Не поле перейти

(роман о нашем современнике)


КНИГА ПЕРВАЯ:
ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК ДЕРЕВЕНСКИЙ


Предисловие к первой книге (пролог)

Запахи детства… Запах земли, вернее, самого верхнего её слоя, почти что пыли, едва смоченной грибным полуминутным дождиком (так, кстати, пахнет и слегка протёртая влажной рукой сухая картошка). Запах свежескошенной травы и первого сена. Запах помидорной ботвы на огороде, запах ромашек, мяты, свисающей веточки с молодыми берёзовыми листиками и смородинного листа, растёртого пальцами. Запах свеженадоенного молока и только что затопленной печки, картофельного пирога и хрустящего горячего хлеба, травяного духаристого чая, вишнёвого варенья и жареных семечек. Запах старого деревенского дома, бабушкиного фартука и собственных рук в конце трудового дня. Запах дедушкиного ружья, старой гармошки, отцовского фронтового ремня и нагретого дневным зноем чердака с  его таинственным и созерцательным полумраком и тишиной. Запах цветущих лип, школьной сирени, акации в палисаде и тополей у пруда. Запах старого довоенного мотоцикла, ещё довольно крепкого и резвого, и запах встречающего тебя в стойле верного коня. Запах постиранного льняного полотенца, потемневших церковных книг и сельского храма после службы…

Говорят, наука сильно продвинулась за последнее время, до такой степени, что учёные научились хранить запахи помногу лет, даже специальные «библиотеки» завели. Как уж это у них получается, мы не знаем, но было бы здорово  взять из далёкого детства запахов сто или, лучше, двести,   «законсервировать» их и держать где-нибудь рядом, время от времени откупоривая их и сладко погружаясь в тот далёкий, чудный, а, главное, совершенно реальный мир, особенно когда на душе бывает немного сыровато и даже промозгло. Или скажем так: особенно хорошо было бы иметь под рукой эти безошибочные напоминания о детской поре в те периоды жизни, когда душа твоя «не поёт», перестала петь.

Наш рассказ о мальчике, душа которого всегда пела. Душа у него была особенная, как, впрочем, и у каждого, наверное, человека. Это был сильный мальчик с добрым сердцем. Он не был, конечно же, идеальным, но мы не сказку пишем и не задаёмся целью показать идеального героя (очередного, проходного или долгожданного).  Однако у нас, определённо, есть цель в первую очередь показать то хорошее, что он делал и что в нём было. А остальное — как уж получится.
 
Кем стал этот мальчик? Возможно, мы и до этого момента когда-нибудь дойдём в нашем повествовании. И ещё деталь: нам вряд ли импонируют выражения, вроде: «Выносим на суд читателей сей опус» и т.п. — они нам кажутся малоправдоподобными и незначительными. Гораздо теплее, на наш взгляд, звучат следующие слова: «Не сочти за труд, дорогой читатель, прочитать хотя бы несколько страниц нашего скромного повествования. И если тебе понравится это занятие, были бы рады и дальнейшему твоему вниманию к нашим творческим потугам».
Итак, приступаем.*
-------------------------
* Ряд имён, фамилий, персонажей, характеров, фактов и событий в книге изменён/дополнен. Некоторые сведения (без указания источника) почерпнуты из исторических, этнографических и других открытых источников.

В некоторых словах сохранена дореволюционная орфография (напр., используется приставка -без).

Заранее просим прощения у читателя за возможные очепятки, непрочепятки и прочие огрехи. Будем рады, если кто-то в доброжелательном ключе захочет обратить внимание автора на них.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В БОЛЬШИХ ЯРЁМАХ ВСЁ ХОРОШО      



Утро начинается

Мальчик смотрел на море. Море  было ослепительно- синим, как у Айвазовского (вполне сносная репродукция классика висела в сельской библиотеке), как в любимых читанных-перечитанных книгах о мужественных и отважных людях, на которых ему так хотелось быть похожим. Море ласково плескалось у ног, навевая покой и ощущение тихого счастья. «Вот оно ты какое, море...»  И хотелось оставаться на берегу нескончаемо долго, хоть всю жизнь...

Толик Максимов проснулся и целую минуту лежал неподвижно. Ему казалось, что он до сих пор слышит легкий плеск волн. Или он и на самом деле их слышал? Мальчик улыбнулся: теперь он точно знал, каким бывает м-о-р-е.
 
На скольких морях он еще побывает?

За окном гагакали и хлопали крыльями гуси, уводимые дедом Петром по главной деревенской дороге, пересекавшей Большие Ярёмы, на утреннюю прогулку (пока еще не подморозило, и у них была возможность поплавать в мутном гусином пруду), изредка лаял во дворе Мухтар. Старший брат Николай с утра пораньше помогал соседям выкапывать последнюю картошку, и ему нужно было управиться до школы, а им — до начала колхозного трудового дня. Николай был старше Анатолия на один год. Но этого почти не ощущалось, часто Толик чувствовал себя ровней ему. Из-за этого они могли и поспорить, и поссориться из-за чего-нибудь, но, как правило, тут же мирились.
 
В избе пахло свежим хлебом — мама уже успела испечь перед тем, как уйти на работу. В доме еще спали младшие: брат Алёша и сестра Тома. А вот бабы Ани не было, куда-то вышла. Наверное, к соседке пошла. Бабушка Аня с дедушкой Петром жили на смежной улице в доме-четырёхстенке, держали козу, но частенько бывали в их доме, особенно, если за детьми присмотреть было нужно и по хозяйству помочь. Несмотря на то, что Максимовым частенько помогали две тихие пожилые девушки, о которых мы скажем чуть позже, в последнее время бабушка почти перебралась «поближе к внукам» и чаще бывала у них, нежели у себя дома. По сути, именно бабушка, проявляя особую заботу о внуках, приложила немало сил для того, чтобы Константин (её сын и отец Анатолия) оставил свой лесной Асановский кордон, переехал в Большие Ярёмы и построился.

Толик все еще не мог окончательно «отвыкнуть» от приснившегося моря и мысленно все возвращался и возвращался к нему, как вдруг неожиданно вспомнил: «Ой, сегодня ведь в школу, первый учебный день». Пора было слезать с теплой еще печи, в это сырое, но все равно счастливое октябрьское утро 1959-го года, ведь перед учебой нужно еще «живность» покормить, вымести избу, занести дров на сушку.
В школу жители Больших Ярём, как и многие их земляки, начиная где-то лет с десяти, шли не в сентябре, а в октябре, поскольку нужно было помочь колхозникам в уборке урожая — картошки, моркови и других овощей. В то время все колхозники обязаны были выполнять норму по трудодням, и Анатолий с братом Николаем делали это вместо родителей. В этом году пололи и окучивали целый гектар свекольного поля.

Все слышали затёртое выражение, что детей надо воспитывать своим примером. Чтобы они тебя по-настоящему уважали, видели твою работу, твои поступки. Несомненно, родители Анатолия, да и бабушки-дедушки такими и были. И к труду, надо сказать, приучали ненавязчиво, своим ежечасным примером: все трудились, все работали, поэтому с протянутой рукой никто не ходил. Трудиться было само собой разумеющимся делом. Если человек ничего не делал, не наказывали: «ну, сидишь — сиди», ждали сознательности даже от детей. Иногда могли, правда, сказать, проходя мимо такого «сидящего»: «Бездельник в лачуге живет». Но чаще всего этого не требовалось, потому что и дети осознавали, что не трудиться — стыдно.
Да и в своем приусадебном хозяйстве (огород, коровы, гуси, куры) без помощи младших членов семьи никак было не обойтись, поскольку взрослые большую часть времени проводили в колхозе.

Толик, мальчик среднего роста с живыми светлыми глазами, к своим одиннадцати годам, как и его трудолюбивые крестьянские предки, умел и со скотиной управляться, и лошадь запрягать, и горшки глиняные лепить, и в строительстве дома пособить, и кашу сварить. С недавних пор знал даже как печи класть. А также то, что самыми лучшими дровами были дубовые и березовые. Они дольше сохраняли тепло, и от них не было искр, столь опасных для деревянного дома. И многому из этого научился с раннего детства. Был таким маленьким мужичком. А еще он, поскольку крестьянский сын из крепкого чувашского рода, чувствовал по-особому природу, разбирался в грибах и растениях и знал приметы. Например: если осенью первый снег тяжелый — будет богатый урожай. Если во время весеннего сева идет снег — будет хороший урожай яровых. Зимой много мышей — к слабому урожаю. Весной, как только лягушки заквакают — можно сеять. Уродилась рябина — рожь будет хорошая. И много еще чего знал. Например, как ружье почистить, зайца у стога изловить, чем дикую утку приманить и в каких ямах речных лежат сомы.

Еще минута, и он быстро спустился по приступку с печи, остановился, наклонил голову в сторону красного угла со старинными семейными иконами Божией Матери и Николая Чудотворца, затем резво подскочил к окошку. Во дворе хозяйничала осень. Трава была еще зеленая, но не такая высокая, как летом, местами примятая, выдранная курами до корня, без привычных одуванчиков и ромашек. Двор украшали небольшие лужицы, не успевшие покрыться наледью, поскольку было еще недостаточно холодно. Хлев, стойло, сарайки — ничего необычного, всё как у всех. Вот разве только строения эти, как и дом, были какие-то особо добротные, ладные. Во всем чувствовалась крепкая хозяйственная рука. Когда Толик однажды спросил у деда, почему на некоторых людей мальчишки, да и некоторые взрослые обзываются «кулаками», дед ответил:

— Это потому что кто-то на подушках спит до полудня, а кто-то на кулаке, и ему рассыпа;ться особо не приходится: много работы, и всё надо успеть. А те, которые спят, они и при урожае голодными останутся.

А еще кулаки — это сплоченная, крепкая семья, как пальцы в кулаке. Вместе вели одно хозяйство. Вместе сидели за одним столом. Хорошо трудились, потому хорошо и жили. Плюс еще брали на работу тех, кто был беден или не имел своего хозяйства, кормили их, одевали, обували, жалованье платили. А заболеет работник — лечили за свой счет. Понимаешь, не только о себе думали, давали и другим встать на ноги. А то заладили: «Кулаки, да кулаки…» Конечно, и среди них попадались жуки, но, в основном люди были достойные, настоящие.

Дед привычным движением поправил поясок на рубахе.
 
— У нашей семьи, внучок, до революции была скорняжья мастерская, выделывали мех и кожу, тулупы шили сами. И не только. Была мастерская и по изготовлению саней, дуг, деревянных колес. Кузница — тоже своя. Плюс еще хмельная плантация, большая, по-современному — гектар на несколько. Не одни мы были такие хозяйственные, много было таких семей. Но злые языки, зависть, клевета сделали свое дело, назвали нас кровопийцами и раскулачили семью. Это нас-то — и «кровопийцами»… А мы хлебом народ кормили, когда голодуха была. Вот так-то, внучок».

Уже тогда, в раннем детстве, Анатолий понял, что слово «кулак» вовсе не ругательное, и что ругаются этим словом «неразумные люди», как говаривал со слов отца ещё прадед. И таких людей было, увы, немало. А от слова «раскулачили» веяло чем-то страшным, недобрым. Толик не понимал до конца его трагический смысл, но ужас этого слова чувствовал макушкой. Наверное, по крови передалось.

И что осталось от крепких крестьянских хозяйств, кроме истории? Говорят, до сих пор в одном из глубоких яремских оврагов, на берегу реки Озирмы, можно увидеть литой чан более чем метрового диаметра, как немой укор всем, кто хотел «разрушить до основанья» то, что веками собиралось русским народом в тесном единении со всеми братскими народами, составлявшими могучую непобедимую Империю. У этого чана необычная судьба: кто только ни пытался за многие десятилетия выворотить его из земли, чтобы  разрезать и сдать на металлолом — ни у кого не получилось — так крепко он в землю врос. Не поддаётся. Этот чан как послание сквозь десятилетия от Максимовых, они в нем дерево выпаривали, чтобы гнуть потом на конские дуги и закругленные полозья для больших саней. До революции в доме прадеда было свыше десятка одних только рабочих лошадей. А в табуне паслось ещё больше.

… Мать Толика, Анна Трофимовна, перед уходом на работу, в школу, на дверях оставляла список дел: кто из детей (Николай, Анатолий, Тамара и даже младшенький Алеша) чем должен заниматься. И попробуй не сделай. Мама была строгая, но справедливая, дети на нее не обижались, даже когда «прутика получали» за шалости, непослушание или не сделанную работу. Отец-фронтовик был мягче.
 
В домашнем хозяйстве в разное время были одна-две коровы с приплодом, лошадь, свиньи, штук десять овец, кролики, около полусотни гусей. Плюс сад, огород. Из повседневного: надо было печь потопить, дров напилить-наколоть, занести их в дом, двор вымести, картошки накопать (часто ее убирали частями, между основными делами; к октябрю «картохи» в земле оставалось немного). А еще подоить коров, убрать навоз, вычерпать коровью мочевину из небольшой ямы у наружной стены хлева, выдрать оставшийся чепурыжник на свекольных, морковных и капустных грядках в огороде, принести воды, вымыть полы (ну, этого он мог и не делать, имел «привилегию»), убрать мусор, вечером встретить и напоить скотину, если день был пригожий и еще пасли. Какие-то работы, конечно же, дети делили со взрослыми.

Каждый из Максимовых-младших старался поскорее выполнить свои поручения. Чем быстрее всё сделаешь — тем быстрее садишься за уроки или идешь гулять.
В семье было принято получать вознаграждение за проделанную работу по дому, в огороде, в саду и по уходу за скотиной. Обычно это были символические деньги, сладости, подарки.

Дома говорили на чувашском, порой переходя на русский. Но больше на чувашском.
Вообще, распорядок дня был четкий, устоявшийся, старинный. Тут сказались крестьянский «заквас» и армейская закалка отца, Константина Петровича, и деда, Петра Максимовича. Да и от прадеда Максима, который умер в конце войны, многое перешло в их быт. Дед, по доброте, старался избегать нарочитых строгостей, но и особо шалить не давал. И мама, Анна Трофимовна, будучи учительницей, дисциплину любила. Но, несмотря на строгость, конечно, могла и пошутить, и шутку поддержать. Так, собралась она как-то готовить пелёшь, нужно было теста намесить, а из старших дома был лишь Толик. Мать и зовет его:

— Толя, ты мне поможешь?
Прибегает:
— Помогу, а что делать надо?
— Мешать.
— Так помогать или мешать?
Мать заулыбалась:
— Помогать.
— Я готов. А что делать?
— Мешать.

Дело в том, что когда Толик был совсем маленьким, он и говорил «мешать» вместо «месить», но, конечно же, этого не помнил. Поэтому это была шутка, идущая больше от материнской любви, нежели от желания посмеяться.

Обычно Максимовы вставали часов так в 6 утра, поили-кормили скотину, чистили у неё, стелили подстилку (солома, листья, сенная труха). И далее – по обычному распорядку.

При этом соблюдались и другие добрые установления и обычаи. Так, в семье никто не курил: ни дедушка, ни бабушка, ни отец, ни старший брат Николай, не говоря уже о других детях. И с винопитием было строго — не разбежишься. Дед, бывало, придя на ужин, и, выпив одну рюмку по случаю, иногда говорил снохе: «Аня, еще нальешь?»  Она ему: «Нет, не налью». А он в ответ: «Ну ладно, тогда до завтра отложим». Не припоминается и такого, чтобы отец приходил домой пьяный и шумел, что было, увы, не редкостью  в некоторых других семьях.

Анна Трофимовна (в семье ее звали чаще всего Аннушкой), родом была из Козловского района, работала учителем математики в местной школе. Отец, Константин Петрович, коренной яремчанин, трудился в близлежащем лесхозе и был на все руки мастер, сам ремонтировал и дом, и постройки для скотины. Он был, как мы уже сказали, участником Великой Отечественной войны, вернулся с фронта капитаном, сначала работал начфином в военкомате, главным бухгалтером в лесничестве, а сейчас был объездчиком (лесником) в лесхозе.  Как и дед в прошлом, Константин занимался пчеловодством, держал десятка три ульев на одной из лесхозовских полянок.  Вы спросите, а что ещё делали в этом лесхозе? Пилили старый лес, сажали новый (активно привлекая население, в том числе и школьников), заготавливали березовый сок, грибы, ягоды, желуди, лекарственные растения; из липы делали лыко, мочало, ткали грубые мешки. Также изготавливали березовый деготь, готовые мочалки, туески для хранения припасов, плели корзины и т.д.

Толика учили так: если у тебя что-то есть — всегда делись, даже малым, пусть даже куском хлеба. «Наш народ гостеприимный, простой, — говорили ему, — ты сам видишь. И ты будь таким». И Анатолий старался. Если уж угощал, то со всею душой, щедро.

Пройдут годы. Дети повзрослеют и разлетятся кто куда, но и тогда, собираясь в родительский дом, обязательно будут приносить и привозить с собой хлеб, при этом зная, что кто-то из братьев тоже принесет. Вот и выходило, что все они везли домой хлеб — московский, чебоксарский, казахстанский. Таков был вековой добрый обычай. Потом мать этот хлебушек соседям раздавала…

Маленьких Максимовых учили никогда не брать чужого, строго наказывали за это и потом долго стыдили. Конечно, залезть в чужой огород среди мальчишек преступлением как бы не считалось. И здесь Анатолий был заводила еще тот. Но со временем совестливый мальчик, а затем и юноша свое отношение к этому пересмотрел и прекратил участвовать в «молниеносных операциях по захвату в плен чужих огурцов,  помидоров и яблок». Но эта благотворная перемена случилась с ним позже, а не в этом знаменательном, 1959-м, году.

Какие еще правила прививались в их семье с детства? Ну, например: не стесняйся и всегда спрашивай, если чего-то не знаешь; если что-то собираешься сделать — посмотри семь раз, оцени; и раз уж начал делать дело — доделывай до конца. Если взял вещь, попользовался — положи на место.

А еще дети никогда не садились за стол, пока отец и мать не сядут.
Вот такие нехитрые были правила. Как результат — Толик Максимов учился хорошо, был по большей части послушным, одноклассников особо не обижал, к девочкам относился  с уважением.



Двор

Анатолий надел рабочую кепку, старую, немного пахнущую навозом и сырым коровьим молоком (вчера забрызгал во время дойки) куртку, временно обулся в отцовские кирзовые сапоги и, гремя ими по ступеням, по-мальчишески сбежал с крыльца.
Солнышко ему улыбнулось. А он — солнышку.

Двор у Максимовых мало чем отличался от соседних дворов. Ну, разве что живности у них было чуть больше (на фоне всеобщей уравниловки это было существенным подспорьем). Крепкие ворота смотрели на восток. Во дворе стояла сарайка для коров (хлев), конюшня на одно стойло и курятник-крольчатник. Рядом был пристроен навес для сена, часть его занимали сани и телега. Был старый амбар, где стояли мешки  с овсом, лежала конская сбруя и всякая рухлядь.

Раньше на месте курятника стояла постройка с необычным названием лась, служившая летней кухней. Когда-то в старину здесь готовили пиво для праздников. Это было небольшое традиционное строение из тонких бревен или горбылей с земляным полом, без потолка и окон, с двускатной крышей, из дранок или теса. Один скат был выше другого, чтобы получались щели для выхода дыма.. Внутри — открытый очаг с подвесным котлом. Вдоль стен — низкие земляные нары, обшитые с лицевой стороны досками или брусьями. На нарах и полках хранилась различная хозяйственная утварь. В одном из углов стоял низкий дощатый стол, за которым летом ели, сидя на нарах. Потом лась перестроили в курятник.

Вот такой был у них двор, и в нём плотная застройка мудро сочеталась со свободным пространством, где можно было без особого труда развернуться на запряженной телеге. По периметру двора в несколько рядов возвышалась аккуратная поленница. Баня была вынесена в огороды.

Приоткрыв хлев, Толик посмотрел, как там у Зорьки:

— Ну, привет, привет.

Вошел, погладил ее по спине. Корова лежала на свежей подстилке из соломы и старого сена, жевала жвачку, и, временами, по-человечьи натужно вздыхала. Кормушка в углу была полупустая: Зорька выбрала из нее самое лучшее сено. Вторая корова, Ночка, была в стаде (в сентябре-октябре еще пасли), но Зорьку держали дома, поскольку она должна была со дня на день отелиться. «Если бы я проснулся пораньше, мог бы накосить или хотя бы нарвать ей свежей травы, отава уже большая», ¬— подумал он. Толик зашел в сенной сарай, понюхал в нескольких местах сено и вытащил самую ароматную охапку. Зорька, почуяв свежее сено в кормушке, шумно поднялась. Толик еще раз погладил ее по шее:

— Набирайся сил, тебе еще пригодятся.

Потом принес ей ведро воды, второе ведро вылил в свиную кадку в свинарке, насыпал туда комбикорма из мешка, добавил картофельных очисток, капустных листов, резаной моркови, заготовленных с вечера. Свинка не стала ждать особого приглашения, резво подбежала к кадке и, похрюкивая, принялась за дело. Анатолий улыбнулся.

Принес еще одно ведро телочке. По пути рассыпал зерна курам. Растолок накопившуюся в старом ведре скорлупу и добавил немного вчерашней вареной картошки, размельчил, высыпал курочкам половину. Собрал яйца, какие сумел найти. Куры проказничали, клали яйца порой в самых неожиданных местах. Гуси всё еще были на прогулке с дедом Петром.
 
В конце обхода подбросил кроликам нарезанных овощей и сена, добавил свежей воды в поилку. Кролики у них плодились как сумасшедшие, им даже клеток не хватало, некоторые тут же рыли норы под курятник, отрывисто бегали по двору, подбирая что-то там и сям, и на них весело лаял Мухтар.

Отец учил Толика любить всю скотину, но особенно внимательным быть к коровам и лошадке (Константин Петрович сам был потомственным крестьянином, к тому же служил когда-то в кавалерии), смотреть, не безпокоятся ли, есть ли у них сено.
Конское стойло тоже пустовало, поскольку отец запряг Ветерка чуть свет и уехал в город по делам. Лошадь была колхозная, своих коней держать в то время не особо разрешали. Районный Канаш от Больших Ярём был совсем недалеко, и обычно отец ходил пешком, но если надо было что-то привезти для дома и хозяйства — ездил на телеге. Убрав за полминуты в конском стойле, Толик вывез тачку с навозом на общую кучу и, набрав небольшую охапку дров из поленницы, побежал завтракать.




Перед школой

Тома уже не спала, сидела на табуретке, что-то напевала, и вернувшаяся от соседки баба Аня, улыбаясь ее детскому пению, заплетала ей волосы в две косички, поскольку Тома, Тамарочка, также собиралась в школу, во второй класс. Толик, как пятиклассник и старший брат, должен был ее проводить. Ему не боялись поручить сестру, зная о его ответственности. При нем с Томой точно ничего не случится. Некоторые мамы, видя, как они весенней погожей порой шли вместе из школы, немного завидовали тому, что Максимовы сумели привить своим детям ответственность и серьезность «по многим вопросам». Этого качества часто не доставало детям из других семей, где порой они росли как трава в поле.
 
Бабушка успела растопить печь, и на одной из ее конфорок аппетитно шкворчала яичница.

— Доброе утро, баб Ань, — Толик кивнул бабушке.
— И тебе доброе, — баба Аня посмотрела на него доброжелательно и вместе с тем внимательно. — Не забыл, что сегодня в школу?
— Не забыл, — подумав, добавил. — С этого года будем русский учить по-настоящему, и немецкий теперь у нас прибавится. И тебе приветик, — сказал он Томе, лицо которой было покрыто расчесываемыми бабушкой волосами. — Только не копайся, нужно собраться — «дышт» — по-солдатски. В первый день опаздывать не хочется. Что на завтрак? — снова обратился он к бабушке, хотя по запаху уже и так знал.

— Мой руки. Управился? — ответила та, не отрываясь от густых Томкиных волос. — Курам дал? Избу сама подмету.
— Все сделал. Яичница? С салом? Это хорош-ш-шо, — мальчик потер с азартом руки, как это делают взрослые. Руки были не детские, мозолистые, трудовые, как и у многих его сверстников. Положил на стол медную подставку для сковородки. Учуяв жареное сало, заворочался на печи Алеша. Он был еще совсем маленьким, едва пять исполнилось. Но бойкий был до невозможности.
 
— Вставай, герой, — по-доброму скомандовала в его сторону бабушка.
Загагакало во дворе — то дедушка гусей пригнал обратно, поскольку далее пасти их сегодня было некому. Почти одновременно в избу заскочил и Николай, все еще разгоряченный работой, взял два пирожка со стола, прихватил планшет (отцовский, с войны, его он носил с собой вместо портфеля), поцеловал бабушку в щеку:

— Завтракать некогда, спешу, ребята ждут, вместе в школу договорились.
— Картошку докопали?
— Докопали. Считай, как бы на физзарядку сходил.
Николай потрепал волосы Анатолию, показывая кивком на Тому, шутливо спросил:
— Справишься  с ней?
— Справлялись, — ответил Анатолий по-взрослому.
— А ты не капризничай, — Николай погладил и Тому по голове, — слушайся брата во всем.

И выскочил на крыльцо, весело сбегая по ступеням — юные, набирающиеся сил, знаний, с «подрастающей» удалью, энергичные.
Вот такая была семья: бабушка, дедушка, отец, мать, три брата и сестричка. А Толиного отца селяне называли еще и «дважды героем»: как фронтовика-разведчика и многодетного отца.




Печник

Мозоли на детских и в то же время в чем-то уже взрослых ладонях Толика — напоминание об августовско-сентябрьской уборочной. Но это был «второй» слой на мозолях: первый он заработал еще в июне.

Вообще работать Толик начал рано, как почти все его одноклассники, причем летом ни разу не был в пионерском лагере. Во-первых, помогал родителям. Когда Толику не было и семи, ему доверили одну из первых «общественных нагрузок» — покрасить (вместо отца) красной краской сигнальный рельс, висевший на столбе посреди деревни. Справился «на отлично».

Но была еще одна причина, которая повлияла на его стремление работать чуть больше, чем нужно: где-то со второго класса он уже мечтал никогда не занимать у людей денег. Эта мечта появилась после того, как Толик несколько раз брал у ребят в классе по 15-20 копеек и не мог отдать в срок. И поскольку у него была совесть, а еще и гордость, его всегда мучило это обстоятельство. Со временем он и вовсе пришел к мысли о том, что нужно стараться ни у кого ничего не брать, но иметь свое. Желание подзаработать особенно усилилось тогда, когда ему захотелось купить себе свой первый фотоаппарат. С конца 50-х увлечение фотографией делается практически всеобщим, в массовом порядке открываются фотокружки. Добавим лишь, что все родные поощряли деловую жилку Анатолия, радовались его расторопности и сообразительности.   

Этим летом, после окончания 4-го класса, Толик на три недели ездил на Волгу в мамину деревню Козловку (сейчас это уже город). Купался, нырял с тарзанки, рыбачил, катался на лодке, загорел, окреп, вытянулся и выглядел не на свои десять с лишним лет, а немного постарше. Да, еще и на чтение время оставалось (Аксаков, Лермонтов, Гюго из маминого шкафа). И вот, вернувшись в родные Ярёмы, он начал подрабатывать подмастерьем печника. Сперва был на положении «принеси-подай, стой вон там и не мешай», таскал ведрами песок, глину, воду, не ходил, а бегал. И печник Никита, уважаемый не только в селе, но и в районе человек (а потому Никита Юрьевич), со временем оценив расторопность, хватку и смекалистость Анатолия, стал его «допускать». То есть разрешал из-за своего плеча наблюдать за всем процессом подготовительных работ и сооружения печи и камина (их ставили в соседних домах), то и дело повторяя: «Понял? Усвоил? Сможешь также?» И разрешал Толику продолжить кирпичный ряд или подгонку тяжелой дверцы с чугунной звездой. 
Видя, как деловито Толик щупает глину, прищурив глаза и смотря куда-то вдаль (опыт по глине у него уже был, об этом будет сказано ниже), дядя Никита ухмылялся в усы: «Из этого парня будет толк». Объяснял ему премудрости разных глин, смесей, тонкости разнокалиберных вьюшек, планы основных печных ходов-зигзагов…

Или:
— Вот мы с тобой серьезную печь ставим, а ты знаешь, что раньше в домах топили по-черному?
При этих словах мальчик посмотрел на него проницательными серо-голубыми глазами:
— Слышал. Дед рассказывал, что бедные люди так жили.
— А знаешь, как эти «черные» печи кладутся?

И дядя Никита начинал с увлечением рассказывать о том, что для сооружения «черной» глинобитной печи сперва возводили сруб, на него накладывали слой глины и ставили половинку большого деревянного дуплистого обрубка. Сверху набивали глину и камни. После просушки разводили огонь, и дупло сгорало, одновременно обжигая свод печи. По ходу рассказа печник что-то рисовал мастерком на заляпанном глиной полу, затирал перепачканной ладонью рисунок и вновь рисовал. Толик слушал с большим интересом, приоткрыв рот, чувствуя важность получаемых знаний, ведь такое тебе не каждый расскажет, только мастер.

История самого Никиты Юрьевича тоже, как говорили в старину, весьма занимательная. Родился он в конце 1920-х, в соседнем районе, в русском селе. Отучился несколько лет в школе, началась война. Отца забрали на фронт, мать осталась с четырьмя детьми, мал мала меньше. Никитка тоже лето проработал у печника, показал не просто удивительные способности, а прям талант у него открылся «щупать глину», раствор, даже воду. Все руками определял. Воду потрет в щепоти, и безошибочно определит ее мягкость, вязкость и другие свойства. Через месяц уже так было: пощупает глину, как кусок мыла и говорит печнику: песочку подбавьте столько-то и водички вон из того ведра (набирали воду из разных родников). Куда молочка дольет, куда известочки подсыпет. Потом еще раз приценится: «Та-ак. Нормально! Раствор готов!» И печник после первого же  испытания понял, что у парня чутье. Поставили в то лето несколько печек разной формы (от русских до круглых голландок) — и ни на одной раствор не потрескался! Даже вокруг плиты! Забыли одно сказать: перед каждой работой Никита вставал в красном углу, читал «Отче наш», «Богородице Дево», просил благословения у Бога и Божией Матери, семья-то у них верующая была. «Вот и весь мой секрет», — так обычно отвечал, когда многие спрашивали его о том, как у него получается так раствор делать.

К концу лета двенадцатилетнего пацана уже вся деревня называла не иначе как «Никита Юрьич», включая самого печника. Всему научился — даже крышу резать и «трубу тянуть».

Пошел он после каникул в школу, а тут на первом же уроке заставляют сочинение писать на тему, что, мол, Бога нет. И он свой листик сдаёт вскоре. Учительница смотрит в него, глазам своим не верит: это что такое? На листике написано всего лишь: «Бог есть, и ещё как есть!»

Стала стыдить. «Иди сюда сейчас же!» Так мол и так. А у самой не больно-то получается — сила какая-то от этого Никиты идет, да и первые месяцы войны как-то пошатнули всеобщий атеизм. Но для порядку нужно «распечь» мальца.

— Завтра с мамой придешь!

И тут происходит ну совсем неожиданное: Никитка сперва кланяется в пояс учительнице, потом всему классу и затем спокойно, очень уверенно говорит:

— Спасибо, что Вы меня научили читать и писать. И вам спасибо, что были мне хорошими товарищами. Читать умею, писать тоже, что мне еще нужно? Еще раз спасибо всем и до свидания, я пошел.

Маме дома сказал:

— Мамочка, больше в школу не пойду. Буду работать. Проживем как-нибудь. Я вас прокормлю.

И стал работать, мастерства набираться. К нему очередь еще тогда стала выстраиваться (а теперь и вовсе на год вперед всё расписано).

А в школе, кстати, к зиме надо было вторую печь переложить. Метался директор, метался, да делать нечего — пошел на поклон к Никитиной маме. А та:

— Я што? У него спрашивайте, он у меня самостоятельный, — и сказала-то без всякой иронии.

Никиту уговаривать не пришлось, пришел и все сделал с одним мужичком за два дня (хорошо, что труба была прямая, без борова, да и с разборкой помогли). Денег брать не захотел: «Эт я для ребят сделал, пусть всем тепло будет».

Вот такой был этот Никита. Замечали у него лишь одну странность: заходит в дом, куда звали, постоит-постоит, присмотрится, да и выйдет. И уже не возвращается. А в другой дом зайдет, посмотрит, да и говорит: «Через час начинаю».
Не могли понять, в чем загвоздка-то?

Потом поняли: если в доме нет икон, не будет там Никита Юрьич работать. Увы, были такие дома, некоторые сдуру иконы-то еще в тридцатые повыносили, попрятали.
Поняли это односельчане и народ из соседних деревень и тогда уж, перед тем, как Никиту позвать, восстанавливали свой красный угол, убирали многолетнюю пыль, украшали как могли. А некоторым даже и молиться после этого начинало хотеться. Переосмысление приходило.

Добавим лишь, что для храмов Никита Юрьевич печи клал безплатно, иногда даже кирпичей сотню-другую на подводе привезет.
Да, отец его, Юрий Александрович, на фронте без вести пропал, а потом вернулся в 1946-м, весь израненный, но живой. Долго удивлялся истории сына и тому, что их дом — полная чаша.

Анатолий многому у этого чудо-печника научился, вот только самостоятельное сооружение настоящей печи не освоил: сдал дядя Никита очередную работу и уехал в отдаленный район делать печь видному генералу, да еще не одну. Но пройдет время, и Анатолий наверстает упущенное, научится и голландки класть, и камины, и русские печи на полдома. Начальный-то навык усвоил! И как он был всю жизнь благодарен этому невысокому скромному тихому труженику — простому и очень непростому русскому мастеровому-печнику.




Противопожарник

А еще в последние пару лет Анатолий каждое лето месяц-полтора подрабатывал, как взрослый, на других небольших работах. Хотя, как сказать, небольших… К примеру, этим летом, после печных дел, проливал водой чердаки односельчан (это называлось «противопожарная пропитка»).

