирске. А в Консунском уезде убит Загатин Илья Петрович, ты его знаешь, а управляющий имением пропал куда-то. То ли уволокли душегубы, то ли сам сбежал, неизвестно.
В том же Корсунском уезде завелись разбойники из беглых. Нападают на подводы с хлебом, грабят. Слава Богу, у нас пока тихо, да и год у нас хоть и не сытный, но и не голодный. По весне всегда трудно. В твоё отсутствие сама распорядилась часть хлеба, назначенного для продажи, раздать крестьянам. Так что доходов за этот год не будет. К тому же и ты сильно истратился на поездку.
– Истратился, не без того, – признался Николай Александрович. – Хорошо хоть запустили железную дорогу от Москвы до Петербурга. Вчетверо дешевле проезд, чем в дилижансе, а по времени и того больше. 
– Третий день у нас жандармы, – укоризненно посмотрев на супруга, истратившего на дорогу и проживание в Петербурге около тысячи рублей, – продолжила Елена Ивановна. –   Пятеро их вместе с ротмистром. Прибыли из Симбирска, все конные. К нам на постой просились, я отказала. Были выпившие, шумели и  ругались. Остановились в доме у Кузьмы Свищёва. Говорят, что посланы в Воскресенское по распоряжению губернатора присматривать за порядком.
– Довольно, милая моя, Алёнушка, ну всё рассказала! –  Николай Александрович обнял и расцеловал супругу. – Да только не сказала главного, когда родить тебе. А письма я писал с дороги, да сам спешил, вот и явился скорее писем. Придут...
– На прошлой неделе доктор приезжал к нам из Симбирска, осмотрел меня внимательно, заверил, что беременность проходит нормально и родов ожидать недели через три, теперь уж через две, – подсчитала Елена Ивановна и улыбнулась, ласково взглянув на милого супруга.
– Акушерка к нам заходит каждый день. Успокаивает, дескать, не впервой рожать мне, всё будет хорошо.
– Дай-то Бог, взглянув на образа, перекрестился Николай Александрович. – Теперь до родов из дома никуда. Напишу Николаю Тимофеевичу , встречался с ним в Петербурге на панихиде по усопшему императору Николаю Павловичу и на интронизации Цесаревича Александра Николаевича. Николай Тимофеевич сразу же отправился в Симбирск, а я и Карл побывали в Москве, где и расстались. Теперь жду от него письма, и сам завтра же напишу ему в Берлин.
– Так ты встречался Карлом? – Удивилась Елена Ивановна. – Ведь он в Берлине?
– Нет. Представляешь, неожиданно встретил его в Петербурге в доме купца Шлимана. После расскажу кто этот человек. Оказывается, Карл Готфрид, которому я передал письмо через Аксакова Константина Сергеевича, путешествует по России. Хочет увидеть, как переживает наш народ войну. Вернётся, будет читать студентам лекции.
– Боже мой, сколько же событий тебя застали в Петербурге! – Ахнула Елена Ивановна. – И встреча с Цесаревичем, и кончина императора, и интронизация Цесаревича и, наконец, Карл Готфрид! Да это ведь рассказов на всю ночь!
– Не меньше, улыбнулся Николай Александрович, поцеловал супругу и осторожно прикоснулся к её большому животу.
– Спит дитя. А днём бывает, так расходится, что ни сесть, ни встать, – призналась мужу Елена Ивановна. – Мальчик у нас родится, все так говорят
– Не пора ли на покой, Алёнушка? – Засомневался Николай Александрович. – Ведь устала?
– Нет уж, завтра отоспимся. Рассказывай. Ой, да что это я, – всплеснула руками Елена Ивановна, – ты ведь голоден с дороги!
– Ничего, родная, потерплю. Не поднимать же среди ночи слуг?
– Ни слуг, ни детей будить не станем. Сама управлюсь. – Вода в самоваре ещё не остыла. Есть чай, пироги с капустой. Поешь?
– С капустой – очень хорошо, а то ведь пост, – охотно согласился Мотовилов.
– Сама подам, – решила Елена Ивановна, – прошла в буфетную комнату и вернулась с  пирогами.
– Ешь, Николенька, сейчас чай принесу. Ешь и рассказывай. Перво-наперво, как принял тебя Цесаревич, не зря ведь вызвал в Петербург. Потом расскажешь о Карле. Что он за человек? Как переменился за двадцать с лишним лет? Есть ли у него жена и дети. Мне, Николенька, всё интересно.

* *
Утром, дождавшись, когда хозяева проснутся и позавтракают вместе с дочерьми, в усадьбе появился управляющий. О возвращении барина Афанасия Семёновича предупредил Федот, открывавший ворота, однако не стал этого делать ночью. Сам едва продрал глаза и чуть не прослезился, глядя, как после длительной разлуки обнимаются и целуются барин с барыней, которых сторож сильно уважал и был доволен своей службой. Не каждому выходит такая благодать на старости лет.
Нагруженный дорожными вещами, Федот проводил Елену Ивановну и Николая Александровича до покоев. Потом закрылся на ночь в своей сторожке и выпил чарку водки за здравие господ, припомнив, как уехал барин в январскую метель, сразу после Рождества, и вот вернулся, слава Богу, в добром здравии среди весны, когда с полей сходит снег и из тёплых стран возвращаются птицы.
Беспрестанно кашлявший, сильно хромавший, едва не пополам согнутый тяжким недугом, управляющий застал Елену Ивановну и Николая Александровича в обществе сияющих от радости дочерей, наперебой рассказывавших соскучившемуся по ним отцу о том, что случилось в их маленьком мире во время его долгого отсутствия. При этом присутствовала взволнованная Дарья Михайловна, виновато смотревшая то на Елену Ивановну, то на свою старшую воспитанницу Александру. Обе были посвящены в личную жизнь гувернантки, терпеливо дожидавшейся своей очереди.
– Здравия желаю, Николай Александрович! Здравия желаю Елена Ивановна! – Пытаясь хоть немного распрямиться, приветствовал хозяев управляющий, осунувшееся и пожелтевшее лицо которого исказилось от нестерпимой боли.
– Думал, что уже и не дождусь вас, барин, – стонал управляющий. – После крещенских морозов так расхворался, что просто спасу нет. Должно быть, сильно простыл, а как такое случилось, уже не помню. Кости болят – не приведи Господь, от кашля порой задыхаюсь. Доктор приезжал, да только не помог. За что такое наказание? – Отдышался и продолжил.
– Вы уж извините меня старого и немощного, не в силах больше исполнять свои обязанности. Отпустите с миром, видно недолго мне осталось грешному...
– Знаю, Афанасий о твоей беде, Елена Ивановна мне рассказала. Жаль. Однако, всё в руках божьих. Вот и я смолоду страдал болями в суставах, да так, что совсем ходить не мог, думал, что и не поправлюсь. Доктора меня осматривали, лишь качали головой, не могли ничем помочь. Наконец принесли меня к старцу Серафиму, и тут свершилось чудо. Молитвой поднял меня на ноги святой старец Серафим. Боли отступили и с тех пор не мучают.
Теперь я пожизненный слуга святого старца, при жизни его и после кончины. Молись Афанасий, Господь милостив, поможет... – Николай Александрович троекратно перекрестил страдальца, однако вид его был столь жалок, что рассчитывать на поправку не приходилось. 
Перекрестив управляющего, Мотовилов обратился к гувернантке.
– И о тебе, Дарья, и о суженном твоём Павле Наволокине всё знаю. Как и Пётр Родионович Орлов, с войны вернулся инвалидом Павел, глаза лишился в сражении с турками, а какой же стрелок без правого глаза, как ему целиться из ружья? Однако же, слава Богу, что руки и ноги целы, а вот Орлов ходит на костылях и детишек учит вместе с Марией Францевной, да мастерит что-то. Говорят, что делает себе деревянную ногу, чтобы ходить без костылей. Протезом называется. Немцы делают такие протезы, вот и он решил попробовать. Хорошая у них семья сложилась, ждут первенца. Дай Бог и тебя, Дарья, поведёт под венец добрый молодец, герой, возвратившийся с войны.   
Елена Ивановна рассказала, что ты, Афанасий, обучаешь Павла делам управленческим. Есть в этом деле успехи? – Обратился к управляющему Николай Александрович.
– Павел Петрович явился в Воскресенское с месяц назад, пока остановился у Орловых. Человек он грамотный, прилежный, аккуратный. Хоть и при одном глазе остался, однако всё видит, как оно есть и как должно быть, – с присущей ему витиеватостью, охарактеризовал управляющий Петра Наволокина
– Приятно слышать такое мнение о Павле Петровиче от многоопытного управляющего. Елена Ивановна хотела бы видеть  Наволокина своим новым управляющим. В таких делах она у нас главная, – Николай Александрович внимательно посмотрел на гувернантку, которая по-прежнему пребывала в сильном волнении, что-то сказать хотела, но никак не решалась.
– Я правильно говорю, Дарья Михайловна?
– Да как же нам отблагодарить вас, Николай Александрович и Елена Ивановна, за великую доброту вашу? Как? – После недолгой паузы, с дрожью в голосе молвила гувернантка, всё ещё не верившая своему счастью. – Приблизилась к барину, низко склонилась и попыталась поцеловать ему руку. Однако Николай Александрович перехватил её, обнял за плечи и по-отечески, поцеловал в лоб.
– Хоть и недавно, Дарья, ты у нас, но для дочерей успела сделать многое. Они тебя уважают, любят!
– Любим! Очень любим, Дарью Михайловну! – Захлопали в ладоши девочки: Александра, Прося и Маша. Подбежали к своей воспитательнице и ухватили её за руки.
– Полагаю, что дело решённое, – заключил Николай Александрович. – Афанасий Семёнович, если не передумаешь, то приходи, как сможешь, за расчётом.
– Где уж тут, передумать. – Служил я вам верой и правдой более двадцати лет, да сил больше нет, так скрутила хворь проклятая…
– Как сын твой, Афанасий Семёнович, призвали его на военную службу? – Вспомнил Николай Александрович.
– В ополчении теперь Митька, сам записался, как мещанин. С неделю назад, с первым отрядом губернских ополченцев отбыл на юг, в начале в Пензу, а потом под Таганрог. Говорят, что пензенские и симбирские ополченцы станут охранять берега Азовского моря от возможной высадки неприятеля. Да только не обучены мужики военному делу, отродясь ружья в руках не держали, вооружены топорами, да самодельными пиками. Много ли от них толку  против английских пушек?
Нечего было ответить Мотовилову на такие замечания управляющего. Задумался. Не затягивает Николай Петрович  с ополчением. Узнал Николай Александрович от Елены Ивановны, что и месяца не прошло после императорского указа, как прибыли в Воскресенское из Симбирска поручик и унтер-офицер. Перво-наперво, к Мотовиловым, Узнав, что барина вызвал в Петербург сам Цесаревич, а теперь император Александр II, поумерили пыл. Пришлось обратиться к барыне и управляющему имением. Зачитал им указ покойного к тому времени императора Николая Павловича, который уже успели огласить в церквях, и попросил разъяснить положения императорского указ своим крепостным крестьянам.
Афанасий Семёнович к тому времени так сильно хворал, что от жара и болей в суставах едва мог стоять на ногах, а потому вряд ли что понял из императорского указа. Елена Ивановна терпеливо выслушала поручика, однако отказала ему в содействии, жёстко ответив.
– Не женское это дело, да и в положении я. Обращайтесь к сельскому старосте, пусть собирает сход, там и разъясняйте мужикам царский указ. Дело добровольное, пусть мужики сами решают, как им теперь быть. Вступать в ополчение или оставаться на земле.
– Только четверо из ваших, Николай Александрович, крестьян записались в ополчение. Мужики все молодые, Их и так наметил я в рекруты. Не хотят наши мужики оставлять землю, семьи, хозяйство. Хорошо им у вас. Не бедствуют как у соседей, тяжких обид не имеют. Так бы у всех, – признался барину Афанасий Семёнович, которому Елена Ивановна велела присесть и выпить горячего чаю с мёдом в надежде, что хоть немного полегчает. Смотреть на него было больно, так страдал человек.
– А где же Павел Наволокин, твой Елена Ивановна, протеже? – Спохватился Николай Александрович. – Говорили о нём, хотелось бы взглянуть на вернувшегося с войны героя, познакомиться с ним.
– Я сбегаю за Павлом, – предложила раскрасневшаяся от волнения Дарья.
– Не надо Даша, сами сходим к Орловым, прогуляемся. Здесь недалеко и погода чудесная. Солнышко на дворе, с ночи подморозило, ног не запачкаем, – остановила гувернантку Елена Ивановна.
– Меня увольте, не дойду! – Взмолился Афанасий Семёнович. – Мне бы домой, да отлежаться…
– Федот тебя отвезёт домой, – обеспокоился Николай Александрович, – а пока будет запрягать лошадку, расскажи-ка, о чём Елена Ивановна рассказать не успела. Сколько и чего сдали на военные нужды. Как расскажешь, так поезжай домой. Супруге передавай от меня привет. По силам тебе рассказать?
– Пока по силам, Николай Александрович, благодетель вы наш. Что есть, расскажу, а вот что будет завтра? Никто не скажет, – немного оживился управляющий, допил чай и, загибая пальцы, принялся перечислять.
– Деньгами на военные нужды добровольно передано тысяча двести пятьдесят рублей. Расписки имеются.
– Я так решила, расписки все у меня, – подтвердила Елена Ивановна, у которой во всём был порядок.
– Помимо денег на нужды ополчения, – продолжил управляющий, – в Симбирск отправлено на подводах четыреста пудов ржи, гречихи и проса, а так же триста пудов овса. Расписки получены, передал Елене Ивановне.
На нужды ополчения переданы две телеги и четыре лошади. Расписки так же имеются, однако, помощь ополчению безвозмездная. Так что ни денег, ни телег, ни лошадей ждать не приходится. Мужики, конечно же, недовольны, что пришлось сдавать зерно, но учитель сельский наш, Орлов Пётр Родионович, разъяснил всем недотёпам, что на переданные в Симбирск деньги, если их, конечно, не разворуют чиновники-казнокрады, – добавил от себя примерно честный управляющий, – будут закуплены для войны ружья и пушки, свинец и порох. Да и солдат и тех же ополченцев надо кормить, одеть, вооружить.
Сам, Пётр Родионович передал на нужды ополчения восемь рублей. Послушали мужики вернувшегося с войны инвалида, стали деньги собирать, кто сколько сможет. Кто полтинник, кто гривенник, а кто и пятак. Собрали мужики наши землякам на дорогу шестнадцать рублей, и отец Василий благословил их на ратный труд и подвиг. Вот как это было, Николай Александрович. – И ещё…
– Довольно Афанасий Семёнович, поезжай домой, – выглянув в окно, остановил управляющего Мотовилов. – Федот ждёт тебя. Сам дойдёшь до коляски или помочь?
– Сам дойду, – махнув рукой, согнулся и заковылял к выходу управляющий.
«Плох, однако, Афанасий Семёнович, плох…» – Глядя вслед управляющему, подумал Николай Александрович.
– Николай Александрович, Даша, собираемся к Орловым! – объявила Елена Ивановна, велев подать ей шаль и шубу. День воскресный, уроков в школе нет, Орловы должны быть дома и Павел с ними? – Барыня вопросительно посмотрела на гувернантку.
– Дома они. Утром, пораньше, к ним забегала. Сказала, что Николай Александрович ночью приехал. Ждут, вдруг позовёт барин к себе, расспросить. Мало ли что, –  обеспокоилась смущённая Дарья Михайловна.
– А мы сами прогуляемся и сами навестим их, посмотрим, как живётся молодым, с Павлом твоим познакомится Николай Александрович.
– Мама! Мама! Можно и мы пойдём к Мари Францевне! – Попросились девочки, хватая свои шубки с тёплыми сапожками.
– Можно, милые мои доченьки! – Улыбнулась Елена Ивановна. – Собирайтесь!  Машенька, ты кашляешь. Оденься потеплее.
– Давай, Маша, я тебе помогу! – Откликнулась Дарья Михайловна, взволнованная предстоявшей встречей барина с любимым человеком.
«Как-то примет…»