Отец его тоже летом подрабатывал в пожарке (это было узнаваемое здание, что-то среднее между сараем и гаражом с надстройкой, в которой находился крошечный кабинетик с письменным столом и картой района на стене), и его туда пристроил, чтобы вместе сподручней было. Конец июля и август выдались особенно жаркими, и трудиться пришлось немало. При этом нужно было еще и дома по хозяйству помогать, ездить за глиной для горшков (дед на продажу лепил отличные горшки и Толика учил гончарному делу), заготавливать дрова и березовые веники, присматривать за младшими детьми. При этом еще и на купание-рыбалку время оставалось. Какое же лето без рыбалки и лесных походов с ватагой верных друзей — Генки, Лехи, Михи, Кольки и других?

Пока Толик завтракал перед первым школьным днем, пил вкуснейшее домашнее молоко под ломоть хлеба (надо сказать, что у Зорьки молоко и вправду было хорошее, но в этот раз молоко взяли от соседской коровы — Зорьку перед отелом перестали доить), он с удовольствием вспомнил свою противопожарную летнюю работу: «Работа у тебя простая, —говорил ему председатель колхоза Зиновьев, — но крайне нужная».
Таскал воду ведрами («пульвизатор», тут все его так называли, был на 20 литров) и обливал длинной струёй чердаки — иногда с отцом или с кем-то из друзей, но чаще в одиночку, хоть, скажем прямо, и трудновато было ему качать тугую насосную палку. Раз видит его с ведром баба Натя (вообще-то Наталья Семеновна, но в последнее время эту светлую одинокую старушку все звали по-младенчески: баба Натя):

— Куда воду тащишь?
— Баба Натя, я по делу.
— Неси лучше сюда, капусту польешь, я тебе меду дам.

Бабе Нате один знакомый пасечник время от времени присылал кадку свежего меда, поэтому он у нее всегда был вкусный, янтарный. Хотя Максимовы и сами держали несколько десятков ульев (в деревне этим никого не удивишь), сладкого, как говорится, всегда не хватало. А без меда  жизнь издревле считалась не достаточно веселой и полной: мед и вылечит, и душу повеселит. Толик, как взрослый, ответил:

— Нет, баба Натя,  не могу, я тут с пожарниками работаю, чердаки начали поливать.
— Так ты и сам пожарник теперь?
— Я не пожарник, а противопожарник, — словно бы делая какое-то открытие, с детской важностью вывел Толик сей продукт детской логики. — Против пожаров я.
— А, ну тогда ясно, — подыграла баба Натя. — А чем поливаешь, неужто ведром?
— Не ведром, мне такую особую машинку дали, с земли до чердака бьёт свободно. Отлично достает.

Имелся в виду тот самый довоенный пульверизатор, но по причине сложности произношения этого длинного иностранного слова, аппарат называли «пульвизатор» или просто: «машинка» или же «аппарат». Вообще, в деревне многие вещи так называли. К примеру, только что появившиеся первые советские электробритвы, бывшие настоящей экзотикой для многих яремчан.

Баба Натя хотела бы еще поговорить с Толиком, но он уже ушел достаточно далеко, ведь с ведром особо не постоишь, и даже разговаривать приходилось на ходу.
— Ты тогда и к нам потом загляни, — крикнула она ему в след.

— Хорошо, после Афанасьевых и Таисии Павловны к вам зайду, — Толик тоже весело прокричал не оборачиваясь. Руки устали, но хотелось донести ведро хотя бы из последних сил до места, не ставя его на землю. В этом, конечно, была некая мальчишеская удаль.

Лето стояло жаркое, на агрономском термометре дяди Васи-агронома красноватая жидкость едва не доползла до половины колбы. И колыхалась где-то между 39 и 41 градусом. На всякий случай маленькому пожарнику дали ещё одно задание: как только увидит, что где-то задымило (высохшая трава, мусор или сарайка, не говоря уже о бане или доме) — пусть тут же бежит к ближайшей «рельсе» и молотит в неё, что есть сил.

Толик взмок, неся ведро к Афанасьевым из общего колодца, что на улице Аксарина. А ещё нужно Таисии Павловне Павловой, местной долгожительнице, ведёрко доставить. И лучше из этого же колодца, к которому яремчане относились с большим уважением, ходя за вкусной водой даже из дальних уголков села.

А для тех, кто жил у главного пруда (их в Ярёмах было несколько), воду на хознужды брали именно оттуда, хотя уже в конце нынешнего июня пруд наполовину высох, обмелел и зацвел. Приходилось ладонью вылавливать и выкидывать из ведра мокрые листики ряски и всякой тины. Пруд чистили раз в пять лет, перед чисткой рыбу вылавливали сетями, и делили поровну всем, кто участвовал в ловле. В обычные годы летом ловили удочками. Толик мысленно перенёсся из знойного лета в белую зиму и вспомнил, как  мальчишками ходили «с проверкой»:  укрепился лёд на пруду или ещё нет. Если укрепился, то можно звать взрослых на подледный лов.
Тогда рыбу первым делом шугали (поскольку она спит), потом ловили сетью-«трехстенком» (используя систему деревянных поплавков), протягивая её подо льдом из одной проруби в другую.

Опять «вернулся» в своё трудовое жаркое лето. И как ни хотелось сейчас Толику искупаться, вряд ли бы он согласился купаться среди этой тины, в мутной воде, да и дно здесь непонятное. Лучше уж сходить на речку, там ребята уже часа два купаются. Но ребята себе на кожаные ботинки деньги не зарабатывают, а ему нужно. Толик снова вспомнил, как они с отцом ездили на Волгу, вот где простор! Вот где и купание, и рыбалка, и походы на лодке и плотах.

… Когда лет через десять стали строить Чебоксарскую ГЭС, многие люди, оказавшиеся в зоне затопления, наплакавшись и простившись с родными местами, по этой самой Волге сплавляли в виде плотов свои дома и вновь собирали их там, где им разрешали строиться. Некоторые впоследствии осели недалеко от Больших Ярём. Самим же Ярёмам потопы были не страшны, поскольку мудрые основатели этого села выбрали для него место хоть и овражистое, но приподнятое, на возвышенности…
Вот и красивый афанасьевский дом. «Машинка» уже ждет его у забора (дали под его ответственность — значит, доверяют как взрослому). Заливаем водичку, прокачиваем. Т-образная ручка-поршень жалобно поскрипывает. И вот — хоп, хоп — длинная струя бьет в распахнутое окошко чердака. Ели же окна;  на чердаке не было, шланг пульверизатора втискивали в дыру, которую делали в нижнем углу фронтона дома, отняв крайнюю треугольную доску, либо протягивали его через внутренности дома в чердачный ход.

Взрослые-то все были на работах — разгар сезона. Поэтому этим важным делом занимались дети да подростки, ведь нужно было обезопасить дома односельчан. Тревожные вести о пожарах долетали то из одной, то из другой деревни. И тогда председатель запретил зажигать печи и курить в домах и сельхозпостройках. Повинных штрафовали.

В общем, отработал Толик до конца лета, со своими обязанностями справился хорошо, ни одного пожара на вверенном ему участке не произошло. Только однажды задымилась куча мусора напротив одного из домов (кто-то бросил окурок), но ее довольно быстро потушили, а мусор погрузили на телегу и закопали в одном из оврагов.

Кроме летних работ, как мы уже сказали, были и весенние, и осенние, и зимние. Примерно с десяти лет дети работали в колхозе — пололи, сажали деревья и кустарники (а с недавних пор плотно взялись и за «полей царицу»), пололи и убирали картошку, капусту, морковь, свеклу, яблоки, пасли колхозных лошадей, разносили корм свинкам на ферме. Девочки поили телят и кормили кур и цыплят.
Каждая яремская семья отрабатывала свой колхозный пай. В октябре могли убирать свеклу и морковь, пока снег не ляжет. Учащиеся также работали на школьных огородах. Кроме этого всем миром сажали картошку друг другу, делали это так: приходили соседи с твоей улицы и сперва дружно сажали, скажем, у Ивановых, на другие выходные — у Петровых, а на следующие — у Сидоровых и т.д. Если не успевали за выходные, то  делали это ранним утром, до школы, для чего вставали в 4 или 5 утра. Собирались человек пятьдесят, приводили две лошади. Работали по принципу конвейера: одна лошадь идет и делает борозду, люди кладут картошку, вторая лошадь заваливает. Выходило быстро, За какой-то час успевали засадить целое поле, даже на еще один участок время оставалось. А остатки старой картошки, сморщенной и позеленелой, закапывали в огороде, для этого рылась яма глубиной 2,5 метра.

Если у кого-то был большой неразработанный надел (целина), также коллективно помогали вспахать и проборонить.

И дом в деревне, как и большой сарай, строили сообща. Выбирали выходной день и шли всей улицей или даже селом.  До этого сруб целый год стоял собранный в лесу и сох. Торцы замазывали глиной, чтобы не трескались, и чтобы лишняя влага не попадала. Потом собирали до 50-ти лошадей, запряженных в специальные приспособления для волока брёвен, и каждая из них тащила из лесу от одного до четырёх бревен, а это целый венец. Дело спорилось, за один день все успевали сделать. Дом ставили от фундамента до крыши, и уже в следующую субботу к дому приступали плотники и отделочники. Люди приходили помогать на целый день, приносили с собой еду для общего стола. И такой труд считался праздником, богоугодным делом. По-чувашски это называлось неме.

Даже когда Толик стал совсем взрослым, то и будучи крупным начальником, по приезде в родное село, с удовольствием помогал другим сажать картошку и дома строить.

Остаётся добавить, что и старшего по улице в Ярёмах выбирали по старинному обычаю. На Канашской улице, где жили Максимовы, такой старшей была Сергеева Мария, она помогала организовывать людей на подобные работы по коллективной взаимопомощи. Хотя и без нее мальчишки быстро разносили весть о том, кому нужно построиться или помочь с огородом.

Кстати, из неме вытекали и другие добрые традиции. Например, если где-то резали барана, то делились не только с ближайшими соседями, но и с теми, кто жил через 3-5 домов. Благодаря этому даже у самых бедных хоть немного мяса, да было.



Тарущ и Укщук
 
В первый школьный день можно было не брать с собой учебники и тетради, только дневник и, как всегда, чего-нибудь поесть, чаще всего просто ломоть хлеба и горсть лесного чая, завернутого в клочок газеты. В этот же раз Анатолий положил в школьную суму целых четыре пирожка, поскольку баба Аня напекла их целый противень, как только мама последний каравай из печи вынула. Собирая внука в школу, бабушка сказала:

— На обратном пути зайди к Тарущ и Укщук, попроси их прийти вечером, они знают зачем. На вот, и им пирожков передай (узелок перекочевал в удобную Толину суму).
Потом достала свежий каравай, отрезала увесистую краюху, положила в ставшую полной суму:

— А это отдай своей учительнице, — сделала паузу, — или учителю. Ну, иди, внучок, с Богом.

Делала она это нечасто  (муки едва хватало самим прокормиться), но от чистого сердца. Поделились бы и салом, если бы оно было. Жили в 50-х все еще крайне бедно. Чаще сами учителя подкармливали школьников, поскольку овощи и фрукты со школьного сада и огорода выращивались для учителей, так как личной земли у них, как правило, не было.

Тарущ (Дарья) и Укщук (Аксинья) жили в маленьком домике на краю села, а точнее — на огородах. Дойдя до околицы, надо было завернуть немного «в обход» села, чтобы добраться до них. В свое время отец Анатолия помог им построиться, вернее перестроиться, так как под жилье им кто-то выделил старую баню. Время от времени они большую часть дня помогали Максимовым и по хозяйству, и по уходу за детьми, иногда оставаясь ночевать в бане. К Максимовым они относились как к родным, и это было обоюдно.

Они были далеко не молодыми, но в то же время и не очень старыми. Тарущ была как бы старшая, и Укщук во всем ее слушалась. Если нужно было с кем-то заговорить, говорила Тарущ. Зато Укщук, когда не было никого поблизости, могла погладить трехлетнего Толика по голове и незаметно сунуть ему в руку кусок рафинада.
 
Прибились они к Максимовым после Великой Отечественной. Кто-то говорил, что это две монахини из разоренного еще до войны монастыря, коих в окрестностях Канаша (в пределах 40-60 км) было несколько. Самый ближний к Ярёмам — Иверский Богородицкий женский монастырь (село Шерауты), находившийся от них  примерно в 50 километрах (дед, бабушка и прадед там бывали в свое время, да и отца пару раз брали с собой, когда он был маленький).

 Кто-то называл их не монахинями, а бездетными вдовами (они сами ни подтверждали, ни отрицали этого) или просто «девушками» или «девицами», и всем становилось понятно, что речь идет об особом образе жизни, который в старину был довольно распространенным. Почти в каждом селе жили одна-две такие девушки, которые не выходили замуж, не участвовали в общих праздниках и народных гуляньях, но чаще других бывали в церкви и всему селу приносили огромную пользу своей молитвой и готовностью помочь в делах житейских (корову подоить, огород прополоть, грядки засадить, печь побелить). Иногда их просили помянуть усопших (особенно часто это было во время войны), иногда присмотреть за детьми.

В опрятной горнице у Тарущ и Укщук перед образами день и ночь горела лампада. Свое хозяйство они не держали (несколько аккуратных гряд с зеленью и лекарственными травами — не в счет). Дровами и пищей их снабжали добрые люди.
Власти их особо не теребили, уважали за трудолюбие. Толик еще помнил, как трех-четырех лет от роду ходил с ними в лес по ягоды, и одна из них привязывала его к себе за пояс или к пеньку на длинную-предлинную веревку: и для игр простор, и заблудиться не заблудишься. Да и в трясину угодить не получится. А лес у них был что надо — настоящий, с волками, медведями и болотами. На всякий случай кричали время от времени: «Толик, ты где?» Он откликался: «Тут я». Собирали землянику, бруснику, чернику, малину. Вручную малину не собирали. Под куст клали большую ткань, трясли его, и ягоды просто падали. Обычно их было очень много — и на варенье хватит, и себе насушат, и в заготконтору отнесут кузовок-другой.

Еще помнил Анатолий, как Тарущ и Укщук осторожно, деликатно учили его правильно осенять себя крестным знамением и молитве «Господи, помилуй».

— Только смотри, чтобы никто не видел, как ты крестишься и молишься.
По мере взросления детей Тарущ и Укщук всё реже оставались у них на ночлег, да и вообще всё реже бывали, разве что по Праздникам захаживали. Всё больше времени проводили они в своем домике, в уединении, молитве и трудах.

Времена тогда для верующих были неспокойные. Но, несмотря ни на что, на Рождество Христово он всегда получал от родных и односельчан подарки, на Пасху — крашенки, куличи и сладости, причем на Пасху и Троицу его обязательно вместе с другими детьми бабушка водила в канашский храм. Канаш от его родных Ярём был в нескольких километрах. А на Троицу все село посещало местное кладбище, поминая усопших, но об этом  позже. 



Совсем немного о Канаше

Из Канаша в хорошую погоду видны Большие Ярёмы и наоборот. Населенные пункты в той местности расположены компактно, удобно. Чуть ли не половина работоспособных жителей деревни, включая бывших, перебравшихся в Канаш (старое название — станция Шихраны), трудились в городе, и больше половины товаров первой необходимости, а также продукты покупались там же. Особенно везли мешками муку, крупы, постное масло, чай, соль. Не мешками — апельсины, кофе, сахар, приправы, конфеты, а также разные дефицитные товары, одежду, электроприборы, посуду, инструмент, гвозди, краску и т.д.

Город Канаш был, как говорили местные, «наполовину русский, наполовину чувашский, наполовину татарский» и чем-то напоминал маленькую Одессу. Все на своем языке говорили. При такой, казалось бы, внешней пестроте, у Канаша была пусть не длинная, но довольно славная история. Надо сказать, что в конце 1950-х в СССР впервые за тысячу лет Государства Российского городское население чуть превысило по численности деревенское. У многих сельских жителей (особенно не воевавших) еще сохранялось довольно своеобразное, немного мечтательное представление о городе, особенно о большом городе. Не очень правильно и многие горожане (канашцы, конечно же, не входят в это число) представляли себе деревню, путая ее с дачной местностью. Причина была в увеличивающемся расхождении между двумя этими мирами, во многом противоположными. Так, Толик представлял себе Москву и Питер совершенно по-своему. А вот во времена Пушкина, Гоголя и Аксакова (как раз прочел недавно книгу о детстве Багрова-внука), когда небольшие города мало отличались от больших сел, люди имели гораздо более трезвое представление и о городе, и о деревне. Но Толик жил в середине 20-го века, и даже Чебоксары казались ему особым миром. А вот Канаш воспринимался более реалистично, сам бывал — сам видал.

В ту пору этот районный городок, выросший из некогда  «завязавшегося» здесь, еще до революции, железнодорожного узла, был, как говорили, «маленький-маленький»: почти сплошь деревянные дома, несколько заводиков, станционное хозяйство, педучилище, авто-механический техникум и пединститут. Ну, и еще пара каменных зданий (про храм мы уже сказали). Зато в Канаше было электричество, а в Ярёмах не было. И еще здесь проходила сезонная ярмарка Агадуй (Акатуй): открывался большой торг, ставились качели-карусели, в общем, было событийно-радостно.
 
Славился Канаш и своими артелями. И что же называли тогда этим подзабытым словом — артель? Это было содружество ремесленников (сапожники, столяры, плато;чники, часовщики и т.д.), цех, мини-предприятие, которое при благоприятном стечении обстоятельств (возросший спрос, умелое руководство, налоговые послабления) может разрастись вплоть до многотысячного коллектива и превратиться со временем в большой завод или фабрику.

Отец часто ездил «в артель» за кирпичом, красками и другими нужными в хозяйстве материалами и предметами быта. Чаще всего в артель, которая называлась «Дружба».
Немного истории.  Артельное движение зародилось в конце 1920-х годов. В 1930 году в Канаше открылась артель «1 Мая», которая делала столы и стулья. В течение 10 лет ее председателем был житель Больших Ярём Тихонов Сергей. Позднее была организована артель «Красный воин» (ныне комбинат бытового обслуживания) и артель «Авангард». Последняя стала быстро расширяться, ее-то и переименовали в «Дружбу». В 1960 году «Дружба» объединяла 1500 человек. Артель обжигала кирпичи, выпускала лаки и краски, валенки, машинное масло, мочало, заготавливала лес, даже пекла хлебобулочные изделия. У артели было 3 столовых, цех по шитью сапог, часовая мастерская, фотоателье и парикмахерская.

Еще тогда эта артель заинтересовала Анатолия своим укладом и разнообразием. Впоследствии, став взрослым, он и сам захотел организовать нечто подобное, не переставая удивляться предприимчивости земляков.




Места родные

Толик шел по знакомым искривленным улицам, время от времени здороваясь с пожилыми, в основном, односельчанами. Вчера он проходил этим же путем, но ощущения были другими. Видимо, непосредственная близость школьных будней нового учебного года придавала его чувствам особый, сладковато-волнительный настрой.

Анатолий жил, как мы уже сказали, на Канашской улице. На ней и на соседних улицах было немало его ровесников. Надо сказать, что в первые послевоенные годы по всей стране родилось достаточно много детей, особенно в деревнях. Так, в первый класс с Толиком пошло сразу человек пятнадцать. Такой компанией (приблизительно десять и более мальчишек) они и ходили и в школу, и трудиться, и гулять. Это называлось «ходить кучей». Там были ребята из трех классов: «А», «Б» и «В».
 
Сегодня Анатолий пошел только с Томой, выполняя задание родителей, и ребятам заранее сказал, чтобы пару дней они походили без него. Они все поняли, и никто не обиделся, поскольку по дороге в школу Толик с друзьями любили дурачиться, и иногда у кого-то прорывались разные «словечки». Все это второкласснице Томе видеть и слышать было необязательно. Анатолий поводил ее немножко в октябре, дальше она уже сама ходила, с подружками.

Он шел вдоль оврага, вдоль перекопанных, но еще не перепаханных картофельных участков. И еще одного оврага, где пару лет назад дети вместе со взрослыми сажали липы на склонах для его укрепления, поскольку сверху шла «важная» тропинка, по которой яремчане ходили тогда, когда им нужно было срочно «срезать» часть пути. 

Этот путь был настолько привычным для Анатолия, что он мог бы, наверное, пройти по нему с закрытыми глазами. Вот, снова овраг, потом пруд с мощными вековыми осокорями (черные тополя) у воды. А дальше дорога какое-то время шелковисто струилась вдоль речки с удивительным названием Озирма, которая местами составляла с оврагами единое целое.

Наконец, дошёл до второго, «неглавного» моста через Озирму. Начинался он с деревянного помоста, который при разливе очень пригождался, а летом обычно лежал среди высоких выцветших на ярком солнце трав. У самого берега мост начинал «расти» вверх, благодаря украшавшим его нескольким фермам из толстых жердей, от которых шли вертикальные опоры, и уже к ним были приколочены простые перила. Анатолий любил это место за его удаленность от суеты, романтичность, тихость и за то, что в этих сколоченных, невесть когда, деревяшках было столько родного, с малых лет знакомого и изученного до каждой зазубринки. До такой степени любил, что если бы однажды этот мост заменили на железный или железобетонный (как это делалось в некоторых местах), для него это было бы большой потерей. Наверное, он мог бы и заплакать, придя сюда однажды и не увидев своего привычного и любимого моста.

А недалеко от этого места, прямо из стенки оврага вытекал родник. Чьи-то заботливые руки вставили в плотную отвесную глину длинную железную трубу, и теперь было удобно набирать воду и умываться. Часто это делали путники, шедшие по проселочной дороге, которая проходила в нескольких метрах от родника.

Толик с ребятами любил прийти сюда после школы, особенно в жаркий день, и напиться вкусной воды прямо с ладоней. А еще им нравился старинный родник Аслыр, расположенный чуть дальше от первого, который они периодически чистили наравне со взрослыми.




Жизнь оврагов

А почему реку назвали Озирма? Как вы уже поняли, Ярёмы, как, впрочем, и многие чувашские села, представляли из себя довольно пересеченную местность. «У, сирма!» — это восклицание вырывалось у многих, впервые приезжавших в это место, и обозначало: «О, овраги!» То есть удивление от того, сколько здесь оврагов. Отсюда пошло название Озирма. И сейчас мы увидит такую же картину, и чтобы перейти с одной улицы на другую, нужно перейти через овраг.

Оврагов здесь насчитывалось около трех десятков. Название у каждого было особенное. И каждый имел не только свою историю, но и свой характер. Ощущение того или иного оврага было неповторимым, но это мог понять только тот, кто родился в здешних местах.
 
Толик не помнил все их названия, но пять-шесть из них мог назвать, особенно те, в которых они с ребятами любили играть или жечь костры. Например, в Еловом овраге — здесь до сих пор густо росли ели, пахло хвоей, под ногами было мягко, а на дне оврага царил полумрак. В овраге «К;львар» был небольшой пруд. Его вырыл когда-то Матвей — житель деревни Ухманы, отец некоего Рамаша. А в Собачьем овраге (по-чувашски он назывался Анч;к вар;) когда-то целый год прожила собака, потерявшая хозяина, которая отчаянно лаяла на прохожих. Потом куда-то пропала.

Масар вар (или Лешайкки урам;) — довольно длинный овраг за улицей Полевая. До 1750 года здесь хоронили некрещеных чувашей, а по дну оврага шла конная дорога. Черемуховый овраг (;;м;рт вар;) — короткий сухой овраг, раньше здесь была небольшая поляна, вокруг которого росли черемухи. Очень живописным и поэтичным был Голубой Овраг (К;рен вар) — название ему дали из-за того, что на дне его росли голубые цветы.

Вдоль некоторых оврагов, как мы уже поняли, шли улицы Больших Ярём, так что овраги были как бы естественными границами между разными частями села, которые также имели особенности своего быта, свой колорит. Земли не хватало, тем не менее, яремчане не очень любили сажать что-либо на склонах оврагов, поскольку во время длительных дождей тамошнюю почву сильно размывало.

Овраги были не только излюбленными местами для игр Толика и его товарищей, мальчишек манила туда сладкая малина, смородина и ежевика. Еще они любили там собирать лесной орех и рябину.

Озирму, протекавшую через Ярёмы, в старину  именовали Окрис, но это древнее и малопонятное слово не прижилось, поэтому с конца 18 века речку стали называть нынешним её названием.

Толик любил эту реку, как любил каждый холм в округе, каждую березку и сосенку. Чистая и прозрачная вода Озирмы вытекала из Мамеевского леса, доходила до места между двух крутых берегов, где ее течение усиливалось, и возле деревни Аксарино впадала в реку Ута. В свою очередь Ута вливалась в реку Кубня — приток Волги.
 
Анатолий с детства любил большие ели и сосны, многовековые дубы, высокие березы и липы, которые росли вдоль этих рек и образовывали непроходимые чащи. Но особенно ему нравился маленький островок открытого пространства с загадочным названием «Сутай» (светлое место). В свободное время, погожими летними деньками, Толик приходил сюда с книгой на чувашском, садился на мягкую траву, зачитывался едва ли не до заката. Произносил слова вслух, любовался красотой и глубиной родной речи. Многие особенности чувашского языка были для него сколь интересны, столь и непостижимы. Например, словосочетания: «Собака лает», «ветер дует», «суп кипит». Во всех этих трёх выражениях используется один и тот же глагол — «вереть». «Почему так? — думал любознательный мальчик, и не мог найти ответа.

Позже он будет читать здесь романы «из взрослой жизни», которые по случаю были обменяны у библиотекаря на небольшое ведерко краски или банку извести. Перед юным взором нашего героя всплывали картины невероятных приключений персонажей романов Стендаля, Гюго, Джека Лондона. Утомившись от чтения, Толик откидывался назад в шелковистую траву и, заложив руки за голову, смотрел на красивые, как сливки, облака, плывущие по ослепительной сини и мечтал о том, как и он бороздит воды Атлантики на легендарной старинной шхуне, сражается с бандами наемников и защищает честь прекрасных дам, виртуозно владея шпагой…




О Ярёмах

Свою деревню Толик тоже любил, как любят родное существо. Для него Большие Ярёмы были как бы одним большим домом. В любой части деревни он чувствовал себя уютно и защищенно. Благодаря природной любознательности, он уже в раннем детстве знал историю возникновения Ярём  (которые называли то деревней, то селом) и о том, какие люди населяли эти места. Со временем этих знаний становилось только больше.
Ярёмы (само название шло либо от воловьего ярма, либо от имени Еремей)  не случайно назывались селом старинным и необычным, поскольку вели свою историю, по сведениям разных исследователей, с 17 века и прославились значительными для этих мест событиями и интересными людьми. Из предания, переходящего из поколения в поколение (и Анатолий не раз слышал его от старших), основатели деревни примерно в 1646 году или чуть раньше переехали из нескольких чувашских деревень на речку Окрис (Озирма). Первых жителей привлекли черноземы, на которых можно было собрать хороший урожай. Лучше всего удавалась рожь, особенно озимая.

Мужики исстари работали на земле, пасли скот, торговали, уходили на сезонные промыслы. Женщины, кроме полевых работ, пряли лен, посконь и шерсть, ткали холсты и сукно для себя, а также на продажу, успевая заниматься домашним хозяйством.

Лес вокруг села был строевой — дубовый и еловый (попадалась и сосна), даже для кораблестроения использовался.

Время шло, село росло, земли; прибывающим поселенцам часто не хватало, приходилось корчевать лес. Для этого в первый год топорами разрубали кору дерева снизу, а на следующий высохшие деревья валили или сжигали на корню. Золу использовали на удобрение. Самым трудным было корчевание пней. Дед рассказывал, как пень сначала лопатами очищали от земли, потом обрубали корни, после чего длинными жердями выдирали из земли его остатки, которые увозили домой на дрова или сжигали на месте. Корчевание леса было тяжелым и трудоемким делом, поэтому семьи среднего и малого достатка объединялись со своей родней, а богатые нанимали батраков. Совсем бедные жители, одинокие женщины и местные лодыри (были и такие) даже и не мечтали о плодородной земле.

Ярёмы с годами увеличивались в размерах, прирастали новыми улицами. Жители села относительно благополучно пережили и петровские времена, и века крепостного права, видели Столыпинские реформы и расцвет Российской империи, познали скорбь Первой мировой, трех революций, Гражданской и Великой Отечественной войны. О последней мы еще скажем и не раз, глубокий след она оставила в народе.
 
К осени 1959 года в Больших Ярёмах насчитывалось около 300 домов и свыше 1200 жителей. Правда, до войны было больше. Но потихоньку население росло.

… Толик почти дошел до школы, еще раз оглянулся на село, увидел необыкновенную красоту оврагов, полей, окрестных лесов и вспомнил дедушкины слова: «Здесь моя Родина. Здесь мои предки крестились, учились, венчались и детей ро;стили. Как говорили в старину: «Тут пуп резан».

До школы, было километра полтора: сперва идешь вдоль двух оврагов по главной дороге через мост,  потом берешь чуть правее и далее идешь вдоль пруда. Если до начала занятий оставалось много времени, ребята могли пройти длинным путем, вдоль нескольких оврагов. Если надо было побыстрее, то путь «срезали» прямо через овраг. Пруды на Озирме шли каскадами. Между первым и вторым из них было продолжение реки, между вторым и третьим —  небольшая плотина, по которой и шла основная дорога (по ней могла проехать телега и полуторка).



Школа встречает
      
Вот, впереди, на холмике между двух оврагов, показалась одноэтажная деревянная школа, в которой учился Анатолий вместе с братом и сестренкой. Это было основное здание, но неподалеку от него, тоже на возвышенностях, располагалось еще несколько строений, больше похожих на небольшие домики, в которых учились два, три или четыре класса.

Около школы блестел на солнце пруд, вокруг раскинулся очень хороший сад с плодовыми деревьями и  огород. Школа была тоже небольшая, с печным отоплением. В ближайших планах колхоза «Ударник», было значительное расширение школьного здания (поскольку оно обветшало и к тому же с трудом вмещало молодое растущее народонаселение), так что скоро, возможно в будущем году, Толика и его маленьких земляков могло ждать радостное новоселье.

Дети школу и учителей любили, учиться старались, кто как мог. А если нужно было поработать на приусадебном школьном участке или вымыть полы в школьном коридоре — почти все соглашались охотно.

Все предметы преподавались на чувашском языке. Но с 5-го класса вводилось изучение русского и немецкого. Вообще,  в 1959 году была введена восьмилетняя система школьного образования взамен семилетней. Теперь классу Анатолия придется  учиться все 8 лет.
 
Место, где располагалась школа, раньше называли «Домом Кузьмы». Здесь когда-то обитал местный житель по имени Кузьма, родившийся аж в 1854 году. А если немного углубиться в более позднюю историю, то можно узнать, что 15 февраля 1884 года некий Григорий Игнатьев, сын диакона Павла, уроженца Ярём, открыл в селе частную школу для мальчиков, работая в ней учителем, имея на то соответствующее образование и разрешение. Называлась она так: «Школа грамоты». Свыше 40 лет у этой школы не было своего здания, дети обучались в наемных домах. Зимой каждый ученик приносил в школу по полену для печки, а если ребенок приходил без полена, то учитель запросто мог прогнать его домой.

Время шло. Отгремели Первая Мировая, две революции, Гражданская. В середине 1920-х годов в школе обучалось уже 92 ученика, а в 1928 году для учащихся построили деревянное здание, которое очень обветшало в военные годы. И после войны районный бюджет выделял денег мало, потому что колхоз «Ударник» был в то время очень беден, на ремонт не хватало. Обещали изменить положение в следующем, 1960 году, поскольку страна и республика уже встали на ноги, и можно было вполне обосновано заострить вопрос о реконструкции здания школы или даже о строительстве новой.

Уже где-то с начала 1950-х в школе было проведено электричество. Лампочки горели в коридоре и в классных комнатах. Печки топили дровами. В октябре чуть подтапливали, погода стояла относительно теплая.

В школе учились по шестидневной системе. В Толином 5 «Б» классе было 25 человек. Мальчиков в разное время у них насчитывалось от пяти до семи, в основном были девочки. Как и все ребята, Толик испытывал симпатию к некоторым девочкам в классе. Ему нравились Римма Григорьева, Галя Давыдова, которая хотела стать врачом, и еще одна Галя — Васильева. С девочками Анатолий дружил, помогал им, когда нужно было что-то тяжелое перенести, относился к ним уважительно.
 
Учителя их шибко не баловали, иногда могли дать и указкой по лбу, а ученики, по доброй традиции, говорили им «спасибо» и не жаловались на них. Учителей было немного. Математику вела Галина Петровна, Виталий Данилович преподавал физику, черчение, а с 59-го года стал классным руководителем («вёл» их вплоть до окончания седьмого класса). Виталий Данилович был фронтовиком, прожил огромную жизнь, полную любви к людям, умер в июне 2021-го года, не дожив нескольких лет до столетнего юбилея. Нонна Федоровна — вела естествознание, Виктория Леонидовна — пение (кстати, петь Толик любил).

 Учителя были все как на подбор ответственные, работали по призванию, а не за отдельную плату. Если ребенок учился плохо, то они его сами, без согласия родителей, оставляли после уроков и занимались с ним дополнительно. Директора школы порой менялись. В этом году директором был Тимофей Иванович, который вел немецкий язык, историю и географию. Потом директором стал Виталий Данилович.

На пришкольной территории и за ее пределами было около гектара школьных садов и огородов: огурцы, помидоры, капуста, яблони, теплицы. Чаще всего в школьном саду трудились с учителем биологии Евдокией Васильевной Соловьевой. Картошку на школьном участке копали обычно в сентябре.  Учащиеся работали без халтуры, от души, ведь урожай, как мы уже отмечали, шел на поддержку учителей (его делили между ними), поскольку у самих учителей не было приусадебных хозяйств, и деньги им платили небольшие.

Школьники также сажали деревья в питомнике №7 Канашского лесхоза. А по весне перебирали овощи на овощной базе деревни Кельте-Сюле.

 Когда Толик вошел на школьный двор, торжественная линейка уже закончилась (на ней, кроме напутственных слов, отметили тех ребят, которые лучше всего работали на уборочной, упомянули и обоих братьев Максимовых). Народ радостно расходился по классам. Знакомые лица. Загоревшие, окрепшие за лето ребята (у некоторых волосы выгорели добела) и вытянувшиеся, как-то странновато теперь выглядевшие девочки. Не все, кто был переведен в 5-й класс, работали в сентябре на колхозных полях, для десятилетних мальчиков и девочек это было по желанию, некоторые до октября разъехались по бабушкам-дедушкам. Потому и смотрел Анатолий на некоторых ребят как впервые.

Запах родной школы… Залитые светом классы. Дощатый крашеный пол. Грубые, но такие родные парты с неровной поверхностью, покрытые многими слоями краски. Вкусно пахнущая мелом, черная, влажная «аспидная» доска.

Их 5-й «Б», с прошлого года носивший, как классная пионерская организация, имя В.И. Чапаева («Отряд им. В.И. Чапаева»), дружно вливался в знакомый, хорошо сохранявший следы свежего ремонта, класс.

Цветов сельским учителям в первый день учебного года обычно не приносили — этим никого в селе не удивишь, у каждого в палисаднике росли пионы, «петушки», астры, у некоторых георгины и тюльпаны. И, конечно же, ромашки. В конце учебного года цветы приносились — те, что успели появиться. А вот на 8 марта цветов тоже не дарили, поскольку взять их было негде, разве что в Канаш грузины привозили мимозу, да не всем она была по карману.

Свою благодарность учителю селяне выражали более практичным образом — приносили картошку, яйца, яблоки и сушеные грибы, пироги, домашний хлеб, да мало ли чего еще. Учителям-мужчинам — что-нибудь покрепче (местного изготовления обычно). Даже если человек был непьющий, самогонка использовалась для лекарственных настоек, растирки и для обработки ран (кто-то до сих пор «бинтовался» — боевые раны никак не хотели заживать). Иногда, но не в школе, самогонку подливали и в спиртовку, чтобы подогреть кружку с чаем, например.




1959

Отвлечемся немного в сторону и попробуем вспомнить, каким был этот далекий и одновременно близкий 1959 год. Начался Карибский кризис. Хрущев (по народной этимологии «Хрущ») был человек интересный, авантюристичный и непредсказуемо-страшный одновременно. К примеру, на Новой земле к тому времени уже успел взорвать стокилотонную водородную бомбу, её-то и прозвали в народе «кузькина мать». На месте взрыва все вымерло и, говорят, 85 часов во всем мире барахлила радиосвязь, а взрывная волна несколько раз обошла вокруг земли. Американцы здорово тогда испугались.
 
Что еще знаменательного произошло в этом году? Сняли фильм «Баллада о солдате». Ввели семилетнее планирование народохозяйственной жизни вместо пятилетнего. На Кубе Фидель Кастро смог устроить удачный переворот, прогнав американцев. Провели всесоюзную перепись населения. В Москве открыли ВДНХ. Камчатку «тряхануло» под 8 баллов (страшно было даже тамошним старожилам). За границей советские спецагенты ликвидировали Бандеру. Восстал угнетенный Тибет. И, наконец, появились «стиляги» — «отрыжка капитализма» — как о них метко выразился кто-то. А некоторые считали их по-настоящему свободными людьми. До Ярём от стиляг (благодаря фильмам в деревенском клубе) дошли лишь высокие мужские прически-зачесы на репейном масле, с мелкими бакенбардами. Да в Канаше кое-кого из молодых начальников можно было видеть в щегольском пестром пиджаке (самопальный он был или привозной — не разберешь, если и подделка, то очень качественная, плод безсонных ночей местных умельцев). А вот узких брюк позволить себе не могли — стыдились. Но если разобраться, все это было просто суетой. И действительно, как какие-то стиляги могли повлиять хоть чем-то на жизнь простых обитателей Больших Ярём?

Кое о чем из перечисленного здесь Толик узна;ет позже, а о чем-то еще долго не будет знать…




«Я, Иван Иванов…»

Классным  руководителем в 5 «Б» стал Виталий Данилович Гаврилов, муж Раисы Порфирьевны, которая вела их класс четыре предыдущих года. Виталия Даниловича все хорошо знали и любили (он вел у них некоторые предметы и раньше). Подождав, пока все усядутся и перестанут вертеться (первый день!), он, кашлянув в кулак, произнес:
— Рад вас всех видеть, дорогие мои. И поскольку вы у нас уже  почти взрослые и самостоятельные, мы в этот первый учебный день не будем давать вам обычного домашнего задания написать сочинение о проведенном лете. Вместо этого мы с вами будем учиться составлять свою собственную автобиографию, это очень пригодится вам в будущем при поступлении в учебное заведение и на работу, а также при вступлении в партию, если будет желание и стремление.
Виталий Данилович, фронтовик (тогда еще не говорили «бывший фронтовик»), сам имел биографию очень богатую и насыщенную событиями. Он и его супруга были отличными воспитателями и очень любили «своих дорогих деток», хоть те и пошаливали иногда. Дети есть дети — супруги-педагоги, прошедшие через большие жизненные испытания, отлично понимали это. Мы уже сказали, что Виталий Данилович преподавал физику, математику (арифметику, геометрию, алгебру) и черчение. Благодаря ему многие ребята в 5 «Б» впоследствии полюбили физику, которую, скажем откровенно, далеко не все школьники любят.
В.Д. вывел на доске: «Я, Иван Иванов, 1949 года рождения, родился в селе Большие Ярёмы Канашского района в семье…» Дальше написал: «отец», «мать», «дед», «прадед», «школа», «любимый предмет», «интересуюсь…», «собираю (коллекционирую)…», «основные события жизни», «как провожу лето», «помощь родителям дома», «умею…», «мечтаю стать…»
Толик обладал очень живым воображением, много читал и живо представил себя совсем маленьким. Странно, но он почти ничего не знал об обстоятельствах своего рождения. Папа и дед иногда говорили ему с какой-то таинственной интонацией в голосе: «Ты родился в лесу», — словно бы напоминая о каком-то важном предназначении, исполнить которое ему еще только предстоит. Вот и все, что он знал о начале своей жизни. Порой это выглядело так: ему представлялся младенец в пеленах, лежащий на опавшей хвое среди мозолистых корней вековых сосен.
— Если вы ничего не помните из своего раннего детства, — задумчиво произнес Виталий Данилович, — расспросите взрослых, они подскажут. Много не пишите, автобиография должна быть не меньше одного тетрадного листа и не больше двух. Сильно можете не торопиться, работу нужно сдать в конце недели, в пятницу.
Толику настолько понравилась эта новая для него тема, что все захваченные  с собой пирожки постепенно и как-то малозаметно («Толян, дай пирожок») разошлись по классу, ему же только и дали откусить пару раз из чужих рук (хорошо, что хоть каравай успел вовремя передать Данилычу). Да и не думал он сейчас о еде. И даже несколько новых ребят, появившихся в их классе в этом учебном году (второгодники) не смогли отвлечь его от напряженной мысленной деятельности: новая тема начинала звучать в нем все сильней и сильней.




Я вырос на печи

Из школы шли медленно из-за Томы. Она жизнерадостно что-то болтала и напевала всю дорогу. Бантики трогательно торчали из-под шапочки. Анатолий же никак не мог отвлечься от мысли о событиях своей биографии, пытался вспомнить себя с самого раннего возраста. И получалось!
Вошли в дом. Никого. Тома бросила школьную сумку и побежала на двор «курочек смотреть». Прислонился к печке. Теплая. Раньше Толику говорили: «Ты вырос на печи». Позже он и сам порой говорил: «Я вырос на печи, у меня был матрас, набитый соломой, а за печкой было тепло и особенно уютно. Жил себе спокойно в родительском доме,  мечтал о путешествиях и дальних странах, о героических подвигах и свершениях, и все это примерно до восьмого класса, пока я из дому не ушел». Да, вырос на печи, как и миллионы его сверстников-сельчан по всей стране, уверенно возрождавшейся из послевоенного пепла.
В доме было две комнаты, все спали в одной из них, чтобы дрова не тратить. Когда печь натопят, как следует, Толику становилось жарко, и он слезал вниз, на нары. За печкой тоже тепло, там можно было спрятаться, никто и не увидит. Мать готовила в печи, обычно ставила туда большой чугун, сантиметров сорок диаметром, для щей-борщей, каш, жаркого. Вниз клали свинину (баранину), картошку, лук, соль, все это заливалось холодной водой — и в печь. И пока дети в школе, все это пеклось, наполняя дом, да и весь двор ароматами. А дети потом должны были все это сами разделить по справедливости. Две верхние риски котла — Толе, две пониже — Алешке, еще на две ниже — Томе. Свою долю каждый должен был съедать ровно. И каждый, приходя домой, сам себе накладывал (кроме Алеши, пока он был маленьким). Позже всех приходил старший Николай. Если кто-то сильно оголодал, увлекся и съел чью-то долю — мог разразиться скандал, поскольку вековые обычаи в крестьянских семьях блюли довольно строго.
 Хлеб пекла мама (иногда с бабушкой или Тарущ) штук по десять-пятнадцать сряду. И этих ржаных караваев хватало на всю неделю. Белый хлеб у них тоже не был редкостью. «Какой же он вкусный был! Наре;зал его, солью посыпал, подсолнечным маслом полил. А если еще сало найдешь... Молока парного тебе еще, может, предложат. Да и мясо было в рационе постоянно. Свинью резали зимой, когда морозы пойдут, и ее вешали в чулане за ноги. Выйдешь, настрогаешь этого мороженого мяса — строганины, посолишь — и с черным хлебом за милую душу. Жили пусть не богато, но всего было вдоволь», — так вспоминал об этом золотом времени Максимов позже.




Дом

Теперь самое время рассказать о доме, в котором жила семья Максимовых. Небольшие окна дома смотрели на восток, чтобы с утра было солнечно. И хотя основным типом дома в то время был бревенчатый четырехстенок, рубленный «в чашку», у Максимовых был классический пятистенок, более подходящий для большой семьи, с окнами на три стороны.
Старинный, но все еще крепкий смолистый сруб самого дома стоял на дубовых «стульях». Их вкапывали в землю, а пространство между ними было заполнено короткими бревнами или плахами, которые подкладывают под нижний венец сруба поперек стены. Тесовая крыша (железную мало кто мог себе позволить) выступала над срубом, образуя навес. Крышу, покрытую доской-тесом с небольшим пологим желобом посередине каждой доски для стока воды, не красили, но покрывали олифой (отечественная олифа, как известно, делалась из подсолнечного масла).
В дом входили по широкому добротному крыльцу с двумя ступеньками. Потом шла клеть, построенная  из толстых бревен, также на дубовых «стульях» с хорошим полом и потолком, но без окон. Здесь хранили припасы, посуду и прочий домашний скарб. Между клетью и жилой частью находились сени. В пятистенке обе жилые половины соединялись дверью. Одна половина, которая соединялась с сенями, отапливалась небольшой голландкой, имеющей общий дымоход с русской печью, которая стояла в другой комнате, занимая солидную часть ее. По стенам были развешены фото родных в рамках – деды, прадеды, прапрадеды с семействами. Род. На некоторых была военная форма разных лет.
Полы были деревянными, не крашеными. Несколько раз в год их обновляли особым тесалом. Потолки в избе не были низкими, никто не нагибался, расхаживая по дому, но и слишком высокими назвать их было нельзя: протянешь руку — и потолок. Все на протяжении веков было продумано до мелочей, чтобы людям жить в таком доме было комфортно, при этом лишнего тепла не расходовали. В день достаточно было небольшой охапки дров, даже в сильный мороз.
Конечно же, сердцем и душой этого дома была та самая русская печка — большая, побеленная, со ступенечками, приступочками, нишами для горшков, валенок и дров, несколькими дверцами для чистки сажи, огромным устьем, в котором еда готовилась сама собой без всяких технических новшеств, от которых человек стал буквально зависеть через каких-то 30-40 лет (ближе к концу века). Устье в печи было огромное, как пещера неандертальца, и в старину там не только готовили еду, но и мылись, и даже спали.
По-старинному, каждый угол в доме имел свое название. Например, дверной угол назывался «алак кукри», а печной — «камака кукри». Под потолком были две плоские перекладины, на которых хранили всякие мелкие вещи, клали новоиспеченный остывший хлеб, вешали одежду. У Максимовых еще оставалась старинная мебель, украшенная резьбой и бережно сохраняемая.
Самым необходимым и универсальным предметом мебели были нары (сак) шириной около полутора метра, они были очень удобны и для работы, и для отдыха. На них, постелив подушки, перины или тюфяки, в старину спали всей семьей.  У некоторых соседей нары уже давно были вытеснены модными железными кроватями и другой покупной мебелью. Под нарами хранили всякую утварь. В холодное время маленьких детей не спускали на пол, и они целый день играли на этих широких нарах.
Под нарами находился вход в подпол. Посреди подполья была выкопана яма метра в полтора глубиной, куда спускались по лестнице. Это углубление обкладывали старыми досками для хранения картошки. По остальному подполью между половицами и самой землей можно было передвигаться на корточках. Во время сильных морозов туда даже кур загоняли.
В древности у чувашей, как и у других народов Поволжья, стол был не выше нар и использовался в особых торжественных случаях, например, во время молений и праздников. В чувашских традициях отношение к столу было особым. Детей с «младых ногтей» приучали, что на стол нельзя садиться, стучать по нему, класть грязные вещи. Даже когда старший сын Николай, задумчиво листая книгу, чуть прислонялся спиной к столу, мать или бабушка могли сделать ему замечание.
Еще с прадедовских времен у дальнего окна стоял огромный кованый сундук, на котором можно было сидеть и даже спать. Дети, особенно маленькие, любили в нем прятаться. Сидишь в сундуке — словно бы в каком-то неведомом загадочном мире пребываешь, лишь в щелочку поглядываешь, все видишь, а тебя найти никто не может. Только вот крышка больно тяжелая, давит на макушку-то. После того, как прадеда Максима не стало, сундук затащили на чердак. Хранили в нем старые граммофонные пластинки, фарфоровые чашки, несколько серебряных ложек, в том числе и трофейных, Георгиевский крест и «старорежимные» медали, медяки и Рождественские открытки, дореволюционную саблю, снова трофейный отцовский парабеллум, цветастые жестяные коробки из под конфет, кое-какие документы — метрики, удостоверения и т.д.
В доме у каждого было свое место. Кто любил тепло, как Толик — тому место на печи. Кто хотел местечко попрохладнее — мог выбрать большие нары у окна или кровать в углу напротив печки. Дед, когда оставался ночевать, любил ложиться под образами, головой к ним. Родители ночевали в другой комнате, но когда для экономии дров топили лишь большую печку, отец ложился на печку (там места было вдоволь), мать — с Томой. А вот Тарущ и Укщук, когда в метель оставались у них, ночевали в холодной комнате, очень просили не тратить на них дров — наденут тулупы, укроются с головой и спят себе.




Характер и еще кое-что

Пообедав (бабушкины щи из одного котелка, картошка с  зеленью из другого) и управившись по хозяйству (снова корова,  дрова, принес с кучи у дровяного сарая опилок для утепления курятника, отец попросил), Толик отправился на пустырь, где в первые дни школы они с ребятами обычно «обновляли осень». Это значит, встретиться, в том числе и с теми, кого сегодня не было в школе, и, наслаждаясь полной свободой, дурачась и веселясь, обменяться летними впечатлениями.
В школе учеников чаще всего звали по фамилии или по прозвищу. Толика ребята иногда (в приливе мальчишеского дружеского чувства) называли «Петросян» (по дедушке Петру), а в деревне Анатолия с друзьями звали «тутар ачасем» («тудар аджизем»), т.е. татарские дети, потому что предки Максимовых и некоторых из их соседей пришли их тех земель, которые населены татарами и башкирами. Это было возвращение чувашей на свои исконные земли, из которых они в старину вынуждены были бежать из-за набегов Золотой орды. И часто на каких-то общественных мероприятиях про Толика и «его команду» уважительно, а может с некой опаской говорили: «Пришли тутар ачасем, освободите место».
На пустыре увидел даже тех ребят, которые не пришли сегодня в школу. Обнялись по-братски, обменялись парой задорных мальчишеских приветствий. Потом стали сооружать костерок под свежие анекдоты и рассказы о поездках по Чувашии и по стране (Миха аж в Новосибирске побывал у родственников, они там академгородок строили), и всевозможные загадочные (и страшные) истории,  в том числе  привезенные дядьями и старшими братьями, приезжавшими в летний отпуск из армии (из них несколько человек служили на флоте), с целины и просто на студенческие каникулы. Это был мальчишник, который заканчивался обычно игрой в «ножички» или «чижа», веселыми прыжками с разбега на полог песчаного оврага и традиционным костром с картошкой на дне одного из оврагов, после которого дома можно было не ужинать. Анатолий во всех этих делах был заводилой. Так его и называли взрослые, ведь слово «лидер» тогда еще не использовалось в этом смысле.
А Максимов действительно был лидером. Если с уроков уходит — значит, уведет с собой и пять-шесть самых активных ребят. Куда? «Жарить картошку» за школой, запускать змея, гонять сизарей у колхозного гаража, смотреть на ледоход на Озирме или «ловить сусликов» в полях, заливая норы водой (потом мокрых, испуганных, пошатывающихся зверьков отпускали). С ранних лет ему была присуща в хорошем смысле авантюристичность, он все время придумывал что-то новое. Много лет спустя его назвали бы «креативным, новаторски мыслящим человеком». Талантливый, очень подвижный, очень живой. О таких еще говорят: живчик.
По утрам, особенно в каникулы, соседские мальчики старались его не упустить — сторожили, когда выйдет из дома. Со двора было 4 выхода — спереди двора, сзади двора, через калитку и боковую потаенную дверь в заборе, которая открывалась редко. Мальчишки пытались угадать: что Толик задумал сегодня? Надо пойти с ним — будет интересно, будет приключение. А может даже и чему-то полезному научимся, например, искать съедобные корни в лесу или строить «быстрые» шалаши. Вообще складывалось ощущение, что один только Толик знает, чем сегодня нужно заняться, а остальные нет.
Ребята вместе собирали желуди и сдавали на ферму.  Они шли на корм скоту (добавляли дробленые желуди свиньям), а также из них мололи муку, жарили эту муку с ячменем, добавляли кофейную эссенцию и делали кофейный напиток.
Иногда Анатолий «проскальзывал» мимо ребят и шел за рябиной (любил собирать ее один). Ее он сушил и относил в аптеку за небольшую денежку. Иногда собирал яйца прямо в шапку и сдавал в магазин — все по той же причине: хотел купить себе фотик. Самая простенькая «Смена» тогда стоила 120 дореформенных рублей, при этом средняя зарплата отца-начфина была тогда 450-500 рублей, а мать в школе получала 320-350 рублей. Отметим, что уборщица в городе получала в то время 490 рублей. Кстати, если попробовать вспомнить цены на некоторые товары и услуги тех лет, получится вот что:

Хлеб — 1 руб. 40 коп (после реформы 1961 года — 14 коп.)
Спички — 5 коп.  (после реформы — 1 коп.)
Ведро картошки на рынке — 5 руб.  (50 коп.)
Килограмм сахара — 8 руб. (80 коп.)
Билет в кино — 50 коп. (5 коп.)
Пачка папирос «новыми» деньгами - «Южные» (6 коп.), «Беломор» (22 коп.), «Байкал», «Огонек», «Прибой» (14 коп.), «Север» (14 коп.) — в среднем 2-3 руб. (20-35 коп.). Максимов не курил, но все цены знал на зубок, память-то у него была хорошая.
Пустая бутылка — 1 руб.- 1 руб. 20 коп. (12 коп., но со временем дошло до 20 коп. и больше)
После реформы 1961 года один нолик убрали и цена фотоаппарата, соответственно, стала 12 рублей 50 копеек.

Что бы ни делал Толик Максимов, он старался делать это с душой, на совесть, халтура была ему просто противна. Зная  его способность «уводить» ребят, школьное начальство пыталось извлечь из этого пользу — позже стало «на равных» просить его организовать очередной сбор металлолома, уборку территории, копку школьных грядок. Или включало его в инсценировку ко Дню Победы, ведь если Максимов согласился участвовать, то от остальных желающих отбоя не будет. Поэтому и было школьное начальство столь снисходительно к «командным убеганиям» под его чутким руководством. Да и учебному процессу  сельской школы это не больно вредило, ребят и без того отвлекали на разные работы в колхозе. Чуть повзрослев, он с этими ребятами стал в лес ходить и в двух-трехдневные походы (полями, лесами, берегами рек) на другой конец района.
Заводила-заводилой, а вот дед Петр за подвижный характер и баловство его частенько «прохиндеем» называл.
Лидерство. Что это, кстати, за феномен? Почему так бывает: один, не особо рассуждая, всегда готов подчиняться начальству или себе подобным, а другой это не очень любит и сам, особенно в сложных ситуациях, вместо исполнения чьей-то воли предлагает свои решения, которые он считает более правильными. Он же выстраивает действия людей по тому порядку, который подходит именно для этой ситуации: будь то полевые работы, тушение пожара или необходимость срочно наладить переправу через реку (к примеру, если мост унесло паводком). Словно бы от рождения, свыше вложено что-то в такого человека. И все это обычно формировалось с детства, в играх и мальчишеских забавах.  Именно из таких лидеров и был Анатолий. При этом имел, скажем так, не совсем типичный для чувашей склад характера.  Еще прадед ему рассказывал то ли в шутку, то ли всерьез, что по мужской линии род происходил  из потомков Чингисхана (а кто-то, присутствовавший при этом, возразил: «Нет, вы потомки Искандера (Александра Македонского)». Отец, также присутствовавший при этом разговоре, не возражал, но как-то загадочно улыбался. Как и что там было в древности — нам не ведомо, но прапрадед Анатолия точно был родом из Уфы, а в тех краях, говорят, есть такой особый род — никто из них не любит поддаваться.
Кроме лидерства выделялись в нем такие качества, как целеустремленность, твердость, принципиальность, четкое понимание многих важных вещей, жизненных правил (и следование им), трудолюбие, жертвенность, смелость, доброта, энергичность, неунываемость, предприимчивость.
Что касается последнего, то здесь перед Толиком Максимовым открывалось море возможностей., например, он не только собирал желуди и рябину по осени, но и летом участвовал в сборе лекарственных и «чайных» трав, ягод, грибов; летом же по дворам собирал кости и шкуры животных, также сдавая в пункты приема. То есть с самого детства Толик постигал азы честного, трудового предпринимательства.
Кроме деловой жилки, Максимова отличали вспыльчивость, обостренное чувство справедливости, но в то же время и отзывчивость, готовность прийти на помощь, подставить плечо. Тяга к знаниям, стремление освоить как можно больше — также были присущи этому обычному и одновременно необычному мальчику. Как и сильное стремление созидать, преображая этот мир, что впоследствии развилось и укрепилось в нем основательно.
А еще Толик Максимов с самого раннего детства стремился к свободе (даже стихи о свободе сочинял). Например, мечтал не быть кому-то чем-то обязанным, не хотел ни у кого ничего просить, хотел все сам сделать, всё своё иметь. Сперва это стремление было неосознанным, а взрослые думали, что он капризничает, «дурит». И он словно бы искал настоящего случая, безкомпромиссного экзамена, момента истины, который придет и даст ему возможность по-настоящему проявить свое стремление к свободе, закрепить себя в свободе, показав всем, что для него это не досужие рассуждения и «бунтарство», но жизненная необходимость. И такой экзамен, такой момент истины случился весной 1962 года в Чебоксарах. Впрочем, не будем забегать вперед, скажем лишь, что становясь старше, он всё чаще задумывался о свободе и в какой-то момент в своих размышлениях даже стал использовать это слово — «свобода» (раньше это было просто стремление, без какого-либо словесного выражения).
Видимо, это и было то, что называют одним словом: «повзрослел». Причем, в те времена это вполне могло относиться к 11-12-летнему мальчишке. Нам, современным людям, трудно такое понять.
Со временем Максимов стал все больше думать о личной свободе, о внутренней свободе, о том, свободно ли общество, в котором он живет, о том, можно ли сделать более свободной ту сферу деятельности, которую он выбрал (строительство). Он становился философом. Он искал свою свободу, пытался сформулировать, чем является свобода для него. Когда он задавал себе вопрос: «Что такое свобода, как ты ее видишь?» — ему было легче осознавать это. И разные ситуации дополняли это его видение свободы. Он понимал, что должно пройти много времени, прежде чем его представление о свободе устоится и упрочится. Это как строить дом — за день не построишь.
Был ли он в раннем детстве свободен от вещей: обуви, пальто, книг, простых сельских игрушек? Попробуйте на этот вопрос ответить сами. Но воспитывали его между «своего держись» и «просящему дай». В будущем он будет иметь всё: деньги, дома, квартиры, машины, брендовые гардеробы. Но будет ли он к этому привязан? Скорее всего, нет. Дарил, отдавал без счету. Если и случалась потеря — терял легко, расставался без сожаления, понимая, что все это — дело наживное.
Можно сказать, что с раннего детства Анатолия учили работать над собой, становиться лучше, деликатно направляли,  с любовью советовали. Много, очень много в этого мальчика было вложено. И он, будучи от природы отзывчивым, откликался на это, все время пытался преодолевать себя, преодолевать нехорошее в себе, стремился стать лучше, а с другой стороны он сопротивлялся (и порой не на шутку) тем обстоятельствам, которые хотели его сломать или, по крайней мере, надломить. При этом он старался до конца стоять за правду, защищать слабых, быть справедливым, чего бы это ни стоило. Искренне огорчался, когда видел несправедливость по отношению к какому-либо хорошему человеку или делу, готов был самоотверженно защищать.
Как видим, в Толике было много хороших задатков и качеств, хоть он и не был идеалом. Если бы его спросили, на какого киногероя или героя из истории он больше всего хотел быть похожим — он, наверное, ответил бы не сразу. Может быть, назвал бы Суворова или Мересьева. А после апреля 1961 года — сами знаете на кого.
Еще Толик старался, насколько мог, прислушиваться к тому, что говорят ему взрослые, уважал старших. Пожилые люди охотно делились с ним своими воспоминаниями, советами, мудростью, рассказывали об истории, обычаях и традициях Ярём, яремчан и чувашского народа.
И эти рассказы взрослых о прошлом — как жили в царские времена, в революцию, во время войны, как вообще жили чуваши когда-то — топили дома по-черному, мяса ели мало, в Бога верили крепко  и т.д. — вызывали у него живой интерес, жили в нем, оставляли глубокий след в душе. И раз за разом, на фоне тех или иных рассказов или событий, Анатолий учился постигать некие глубокие, но в то же время очень доступные  истины: быть честным, выбирать друзей, быть верным слову, быть преданным своим идеалам.
Еще, что немаловажно, не курил и не ругался матом (а вот часть мальчиков в его окружении матерились). Укщук однажды рассказала ему, какие это на самом деле мерзкие слова, и что святые люди никогда их не произносили: «Я, наверно, не святой, — думал он, гуляя по лесу с корзиной, полной малины, — но я хотел бы хоть в чем-то быть, как они».
В чем-то, как и все чистые дети, Толик был наивен, доверчив, но не глуп, умел рассудить в доступной ему степени. Ведь глупый человек тот, в ком слаб нравственный стержень.
Мальчишеские законы не нарушал, понимая, что если нарушишь одно, а потом другое, то со временем и уважение потеряешь, и порядка в жизни не станет. «Люди стали как дикари», — говорил порой дед Петр. Что он имел в виду? Толик не видел вокруг ни одного дикаря. Может, дед таким образом оценивал трудные моменты нашей истории, свидетелем которых был сам? Или это он так своеобразно пророчествовал о не столь отдаленных временах?
Или однажды Пётр Максимович рассказал о том, что слышал сам ещё в детстве. Когда создавали первые колхозы, в которых наравне с мужиками впервые стали трудиться и женщины, один старый яремский дед (он захаживал к Максимовым на чай по воскресеньям) сказал тогда: «Мужики продали своих жён». Некоторые поначалу пытались с ним спорить, но когда женщины стали осваивать массу других мужских профессий, а также руководящие должности, всё меньше внимания уделяя домашнему очагу, пыл деревенских спорщиков поугас. Толик, конечно, сразу не мог понять смыла этих слов, но деду не противоречил, поскольку доверял ему и уважал.
А еще на всю жизнь он запомнил отцовские слова, однажды произнесенные Константином Петровичем в особенно радостном настроении (Толику тогда было три года): «Будем строить — будем жить». И не раз потом отец повторял эти слова в важных жизненных ситуациях. С удовольствием стал повторять их и Анатолий. Эти слова были не просто присказкой. Впоследствии они помогали понять, глубже осознать то, что происходит с тобой на том или ином этапе жизненного пути. Произнес эти слова отец и после того, как на семейном совете было принято окончательное решение о строительстве собственного дома. Но эти важные слова он перенял от своего отца, Толиного деда, как некую драгоценность. И носил их в себе до определенного важного момента жизни. И только тогда произносил вслух.
А еще, как вы уже, наверное, поняли, все Максимовы верили в Бога. И хотя не всегда могли в условиях хрущевских гонений на веру открыто проявлять свою религиозность, детей в обязательном порядке на праздники водили в канашский храм. И крестики они носили также в обязательном порядке.



Чей ты?

Иногда (и это было с детских лет) Толик говорил что-нибудь самому себе вслух, как бы разговаривая с самим собой. Это помогало лучше осознать текущий момент, посмотреть на него со стороны. Чаще всего так он озвучивал некоторые мысли, вопросы, догадки, приходившие в голову и казавшиеся важными или необычными, требующими прояснения. Например: «Как перебраться на тот берег без лодки?» Или: «Ну, Константиныч, давай решай, не тяни». Особенно трогательно было слышать это, когда Толику было 8-9 лет.
Иногда, особенно в ситуациях, когда нужно было стоять за правду, к нему огненным шаром подкатывалось чувство зависимости от мнения окружающих его людей. Такие шары использовались в сражениях древнего мира, чтобы разогнать плотные фаланги противника (прочитал об этом в одной из книг). В эти мгновения где-то внутри, в душе; могло прозвучать: «Чей ты?» И он повторял вслух: «Чей ты?» Со стороны это могло выглядеть странно, но Толика это не волновало. Он даже мог еще раз повторить: «Чей ты?» Со временем Толик стал понимать, что его друзья, товарищи, родные, люди на улице, даже персонажи рассказов односельчан — все они один народ, частью которого он является. Но люди, тебя окружающие, не всегда бывают правы — он и это понимал. Зачастую этим людям не хватает смелости, чтобы увидеть и признать свою неправоту. Проще настаивать на ошибочном мнении. И тогда должен найтись кто-то смелый, хотя бы один. С детства Анатолий на себе почувствовал, что если уж ты решил быть смелым, то получишь и смелость, и силу, и убедительность. Он не знал, откуда эта смелость и эти силы к нему приходят. Он знал лишь то, что они обязательно придут, нужно только встать и стоять непоколебимо, как матросы-севастопольцы с известной картины художника Дейнеки.
Когда Тарущ (Укщук была более молчаливой, хотя и ни капельки не угрюмой, видно, всегда творила молитву про себя и лишь ласково смотрела на него) рассказывала ему о жизни святых, особенно внимательно он слушал о мучениках: святом Георгии-Победоносце, святой Варваре и о других. И в благородном порыве тоже готов был страдать за веру, как и они. В детском сердце не было страха. Это был чудесный порыв, вполне реальный, не придуманный, не мечтательный. Если в душе есть отклик, значит, есть чему откликаться. И этот порыв открывал в душе некие врата, через которые выходила (или входила?) смелость, проявляясь в повседневной жизни: будь то отстаивание своей позиции перед учителем и всем классом, заплыв через Волгу или встреча на сельской улице с сорвавшимся с цепи псом, когда даже взрослые, услышав приближающееся позвякивание волочащейся по земле цепи, перепрыгивали через штакетник в соседские палисадники. Толик брал с земли камень (или осколок кирпича), прислонялся к ближайшему забору и не боялся, ждал. Пес пробегал мимо, даже не смотря в его сторону.
В жизни Анатолия уже было несколько важных моментов, одни из которых можно было бы назвать переломом, а другие потрясением. К примеру, когда ему было всего три года, лошадь, запряженная в сани, вместе с ним стала проваливаться под лед на реке. В такие моменты внутри него как бы расширялось некое пространство, и тот самый внутренний голос, нет, даже не голос, а подобие голоса, говорил: «Чей ты?»
 Что это значит? Что значит — «чей ты?». Он не удивился, когда впервые услышал этот внутренний вопрос, когда совсем маленьким заблудился в лесу (в сорока метрах от жилья), испугался и уже готовился заплакать. Но голос его успокоил. И тропинка вскоре нашлась. Толик тогда воспринял этот голос как нечто само собой разумеющееся, как органичную часть самого себя.
Когда стал постарше, он уже мог попытаться ответить на этот вопрос: «Наверное, я — Божий. Ну, мамин с папой. А так — ничей». Еще позже он решил, что это, наверное, голос совести. Она задает ему вопрос для того, чтобы он понимал важность ситуации, в которой оказался, перестал бояться и сделал правильный выбор («если ты Божий, то и поступай по-Божески»). И такой внутренний диалог, простой по форме, но на самом деле происходящий на самом высоком бытийном уровне, помогал ему с честью выходить из той или иной затруднительной ситуации, не роняя человеческого достоинства.
Благодаря этому с малых лет Анатолий шел уверенно и твердо по жизни, не ломаясь, как многие тысячи людей, но, наоборот, укрепляясь духом. Это помогало ему преодолевать чувство страха, не становиться рабом человеческого страха или мнения окружающих, но поступать по своей внутренней правде, хоть порой и выглядели эти поступки в глазах других людей неразумными или же совсем безумными, как в случае с Чебоксарским инцидентом, о котором мы расскажем позже. Но, не смотря на то, что говорили люди, время показывало, что Анатолий чаще всего был прав…
Сидели с ребятами у вечернего костра, «обновление осени» подходило к концу. Еще рассказывали смешные и страшные истории, но настал такой момент, когда все постепенно замолчали, задумались о своем и долго ничего не говорили. О чем думал Толик? Может, о том, кем хочет стать? Или о том, как усовершенствовать конную косилку, которую иногда использовали в колхозе для обкоса труднодоступных окраин поля? А может это были более прозаические мечты о собственном мотоцикле? Или Толик думал о своих родителях, как трудно им порой живется. Может, он еще о ком-то думал? Например, о Гале из своего класса? И вдруг мысль: «А если у меня когда-нибудь появятся дети, интересно, какими они будут?»