*
Несмотря на воскресный день и солнечную погоду с лёгким утренним морозцем, сковавшим свежим ледком дорожную грязь, на главной сельской улице было довольно пустынно. В селе снег в основном сошёл, лишь грязные пятна жались к тенистым местам.
Возвращаясь из церкви, сельчане трудились перед обедом на своих подворьях, готовились к весенним работам. Дети, предоставленные сами себе, собрались на окраине села напоследок покататься на санках с прикрытого от солнца сосновым бором обледенелого косогора, плавно опускавшегося к бойкой вскрывшейся недели две назад речушке.
Возле лавки, занимавшей часть просторного дома Кузьмы Свищёва, сидели на скамеечке и грелись на солнышке хозяин с хозяйкой, а рядом, разминая ноги, прохаживался жандармский ротмистр, о котором накануне сообщила супругу Елена Ивановна. Других жандармов с ним не было, наверное, ротмистр куда-то их услал или же не велел показываться на улице.
Завидев Мотовилова, ротмистр приложил ладонь к форменной шапке, отдав барину честь, затем снял шапку и поклонился вместе с Кузьмой и его женой, как кланяется барину простой мужик. Сделал шаг, замялся и отступил назад, не решаясь подойти, поближе и представиться.
Шутка ли, барин вернулся из Петербурга, куда его вызывал сам Цесаревич, а теперь император Александр II. Вдруг придерётся и прилюдно устроит разнос, сообщит губернатору или хуже того, в Губернское жандармское управление о том, что жандармы, посланные в Воскресенское для поддержки надлежащего порядка, бражничают, задевают мужиков, пристают к девкам и бабам.
Однако ни барин, ни барыня, ни молодая хорошенькая собой гувернантка внимания на ротмистра не обратили, так, словно его и не было. Лишь средняя дочь Мотовиловых девятилетняя Прасковья скорчила рожицу и показала ротмистру язычок. Однако Александра её одёрнула и крепко взяла за руку.
– Иди, Прося, и не оглядывайся!
Возле школы толпились мужики, человек восемь, с ними две бабы, все мотовиловские крестьяне. Завидев барина и барыню, поснимали шапки и усердно кланялись.
– Здравствуйте! – Приветствовал крестьян Николай Александрович. – Грамоте пришли учиться?
– Пришли, барин. Петра Родионовича дожидаемся, – за всех ответил Фёдор Конев –  примерный семьянин и справный земледелец.
По пути Елена Ивановна успела рассказать супругу, что Орлов устроил для желающих крестьян бесплатные уроки счёта, письма и русской истории по воскресным дням.
Поначалу желающих посещать уроки оказалось двое - муж и жена Крушинины, но с каждым следующим воскресным днём народу прибавлялось. Крестьяне потянулись в воскресную школу, за обучение в которой Пётр Родионович денег не брал.
Однако людям было совестно идти в школу с пустыми руками, а потому приносили учителю и его жене, тоже учительнице, обучавшей самых младших школьников, кто крынку молока, кто пяток яиц, кто кулёк с овощами, кто гречку или просо. Хоть и сами питались скудно, что было обыденным по весне, когда запасы подходили к концу, а до нового урожая ох, как ещё далеко…
От подарков Орловы пытались отказываться, но мужики настояли.
– Нет у вас с супругой своего хозяйства. Ни коровы, ни кур не держите и огорода не заводите, а Марии Францевне скоро родить. Молоко, яйца, свежие овощи ей нужны, так что отказа не примем. Берите! Вам спасибо за то, что учите грамоте нас сирых…
Живот у Марии Францевны, хоть пока и не заметен, но от зорких на такое дело бабьих глаз, никуда не спрячешь. Барыне вот-вот разродиться, а учительнице родить летом, когда разбегутся школьники на каникулы до самой осени. 
Шутка ли, внесли Орловы на нужды ополчения восемь рублей!
– Так что бери Пётр Родионович, от чистого сердца, а то обидимся и приходить в школу не станем...
Как это было, Елене Ивановне рассказала Дарья Михайловна, а барыня передала историю с воскресной школой вернувшемуся из Петербурга супругу.
«Вот она щедрость русская и доброта!» – Подумал о крестьянах Николай Александрович, не любивший даже за глаза называть своих крестьян крепостными. У других помещиков, измывавшихся над крепостными, желающих вступить в ополчение оказалось едва не большинство, да всех ведь не возьмёшь. У Мотовиловых таких оказалось четверо.
«Бог им судья…» – Вздохнул Николай Александрович, а мысли опять о войне, в которой увязли Россия и выступившие против неё три сильнейшие из мировых держав.
«Сколько ей ещё длиться? Вот уже и ополчение собирают как в двенадцатом году . Но тогда враги пришли в сердце России, разоряли города и сёла, жгли и разрушали православные храмы Великороссии. Теперь иное время, враги лишь на окраинах империи, и вот же опять ополчение…
Жаль мужиков. Какие из них солдаты. Намучаются, настрадаются, наголодаются. Не дай Бог, эпидемия разразится, тиф или холера от скученности людской...» – Не раз задумывался Николай Александрович, не смея осуждать последний императорский указ.
«Не даром говорят в народе – о покойных либо хорошо, либо ничего...» – такие горькие мысли посещали не только Мотовилова. Повсюду вполголоса об этом говорили.
«Теперь одна надежда на молодого императора Александра Николаевич. Должны же понять британцы, французы и турки, что, сколько не воюй, а России-матушки не одолеть. Должны же, наконец, понять, договориться с новым русским императором и завершить войну приемлемым для всех сторон миром...»
– О чём задумался, муженёк? – стиснула локоть супруга Елена Ивановна. – Пришли. Вот и Орлов к нам навстречу. Куда собрались, Пётр Родионович?
– Здравствуйте, Елена Ивановна! Здравствуйте, Николай Александрович! Рад видеть вас в добром здравии после долгого отсутствия! Утром забегала к нам Дарья Михайловна, сообщила, что вы, наконец, вернулись из Петербурга.
– Вернулся! – Улыбнулся Мотовилов. – Мимо школы проходили, ждут вас селяне. Хорошее дело задумали, учить крестьян не только грамоте, но и истории Государства Российского. Мария Францевна дома?
– Дома, Николай Александрович, и Павел Наволокин дома. На крыльцо вышли, приветствуют вас.
– Вижу.
– Извините, Николай Александрович, я пойду, ждут меня. – Налегая на костыли, Орлов заторопился к школе.
– Боже, какая красота! – Ахнула Елена Ивановна, остановившись возле насыпанной с осени земляной горки в палисаднике на солнечной от дома стороне, куда выходило крыльцо. Барыня присела и коснулась руками распустившихся подснежников и других ей неизвестных первоцветов: белых, жёлтых, розовых, сиреневых и голубых.
– Что это? Откуда?
– Пётр Родионович прикопал осенью луковицы, которые привёз с Кавказа. Налюбовался в тех краях на первоцветы, которые цветут ранней весной по южным склонам  гор. До сих пор вспоминает. Не о войне, а о цветах, – с удовольствием сообщила барыне учительница.
– С неделю назад была у вас, а такого чуда не видела, – вспомнила Елена Ивановна.
– Снежок тогда выпал, горку прикрыл, и похолодало. Теперь пригрело солнце, вышли из земли, расцвели.
– Это подснежники, такие есть и в нашем саду. Сегодня обязательно посмотрю, –  озаботилась Елена Ивановна, – а это что за первоцветы?
– Крокусы. Отцветут, земля подсохнет, я накопаю для вас луковиц. Посадите в своём саду, и будете любоваться ими следующей весной, – пообещала барыне Мария Францевна

*
Пока Елена Ивановна, Даша и девочки общались с учительницей, осматривали домашнее хозяйство молодой семьи Орловых и отведали свежевыпеченного Марией Францевной хлеба, чем молодая хозяйка гордилась по праву, Николай Александрович познакомился с Павлом Наволокиным.
– Как у Кутузова или адмирала Нельсона, – невольно заметил Мотовилов о чёрной повязке прикрывавшей пустую глазницу.
– Как у Кутузова, – согласился Павел. – Ничего тут не поделаешь, придётся жить с одним глазом.
Николай Александрович заметил несколько шрамов на лице Наволокина, однако они его не портили. Павел был видным, красивым молодым человеком выше среднего роста.
– Откуда будете родом, Павел Петрович? Из какого сословия?
– Из Коврова Владимирской губернии, мещанин.
– Стало быть, великоросс.
– Самый, что ни на есть.
– Грамотен?
– Окончил гимназию, мечтал поступить в университет, да не вышло. Началась война. Был призван в армию, аттестован на унтер-офицера стрелковой роты с перспективами на  офицерский чин, и отправлен, как и Пётр Орлов, на Кавказ. Только Орлов ногу потерял под Баязетом, а я под Карсом лишился глаза. Если бы не правый глаз, могли оставить в войсках до окончания войны.
– Вот что удивительно? – Задумался Николай Александрович. – Судьбы у вас с Петром Орловым одинаковые. Оба воевали на Кавказе, оба получили увечья, оба оказались в Воскресенском…
– Чего же тут удивительного, Николай Александрович, – Пётры и Павлы всегда рядом, – пошутил Наволокин. 
– Верно. Вспоминают люди к середине лета – «Пётр и Павел час убавил, а жару прибавил », – ответил пословицей-поговоркой Николай Александрович и похлопал Павла по плечу.
– Где же вы познакомились с Марией Францевной?
– В Москве, случайно. Потом переписывались. Теперь вот встретились…
– Ну что ж, дело молодое. Если любите друг друга, тогда ступайте под венец и нечего с этим затягивать. Теперь о главном. Не скрою, Павел Петрович, понравились вы Елене Ивановне, а она у нас главная в имении по всем хозяйственным делам.
Дочки наши любят Дарью Михайловну. Александра уже взрослая, и ей теперь подружка, а Прасковью с Марией ещё долго учить уму-разуму. Я сторонник домашнего воспитания для девочек, а скоро у нас появится ещё одно дитя, так что трудов Дарье твоей ещё на много лет.
Теперь о вас, Павел Петрович. Елена Ивановна рассказала, что с её ведома вы принимаете дела у Афанасия Семёновича. Болен управляющий, тяжело болен, просится на покой. Справитесь с делами? – Мотовилов вопросительно посмотрел на Павла Наволокина.
– Справлюсь, Николай Александрович! Обязательно справлюсь!
– Вот и хорошо. Построить дом мы вам поможем, не сомневайтесь. А на Красную горку или на Троицу сыграем вашу с Дарьей свадьбу! Ну что, Павел Петрович, по рукам!
– По рукам, Николай Александрович! – Разволновался Павел Наволокин, пожимая некрупную сухую и тёплую руку Мотовилова.
 
5.
– Вот, господа, взгляните, что мне вчера прислали из штаба лорда Раглана. – Князь извлёк из конверта кусок плотной бумаги и, повернув лицом, показал Нахимову и Хрулёву фотографию – всё ещё довольно редкую диковинку в России.
– Полюбуйтесь, господа на эту троицу наших главных противников. Не будь этой фотографии, вы бы никогда не увидели их лиц, поскольку командующие управляют своими войсками из штабов.
– Ну почему же, не видели, ваше превосходительство, – возразил Горчакову Нахимов  –  Иногда к нам попадают английские и французские газеты, читаем. Это уже названный вами лорд Раглан, указал Нахимов на сидящего за столом слева немолодого человека в гражданском платье. – Даже на фотографии он выглядит неважно. Ходят слухи, что болен. А это генерал Пелисье, недавно сменивший нерешительного Канробера, которого лишил должности главнокомандующего французской армией в Крыму сам Наполеон III. Генерал пока выглядит довольно браво. Как считаете, Степан Александрович, – обратился Нахимов к генералу Хрулёву, который в отличие от Павла Степановича английских газет не читал, не имел для этого ни времени, ни желания.
– Через пару месяцев будет выглядеть значительно хуже, если конечно вздорный французский король не заменит его ещё на какого-нибудь генерала.
– А как вам Омар-паша? – Указал Нахимов на турецкого главнокомандующего.
– Турок, он и есть турок, – не долго думая, ответил Хрулёв.
– Всех обсудили, – вздохнул Горчаков. – Сегодня жду к себе фотографа от англичан. Лорд Раглан просит от нас ответную фотографию, на память. У нас своего фотографа не нашлось, я дал согласие. Предлагаю вам, Павел Степанович и вам, Степан Александрович, составить мне компанию. Сфотографируемся вместе, на память об этой кампании.
– Которая ещё не окончена, – заметил Нахимов.
– Увольте, Михаил Дмитриевич, – решительно запротестовал Хрулёв. – Не намерен я фотографироваться для противника. Моё место в войсках, а не на бумаге. Разрешите откланяться.
– И я такого же мнения, – поддержал адмирал Нахимов генерала Хрулёва, с которым у него сложились хорошие отношения. Разрешите и мне откланяться.
– Жаль, господа. Ну что ж, не смею вас больше задерживать. Ступайте. Пусть фотографируют меня одного. И в самом деле, у нас здесь нет союзников. Россия одна сражается сразу с тремя державами, а тут ещё это бутафорное Сардинское королевство объявило России войну, и прислала в Крым своё войско с худющим генералом Ламарморой, который напоминает мне Донкихота, каким рисуют его художники. Особенно торчащие как у казака усы. Не поспел, а то бы и его поместили на эту фотографию, – заметно повеселел Горчаков.