Биография

Когда стало темнеть, Толик сказал друзьям: «Пора по домам». Затушили костер, руки и губы были черны от подгоревших картофельных корок. Придя домой, вместо ужина достал с полки небольшой горшок с медом, съел с удовольствием пару ложек, потом подошел к столу, с нетерпением достал списанный со школьной доски образец автобиографии, придвинул поближе керосинку, прочел внимательно каждое слово, раскрыл тетрадь на чистом листе, написал:
«Я, Максимов Анатолий Константинович, 1949 года рождения, родился в…» Здесь Толик задумался, да так крепко, что начал невольно кусать кончик карандаша. И вправду, ну не писать же ему  «в лесу...»
 Спросить бы у отца, но его еще не было, а мама прилегла отдохнуть, к вечеру очень уставала.
— Ба, а когда отец с Канаша вернется?
— К обеду обещал быть. Задержался. Скоро уже, наверное. Уроки делаешь?
— Да, автобиографию попросили написать. А где я родился, бабуленька?
— Дык,  в лесу.
— Вы все мне так говорите. А точнее?
— То лучше отец тебе расскажет, он там был. А еще что задали?
— Это всё.
— Может, пока отец едет, давай, что ли, дров попилим? Все равно сидишь — ворон считаешь…
— А давай.
Толику нравилось пилить дрова двуручкой. В деревне ее в шутку называли «дружбой»: «отдаешь-принимаешь», «принимаешь-отдаешь» — очень доходчивый образ настоящей дружбы. А у иных дружба  как постоянная дележка чего-то: «Моё!» — «Нет, моё!», «Отдай!» — «Нет, ты отдай!»: тоже остроумно подмечено. Больше всего Анатолий любил пилить дрова с отцом или дедом. Но и баба Аня тоже справлялась неплохо.
Пока пилили, приехал отец. Тихонько распряг Ветерка, перетащил привезенные из города мешки в амбар, только потом подошел к дровнику:
— Ну, здорово всем! Айда в избу, привез вам гостинец.
У отца оплата шла не только трудоднями, но и «лесничими». Это были небольшие, но все же деньги, и несколько раз в году отец покупал на них (и на выручку от продажи куриных и гусиных яиц, реже мяса, а также горшков, которые дед Петр делал) в городе все необходимое для семьи и для дома. И обязательно порадует всех небольшими гостинцами. В этот раз отец заглянул на рынок, где проходили базарные дни  по случаю окончания уборочной  и привез оттуда маме и бабушке по нарядному платку, Томе зеркальце, Алеше — маленькие белые валеночки к зиме, Николаю, который был старше Толика лишь на год — складной нож. Малые обрадовались, Кольки еще не было, наверное, подрабатывал где-то или с друзьями «прохлаждался», как говорила бабушка.
— А тебе, Анатолий, вот что, — отец вынул из кармана трофейный фонарик, очень хорошо сохранившийся, с батарейками. Видимо, кто-то хранил с войны, а потом понес на барахолку, которая всегда образовывалась на краю ярмарки. Тут отец его и купил. Он знал толк в таких вещах. Толик обрадовался. Конечно, он давно говорил отцу про фотоаппарат (у нескольких ребят в классе уже были свои фотики), но этому фонарику был действительно рад, как вещи полезной, красивой и приличной, чуть приподнимающей мальчишеский статус в глазах не только пацанов-одноклассников, но и ребят постарше.
— А фотоаппарат мы с тобой купим на весенней ярмарке, ты на него летом достаточно заработал, постарайся эти деньги не тратить. А пока пусть будет фонарик. Жалко, ярмарка на это раз недолгая, мог бы съездить с дедом горшки попродавать. Да и картошки пару мешков можно было бы увезти туда же, урожай хороший в этом году. Ну да ладно, тебе учиться надо. Как первый день прошел?
Пока отец говорил все это, Толик ускоренно осваивал это немецкое чудо техники (фонарь тяжеленький, черная краска лишь слегка потерлась на углах), на последний вопрос ответил:
— Пап, в школе задали написать автобиографию, расскажешь мне, как я родился, когда начал ходить, говорить? А еще просят про семью немного написать.
Услышав это, отец перестал есть и задумался, смотря то на витиеватый узор досок столешницы, то на поблескивающую ложку из нержавейки (была у них и еще одна такая, остальные — оловянные и липовые; трофейные не в счет, ими не ели). Сказал:
— Ну, раз такое дело, сынок, тогда послушай, — еще несколько мгновений подбирал слова. — Род наш простой, но славный, работящий. Предками своими ты можешь гордиться.
Эти слова у Максимовых переходили от отца к сыну, он уже не один раз слышал их от деда.
Отец тоже был хорошим рассказчиком, и вот перед Толиком и остальными слушателями постепенно развернулась целая картина со многими лицами, именами, городами, деревнями, судьбами. Что-то Анатолий уже знал, но о чем-то слышал впервые. Отец рассказывал часа два, не меньше.
К вечеру подошел дед Петр и добавил к отцовскому рассказу еще ряд важных, интересных, а, порой и удивительных событий.



Род

Предки Анатолия были людьми не только работящими, но и предприимчивыми, любознательными. Им не была присуща та непредосудительная ограниченность, которая отличает самого обычного человека: что имею, то храню, ни во что особо не лезу, мне больше всех не нужно, есть кусок хлеба — и довольно и т.д. Предки Максимовых всегда куда-то стремились, искали чего-то большего и не успокаивались даже тогда, когда добивались значительных успехов в жизни. Сообразительные, энергичные, не горлопаны — они всегда пользовались заслуженным авторитетом у окружающих. С ними советовались, им доверяли, на них можно было положиться в трудную минуту. Были, наверное, у них и завистники (особенно, когда видели со стороны, как развивается и крепнет их хозяйство, растет благосостояние), но не о них речь.
Трудно было бы читателю понять истоки характера нашего героя, не зная о его родословной. Начнем с вопроса возникновения его родовой фамилии. Дело в том, что Толин дед Петр по прадеду Максиму звался Максимов. Когда Толик в школу пошел, его, конечно, тоже спросили: «Как фамилия?»  А в ответ услышали: «Не знаю», — он и вправду не знал, не пользовались фамилией в быту. «Как папу зовут?» «Константин». «Значит Константинов будешь». И первый класс он закончил с фамилией Константинов. Потом посмотрели в метрику, а там написано «Максимов», но Толя этого не знал, ведь в семье его только по имени звали.
Когда мальчик впервые узнал о том, что настоящему человеку нужно иметь фамилию, тогда, возможно, и задумался о том, откуда пошел его род. И теперь, благодаря школьному заданию, у него появилась возможность узнать об этом гораздо больше. Отец когда-то рассказывал, что помнил родовую линию от своего прапрадеда, вот только имя его не сохранилось. Толик тогда ещё подумал: «Ну, ведь и у него, этого далекого предка, были мама и папа, бабушки и дедушки». Ему очень хотелось узнать, кем были его пра-пра-пра, где они жили.
В какую древность уходит корнями род Максимовых, мы не знаем. Были ли там Александр Македонский и Чингисхан — то нам не ведомо. Можно предположить, что это мог быть кто-то из подданных хана Кубрата, в старину обитавших в черноморской Фанагории. Дети хана воспитывались при дворе византийского императора и были православными. Потом его народ разделился на три части: кто-то ушел на Волгу, кто-то на Кавказ, а кто-то, сделав большой переход, осел в Болгарии. Подданные Кубрата дали начало таким народам, как болгары, поволжские татары, чуваши, балкарцы. Часть его народа плотно заселила Поволжье, Приволжье и Заволжье…
Со временем Анатолий настолько «загорелся» темой своего рода, что стал спрашивать не только родных, но шел с этими вопросами и к сельскому библиотекарю Виталию (дети звали его дядя Витя), и к учителю истории, и к знакомому отца дяде Коле, который работал в Правлении, был начитан и много знал. Толик узнавал об этом и у пожилых людей на своей улице, которые сидели на скамейке или на завалинке дома: от них много можно было интересного услышать. Сперва это было детской игрой на любознательность, потом затянуло, стали открываться неизвестные раньше факты и обстоятельства (в том числе и те, о которых говорили шепотом, с оглядкой), постепенно игра перерастала в большое исследование, и мальчишеские «изыскания о семье» превратились в серьезный генеалогический труд на многих страницах.
Род Максимовых, насколько это можно проследить, происходил от крепко «вжившихся» в землю крестьян, отличающихся особым трудолюбием и глубоким пониманием предназначения человека, живущего на земле, в своем доме, среди себе подобных. «Уважительный, рассудительный, трезвый и спорый на работу человек», — вот какой характеристикой обычно награждали таких людей односельчане.
Предки Анатолия приехали в Большие Ярёмы издалека, но осели здесь прочно. На таких, как они, держалось село, да и, можно сказать, весь тогдашний мир. К ним шли за советом в сложных житейских ситуациях, а в лихую годину — за помощью. Ибо знали, что человек, честно наживший свое добро тяжелым крестьянским трудом, к нуждающимся и бедным будет щедр и милостив. Многие современные люди никак не могут понять этого парадокса, не хватает им чего-то для понимания...
Как мы уже сказали, о прапрапрадеде Анатолия сведений не сохранилось. А вот о прапрадеде Никите кое-какая информация все же есть. И хоть фамилию его мы не знаем, но известно, что еще при Государе Николае Павловиче (хотя есть вероятность, что и при Государе Александре II) пришел он в Ярёмы из соседних мест. Женатый пришел или здесь женился после воинской службы — не ведаем, но по прибытии построил дом при помощи добрых соседей и обзавелся хозяйством. И, как говорили в старину, родил детей, среди которых был и прадед Толика — Максим. 




Прадед

Прадед Максим был «крепкого корню» мужик. Он любил работать, как и все его родственники. Вместе с семьей и родней занимался сельским хозяйством, гончарным делом и другой рода деятельностью. Считался единоличником. Максиму с родственниками принадлежало более 50-ти гектаров земли. На ней сеяли пшеницу, рожь, овес, а также ячмень и хмель, которые использовали на собственной пивоварне при производстве пива. В то время жили они замечательно, радовались большому хозяйству, обилию коров, свиней, овец. Одних только лошадей было около сорока. Пахотные земли семейства пролегали вдоль реки и пруда, что позволило Максиму Никитичу с родственниками освоить скорняжное дело, построив собственную фабрику, а также небольшое деревообрабатывающее производство, ставшее со временем семейной артелью. В реке замачивали древесину, в основном, липу, из которой затем делали бочки, телеги, мочала, колеса, сани и даже мешки. Из березы вырабатывали деготь. Семейное дело прадеда процветало, так как и в округе жили такие же трудолюбивые и зажиточные крестьяне­середняки, занимавшиеся, в основном, выращиванием и продажей зерна.
Супруга прадеда Максима — Евдокия Михайловна умерла очень рано. Овдовев, он больше не женился. Так многие тогда поступали (и вдовы часто замуж не выходили, берегли вдовство). У Максима Никитича было трое детей, все выжили.
Расцвет прадедовского хозяйства пришелся примерно на 1909-1913 годы, когда в России наблюдался значительный по темпам и масштабам промышленный подъем, а также небывалый до этого стремительный рост сельского хозяйства.
После Октябрьской революции 1917 года для семьи Максимовых и их односельчан наступили тяжелые времена. Новая власть ко многим простым людям отнеслась сурово, даже как-то не по-людски, отобрав честно заработанное. Попали под пресс раскулачивания не только прадед, но и дед, и, по сути, будущие родители Анатолия.
Рассказывают, как однажды к Максиму Никитичу пришли из какого-то далекого села люди, которых там все знали, как ничего не умеющих делать забулдыг, назвавшие себя «коммунистами». Эти «коммунисты» с перегаром изо рта заявили прадеду, что рабочий класс должен жить лучше, и поэтому крестьянам придется «делиться». А лучше бежать, куда глаза глядят. Прадед с дедом отдали, что могли, сказав, что никуда не уедут из родного села. Переломав то, что невозможно было унести, забрав всех лошадей, «новые власти» разорили скорняжное кустарное производство, а заодно и пивоварню и на «экспроприированных» же лошадях увезли отобранное добро. И только большой цельнолитой чугунный чан глубиной метра в полтора-два, в котором обваривали дерево, чтобы его сгибать в дуги, просто выбросили в реку, так как с собой унести не смогли: больно тяжел оказался.
Прадед прожил достойную, полную трудов и лишений жизнь. Был крепкого духа человек, не ломался под тяжестью обстоятельств. Присутствие духа сохранял в самые сложные моменты жизни. Умер прадед Максим под самый конец войны, немного не дожил до того радостного момента, когда вернулись с победой в родные края его орденоносные сын Петр и внук Константин.




Дед и бабушка

Все эти интересные и поучительные истории про прадеда Анатолий слушал всегда с большим вниманием. Чаще всего их рассказывал ему дед Петр. Сам Петр Максимович (родился в 1898 году, умер в 1959 году) был также родом из Больших Ярём. И тоже был гончар, как и его отец Максим. У деда в земле была вырыта специальная яма, над ней сооружена обжигная печка, со специальной полкой, где расставлялись горшки, чугунки, кружки; снизу печь топили особым образом: так, чтобы горшки именно обжигались, а не лопались. После обжига их мазали специальным жидким стеклом и краской. Краски делали из дубовой или ольховой коры (она придает красновато-желтый цвет). По глину ездили   километров за восемь. А ведь еще и не всякая глина подходит: она должна быть пластичной, пружинить, на ней не должно быть ни одной трещины. Дед брал шарик, слепленный из только что нарытой глины, легким движением кисти бросал его на ближайший камень, поднимал и внимательно осматривал: нет ли на нем трещин. Если таковых не обреталось, глина получала «добро», и ее можно было набирать целыми корзинами. Толик для этого занятия подходил превосходно, особенно, когда был поменьше — лучше помещался в «лисьей норе», ведшей в глубины земные, где дожидался умелой руки гончара еще неразработанный пласт первоклассной глины.
Толина бабушка Анна Кузьминична (1897 года рождения, умерла в 1977 году) происходила из одного из ближних сёл, вела домашнее хозяйство, за детьми смотрела (их было пятеро). Была она пробивная, справедливая, а дед имел мягкий характер. Они жили мирно, дети никогда не видели их ругающимися. Бабушка много не говорила, а коль скажет, то чаще всего это были мудрые изречения, чувашские пословицы, например: «Добрая слава ценнее богатства», «Человек без друзей, что дерево без корней» или «Бери у людей мало, но давай много».
Дедушкиных с бабушкой детей звали: Константин, Анюта, Геннадий, Зинаида, Зоя. Зина была на 14 лет младше своего брата Константина. Общее хозяйство вели прадед, дед и бабушка, а дети, как подросли, стали тоже помогать. Один из родственников — тогда его называли «дядя Гриша», был младшим братом деда Петра и жил у него в доме-четырехстенке со своей семьей. У них до войны, как мы уже сказали, была семейная артель по производству саней, телег, бочек и других деревянных изделий. Сани гнули в двух местах — на кирпичном заводе, который открыли в 1934 году (там можно было нагреть много воды) и в одном из оврагов, также поближе к воде.  Сани делали лошадные, большие и малые, а также санки для детей. Для дуг брали берёзу. А вот для делания тележных колес и санных полозьев по старинной технологии нужен был дуб или вяз, но только прямой и без сучков. Деревья для этого рубили с разрешения местной власти.
Для распаривания древесины использовали тот самый чан на 6 кубометров воды, который был специально заказан на чугунолитейном заводе. В артели, которой  руководил дед Петр, кроме родственников периодически работали и наемные рабочие — соседи, жители деревни, а бухгалтерию вела бабушка. При артели была ветряная мельница, сушилка — одна на всю деревню, и Максимовы не только мололи зерно, но и делали солод, поскольку держали также свои хмельные плантации. Но когда дед вступил в колхоз (добровольно-принудительно, как и многие честные труженники-единоличники), мельницу пришлось отдать. С какого-то времени рабочих уже не нанимали, вот Максимовых поначалу особо и не трогали, когда раскулачивали остальных. То есть до поры, до времени…
К этому времени дому деда Петра было лет под сто. Дом был обычным, а вот двор можно было бы во всех отношениях назвать выдающимся — большой, можно сказать, даже огромный, метров пятьсот квадратных, с сарайками по периметру — не двор, а полная чаша. Когда (уже после войны) в деревне случился пожар, добрые люди из разных городов прислали погорельцам мебель и утварь, то ее сгрузили именно в этом дворе. Кстати, людям должны были раздать присланную мебель безплатно, но сельсовет превратил это дело в небольшой торг: шкафы, кровати и столы погорельцами фактически покупалась, хотя и по сниженной цене.
 … Пока дети встают один за другим, Анна Кузьминична уже трудится в огороде, пропалывает, поливает. Выращивали огурца (так здесь говорили), редис, лук. Потом идет на рынок продавать этого самого «огурца» и молоко, если оставалось (от коров даже в самые трудные времена не отказывались). В предвоенные годы бабушка готовила обед колхозным трактористам, а дети носили им его в поле. За это Анне Кузьминичне какое-никакое зерно в колхозе давали. Такими путями и пробивались понемногу.
Так и жили бабушка и дедушка с детьми, прадед Максим (пока был жив), дядя Гриша (Григорий Максимович Максимов), его жена Авдотья и их сын Василий в доме с одной комнаткой и отгороженной от нее кухней. В доме была большая русская печка, дедушка спал на печке, дети на кроватях, остальные на полу. Летом, в жару, спали в сенцах. Григорий имел пасеку, конный двор в 50 лошадиных голов. Василий окончил Бауманку и стал профессором в Москве.
Еще до войны дядя Гриша поднакопил деньжат и открыл свое кондитерское дело, которое неожиданно пошло в гору, даже  людей пришлось нанимать. А после войны расцвет его маленького кондитерского предприятия столь же успешно продолжился. Пекли печенье, хлеб, делали конфеты, всевозможные сладости, а Петр Максимыч был привлечен к реализации сладкой продукции, что и делал с большим профессионализмом, поскольку неплохо торговал разными разностями и до войны, навык есть навык. Вскоре дядя Гриша поставил свой дом и отделился с семьей. Дом у него получился ладный, двухэтажный, с большим амбаром для зерна, с отдельными постройками для лошадей и для свиней во дворе.
Дедушка с бабушкой впервые за много лет удивились той тишине, которая теперь воцарилась в их старом домике.
Нужно сказать, что до времени начала войны у семьи еще сохранялся запас зерна. В войну на руках у бабушки осталось пять человек: четверо детей и прадед Максим, который стал все чаще прибаливать. Бабушка тогда так и сказала: «Ни в коем случае корову не будем продавать», — хоть и крайне непросто было хозяйство содержать, да и часть молока пришлось сдавать государству. Перед тем, как уйти на войну, деду Петру, как мы уже сказали, пришлось вступить в колхоз, потому что у него отобрали большую часть земли, лошадей и даже теленка вынудили отдать в коллективное пользование.
Вот как Петр Максимович сам позже рассказывал об этом:
— Как колхозы-то эти появились? Сперва, году в 1927-м, постановление в газете вышло. Люди читали — смеялись. Потом предложили вступать всем желающим. Бедные пошли, а у них ничего и не было, ходили они потом, побирались, мы же их и кормили. Прошло время, к нам стали приходить комиссии из Канаша, других мест, оценивали, приценивались, потом — хопа! — отдавайте  «излишки» земель! Какие еще «излишки»? «Вам самим слишком много, надо поделиться с другими, они бедные». А с какого это я буду делиться с лодырем или пьяницей? Ему пользы от моей земли никакой не будет. Если человек хороший, работящий и малоземельный — пусть берет в аренду, помогу, чем смогу, по-христиански. Или пускай в работники ко мне идет — тоже не обижу, накормлю и денег за работу дам.
Только вот нас никто уже не слушал. Народ шалеть стал. Вон, сосед на дальнем поле картошку вырастил, так они к нему пришли, бумагой трясут: «Мы твой урожай выкопаем, теперь имеем право!  Кто сажал? — Мы!  Кто окучивал — Мы!»  «Так я же вам за это деньги платил, — взметнулся сосед, — как договаривались, все по справедливости!»  «Не хотим, — говорят, — больше твоей справедливости, нам государство новую справедливость дает, она лучше».
Пришли ночью  с факелами и выкопали подчистую. Урожай — в мешки и двумя телегами растащили по домам. Утром пришел сосед, чуть не обмер: «Что же вы, аспиды, делаете? Бога совсем не боитесь? Совести у вас не стало…» Пошел по домам: «Верните». «Не вернем», — говорят. «Я на вас жалобу напишу».  Пиши, мол, куда хочешь, власть на нашей стороне.
Ну, написал. Ответ из «инстанций» просто «прибил» его: «Да, имеют право, а ты — кулацкий элемент, и если подобру сам не отдашь остальное — плохо тебе будет».
Тут и нам уже не до смеха стало. Ужасы Гражданской стали повторяться. Пришла и к нам кучка «товарищей», хомут со сруба снимают. Я с ружьем вышел: «Чё надо?»  «Эт мы, Максимыч, так, посмотреть. Хороший хомут. Ладный. Не продаёшь?» «Не продаю. Да у вас и лошадей-то нормальных нет, на што вам хомут?»
Покинули они в спешке наш дом, больше не совались. А тут новое распоряжение: делить всех селян на категории, особенно кулаков. Нас, стало быть. Одних обирать до нитки — и в лагеря, у других все отнять, только изо рта хлеб не вытаскивать, пусть заново имущество наживают. А третьих — так, пощипать маленько, да в колхоз.
И что тут началось, мать честная: суды, грабеж, выселки… С детьми на Урал отправляли. У одних половина детей там перемерло. Потом некоторые втихаря вернулись — кожа да кости. Были там и бедные, которые «под раздачу» попали. У некоторых до;ма даже русской печки не было, топили «по-черному». А у «черной» печи трубы не было, и дым наполнял весь дом. От него потолок и верхняя часть стен покрывались копотью, становились черного цвета. Потом проветривали. За этих босяков к самому Калинину ездили хлопотать, он письмо написал, чтобы им все вернули, а сам шепотом сказал им: «Будет лучше, товарищи, если вы вступите в колхоз, я вам так советую». Вернулись, вступили — и не пожалели, поскольку за упрямыми стали приходить уже с оружием и уволакивать далеко и надолго.
А у нас в несколько приемов поотбирали все, что можно, и затащили-таки в колхоз, мол, вступайте, если жизнь дорога.
Со временем в деревне «неколхозных» не осталось (кроме старых вдов и больных). Упрямых всех повывели. Ох, и прошлись они по народу… Кого — на выселки, кого — за колючую проволоку, а кто и в землицу лег… А как за веру гнобили… Пугали,  арестовывали,  иконы забирали.  Батюшку нашего увезли — и привет… Мы думали, антихрист вот-вот придет. Бог миловал, обошлось на этот раз. Хотя, лет за пять до войны снова началось — забирать стали не только ночью, но и днем. А у нас к тому времени все уже были ученые, не высовывались, каждый держал свое в тайне. Другие сильнее нас пострадали. Но, честно сказать, смотрели мы на все это, и сердце кровью обливалось. Ох, неспроста война началась, за беззакония все эти, за безбожие. За то, что люди одурели, забыли совесть и стали не по-человечески жить.
Добавим, что эта участь постигла тогда подавляющее большинство крестьянских хозяйств, они были разорены, а некоторые даже сожжены. После этого уже никто не смог восстановить дореволюционный уровень жизни, несмотря на все эти трактора, «новые методы хозяйствования» и «чудо-удобрения».
Дед постоянно сетовал: «Россия — богатая страна, в ней десятки миллионов трудолюбивых людей, но приходит горстка ничего не умеющих делать авантюристов, устраивающих революцию, которая, кроме разрушения, ничего стране не дает, и вся жизнь идет наперекосяк».
Дед Петр воевал, был ответственным за тягловых лошадей, ходил с ними и в рейды, и на передовую и пришел с войны больной, с язвой желудка и пищевода. Его дочь Зинаида рассказывала: «Порой от брата Кости получаем письмо с войны, а там вопрос: «Как папа? Где служит?» И папа тоже спрашивает про Костю в письмах. А потом они осенью в Румынии встретились в 1944-м». Обычно Петр Максимыч редко что скажет про войну, а как выпьет немного на праздник (много не мог, посаженный на войне желудок не позволял), то начинает плакать  и такое порой поведает, что у младших детей, а потом и у внуков временами холодок по спине пробегал от страха... Но особенно любил рассказывать именно ту историю, когда они с сыном на войне встретились.
Начинал он обычно так: «Небольшой городок на подступах к Бухаресту, там расположение нашей части, поселили в каких-то казенных зданиях, то ли школа, то ли семинария. Стою у ворот, смотрю — четыре офицера идут (Константин был тогда гвардии капитаном), один, вроде, похож на Костю. Думаю, дай-ка окликну. Тот и обернулся. Мы оба заплакали от радости». Константин исполнял обязанности командира батальона, взял отца к себе и через высшее начальство определил в хозвзвод ездовым, так они и дослужили до конца войны вместе.
Дед Петр многому научил маленького Толика, особенно по гончарному делу. Но, главное, своим примером прививал трудолюбие. Да и бабушка, имея большой житейский опыт и золотые руки, рассказывала и показывала теперь уже внукам, как отличать съедобные грибы и ягоды от ядовитых, как готовить вкуснейший пулеш, как плести пояски и лапти, учила, как выбраться из самого глухого леса, как отличить истинного нищего от бездельника-притворы и много чего еще.




Отец


1.От детских лет до Финской

Константин Петрович Максимов родился в 1918 году в Больших Ярёмах. Еще не утихла буря октябрьского переворота в России, и в это смутное, неспокойное время маленький Костя был для родителей настоящим утешением.
На свет Костя появился, как рассказывала баба Аня, «в рубашке», ножницами пришлось плаценту разрезать, потом уже пуповину отделили.
Взрослые от зари до темноты, не покладая рук занимались своим большим хозяйством, мальчик присматривался к их трудам и постепенно становился незаменимым помощником и в поле, и на огороде, и в мастерских, и в уходе за домашними животными. Незаметно миновало детство, промелькнули школьные годы, Костя поступил учиться на Педрабфак в Чебоксарах, но окончить его ему так и не пришлось по причине нехватки средств, что было следствием первой волны раскулачивания его родных. И в 1935 году семнадцатилетним юношей Константин начал свою трудовую деятельность в Канашском леспромхозе на должности овощевода. В 1938 году его трудолюбие, знание дела и ответственность были замечены руководством, и ему предложили должность бухгалтера в организации «Заготзерно».
10 сентября 1938 года Константин был призван в ряды Красной Армии. Надо сказать, что солдат в Ярёмах (и вообще в тех краях) провожали задом наперед, была такая старинная традиция. Двое поддерживали за руки, чуть поодаль шли родственники и односельчане. И отца, и деда Толиного потом так провожали. А до них когда-то прадеда и прапрадеда. Современные люди, видя такое, наверное, с трудом удержали бы улыбку. Но тогда никто не воспринимал это как что-то смешное: в том обычае был свой смысл, своя мудрость. Мол, смотри, солдат, смотри хорошенько. Не забудь, кого защищать идешь и за что биться с врагом будешь.
Константин Петрович в 1938 году участвовал в освобождении Западной Украины, а в 1939-1940 гг. годах воевал на Советско¬-финской войне, служил в третьей кавалерийской дивизии имени Котовского Киевского военного округа. Мороз тогда переваливал за сорок, ох, и намерзлись они, натерпелись. И немало товарищей потеряли.  Сам ходил в разведку, набирался боевого опыта, был командиром разведгруппы.  Демобилизовавшись, вернулся в родные края. Сразу же пошел работать бухгалтером на Канашский хлебозавод.


2.Гвардии капитан Максимов

С началом Великой Отечественной Константин Максимов был вторично призван, воевал образцово, имел превосходный послужной список, проходя службу в 5-й стрелковой роте 675-го стрелкового полка 409-й стрелковой Кировоградской дивизии, в составе которой прошел с боями от Кировограда до Вены. Воевал на 2-м Украинском, Северо-Западном и Юго-Западном фронтах. Принимал участие в сражении на Курской дуге.
Однажды Максимов с двумя солдатами пришел в одну деревню за свежими продуктами (яйцами, молоком, творогом). Они здесь бывали не раз, и жители охотно и щедро одаривали их целой корзиной домашней снеди. В это же время с подобной же, видимо, целью с другого конца деревни зашли два немца. И так получилось, что покидая чей-то гостеприимный дом, Максимов с глазу на глаз встретился с одним из этих злосчастных немцев. Тот без предупреждения вскинул автомат и выстрелил в Максимова в упор. Вернее, думал, что выстрелит, потому что оружие дало осечку. Отец вспоминал: «Я стоял, стоял. Думаю, что мне делать? А тот снова затвор передергивает. Ну, я достал пистолет — и в него. Наповал. А если бы не эта осечка, не разговаривал бы тут  вами. Вот, до сих пор об этом случае думаю. Это как чудо какое было. Но тут, наверное, и прежние навыки помогли, еще на Финской наработанные. Очень многие из тех, кто с финнами воевал, на Великой Отечественной остались живы». Добавим лишь, что нательный крестик Максимов носил всегда, что бы ни говорили старшие офицеры, как бы ни намекали на то, что нежелательно делать этого столь открыто. На крестике было написано «Спаси и сохрани», Константин очень хорошо понимал смысл этих слов. Особенно после того, как в целости и сохранности выходил из таких передряг, в которых едва ли возможно было уцелеть. А их у него было немало.
Видя в Константине Максимове толкового бойца, в конце 1943 года командование направляет его на учебу курсантом младших командиров 2-го Украинского фронта в город Харьков, и уже в апреле 1944-го он получил назначение на должность командира стрелковой роты в составе 7-й гвардейской Армии 2-го Украинского фронта.
Участвовал в освобождении Румынии, Венгрии, Чехословакии, Австрии. Форсировал водные рубежи Дона, Рейна, Прута, Моравы и многие другие. Сражался и особо отличился в боях на подступах к городу Братислава. Воевал не только в должности командира стрелковой роты, но и часто заменял командира стрелкового батальона в этом же полку, вплоть до мая 1945 года.
В конце войны имел звание гвардии капитана.
За храбрость, мужество и отвагу солдаты его любили, а офицеры уважали.
На войне встретил своего отца, Петра Максимовича, добился его перевода в свой батальон. Много испытал и трагического, и страшного, и героического, не раз был под обстрелами, бомбежками.
Рассказывая Толику о войне, Максимов-старший говорил: «Как бы ни было тяжело и больно, надо идти вперед. И тогда, сынок, все можно преодолеть»


3.Der General

В 1943 году командир батальона Максимов был вынужден вступить в члены ВКП(б). Именно вынужден. Несмотря на героизм и самоотверженность, проявленные в боях («Красиво воюет», — говорили о нем и его бойцах штабные), ровно в середине войны он чуть было не попал под трибунал, из-под которого ему предложили «выбраться» только одним способом: вступить в партию. А дело было так. Однажды по разведканалам на их командный пункт передали, что такого-то числа по грунтовой дороге в стольких километрах от линии фронта, то бишь совсем недалеко от места дислокации его батальона, один немецкий генерал, печально известный в местных кругах, повезет важные документы своему командованию, штаб которого находился в оккупированном районном городе N. Сперва наши разрабатывали план по захвату штаба усиленной разведгруппой, но это было чревато большими потерями, и пришлось отказаться. Остановились на рискованном, но более приемлемом по возможным потерям плане. А именно: была возможность подкараулить генерала на дороге, тем более, что в одном месте дорога почти что примыкала к лесу. «Сам пойду, — отважно заявил Максимов, — возьму сержанта Смирнова и самых надежных своих ребят». Понимал командир, что немец не на прогулочном «опеле» поедет,  будут и бронемашины, и автоматчики, и мотоциклисты. «Нам его надо у леса поймать, во что бы то ни стало. Иначе упустим, улетят документы».
Разработали детальный план операции, всё продумали (Макcимов много раз «прогонял» в сознании каждое действие, даже во сне ловил генерала) — и точно: «поймали». Заняли хорошую позицию, подкараулили колонну и «дали» из бронебойных по бронемашинам, закидали грантами. Да и пулеметчик наш постарался. Немцы никак не ожидали, поскольку в этих краях партизан не было, а регулярные части такими вылазками редко занимались.
Посреди обстрела кинули гранату, главную машину перевернуло взрывом. Генерал выполз, одной рукой опираясь на портфель. Из ушей текла кровь. Константин накинулся на него, вытащил генеральский браунинг, хотел стукнуть его по голове, оглушить (фуражка смягчила бы удар), но увидел, что необходимости нет, генерал и без того обмяк, а через минуту уже плакал, размазывая нелепыми движениями рук кровь по щекам и шее. Через пару минут он уже мог встать и идти. Портфельчик у него вежливо забрали.
Наши обошлись без потерь, только легко раненые (их перевязали). Убитых немцев проверили, было еще два сильно контуженных, без сознания, их разоружили, завязали глаза, руки — пусть живут. Технику подорвали вместе с пулеметами и прочим оружием. Надо было уходить и идти как можно быстрей, в городе немцы, должно быть, все слышали, и уже снаряжают дежурный отряд.
Шли лесом  где-то с час, молча, попадались болотины, но неглубокие, помогали заготовленные и заранее припрятанные слеги. Потом генерал вдруг резко выдул: «Аллес!», — и сел на пень (они были на сухом месте). Смирнов с разведчиками  в это время были впереди, проверяли дорогу. Замыкающий боец тоже поотстал. Останавливаться было никак нельзя. Максимов быстро подошел к пленному и резко скомандовал: «Встать! Штейн ауф!», — но генерал не сдвинулся с места, лишь упрямо сказал: «Я устать, буду сидеть». И закурил. Константин придвинулся к нему вплотную, еще раз прикрикнул: «Встать!» Тот повел себя нагло: «Ихь бин дойче официер. Что ти мне сделаешь, руссишь швайне?», — и плюнул на него. И засмеялся каким-то нехорошим нервным смехом.
Подчиненные этого генерала отличались развязностью, наших гражданских буквально грабили, отнимая последнее, и вообще вели себя с населением цинично. Какая голова — такая и рыба.
Прокуренная генеральская слюна попала на орден. А ведь этот орден Константин считал не только своей наградой, в том страшном бою за Соколовку много соколов полегло. Гвардии капитан, отерев орден рукавом, вытащил свой «макаров», железным тоном сказал: «Я приказываю вам встать и идти,  иначе к вам будут применены меры…» Тут генерал неожиданно вскочил, вцепился в пистолет Максимова, рванул его руку на себя. Завязалась борьба, раздался выстрел. Генерал бревном повалился назад. Увидел русские облака, русское небо и за секунду до того, как дух его покинул бренное тело и устремился на Высший Суд, давать ответ за всё содеянное, прошептал: «О, муттер…»
Все произошло так неожиданно, не по плану… Константин стоял как столб, смотрел немигающими круглыми глазами на тело, только что бывшее живым, дерзким, огрызающимся и курящим, не вполне понимая еще, что произошло. На выстрел прибежал старый сержант Смирнов, все понял, бережно выхватил дымящийся еще пистолет из рук Максимова. Тот не сопротивлялся. Сержант ногой вмял немецкий окурок во влажную траву, потрогал шею генерала. Кожа была еще теплой, но пульса уже не было. «Как же это, товарищ капитан…», — не спросил, а скорее посетовал Смирнов. «Сам не знаю… Вот, теперь лежит тихо…»  Смирнов вернул ему оружие, положили генерала на плащ-палатку, протащили с полкилометра, нашли подходящее место, завалили ветками, стволами тонких болотных березок.
А потом капитана собирались судить, всерьез замаячил трибунал. На предварительном следствии на вопрос опытного следователя ответил так: «Это было непредвиденное стечение обстоятельств. Я его не хотел…  вернее, очень хотел пристрелить, но не стал бы. А тут сам полез…  Не стал бы лезть — был бы живой, может, уже и обменяли бы на кого-нибудь… Лежит в чужой земле… Надо бы мать его найти».
— Ты что, какая мать? — вмешался ротный
— Он «муттер» сказал… Мать его, наверное, совсем старенькая…
Оружие снова отобрали, сказали: «Сейчас тебя запишут в «неблагонадежные», со всеми вытекающими последствиями, потом, возможно, суд и... дальше не хочется думать. Ты вот что, пока не дали твоему делу ход, напиши заявление, что  хочешь быть членом партии, и тебя, возможно, оставят в покое. Ведь документы генеральские все же добыли». Не хотелось Константину Максимову писать какие-то там заявления, чувствовал он неправду, нечистую подкладку происходящего. Потом вспомнил о своих батальонных солдатиках и младших командирах, как он по крохам собирал людей в единый кулак, формировал боевую единицу, как отшлифовывались друг об друга люди, становясь настоящим братством, а не просто воинским формированием. Ведь если его уберут, то вполне могут назначить вместо него какого-нибудь солдафона, а он церемониться с людьми не будет, загоняет их дурацкими приказами, изнутри развалит сплочённый коллектив, погубит дело. Ведь в их батальоне между командиром и подчиненными отношения были особые, похожие чем-то на отношения Суворова и его чудо-богатырей. Многие из-за этого стремились попасть на службу именно в подразделение Максимова. Но и баклуши тут бить никому не позволялось, требовалась полная самоотдача — от командира до последнего солдата, особенно при выполнении боевых заданий. Начальство знало это, никто не хотел губить такую боеспособную единицу, поэтому сделали все, чтобы это дело замять. Но после инцидента с генералом долго ему звание не присваивали, несмотря на самоотверженность, граничащую с подвигом. И именно с тех пор недоброжелатели, завистники и те, кто по простоте своей не понимал его, за спиной могли сказать о нем при случае: «Неблагонадежный». Но ни один батальонный так не сказал.
За обе войны «неблагонадежный» Константин Максимов был награжден 15-ю медалями, орденами Александра Невского, Оте¬чественной войны I и II степени и орденом Красной Звезды. В общей сложности получил одиннадцать благодарностей за освобождение городов и взятие водных рубежей. Был награжден грамотами (одна из них подписана Генералиссимусом Сталиным И.В), а также многими другими наградами, орденами и медалями, позже куда-то все пропало.
И в одной фронтовой газете однажды написали: «Таких, как семья Максимовых, называют солью земли — их кровью и потом она полита обильно. И как они умели в мирное время хлеб на ней вырастить, так сумели и в лихую годину от врагов родную землю защитить».


4.Творогов

За всю войну Константин не был контужен и не получил ни одного ранения, не считая небольшого шрама от осколка проскочившего рядом и задевшего по касательной. Таких примеров на фронте было не мало. Неподалеку рвались снаряды, свистели пули, на глазах погибали товарищи, а Константин шел вперед, как и все его однополчане, был смелым, не прячась за спинами других. Еще тогда он заметил одну странную особенность и позже рассказывал об этом Толику: а именно то, что на войне первыми гибли солдаты и офицеры, ругающиеся грязными словами. Был, например, в одном из подразделений их батальона некто капитан Творогов. Вроде и смелый малый, и не лентяй, но слишком уж грубый, жесткий, а, главное, любивший материться по поводу и без повода. Особенно, не шибко разбираясь, нападал на тех, кого считал провинившимися, без милосердия «крыл» их, несчастных, как говорится, с ног до головы. Многие обижались, а некоторые солдатики, особенно молодые, даже плакали. Вызывали Творогова к начальству, беседовали с ним неоднократно, уговаривали — ничего не помогало. «Ты же с фашистом воюешь, — говорили ему, — а сам к бойцам как относишься? Чуть ли не как к врагам. Как с таким отношением воевать? Ты бьешь по желанию солдата бить врага. Неужели не понимаешь?»
Мы не знаем, о чем думал Творогов и хотел ли он исправиться. Но однажды (дело было на одном из особенно тяжелых участков Северо-Западного фронта) случилось непредвиденное. Сидел Константин в глубоком блиндаже, изучал карту фронта. Поздний вечер. Наверху льет дождь и слышно ежеминутное уханье разрывов: немцы непрестанно обстреливали из дальнобоек наши позиции. И вот, наклонился Максимов над картой, елозит по ней циркулем, потрескивают дрова в буржуйке, закопченная керосинка мерцает в такт земле, вздрагивающей от взрывов. Периодически сквозь щели между досками, набитыми на потолочный накат, сыплется мелкая земля, практически пыль. И в этот обычный рутинный вечер, когда не ждешь ничего неожиданного, примерно зная, что будет в ближайшие два-три часа, какой-то незнакомый и одновременно знакомый голос за спиной произнес:
— Завтра капитан Творогов будет убит.
Константин вздрогнул и обернулся: никого. Может, кто-то воспользовался его сосредоточенным изучением карты, пробрался в блиндаж, спрятался под стол и решил его разыграть?
— Что это за шуточки у вас? — произнес Макимов и заглянул под стол. Там тоже никого не было. И вдруг до него дошло: на войне так не шутят. Максимов выбрался наверх и, на всякий случай, спросил у часового, кто сейчас тут был. Часовой немного удивился: «Никого». Ухали снаряды, шел неприятный, сводящий с ума своей мокротой дождь. «А не переутомился ли я?» — подумал капитан. — «Надо бы отдохнуть».
Спустился в блиндаж, еще раз, на всякий случай, проверил углы и закутки. Никого. Капитан уже целых пять минут напряженно думал о странном голосе. И, словно бы подытоживая эту работу мысли, нащупал крестик под гимнастеркой и невольно прошептал: «Господи, помилуй…»
Убавил фитиль на керосинке, снял шинель: теперь ей предстоит побыть одеялом какое-то время. Лег. Закрыл глаза. Почему-то сразу же привиделась картинка одной лесной поляны, недалеко от родных Ярём, сплошь покрытой маленькими голубыми цветочками. Он лишь в армии узнал, что их называют «слезами Богородицы». Узнал как некую трогательную солдатскую тайну…
Утром Творогов вышел умыться, было тихо. Стал вынимать бритву из офицерского несессера. Вдруг где-то ухнуло, потом откуда-то сверху завыло, Творогов даже сообразить толком не успел, снаряд рванул в кустах, в метре от него. Плёвый, никчемный снарядишко от выстрела «приценивающейся»  дальнобойки, ни для кого не опасный, кроме этого несчастного капитана, от которого мало что нашли.
Максимов, узнав об этом минуты через две, вспомнил о голосе, побледнел, качнулся было, но выстоял. Конечно же, никому о том не сказал. Но для себя сделал четкий вывод: «Когда тебе трудно, и гнилые слова сами просятся на язык, лучше прикуси свой язык до крови, а слов этих не говори».
«И что же все-таки это был за голос?» — думал он после этого еще не раз. Постепенно, кирпичик к кирпичику, он все больше склонялся к тому, что  голос этот не был случайностью или плодом дикого переутомления — верного спутника тех, кто сутками на передовой. Это был Ангел-Хранитель. Другого объяснения он не находил. Лишь вспоминал вдобавок полуголодное, но все-таки счастливое детство, свою дружную семью, по которой он теперь так скучал. Вспоминал, как бабушка, да и дед водили его по праздникам в Канашскую церковь, как радостное ощущение начиналось уже с вечера, с мысли о том, что завтра будет настоящий праздник. И эта радость усиливалась, когда он со взрослыми пересекал церковный порог. Помнил, как трогательно пели певчие, помнил ни с чем несравнимый запах ладана. Помнил даже, как батюшка сказал однажды на проповеди: «Прежде чем стать христианином, сперва потрудись стать порядочным человеком».
И вот, эти воспоминания накладывались на тот таинственный голос в блиндаже, и какое-то новое чувство начинало наполнять сердце Константина. То была его детская вера, для которой пришло время расти.
 

5.Переправа

Шел четвертый год войны. Поздней осенью, почти зимой, в Венгрии, батальон Константина неожиданно попал в окружение (на них «вышла» блуждающая недобитая немецкая дивизия) и бойцы оказались перед тяжким выбором. Силы немцев были превосходящими, и чтобы избежать позорного плена, оставался один рискованный способ: нужно было вплавь преодолеть небольшую речку 30-40 метров в ширину, к которой их «прижали». Были заморозки, река стала замерзать и местами покрываться тонким льдом. Шестьсот человек под руководством Константина Максимова, недавно взявшего на себя командирские обязанности взамен убитого комбата, стояли на берегу дымящейся от холода реки и решали: пулю в лоб или стакан спирта — и в воду. И вот, набрались мужества, разделись, кто-то стал растираться холодной водой, кто-то молиться. Затем, оставив одежду на берегу и взяв только оружие, голые, сперва некоторые, а за ними и остальные, вошли в ледяную реку, глубоко охая и на чем свет кляня фашистов и — переплыли ее. В деревне на противоположном берегу им одежду какую-то дали, потом они уже свою воинскую часть нашли. Заболели практически все, особенно командир, дольше всех находившийся в ледяной воде, помогавший вытаскивать на берег «доплывавших» однополчан. У капитана Максимова с тех самых пор начались проблемы с легкими. Но домой их все равно не отпустили, «отдохнули» в ближайшем госпитале неделю-две — и снова в строй. Потом бойцы узнали, что в таких сложных условиях даже на войне мало кто форсировал реки.


6.Венские сады

Иногда отец рассказывал Толику не только о грозных событиях войны, но и о том, как несколько месяцев они с товарищами по оружию находились в освобожденной Вене и участвовали в налаживании мирной жизни австрийцев. В то время приходилось много разминировать зданий, мостов, дорог.
И даже из прекрасных австрийских садов и парков мины вытаскивали сотнями. Отец активно участвовал в саперных работах и после извлечения из земли очередной порции смертоносной «начинки» любил разогнуться, размять натруженные руки и полюбоваться окрестностями, сохранившейся кое-где красотой планировок садов и парков. «У нас парки не такие, — думал он. — Ну, разве что в Питере или в Крыму».
Иногда случались и занятные сцены с местными жителями. Однажды, когда в контролируемом ими районе Вены дали электричество, отец впервые в жизни поднимался на шикарном лифте, похожем на барскую комнату с красными мягкими стульями и мягкой обивкой по стенам. Находясь на втором или третьем этаже пятиэтажного дома, нажал кнопку «вверх», а поехал вниз. Внизу вошел тоже военный в не совсем понятной форме, видимо союзник, щелкнул кнопкой на панели, внимательно посмотрел на Максимова. Лифт тронулся. Отец как бы виновато улыбнулся и сказал:
— Вот, нажал «вверх», а он ушел вниз.
— Он вас перехитрил, — с легким акцентом сказал вошедший и улыбнулся.
— Ничего не понимаю, — продолжал удивляться отец. — Как такое могло произойти?
— Сейчас вы это и не поймете, — загадочно сказал собеседник.
— Но ведь этого не должно было быть, — пытался правильно рассудить капитан Максимов.
 И здесь незнакомец сказал таинственную фразу, запомнившуюся на всю жизнь не только будущему отцу Анатолия, но и ему самому:
— Многое из того, чего не должно было быть, тем не менее есть.
Дверь открылась, и незнакомый военный вышел, пожелав молодому капитану всего хорошего.
С войны отец привез много чего интересного. Вещи, в основном, попадали к нему в виде подарков от командования или в качестве благодарности от гражданских немцев, которым гвардии капитан много помогал, поддерживая порядок и справедливость во вверенной ему части города Вены. А некоторые вещи обменял на тушенку на венской «толкучке». Чего только не было в этом «супермаркете» под открытым небом. И больше всего сделок осуществлялось тут не за деньги, в этом закутке города Моцарта и Штрауса царствовал натуральный обмен. Так было надежней. И командование таким приобретениям не препятствовало, а вот мародерство жестко каралось, хотя боевые офицеры этим и не занимались. И, приобретая то или иное (все равно эти вещи потом почему-то назовут «трофейными»), имели не столько сребролюбивый, сколько практический интерес. Так, из красивой материи шили пальто, шапки. Хороший чайник всегда пригождался. А что уж говорить о ложках, вилках, ножницах...
Были и другие вещи: браунинг, парабеллум (оба без патронов) и полевой бинокль. Многое в него довелось увидеть.  Еще отец с войны привез большой рулон материала защитного цвета, из него потом несколько лет детям шили рубашки и другую одежду. Также он привез трофейные ложки и вилки со свастикой, баба Аня тут же их и спрятала от греха подальше.
Победителям дышалось легко, радостно, дух был на высочайшем подъеме. И никто не сомневался, что страна с такими чудо-богатырями будет восстановлена в кратчайший срок. И случись появиться в какой-нибудь мировой дыре еще одном Гитлеру, то его песенка тут же была бы спета, поскольку против такой мощи и десятерых Гитлеров было бы мало. Разгром милитаристской Японии стал хорошим доказательством этого.
Максимова на Дальневосточный фронт не отправили. После краткой побывки дома (увидев Константина в здравии, при орденах и полного жизненных сил, все плакали от радости; это был счастливый день, ведь далеко не все яремчане смогли живыми и здоровыми вернуться в родные края), он прослужил еще год, так как многие боевые части, на всякий случай, не спешили расформировывать, мало ли чего… Вскоре получил боевое задание и был направлен на Украину, во Львовскую область. Там тоже «жарко» было, вовсю лютовали бендеровцы.




Мать

В конце мая 1946 года Константину, кадровому офицеру, дали отпуск (его часть тогда стояла в Сухуми). Вскоре, по личному желанию, гвардии капитан Максимов уволился в запас. Лишь в конце июня вернулся он в свои родные края, где его так ждали родители и вся большая родня.
Лето «отходил» от военной службы, помогал родным по хозяйству, часто ходил гулять в лес, взяв с собой корзинку и походную палку. В сентябре устроился в Канашский райфинотдел заместителем заведующего.
Анна Трофимовна, будущая его супруга, работала учительницей в Больших Ярёмах, преподавала русский язык и математику. Родилась она в 1924 году в Козловском районе, в маленькой деревне Емёткино, что на берегу Волги, примерно в 60-ти километрах от Ярём. По национальности чувашка и после бракосочетания фамилию не поменяла, осталась Трофимовой в память об отце. Все называли ее Аннушкой за добрый нрав. Константину она разу понравилась — тихая, сердечная, покладистая, искренняя. Да еще и звали ее так же, как и его маму. Костиным отцу и матери она понравилась с первой встречи.
Мамин отец Трофим Трофимович Трофимов был председателем Емёткинского сельсовета. Мать Улит (Улита, Иулита) вела домашнее хозяйство и воспитывала детей. Анна Трофимовна закончила педучилище в Канаше, приехала по распределению в Ярёмы, поступила в школу учительницей начальных классов и математики. Летом до замужества она ездила в Емёткино помочь родным и самой отдохнуть от школы. Потом ее родители переехали в деревню Солдыбасово, стали работать в колхозе. Деревня эта была небольшая, всего три улицы с незамысловатыми названиями: Новая, Верхняя и Нижняя. Из Солдыбасово спустя какое-то время переехали в Козловку, в свой дом, там до сих пор живут троюродные братья и сестры Анатолия. Сейчас Козловка — город, а раньше был поселок.
Толина мама работала в школе с 1943 по 1960 год. Потом была продавцом в сельмаге, заведующей животноводческой фермой (о коровах с детства знала почти всё), простой рабочей на кирпичном заводе (Канашском заводе стройматериалов), а позже подучилась в заочном институте и с 1962 году на этом же заводе заняла должность сперва мастера по формовке и обжигу кирпича, потом инженера-технолога.
В Ярёмах Аннушка сначала жила у одной бабушки, потом поселилась у Петра Максимыча, как раз в то время когда от него съехал дядя Гриша с семьей, да и некоторые дети разъехались. Жила молодая учительница в одной «комнате», огороженной простой перегородкой, вместе с Зинаидой, младшей сестрой Константина, будущей тетей Толика. Она была ученицей Анны Трофимовны. Вот как тепло Зинаида Петровна отзывалась о матери Анатолия впоследствии: «Мы тогда по-русски почти не говорили, в деревне-то по-чувашски разговаривали, а вот когда война началась, вот тогда ввели и русский, и немецкий. Анне пришлось программу на ходу осваивать. Русский она изучала в Козловском районе, на своей малой Родине. Мы с Анной как сестры жили, я ее тогда полюбила и до сих пор люблю. Мы с ней никогда не конфликтовали, друг друга очень хорошо понимали». Зинаида-то и повела демобилизовавшегося Константина знакомиться с Анной. Анна и Константин немножко повстречались и поженились. Тихонько все было — ни свадьбы, ни застолья, после чего уехали в Сухуми с его морем, пальмами и гостеприимными абхазами, но ненадолго, вскоре вернувшись в Чувашию.



Тихое семейное счастье

Супруги жили тихо, размеренно, в ладу и согласии. Душа Константина тянулась к этой драгоценной тишине. Её по-настоящему ценят те, кто воевал. Да и Аннушка не любила шума, должно быть, это выработалось за годы учительства. В 1947 году она родила первенца Николая. Потом, один за другим, родилось еще трое: Анатолий, Тамара и Алексей. В то время в деревне не было детского сада и Анна, как и сотни тысяч сельских матерей, сама растила четверых детей. Она и на работу ходила, и в доме по хозяйству успевала делать все необходимое. Дети всегда были сытые, опрятные, ухоженные. Конечно, помогали и дед с бабушкой, и Тарущ с Укщук. Но прежде всего Константин и Анна  трудились, не покладая рук, не думали об отдыхе, о курортах и всяких интересных местах необъятного Советского Союза, которые хотелось бы посетить. Ну, разве что мечтали об этом украдкой, особенно когда листали армейские фото Константина.
Дети росли, забот прибавлялось. Семья жила дружно, радуясь каждому прожитому дню. С рождением детей Константин Петрович и Анна Трофимовна еще больше сблизились, семейный цветок раскрылся целиком, показывая всю свою красоту: друг друга они не только любили, но и уважали, голос друг на друга не повышали, а серьезные вопросы решали, когда дети спали или были на улице.
Константин много трудился, и в семье был достаток. Не жаловался на усталость, на болезни, которые привез с войны, честно и с радостью тянул свою лямку. Ведь дома его всегда ждала любимая супруга и детки, уют и доброта.



Мирный лес

Как мы уже поняли, Константин, «башковитый парень» по выражению односельчан, много чего умел и много работал. Он любил мастерить своими руками, был изобретательным и смекалистым. Мог сам спроектировать и построить дом, не то что сарайку какую-нибудь. И его с радостью приняли бы на любой завод, любую стройку и вообще задействовали бы в любой области деятельности, в которой требовался творческий подход, трудолюбие и хорошие человеческие качества. Поэтому в мирной жизни он чувствовал себя как рыба в воде, зная свою востребованность. Но как бы настойчиво ни призывала его техногенная сфера нашей жизни, Константину всегда  нравился лес, с раннего детства. Еще с мальчишками-односельчанами любил он  бродить по тропинкам, выискивая грибные и ягодные места — малинники, черничники — либо просто ходить по лесу без особой цели, наблюдая  его внутреннюю, полную маленьких удивительных открытий, жизнь. Зайдет, бывало, поглубже, остановится в незнакомом месте, замрет, едва дыша, постоит так минут пять, и вот, «представление» начинается: «оживают» затаившиеся было малые и большие птицы, белочки снова ловко перемещаются по стволам снизу вверх и сверху вниз. Если повезет, можно было увидеть бурундука, куропатку или даже зайца. А, в особых случаях, и лису. То есть лес никогда не бывал пустым, но его наполненность и разнообразие может увидеть только внимательный терпеливый наблюдатель, а не праздношатающийся зевака.
Костя с годами все лучше и лучше понимал язык леса, его настроение и готовность принять человека в гости. И у Константина Максимова желанием сердца было жить и работать в лесу. Служил, воевал, потом еще воевал, потом тихо и мирно трудился в конторе, но душа рвалась в лес, так полюбившийся с детства.
И вот, отработав с января по май 1947 года на Канашском маслозаводе в должности бухгалтера, отец без особых отлагательств перешел в Канашское лесничество, поселившись на кордоне неподалеку от деревни Асаново, которая была в Комсомольском районе и находилась километрах в 20-ти от Больших Ярём. Отец заступил на должность обходчика (объездчика) лесной территории, а попросту, лесника. Вскоре и жена с первенцем переехали к нему в лес. В тот самый лес, в котором через год с лишним и родился Анатолий.
В послевоенные годы была голодовка (таким, несколько сглаженным словом, называли тогдашнее очень трудное и голодное время), но поскольку Константин работал в лесничестве, то благодаря этому ни семья, ни многочисленные родственники голода особо не видели. Лес — это кладовая, там можно охотиться, ходить по грибы-ягоды, рубить деревья для строительства и на дрова, хворост собирать, орехи, желуди и даже листья, которые шли на подстилку скотине. Еще можно заготавливать лекарственные растения и веники. Но все это без согласия лесничего тогда было почти невозможно, без него ты и в лес не зайдешь. А зайдешь, так будешь оглядываться по сторонам — не идет ли «хозяин»? Ведь у лесника власть была немалая — мог и рублем наказать. А за серьезные нарушения и до тюрьмы дойти могло. Но эта строгость и позволяла сохранять народное достояние, каким был лес еще в те времена. Чувствуя власть, люди, даже имея на руках бумажку с печатью, всегда ему что-нибудь приносили. В основном это были продукты, краска, гвозди, кусок материи и т.д. Константин от приносимого не отказывался, иначе люди попросту обижались и начинали смотреть на него и всю его семью косо.
Но это не значило, что лесничий таким образом даёт «добро» на вседозволенность и попустительство. Тот, кто решался рубить больше, чем было написано в разрешении (то есть начинал «баловать», а по сути, воровать лес), срубить-то успевал, а вот вывезти — нет, поскольку лесничий безошибочно определял «превышение лимита» по звуку. И, сетуя на то, что человек не удержался в рамках дозволенного и соблазнился, садился на коня и короткими звериными тропами ехал «пресекать».
Однажды отца подкараулили очередные нарушители, напали на принципиального лесничего и голову топором рассекли. Думая, что тот умер, бросили его в овраг. А он позже пришел в сознание (какая-то чу;дная птица в этот момент очень красиво запела), выполз из оврага и дополз до деревни, обливаясь кровью. Долго потом лежал в больнице. Вылечившись, снова приступил к своей опасной работе. Аннушка его не отговаривала, зная, то Константин, однажды пойдя на принцип, не отступит, если точно уверен в том, что его дело правое.
Почему местные жители воровали лес? Дело в том, что у чувашей издревле не считалось воровством рубить общественный лес, это была привилегия каждого представителя свободного народа. Менялись формации и общественные уклады, а древние обычаи, по сути, оставались теми же. Более подробно мы расскажем об этом в особой главе, посвященной такой сложной теме как воровство.
Константин не придумывал новых порядков. Он хорошо знал свои обязанности, не злоупотреблял ими, но и не попустительствовал разного рода «несознательным элементам».
Ели кому-то нужны были дрова, то собиралось несколько семей, обычно зимой, лесник справедливо  определяет, сколько им нужно дров и выписывает делянку. Отведет нуждающихся на место, покажет всё и четко обозначит границы. И запишет прилежно в свою амбарную книгу все детали. Многие отдали бы за эту книгу половину того, что у них есть, лишь бы она оказалась у них. Но Константин, как бывший разведчик, танк мог спрятать в чистом поле, а не то что какую-нибудь там амбарную книгу.
Лес валили, и он долго не лежал. И если «деляночники» не подсуетятся вовремя, его могли своровать другие. В таких случаях Константин говорил пришедшим к нему жаловаться: «Здесь я вам не сторож, не мои это обязанности, сами прошляпили». Но, конечно, входил в положение и разрешал дополнительно набирать этим людям мелкого сушняка, которого тоже было в избытке, особенно на болотинах. Если уж и здесь не хватало, мог им из своей поленницы чуть ли не полвоза дров накидать. Делянку обычно давали до гектара, посреди леса, туда только лошадь могла проехать. Потом, по весне, обязательно нужно было это место деревьями засадить: тут уж участвовали, по возможности, все, даже школьников приходилось порой задействовать, особенно юнатов — юных натуралистов из Канаша и окрестных сел. Работали целый день, с двумя перерывами, кушали под открытым небом щи и кашу из котла, подстелив какую-нибудь рогожу поверх молодой травы.
Делянки не давали на окраинах лесного массива, поскольку лес со всех сторон должен быть защищен от знойных ветров, случавшихся летом. Если лес «дырявый» и буквально светится насквозь, то в засушливую пору ему будет трудно сохранить внутреннюю прохладу — залог лесного здоровья и долголетия.
Иногда говорят так: лес-батюшка. С годами Константин привык к его красоте, тишине, разноголосому пению птиц, журчанию чистых родников и не мог уже больше покидать насиженное место. Здесь легко было жить, работать, здесь, в отдалении от шумного мира, росли его дети, тоже накапливая и сохраняя в своих чистых, еще не замутненных суетой душах, эту тишину. 
Однажды Константину предложили устроиться на Канашский хлебозавод, поскольку там срочно требовался бухгалтер, чтобы разобрать подзапущенные бумаги и составить отчетность. Поскольку его знали хорошо, предложили и условия очень достойные. Хоть и не хотелось лесничему покидать свой тихий уголок, но ради семьи согласился. Впрочем, через год, при первой возможности вернулся обратно, но уже с повышением, заняв должность мастера по лесокультурам. Так, на лесном кордоне у села Асаново, они жили до 1952 года.



Я родился в лесу

Константин и Анатолий родились в один день — 16 сентября.
Такое в жизни, скажем прямо, случается нечасто. Когда Константину исполнилось «тридцать без году», ровно в этот же день, в 1948 году в его лесном доме (Константин иногда называл его ласково «наша лесная избушка»), Аннушка родила Анатолия. Помогали две бабушки из Асаново. Пришедший к вечеру фельдшер осмотрел роженицу, удовлетворительно кивнул головой и сказал асановским бабушкам: «Все сделали грамотно». Бабушки и впрямь свое дело знали — за поледнее время именно они принимали почти всех новорожденных деток в своем селе и некоторых в соседних деревнях.
Надо ли  говорить, что родители до- и послевоенных детей, особенно из сельской местности, далеко не всегда имели возможность «записать» своих новорожденных вовремя: то дороги в город нет (сугробы или распутица), то обязанностей по работе не в проворот, то в домашнем подсобном хозяйстве дел накопилось — только успевай.
Зима сорок восьмого/сорок девятого поначалу выдалась теплой. Были дезориентированы не только люди, но и птицы с лесными зверями, где-то проснулся медведь, птицы запели, почуяв оттепель. Но к концу января зима вступила в свои обычные права. Маленький Толик к тому времени уже достаточно окреп, материнскую грудь брал хорошо, агукал и смеялся, когда видел входящего в избу отца, радовался всему необычному и плакал не так часто.
Как только потеплело, перед самой Пасхой, всей семьей выбрались на неколько дней в Ярёмы повидаться с родными. Потом поехали в Канаш на председательской машине. За рулем был давний знакомый Константина Валерий Николаевич Михайлов, который на тот момент исполнял обязанности председателя сельсовета. По приезде первым делом остановились у загса, чтобы Толика записать. Тамошняя заведующая, смотря на них поверх очков, с сожалением сказала:
— Дорогие, мы прошлогоднюю книгу уже «закрыли» и отправили всю отчетность о рождаемости в Чебоксары. Придется его в новую книгу вписывать. Каким числом хотите?
Отец с матерью слегка растерялись от услышанного, потом посовещались немного и Константин, преодолевая небольшое смущение от происшедшего недоразумения, бодрым голосом сказал:
— Пишите 3-го января, чтобы праздники не сливались в один.
Так и записали. Вот откуда идет история о «дважды рожденном» Анатолии Максимове.
Потом Толика повезли крестить в Канашский храм Николая Чудотворца. Крестным, как и заранее договаривались, стал тот самый Валерий Михайлов.
В купели малыш вел себя хорошо, не капризничал, не плакал. А после того как батюшка помазал его Святым Мирром, даже радостно улыбнулся. Вернувшись в Ярёмы, накрыли скромный стол, посидели хорошо. Константин любил петь. Песни у него получались глубокие, душевные. Когда выпьет рюмочку во время праздничного застолья, у него открывался красивый баритон, почти бас, соседи с улицы заходили, чтобы послушать. Особенно он радовался и пел с тех пор, как  Анатолий родился. Ведь два сына в деревенской семье — это уже большая опора.
Крестный Анатолия, по отзывам, был хорошим человеком, таким же принципиальным, как и его отец. Старался председательствовать честно, откликаться на просьбы односельчан, не творить несправедливостей. Толику было 5 или 6 лет, когда крестного убили. Валерий шел мимо кладбища, и его подкараулили люди, считавшие себя чем-то обиженными им. Ведь быть председателем — дело очень непростое, приходится решать земельные вопросы, у одних забирать землю, другим давать, и как бы ни был справедлив председательский суд, всегда найдутся недовольные.
После гибели Михайлова, сиротами остались трое его детей: Валерий-младший, Николай и Нина. Максимовы-младшие дружили с ними, всегда старались чем-то угостить. Валера был ниже классом, чем Анатолий, а Нина — выше. Братья Михайловы со временем отучились и стали большими начальниками.   
Надо сказать, что, не смотря на радость от встречи с родными и от крещения второго сына, мыслями Константин частенько находился в своем лесу. И скучал он не просто по своим обязанностям, лес его тянул к себе той тягой, которая живет в душе каждого чуваша и при определенных обстоятельствах становится очень сильной, почти непреодолимой. Лес для чувашского народа значит очень многое. «Лес и кормит и одевает», — гласит народная мудрость. И поскольку неофициально чуваши делились на «лесных» и «полевых», у тех и других были  свои особенности и традиции. Но и для последних, занятых преимущественно сельским хозяйством, лес также был крайне важен.
Впоследствии Анатолий, знавший много народных поговорок о лесе, услышал еще одно мудрое изречение: «Иногда человек рождается в лесу, живет словно бы в лесу, и под конец жизни многих окружает лес». Смысл этих слов был довольно глубок и немного печален: либо не все к финалу своей жизни обретают мудрость, либо наоборот, обретя мудрость, видят суету окружающего мира, шумящего наподобие леса в ветреный день.
Но как бы там ни было, Анатолий, встав взрослым, иногда  удивлял своего собеседника словами:
«Я родился в лесу».
Кстати, в этом же лесном доме на кордоне, спустя несколько лет родилась и его сестра Тома.