* *
В штаб главнокомандующего русской армией в Крыму генерал-аншефа князя Михаила Дмитриевича Горчакова, английского фотографа и его спутников доставили в закрытом экипаже, под охраной казачьего конвоя. Так решил сопровождавший визитёров майор Смирнов.
С 3-го, бастиона до штаба главнокомандующего добирались около часа, то и дело застревая на дорогах, забитых подводами, подвозившими огневые и прочие припасы к русским позициям пользуясь временным затишьем. Английские и французские батареи молчали, очевидно, из опасения угодить бомбой в фотографа с его помощником, французского журналиста и сопровождавшего их английского офицера в чине полковника. Этой чести удостоился полковник Джонсон, от которого попахивало спиртным.
Окошки в экипаже были плотно зашторены, и внутри было сумрачно. Сквозь шторы, которые суровый русский майор запрещал поднимать, рассмотреть, что творилось вокруг, Адольф так и не смог. Пришлось смириться. Зато впереди был штаб русского главнокомандующего князя Горчакова, войска которого сражались с турками на Дунае.  Только осторожность англичан, командовавших добровольческой немецкой бригадой, не позволила Адольфу участвовать в тех сражениях, где русская армия не смогла добиться серьёзных успехов и отошла за Прут под нажимом австрийцев, вытеснивших и турок и русских с левого берега Дуная, взяв под своё покровительство Валахские княжества.
Князь принял посланцев лорда Раглана,  в своём кабинете в присутствии двух офицеров – подполковника и майора.
Взглянув опытным взглядом фотографа на мундиры офицеров, Фентон предположил, и как выяснилось позднее, не ошибся в том, что майор служит при штабе, возможно адъютант князя, а подполковник в армейском мундире офицера-артиллериста с нашивкой за ранение, был приглашён Горчаковым в качестве переводчика.
Большинство русских офицеров, принадлежавших к высшим сословиям, обычно владели французским и немецким языками и лишь немногие весьма перспективным, столь необходимым в уже недалёком будущем английским языком. Таковым оказался подполковник Раевский, недавно выписанный из госпиталя после тяжёлого ранения и пока находившийся при штабе.
– Знакомьтесь, господа, Главнокомандующий русской армией в Крыму генерал-аншеф князь Горчаков Михаил Дмитриевич! – представил подполковник Раевский князя англичанам и французскому журналисту.
– Полковник Джонсон!
– Роджер Фентон, фотограф.
– Жак Логан, журналист.
По очереди представились князю.
Майор Смирнов, сопровождавший их до штаба, хмуро посмотрел на Адольфа, облачённого в гражданский костюм и нагруженного штативом и ящиком с фотографическим аппаратом и химическими реактивами.
Перехватив его строгий взгляд, Адольф поспешил представиться князю следом за старшими коллегами. 
– Адольф, помощник господина фотографа!
Через Раевского Горчаков обратился к фотографу и его помощнику.
– Располагайтесь господа, я согласился передать вам свою фотографию в ответ на фотографию, полученную вчера от лорда Раглана.
Вы хороший мастер, господин Фентон. Фотография, сделанная вами, чёткая и на отличной бумаге. Такая фотография хорошо сохранится и через сто лет, – похвалил князь фотографа.
– Господин Фентон, сколько вам понадобится времени, чтобы подготовить аппарат?
– Не более четвери часа, – ответил фотограф. – За окнами солнце, в комнате светло и фотография должна получиться отличной!
Вам следует разместиться против окна у стены, которая недавно побелена и послужит хорошим экраном. Вот здесь следует  поставить кресло. Располагайтесь в нём поудобнее, господин Горчаков. Жаль, что рядом с вами нет адмирала Нахимова и полковника Тотлебена. Лорд Раглан высоко ценит  полководческий талант Нахимова и фортификационные достижения Тотлебена. Жаль...
– Адмирал и полковник заняты, – с плохо скрытым раздражением ответил князь. –  Фотографируйте меня одного.
Подполковник Раевский перевёл Фентону ответ князя.
– Господин, Горчаков, – обратился к князю по-французски Жак Логан, – пока мистер Фентон с помощником будут устанавливать аппарат, позвольте задать вам несколько вопросов. Я журналист, мои статьи печатают во многих европейских газетах и журналах. С вашего позволения в них появится и ваша фотография. Европа должна знать, кто командует русскими войсками в Крыму и руководит обороной Севастополя, которую уже можно сравнить с осадой легендарной Трои.
– Как вы сказали? Трои? – Удивился Горчаков.
– Почему вы так решили, господин Логан? – Насторожился подполковник Раевский, которому приходило на ум именно такое сравнение, и он не скрывал своих мыслей, охотно делился с окружающими людьми, знакомыми с историей античной Эллады.
– Так уж вышло, само собой, – пожал плечами Логан. – Обязательно напишу об этом, о Севастополе,  о Русской Трое.
– Бог с ней, с Троей, хоть и сравнение весьма интересное и красивое. Задавайте свои вопросы. Что смогу, то отвечу, – согласился князь.
– Скажите, господин Горчаков, сколько ещё продержится Севастополь?
– Однако вопрос не скромный и так сразу, – недовольно пробурчал князь. – Отвечу так же, прямолинейно. Севастополь продержится столько, сколько потребуется! Российская крепость на Чёрном море, которую вы соизволили назвать Русской Троей, обеспечена всем необходимым, чтобы выдержать длительную осаду. Так и напишите во всех европейских газетах. И ещё добавьте, что Россия – особенная православная страна, и эта война, в которой вы – дракон или, как у нас говорят, змей о трёх, а теперь уже и о четырёх головах, никогда не станете победителями, тоже особенная война. Вы топчетесь на окраинах России, пытаясь её покорить, Только не выйдет, а если сунетесь дальше, там и найдёте свою погибель. Не забывайте об участи крымского эмира Мамая и Наполеона Бонапарта!
«Хорошо сказано!» – Подумал полковник Раевский, однако перевести эти вещие слова Михаила Дмитриевича Горчакова, в сердцах высказанные Логану, с французского языка на английский язык для полковника Джонсона и фотографа Фентона было крайне непросто.
От напряжения Раевский вспотел, пытаясь разъяснить то французу, то англичанам что понимать под драконом и даже змеем о трёх или четырёх головах.
– Ну да, число союзников бросивших вызов России возросло с трёх до четырёх, –  согласился с Раевским Логан. – Но что значит дракон, причём здесь змея?
– Таков, господа союзники: французы, англичане и турки, а теперь ещё и сардинцы, наш древнерусский эпос. Сказания, мифы, легенды, если хотите, былины про Чудо-юдо  о трёх, девяти, и двенадцати головах, которые должен срубить русский витязь! – Вошёл в раж
подполковник Раевский, мешая французские и английские слова.
– Ну что, господа союзники – наши противники, вам ясно?
– Ясно, ясно! – Остановил русского подполковника Жак Логан, едва успевая записывать самое главное в свой блокнот вторым, хорошо заточенным карандашом, поскольку грифель у первого сломался.
«Что не ясно, потом расспрошу», – подумал Логан.    
– Змея о четырёх головах, если я правильно понял, это что-то новое, – повысив голос, возразил полковник Джонсон. – И не поминайте о Православии, нас англосаксов этим не напугаешь. Прежде всего, война требует денег и только денег. Остальное вторично.
Помнится, что осада Трои длилась девять лет, но данайцы всё равно её взяли, применив хитрость. И мы возьмём Севастополь! С хитростью или без, но с деньгами, которые выделят наши банкиры,  – это уж как выйдет. – Настоял на своём британский полковник, от учащённого дыхания которого тянуло хмельком. Так случилось, что как-то, пребывая в благостном настроении, он удосужился прочитать очередной пересказ гомеровской «Илиады», сделанный Уильямом Сотби всего каких-то двадцать лет назад.
Джонсон пытался рассуждать ещё о чём-то, понося Россию и русских, но Раевский перестал переводить, а кроме него никто из присутствовавших при этом русских офицеров, включая князя, по-английски не понимали.
Убедившись, что полковника прорвало и его не остановить, князь обратился к Раевскому за помощью.
– Павел Григорьевич, вы из нас здесь единственный, кто понимает этого пустозвона. Нашёл же Раглан кого к нам послать! Будьте так добры, уведите его в буфетную и угостите
водкой! Наконец, напоите чаем!
С началом войны с Россией Логан пытался самостоятельно изучать русский язык, находя его очень сложным, и сейчас пытался вникать в сказанное князем. Ему было ясно, что Горчаков возмущён высказываниями полковника Джонсона, но произнёсённое князем слово «пустозвон» было для него непонятным.
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Господин полковник, – обратился Раевский к Джонсону, – прошу вас пройти со мной!
– И вы, Карл Оттович, ступайте с ними, распорядитесь, чтобы подали полковнику водки и закусок, каких пожелает, – велел Горчаков майору.
«Надо же, русский майор Карл Оттович оказывается немец!» – Устанавливая штатив, подумал Адольф, удивленный таким неожиданным обстоятельством, но тут же поправил себя:  – «Впрочем, чему же удивляться. В рядах русский армии немало немцев. Вот и полковник Тотлебен – главный военный инженер, возводящий оборонительные сооружения на подступах к Севастополю, тоже немец, однако верой и правдой служит русскому императору...»
Адольф внимательно наблюдал за всем происходившим в штабе главнокомандующего русской армией в Крыму, где волей случая ему удалось побывать в качестве помощника фотографа. Мысленно он пытался сравнивать русских офицеров с известными ему британскими офицерами.
«Вот подполковник Раевский – образованный человек, хорошо говорит по-английски и по-французски, не исключено, что владеет и немецким языком. Боевой офицер, это видно по нескольким наградам и нашивке за ранение на безукоризненном мундире, отлично подогнанном по статной фигуре. Не то, что мундир полковника Джонсона, потёрт и помят, хотя наград на груди не меньше. Впрочем, англичане воюют гораздо чаще, при этом повсюду.
Другими языками, кроме родного английского, полковник не владеет. Завсегдатай заведения своего родственника. Любитель виски, нередко пьян, вот и сейчас от него попахивает...»
– Увы, сравнение далеко не в пользу английского офицера, – неожиданно озвучил свои мысли Адольф и виновато посмотрел на Фентона, возившегося со своим аппаратом, проверяя всё ли в порядке.
– Адольф, о чём ты задумался? Какого английского офицера? А ну-ка, подвинь штатив на пару футов влево. Так будет лучше.
– Аппарат готов! – Наконец объявил Фентон, у которого, как и у Адольфа, появилось стойкое чувство неприязни к полковнику Джонсону, которого он, казалось бы, и не плохо знал, но вот же...
«Полковник, дворянин, а ведёт себя по-хамски. И всё от неумеренного потребления виски в заведении своего предприимчивого родственника. Да будь моя воля…»
Фентон склонился над аппаратом, настраивая объектив на резкость.
Князь привстал, поправил мундир и  уселся в кресло, закинув ногу на ногу.
– Господин Горчаков, внимательно смотрите на меня и не моргайте. Сейчас отсюда «вылетит птичка», – указав на объектив, пошутил Фентон, тщательно подбирая французские слова, поскольку переводчик в лице подполковника Раевского увёл полковника Джонсона в буфет.
– Внимание, снимаю колпачок с объектива. Готово!
– И это всё? – Удивился князь.
– Теперь мне необходима тёмная комната, чтобы извлечь из аппарата фотографическую пластинку проявить её и отпечатать несколько фотографий. Для этого нужна тёплая вода.
            
*
После того, как фотографии были проявлены, отпечатаны на бумаге и вручены Горчакову, князь пригласил всех на обед, состоявший из многочисленных блюд, не считая наваристого борща, который понравился всем кроме полковника Джонсона, основательно накаченного алкоголем и отказавшегося по его словам «хлебать какую-то странную жидкость». Однако его заявление аппетита никому не испортило.
Насытившись, Адольф согласился с предложением Логана отведать водки. Выпил чуть-чуть, однако не нашёл в этом крепком русском напитке ничего особенного, сравнив водку со шнапсом, которого не переносил, предпочитая пиво.
Фентон и Логан пили умеренно, закусывая зернистой белужьей икрой, которая и в самом деле была восхитительной, тем более, что Роджер и Адольф пробовали такой деликатес впервые.
Закончив обед чаепитием и, попрощавшись с князем и русскими офицерами, пожелав всем скорейшего окончания войны, деликатно не упомянув ни победителей, ни побеждённых, англичане и француз отбыли в Балаклаву.
 Обратный путь занял меньше времени. Движение на дорогах поутихло, но обстрелы русских позиций пока не возобновился.
– Ждут нашего возвращения, – подумал Адольф, которому так и не удалось толком посмотреть на город, его окраины и оборонительные сооружения. Строгий майор,  сопровождавший их в штаб главнокомандующего русской армией в Крыму князя Горчакова, за обедом не выпил ни рюмки, а потому был абсолютно трезв и внимательно следил за тем, чтобы шторки на окнах крытого экипажа были плотно задёрнуты.
Наступил последний месяц весны, и погода стояла великолепная. Повсюду цвели-доцветали многочисленные фруктовые деревья, посаженные вдоль дорог. Внутри крытого экипажа с закрытыми окнами было жарко и душно.
Укачанные дорогой, разомлевшие от зноя и выпитой водки, Фентон и Логан задремали. Шевеля усами, громко храпел накачанный алкоголем полковник Джонсон, которого в этот миг не смогли бы разбудить даже залпы сотен орудий.
Майор снял фуражку, расстегнул ворот мундира,  вытер платком мокрое от пота лицо и внимательно посмотрел на Адольфа.
– Тебя-то как сюда занесло? – Спросил он, а затем повторил то же самое, но уже по-немецки. Возможно, не владел другими иностранными языками, а возможно сделал это  сознательно.
Адольф вздрогнул и виновато посмотрел на майора, который очевидно догадался, что молодой человек, заявленный как помощник фотографа, понимает по-немецки. Услышав немецкую речь, очнулся от дремоты чуткий Логан и уставился на майора. Майор отвернулся и сделал вид, что все они ему безразличны.
Ещё через четверть часа угнетающего молчания под могучих храп полковника Джонсона, они достигли переднего края русских позиций в районе не 3-го, а соседнего 4-го бастиона, где, наконец, выбрались на свежий воздух. Полковника Джонсона пришлось выводить под руки и изрядно с ним повозиться, прежде чем полковник осознал, где он находится, и смог кое-как передвигать ноги при посторонней поддержке.
Посмотреть на англичан, которых вызвал к себе главнокомандующий, собрались еда ли не все офицеры и нижние чины, оборонявшие бастион, а так же Василий и Надежда Рябовы, пришедшие навестить капитана Булавина и лейтенанта Самсонова. Надя напекла пирогов с капустой, которыми угощала окруживших её офицеров стрелков и матросов. Желающих отведать домашних пирожков оказалось так много, что пирожки приходилось делить на несколько частей. Но и те, кому ничего не досталось, были рады тому, что на бастионе оказалась женщина, в присутствии которой даже самые отъявленные хулители и бузотёры вели себя на удивление смирно.
– Где это он так умудрился напиться? – Спросил у майора капитан Булавин, которому поручили проводить «гостей» князя к французским позициям.
– Отобедал у князя. Водка ему наша понравилась, вот и развезло английского борова, – брезгливо ответил майор. Очевидно, такого сравнения ему показалось недостаточно и, сплюнув, майор добавил, – свинья!
К ним подошёл капитан 1-го ранга Кутров.
– Все целы? – Спросил он, обращаясь к майору.
– Все, Константин Синадиевич! Доставлены в целости, сохранности и навеселе. Особенно английский полковник, высоко оценивший качество русской водки. Князь оказал им самый радушный приём. Передаю их в ваше распоряжение.
– Капитан, Булавин! – проводите англичан. – Похоже, что полковник самостоятельно не дойдёт. Прикажите стрелкам ему помочь, – критически оценил состояние полковника Джонсона капитан 1-го ранга Кутров.
– Слушаюсь, Константин Синадиевич! – Приложил руку к козырьку фуражки капитан Булавин и попросил Василия и Надежду.
– Спасибо, дорогие мои, за пироги, за то, что не забываете нас. Не уходите. Минут через десять я вернусь и вместе с Самсоновым вас проводим.
– Подождём, – тихонько ответила Надя.
– Вы здесь за старшего? – Окинув взглядом невменяемого полковника, обратился к Логану Булавин.
– Пожалуй, я, – не растерялся Жак Логан, с осуждением посмотрев на едва стоявшего на ногах тучного полковника Джонсона, которого удерживали от неизбежного падения два крепких русских солдата.
– Прикажите своим людям следовать за мной.   
«Капитан Булавин?» – Промелькнуло в сознании Логана. – «Знакомое имя. Неужели?»
– Скажите, господин капитан. Я не ослышался, ваша фамилия Булавин? – уже по пути к английским позициям спросил он, тщательно подбирая русские слова и привлекая внимание Адольфа и Роджера.
– Да, а почему вы спрашиваете об этом? – Удивился Булавин.
– Скажите, вы участвовали в сражении при Альме в сентябре прошлого года?
– Участвовал, был ранен.
– Mon Dieu!  – Не удержавшись, воскликнул Логан. – Mais c’est lui, Fainton! Quelle rencontre!
Высказавшись, Логан взял себя в руки и оставшиеся несколько шагов до группы встречавших их английских офицеров, перехвативших у русских солдат своего полковника, больше не проронил ни слова, сильно озадачив смотревшего им вслед капитана Булавина.
«Что это он?»
Все трое, ещё раз обернулись, взглянув на русского офицера, а Фентон улыбнулся и помахал капитану рукой.
– Представляешь, Адольф, это тот самый русский капитан, в полевой сумке которого хранился кинжал твоего предка рыцаря Тевтонского ордена! Оказывается, он жив и воюет! Вот так встреча! Жаль, что на ходу не смогу сфотографировать его на память.



 














































 




Держава Духа









Глава 4.
Держава Духа

1.
Весной 1855 года, после бесплодных попыток в течение прошедших осени и зимы овладеть Севастополем и Крымом, англичане и французы приступили  к осуществлению запланированной британским Генеральным штабом операции в Азовском море.
Противник полагал, что захват опорных пунктов снабжения русской армии и, прежде всего Таганрога, позволит изолировать Крым от России и принудить к сдаче морскую крепость Севастополь с последующим уничтожением последних, укрытых на внутреннем рейде кораблей русского Черноморского флота.
Ещё в марте была ратифицирована англо-турецкая конвенция о наборе турецких войск на британскую службу. В  соответствии с данной конвенцией, в кратчайшие сроки был создан англо-турецкий экспедиционный корпус под командованием британского генерала Чесни  с английскими офицерами и турецкими солдатами, которых было принято на службу свыше 16 тысяч.
Помимо наземных войск в операции приняли участие 17 самых современных винтовых корветов и колесных паровых фрегатов, а так же свыше 20 вооружённых артиллерией канонерских лодок  и множество других мелководных судов, необходимых для успешных действий на мелководьях Азовского моря.
Вечером 11 мая вся эта армада была отправлена из Балаклавы и Камышёвой бухты на восток, а на следующий день войска неприятеля высадились близ Керчи.
Командующий русскими войсками в восточной части Крыма генерал Врангель , отличившийся в сражении на Чингильских высотах , имея всего 9 тысяч не самых лучших солдат, был вынужден отступить в сторону хорошо укреплённой Феодосии, сдав неприятелю Керчь. Англо-французская эскадра с подготовленным для высадки десантом беспрепятственно вошла в Азовское море, и всё лето разоряла прибрежные города и сёла северного побережья. Однако, получив отпор в районе Арабатской стрелки  и Геническа , противник не смог проникнуть в мелководный Сивашский залив и к Чонгарской переправе , через которую шло снабжение русской армии в Крыму. Пришло время решающих сражений в Восточной или Крымской войне.

* *
Редко кому выпадает такая удача. Адольф был вне себя от радости, когда в ответ на просьбу зачислить его, новоиспечённого усилиями майора Орсини ротного унтер-офицера в недавно сформированный англо-турецкий корпус, полковник Джонсон, которому нравился мечтающий о карьере военного энергичный немецкий юноша, используя свои связи при штабе генерала Чесни, добился присвоения молодому Готфриду чина лейтенанта.
Это было столь неожиданно, что Адольф долго не мог поверить, что сам командующий англо-турецким экспедиционным корпусом подписал переданные ему полковником Джонсоном бумаги. Возможно, не удосужился в них заглянуть, полностью доверяя своим подчинённым.
Первым его поздравил полковник, намекнувший, что присвоение офицерского чина необходимо как следует отметить в таверне мистера Смита, а Алонсо ди Орсини, возложивший на себя бремя ответственности за молодого человека перед его отцом,  жёстко отчитал Адольфа за то, что тот, не предупредив его о своих нескромных намерениях, обратился к полковнику напрямую.
– Адольф, я полагал, что и так сделал для тебя слишком много. Пойми, быть унтер-офицером, не имея должного служебного опыта, непросто даже в моём батальоне, и это притом, что тебе пришлось бы командовать итальянскими солдатами, а мои офицеры всегда готовы тебе помочь. Почему ты не посоветовался со мной, прежде чем обратиться к Джонсону? Неужели теперь мне придётся обращаться к генералу Ламарморе с просьбой уговорить генерала Чесни отменить твоё назначение, сделанное по недоразумению?
– Что вы, господин майор! Ни в коем случае! – Возмутился Адольф. – Поймите, такой случай выпадает лишь раз в жизни! Вы даже не представляете, что это для меня значит! Я лейтенант! Я офицер Британской армии! Если меня лишат этого звания, я этого не перенесу! Застрелюсь! – Юношеский голос Адольфа дрожал, испуганное лицо, опалённое южным солнцем, казалось неестественно бледным.
«Не дай Бог, сотворит что-нибудь с собой!» – Растерялся Алонсо, хотевший оставить Адольфа при себе и по возможности не подвергать его жизнь опасности.
– Со дня на день корпус, сформированный при активном участии нашего общего знакомого полковника Джонсона, оказавшего мне по твоей непродуманной просьбе такую недобрую услугу, отправится на восток к берегам Азовского моря, где развернутся ожесточённые бои за коммуникации и базы снабжения русских войск в Крыму. Заметь, сам полковник остаётся здесь, в Балаклаве, и, в отличие от тебя, ничем не рискует.
Кроме того, корпус сформирован не из англичан или итальянцев, а из турков. Из англичан лишь офицеры. Ты понимаешь, что, не имея практически никакого опыта командования нижними чинами, тебе придётся командовать турками, а это ох, как не легко даже для опытного офицера!  Одумайся, Адольф, пока ещё не поздно. Что я скажу твоему отцу…
– Нет! И ещё раз нет, господин майор! – Настоял на своём Адольф Готфрид. – Я справлюсь! Я смогу командовать хоть африканцами, хоть индейцами, хоть эскимосами, которые понимают столько команд, сколько по силам обычной собаке! Прошло больше года, как я на войне, но ещё не участвовал ни в одном сражении. Теперь я буду сражаться с русскими и в самое ближайшее время!
– Сильно сказано! – Не выдержав безудержного юношеского напора, начал сдаваться майор Орсини. – Прости Адольф, но я вынужден сообщить о твоём решении твоему отцу, и сделаю это немедленно с помощью проложенного при твоём участии телеграфа.
– Сообщайте. Нисколько не сомневаюсь, что отец осудит моё решение, а мать закатит истерику, но я не отступлю ни шаг! Впрочем, довольно об этом, синьор Орсини, – меняя тон на примирительный, продолжил Адольф. – Полковник Джонсон, сообщил, что мы выходим уже сегодня, скрытно, за два часа до полуночи, а утром уже будем возле Керчи и станем штурмовать эту русскую крепость, запирающую вход в Азовское море.
Дух захватывает от одной мысли, что уже завтра мы ступим на землю древнего Понтикапея, которым две тысячи лет назад правил царь Понта Митридат , бросивший вызов самому Риму! В детстве отец рассказывал мне о Боспорском царстве, о его расцвете и могуществе…
– Увы, нет уже и Римской империи, от которой сохранились лишь «вечный город» Рим и покорённая австрийцами Италия. Нет и Боспорского царства, земли которого ещё несколько веков принадлежали нам, генуэзцам, а теперь принадлежат России и заселены русскими, – неожиданно прервал воспоминания Адольфа Алонсо ди Орсини. – Неправда ли, несправедливо? Впрочем, полагаю, что русские так не считают, и будут защищать свои территории….
Адольф, дай мне слово, что не станешь лезть на рожон, не будешь понапрасну рисковать собой. Треть моей жизни, связана с королевской армией, однако и мне ещё не приходилось участвовать в сражениях. С тревогой ожидаю дня, когда генерал Ламармора поведёт неопытных и необстрелянных итальянских солдат в атаку под картечь орудий или на беспощадные русские штыки. От таких мыслей кровь стынет в жилах, – признался сыну своего друга майор Орсини.   
– Обещать ничего не могу, постараюсь, – после долгой паузы ответил Адольф. – Не будем об этом. Я сделал свой выбор. В моём распоряжении всего несколько часов. Затем я отправлюсь в свой батальон знакомиться с офицерами. Нас отправят на канонерских лодках. Пока ещё есть время, предлагаю посетить таверну мистера Смита. Полагаю, что оказавший мне протекцию полковник Джонсон уже там вместе с нашими друзьями Логаном и Фентоном. Хочу отметить своё назначение и проститься с ними. Жду вашего решения.
– Ну что ж, Адольф, идём, – нехотя согласился Орсини, полагая, что не стоит оставлять молодого человека без поддержки в такие критические минуты.
«Передам сообщение Карлу завтра. Это уже ничего не изменит», – подумал майор, возненавидевший этакую «штабную крысу» Джонсона, направившего Готфрида младшего в англо-турецкий корпус.
«Что я  скажу Карлу и Эльзе…»
 
*
Отужинав в таверне и оставив там нагрузившегося спиртным полковника, пожелавшего заночевать у родственника, Орсини, Логан и Фентон, не расстававшийся со своим фотоаппаратом отправились в гавань, проводить Адольфа на канонерскую лодку, куда грузились солдаты его батальона со всем полагавшимся снаряжением.
Лениво переговариваясь друг с другом, и наблюдая за погрузкой, по берегу прогуливались английские офицеры, с подавляющим большинством из которых, будучи новичком, Адольф не успел познакомиться. Зато едва ли не все знали известного в Балаклаве фотографа Роджера Фентона и дружно приветствовали его.
– Господа, позвольте представить вам моего друга лейтенанта Адольфа Готфрида, которому предстоит воевать вместе с вами. Несколько дней назад мы побывали вместе с ним и мистером Логаном, статьи которого публикуются в газетах и вы их читали, в русском тылу в штабе главнокомандующего русской армией в Крыму князя Горчакова. Я сделал фото князя, а Адольф был моим ассистентом.
– Мы слышали об этой истории. Лорд Раглан большой оригинал. Подарил свою фотографию русскому главнокомандующему и уговорил его сфотографироваться на память о Восточной войне, – пожимая руку лейтенанта Готфрида, ответил командир батальона майор Мак-Клауд. – Рад видеть вас, лейтенант, среди своих офицеров. Знаю, у вас мало опыта командования солдатами. Не отчаивайтесь, вам придётся командовать не строптивыми британскими солдатами, а туземцами.
Французы неплохо справляются с зуавами, набранными в Алжире и Марокко, а наши солдаты турки. Они смышлёнее африканцев и воюют с русскими не один век. Справитесь. Не церемоньтесь с ними, будьте жёстче! Привыкайте повелевать туземцами. Германия на пороге объединения, после которого станет великой европейской державой. У вас появятся колонии в Африке, Азии, Океании. Правительства Британии и Франции уже подумывают об этом. Тогда в вашем подчинении окажутся миллионы туземцев, которыми надо уметь управлять. Жаль, что Германские государства и, прежде всего Пруссия, соблюдают в этой войне нейтралитет. Очень жаль.
Вместе мы бы уже поставили Россию на колени, а теперь война затягивается, вынуждая нас расширять районы военных действий при весьма ограниченных ресурсах. Впрочем, эти проблемы – удел политиков, а наша задача воевать и побеждать, – разглагольствовал майор Мак-Клауд, дворянин из Шотландии, от которого попахивало виски, естественно шотландским.
– Аппарат при вас, Рождер, нам тоже хотелось бы иметь фотографию на память об этом дне, – спохватился Мак-Клауд.
– Уже вечер, – взглянув на небо, заметил Фентон.
– Пожалуй, – согласился Мак-Клауд, – но ещё довольно светло.
– Слишком темно, – возразил Фентон. – Плохо получится. Вы не сможете рассмотреть своих лиц.
– Всё равно, сфотографируйте на память офицеров нашего батальона на фоне заполненной кораблями балаклавской бухты.
– Ну что ж, попробую, – согласился Фентон. – Адольф, помоги мне установить аппарат. Темнеет, дорога каждая минута.
Готово, господа! Встаньте рядом! Вот здесь. Теснее! Адольф, встань рядом с Мак-Клаудом. Внимание, снимаю!..
   
2.
Конец мая выдался для защитников Севастополя горячим. 22 мая в результате кровопролитных боёв французы овладели Федюхинскими и Балаклавскими высотами, а так же долиной реки Чёрной, по которой открывались удобные подступы к Малахову кургану – господствующей над городом высотой. Генерал Пелисье, которого, пользуясь недавно налаженным телеграфным сообщением, подгонял Наполеон III,  жаждущий отомстить русским за поражение своего дяди Наполеона I, направил основные усилия своих войск на овладение Малаховым курганом.
В случае успеха союзники получали визуальный контроль над всем городом и даже без корректировщиков, могли беспрепятственно расстрелять из орудий укрывшиеся на внутреннем рейде русские корабли. После уничтожения остатков русского Черноморского флота оборона Севастополя становилось бессмысленной.
В результате непрерывной, уже третьей по счёту жесточайшей двухдневной бомбардировки, сильно пострадали не только оборонительные укрепления, но и город, в котором был разрушен уже каждый второй дом, похоронив под руинами сотни севастопольцев – стариков, женщин, детей, не сумевших укрыться в погребах или наспех вырытых в огородах ямах.
Гибли защитники Севастополя, всё труднее становилось восстановление разрушенных укреплений, выходили из строя орудия, заканчивались боевые припасы, стало туго с продовольствием. Пополнять недостаток в людях и припасах с каждым днём становилось труднее в отличие от снабжаемого морем противника.
Усилилась минная война. Неприятель упорно продвигал подземные минные галереи в направление Малахова кургана и 3-го бастиона. На самых опасных направлениях оставалось прорыть не более ста пятидесяти саженей.
Главнокомандующий русской армией в Крыму князь Горчаков и его штаб в тайне от императора, который требовал оборонять Севастополь до крайней возможности, приступили к подготовке плана вывода гарнизона и оставшегося населении за пределы города.
Утром 25 мая после усиленной бомбардировки французы и англичане крупными силами атаковали Волынский редут и Камчатский люнет, угрожая в случае успеха 3-му и 4-му бастионам.   
Предвидя такую угрозу, адмирал Нахимов, самолично объезжавший позиции, прибыл на Камчатский люнет незадолго до того, как французы запустили световую ракету, которая стала сигналом для штурма. Атакующие колонны французов, незаметно накопившиеся в течение ночи на ближайшем к русским позициям редуте, названном ими «Виктория», быстро приближались к русским позициям и Нахимов, отказавшийся покинуть люнет и взявший на себя командование сражением, приказал артиллеристам открыть огонь картечью из всех орудий.
Матросы-канониры успели сделать два залпа, сметая колонны атакующих зуавов, которых французские офицеры выставили в передовые цепи, однако выжившие алжирские стрелки успели ворваться в Камчатский люнет, и внутри русских укреплений завязался ожесточённый рукопашный бой.
Матросы оставили орудия и бросились на зуавов в штыки, стараясь защитить от озверевших от потерь алжирцев своего адмирала, расстрелявшего заряды револьвера и  отбивавшегося от врагов саблей. Привлечённые генеральским мундиром и золотыми эполетами, зуавы пытались окружить Нахимова и взять в плен. Оказаться в такой критической ситуации Павлу Степановичу ещё не приходилось.
Силы были неравны. В бой вступали шедшие за зуавами коренные французы – уроженцы Северной и Центральной Франции – потомки гренадёров, покоривших державы континентальной Европы и побывавших в Москве.
Положение спасли отряд матросов и рота стрелков, направленные с 4-го бастиона в помощь защитникам люнета. Стрелки капитана Булавина и матросы лейтенанта Самсонова обошли французов и ударили с тыла, отбив атаку неприятеля и уничтожив зуавов, наседавших на адмирала.
– Спасибо за помощь, господа офицеры! – Узнав Булавина и Самсонова, поблагодарил усталый и бледный Нахимов. – Вы пришли вовремя. В противном случае, я мог так нелепо погибнуть или того хуже, оказаться в плену. Ещё раз благодарю вас и ваших доблестных солдат и матросов!
А это кто с вами? Представьте мне нового офицера, – заметив Бероева, потребовал адмирал.
– Константин Иванович, представьтесь адмиралу, – шепнул поручику капитан Булавин.
– Слушаюсь! – чётко ответил поручик и, поспешив к адмиралу, представился.
– Поручик Бероев! Заместитель командира стрелковой роты с 4-го бастиона!
– Рад познакомиться, поручик! – Нахимов протянул руку Бероеву. – Имя, отчество не назвали. Откуда родом?
– Константин Иванович, из Владикавказа! – Ответил Бероев и пожал руку адмирала.
– Вам повезло, поручик. Капитан Булавин один из лучших офицеров! Служите России верой и правдой!
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Служу Отечеству верой и правдой! – Ответил поручик.
Убедившись, что Нахимов укрылся за бруствером и ему уже ничто не угрожает, капитан Булавин окинул взглядом окрестности люнета, густо усеянные телами французов. Русских убитых и раненых стрелки и матросы относили под защиту люнета, который на этот раз удалось отбить, но отстоять будет не просто. Раненых Нахимов велел немедля отправлять в тыл.   
Перегруппировав свои силы, русские приготовились отразить следующую атаку, которая не заставила себя ждать. Из-за складок местности показались новые цепи французов. Их было много, до двух батальонов. Впереди шёл знаменосец, с трёхцветным французским флагом, который французы намеревались водрузить над захваченным люнетом.
Булавин принял у стрелка дальнобойный трофейный штуцер, тщательно прицелился и выстрелил, поразив знаменосца. Флаг на мгновение исчез, но затем вновь осенил наступающие цепи французских гренадёров, вскинувших штуцеры и давших залп по русским позициям. К счастью русские успели укрыться за бруствером и пули пролетели мимо.   
– Отлично стреляете, господин капитан, оценил меткость Булавина Нахимов.
– Жаль, Павел Степанович, что у моих стрелков таких дальнобойных ружей раз, два и обчёлся, – ответил Булавин.
– Теперь их прибавится, стрелки и матросы собрали трофеи, – морщась от боли, заметил лейтенант Самсонов, которому матрос перевязывал руку.
– Вы ранены? – Спросил Нахимов.
– Пустяки, кость, кажется, не задета, – попытался улыбнуться лейтенант.
– Будете представлены к награде. И вы, капитан. Вовремя пришли на выручку.
– Как же вы, Павел Степанович, один без конвоя, оказались здесь? Рисковали собой? – Не выдержав, спросил адмирала Булавин.
– Рисковать приходится ежедневно и ежечасно, а здесь оказался по воле случая. Объезжал верхом наши позиции, лошадь привязал у дерева, – указал Нахимов, – а тут не просто атака, а попытка штурма. Жаль лошадь, кажется ранена. Мучается несчастное животное. Ну-ка, братец, обратился Нахимов к матросу, спустись вниз, добей, чтобы не мучалась…
Оценив складывающуюся обстановку, которая ввиду явного превосходства врага, не позволяла сохранить за собой Камчатский люнет, а так же соседний Волынский редут, который атаковали смешанные силы французов и англичан, Нахимов приказал подорвать орудия и отходить к 3-му бастиону под прикрытием артиллерийского огня. Для этого следовало оторваться от быстро приближавшегося и стрелявшего на ходу противника хотя бы на пятьдесят сажен.
Прогремели несколько мощных взрывов, выводя из строя орудия и уничтожая боеприпасы, задержав наступающие цепи французов, но едва рассеялся дым, как отходившие русские увидели водружённый на валу, колыхавшийся от сильного ветра трёхцветный французских флаг. Заняв люнет, французы праздновали победу и не преследовали русских, отходивших под защиту 3-го бастиона.
Из-за складок местности, поросшей  кустарником, среди которого кое-где возвышались отдельные корявые и низкорослые деревья, показались сотни взбиравшихся на подъём солдат и офицеров, во главе с генералом Хрулёвым. Пришпорив коней, генерал и его свита из нескольких офицеров выскочили галопом навстречу Нахимову.
– Павел Степанович! Слава Богу, вы живы и целы, а я уж подумал, – обрадовался Хрулёв, увидев Нахимова. – Коня адмиралу! – Велел генерал и один из спешившихся офицеров передал поводья Нахимову.
– Не берёжёте вы себя, Павел Степанович! Один, без свиты и пеший!
– Лошадь свою потерял. Спасибо вам, Степан Александрович, выручили, – вскочив на переданного ему коня, поблагодарил Хрулёва Нахимов. – Что намерены предпринять?
– Намерен отбить у неприятеля «Камчатку». Среди ваших матросов вижу стрелков, а вот и капитан Булавин! Присоединяйтесь, капитан, вместе ударим по французам!
– Какими располагаете силами? – Спросил Нахимов.
– За мной два батальона!
– Французов не меньше, – предостерёг Нахимов.
– Так то французы, а мы русские! Не смотрите, что притомились. Как дойдёт дело до штыков, не дадут французу спуску! Как там, у Лермонтова, сказано:
«Чужие изорвать мундиры о русские штыки!»
Процитировал Хрулёв строчку из поэмы «Бородино», где отцы и деды защитников Севастополя сражались с отцами и дедами солдат генерала Пелисье. Зуавов из алжирцев и прочих африканцев можно не считать, поскольку таковых солдат у Бонапарта ещё не было. 
Ободрённый памятью о Лермонтове и «Бородино», генерал обернулся к догонявшим его солдатам, и с чувством произнёс.
– Вперёд, орлы! Вернём «Камчатку»! Сбросим французский флаг!
Солдаты, одолевшие подъём, тяжело дыша, бежали за генералом с ружьями наперевес.
– Им бы хоть чуток передохнуть, – подумал Булавин, – да времени нет. Надо отбивать люнет пока неприятель не закрепился и не подтянул артиллерию.
Порыв, с каким осыпаемые пулями русские воины ворвались в открытый с тыла люнет, не поддаётся описанию. В считанные минуты, понеся огромные потери в рукопашной схватке, противник бежал, устилая трупами подступы к отбитому Камчатскому люнету со стороны французских позиций. Стрелки капитана Булавина, примкнувшего к штурмовым батальонам, которыми командовал сам генерал Хрулёв, захватили флаг противника, сгоряча хотели изорвать его, однако Булавин запретил уничтожать трофей, велел свернуть и сохранить.
Незаметно подкрались сумерки, однако, этот трудный день, отмеченный огромными потерями с обеих сторон, никак не заканчивался. Французы вновь направили на штурм только что отбитого у них люнета сразу несколько полков, подержав решающий штурм перекрёстным огнём нескольких батарей.
Ввиду явного преимущества противника и отсутствия резервов, генерал Хрулёв был вынужден отдать приказ об отступлении. Вернув люнет и водрузив над ним уже второй за день флаг, усталые гренадёры не стали преследовать русских воинов, отходивших в 3-му и 4-ому бастионам уже в полной темноте.
Отступивших к бастиону стрелков нагруженных ранеными товарищами и трофейным оружием, встретил полковник Тотлебен, успевший убедиться, что все редуты за Камчатским люнетом уже заняты французами, и выбить их оттуда, не представлялось возможным. 
На ночном совещании Хрулёв убеждал Нахимова, Тотлебена и, присланного Горчаковым ещё днём, начальника штаба Севастопольского гарнизона полковника Васильчикова, в необходимости любой ценой вернуть на следующий день утраченные позиции, но ни Нахимов, ни Тотлебен его не поддержали. Васильчиков, хорошо разбиравшийся в сложившейся обстановке, сославшись при этом на Горчакова, присоединился к ним, отказав в поддержке Хрулёву.
– Степан Александрович, для того, чтобы вернуть утраченные позиции, вы сможете собрать не более десяти – двенадцати батальонов. Я смогу вам дать не более батальона матросов. Одолеть с такими силами французский корпус, в котором до тридцати шести полнокровных батальонов мы не сможем, погубив тысячи наших солдат. Полагаю, что нам следует сосредоточить свои усилия на обороне бастионов, – отговаривал генерала Нахимов.
Хрулёву пришлось согласиться с доводами Нахимова, Тотлебена и Васильчикова, уже приступившего к разработке плана новой, опасно приблизившейся к городу линии обороны. Защитникам Севастополя предстояли новые громадные по объёму земляные работы, руководить которыми придётся полковнику Тотлебену.