Послевоенные годы

Итак, Анатолий родился. Что это было за время? Три с лишним года назад отгремела война. Страна усиленными темпами возрождалась, восстанавливались плотины, гидростанции, заводы, города и села, везде шло большое строительство. Открывались институты, школы, храмы, магазины, театры. Не так давно в г. Горьком собрали первую партию автомобилей «Победа» (а в Москве вышел первый «Москвич»). Разбивались парки и скверы. В городах строилось много просторного жилья (а в Москве еще и знаменитые высотки), расширялись улицы и проспекты. Как в песне пелось: «И вот, иду как в юности я улицей Заречною, и нашей тихой улицы совсем не узнаю». Страна начинала дышать полной грудью, ощутив победную мощь, вновь почувствовав свои огромные силы. При этом власти снижали цены, выпускали новые товары хорошего качества, даже красивую одежду шить стали, которую, однако, не все могли себе позволить. Некоторые молодые папы одевали фронтовые ордена на модные пиджаки. Имя «Сталин» звучало всюду.
В городских коммуналках совместно праздновали праздники за большим столом, по радио следили за успехами наших хоккеистов, и целый день звучали бодрые песни, чаще всего патриотические (хоры, хоры, хоры): «Страна моя любимая, на всей земле одна. Стоит непобедимая, советская страна». Мальчики и девочки в некоторых школах всё еще учились раздельно.
Бурное  восстановление народного хозяйства в четвертую пятилетку шло, несмотря на массовый послевоенный голод. Да, было очень тяжело. Тем не менее, были отменены карточная система и смертная казнь, подчеркнуто широко праздновалось 800-летие Москвы, а футбол буквально на глазах становился массовым увлечением, захватывая не только стадионы, но и дворы с пустырями.
А что происходило в мире? По Нюрнбергскому процессу были приведены в исполнение суровые приговоры. Тем не менее, в ушах миллионов все еще звучало эхо  ядерного взрыва в Хиросиме, и, увы, начиналась новая война — «холодная». С неприятным скрежетом опускался «железный занавес». Над миром потихоньку нависала атомная угроза, политическими карикатурами Кукрыниксов пестрели полосы газет. Они же сообщали о югославском вожде Тито, товарище Киме, который схватился с Южной Кореей. В 1948 году на карте мира появились новые социалистические государства со странными названиями: ЧССР, ПНР, НРБ и т.д.
А что в деревне? В деревне было все скромнее, особенно в том овражистом уголке, где располагались Ярёмы, не говоря уже о лесном кордоне Максимовых. Сюда не докатывались отзвуки  баталий громившего генетиков  наракадемика Лысенко, уже не ловили образцово-показательно «врагов народа», «вредоносных элементов» и «космополитов». Попадались здесь время от времени и трофейные мотоциклы, и лендлизовские председательские «виллисы», кой у кого и модный крепдешин хранился в шкафу (добрые мужья понапривозили женам из Чебоксар). Только до крепдешина ли в весенне-летнюю страду, когда пот ручьем течет в поле (посадочная), на лугу (покос) и опять в поле (уборочная). Осенью же и весной — грязи по лодыжку, без хороших сапог не сунешься. А зимой — надел тулуп, тут и вся тебе мода.
Год 1949-й, в который Анатолий Максимов был официально  рожден,  тоже ознаменован многими интересными событиями. Во-первых, широко праздновался юбилей Сталина (70-летие). В марте ощутимая часть гражданского населения Прибалтики была депортирована в Сибирь (официально — за коллаборационизм во время войны). Произошел разрыв между СССР и Югославией. Осенью, ввиду небывалых сборов урожая, на первых полосах газет ежедневно стали публиковать указы о присвоении звания Героя Социалистического труда сельским труженикам. Были они и в Канашском районе. Тут,  конечно же, мы не можем не сказать о том, что в послевоенные годы государство пришло на помощь Чувашии. Именно в 1949-м в республику были поставлены 200 тракторов, 100 грузовых автомобилей и другая техника, а также минеральные удобрения, повысившие урожайность впоследствии. И в Яремский колхоз через Канаш пришло несколько челябинских тракторов, что стало существенным подспорьем при сельхозработах. А вот удобрениям народ пока доверял не очень, предпочитая старый, добрый, а, главное, проверенный конский навоз. Так и лежали эти маркированные мешки под навесом у колхозного склада довольно долго.
Потом годы полетели, как птицы, оставив в анналах истории и в сердцах человеческих многие другие события  —  от трепетно-нежных до ужасающих. Именно тогда наши кинематографисты сняли ставшие классикой «Молодую гвардию», «Повесть о настоящем человеке» и «Кубанских казаков» (вот только многие ли теперь смотрят это?).  Но  тогда же была изобретена и первая советская атомная бомба (а за ней вторая и третья), вновь восстановлена смертная казнь, разорвали с Израилем, задружились с Кубой. Во время раскопок в Новгороде нашли первую берестяную грамоту. В школах ввели семилетку (уровень знаний должен был поспевать за всё усложняющейся техникой), началось сближение с Китаем (Договор о дружбе), построили первую АЭС.



И еще несколько не рядовых событий



Немцы

То, что происходило с Толиком в первые три года его жизни, можно уложить буквально в несколько строк: родился, подрастал, узнавал окружающий мир (пение птиц, шум дождя, первый снег, уютное потрескивание печки, дарящей тепло), часто играл со старшим братом Николаем, ощущал каждодневную заботу и любовь родителей, увидел маленькую, только что родившуюся сестренку, переехал с родителями в Большие Ярёмы.
Но происходили в это время в его родных Ярёмах и на лесном кордоне еще кое-какие события, которые нам кажутся небезынтересными для публикации.
Так, поздней осенью 1949 случился казус. Оборванный немец появился в тихих Ярёмах. Пленные немцы стояли в Канаше, там было что-то наподобие временного лагеря. Они строили дорогу, и каким-то образом выходили побираться, кормили-то неважно. Зинаида рассказывала: «Мы и немцам давали молока, картошки, они как мышки себя вели». Простые люди их жалели. До сих пор неподалеку от Ярём есть немецкое кладбище. Когда через десятилетия немцам разрешили приезжать туда, некоторые из них договаривались с местными властями (или выше) и забирали останки. Зинаида продолжала: «До войны у нас дорога была из бруса, из пня, потом засыпали ее песком, телеги стали проваливаться иногда, но машины как-то проезжали. И вот, кусок дороги из Чебоксар до Ульяновска, проходящий через нашу деревню, немцы как раз и построили. Материалом послужил местный доломитовый булыжник». Так и «работает» эта дорога до сих пор, только сейчас уже асфальтом покрыта. Кто знает, может немцы в благодарность за доброту простых людей к ним, вкладывали в эту дорогу душу, строили на совесть. Но не все, конечно, сочувствовали их пусть заслуженной, но все же тяжелой участи. Немцев было страшно много, умирали они и от голода, и от холода, да и наши энкавэдэшники порой убивали их, забавы что ли ради. Напустят собак на какого-нибудь «доходягу», те и раздерут его как следует, а сами конвойные стоят, смеются…
Некоторых людей война ожесточила, но у многих, как мы уже видели,  сердца смягчились, по-другому они стали смотреть на жизнь, с большей любовью, состраданием, прощая людям многие их ошибки. И не только к своим так относились, но даже к пленным немцам. Особенно те, у которых сын погиб или пропал без вести. Видели они похожего немца, и не было у них к нему злобы, только жалость. Давали ему молока и хлеба и говорили тихонько: «Сынок, возьми»



Послушание

Мать однажды рассказала Анатолию (матери часто делятся с нами, подросшими детьми, воспоминаниями о том, какими мы были):
— Было тебе года полтора, только ходить начал более-менее самостоятельно. Такой ты был смышленый, хочешь что-то взять, смотришь на маму и ждешь, разрешит или нет. Если я говорила: нет, нельзя — то и не брал.
Вот так воспитывали в детях послушание, прививали четкие жизненные правила с самого раннего возраста. И в этом проявлялась настоящая любовь, а не сюсюкание, граничащее с попустительством, которое мы, увы, все чаще видим в современном мире вместо настоящей родительской любви.



Тома

Мальчики в семье — это очень хорошо, но Аннушка очень хотела девочку, прямо-таки «ждала». И девочка родилась в 1951 году. Назвали ее торжественно — Тамара. Радости было много. Асановские приходили смотреть «маленькую» и тоже всплескивали руками от той красоты, которую видели. Аннушка дочку показывала не всем, только «проверенным» людям. Константин для крохи сделал деревянную кроватку, удобную и «на вырост». Маленький Коля быстро научился ее качать, как только Тома начинала плакать; с ним ее уже можно было оставить на какое-то время. Толик ухватывался за край кроватки и тоже «помогал» брату. Мама за эти полчаса успевала подоить коз и дать зерна курам. На обратном пути прихватывала охапку дров на сушку.
Константину теперь нужно было кормить четверых (сам он — пятый), и к своей новой специальности дополнительно пришлось взяться и за старую работу — он вновь принял под наблюдение участок леса, только поменьше, чем раньше. Денег теперь хватало.




Я себя помню с трех лет

Иногда Анатолий, еще со школы, пытался определить, с какого возраста он себя помнит. Сосредотачивался, жмурил глаза и видел первое из своих воспоминаний: тот же дом, печка, а ему три годика: коротко острижен, в длинной рубахе до колен. Мама дает ему большой кусок хлеба с солью, и Толик, помогая себе свободной рукой, спускается по ступеням и оказывается на площадке двора. Как ходить научился, так его на лошадь отец и посадил. Своих лошадей запрещено было держать, у отца лошадь была служебная. И как же было высоко маленькому Толику на лошадиной спине! Как далеко оттуда было видно, весь огромный мир! У мальчика дух захватывало от радостного восторга.
Три годика… Такой маленький человечек в таком непростом бушующем мире. В 1952-м в мире и впрямь было неспокойно — произошли военные перевороты в Египте и Венесуэле, начинала бурлить Африка и Латинская Америка. Случались и природные катаклизмы. Так, в ноябре на Дальнем Востоке произошла страшная трагедия, надолго запомнившаяся  асановцам,  яремчанам и миллионам советских граждан. Тогда цунами смыло в море целый город Северо-Курильск, погибли 2336 человек, и для многих эта новость о последствиях цунами прозвучала так, как будто бы диктор зачитывает по радио сводки о военных потерях на только что отгремевшей войне.
Толик не понимал, что именно произошло, но очень хорошо понял, что произошло какое-то горе. И лишний раз подходил к маме, чтобы обнять ее. Аннушка тоже глубоко сочувствовала чужому горю и часто говорила: «Чужой беды не бывает». Доброй душе маленького Толика смысл этих слов каким-то непостижимым образом был открыт.




Тетрадка

Но вернемся ненадолго в первые учебные дни 1959 года, с которых мы начали эту книгу.
На следующий день в школе была политинформация (особенно много было сказано о том, как несколько недель назад на Луну впервые в истории был доставлен вымпел СССР), первый урок немецкого языка (учились произносить немецкое «R»), потом прибирали на пришкольном участке, убирали засохшую траву и ботву, накрывали клубнику на зиму лапником, а вокруг кустов смородины делали «заграждения» от мышей и зайцев из старых веток, чтобы кору не грызли.
Толик шел домой в радостном настроении с братом Николаем и друзьями — Михаилом, Геной и Алексеем. Ребята обсуждали впечатления дня, международную обстановку, немецкий… Но из головы никак не уходила мысль о биографии. Это задание, что говорится, «задело за живое» и периодически Анатолий всю эту неделю возвращался мыслями к своей такой небольшой прожитой жизни, но ему, как и всем мальчишкам послевоенного поколения, уже было о чем вспомнить.
Он вспоминал и систематизировал события собственной жизни и кормя кур, и обедая, и идя к колодцу по воду. Эти несколько дней он даже с мальчишками не ходил гулять, сославшись на то, что «работы по хозяйству привалило». Управившись после обеда с животными, он, вместо того, чтобы делать уроки, уходил в сарай или на речку, брал тетрадку и карандаш, бродил вдоль берега (разок взял удочку, но клевало плохо), вдоль оврагов, за околицей, ходил по осенним сжатым, посеревшим полям, вспоминал и записывал на коленке, присаживаясь на корточки. А о том, что не помнил или хотел уточнить спрашивал у взрослых. Он сам не понимал, почему ему так интересна эта тем, которая поглотила его практически полностью. Он понимал, что не успокоится, пока не запишет все.
И, главное, ему такое уединенное и осмысленное времяпровождение очень понравилось. И впоследствии он будет радоваться всякой возможности побыть на природе одному (или в очень ограниченном круге близких людей), подумать о жизни и прийти к каким-то важным жизненным решениям.
К концу недели почти всю тетрадку исписал. Восемнадцать листов.
Вот так Толик и принес всю эту тетрадь вместо двух листочков учителю истории. Тот похвалил его перед классом, взял домой почитать. А в воскресенье, встретив его около клуба (привезли в очередной раз кино про столь полюбившегося публике неунывающего солдата Ивана Бровкина), сказал:
— Вот что, Анатолий, работу твою прочитал. Еще раз скажу: молодец. И еще: тебе обязательно нужно вести дневник. Кажется, ты понимаешь, что это такое. Читать любишь?
— Люблю
— Продолжай это дело. Я тебе дополнительный список литературы составлю. Надо не только художественные произведения знать, надо хорошо знать историю, науку, технику, инженерию, уметь делать расчеты. И еще приглашаю тебя поучаствовать в нашей школьной стенгазете. Рисовать умеешь?
— Не очень.
— А нравится рисовать? Корову нарисуешь?
— Наверное, нарисую.
— Ну и отлично. Завтра после уроков задержись, обсудим стенгазету. Если все получится, ее можно будет потом и на конкурс заявить.
Вы спросите, а что же все-таки было в той тетрадке? Конечно же, немало интересного. Это была, по сути, первая серьезная попытка маленького, а с другой стороны, уже не такого маленького человека осознать свою жизнь. И сделал он это, насколько мог, добросовестно.
Ниже постараемся, опираясь на основные события, записанные в этой тетрадке, «перевести» их на «взрослый» язык, значительно расширив и для удобства разбив на главки.




Снова Ярёмы

Из Асаново в Ярёмы семья решила переехать в 1952 году, нашлась новая работа для Константина, да и Анна по своей любимой школе соскучилась. На малой Родине своего дома у Константина не было, поэтому он сперва обо всем договорился, разработал свой проект (несколько ночей над ним сидел). Колхоз и лесхоз выделили ему место в переулке на Канашской улице, дали «подъемные», обеспечили стройматериалами. Добротный новый сруб, собранный недалеко от Больших Ярём, у леса, на территории домостроительной артели, перевозили на лошадях по бревнышку (все они были пронумерованы). Лошадей с подводами дали штук двадцать пять (колхозные и соседские), и каждая подвода ездила туда-сюда раза два-три. За один день все перевезли. Лошадь подъезжает, с нее бревно снимают, водружают на место. И дом получился крепкий, пятистенный, просторный и удобный. И, конечно же, очень уютный, особенно благодаря заботливым хозяйским рукам и главному украшению — детям.
Все, по возможности, помогали: кто окна прорубал, кто мхом конопатил промежности между бревнами, кто крышу тесовую наращивал. Родственники и односельчане помогали с радостью, от души, хотели, чтобы у многодетной молодой семьи появился свой дом, и чтобы они тоже радовались. Ибо так было заведено исстари, и это было правильно.
Пока строили и всё доводили до ума, Максимовы жили у Петра Максимовича, который не переставал добродушно удивляться, как его «хибарка» столько народу вмещает. И обязательно прибавлял: «Ей, это не впервой».
После того, как справили новоселье и еще раз поблагодарили всех участников строительства, тихая размеренная жизнь семьи Максимовых продолжилась. Лес был и рядом с Ярёмами, и Константин мог ходить туда «для души», в свободное от основной работы время. Должность у него была ответственная (вновь взяли бухгалтером на одно из канашских предприятий), при этом Константин Петрович, как мы помним, был членом партии, но все же втихаря ходил в церковь. Бывало, засобирается в город в воскресное утро, Аннушка спросит:  «Ты куда пошел?» «Да, пойду, причащусь», — отвечает, — «только никому не говори». Перед сном Константин всегда говорил по-чувашски: «Господи, помилуй мою душу грешную, дай мне сегодня спать и выспаться». Утром встанет: «Слава Богу, я проснулся живой-здоровый, дай, Господи, прожить этот день».




В новом доме

Маленький Толик иногда неслышно подойдет к дверному косяку, прислонится и смотрит, чем отец занимается. А что Константин делал чаще всего? Что-то мастерил, не мог сидеть без работы. Рубанок с грохотом, как товарный вагон, гулял по заготовке, стружка летела в разные стороны. Толика это радовало младенческой радостью. Он подходил ближе и продолжал смотреть. Отец, не опекая его излишне, но и не желая, чтобы ребенок поранился, и хочет сказать ему: «Толенька, иди, иди к маме, здесь тебе нельзя», — да не может, ведь Толик стоит смиренно, никуда не рвется. Не лезет взять стамеску или заготовку, лишь стоит и внимательно наблюдает. Словно бы запоминает каждое отцовское движение. Его и не трогали, пусть смотрит.
Так и ходил Толик от отца к матери, которая чаще всего возилась с годовалой Томой. Дед с бабушкой зайдут в гости — к ним радостно бежит, вынет кусок сахару из кармана и протягивает, угощает.
Потом, когда мама обратно в школу вернулась, за детьми стали присматривать Тарущ и Укщук, а заодно и по хозяйству помогать: обе коровы требовали человеческого внимания и заботливой руки.



Конец войне!

Четырехлетний Толик любил, когда тетя Зина и раньше, и во время нынешних своих приездов на малую Родину (училась она в медучилище) рассказывала о том, как война кончилась. Ребенку, по сути, младенцу, слушать это было не только радостно, но и интересно. Каждый раз, когда он бывал у нее в дедовском доме и ел заботливо предложенные сладости (например, конфеты «Вечерняя Москва» в загадочной обертке), он просил:
— Теть Зин, про «конец войне»!
— Ну, ты ведь уже слышал, Толик.
— Еще хочу. Расскажи!
Еще свежи были военные раны, и воспоминания о недавней войне порой бередили душу, заставляли многих яремчан просыпаться по ночам в холодном поту, с тревожным сердцем. И тетя Зина начинала:
— После войны, не смотря ни на что, было очень радостно.  А узнали мы о том, что война кончилась, так. Сидим себе с ребятами на уроке, и вдруг входит учительница, вся сияет и говорит сдавленным голосом: «Конец войне!» Мы как выскочим на улицу — и давай обниматься, прыгать от радости и кричать: «Конец войне!», «Конец войне!» Такой радости больше и не припомню.
При этих словах Толик тоже начинал радостно прыгать и кричать: «Конец войне!»,  «Конец войне!» 
Когда он успокаивался немного, Зинаида продолжала:
— А, вообще-то, знаешь, мы тогда жили очень плохо, за хлебом стояли по целым дням. Когда я училась, мне за работу на ферме давали совсем небольшие деньги. И мама наказывала мне эти деньги беречь, хоть на платье накопить. Невозможно было что-нибудь достать, такое время было. А вот люди были очень добрые раньше. Мы девчонки знали, что нужно весь хлеб с поля убрать, переживали, во время войны все убирали «для фронта», а оставшееся сохраняли на семена, есть особо нечего было. Во время войны школу топить тоже было нечем, и поскольку не было лошадей, мы по очереди, целыми классами ходили в лес и таскали сухостой, пилили и сами топили. Учителя, в основном, были свои, деревенские. Мама твоя очень нас любила, строго не наказывала. А еще, помню, физрук был у нас один бедный, его в армию из-за зрения не взяли, вот мы его иногда подкармливали, чем могли.



1953

Наступил 1953-й год. Жизнь потихонечку налаживалась, становилась хоть чуточку, но сытнее. И вот, в размеренный быт яремчан холодным нездешним вихрем ворвалась весть: «Умер Сталин». Сперва никто не хотел верить, даже передавать друг другу боялись: а вдруг неправда, провокация? Поддашься — потом мало не покажется, «влепят» по полной. Когда задали вопрос председателю, он грустно кивнул головой. И тогда сомнения отпали. Взамен пришла горечь и растерянность. Занятия в школе отменили, людей пораньше отпускали с работы, наказав собраться в пять вечера в клубе на траурный митинг.
… Митинг закончился словами: «Надо жить дальше, товарищи, не будем предаваться апатии от постигшего нас горя, но трудовыми свершениями покажем нашей партии и правительству, да и друг другу, что мы готовы продолжать свой ратный труд, каждый на своем месте».
Толик, конечно, этого не слышал, мал был еще, но по серьезным лицам своих родителей и других взрослых, которые шли, понурые, по домам, чувствовал, что опять стряслось что-то серьезное. И только дед Петр, постояв в задумчивости у печки, опершись на нее рукой, вдруг махнул безнадежно другой рукой и тихо произнес: «Ирод умер». Баба Аня вскинула лицо и посмотрела на него круглыми глазами. Даже сегодня многие не  согласились бы с этой оценкой главного человека тогдашней страны, что уж говорить о людях 53-го года. И дело было не только в страхе.
Дед Петр быстрыми шагами скрылся за занавеской в углу, тяжело сев на топчан. Горько было и ему. Он понимал величие вождя, его несомненные заслуги и добродетели, но в то же время не мог забыть и тех бед, которые претерпела его семья, его односельчане, его страна. Бед, которых могло бы и не быть. При этом Петр Максимович, конечно, знал, что не бывает на земле не страдающего человека. Но мог ли он понять в эти минуты, что человек в мире сем страдает во очищение своей души? Виноватые страдают из-за своей вины, а невинные — чтобы засиять, как очищенное золото? Сидел он за своей занавесочкой и беззвучно плакал. Жалко ему было всех, в том числе и  Сталина.

Этот горестный год был особенно богат на события. Была собрана и введена в строй долгожданная для советских физиков-оборонщиков и военных ядерная бомба РДС-4, а следом за ней и первая водородная бомба РДС-6с.
В Ярёмах тогда рассказывали, что когда на Семипалатинском полигоне испытывали РДС-37 (тоже  водородную), то вылетели стекла в цехах мясокомбината, который находился более чем в 200 км от места взрыва. Бой попал в мясо и пришлось забраковать недельную продукцию
Ядерные разработки курировал Берия, без него вряд ли все так быстро получилось бы. Его же и расстреляли в одном из «спецкоридоров» в этом же году. «Потерял доверие…», — как пелось тогда в одной полуподпольной частушке. «Номером один» в «коллективном руководстве» страной стал Хрущев, приход которого поначалу был воспринят многими с энтузиазмом. Потом произошел разрыв отношений с Израилем, на Кубе Фидель Кастро повел восставший народ на американские казармы, завершилась Корейская война. Внутри СССР происходили аресты по «делу врачей», снизились цены на 10 процентов.
Но, главное, в ходе амнистии по смерти Сталина, были освобождены около миллиона заключенных, в основном, уголовных. Знаменитые мордовские лагеря от Чувашии были совсем недалеко и некоторые яремчане, на всякий случай, «учинили проверку» своих замков и дверей на надежность, а кое-куда и новые замочки подвесили. Охотничьи ружья держали поблизости, «при заряде». Детей и девок предупредили лишний раз не высовываться и ходить не меньше трех-четырех человек. Желающим предедатель раздал свистки: «Свистите, если чё, не стесняйтесь». И меры эти не были напрасными, потому что и к ним тоже пару раз «сунулись» подозрительные личности, просили хлеба и водки. По стране медленно расползалось мутное пятно амнистированной шпаны. Далеко не все из них пошли работать на заводы и в колхозы.
В этом же году, когда Толе было почти 4 года, Зинаида уехала из деревни, выучилась на фельдшера, но не смогла работать по специальности (роды принимать боялась), и сперва пошла на московские стройки разнорабочей, затем устроилась лаборантом в лабораторию, которая проверяла продукты. С деревней она связи не теряла, но бывала все реже и реже. Потом и вовсе только в отпуск стала приезжать.

 

«Това-а-а-арищи»

Когда Толику исполнилось 5 лет (неофициально), как раз электричество провели в дом, но лампочки горели только в комнатах, и одна во дворе. По всему дому проходила электрическая разводка «на роликах». Электроприборов тогда не было, а утюгами пользовались, в основном, угольными. В сарайки ходили с керосинками.
Около сельсовета уже не первый год «гремела» радиоточка. А вот дома первое радио, округлое, из пергамента, появилось примерно в то же время. По радио потоянно говорили: «Това-а-а-арищи», — аж бумага дребезжала. Еще по радио часто передавали песни, и Толику нравилось слушать их и запоминать. По радио он их много выучил.




Алеша

Наступил 1954-й – год, когда началось освоение целины, ввели совместное обучение в школах, торжественно открыли первую в мире атомную станцию в Обнинске, зачем-то передали Крым Украинской ССР, сняли «Бориса Годунова» (шикарный по тем временам фильм), появились первые отечественные мультфильмы с высовокачетвенной реалистичной прорисовкой. Вьетнам получил независимоть от Франции и вступил в период недолгого ликования и наслаждения свободой перед жесточайшим американским вторжением.
В семье Максимовых произошло радостное прибавление: после недолгой работы в школе Анна Трофимовна неожиданно для многих ушла в отпуск и родила четвертого Максимова-младшего. Им стал Алеша, который вскоре сделался всеобщим любимцем не только для семьи, но и для всей улицы, поскольку являлся самым юным ее жителем.
Константина вновь все поздравляли, и Аннушку, конечно же. Слова одобрения достались и бабушке с дедушкой. Семья уже официально могла считаться многодетной. По этой причине правление колхоза «Ударник» выделило Константину единовременное материальное пособие и разрешило пользоваться по необходимости, колхозными лошадьми.





Песни. Чужие

Анатолий, как и его отец, очень любил петь. И к пению особенно пристрастился благодаря одному случаю. Начнем с того, что в середине 50-х времена все еще были не очень-то сытные, несмотря на то, что в больших городах основные продукты в магазинах были. Многие тогда ходили по селам и просили подаяние. Среди них разные люди попадались — и инвалиды войны и тыла, и сироты, и откровенные проходимцы. Подаяния обычно у себя в деревне не просят, по другим деревням ходят. Это отдаленно напоминает чувашскую присказку: не воруй там, где ты живешь. То есть и воровать, и побираться стыдно, хотя просить милостыню, если и вправду нуждаешься, не грешно. В то время было много и бездомных, на ночлег их брать побаивались, потому что порой в деревнях случалось что-то страшное: вырезали целыми семьями. Очень много цыган ходило, воровали и одежду, и обувь, и кур, все, что «не так лежит».
Так вот, дело было зимой, именно тогда с пятилетним Толиком приключилась история — однажды его очень сильно испугали. Он лежал на своей любимой печке, спал и видел свои детские сны. Ни одного взрослого дома не было — ушли на какое-то собрание. Остальные дети были кто с родителями, кто у бабушки с дедом. А двери тогда не запирали, разве что когда уезжали надолго, тогда могли и замок навесить. И вот, спит Толик, а в дом заходят какие-то чужие люди, несколько человек, озираются по сторонам. Мальчик наполовину проснулся, увидел их спросонья, а они увидели его. Стоят, смотрят и ни слова не говорят. От испуга и непонимания ситуации Толик начал буквально орать, голос у него был мощный, и они, недолго думая, убежали.
Чужих давно уже не было, а мальчик все кричал и кричал. Потом выбился из сил, еле слез с печки, дрожа от страха, дошел до двери и закрыл ее на крючок. Потом опять залез на печку, накрылся с головой старым одеялом и лежал тихо, едва дыша, ловя каждый шорох и скрип. И так лежал, пока родители не пришли. Они видят, что дверь заперта, постучались в окошко, Толик увидел их с печки и радостно побежал открывать. Потом бросился маме на шею и стал крепко обнимать ее и целовать. На ресницах его показались слезы.
— Анатолий, что случилось? — осторожно, как в школе спросила мать, но сын ничего не хотел рассказывать. И только когда отец просил его тихо, но со строгой ноткой в голосе, Толик ответил:
— Н-н-не з-з-знаю…  Т-т-там они б-б-были…
Почувствовав неладное, мать прижала его к себе, и всем сердцем стала жалеть своего бедного ребеночка, свою кровинку. Отец с серьезным видом стал прохаживаться по комнате, смотря то на сына, то на жену, и когда их взгляды пересекались, он как бы спрашивал ее: «Ну, что ты думаешь обо всем этом?» Она в ответ едва заметно пожимала плечами, слезы сами падали с ее красивых ресниц. Отец приблизился и погладил сына по голове. Почувствовав знакомое прикосновение, Толик оторвал голову от матери и посмотрел на отца. От этого взгляда сердце Константина дрогнуло, и он тоже не смог удержать слезы — покатилась горячая по краю щеки.
— Толик, сынок, все будет хорошо, не плачь, — сказал отец добрым голосом. Таким голосом он не раз разговаривал на войне с умирающим на его глазах раненым солдатом, а солдат, слыша уже ставший родным голос командира, иногда улыбался сквозь боль и смертную муку, да так с улыбкой и умирал.
Потом всё выяснилось. Толик уже успокоился окончательно и ел прямо из цветной картонной коробки сладкие «лимонные дольки», которые были припасены на Пасху для всех детей, но мама это лакомство достала из шкафа именно теперь. Потому что так нужно было.
И все бы хорошо, но беда заключалась в том, что Толик с этих пор стал сильно заикаться. Над ним даже ребята с соседней улицы стали подтрунивать, передразнивали, когда он пытался что-то сказать. И Толик всё чаще и чаще приходил домой заплаканный. Разве может маленький ребенок так скоро смириться с той бедой, которая  с ним приключилась?
Как-то за ужином отец сказал твердо:
— Так дело не пойдет. Завтра же везу его в Канаш, к врачу. 
И началось: Канаш, анализы, открой рот, покажи язык, пилюли-микстуры, Чебоксары, профессора, консилиумы. Константин исхудал, стал гораздо реже улыбаться. Ничего не помогало. Переживал, что и говорить. Но вопреки некоторым, даже уважаемым, докторам и профессорам, которые на его вопросы только молча разводили руками, эмоционально запрокидывая при этом голову и удивленно поднимая брови, Константин верил, что сыну можно помочь. Стал читать медицинские книги, писал письма в разные города и научные институты. Получал ответы, изучал их, вновь советовался с канашскими и чебоксарскими врачами. А однажды получил очень теплое и хорошее письмо от одного профессора из Казани, которое заканчивалось так давно ожидаемыми словами: «Это лечится, у нас уже есть положительные результаты, несколько случаев. Привозите сына, посмотрим, сделаем всё возможное».
… Вот и Казань с ее белоснежным кремлем. Профессор, Сергей Степанович, и впрямь оказался добрым человеком, с очень большим сердцем. Он ведь помогал не только детям, но и тем, кто вернулся с войны заикой. Не мог не помогать им, спасшим нас от фашистской чумы, хорошо зная цену, которую они заплатили за общую победу.  Показал Константину стопку благодарственных писем от ветеранов: «Читай». Максимов прочитал два письма, проникся их искренностью: старший лейтенант и сержант благодарили профессора за исцеление. А лейтенант написал, что избавление от заикания помогло ему создать семью и что у них уже растет сынишка, которого назвали в четь профессора — Сергеем.
Осмотрев Толика, Сергей Степанович сказал: «Сын героя — тоже героем будешь». Потом пристально посмотрел на Толика, как бы заглядывая ему в душу и словно бы что-то взвешивая, произнес: «У тебя, мальчик, один выход — пой песни, и заикаться не будешь. И читай книги вслух. Читать умеешь? Если еще нет — учи с мамой стихи и читай их смело».
Толику очень понравился совет профессора, особенно насчет песен, он даже повеселел и так поверил Сергею Степановичу, что первую же песню, которую спел по его просьбе прямо в кабинете (вернее, куплет и припев) — «Вставай страна огромная…» — спел практически без заикания. Потом у него пение так и пошло -  гладко, без преткновений.
Когда вернулись в Ярёмы, и Аннушка увидела повеселевших мужа и сына, то все поняла, а услышав рассказ о профессоре, сказала:
— Слава Богу, что есть такие врачи и люди.
Толик еще несколько лет заикался, но все меньше и меньше. Когда, года через полтора, научился читать, то  впоследствии очень много книг прочел именно вслух и к чтению пристрастился не на шутку. А став взрослым, мог начать заикаться только при сильном волнении.



Отшельник

Через поле от Ярём начинался лес. Сперва «грибной», с просветами, потом все гуще и гуще. А там, куда народ и вовсе редко захаживал, в глухой чащобе, жил один отшельник, малопонятный для обычных людей и почти недоступный. В деревне его называли «лесной дядька», и о нем ходили легенды, почти мифы. Мало кто его видел. И все же, некоторые специально ходили к нему — поговорить или просто поглядеть на него и убедиться, что он реально существует.  Если выйти рано-рано утром из деревни, то можно было, пробыв у него какое-то время (если, конечно, находили нужную тропку и заставали его на месте), часам к девяти вечера вернуться домой. Отшельник редко покидал свое уединение. Кем он был, толком никто не знал, но власти его не трогали. Одни говорили, что это один из монахов разоренного неподалеку монастыря, другие думали, что это просто ранимый человек, сбежавший от какого-то своего горя подальше от человеческих глаз, а третьи вообще называли его колдуном. Последним он точно не был, в этом можно было легко убедиться, поговорив с ним каких-нибудь десять минут. Отшельник жил тем, что собирал и сдавал через помощников грибы, ягоды, орехи, лекарственные травы и делал отличный деготь, которым по старинке пользовались многие жители близлежащих деревень. Еще он вырезал из дерева небольшие иконки, рисовал картины простыми школьными красками (все больше пейзажи родных мест) и иногда что-то записывал на клочках бумаги, о чем знали совсем немногие. В лесном его домике, бывшей охотничьей избушке, была длинная книжная полка, и, видимо, читал он много, потому что носил очки, и когда к нему кто-то входил, то обычно видел на столе раскрытую книгу.
Толик с раннего детства слышал об этом человеке и не верил нехорошим слухам о нем. Когда он пятилетним ребенком  вместе с Тарущ и Укщук однажды собирал в лесу июльскую землянику (а больше рассматривал птиц и мелких зверушек), он увидел отшельника и, по всем законам жанра, должен был испугаться. Но не успел, потому что большой дядя с седой красивой бородой улыбнулся ему, подошел поближе и протянул ему огромный белый гриб. Толик взял гриб, забыв сказать спасибо, и пока рассматривал его, отшельник также тихо исчез, как и появился. Потом все удивлялись, откуда в июле здесь белый гриб взялся, да еще и такой ладный. Став постарше, Анатолий, услышав в очередной раз от кого-либо о таинственном лесном жителе, загорался мыслью сходить как-нибудь подальше в лес, найти его и поговорить с ним.
О чем бы он стал с ним говорить? О, вопросов у него было много. В основном те, на которые он не мог найти ответа ни у взрослых, ни в книгах. Порою взрослые, слыша некоторые вопросы Анатолия, начинали глядеть на него с прищуром, слегка поеживались и давали понять, что разговор продолжать не стоит или нужно менять тему. Как вы поняли, это были вопросы о справедливости существующего общественного устройства, ну и ещё кой-какие. Но выбраться к отшельнику, жившему в стороне от привычных троп, почему-то не получалось: всё дела, да дела.
И только однажды, когда Толик заканчивал школу, гуляя в незнакомом лесу, он наткнулся на старый шалаш. Как оказалось, это было запасное убежище отшельника. Вошел. Грубый стол посередине из перевернутого двойного горбыля, лежанка из рогатин и веток в углу, ржавая лампа на столе (летучая мышь). И какая-то замусоленная бумажка под лампой, прижатая её основанием. Что-то написано. Взял, вынес на улицу, где было посветлей, прочитал: 
«Отовсюду собирай крупицы мудрости — от учителей, от самых простых людей, из книг. Даже в легкомысленных книгах иногда попадаются удивительно правильные и мудрые изречения, и случаются образцовые поступки героев. Извлекай мудрое и полезное из жизненных ситуаций. Будешь учиться, служить в армии, работать, заведешь семью, поедешь куда-то, да хоть в Австралию — отовсюду обирай крупицы мудрости. Это тебе в жизни здорово поможет».
Анатолий стоял как вкопанный, по шее и затылку бегал легкий электрический ток. Он не сомневался, что это послание было оставлено для него много лет назад и ждало его взросления.
Он берег эту бумажку долгое время, часто вдумчиво перечитывал, словно бы сверяя по ней свою жизнь. Но однажды, когда он уже был женат и при должности, во время очередного переезда это послание было утеряно вместе с книгой, в которую оно было вложено.
Только спустя годы Анатолий из рассказов верующих людей узнал о том, что во время гонений на Церковь были такие монахи, которые спокойно ходили из Сибири в Карпаты, в Румынию, Болгарию, могли и до Франции дойти. Шли лесами, степями, болотами. И никто их не мог поймать, потому что не видели их, так благодать Божья их покрывала. Жили они не как все люди — ошибками и шишками, но по воле Божией. Не сами шли, но Господь их вел. Поживут на одном месте, перезимуют  и дальше идут. Если им нужна была помощь, они сами находили тех людей, которые могли им чем-то помочь. Не таким ли человеком, а, вернее, земным Ангелом был и тот самый отшельник, даже имени которого не сохранилось?



Через год приходи

В школу Толик впервые пришел в пять лет (скоро должно было шесть исполниться).  Никто его не заставлял. Просто ребята, с которыми он дружил, были, в основном, старше его на год-два. И вот друзья пошли учиться, вышел он погулять, а на улице никого не осталось. Гулять одному не хотелось, скучно, и поскольку вчера ребята говорили, что пойдут в школу, пошел и он.
Школа для Толика была чем-то таинственным, притягательным, и в то же время идти туда было страшновато. Но это был не физический страх. Не так было бы страшно Анатолию, если бы ему сказали: «В ближнем лесу видели кабана, слабо туда пойти одному?» Он, шестилетний мальчик, туда пошел бы без лишних вопросов. А вот школа… Это было немного другое. И, тем не менее, дойдя до школьного двора, повернул к первоклашкам, учившимся в отдельном домике у пруда. Отец его научил стучаться, когда он в чужой дом заходит. Он так и сделал. «Войдите», — раздалось оттуда. Толик вошел, увидел друзей, стал их громко приветствовать. Те засмеялись, а кто-то стыдливо опустил глаза.
Учительница (это была не мама) ласково спросила его:
— Как тебя зовут, мальчик?
— Анатолий.
— А сколько тебе лет?
— Пять, скоро шесть.
— Так ты еще маленький. Посиди с нами тихонечко до конца урока, а потом иди домой. А через год приходи, возьмем тебя в первый класс.
На переменке учительница дала ему вкусную булочку, спросила фамилию, а Толик и ведать не ведал, какая у него фамилия. Шел домой и думал о том, что школа не такая уж и страшная, на следующий год обязательно сюда придет. К маме не зашел, потому что не знал, в каком она здании преподает. Возможно, ее и не было здесь, поскольку шла уборочная, и кто-то из учителей должен был сопровождать старшеклассников на поле.



Сапожки
 
В колхозе работали без выходных. Денег за выполненную работу не давали, у начальства их просто не было, ну разве сущие копейки. Трудодни олачивали зерном, овсом, баранами, шкурами, капустой, картошкой. Или машинами навоз на твой огород сгружали. И колхозники, чтобы хоть как-то разнообразить свой рацион, придумали гениальное решение: пользуясь тем, что под боком у них была узловая станция, договаривались с Кавказом, Закавказьем, Средней Азией и Молдавией (у десятков яремчан с войны было много однополчан из разных мест СССР), по осени загружали вагонами картошку, капусту, морковь, бочки с солеными огурцами и грибами и отправляли по железной дороге в Дагестан, Азербайджан, Таджикистан, Молдавию и другие регионы. Был налажен обмен продуктами. Обратно везли фрукты, сухофрукты, бахчевые, овощи и полезные товары, ковры, одежду. Однажды Толику по такому «обмену» привезли маленькие кирзовые сапоги, матово поблескивающие, вкусно пахнущие, как раз на шестилетнего ребенка. Он надел их и давай плясать! И плясал так, как солист Ансамбля песни и пляски матросов Черноморского флота. Вот где была радость-то. «Откуда  у него это?» — удивлялся отец, похлопывая ему в такт ладонями. Да, никто не ожидал. Иногда талант, дремлющий в ребенке до поры, вдруг «проснется», проявится и начнет пробивать себе дорогу — только держись.



Жуков, санки и «Макдоналдс»

Как-то незаметно, в хлопотах и радостях, тревогах и общих праздниках 1954-й плавно перетек в 1955-й, тот самый 55-й, когда победоносный маршал Жуков стал министром обороны, когда сняли веселого «Максима Перепелицу» и не менее задорного «Ивана Бровкина». Вместе с тем стали сокращать армию, поняв, что на суше никакой войны с равноценным противником не планируется. Зато создали новый военный союз соцстран «Варшавского договора» и стали строить «Байконур», направив колоссальное количество сил и средств на то, чтобы стать главной космической державой. С Югославией помирились.
И практически никто в нашей стране не знал, что в Америке в этом году открылся какой-то маленький придорожный ресторанчик «Макдональдс», а в Японии — микроскопическая фирма «Сони» стала выпускать карманные радиоприемники, которые (как и более крупные по размерам) потом стали называть просто «приемник» или «транзистор».
В Ярёмах их пока что не было ни у кого, зато из каждого бумажного динамика, кроме привычного «Това-а-а-ри-щ-щи» после выхода фильма о Максиме Перепелице стала звучать по нескольку раз на дню песня «Солдаты, в путь...». Толик тоже любил ее распевать, особенно, когда тащил за собой легкие дедовы санки, направляясь к своей любимой горке в овраге. А в этом году снега было много, горка получилась отличная, накатанная. И ребята, Толины друзья, по многу раз съезжали с этой широкой горки целой кавалькадой, а, вернее, «широким фронтом» наперегонки. Чаще всего выигрывал тот, кто умел разбежаться с санками наперевес и успевал «рыбкой» запрыгнуть на них в нужный момент, несясь с горки лицом вперед. Толик уже всё это умел. А когда мальчишкам надоедал соревновательный накал и уже не жалко было валять в снегу одежду (перед самым уходом домой), они по очереди или опять-таки все вместе, уже без санок, скатывались «колбаской» с горки, с веселым смехом и криками: «Смотри, как сосиска сейчас покатится!» И катились, пока где-то у подножия горки не закружится голова. Полежит такой голубчик секунд пять, придет в себя и — «по-новой», бежит в гору. А некоторые вставали на ноги  сразу, шатаясь как пьяные, дурачась и смеша других.
Жалко, что зима быстро проходит.




Происшествие с горшками

Стоял уже март месяц, начинались хорошие базарные дни, и нужно было продать глиняные горшки, чашки и миски, накопившиеся за зиму (Анатолий уже вовсю помогал деду «крутить круг»). Путь на базар (другие говорили «рынок»), расположенный в одном из соседних сел, пролегал через реку Малый Цивиль (Цивильна, Цавал). Солнце уже припекало основательно, но народ все еще безбоязненно пересекал реку на лошадях, запряженных в сани. Некоторые, побаиваясь чего-то, пускали лошадь чуть ли не галопом по реке, лишь бы поскорее миновать этот опасный, как им казалось, участок.
Когда Максимовы (дед, Аннушка и Толик) подъехали к реке, дед Петр не стал стегать кобылу вожжами, а лишь тихонько скомандовал ей: «Ну, давай, родимая». Лошадь плавно с пологого берега перешла на лед. Лед был твердый, как бетон. Дедушка довольно улыбнулся. Проехав до середины реки метров двадцать, заметил перед собой темноватое пятно метра на полтора. Это был тревожный признак близкой полыньи. Дедушка быстро сориентировался, понял опасность и резко повернул лошадь вправо, намереваясь объехать опасное место. Но Рыжая не поддалась, упрямо мотнула головой, возвращая вожжи на место, и сделала вперед несколько шагов. Лед затрещал, и правое переднее копыто лошади наполовину ушло в воду.
— Вот дура! — с досадой сказал дед и принял вожжи на себя, давая лошади задний ход, и она вполне смогла бы пойти задом и продвинуть сани, если бы они не были доверху нагружены тяжелыми горшками.
Пока дед думал, что делать, Рыжая и вторым копытом стала проваливаться в воду и очень быстро по брюхо оказалась в воде. И тут уж раздумывать было нечего, дед, хлестанув ее вожжами по бочине (досталось и напрягшемуся крупу), крикнул:
— А теперь выводи, милая! Давай, давай!
Рыжая, своим лошадиным чутьем почувствовав опасность, стала лихорадочно выбрасывать передние копыта на край полыньи, но никак не могла встать: лед не выдерживал, крошился, и она опять проваливалась все глубже и глубже.
Чуя неладное, дед повернулся и крикнул невестке:
— Аня, держи ребенка, и выбрасывай горшки.
Аннушка сидела, как каменная и не шевелилась. Растерялась.
Дед крикнул громче и повелительней:
— Анютка, давай, дочка, сына-то держи покрепче, а горшки выбрасывай скорей, мы их еще налепим. Выбрасывай, кому я говорю!
Это был и крик, и просьба одновременно, и всё прозвучало так, чтобы человек не расстроился окончательно, но взял себя в руки и стал действовать.
Аннушка мгновенно пришла в себя, и тут же, одной рукой держа ребенка, другой стала выбрасывать горшки. Сперва размеренно, потом всё быстрее и быстрее. Но лошадь проваливалась всё глубже и глубже, сани уже передними дугами полозьев касались воды. И тогда мать не послушалась деда, но поступила по материнскому инстинкту. Быстро сообразив, что сани вот-вот уйдут под воду, она взяла маленького Анатолия и как можно дальше отшвырнула от смертельно опасной полыньи на твердый лед (откуда такая сила взялась), строго, с отчаянными нотками в голосе крикнув ему: «Лежи и не вставай!» А дедушка подумал, что она в панике просто не разобрала, где горшки, а где ее ребенок. Когда Толик полетел на лед, дед зажмурился. Но приземление, вернее, приледнение произошло удачно, ребенок бочком коснулся поверхности льда и пару раз, от сообщенной ему скорости, перекатился той самой «колбаской».
Толик лежал на льду, покрытом слоем сероватого снега, время от времени поднимая голову и смотря с ужасом на происходящее. Хрип лошади, треск ломающегося льда, звонкий стук разлетающихся вдребезги горшков — пропадающего добра, которому столько сил было отдано, глухое «туканье» копыт о лед, окрики деда Петра… Все это смешалось в какое-то странное протяжное звучание, и можно было бы сказать, какофонию, если бы сквозь нее не пробивалось подобие некой особой, нездешней музыки, со своим ритмом и гармонией, звучащей в те моменты, когда люди перед лицом явной опасности проявляют самоотверженность, как это делали теперь дед с мамой. И посреди всего этого движения Толик вдруг услышал внутри себя знакомое: «Чей ты?» Услышав этот голос, он перестал бояться и стал шептать: «Господи, помилуй».
В конце концов, после стольких усилий лошадь выбралась на твердый лед, как игрушку потянула за собой освободившиеся от горшков сани с двумя перепуганными людьми.
Дед вывел Рыжую на берег, достал длинную веревку, кинул ее первым делом маленькому Толику, показав, что надо обвязываться вокруг пояса. Толик так уже делал неоднократно, когда дед посылал его в пещеру за глиной. Быстро обвязавшись, мальчик дернул за веревку, дав понять, что можно тянуть. Все это время он лежал на льду. Дед подтянул легкого, как пушинку, внука по льду мимо полыньи и вытянул на берег. Мать обняла сына, спросила, все ли в порядке. Толик кивнул головой. Первоначальный его испуг уже давным-давно прошел, и остальное воспринималось как игра. Особенно когда дед сделал из этой же веревки аркан и, как заправский ковбой, стал раскручивать его над головой и метать в сторону горшков, то тут, то там лежавших на льду. Больше половины горшков оставались целыми, и их удалось при помощи этого нехитрого приспособления вытянуть на берег. При этом петля на них не затягивалась, а просто цепляла их одним краем, но этого было достаточно, чтобы несколькими движениями рук дед аккуратно подтянул свое многострадальное изделие к себе.
Выбравшись, решали с минуту: домой вернуться или продолжить путь. И поскольку никто, кроме лошади, особо не намок (только у деда вся спина была мокрой от усилий и переживаний), решили все же ехать на базар. И почти все, что довезли, продали.
Толик потом только понял, как им повезло, что речка в этом месте была неглубокая и не очень бурная. Впоследствии Анатолий еще не раз приходил сюда порыбачить. Сазаны, лещи и головли ловились особенно хорошо. А немного выше по течению водились отличные жирные раки.



В первый класс

Летом Толик с мамой отдыхал в Козловке, купался, загорал, рыбачил со старшими ребятами, а иногда забирался на самую кручу высокого берега и с детским восторгом смотрел на красоту и мощь великой реки. Под примотром бабы Улиты научился доить козу, варить варенье и самостоятельно освоил плавание кролем. Вернувшись в Ярёмы, помогал родителям в огороде, пас гусей, готовился к школе. Мама провела с ним несколько занятий по чтению, Толик всё усваивал хорошо. От заикания еще оставался след, но всё меньше и меньше.
И в сентябре, в неполные семь лет, Толик пошел в школу. Уже во «второй» раз, как мы помним. До семи лет ему оставалась пара недель. А официально — четыре месяца. К этой разнице он и сам еще не привык.
Его взяли в 1-й «Б», а когда классная руководительница узнала, что он уже умеет немного читать, писать и считает до тысячи, удивилась. Про то, что весь первый класс Анатолий отучился под фамилией «Константинов», уже было сказано ранее. Первоклашки учились в небольших домиках около оврага (каждый класс в отдельном доме). Мария Николаевна, их первая учительница, рассадила детей за парты, объяснив первые правила учебы и поведения в школе. Мария Николаевна была у них недолго, через месяц ей на смену пришла Раиса Порфирьевна Гаврилова, супруга Виталия Данилыча, и все четыре года учила их. По сути, это была их вторая мама, заботливая и очень порядочная, зря никогда не поругает, часто на всякие мелочи не обращает внимания, сделает вид, что их просто нет. Зато что-то важное никогда не пропустит, похвалит за добрый поступок, а если кто-то совершит серьезный проступок (чаще всего это делали мальчики), могла одну-две фразы сказать негромким голосом, но провинившемуся от этого становилось так стыдно, что отпадало всякое желание повторять сделанную низость или баловство. Особенно Раиса Порфирьевна боролась с ложью, выжигала ее каленым железом. И неизменно говорила:
— В моем в классе лжецов и врунишек не будет.   
 С самых первых дней Толик не испытывал перед школой того необъяснимого страха, смешанного с любопытством, как год назад, но в его классе были ребята, которые сильно трусили, приходя в школу, что было заметно даже внешне. Гена Алексеев, с которым они ближе познакомились в последующие дни и сели за одну парту, в первый день вообще сбежал с полдороги и вернулся домой. Когда он рассказывал об этом приключении Толику, оба не могли удержаться от смеха, даже сидя на уроке. А было так.
В первый класс Геннадий пошел в восемь лет. Один учебный год он пропустил, убежав из дому, когда в прошлом году все пошли в школу. И вот, когда через год ему предоставилась вторая попытка (родители рано уходили на работу, мама просила не подводить, отец обещал «уши накрутить»), он все-таки не смог преодолеть страха и снова сбежал прямо в трусах и майке, сказав бабушке, что идет в туалет. Он знал, что такое школа, знал некоторые школьные правила, поскольку его брат учился в третьем классе. Иногда Гена ходил его встречать. Вечером родители поговорили с ним довольно строго, да он и сам прекрасно знал, что нужно учиться, но боялся и ничего не мог с собой поделать. На следующий день снова убежал рано утром. Так бы оно и продолжалоь до безконечности, но родители предупредили Анастасию Сергеевну, учительницу математики и подругу Гениной матери, чтобы его нашли во что бы то ни стало и привели в школу. Он спрятался у своего друга Саши на участке за широким деревом, и стоял тихо, не дыша. Но Анастасия Сергеевна его «вычислила», увидала, незаметно подкралась и повела в школу прямо в трусах и в майке. Всем было смешно видеть такое, особенно девочкам. Но сие каким-то позором не считалось, просто к этому мальчику стали относиться как к балагуру, и когда он впоследствии выходил к доске, многие не могли сдержать улыбки, зная, что Геннадий непременно что-то сейчас «отчебучит», например, съест мел и, как ни в чем не бывало, скажет учительнце:
— Марь Николавна, писать нечем.
По дружному хохоту Мария Николаевна понимала, что произошел некий подвох и подыгрывала:
— А ты поищи под столом.
Гена принимался за тщательные «поиски», потом вылезал весь перепачканный и говорил, удивленнно подняв брови:
— А там ничего нет. Только пыль, — и показывал целый кулак пыли, потрясая им и глядя на него выпученными глазами, чем вызывал новую волну смеха. Тогда учительница ставила достойную точку в этой игре:
— Шел бы ты, Гена, умываться, перепачкался как механик Вася.
Теперь уже класс смеялся учительской шутке и под этот заключительный смех Гена солдатским шагом шел умываться в коридор, широко, как кремлевский курсант, взмахивая руками. Когда он возвращался и тихонечко садился на место,  класс уже был вовсю включен «в работу», все сосредоточенно что-то писали, и Геннадий прекрасно понимал, что сейчас уже не время острить.
А все-таки, — спро;сите вы, — что же такого страшного было в школе? От чего поначалу пытался убежать Гена? Ответить, наверное, можно так: в основном, «страшно» было из-за отрыва от привычной семейно-уличной обстановки.
Учителей на селе очень уважаемы, не смотря на то, что они считались бедными и не платили ни налоги, ни за коммунальные услуги. Дрова им давали безплатно. И, надо сказать, у большинства тогдашних сельских учителей любимцев не было, ко всем они старались относиться ровно. Сельские дети особо чутки к таким «перегибам», потом этому «любимчику» прохода не дадут. И даже Анатолию поначалу никаких привелегий не было, а порой и доставалось. Получит Максимов двойку или, чего доброго, кол — всё, остается после уроков. Попробуй тут не останься, от отца и матери потом будет «проработка».



Класс

Классы в ту пору на селе были большие — по двадцать-двадцать пять детей. 1 «Б» получился хорошим и дружным. Некоторые ребята влились в него мелкими «воробьиными» стайками по 3-4 человека, поскольку были с одной улицы и давно дружили. Так, Гена Алексеев, Раиса Павлова, Галя Евдокимова и Галя Васильева были такими соседями, причем последнюю сперва распределили в 1«А», но Галя отыскала их в школе и «перебежала» в «Б» класс.
 Сохранился список 1-го «Б» (возможно, неполный, и в нем, как в журнале, сперва идет фамилия, потом имя): Алексеев Геннадий, Сергеев Михаил, Максимов (Константинов) Анатолий, Дмитриев Николай, Семенов Илья, Сергеев Иван, Васильева Галина, Владимирова Валентина, Григорьева Римма, Давыдова Галина, Евдокимова Галина, Миронова Мария, Николаева Клавдия, Николаева Лена, Павлова Анна, Павлова Раиса, Сергеева Зинаида, Сергеева Нина, Степанова Лена.
Последними в первый учебный день в класс зашли Валя Владимирова и Лена Степанова. Валя была высокая, а Лена — маленькая. Как только за ними зарылась входная дверь —  начался урок арифметики, с палочками и кружочками на доске. И, конечно же, с первыми в жизни некоторых ребят цифрами: «1», «2», «3», «4», «5».



Прутики

Однажды, когда Марию Николаевну сменила их «вторая мама» Раиса Порфирьевна, она попросила ребят сделать счетные палочки из прутьев для уроков арифметики.
Особенно красивые палочки принесли некоторые девочки — им настругали их дедушки и старшие братья. У одного мальчика были покупные палочки, похожие на карандаши: разноцветные, глянцевые. А несколько ребят пришли без палочек — забыли. И вот Раиса Порфирьевна оставила их после уроков и сказала: «Идите в овраг и наломайте из прутиков и жесткой травы 30 штук палочек, только аккуратней, руки не занозите». Дети тут же весело побежали в овраг и наломали прутьев.
Потом учительница стала терпеливо объяснять им на этих палочках премудрости сложения и вычитания, а школьники радовались первым своим успехам, как радовались первым овощным росткам на грядке, семена которых посадили своими руками.



Великовозрастный Коля

Так они весело учились, всё больше и всё лучше понимая учителей и друг друга. Но, конечно же, в жизни их класса было много и необычных моментов, а порой и странных. Так, одного мальчика, Колю, мать до сих пор кормила грудью. Ну, если уж точно, то прикармливала, по-настоящему кормила-то она его маленькую сестренку.  Как только наступала большая перемена, все начинали глядеть на Колю, а он как-то незаметно «испарялся» из класса и за полтора километра бежал домой, к матери, где она ему и давала грудь. Никто бы об этом не узнал, если бы сам Коля не рассказал. В городской школе это обстоятельство могло бы обрасти непредсказуемыми последствиями, но в атмосфере деревенской школы такие вещи «нивелировались», очень скоро, переставая быть предметом всеобщего внимания и переходя в разряд рядовых деревенских казусов. «Колю до сих пор кормят грудью? Ну и что в этом такого особенного?» То есть можно было смело сказать, что степень терпимости деревенской морали по многим показателям была гораздо выше городской. А по некоторым, конечно же, отличалась особой консервативностью, например, если это касалось поведения незамужних девушек, да и неженатых парней тоже. Тут было всё строго, «дореволюционно».



Год пролетел

Первый школьный год, а за ним и первые каникулы пролетели быстро. Толик очень многому научился: хорошо читать и еще лучше считать, выучил много новых стихов и песен, стал гораздо меньше заикаться. У него появилось несколько новых школьных друзей и подруг. Ребята сразу почувствовали в нем сильную личность и всегда поглядывали на него в ответственные моменты — что он скажет или сделает. С Раисой Порфирьевной они не только читали, считали и пели, но и изучали родной край, названия птиц, деревьев, мелких растений. Она же учила их шить переметным швом, составлять красивые дневники-альбомы с вырезками из газет и журналов, вязать узлы на веревках, девочек — плести кружева и готовить вкусный «гоголь-моголь» из белка, сахара и какао-порошка «Золотой ярлык», а мальчиков — готовить известковый раствор для побелки деревьев весною и открывать консервы безопасным ножом. А вот разжигать костер, печь картошку и обирать смородинные кусты и малинники — этому никого учить было не нужно, деревенская детвора и без того умела все это делать. Некоторые девочки спокойно доили коз, а Валя Владимирова уже смело садилась с подойником под корову.
Толик старался, учиться ему было интересно. Но как всякий подвижный ребенок, иногда по невнимательности или забывчивости, как уже говорилось, мог схлопотать «пару» или даже «кол». Исправлял почти сразу, так как понимал, что плохими оценками позорит мать-учительницу и отца-фронтовика. Причем родители порой и не говорили ему ничего, сам стремился исправиться.
Как только выставили годовые отметки, тут же началось  лето — дивное, долгое, теплое, радостное лето, какое бывает наверное, только в детстве. Часть первых своих каникул Толик   провел с дедом (добывали глину и лепили горшки). Основное же время бегал с ребятами и братом Николаем по яремским улицам, оврагам и окрестностям (рыбалка, костер, купание, тарзанка на «акведуке» - красивом железнодорожном мосту над рекой Уткой). Пас гусей и коз. Читал все, что под руку подвернется, мог «Правду» прочитать от «шапки до тиража». Иногда с отцом ходили в лес, «прогуляться». И порой так увлекались, что возвращались домой заполночь — усталые, все в саже от лесного костра, пропахшие дымом и пшенной кашей из котелка, но очень довольные.



Второй класс

В сентябре 1956-го Анатолий, все еще влезавший в прошлогодние брюки и ботинки (но уже с трудом), отправился знакомым тропками во 2-й класс. Соскучился по школе и по тем ребятам, которых летом не было в Ярёмах.
Это был год шестой пятилетки, страна уже успела отправить в космос две ракеты, которые успешно выполнили поставленные перед ними задачи. Стал выпускаться грозный стратегический бомбардировщик Ту-95, которого даже американцы боялись. На состоявшемся ХХ-м съезде Хрущев разоблачил культ личности Сталина, многие тогда за голову схватились и ходили с понурыми лицами. Не очень-то прибавила радости весть об отмене платы за обучение в старших классах школ. А вот вышедшие на экраны «Весна на Заречной улице», «Илья Муромец» и «Карнавальная ночь» несколько смягчили горечь начала разрушения привычного мира.
Потом вдруг появились пластинки нового формата, и привычные патефоны стали вытесняться радиолами. А в далекой Америке удивленные домохозяйки увидели на своих экранах доселе невиданное: белого парня, поющего, как негр. Это был молодой Элвис Пресли. В это же время на Ближнем Востоке забурлило, потому что президент Египта Насер национализировал Суэцкий канал, что породило международный кризис и, впоследствии, войну.
Помещение второго класса располагалось уже не в отдельном домике, но в основном здании  школы. На каждые 2-3 класса в коридоре была устроена своя, особая печь, и круглый год было довольно тепло. А вот электричества в школе «не водилось», его провели, когда Толик учился в 4-м классе. Зимой, когда утром еще темно, а вечер ранний, использовали «коптилки» — керосинные или масляные лампы. Электричество в ту пору было только на ферме, и учащиеся 2-го «Б» после занятий в сентябре часто ходили туда трамбовать силос в яме. Ох, и нравилось им это занятие, особенно мальчишкам! Здесь можно было вволю попрыгать на еще не «проквасившемся» силосе, как на батуте, некоторые даже «ныряли» в него с бортика ямы, если не боялись испачкать силосной зеленью одежду. Гена любил разуваться и греть ноги в горячей преющей траве. Некоторые ребята тоже так делали. Нарезвившись вдоволь, второклашки садились по периметру бортика и ждали, когда кто-то из доярок принесет ведро с парным молоком. Тогда каждый мог напиться этого молока вдоволь, солдатская кружка «гуляла по кругу» по нескольку раз. А какой при этом стоял вокруг них пьянящий, ни с чем несравнимый запах преющей силосной травы — описать невозможно.
Теперь Толик сидел за одной партой с Риммой Григорьевой. Потом его соседи менялись, неизменным оставался он сам — всегда опрятный, в чистой рубашечке. Что и говорить, мама с папой заботились о нем хорошо. Еще (и ребята это сразу поняли) Анатолий легко, без привычного мальчишеского сожаления, мог отдать последнее, для него это было нормой. Конечно, одноклассники иногда злоупотребляли этим, Толик же ни на кого не сердился, даже если его «чайный» бутерброд с салом, заботливо положенный бабушкой, порой превращался в пол-буттерброда без сала, после того, как несколько мальчишек, как воробышки, «подлетали» к нему «заценить» это самое сало. Но за вранье и предательство обидеться мог. Например, если договорился с кем-то идти на рыбалку, встреча у озера и всё такое, а товарищ не пришел. Толик мог целый час прождать, потом шел рыбачить один, не осуждая при этом непришедшего, мало ли что стряслось. Но как же он обижался, когда на следующий день узнавал, что его товарищ шел к нему, по пути встретил других ребят, старше классом, а те ему: «Погнали с нами на тарзанку?» — тот и «погнал» с ними. Если провинившийся подойдет и скажет: «Толян, прости. Плохо поступил вчера», — Анатолий, конечно, простит. А если начинает «бегать» от него и делать вид, что ни в чем не виноват, Максимов тоже объявлял его «персоной нон грата», и постепенно все в классе понимали неправоту провинившегося, переставая с ним разговаривать. И это коллективное воспитание так сильно действовало на тех, кто не любил замечать, а тем более признавать свою вину, что, поплакав пару раз и пожаловавшись учительнице, что с ним «никто играть не хочет», такой горемыка, наконец, созревал «до кондиции», набирался мужества и просил прощения у того, перед кем виноват. И тут же всеобщая любовь, как вода через прорванную плотину, возвращалась к нему, и он снова бывал принят в привычный круговорот детских взаимоотношений.
На территории школы росли отличные яблони и груши и весь сентябрь, а также часть октября, почти все мальчики из их класса частенько «бегивали» туда за поздними грушами и яблоками.
Заметим, что со второго класса некоторые мальчишки стали «шустрить», то есть как-то по-особому баловаться, находя некое удовольствие в таком баловстве. У девочек тоже иногда получалось, но как-то по-другому, не как у мальчишек. Так,  однажды к ним в класс зашли люди в белых халатах, собираясь делать какую-то прививку, а Аня Павлова и Клава Николаева открыли окно и таким экзотическим способом под дружный смех класса, убежали от них. Те только и успели удивленно крикнуть им вслед: «Девочки, вы куда?»




Гена и Галя

Больше всего в «шустряческом» деле отличались Гена с Толиком. То шнурки задремавшему ученику завяжут, то очки у школьного сторожа «утянут» и спрячут, то школьного Дружка отвяжут от будки, и он посреди урока начинает бегать с веселым лаем по школьному двору и смешит всех таким легкомысленным поведением. Да, шустрили они на славу, вот только Толик девочек не обижал, а у Гены всяко могло быть. Гена как-то не очень чувствовал границ дозволенного. За каждое серьезное нарушение школьной дисциплины Раиса Порфирьевна передавала через Галю Васильеву о Генином плохом поведении его маме. Конечно, ему попадало от родителей за это. Геннадий никак не мог понять: откуда родители узнаю;т о его поведении такие подробности? Оказалось, что Раиса Порфирьевна отпускала Галю Васильеву на десять минут пораньше с последнего урока с запиской о его поведении, которую та вечером передавала его родителям, когда они возвращались с работы. Гена однажды побежал вслед за Галей и  выследил, куда она носит записочки.
— Толян, — однажды сказал он на переменке другу, — тут Галя нехорошими вещами занимается, помоги мне проучить ее.
— Гена, — Толик стал подбирать слова, — как бы тебе сказать… Девочка может сделать даже плохое что-то, но лупасить её за это нельзя. Лучше забудь об этом.
Но Геннадий друга не послушал. Однажды окольными путями обогнал целеустремленно идущую Галю:
— Ну-ка, покаж, че несешь!
Девочка от неожиданности растерялась на мгновение, потом зайцем сиганула в сторону оврага. Гена — за ней. И когда Галя оказалась на скользком дне оврага, Гена с криком «Предательница!» стал швырять в нее похожими на тесто глинистыми «лепешками», испачкав ей всю одежду. Галя кричала, металась между осыпающимися стенками оврага и ручьем, пытаясь увернуться, но Гена не унимался. Проходившая мимо баба Натя услышала крики, подошла к ним, увидала всю эту несправедливую экзекуцию и, пригрозив Гене своей клюкой: «Вот я тебе, хулиган!» — прогнала его прочь от оврага. А он, отбежав, крикнул ей: «Вы её еще не знаете!», — и полетел домой.
Баба Натя помогла Галине выбраться, как могла, почистила на ней одежду и утешила. На следующий день все в классе знали о неблаговидном Генином поступке. Открытым оставался только один вопрос: понимает Гена, что он поступил крайне плохо или нет? Раиса Порфирьевна обсудила его поведение при всех, попросив извиниться перед Галей. Гена только стоял молча, краснея и опустив глаза. Он себя виноватым не считал. На перемене к нему подошел Толик.
— А ты что мне скажешь? — с нотками тающей надежды в голосе спросил его Геннадий. Ребята собрались вокруг них.
— Что за собрание? — сказал им Толик, обведя их взглядом, — Разойдитесь по своим партам, у меня к нему свой разговор есть.
Дети с неохотой разошлись. Толик и Гена стали говорить, спорить о чем-то, и было видно, что Анатолий словно бы пытается в чем-то переубедить друга. И, видимо, ему это удалось, потому что после уроков Гена подошел к Гале и, неловко теребя в руках кепку, попросил прощения. Больше он девочек не обижал.