* *
В двух сражениях за Камчатский люнет, который, в конце концов, остался за неприятелем, рота Булавина понесла значительные потери – двенадцать убитых и вдвое больше раненых, которых, слава Богу, стрелки вынесли с поля боя, а с наступлением темноты отправили в госпиталь.
По мере сжатия кольца окружённого с трёх сторон Севастополя и приближения вражеских батарей к городу, усилились обстрелы городских кварталов. Ядра и бомбы дальнобойных орудий уже долетали до центра города, неся с собой разрушения, пожары и смерть севастопольцам.
Под развалинами своих домов гибли мирные жители – женщины, старики, дети. Оставшиеся без крова и пропитания, потянулись из города, переправляясь, на чём попало, на Северный берег большой севастопольской бухты, а по сути залива. На другой стороне залива не было вражеских войск и оттуда шло таявшее день ото дня снабжение Севастополя огневыми, продовольственными и иными припасами, доставляемыми на полуостров через степи и предгорья от Перекопа, Чонгарской переправы и Арабатской стрелки. Последние два пути в Крым до середины мая пытался перерезать вошедший в Азовское море англо-турецкий корпус, однако из-за мелководья корабли с десантом не смогли близко подойти к берегу и прорваться в мелководный Сивашский залив. Повернув на восток, интервенты разгромили артиллерийским ударом Бердянск, уничтожив склады с оружием и военным имуществом, а затем направились к Таганрогу и устью Дона.
Командующий англо-турецким экспедиционным корпусом британский генерал Чесни в случае успеха в Таганроге, планировал войти в Дон, захватить Азов  и Ростов, отрезав, таким образом, Кавказ и русскую армию, воюющую с турками под Карсом и Баязетом, от остальной России. Однако основные военные действия в Восточной войне, приковывавшие к себе внимание всего мира и, прежде всего европейских держав, по-прежнему происходили в Севастополе.
Морской госпиталь, куда продолжали свозить раненых, число которых постоянно возрастало, сильно пострадал от обстрелов и как единое целое уже не существовал. Раненых и больных защитников города приходилось размещать в переполненных подвальных помещениях, зачастую под руинами прежних лечебных палат. Хорошо хоть минула зима и люди не мёрзли, однако плохие условия, острая нехватка медикаментов и продовольствия привели к повышенной смертности пациентов и дополнительным трудностям в работе медицинского персонала.
 
*
По возвращении на 4-ый бастион, капитан Булавин застал в каземате, где размещалась его рота Василия и Надежду Рябовых. Они и прежде навещали Булавина, но теперь пришли с остатками своего нехитрого имущества.
– Что случилось? – Забеспокоился Булавин, увидев виноватые глаза своего капрала, и заплаканные глаза Надежды.
– Вот, Андрей Степанович, пришли. Некуда нам больше податься, – тяжело вздохнул Рябов.
– В дом наш бомба попала, всё разнесло и сгорело. Жалко, – заплакала Надя. – Сами чудом остались живы. Вот и всё, что собрали…
«Не густо, взглянув на два узелка», – подумал Булавин.
– Вчера был сильный обстрел. На нашей улице уцелели только два дома. Много народу погибло, остальные ушли к большой бухте. Если удастся переправиться на северный берег и французы или турки не перекроют дорогу, то двинутся на Бахчисарай и Симферополь, а оттуда кто куда, – рассказал Рябов.
– Что же вы не пошли с ними? – Спросил Булавин. – Дальше будет ещё труднее, а Надя беременная.
– Не хочет уходить из города, – взглянув на жену, ответил Рябов.
– Не хочу! – подтвердила Надя. – Если придётся, то уйдём вместе с вами! – Дрожал голос одухотворённой сильной женщины, которая в этот миг казалась особенно красивой.
Увидев знакомых, к ним подошёл лейтенант Самсонов, который вместе с Нахимовым и матросами вернулся на 4-й бастион до второй атаки на Камчатский люнет, которой командовал генерал Хрулёв.
Рябов повторил для Самсонова всё, что только рассказал капитану Булавину.
– Можно мы останемся при бастионе? – Умоляюще посмотрела на лейтенанта Надя. Я стану варить солдатам и матросам кашу, стирать бельё, прибирать в помещениях, а Василий будет и мне помогать и пушкарям подавать картузы с порохом. Ядро ему одной рукой не поднять.
– Да ты ведь ребёнка ждёшь, пожалей себя, – возразил Самсонов, которого Надя почему-то считала старшим, наверное, потому, что на нём был морской мундир.
– Ничего, Иван Григорьевич, я сильная, а родить мне ещё не скоро, через два месяца. По дому, в огороде работа не легче.
– Самсонов переглянулся с Булавиным, дескать – «Кутрову говорить об этом пока не стоит, тебе решать, Андрей Степанович».
– Булавин снял фуражку, посмотрел на высыпавшие над бастионом яркие южные звезды и потёр лоб.
– Ладно, оставайтесь. Велю стрелками отгородить вам в каземате угол, только тесно у нас, да и обстреливают каждый день. Опасно.
– Ничего, Андрей Степанович, город тоже обстреливают, да и каземат будет покрепче погреба, – с облегчением вздохнул Рябов. – Вместе с вами начал эту войну, вместе с вами её и кончать.

3.
На 6 июня в 41-ю годовщину битвы при Ватерлоо, где в последний раз сражались между собой французы и англичане, главнокомандующий английской армией в Крыму лорд Раглан назначил очередной штурм Севастополя после четвёртой по счёту массированной бомбардировки города, начавшейся с рассвета 5 июля и продолжавшейся весь день и всю ночь.
В течение суток вся дальнобойная артиллерия союзников, включая несколько сардинских пушек, обстреливала оборонительные сооружения русских, город и бухту, где укрывались последние немногочисленные корабли Черноморского флота.
Очевидно, сухопутной артиллерии Раглану показалось мало, и он приказал подключиться к бомбардировке Севастополя кораблям английской эскадры, которые подошли  к городу с моря и обрушили огонь сотен орудий по городу, береговым батареям и укрытым на внутреннем рейде русским кораблям.
Неприятель применял зажигательные снаряды. Повсюду возникали пожары, гасить которые было крайне сложно.
На сильнейший обстрел русские батареи почти не отвечали, приберегая порох и снаряды на случай штурма. Ввиду острой нехватки ядер, дошло до того, что мобилизованное гражданское население привлекли к раскопкам валов, приспособленных для артиллерийских стрельб в мирное время. Мужики и бабы извлекали из земли, пушечные ядра, застрявшие в ней многие годы назад, очищали от земли и ржавчины и отвозили на батареи. Не хватало свинца, и дети, которым не сиделось в погребах, бегали по городу, копались в земле, собирая и сдавая солдатам и матросам залетавшие в город пули.      
 Слабый ответный огонь русских батарей сыграл с генералом Пелисье злую шутку. Полагая, что снаряды у защитников Севастополя на исходе, генерал решил начать решающий штурм на рассвете 6 июня, доказав разболевшемуся лорду Раглану, что французская армия, разгромленная англичанами при Ватерлоо, способна взять реванш в этот памятный день хотя бы в Севастополе и над русской армией. Одержать в такой день победу над русскими столь же символично, поскольку именно русские изгнали из Москвы прежде не знавших поражений наполеоновских солдат, с честью прошли по всей Европе и триумфально вошли в Париж.
Ключом к Севастополю оставался Малахов курган и, подгоняемый непрерывно поступавшими по телеграфу из Парижа приказами Наполеона III, Пелисье был намерен взять его любой ценой и именно сегодня, с утра пораньше, захватив русских врасплох.
Для решающего штурма, Пелисье собрал все свои силы, а также переподчинённый ему пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламарморы. Поскольку сардинцы не имели должного боевого опыта, Пелисье держал их в резерве, намереваясь использовать на второстепенных участках после решающего прорыва русской оборонительной линии самыми боеспособными батальонами французских гренадёров.
Ещё до рассвета армия Сардинского королевства почти в полном составе во главе с генералом Ламарморой и офицерами его штабы выстроилась на высотах, оставленных русскими во время майских сражений, когда союзникам удалось потеснить защитников Севастополя, захватив передовые укрепления.
Батальон майора Алонсо ди Орсини выстроился возле полуразрушенного люнета, которые русские называли «Камчаткой» ввиду удалённости от других позиций. Алонсо и офицеры его батальона оживлённо переговаривались, наблюдая за началом штурма русских бастионов французскими войсками. Утро было великолепным. Ещё не жарко, видимость отличная, всё как на ладони. В  оптических приборах нет нужды.
– Синьор, майор, как вы полагаете, будем мы сегодня в деле или так и простоим в качестве наблюдателей за сражением? – Спросил у Орсини лейтенант Берлони, беспрестанно крутивший барабан своего револьвера. Наверное, нервничал.
– Лейтенант, оставьте барабан в покрое и уберите револьвер в кобуру! – Посоветовал Берлони майор. – Как только нам подадут сигнал, мы устремимся вниз. Вот тогда он вам понадобится. Пелисье оставил наш корпус в резерве. Пока французы атакуют, и русские откатываются к своим бастионам, а за ними, вот там, видите белую башню?
– Да! Да, синьор майор! Там Малахов курган, самая высокая, стратегическая точка в окрестностях Севастополя! – Опередив Орсини, блеснул знаниями молодой бойкий лейтенант Пантелотти, чем-то напомнивший майору Адольфа Готфрида, но только не ростом, поскольку низкорослый и худенький итальянец как минимум на голову ниже рослого немца, воевавшего сейчас где-то под Таганрогом близ устья Дона.
На эту, одну из крупнейших рек Европы, простиравшейся, согласно географической науке далеко на восток до Уральских гор, Алонсо хотелось взглянуть в память о своём предке командоре Стефано ди Орсини, сражавшемся с русскими пять веков назад в доброй тысяче миль отсюда, в глубине России, у истоков реки Дон.
«Как же велика была Россия даже тогда», – подумал Алонсо и поделился своими соображениями с офицерами. 
– Полагаю, что мы будем востребованы после прорыва русских укреплений на участке 3-го или 4-го бастиона. Пелисье намерен атаковать и взять Малахов курган сегодня, в памятный для французов день. Для этого ему понадобятся резервы, а это наш корпус.  Если всё задуманное Рагланом и Пелисье удастся и Малахов курган будет наш, то русские будут вынуждены оставить Севастополь. Эта победа подтолкнёт нового русского императора к заключению мира на выгодных для англичан, французов и турок условиях.
– Но нам-то, какая от этого выгода? – Не унимался лейтенант Пантелотти. – Нам что, вернут бывшие генуэзские колонии в Крыму?
– Вы хорошо образованы, лейтенант. Увы, немногие знают о былом могуществе Генуи, имевшей множество колоний по всему Средиземноморью, а так же на берегах Чёрного моря. Самая крупная из них – Кафа была здесь, в Крыму, да и Балаклава принадлежала в те времена Генуе, – пояснил своим офицерам майор Орсини, вспомнив сентябрьское плавание прошлого года на яхте «Лаура» вдоль южного берега Крыма.
– Нет, колоний нам не вернут, но, победив Россию, Франция и Британия надавят на Австрию, заставят её вывести войска из оккупированных областей Италии. Даже среди солдат вместо прежней нелепицы: «обещали Рим – приплыли в Крым» теперь популярен новый, правильный каламбур: «завоюем Крым – получим Рим».
Услышав такое из уст майора, офицеры рассмеялись. Между тем, французские батальоны, штурмовавшие русские укрепления, ворвались в передовые траншеи, оставленные немногочисленными русскими заслонами и, торжествуя первую победу, продолжили наступление на бастионы.
«Пожалуй, нам не долго осталось ждать. Жаль, что Адольф не с нами. Сегодня он мог бы получить боевое крещение и под моим присмотром. А что там сейчас под Таганрогом, пойди, узнай…» – Подумал Алонсо, переживая за сына своего друга.
«Но что это?» – Насторожился Орсини, увидев, что русская артиллерия, вяло обстреливавшая французскую пехоту, неожиданно ожила и дружно ответила плотным прицельным огнём, сметая картечью передовые колонны штурмующих, чего никак не ожидал генерал Пелисье, уверенный что боеприпасы у русских на исходе.
Потрясённые громадными потерями среди французов, сардинцы заволновались. Строй нарушился, батальоны смешались. Неподалёку разорвались несколько бомб, выпущенных из дальнобойных орудий, обдав солдат горячей взрывной волной и осыпав осколками вперемешку с камнями и комьями сухой земли. Появились первые раненые, пролилась первая кровь.
Всё это произвело на не имевших боевого опыта итальянцев ошеломляющее воздействие. Попытки старших офицеров навести порядок с помощью выстрелов в воздух, лишь усугубили хаос, зарождавшийся в многотысячной людской массе.
Солдаты наседали на офицеров, требуя отвести их с открытых позиций в безопасное место. Кое-где возникали стычки среди горячих южан, и вскоре вся эта перепуганная человеческая масса устремилась с высот, у подножья которых разорвались ещё несколько бомб, не причинив никому вреда, но многократно усилив всеобщую панику.
Стреляя в воздух и пытаясь остановить солдат, устремившихся в сторону лагеря, майор Орсини разрядил свой револьвер и сорвал голос, пытаясь призвать на помощь офицеров, которых уносил бурный солдатский поток.
Пытаясь помочь майору, лейтенант Пателотти бросился наперерез солдатам, но его опрокинули и едва не затоптали. Не сумев противостоять паническому бегству, офицеры уносили ноги вместе со своими солдатами.
«Боже, какой позор!» – Негодовал Орсини, готовый расстреливать паникёров и трусов, но перезарядить револьвер не смог и, ограничившись самыми ужасными проклятиями, последовал следом за своим батальоном, краем глаза заметив растерянного генерала Ламармору, которого увлекали за собой офицеры штаба.
«Хорошо, что Адольфа здесь нет», – с горечью подумал Алонсо. – «Стать свидетелем позора, которым покрыли себя жалкие потомки славных воинов-генуэзцев, а потом рассказать об этом отцу… Хорошо, что Адольф далеко…»
Взглянув на многотысячное человеческое стадо, в которое превратился сардинский корпус, майор Орсини убрал разряженный револьвер в кобуру и принялся нагонять свой батальон. Сардинский корпус был окончательно деморализован и Пелисье лишился столь необходимых резервов в самом начале штурма.
Потерпев неудачу на участке русской обороны между 3-м и 4-м бастионами, французы перегруппировали силы и атаковали 1-й и 2-й бастионы, однако и там им не удалось добиться успеха. Помимо уничтожающего артиллерийского огня бастионов и яростных контратак, собранных в роты матросов, к отражению штурма присоединились два русских парохода, которые вошли в Килен-бухту и открыли огонь по французам, нанеся им огромный урон. Французы обратились в бегство, и укрылся в балках и оставленных в конце мая русских редутах, ожидая дальнейших приказов. 
Внезапного нападения не получилось, французы понесли большие потери, сардинский корпус в полном составе отступил с поля боя в свой лагерь, и на резервы можно было не рассчитывать. Однако Пелисье не сдавался. Его подгоняли непрерывные указания, поступавшие из Парижа по недавно проложенному по дну Чёрного моря телеграфу. Генерал возненавидел это последнее «чудо техники» и дай ему волю, обрушил бы на телеграф огонь всей своей артиллерии…
Вместе со своим штабом, Пелисье прискакал на Камчатский люнет, отбитый у русских в конце мая, и произнёс пламенную речь перед укрывшимися на люнете солдатами и офицерами, вспомнив Наполеона Бонапарта и сражение при Ватерлоо, которое французы проиграли после неожиданного удара прусской армии, появившейся в критический для противника момент. На этот раз пруссаки не смогут оказать помощь русским, а потому вперёд французы!
Не столько воодушевлённые, сколько напуганные речью своего главнокомандующего, в которой звучали угрозы, с сигналом к всеобщему штурму французы двинулись с трёх сторон к Малахову кургану. Главнокомандующий объединёнными силами союзников лорд Раглан, возложивший на французов главное бремя штурма, намеченного на 6 июня,  тянул время и отдал приказ англичанам  атаковать 3-й и 4-й бастионы после того, как Пелисье приказал атаковать Малахов курган.
Оба главнокомандующих были взбешены дезертирством сардинцев, корпус которых в полном составе покинул поле боя и отступил в свой лагерь, по пути растеряв несколько десятков солдат, которые могли сдаться русским.
– Ну и союзники! – Возмущался Пелисье. – Да их всех вместе с Ламарморой следует отдать под трибунал! Сегодня же телеграфирую Наполеону III, пусть надавит на Виктора Иммануила, пусть сардинский король накажет генерала, а если не поможет, то назначит другого или же подчинит корпус непосредственно мне!
– Согласен с вами, генерал, пусть переподчинят корпус вам, мне такие союзники не нужны, хуже турок, – в обычной для него манере, морщась от болей в желудке, уколол Пелисье лорд Раглан, болезненный вид которого не мог внушать оптимизма.
Пелисье обиделся, но не подал виду, пожалев расхворавшегося лорда. Подумал:
«Вот так всегда. Как таскать из огня каштаны, так французы! Эти «гордые британцы» готовы загребать жар чужими руками!» – Под «каштанами» Пелисье понимал гибель своих солдат, под словом «жар» – плоды одержанных побед.
Гибель зуавов не слишком огорчала генерала, в Африке наберут новых, но когда на его глазах картечь, пули и штыки уничтожали сотни коренных французов, ему становилось не по себе. Чтобы как-то успокоить себя, генерал мысленно возвращался в эпоху победоносных наполеоновских войн, в которых принял участие ещё безусым юнцом.
«А ведь одержи мы победу при Ватерлоо над армией герцога Веллингтона, всё могло бы сложиться иначе…»
От этих мыслей в воображении Пелисье рисовались такие радужные картины, что становилось не по себе. Он взглянул на Раглана, рассматривавшего в морскую подзорную трубу ход сражения за Малахов курган, являвшийся центральным узлом в грамотно выстроенной русской обороне, над созданием которой потрудился талантливый военный инженер полковник Тотлебен.
«Немец, а воюют на стороне русских», – с раздражением подумал Пелисье, которого отвлёк от раздумий Раглан.
– Взгляните, генерал, мне показалось, что атака ваших солдат опять не заладилась, и это притом, что их активно поддерживает вся британская артиллерия.
Пелисье не ответил лорду, с ужасом наблюдая, как защитники Малахова кургана встретили французских солдат картечью и ружейными залпами. В течение нескольких минут выжженное пространство перед курганом покрылось телами павших французов, среди которых преобладали уже на алжирцы, а отборные солдаты, набранные из уроженцев Иль-де-Франс.
Остатки разгромленных штурмовых колонн на глазах генерала превращались в дезорганизованную толпу, ничуть не лучшую, чем сбежавшие с поля боя сардинцы. Лишь несколько сотен солдат достигли крутого вала, куда не доставала картечь, и по инерции пытались карабкаться вверх, опираясь на штуцера и сабли. В этот момент на курган прискакал Нахимов, перемещавшийся с конной группой офицеров по всей линии русских укреплений. Командующий спешился и отдал защищавшим курган матросам команду «в штыки».
Ободрённые появлением Нахимова, матросы встретили карабкавшихся на вал французов ружейным огнём, а затем, скатываясь с дружным русским «Ура!» по крутому склону, контратаковали противника штыками. Подгоняемые разъярёнными офицерами французы попытались повторить атаку, но безуспешно.

* *
Атаки англичан на 3-й и 4-й бастионы, уже не столь яростные, как атаки французов на Малахов курган, были успешно отбиты артиллерийским и ружейным огнём защитников бастионов.
В штыковых контратаках отличились стрелки капитана Булавина, многие из которых впоследствии были представлены к наградам. В последней контратаке принял участие и Василий Рябов, не усидевший в каземате возле Надежды, перевязывавшей раненых стрелков и матросов.
Правая рука никуда не годилась, а одной левой с ружьём и штыком не управиться. Выручила сабля, раненого лейтенанта Самсонова, которого перевязывала Надя, счастливая уже тем, что обе раны лейтенанта – головы и бедра неопасные. Кости целы, с головы содрана кожа и клок волос, повреждено ухо, а рана бедра сквозная и извлекать пулю не придётся. Лейтенант рвался к своим орудиям, однако от потери крови, головокружения и ранения ноги, при попытке встать, морщился от боли, стонал и бессильно опускался на землю.
– Нельзя вам, Иван Григорьевич! Только зажила рана на руке и вот вы опять ранены. Прямо-таки пули к себе притягиваете! А в голову ранены, ну как мой Василий на речке Альме! Даже ухо задето! Кровью изойдёте. Матросы сами управятся с пушками. Противнику нашего бастиона не взять. И у Малахова кургана наша победа. Там командует сам Павел Степанович! Так что лежите спокойно и радуйтесь, что остались живы.
Бог вас оберегает.  Раны у вас не опасные, но чуть пуля в сторону, могло быть куда хуже. Перевяжу вас как следует, а то с бинтами туго, всего сейчас не хватает. Как отобьёмся, отправим вас в госпиталь к Фёдору Алексеевичу. Скорняков раны очистит, чтобы не попала инфекция. Поправитесь и скоро вернётесь к своим любимым пушкам.
В суматохе Надя не скоро хватилась мужа, который помогал пожилому каптенармусу заносить в каземат раненых, а тут куда-то запропастился.
Перехватив озабоченный взгляд женщины, Самсонов признался.
– Саблю у меня взял Василий Тимофеевич. Вместе с Булавиным и стрелками пошёл в контратаку на англичан.
– Как же он мог? – Испугалась Надя. – Вдруг убьют!
– Прости его, Наденька, и меня прости, – извинился Самсонов. – Бог милостив…
Только произнёс лейтенант эти слова, как в каземат ворвался Рябов, ощутивший себя в тот миг не инвалидом, а как прежде – воином, капралом, героем.
– Бегут англичане! Пленных взяли! Только вот жаль, убит поручик Бероев. Других убитых у нас нет, только раненые…
Следом за Рябовым появился капитан Булавин. Снял фуражку, достал из кармана платок и устало утёр пот со лба.
– Поручик Бероев погиб, – прохрипел Булавин, не узнав своего голоса, и в бессилии опустился на скамью рядом с Самсоновым. – Ты-то как, Иван Григорьевич?
– Бероев убит! Как это случилось? – Приподнялся на локтях лейтенант Самсонов.
– Вперёд вырвался с саблей. Дрался с двумя англичанами, да те оказались гренадёрами опытными. Штыками пронзили поручика, насмерть. Догнали стрелки, тех гренадёров,  закололи, да Бероева не вернуть…
А ты, Надюша, принимай своего героя! Каюсь, проглядел, как оказался среди нас с саблей в левой руке, отсылать было поздно. Дрался Василий вместе со всеми, себя не щадил, заколол одного англичанина. Слава Богу, сам цел остался. Принимай раненых, их у меня шестеро, один тяжёлый. Жаль, поручика Бероева, жаль… – Уже бредил мертвецки усталый капитан.
– Вот револьвер, взял в бою, трофейный, английский. С таким и одной рукой управлюсь. Теперь, как и прежде, всегда буду вместе с Андреем Степановичем, – показал Рябов жене добытое в бою оружие.
– Делай, как знаешь, – обняла супруга Надежда, – только не забывай, в конце августа мне родить. Второй раз вдовства не переживу! 

* *
 В тот светлый июньский день, атаки на отдельных участках русской обороны  продолжались до темноты. Стало известно, что до батальона французов прорвались в город между 1-м и 2-м бастионами и укрылись в полуразрушенных, оставленных жителями домах на окраине, откуда их выбивали стрелки генерала Хрулёва.
Убедившись, что штурм не удался и помощи ждать неоткуда, французы стали сдаваться в плен, однако часть их во главе с офицером, воспользовавшись сумерками, попыталась пробраться к своим уже на другом участке русских укреплений. Прятались в кустах, ползли словно змеи, прижимаясь к земле. Едва не ушли. Хватились их уже за позициями, облаяла забежавшая неведомо откуда собака.
Ночь. Темно и душно после жаркого дня. Звёзды, молодой месяц скрыты натянувшими с моря облаками. Кое-где вьются искрами светлячки. Ничего толком не разглядеть.
Стрелки с 4-го бастиона открыли стрельбу в пустоту, французы не отвечали, опасаясь выдать себя по вспышкам. Капитан Булавин велел прекратить огонь и послал охотников  перехватить и пленить французов. Те укрылись в глубокой лощине, поросшей шиповником, и окружённые стрелками сложили оружие.
Уже после полуночи на бастион пригнали толпу французов, обезоруженных, помятых, в изодранных мундирах. При свете ночных фонарей Булавин осмотрел пленных, среди которых, к всеобщему удивлению, оказались не только французы. Шестеро молодых симпатичных чернявых солдат в добротных мундирах и шляпах с чёрными перьями не походили ни на французов, ни на англичан, участвовавших в сегодняшнем штурме. Промелькнула догадка.
«Неужели сардинцы?»
Весть о пленённых сардинцах, которых русским довелось увидеть впервые, облетела бастион. К каземату, где после изнурительных боёв отдыхали стрелки капитана Булавина, стали стекаться матросы и офицеры, чтобы взглянуть на диковинных солдат, которых отделили от французов, запертых под замок до утра.
В сопровождении капитана 3-го ранга Крестовского появился как всегда озабоченный капитан 1-го ранга Кутров.
– Ну что там у вас, Андрей Степанович, за чудеса? Говорят, стрелки ваши захватили солдатиков в шляпах с перьями. Неужели берсальеры ?
– Слышал о таких, Константин Синадиевич. Все в шляпах с перьями. Похожи на берсальеров. Судя по опрятному внешнему виду, участия в штурме не принимали. Их бы допросить, узнать, как оказались в одной яме с французами, да никто из нас не владеет итальянским языком.
– Синьоры, я говорю по-французски, – догадавшись, о чём речь, – предложил свои услуги один из сардинцев, по-видимому, сержант.
– Во французском я не силён, – признался Кутров. – Жаль, что отправили в госпиталь лейтенанта Самсонова, а поручик Бероев убит. – Как вы, Николай Ильич? – Обратился Кутров к капитану 1-го ранга Крестовскому.
– Свободно говорю по-английски и по-немецки, – развёл руками Крестовский. – Французским владею слабо. Боюсь, меня не поймут.
– Кутров посмотрел на капитана Булавина.
– Придётся мне, Константин Синадиевич, – сдался Булавин, хорошо владевший немецким языком и хуже французским.
– Начинайте, Андрей Степанович. Интересно послушать, что расскажут эти молодцы. Надо же, какие все симпатичные и вырядились, словно на парад, – с трудом сдерживая зевоту, заметил измотанный за день Кутров.
– Кто вы? Из какого полка, батальона? Кто ваш командир? Откуда прибыли? Как оказались среди французов? – Собравшись с мыслями, задал сразу несколько вопросов капитан Булавин и приготовился выслушать сержанта – молодого человека лет двадцати с узким смуглым лицом.
– Сержант Фабио Монтини, 1-я пехотная дивизия, 3-й батальон. Командир батальона майор Орсини. Прибыли в Балаклаву из Генуи в конце апреля. Воевать мы не желаем. В суматохе покинули батальон и укрылись в яме. Ждали, когда стемнеет чтобы сдаться в плен . Оказались среди отступавших французов. Что было дальше, синьор офицер, вы знаете, – на хорошем французском языке сообщил сержант.
– Si, si, Signore ! – Соглашаясь с сержантом Монтини, покорно закивали остальные сардинцы, довольные тем, что их не бьют, над ними не издеваются русские солдаты и офицеры, которых командиры батальонов и рот представляли солдатам в образе жестоких азиатов и дикарей.
Неправда, русские – обычные, симпатичные люди, в большинстве светлоглазые и светловолосые, лицами похожие на англичан или немцев, что заметно даже при свете ночных фонарей, скупо освещавших бастион.

* *
Штурм, предпринятый союзниками в годовщину сражения при Ватерлоо, закончился для них полнейшим провалом. В результате кровопролитных боёв обе стороны понесли большие потери, однако по законам войны, потери обороняющейся стороны были  меньшими, чем у наступающей стороны. После такого поражения англичане и французы были настолько деморализованы, что почти два месяца, до начала августа, не предпринимали крупных операций, дав защитникам Севастополя столь необходимую передышку.
За блистательную победу 6 июня главный триумфатор князь Горчаков щедро раздавал награды: чинами, орденами, деньгами. Солдатам и матросам выдали по два рубля на человека и по три Георгиевских креста на роту. Кого ими награждать, решали командиры.
Офицерам жаловали от двадцати пяти до ста рублей, многих награждали. Булавин и Самсонов получили по пятьдесят рублей и по Георгиевскому кресту. 
Павел Степанович Нахимов, возглавивший оборону Севастополя, в дополнение к адмиральскому жалованию получил победные шесть тысяч рублей в год пожизненно. В ответ на такую милость история сохранила слова героя: «На что мне эти деньги? Прислали бы лучше бомб!» И вот ещё слова Нахимова, отстоявшего вместе с русскими воинами Малахов курган: «Если даже неприятель возьмёт город, то мы на Малаховом кургане продержимся ещё месяц!»
Однако планам адмирала сбыться не удалось. 28 июня, спустя три недели после победных реляций и награждений защитников Севастополя, Нахимов был смертельно ранен и спустя два дня скончался.
После смерти Нахимова, по распоряжению князя Горчакова, оборону города возглавил генерал Хрулёв, сумевший использовать время относительной передышки для укрепления обороны Севастополя, что, позволило, несмотря на растущие потери среди защитников, продержаться ещё два месяца. Но и после 30 августа, когда англичане, французы, и сардинцы, получившие, наконец, боевое крещение в начале августа в сражении на Чёрной речке, вошли в оставленные русской армией руины Русской Трои, как современники окрестили город русской славы, военные действия не прекратились.

4.
Новоиспечённый британский лейтенант Адольф Готфрид получил боевое крещение в воскресенье 22 мая, командуя взводом турецких солдат, облачённых в форму английской пехоты, во время высадки на набережной Таганрога. Высадке десанта предшествовала десятидневная блокада города и его окрестностей со стороны моря. 
Утром тихого погожего воскресного дня, когда тревожный колокольных звон многочисленных городских церквей разносился на многие вёрсты округ, два десятка вооруженных артиллерией канонерских лодок подошли к берегу.
Канонерки охватили дугой приморскую часть Таганрога, максимально приблизившись к Воронцовской набережной. Тотчас, к пристани, где скопились торговые и транспортные суда, не успевшие уйти в Азов, были отправлены шлюпки с парламентёрами. От имени правительств союзных государств парламентёры потребовали от городских властей сдать город, а все войска, которые в нём находятся, отвести от города на одиннадцать с половиной миль и не мешать высадке десанта.
Если эти условия будут выполнены, то после уничтожения складов с военным имуществом и продовольствием, предназначенным для русской армии в Крыму, десант вернётся на корабли, которые отойдут от города. Парламентёры обещали, что горожане могут оставаться в своих домах и никаким образом не пострадают.
Однако военный губернатор города генерал Егор Толстой  и командующий казачьими формированиями Войска Донского походный атаман в чине генерал-лейтенанта Иван Краснов  отвергли требования интервентов, после чего с канонерских лодок начался артиллерийский обстрел города.
В российском военном ведомстве полагали, что Таганрог город тыловой, а потому в нём не было ни укреплений, ни пушек, так что на артиллерийский огонь с кораблей англо-турецкого корпуса русским нечем было ответить. Да и солдат регулярной армии в городе не оказалось. В распоряжении Егора Толстого и Ивана Краснова имелись лишь несколько сотен донских казаков, инвалидная команда и ополченцы, прибывшие накануне в город и практически не обученные военному делу.
Первая бомбардировка Таганрога, начавшаяся сразу после отказа сдать город, продолжалась более шести часов. С канонерок обстреливали северную часть города и район Лесной биржи. С имевших глубокую осадку  винтовых корветов и колёсных фрегатов обстреливали пристань, портовые склады и остальную часть города. При этом интервенты не щадили ни церквей, ни госпиталей, над которыми были подняты хорошо видимые издали жёлтые флаги.
Разгромив портовые склады, которые, удалось по большей части разгрузить, укрыв военное имущество и продовольствие, предназначенное для Крымской армии, в недоступных для артиллерии помещениях, интервенты высадили десант.
Здоровых солдат и офицеров не хватало. Накануне в армиях союзников, а так же в экспедиционном корпусе, покинувшем Балаклаву в начале мая, разразилась эпидемия холеры, прибравшая  два месяца спустя и престарелого фельдмаршала лорда Раглана .
Иссушённому тяжёлой болезнью телу фельдмаршала Британии пришлось повторить бесславный путь французского маршала Сент-Арно. Оба престарелых главнокомандующих союзными армиями начинали военную кампанию в Крыму с победы в сражении на реке Альме и оба не дожили до окончания войны, вернувшись на родину в закрытых гробах.
Установившаяся с середины мая жара и плохая вода способствовали быстрому распространению эпидемии. Смертельных случаев пока было немного, но сотни солдат и офицеров лежали пластом и были не боеспособны. Холера пока обошла солдат лейтенанта Готфрида, и он  убедил майора Мак-Клауда оправить с десантом его взвод.
Майор долго колебался, не желая рисковать лейтенантом, которому покровительствовал полковник Джонсон, близкий к генералу Чесни и лорду Раглану. Однако Мак-Клауд, наконец, сдался под напором рвавшегося в бой молодого немца, в котором проснулся дух, унаследованный от предка – рыцаря Тевтонского Ордена, в историю которого Адольф посвятил своего командира.
До сводной роты солдат и офицеров англо-турецкого экспедиционного корпуса высадились на пристани, намереваясь проникнуть в город и захватить здания городской администрации, однако спешившаяся сотня донских казаков и прибывший им на помощь отряд ополченцев, встретили интервентов ружейным огнём, а затем контратаковали и обратили в бегство. Теряя солдат побитых штыками и саблями казаков и ополченцев,  деморализованные интервенты прыгали с пристани в шлюпки и, надрываясь на вёслах, гребли к своим канонеркам. Перезаряжая ружья, казаки и ополченцы стреляли им вдогонку.
– Андрей Егорович, замок заело, не стреляет! – Задрав кверху ствол ружья, кричал на бегу молодой ополченец, пытаясь нагнать командира отряда симбирских ополченцев отставного поручика Мотовилова, принявшего земляков под своё начало утром этого дня, с удивлением узнав, что Митька Скороходов сын управляющего имением Николая Александровича Мотовилова, который приходился Андрею Егоровичу дядей.
– Да не тряси ты ружьём, дурень! Укройся за деревом, да перезаряди! Видишь, стреляют с лодок. Неровен час, продырявят из штуцера! Отца с матерью пожалей! Не лезь на рожон, прогнали мы их, скоро не сунутся!
Прицелился и выстрелил Андрей Егорович, да огорчился, что не попал. Следом за Мотовиловым пальнул справившийся с ружьём Митька и неожиданно поразил вражеского солдата в спину. Турок, приготовившийся к прыжку в шлюпку, прогнулся, беспомощно взмахнул руками и свалился с пристани в воду.
– Надо же, попал! Молодец! Метко стреляешь! – Похвалил ополченца воодушевлённый первой в своей жизни победой над врагом отставной поручик Андрей Мотовилов. Так уж случилось, что, прослужив в армии до выхода в отставку двенадцать лет, воевать ему так и не пришлось. И в Дунайской армии, в которую поступил добровольно, не повоевал, и в тыловом Таганроге, откуда рвался в Крым и Севастополь, пришлось заниматься интендантскими делами.  Однако вот же он – первый бой, которого ждал всю жизнь! Ведь ничто так не опьяняет, как первая победа!
Кто бы мог подумать, предположить в начале этой войны, что враг окажется возле, тылового Таганрога – главного порта внутреннего российского Азовском моря, прикрытого керченской крепостью. А тут многотысячный экспедиционный корпус с многопушечными паровыми кораблями против казаков и ополченцев. Солдаты в основном турки, которых не раз бивали, но командуют ими английские офицеры.
Шлюпки быстро удалялись, и Мотовилов велел ополченцам стрельбу прекратить. Стрельбу прекратили и казаки, которыми командовал сам атаман Краснов – немолодой потный и красный от напряжения.
– Спасибо за службу Андрей Егорович. Только принял мужиков под свою команду, однако управился с ними. Не трусили, от казаков не отставали. А это что за молодец, который завалил турка? – Заметил Митьку Краснов.
– А ну, парень, представься генералу! – Подтолкнул Скороходова Мотовилов.
– Дмитрий Скороходов, Симбирской губернии ополченец! – Подавив робость, представился Митька казачьему генералу.
– На крестьянина не похож, откуда будешь, сынок? – Утирая платком пот, спросил генерал.
– Из студентов я, сын Афанасия Семёновича Скороходова – управляющего имением Николая Александровича Мотовилова.
– Как в ополчении оказался?
– Отчислили из университета, пошёл добровольно.
– За что же отчислили? – Удивился генерал. – Ленился учиться?
– Из-за барышни, – опустил голову Дмитрий Степанов.
– Что ж, причина вполне уважительная, хоть и жаль университета. Парень ты видный, не робкий. Теперь, сынок, учись военному делу, а барышню мы тебе подберём из наших казачек. Девки у нас – кровь с молоком!

*
Ввиду быстро увеличивающегося расстояния, Готфрид приказал своим солдатам из тех, кому не хватило вёсел, стрельбу прекратить. Таким вот неудачным оказалось первое боевое крещение лейтенанта Адольфа Готфрида, взвод которого потерял убитыми и ранеными шестерых солдат. Раненых не вернуть, не сумели вынести, оставили на милость победителей.
Адольф злился на своих солдат. Это не французы, не англичане и даже не зуавы. Дисциплинированные, однако, в бою не стойкие и панически боятся русских казаков. После первых же выстрелов побежали назад, не обращая внимания на командиров. В какой-то момент он оказался в одиночестве с револьвером и саблей в руках всего в нескольких шагах от штыков русских ополченцев, не сумевших перезарядить ружья в суматохе скоротечного боя.
Лихорадочно расстреляв впустую последние два патрона из револьвера, Адольф положился на свои длинные ноги и, сумев догнать солдат, прыгнул в отходившую от пристани шлюпку, где перевёл дыхание, осознав, как близка от него была смерть.
Шлюпки ещё не достигли своих кораблей, откуда им махали руками солдаты и офицеры из батальона майора Мак-Клауда, как артиллерия вновь открыла огонь по городу, вынуждая русских казаков и ополченцев покинуть пристань. Следом за бомбами, от канонерок отвалила ещё одна, более многочисленная  стая шлюпок со следующим десантом.
 Адольф растерялся, не зная, что ему предпринять. Повернуть шлюпки следом за вторым десантом или же возвращаться. Из затруднительного положения его вывел майор Мак-Клауд, строгим голосом, усиленным рупором, приказавший лейтенанту Готфриду возвращаться.
Вторая атака была отбита с ещё большими для интервентов потерями. На помощь казакам и ополченцем пришли солдаты полубатальона внутренней стражи во главе с отставным подполковником.
Убедившись, что обе десантные операции не принесли успеха, с наступлением сумерек командующий экспедиционным корпусом генерал Чесни отдал приказ отступить от Таганрога. Утром горожане, высыпавшие на набережную, убедились, что вражеская флотилия скрылась за горизонтом, и принялись помогать ополченцам и казакам приводить пристань в порядок. Большая часть судов была сожжена огнём вражеской артиллерии, остальные, пользуясь передышкой, отправили в Азов.
Мало кто сомневался, что интервенты не вернутся к своей главной цели после разбойничьих нападений на мелкие приморские городки и казачьи станицы. Однако, памятуя о первой неудаче, высадить десант вряд ли решатся, ограничившись бомбардировками с моря.   

* *
После первой майской бомбардировки Таганрога с попыткой высадки десанта, русские разместили на побережье Азовского моря дополнительные четырнадцать полков донских казаков, а так же прибывающих ополченцев, чтобы защитить прибрежные города и, прежде всего, Таганрог и Азов, взяв который интервенты могли достигнуть Ростова.
7 июля флотилия адмирала Чесни начала вторую бомбардировку Таганрога, однако город и не думал сдаваться, отвечая на огонь с кораблей из установленных за время передышки береговых орудий, не допуская вражеские корабли близко к берегу.
Отказавшись от высадки десанта, интервенты продолжали бомбардировать Таганрог в течение трёх недель. Однако к концу июля вражеский флот отошел к Керчи для пополнения боевых припасов
Третья осада Таганрога с моря  началась 19 августа. Однако вторая передышка позволила русским возвести новые укрепления и пополнить артиллерийские батареи новыми, предназначавшимися для Севастополя дальнобойными орудиями. В результате, город превратился в настоящую крепость. Подгоняемая приказами из Лондона, вражеская флотилия попыталась приблизиться к городу, но была встречена плотным артиллерийским  огнём.
Не добившись успехов, 31 августа интервенты покинули воды, прилегающие к Таганрогу, продолжая обстреливать с моря мелкие города и сёла, не помышляя о высадке десанта. С наступлением осени англо-турецкий экспедиционный корпус окончательно покинул акваторию Азовского моря. 
28 октября 1856 года Таганрог получил царскую грамоту с благодарностью за героизм его защитников и освобождение от государственных налогов на два года. По этому поводу состоялся военный парад, которым командовал отважный походный атаман генерал-лейтенант Иван Иванович Краснов.

5.
Весна выдалась затяжной, а май дождливым и холодным. Отсеялись лишь к концу месяца, а работы на огородах завершили и того позже. Однако старики, многое повидавшие на своём веку, лишь приговаривали: «Май холодный – год хлебородный», дескать, меньше расплодится всяких вредителей – червей и насекомых, а потому больше уродится зерна и овощей. Да и яблони отцвели после заморозков. Яблочным будет год. 
Лишь к середине июня после ночной грозы с обильным ливнем, вдоволь напоившим дружно зазеленевшие всходы на окрестных полях, в Воскресенском установилась сухая тёплая погода, благоприятная для первого, июньского укоса на лугах.
Прибрав, до времени, плуги и бороны, мужики, бабы и дети с косами, граблями и вилами потянулись на луга, заготавливать скотине сено на зиму. Из опасений упустить погожие деньки, трудились семьями, не покладая рук, от утренней зари и до вечерней росы. Ночевали под телегами на охапках свежего душистого сена. Варили кашу, кипятили воду на кострах, здесь же под бескрайним небом бабы кормили грудью и нянчили младенцев, а кому пришла пора родить, рожали в поле. Случалось и такое, крестьянки к этому привыкли.
И в семье Мотовиловых долгожданное пополнение. В конце апреля барыня родила сына, наречённого Иваном. Малышу уже полтора месяца. Спокойный, некрикливый мальчик. Материнского молока ему хватает, окружён всеобщей лаской и заботой. Вот и старшая сестра Александра, ловко пеленает малыша, самой ей скоро пригодятся такие навыки. Девятилетняя Прасковья ей помогает. Тут же вертится пятилетняя Машенька, ей тоже интересно посмотреть на братика.
Николай Александрович не скрывает своей радости: «Наконец-то сын, продолжатель рода!».
Сегодня Мотовилов принимает в своём доме долгожданного Константина Сергеевича Аксакова, вернувшегося в Россию после продолжительной заграничной поездки. После обеда, послав кучера за супругой Андрея Степановича Булавина, оба уединились в кабинете хозяина.
– Я ведь к вам, Николай Александрович, сразу же после того, как вернулся в имение и оставил там собранную коллекцию из артефактов тех далёких времён, когда Мекленбург, если по-славянски, то Микулин бор, а так же Поморье и Руян населяли славяне. К вам привёз вот эту полевую офицерскую сумку соседа вашего капитана Булавина, утраченную им во время сражения на Альме в сентябре прошлого года. О ней вы уже знаете. Сумка оказалась у меня самым удивительным образом.
– Знаю, Константин Сергеевич, Карл Готфрид, с которым я неожиданно встретился в Петербурге, мне всё рассказал. Но, прежде всего, хочется поделиться последними известиями из Севастополя. Только вчера доставили к нам из Симбирска. Да и вы, наверное, в курсе  событий 6 июня?
– В курсе, Николай Александрович! Безмерно рад нашей победе! Горжусь нашими воинами! – Воскликнул Аксаков. – Вот когда бы проводить коронацию!
– Полагаю, что скоро объявят дату, – предположил Николай Александрович, – а ведь ещё следует подготовиться к такому важному событию. Хочется верить, что победа, одержанная защитниками Севастополя в памятную дату сражения при Ватерлоо, отрезвит наших врагов и заставит их заговорить о приемлемом для России мире.
– Хотелось бы на это надеяться, – озаботился Аксаков, – а коронация должна состояться в Москве. Непременно в Первопрестольной, в Кремле, где сосредоточена особенная энергия русского мира!
– Хорошо, сказано, Константин Сергеевич, об энергии русского мира! Сам прочувствовал, побывав в марте вместе с Карлом в Москве и Кремле, – согласился Мотовилов. – Верю, так и будет!    
– А теперь, Николай Александрович, слушайте мой подробнейший отчёт, – продолжил Аксаков и рассказал о своей поездке в Пруссию, о встрече в Берлине с Карлом Готфридом и его знакомыми – французским журналистом Логаном и английским фотографом Фентоном.
– И в самом деле, история совершенно удивительная. Я её уже слышал в Петербурге от Карла Готфрида в феврале, через несколько дней после кончины императора Николая Павловича.
Карл сообщил мне, что уже давно собирался совершить ещё одно путешествие в Россию по его словам «с познавательными целями», а заодно хотел встретиться со мной, несмотря на то, что ему пришлось бы добираться до Симбирска и Воскресенского по зимним дорогам. Но поскольку встреча наша состоялась в Петербурге, то дальше Москвы он не поехал, там мы и простились.
– Дорогая поездка, – задумался Аксаков. – Насколько мне известно, имение Готфрида не приносит больших доходов, как и лекции в университете, которые в последнее время он читает довольно редко, пребывая в длительных поездках. То наш общий знакомый плавает на яхте своего итальянского друга по Средиземному морю и у берегов Крыма, где идёт война, то отправляется вместе с французом и англичанином в Геную опять же к своему итальянскому другу, королевство которого объявило нам войну. Теперь вот путешествие в Россию, да ещё зимой.
– Да уж, – согласился Мотовилов, вспомнив затраты на недавнее путешествие в Петербург. Хорошо ещё, что не пришлось тратиться на гостиницу, где он жил на казённый счёт.
– Так что же, Николай Александрович, вам передать эту сумку, в которой к, счастью, сохранились письма и некоторые вещи капитана, но, увы, нет старинного кинжала?
– Ну что вы, Константин Сергеевич, – возразил Мотовилов. – Вы её разыскали, сюда привезли, вы и отдадите супруге Андрея Степановича Наталье Кирилловне. От нас до имения Булавиных недалеко, скоро будут, а пока расскажите, где побывали помимо Берлина. Я ведь через нашего общего знакомого Константина Ивановича Арсентьева, с которым знаком давно, со времён посещения юным Цесаревичем Саровского монастыря, побывал в гостях у преуспевающего купца и любителя истории Генриха Шлимана.
Занятный человек, при том богатый и весьма способный к изучению языков. Мечтает отыскать Трою, собирается в Грецию и Турцию, как только окончится война. Полагает, что поскольку троянцы наследники древнейшего Дарданова царства, то и Трою следует искать возле пролива, названного в честь царя, стало быть, Дарданелл.
Но это к слову. Найдёт Шлиман Трою или нет, время покажет, а вот вы непременно что-то нашли в тех старославянских местах, откуда пришёл на Русь вместе с князем Рюриком и мой предок Монтвил. Хотелось и самому побывать в тех сакральных местах, да дела не отпускают. Теперь ждём приглашения на коронацию Государя Александра Николаевича. Вы  собираетесь?
– Собираюсь, Николай Александрович, в составе делегации губернского дворянского собрания. Вы ведь тоже будете на коронации. Там и встретимся.
– Да ведь ещё не простились, – пошутил Мотовилов. – Полагаю, что до коронации ещё далеко, а Наталья Кирилловна приедет не раньше чем через час, так что пока расскажите, где побывали, но, прежде всего, о Руяне. Скажу вам, время от времени этот славный остров является мне в удивительных снах. Стою на крутом обрыве возле стен Арконы, которая как будто цела, а внизу синее море и уходящие на восток славянские ладьи…
– Интересные сны, Николай Александрович, – улыбнулся Аксаков. – Мне такие не снятся. Оказался я там, в самом начале марта. Весна, снега нет и в помине, травка зелёная, на лугах пасутся коровы и овцы, цветут подснежники, маргаритки и фиалки, каких у нас нет. Так в России бывает только в конце апреля, а вот медуницы не видел и листья на деревьях не спешат распускаться.
Пробыл я на Руяне несколько дней, познакомился с бытом рыбаков и крестьян. Уклад жизни там другой и связано это с иным, чем у нас, более мягким климатом, а вот лица руянцев совсем не такие, если сравнивать с лицами берлинцев, родные русские лица, словно оказался я не на севере Пруссии, а среди псковичей, новгородцев или вологжан!
– Нет ничего удивительного в том, Константин Сергеевич. На Русь вместе с Рюриком прибыли с Руяна не менее тысячи лучших воинов – цвет славянского генофонда. Здесь они завели семьи а, красавицы псковитянки, новгородочки и вологжанки народили от них здоровых красивых детей! – Пояснил, как думал, Мотовилов.
– Жаль, что большинство жителей Мекленбурга не говорят на языке своих славных предков, однако язык ещё не утрачен. В маленьких отдалённых, не до конца онемеченных деревеньках, язык предков не забыт, по-славянски разговаривают в семьях.
Остановился я на Руяне в маленькой рыбацкой деревушке, скорее хуторе из нескольких домов. Имя у хозяина славянское, Вацлав. Он и не считает себя немцем, со мной разговаривал на языке предков. Оставил ему книжки – былины о Садко-гусляре, князе Гвидоне и острове Буяне и пересказанную Пушкиным сказку о золотой рыбке, которая родилась в тех краях. 
За время путешествия я составил словарь старославянских слов Поморья и Руяна. И вот что удивительно,  язык ободритов оказался ближе к современному языку великороссов, чем язык малороссов, особенности которого я изучал в сёлах Полтавской губернии, а если сравнивать с древнерусским языком, каким написано «Слово о полку Игореве», то и того ближе. Пожалуй, тысячу лет назад это был единый язык славянского русского мира, раскинувшегося от Вагрии до самой Югры .
Вы себе не можете даже представить, как легко дышится русскому человеку на Руяне! Тысячу раз прав Александр Пушкин, в своих бессмертных словах «там русский дух, там Русью пахнет!»
– Ну почему же не могу себе представить, – возразил Николай Александрович. – Очень даже могу. Стоит только закрыть глаза, как вижу высокий утёс и бескрайнее синее море, а ветер негромко нашёптывает: «Исконная Русь, исконная Русь...» Да и дышится как будто легче.
– А я и сейчас вижу идущую к Кронштадту и Петербургу армаду вражеских кораблей под британскими и французскими флагами… – Вспомнил Аксаков.         
– Вчера получил очередное письмо от Андрея Степановича Булавина, – сменил тему Николай Александрович. – Писал в конце мая, ещё до победы одержанной над противником 6 июня. Сообщает, что отразили очередной вражеский штурм. Слава Богу, жив и здоров. Воюет по-прежнему вместе с лейтенантом Самсоновым, сыном Григория Сергеевича, соседа моего по арзамасскому имению.
Тут же написал ему ответ, сообщил, что жду вас с его полевой сумкой, которая проделала такой долгий и длинный путь из Крыма в Берлин, а оттуда к нам в Воскресенское. Жаль, что не вернулся старинный кинжал – трофей предка Андрея Степановича сотника Булавы, но тут ничего не поделаешь, остался кинжал у Карла. Памятная реликвия и ему дорога... – сожалел Мотовилов. – А на прошлой неделе пришло письмо от моего племянника, отставного поручика Андрея Егоровича Мотовилова. Он сейчас в Таганроге. Хотел перевестись в Севастополь, не отпустили. Но и ему пришлось повоевать. Слышали о нападении неприятеля на Таганрог?
– В газетах читал, – подтвердил Аксаков. Было это не так давно.
– 22 мая после бомбардировки противник высадил на набережной десант, – уточнил Николай Александрович. – К этому времени в Таганрог прибыли наши симбирские ополченцы и поступили под команду Андрея Егоровича. Не посрамили ополченцы и Андрей Мотовилов нашу губернию, вместе с казаками отбили нападение, нанеся противнику немалый урон.
Представляете, Константин Сергеевич, среди ополченцев оказался Митька – сын нашего ныне покойного управляющего Афанасия Семёновича Скороходова! Андрей Егорович сообщил, что за смелость в бою и убитого турка сам атаман Войска Донского Иван Иванович Краснов прилюдно похвалил парня, рекомендовал вступить в казачье войско и обещал женить его на казачке. Жаль, не дожил Афанасий Семёнович до этого дня. Сороковины уже отметили. Ничего, хоть мать порадуется за сына.
И вот ещё, Пётр Родионов, учитель нашей сельской школы, о нём я вам рассказывал, соорудил себе деревянную ногу и теперь ходит без костылей. Вы его ещё увидите, –  пообещал Мотовилов.
– На такие протезы немцы большие мастера. На калек насмотрелся в Берлине. Много воюют немцы, слава Богу, пока не с нами, – заметил Аксаков. – Знаю, Николай Александрович, что в феврале вы побывали в Петербурге, застали там кончину Николая Павловича, встречались с новым императором...
– Встречался с Цесаревичем, – уточнил Мотовилов. – С императором Александром Николаевичем не встречался. Присутствовал при интронизации, не более, и то стоял в задних рядах. Генералы оттеснили. Их столько в Петербурге, что хоть полк из них формируй.
– Николай Александрович, я не об этом. Хотелось бы от вас услышать добрые слова о новом Государе. Способен ли Александр Николаевич проводить в стране давно назревшие реформы?
– Полагаю, что да. Время пришло, медлить нельзя…
– Вот вы где, затворники? – Послышался строгий голос Елены Ивановны. – Наталья Кирилловна к нам приехала вместе с детьми. Идёмте в сад! Такой замечательный день, а вы в кабинете сидите!
– И в самом деле, Константин Сергеевич, идёмте на волю. Погода чудесная! Здравствуйте, Наталья Кирилловна, – поздоровался с Булавиной Николай Александрович.  –  Получили письмо от супруга?
– Здравствуйте, Николай Александрович, получила, вчера. Слава богу, жив! Извелась вся, так за него переживаю. Страшно...  – Наталья Кирилловна приложила к глазам платочек, но тут же взяла себя в руки.
– Я слышала, что у вас вещи моего мужа?
– Да, полевая офицерская сумка Андрея Степановича. Привёз её из Берлина Константин Сергеевич Аксаков, познакомьтесь.
– Наталья Кирилловна, – протянула Аксакову руку стройная красивая дама двадцати восьми лет от роду.
– Константин Сергеевич, – склонив голову, представился Аксаков и поцеловал даме протянутую руку с единственным обручальным колечком на безымянном пальце.
– Я уже слышала от Елены Ивановны краткую, тем не менее, удивительную историю о полевой сумке моего мужа, которая пропала в Крыму и оказалась в Берлине. Где же она?
– Вот, – протянул сумку Аксаков.
Дрожавшими руками Наталья Кирилловна приняла принадлежавшую мужу потёртую кожаную сумку на длинном тонком ремешке и не без труда, так волновалась, открыла её.
– Там в основном письма, бритва и кое-какие мелкие вещи, на которые не польстился зуав, подобравший сумку на поле боя, – словно извиняясь за действия мародёра, пояснил Аксаков, и поспешил добавить, – письма я не читал, но француз по имени Жак Логан их просматривал. Журналист, ему было интересно узнать содержимое писем из сумки русского офицера.
– Зуав? Что это? – не поняла Наталья Кирилловна.
– Французский солдат-наёмник из африканцев. То ли алжирец, то ли марокканец, –  пояснил Аксаков, незаметно любуясь молодой красивой женщиной, муж которой воевал в Севастополе. Аксакову вдруг припомнилось желание, возникшее в Пруссии, непременно жениться по  возвращении в Россию, но тут же угасло.
«Эх, Константин Сергеевич, да видно ты закоренелый холостяк», – вздохнув, подумал он и виновато опустил глаза. 
– Алёнушка, а с кем малыш? – Озаботился Николай Александрович.
– В саду. Уснул на руках  у Сашеньки, – улыбнулась Елена Ивановна. – Говорю ей, положи в кроватку. Не хочет.
В саду и в самом деле благодать. Густые кроны деревьев укрывают от полуденного солнца аккуратно выкошенную лужайку, на которой играют в догонялки девочки: Прося, Маша и ещё одна Маша – пятилетняя дочь Булавиной. Девятилетний Ванечка Булавин возле Александры, на руках у которой уснул братик Иванушка. Мальчик придирчиво рассматривает крохотное личико младенца и тоже Ивана.
– На кого похож Ванечка, на папу или на маму? – Тихонечко спросила Александра.
Ваня Булавин внимательно посмотрел на подходивших к ним Николая Александровича и Елену Ивановну, и замотал головой.
– Ни на кого непохож, разве только на тебя.
– А как же иначе, ведь он мой братик, – ответила не по-детски серьёзная Александра.



 
















































 








Эпилог

1.
26 августа (7 сентября) 1856 года в Московском Кремле состоялась долгожданная, отсроченная из-за войны на полгода коронация Александра II, о дате проведения которой было объявлено ещё в июне после знаменательной победы, одержанной русской армией над войсками вражеской коалицией под Севастополем в памятный день сорокалетия сражения по Ватерлоо.
Ввиду прибытия иностранных гостей, представителей от российских губерний, городов, и многочисленных обществ, торжество было отмечено с большой пышностью. Для участия в параде в Москву прибыли 87 гвардейских батальонов и 136 орудий. Глашатаи три дня читали объявления на городских площадях и раздавали гражданам печатные экземпляры. Коронация Александра II широко освещалась в российской и зарубежной прессе.
Николай Александрович Мотовилов, Константин Сергеевич Аксаков и Константин Иванович Арсентьев, прибыли в Москву в конце августа в составе делегаций от губернских дворянских собраний и присутствовали на коронации.
– Только что объявили, Севастополь держится, – сообщил Арсеньев.
– Вот она, Русская Троя, – тяжко вздохнул Аксаков, – рассеянно осматривая пышное убранство Кремля. – Сколько ей ещё продержаться...
«Можно проиграть сражение, потерять крепость, но при этом не сдаваться, выстоять духовно. Пока живёт в народе Православие, Россию победить невозможно. Россия – Держава Духа!» – Промолчав, глубоко задумался Николай Александрович Мотовилов, памятуя о пророчестве своего духовного наставника и покровителя Святого старца Серафима Саровского, в котором сказано о России, о её будущем:

«Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими, она составит громадный вселенский океан народный, о коем Господь Бог издревле изрек устами всех святых: Грозное и непобедимое царство всероссийское, всеславянское, пред которым в трепете все народы будут».

* *
В то же время, когда в Кремле завершались последние приготовления к коронации, положение защитников Севастополя становилось безнадёжным.
В середине августа Главнокомандующий русской армией в Крыму князь Горчаков с согласия императора Александра II, возложив при этом полную ответственность на своего начальника штаба полковника Васильчикова, приказал готовиться к сдаче Севастополя и эвакуации гарнизона и жителей города на незанятую противником Северную сторону большой бухты.
Под руководством генерала Бухмейера  севастопольцы принялись строить наплавной мост через большую бухту из сотен соединённых между собой плотов общей длиной более 450 сажен , на что ушёл весть имевшийся в городе строительный лес.
24 августа началась последняя, 6-я по счёту, усиленная бомбардировка Севастополя. Уже скоро русским нечем было отвечать, иссякли последние снаряды на батареях Малахова кургана и бастионов. Севастополь представлял собой груду развалин. Исправлять повреждения укреплений стало невозможным. Оставшиеся в живых горожане ютились в погребах и возле последних оборонительных сооружений под защитой солдат и матросов.
27 августа (8 сентября) на следующий день после начала многодневных торжеств, связанных с коронацией императора Александра II, в полдень, войска антирусской коалиции: англичане, французы, турки и сардинцы, получившие боевое крещение в сражении на Чёрной речке, которое произошло 4 августа, двинулись на штурм города.
После ожесточённой схватки с последними, героически погибшими защитниками, французам удалось овладеть Малаховым курганом. На других укреплениях обороняющиеся, совершив чудеса храбрости, всё же сумели отразить нападение.
Однако дальнейшая оборона Севастополя становилась бессмысленной. В последние дни нескончаемые бомбардировки вырывала из рядов русской армии по 2 – 3 тысячи солдат, матросов и офицеров. Стало очевидным, что держаться при подобных обстоятельствах не было никакой возможности. Город был зажжён, пороховые погреба взорваны, уцелевшие военные корабли, стоявшие на внутреннем рейде, затоплены.
В ночь на 30 августа (11 сентября) князь Горчаков приказал оставить Севастополь, и в течение ночи перевести войска и гражданское население по наплавному мосту на северную сторону большой бухты.
Рота капитана Булавина, сильно поредевшая в последних боях, находилась в арьергарде первой колонны русских войск, переходивших на Северную сторону. В авангарде медленно двигавшейся по мосту,  растянувшейся да добрую версту колонны из тысяч усталых пеших людей, вперемежку с подводами и лошадьми, находилось сильно сократившееся гражданское население города – портовые рабочие, старики, женщины и дети.   
Василий и Надежда Рябовы оставались в роте Булавина, и в окружении стрелков их можно было не заметить, однако полковник Васильчиков, руководивший эвакуацией, их всё же разглядел. На Рябова он вряд ли бы обратил внимания, но сидевшая на подводе женщина с младенцем на руках, укутанным в лоскут от одеяла, привлекла его внимание.
– Кто такая? Почему среди солдат, да ещё с ребёнком? Все гражданские должны быть в голове колонны! – Возмутился Васильчиков. – Ваши солдаты, господин капитан?
– Стрелки моей роты. В подводах раненые и жена моего капрала. Виноват, господин полковник. Из боязни их потерять, оставил при себе. После отправим в Симферополь, а далее в Феодосию. Сестра там у неё. А когда из Севастополя уйдут враги, хотят вернуться.
Накануне, Булавин передал Рябовым триста рублей на то, чтобы после возвращения построили новый дом. Отказывались, но Булавин настоял.
– Ладно, капитан, прощаю! Дай вам Бог удачи! – Улыбнулся полковник женщине с ребёнком и неожиданно спросил.
– Сколько ему?
– Третий день, – ответила Надя, ещё крепче прижимая к себе малютку.
– Как назвали?
– Ещё не окрестили, хотим назвать Иваном.
– Мальчик! Правильное имя! – Согласился полковник и, сопровождаемый адъютантом, вернулся на берег, где формировалась вторая колонна, преимущественно из моряков.
– Виктор Илларионович! – Окликнул Васильчикова капитан 1-го ранга Кутров.
– Здравствуйте, Константин Синадиевич! Почему отстали от своих моряков?
– Последним сходил на берег с «Трёх Святителей», последним оставлю Севастополь! – Смахнул невольно набежавшую слезу капитан 1-го ранга.
– Тогда вместе со мной, – пожал руку Кутрову полковник Васильчиков. – После нас плоты разведут.
 
*
Войска коалиции не решились преследовать русских ночью, полагая, что город минирован, и только утром 30 августа вступили в дымящиеся развалины Севастополя, не найдя среди них ни души. Лишь перепуганные чужаками, одинокие бездомными собаки и кошки мелькали изредка, хоронясь, где придётся, да кое-где кружились чайки, жалобными криками оплакивая руины Русской Трои. 
Павших в последнем штурме Севастополя русских воинов и солдат союзных армий британский генерал Мак-Магон велел похоронить в общей братской могиле, установив на ней памятный монумент.
За  11 месяцев осады Севастополя союзники потеряли, не считая умерших от болезней, не менее 70 тысяч человек, в том числе главнокомандующего английской армией фельдмаршала лорда Раглана. По странному стечению обстоятельств, Раглан умер от холеры в один день со смертельным ранением адмирала Нахимова. Британского фельдмаршала постигла судьба французского маршала Сент-Арно, с которым Раглан начинал Крымскую кампанию.
Обороняя Севастополь, русские потеряли свыше 80 тысяч человек, включая своих боевых адмиралов – Корнилова, Истомина и Нахимова, упокоившихся во Владимирском соборе возле гробницы бывшего командующего Черноморским флотом адмирала Лазарева.
Потеря Севастополя не изменила решимости русских продолжать борьбу. Русская армия в Крыму, численностью в 110 тысяч солдат и офицеров, занявшая оборону вдоль Северного берега большой севастопольской бухты, сковала 150-и тысячную армию союзников, разместившуюся на позициях по реке Чёрной и южному берегу бухты. В военных действиях в Крыму наступило относительное затишье, прерываемое лишь диверсиями неприятеля против приморских городов.
Помимо Крыма и Приазовья, война объединённых сил католиков, протестантов и магометан против России и Православия продолжалась на Кавказе , подтвердив, что можно проиграть сражение, потерять крепость, но при этом не сдаваться, выстоять духовно.
В следующем 1856 году, благодаря проявленной стойкости и победам на Кавказе, Россия вынудила истощённые войной страны вражеской коалицию к заключению приемлемого мира.
18 марта 1856 года в Париже был подписан мирный договор между Россией и странами антироссийской коалиции. Восточная (Крымская) война была закончена. По условиям мирного договора Россия возвращала туркам город Карс с крепостью, получая в обмен, захваченный у неё Севастополь, Балаклаву и ряд других приморских городов Крыма.
Чёрное море объявлялось нейтральным, открытым для коммерческих и закрытым для военных судов. Российской и Османской империям запрещалось иметь на Чёрном море военные флоты и арсеналы.
Плавание по Дунаю объявлялось свободным, для чего русские границы были немного отодвинуты от устья реки.
Россия лишалась предоставленного ей Кючук-Кайнарджийским миром 1774 года протектората над Молдавией и Валахией, а так же покровительства над христианскими подданными Османской империи.
Россия обязалась не возводить укреплений на Аландских островах.
В ходе войны участникам антироссийской коалиции не удалось добиться всех своих целей, но удалось предотвратить усиление России на Балканах и надолго лишить её Черноморского флота, постепенное восстановление которого началось после унизительного поражения монархической Франции в результате Франко-Прусской войны 1870 – 1871 годов.

2.
Спустя 15 лет, после окончания Восточной войны  1 марта  1871 г. прусские войска, разгромив Францию в скоротечной Франко-Прусской войне, вошли в Париж и заняли часть города, подавив вспыхнувшее восстание коммунаров (Парижская коммуна).
На глазах у перепуганной Европы, как это и предрекали «лондонские мудрецы», под эгидой Пруссии рождалось новая могущественная Германская империя, объединившая все германские земли от Немана до Рейна, присоединившая к себе спорные с Францией Эльзас и Лотарингию. Ещё раньше 18 января 1871 года в Версале близ Парижа, где более тысячи лет назад располагалась ставка Карла Великого  был коронован императором прусский король Вильгельм I.
Победоносные Германские полки маршировали по пустынным улицам Парижа, жители
которого прятались в своих домах, испуганно выглядывая из-за занавесок. Лишь самые отважные из парижан жались к стенам домов, наблюдая за стройными колоннами германских солдат.
Среди них оказался Жак Логан с блокнотом и карандашом в руках. В блокнот Логан заносил всё, что казалось ему примечательным, а в голове журналиста уже рождался «горячий» репортаж о вступлении «новых тевтонов» в столицу Франции.
Внезапно его окликнули.
– Мсье Логан! Вы ли это?
Жак Логан вздрогнул и на мгновенье оторвал глаза от блокнота. На него смотрел рослый германский офицер в звании оберста .
– Адольф! – Вздрогнул от неожиданности Логан.
– Адольф фон Готфрид! – Назвал своё полное имя гордый собой оберст, протягивая руку журналисту, с которым не встречался все прошедшие пятнадцать лет.
«Надо же, пугали нас русскими, которые, если их не остановить, опять придут в Париж, а пришли немцы...» – Промелькнуло в сознании растерянного, сильно постаревшего, французского журналиста.