Патефон

Если не можешь что-то сделать, не обещай никому ничего и не берись за неподъемное для тебя дело. А если уж пообещал, то выполняй. Так воспитывали всех Максимовых. Врать было нельзя, и если что-то «напортачил» или сломал, нужно было говорить правду, что это ты сделал, и не вздумай на кого-то валить.
Однажды, придя со школы, Толик решил осуществить давнишнюю, чуть ли не с младенческих лет возникшую в его голове мысль: в точности узнать, кто же там «поет» внутри неудержимо устаревающего с каждым годом патефона. Мысль эта была столь сильной, что возникающие в его душе сомнения выглядели какими-то досадными помехами. Но к ним-то как раз и следовало бы, наверное, прислушаться. Толик, конечно, делать этого не стал. Не по-детски развитое рассуждение удивительным образом сочеталось в нем с какой-то детской легкомысленностью и наивностью. Папа давно уже научил его орудовать отверткой и часто давал ему откручивать шурупы из старой мебели (Константин сам реставрировал прадедовы, а также соседские комоды, шкафы и стулья). Сперва папа открутит самую тугую часть, потом уже вручает отвертку с нетерпением ждущему полезной деятельности сыну. И вот, вооружившись хорошо знакомым инструментом, Анатолий приступил к «вскрытию». Что он там хотел обнаружить? Маленького человечка? Сложный механизм, похожий на говорящий рот? Скорее всего, ни то, ни другое. Он просто действовал. Вот, отвинтил верхнюю крышку. Вот, добрался до целой системы шестеренок и пружинок, отдаленно напоминавшей часовой механизм. Дальше нутро патефона не просматривалось, но, видимо, именно там и находился основной секрет говорения и пения. И маленький мастер-ломастер стал вытаскивать пружинки, издававшие при этом неприятный скрежет, причем одна из них растягивалась, но никак не хотела «извлекаться». Он потянул сильнее, пружина больно впилась острым концом в руку. Толик вскрикнул, но ранка, к счастью, оказалась небольшая, лишь капелька крови выступила из нее. «Ничего, Константиныч, до свадьбы заживет», — сказал он, как обычно говорил в таких случаях (у деда научился) и снова заглянул в недра коробки, в этот раз уж точно ожидая увидеть там какую-нибудь диковину. Но его ждало разочарование: он увидел лишь противоположную деревянную стенку патефона. Никакого секрета не было. Толик озадаченно потер подбородок, как часто делал отец, решая какую-нибудь очередную ремесленную задачу. И тут до него дошло, что обратно собрать этот чудо-механизм уже не сможет, и ему обязательно влетит за то, что он делал, схитрить и увильнуть никак не получится. По спине загулял неприятный холодок. Больше всего его огорчало то, что отец, так любивший слушать русские и чувашские народные песни, уже никогда не сможет сделать этого. «Эх, натворил я дел…»
Когда пришел отец и увидел сына с понурым лицом, готового расплакаться, то спросил:
— Что случилось, сынок?
— Пап, я сломал дорогую для тебя вещь.
Отец почему-то подумал про ружье, нахмурился. Толик еще больше сжался от напряжения и, наконец, выдавил:
— Сломал шарманку для пластинок.
Тут отец улыбнулся было, но для порядку вновь сделал строгое лицо, но долго продержаться с таким лицом не смог, вновь улыбнулся:
— Ну, показывай твою шарманку, посмотрим.
Толик подошел к углу горницы, убрал старое покрывало с того, что когда-то воспроизводило человечий голос и музыку, радовало, волновало, а порой и слезу выдавливало.
Константин посмотрел на всё это, тронул безвольно провисшие пружины руками. Спросил слегка шутливым тоном:
— Ну, а что искал-то в нем?
— Да вот, хотел найти, кто поёт…
Тут отец не выдержал и расхохотался. И смеялся так задорно и от души, что и Толик вскоре стал смеяться вместе с ним. Это продолжалось ровно минуту, пока в горницу мама не вошла. Мама в плане наказаний была пожестче отца, то прутом стеганет баловника, то по попе даст шлепка. Могла и мокрой тряпкой по плечу заехать — брызги тогда разлетались особенно щедро.
Мать всё поняла. Ох, не послушает она больше пластиночки с курсом преподавания немецкого языка…
— Кто это сделал?
Толик виновато опустил голову и сделал шаг вперед.
— Ты о чем думал? — задала риторический вопрос Анна Трофимовна сыну и дала ему скорее символический подзатыльник, не до наказаний было, валилась с ног от усталости.
— Быстро в сарайку, и принеси кроликам сена. И посмотри, налита ли у них вода в поилке, — крикнула она уже вслед весело побежавшему исполнять мамино поручение Толику.  Потом повернулась к Константину, жалобно-смешливо посмотрела на него, как бы давая оценку всей этой ситуации.
— Починишь?
— Нет, Аня, патефон довоенный, скоро и сам развалился бы. А мы новый купим. Вернее, на рынке сейчас продают подержанные, но вполне хорошие и недорого. Сейчас люди на ламповые радиолы переходить стали. Дорогущие — а все равно берут. Научно-технический прогресс.
Константин улыбнулся, улыбнулась и Аннушка, чуть устало, но искренне. Она понимала, что дети у них растут всё-таки хорошие, не смотря ни на какие «происшествия».




Помыл полы

Прошло несколько дней и про патефон все забыли. В воскресенье папа привез из Канаша примерно такой же, и музыка с толстых тяжелых пластинок вновь зазвучала в их доме. Всю неделю Анатолий в качестве исправления должен был по утрам выполнять черновую работу: помогать с уборкой навоза, перебирать старые накопившиеся в нескольких холщовых мешках сухари, старательно удаляя заплесневевшие, а также мыть полы. И все-то он в это утро сделал вовремя, а вот на полы времени не оставалось, нужно было бежать в школу. Ну, кое-как намочил тряпку, а отжать — силенок-то не хватает. И давай он ее об печку «сушить», уперся в печку этой сочащейся, черной от грязи тряпкой, с неё и потекло по этой самой печке. И так несколько раз. Конечно же, печь белёная была. Ну, помыл с горем пополам полы и ушел в школу. Ближе к вечеру мать и отец пришли, прибежал и Толик, заигрался после школы с ребятами. Видит, родители около дома сидят, домой не заходят. Спрашивают:
— Кто сегодня должен был полы мыть?
Толик:
— Я.
— Помыл?
— Да.
— А что печка вся разрисованная?
— Как разрисованная?
Вбежал Толик в дом и ахнул — вся печка в черных «розочках» от тряпки и уже успевших высохнуть подтеках. Следом вошел отец, стоит и смотрит на печку задумчиво. Только потом Анатолий Константинович понял, почему отец, прежде чем заговорить с ним, размышлял и готовился к разговору, особенно в случае проступков своего маленького сына. За годы военной службы у Константина Максимовича выработалась привычка к анализу возникающих ситуаций, подразумевающая отказ от скоропалительных решений, а тем более мер.
Постоял, постоял так отец и говорит: «С этого дня Толика полы мыть не заставлять, силенок маловато». Так и повелось — с тех пор Анатолий уже никогда не мыл полы в доме. Чистил картошку, ходил за водой, рубил дрова, со скотиной управлялся. А полы стала мыть, как только немного подросла, Тамара.




Ваня и черный хлеб

Жизнь после войны была непростая, часто полуголодная. Обедом в школе не кормили (разве что во время полевых работ). У Толиного одноклассника Вани по карманам всегда были рассованы куски черного черствого хлеба. Все ребята хотели есть, вот он и менял эти куски то на чернильное перо, то на карандаш или листок, то на пуговички. Порой Толик тоже вступал с ним в «торговые отношения». Однажды, заполучив от Вани очередную горбушку, спросил: «Вань, почему у тебя хлеб всегда такой черствый?» Тот лишь ответил: «Мы такой любим». Однажды он пригласил Максимова к себе домой, заходят —  а там хлеба — просто навалом: везде эти корки, корочки, куски и кусочки — на лавках, в печных нишах, на подоконниках и даже на полу на расстеленной старой пеленке. Тут ему Ваня все и разъяснил: «Понимаешь, это у меня бабушка до сих пор ходит и просит милостыню и ничего не выбрасывает».
Вот и задумаемся теперь, как жилось послевоенным людям на селе.




Глина

Как говорил дедушка: «Надо рано вставать, поздно ложиться. Кто рано встает — тому Бог подает». Дед Петр вставал рано утром, а полусонного Толика усаживал на телегу и привязывал к ней, чтобы «не потерялся» по пути. И пока они ехали до глиняного оврага (он находился под горой, именно там была хорошая, нужная им глина), Максимов-младший высыпался. Обычно подъезжали к горе, дед разнуздывал лошадь, давая ей немного овса в мешке-наморднике и потом, взяв инструменты, вместе с Толиком шел к горе доставать глину. Мальца привязывали за ноги, и он заползал в горизонтальный, под небольшим уклоном, лаз, соответствующий его росту. Это было не совсем безопасно, требовалась осторожность, и дед, держа веревку, внимательно следил за ее натяжением, время от времени бася; в лаз: «Ну как?» И Толик отвечал: «Всё хорошо». У него был специальный тазик объемом с ведерко и самодельная лопатка, типа саперной (ручка длиной была примерно сантиметров тридцать). Этой лопаткой юный проходчик и набирал нужное количество глины, потом дед, аккуратно подтягивая веревку, и глину, и внука вытаскивал обратно. За день надо было набрать около 10-15 таких тазиков. Если с ними отправлялся и брат Николай, то оба они лезли в один и тот же лаз, а вытягивал их дед Петр оттуда поочереди.
Дед говорил, что Бог создал человека из глины.
— Как это? — спросил однажды Толик.
— Но ты же лепишь из глины фигурки? Вот так и человек был сотворен. К глине надо относиться уважительно, в ней нужно разбираться, тогда посуда будет хорошая, из нее приятно будет есть и пить, в ней захочется хранить пищу и не только пищу. Научишься разбираться в глине — научишься разбираться и в людях.
Толик никак не мог понять: как это: научишься разбираться в людях? Глину еще можно определить по цвету или на ощупь, а люди-то слишком сложны. Разве что его одноклассники и родные люди были ему более-менее понятны, хотя тоже не всегда.
Да, кто бы спорил, уметь понимать другого человека — целая наука и очевидно, что этому нужно учиться всю жизнь.




Рождество

Деревенских жителей мало волновало то, что в декабре 1956-го советская сборная по футболу стала олимпийским чемпионом «на том конце земли», в Австралии, где на тот момент было лето. Что-то об этом протрещало радио, а потом снова зазвучали песни «героев пятилеток». Но и пятилетки не очень теперь заботили яремчан, потому что все готовились к скорому Рождеству Христову. И оно пришло большой всезахватывающей волной и, как всегда, принесло с собой много радостей: колядки, санки, сладости, улыбки, добрые слова и пожелания. Наступившие вместе с Рождеством Святки особенно радовали яремских детей: подарки, конфеты, атмосфера настоящего праздника, не то что недавний Новый год, все еще сохранявший в то время, как и любой искусственный праздник, черты официоза и суховатых тостов во время пиджачно-майонезно-шампанского застолья в здании колхозного правления или в конторе одного их канашских заводов. Рождество Христово — это совсем другое. На Рождество ходили по домам, пели чувашские колядки и на ходу сочиненные песни-благопожелания, некоторые зачем-то вносили в христианский праздник языческую нотку — наряжались в медведей, баранов и других животных. Песни пели про мороз, про Младенца-Христа, про святых людей. И маленький Анатолий по вечерам ходил со своей компанией по домам яремчан, пел красивые мелодичные колядки, желал всем соседям добра, собирая в яркий, расшитый национальным орнаментом мешок яйца, куриные ножки, куски сыра и брынзы, пироги, сладости. Юные певцы-славщики переходили от дома к дому, их уже ждали, взрослые выходили в накинутых на плечи овчинках, стояли, улыбались и одобрительно кивали головами, слушая искреннее детское пение:

Христос родился —
Весь мир просветился. 

А в ближайший выходной несколько яремчан запрягали имеющихся у них лошадей в сани-тройки с колокольчиком и весь день катали по полям детей и взрослых. Детям — незабываемая радость, а для взрослых это было как воспоминание о радостях далекого детства.
Когда-то существовал  старинный чувашский праздник Сурхури — праздник зимнего солнцестояния, после которого день шел на прибавку. Сурхури давно уже слился с Рождеством Христовым, но кое-какие свои черты сохранил. Так, хозяева домов, которые встречали детей-колядовщиков, угощали их, помимо прочего, вкусными колобками — йавача, а также жареным горохом, а дети осыпали этим горохом и хозяев,  и телят с ягнятами, желая этому дому еще большего приплода.
На другой день по домам ходили уже старшие ребята. Им хозяева давали муку, масло, крупу, солод и хмель для пива. Молодые женщины, недавно вышедшие замуж, дарили им вышитые вручную полотенца и узорные пояса. Потом из собранной снеди делали много вкусных блюд, и вся яремская молодежь собиралась в одном доме за столом с этим угощением. Девушки приглашали подруг из других деревень и парни к ним присматривались, выбирая будущих невест. Конечно, всё это проходило под присмотром двух-трех взрослых женщин и мужчин.
Потом вся компания с веселыми песнями выходила на улицу, некоторые парни при этом раскидывали руки и старались охватить как можно больше досок от ближайшего забора. Если количество досок было четным, то считалось, что это к женитьбе.
Также молодежь любила кататься в запряженных санях, некоторые юноши ездили в соседние деревни — отвозили своих новых знакомых девушек.




Фестиваль, спутник и березовый сок

Весна 1957-го была ранней.  Уже в феврале снега лежало немного,  дороги подсохли и в начале марта выглядели как в конце мая. А поля еще стояли белые, с часто проступающими живописными «барашками» черной земли. Солнце светило ярко, «по-ташкентски», и от этого создавалось весьма непривычное ощущение ранней весны, больше похожей на лето. Птицы пели вовсю, душа тоже радовалась и пела, хотелось просто идти по сухой дороге (обочины были еще грязными), петь, смеяться от радости и говорить что-то приветливо-шутливое встречным людям. Толик так и сделал. Завидев Кузьму Никифорова и поравнявшись с ним, сказал: «Мирного неба тебе, дядя Кузьма».
— И тебе не хворать, сынок, — ответил тот удивленно и одновременно с какой-то особой добротой в голосе.

1957-й год запомнился жителям страны Советов московским Фестивалем молодежи и студентов и его  лозунгом: «Мир! Дружба!», песней «Подмосковные вечера», переименованием городов, еще одним лозунгом: «Догнать и перегнать Америку», постановлением о преобразовании колхозов в совхозы, и, наконец, миллионы советских граждан в определенный момент тихого октябрьского вечера прильнули к своим приемникам и радиоточкам, чтобы услышать едва различимый писк — это летел, бороздя просторы околоземного пространства, первый в мире искусственный спутник Земли, запуск которого был произведён в СССР. «Догнать и перегнать Америку», не шутки, понимаешь.
Ближе к концу апреля Толик пошел с ребятами в лес за березовым соком. На окраине колхозного поля была отличная березовая роща, но взрослые, из каких-то суеверных соображений, туда им за соком ходить не разрешали. А вот в лес — пожалуйста. Нужно было найти «сильное» дерево, проковырять дырочку штопором, вставить в нее желобок из половинки гусиного пера, привязать тряпицей солдатскую кружку, и через пару часов можно было приходить за соком. А если на ночь привязать несколько бутылок к разным деревьям — вообще красота получится. Сок тащили целыми трехлитровыми банками, сами напивались до безразличного выражения лица и всех желающих в селе спешили угостить. Тянуть было нельзя, продукт этот был веьма скоропортящийся.




Волга

Пролетел и этот учебный год, ребята отпели и отплясали в итоговом школьном концерте.
Конечно же, спели и «Не слышны в саду даже шорохи…», в два счета выученные на уроке пения (а кто не пел тогда эту песню с гениально простой и захватывающей твои чувства мелодией?), Толик солировал: «Ели б знали вы, как мне дороги…», — и так прочувствованно пел, что по-настоящему ощутил, какими дорогими стали для него эти самые подмосковные вечера. Сама жизнь иногда пророчествует и показывает нам, что станет для нас близким через много лет, а мы это чувствуем сердцем, хотя в данный момент и не понимаем этого умом…
Мы помним, что мама Анатолия была родом из поселка Козловка — прекраснейшего места на Волге, с одной из самых красивых на великой русской реке пароходных пристаней. В народе ее называли «яичной», поскольку до революции через нее проходил нескончаемый «яичный» поток (до 7 миллионов штук яиц покупалось у населения ежегодно). И, кстати, из Козловского района был родом и народный чувашский писатель  Н. Мранька, столь полюбившийся Толику впоследствии.
Почти каждый год в конце весны Толик «отправлялся пожить» в эту замечательную тихую Козловку с кем-то из взрослых, чаще всего с матерью. Из Канаша ехали на электричке, до станции Урманы, а дальше либо шли пешком, либо их подбирала попутная машина или подвода.
Толик дружил с козловскими родственниками — двоюродными братьями Орловыми (своим тезкой Анатолием и Виталием) и другими. Всего у него было 8 двоюродных братьев и сестер. Конечно же, познакомился и со многими местными ребятами.
Козловка была местом в высшей степени интересным и изобильным. Там  находился деревообрабатывающий завод, где делали фургоны для нужд военной промышленности. Добротного рабочего леса в округе было очень много, он активно шел на доски, вагоны, бараки и на другие изделия и постройки. Козловские места также по праву считались рыбными. Раньше местные в Волге рыбу руками ловили, и это нисколько не преувеличение. Осетра во время икромета можно было вытащить, если силенок хватит; больших лещей килограмма по два ловили, плотва тоже хорошо шла. С рыбой в те времена проблем не было. И воду из той же Волги пили из кружки или даже с ладони. Вот, расскажешь кому-то об этом — не поверят. А иногда рыбу ловили прямо майкой, при этом некоторые, особо нетерпеливые, снимали дома тюль с окна, «приделывали» её к майке (получался мини-трал) — и вперед. Именно так ловили огольцов и другую мелкую и среднюю рыбешку. Потом положишь наловленное на сковородку (с кишками и головами, чего уж там), зальешь яйцом и с черным хлебом да солью уминаешь за милую душу.
Особое место в жизни местных и приезжих занимало купание. Вода у берега была прозрачной, прогревалась отлично уже в конце мая, а песчаное дно приятно радовало даже видавшего виды купальщика. Плавать Толика никто не учил, как-то само собой стало получаться, не потребовалось прибегать к обычной для того времени экстренной мере с выбрасыванием кандидата в мастера спорта по плаванию за борт лодки. Кстати, делалось это обычно на мелководье, но, разумеется, «кандидату» несколько раз сообщалось между делом, что, мол, «прикинь, проплываем омут», «глубокую впадину», «яму с сомами» и т.д.
Наешься рыбки, выйдешь, почесывая пузко, на огород с потрекающими кузнечиками и сильно пахнущей помидорной зеленью. А на этом огороде маминых родителей, по кромке, вокруг помидоров, картошки и зелени, растет конопля. В ту пору ни одно домашнее хозяйство не обходилось без ее посевов. Из конопли получалось крайне полезное для здоровья масло, а из стеблей сучили конопляную нить, считающуюся одной из самых прочных, одежду из нее носили лет по 20-30. Ближе к дому сажали и мак, он шел исключительно для выпечки. И никому тогда в голову, как говорится, не приходило, люди были простые, неиспорченные.




Кино

В середине сентября 1957 года Анатолий  пошел в 3 класс, и этот учебный год в ряду прочих ничем выдающимся не отличался. Хотелось бы отметить только то, что в этом школьном году у них было очень много кино. Прям перевыполение плана какое-то. С первых дней октября в их новенький, пахнущий краской и свежим деревом, сельский клуб стали привозить кассеты с кинофильмами намного чаще, чем обычно. С чем это было связано — остается загадкой. То ли народу решили предложить больше «зрелищ», поскольку «хлеба» в стране как-то всё еще не хватало; то ли всё это встраивалось в новую, усиливающуюся волну антицерковной пропаганды, и надо было «отвлечь массы от религиозной жизни»; то ли в районе поменялось культпросветовское начальство, и у новых руководителей о просвещении народа были свои, особые представления. Один только Леша-киномеханик не менялся, с годами оставаясь всё таким же — не старел, не терял своей «фирменной» веселости (особенно, когда те из местных девушек, что посмелей, задавали ему шутливо-пытливые вопросы о личной жизни) и ходил такой же аккуратно постриженный, с небольшими бакенбардами, в черной наглаженной паре, относясь к своей работе, как к празднику.
Да, кино в деревне тех лет было событием. Телевизора ни у кого не водилось, зато у всех был клуб с деревянными полами и повышенной влажностью (маленькой печки не хватало для отопления такого большого помещения, а на новую печь у колхоза денег не было). Но непривередливые местные жители практически не замечали условий кинопоказа, каждый раз после сеанса благодаря Лешу то словом, то семечками, то вареным яичком. Киномеханик приезжал по субботам-воскресеньям.  Билет стоил 50 копеек и для взрослых, и для детей. Толик приходил со школьными друзьями практически на каждый сеанс. Некоторые фильмы Леша привозил и дважды, и трижды, но Толик со товарищи и эти сеансы не пропускал, порой «проскальзывая» мимо завклуба, который почти всегда исполнял роль контролера. И каждый раз в повторных просмотрах узнавалось что-то новое, какие-то интересные детали, объясняющие порой те или иные повороты сюжета и действий киногероев.
Фильмы шли самые разные — начиная от немых (наших и иностранных):

В больших ботинках Чарли Чаплин
И Линдер Макс в смешных очках -

«лендлизовских» (мьюзиклы про веселую и счастливую американскую жизнь), до отечественных широкоэкранных фильмов — как легкомысленных, так и очень серьезных — «Волга, Волга», «Два бойца», «Огонек», «Дым в лесу», «Чапаев», «Тимур и его команда», «Александр Невский».   Показывали  и недавно снятые  фильмы — «Ревизор», «Садко», «Адмирал Ушаков», «Алеша Птицын вырабатывает характер»,  «Михайло Ломоносов», «Солдат Иван Бровкин», «Максим Перепелица» и многие другие.
Анатолий, как и его сверстники, быстро проникался духом того или иного фильма, его энергетикой и героическим порывом (или хотя бы посылом) — хотелось подражать великим героям и полководцам прошлого, отважным путешественникам, находчивым бойцам, глубокомысленным и независимым ученым, просто веселым и отзывчивым людям. И этот порыв мог продержаться в душе несколько дней, когда ты чувствовал себя Александром Невским или Чапаевым и любая подобранная на дороге палка без труда превращалась в меч или шашку. Тогда Толик мог встать посреди этой самой дороги, широко расставив ноги и, помахивая подобранной палкой, грозно сказать невидимому врагу, чеканя каждое слово: «Кто к нам с мечом придет — тот от меча и погибнет». А после «Тимура и его команды» особенно захотелось делать что-то хорошее для односельчан, но только по-тихому, чтобы никто не знал. И Анатолий решил, что будет с самыми верными друзьями по ночам выкапывать картошку на огородах вдов и маломощных бабушек, таких как баба Натя. Но дело не пошло. Во-первых, в любой момент их действия, ввиду секретности оных, селяне могли неправильно истолковать, а во-вторых, на третью же ночь этих его подвигов у калитки неожиданно «нарисовался» дед Петр и удивленно спросил: «А куда это ты, внучок, засобирался?» Что было ответить Анатолию? Сказал какую-то нелепость, вроде: «Я думал, уже в школу пора…  А еще темно… Пойду спать». «Ну, иди, иди», — немного удивленно вторил ему дед Петр, спеша завершить свой ночной обход двора (проверял замки;, прислушивался к коровам и лошади — спят себе или безпокойно  жуют  на ночь заложенное в кормушки сено). 
Еще 57-й год запомнился Анатолию тем, что 7-го ноября их впервые всем классом водили в Канаш на демонстрацию. Махали красными флажками, кричали вместе со всеми «ура», На трибуне стоял живой оркестр, а  еду они взяли с собой, и в тот момент, когда народ стал расходиться, Раиса Порфирьевна разместила их на нескольких скамейках в свежепосаженной аллейке и сказала: «Теперь давайте покушаем». Потом к ним подошли местные комсомольцы и каждому подарили по разноцветному шарику.
Да, сто;ит сказать о еще одном важном событии уходящего года. К концу декабря снегу выпало достаточно много, а в лесу его было уже по пояс. И тогда отец впервые взял Толика на настоящую охоту. Шли на спящего в сугробе глухаря. Лыжи скользили по нехоженному снегу просто замечательно, морозец был небольшой, но щеки пощипывал. Зашли вглубь леса, остановились. Отец присмотрелся, прислушался: «Здесь». Повернулся к сыну, приложив палец к губам. Другим жестом показал: что бы ни происходило, стой на месте и не шевелись. Затем тихонечко, как бы на цыпочках, не снимая лыж, Константин подкрался к снежному бугорку, который был недалеко от основания большой ели. В бугорке чернела дырочка с пятак и из нее временами выходил едва заметный пар. Константин тихо снял ружье. Медленно взвел оба курка. Концом лыжины легонько ткнул в снежный бугорок. То, что произошло дальше, Анатолий запомнил на всю жизнь: ни с того, ни с сего из-под снега стрелой вылетела огромная птица, неколько раз хлопнула крыльями в воздухе. Константин был готов и, дав глухарю пролететь метров пять, выпустил дробь сперва из правого ствола, потом из левого. Птица рухнула в сугроб, как куль с мукой, кромка сугроба окрасилась в красный цвет. Дело было сделано. И что же сказал отец сыну, выкапывая из снега добытую птицу? А вот что:
- Сынок, запомни: всякая тварь жить хочет, никогда без нужды не обижай ни зверя, ни птицу. Никогда не ходи на охоту ради развлечения. Только, если нужно тебе будет добыть мяса, чтобы прокормить себя, своих родных и близких.
Вечером у них был праздник – суп из птицы и жаркое, которого сто лет, наверное, не ели.  «Молодцы, – сказал нашим охотникам довольный дед Петр, – покушали от души. Был бы помоложе – сходил бы с вами, знаю тут неколько мест». Дед Петр ведь тоже охотник бывалый. 



Маяковский, Живаго и массовая фотография

Дальше калейдоскоп дней и событий завертелся все быстрее и быстрее, особенно после Рождества 1958 года. Тем не менее, все шло по накатанной за многие столетия колее, годовому кругу: праздники, учеба, сельхозработы, взросление. Конечно, учились уже немного иному, если сравнивать, скажем, с 19-м веком, но основное (кроме Закона Божьего) оставалось неизменным: грамматика, чтение, счет, чистописание. А вот мировые события и события внутри страны Советов выбивались из этого векового круга, устремлялись куда-то вперед и вдаль, «к новым горизонтам», как тогда любили говорить.
Так, в 1958 году руководство страны ввело обязательное восьмилетнее образование (вместо семилетнего), развернуло мощную антиалкогольную кампанию, ключевым элементом которой стала борьба с самогоноварением, в связи с чем некоторых яремчан хорошенечко так «прижали», вплоть до товарищеских судов. Конечно, зеленого змия победить в этот раз не удалось, но правительство страны, пытаясь изжить из советской действительности те или иные позорные явления, грамотно старалось заполнить образовавшуюся пустоту усилением работы в сфере самодеятельного народного творчества (кружки, хоры, литобъединения). В особенности стало развиваться массовое увлечение фотоделом, по всей стране открывались «Фототовары», многие заводы стали производить дешевую оптику и практически каждый школьник вскоре уже или имел свой фотоаппарат или мечтал о таковом (о «Смене», «ФЭДе» и т.д.), причем эти мечты, как правило, вскоре воплощались (ко Дню рождения или с успешным завершением учебного года).
В 1958-м году был основан  город-спутник Зеленоград (что для Москвы было новаторством), экранизировали шолоховский «Тихий Дон», да так удачно, что многие думали, что в главных ролях в этом фильме снимаются не актеры, а простые казаки — жители донских станиц. В этом же году навсегда перестали использовать понятие «враг народа», изъяв его даже из УК СССР; в Москве открыли памятник Маяковскому, у которого тут же стали собираться молодые поэты, а вокруг них порой «роились» целые толпы слушателей, что не всегда нравилось руководителям страны, хотя и не пресекалось ими, поскольку была объявлена свобода слова. И какое-то время ей, этой свободе, даже  удалось продержаться. Но не без исключений. Так, когда Борису Пастернаку за опубликованного за границей «Доктора Живаго» присудили Нобелевскую премию, поднялась большая официозная волна, «накрывшая» любые слабые попытки защитить достоинство поэта, в результате чего Пастернак не выдержал и на глазах всего мира отказался от «нобелевки».




Лето Чехова

Когда наступил «Первомай», Толин класс еще раз сводили в Канаш на демонстрацию, снова подарили по шарику, а после обеда в сельском клубе был показан спектакль, поставленный силами участников драмкружка Канашского педучилища. Показывали «Вишневый сад» Чехова. Белые одежды, рубеж веков, люди с ружьями и пенсне на фоне нарисованной усадьбы с  колоннами, с мощным шлепком упавшее откуда-то сверху на сцену (все задрали головы) чучело чайки (почему этот эпизод из другой пьесы включили именно в «Вишневый сад» — загадка, возможно для пущего эффекта). И всё это было для Анатолия (и не только для него) столь необычно, что он находился долгое время под впечатлением, пока не выпросил у библиотекаря Виталия изрядно потертый томик чеховских пьес. Но после прочтения (особенно «Чайки» и «Дяди Вани») общее впечатление от чеховского творчества (и на этом фоне размышления о жизни) в целом только усилилось. Половину тома успел прочитать до каникул, другую дочитывал уже в любимой Козловке, находя странные параллели в том, что он на лето едет к бабушке с дедушкой на Волгу точно так же, как люди 19-го века ездили летом на дачу. Ведь чем они там занимались? Рыбачили, купались, отдыхали, читали, кушали разные вкусности, гуляли по лесам и полям, ходили в летний театр, охотились. А что делал он в летней Козловке? То же самое. Ну, разве что вместо театра по вечерам ходил с ребятами в местный кинотеатр, а вместо охоты на уток ставил силки на зайцев в поле.




Хор

Первый же школьный день сентября 1958 года принес массу знаний, которыми Толик, теперь уже четвероклассник, очень хотел поделиться с родными. Так, вскоре у Максимовых все уже знали, что на земле шесть континентов (один из них двоякий), что глаз человека похож на линзу, а в лимоне страшное количество «витамина це-це».
Особенно много для юных яремчан в этом учебном году сделала Нонна Михайловна Муравьёва, учитель естествознания и пения, а также, по совместительству, пионервожатая. Она свободно играла на пианино и пела красивым глубоким голосом, хорошо поставленным. Она же собрала и отличный школьный хор, костяк которого состоял из голосистых ребят 4-го «Б» класса. Такая учительница, как Нонна Михайловна, была бы гордостью не то что сельской, но любой городской школы, даже чебоксарской. Хор много и интенсивно репетировал, сложные места с трехголосиями и текстами-скороговорками могли «прогнать» по нескольку десятков раз, пока пение не доходило до автоматизма. Песни учили, в основном, на русском языке, так как ездили по соседним деревням и в Канаш, участвуя в праздничных концертах на День Советской армии, 8-го марта, 9-го мая. В ту пору было очень мощное патриотическое воспитание, выученные в те годы песни запоминались на всю жизнь:

«Забота у нас простая,
Забота наша такая —
Жила бы страна родная,
И нету других забот…»

Слова такие хорошие, но понимаешь их лишь с возрастом. Пройдет много лет и однажды, в кругу друзей, Анатолий Константинович вспомнит, как ему с детства нравилась эта песня и напоёт:

«И снег, и ветер,
И звезд ночной полет,
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет»

Густой его голос зазвучит проникновенно, стройно — заслушаешься. Допоёт и разрядит возникшую задумчивую тишину шуткой: «До сих пор думаю, почему я не пошел в Кобзоны, нужна мне была эта стройка?»
23-го февраля 1959 года школьный хор выступал с концертом инсценированной песни в Нараглинской школе. Песню не просто пели, но, сообразно содержанию текста, создавали соответствующую «картинку». Так, когда исполняли песню «Мой костер», на сцене «разжигали костер»: ставили настольную электрическую лампу, вокруг нее крепились стойки, на которых растягивали цветастый тканевый материал и исполнители песни располагались вокруг этого «костра». Для создания такой «естественной» обстановки по совету Нонны Михайловны из некольких ребят была организована бригада «инженеров-выдумщиков», которые и создали все эти декорации. В эту бригаду входил и Анатолий Максимов.
К 8-му марта подготовили еще один концерт, и выступили не только перед учащимися своей школы, но и съездили в некоторые соседние. Потом поздравили девочек, мам, подготовили яркие самодельные открытки (картинку рисовали сами или наклеивали из журнала «Огонек»). Толик старался подарить как можно больше открыток, чтобы всем девочкам хватило. Самые красивые открытки он дарил тем из них, кто по какой-то причине грустил. Например, в одной семье отец сильно болел (раны войны), а в другой глава семейства пил, буянил, и дети у него были немного зашуганные, взъерошенные, и какие-то помятые, в том числе и девочки.
В конце апреля многих ребят приняли в пионеры, а после торжественной линейки их хор спел несколько пионерских песен, специально выученных к этому событию. Быть пионером в те годы было почетно и ответственно, поэтому Анатолий, как и другие ребята, стремился к этому. Когда, полгода назад, сказал о своем намерении отцу, Константин, подумав, ответил: «Ну, если тебе это необходимо, то давай». А дед Петр, как показалось Толику, как-то странно хмыкнул в бороду. Так он обычно делал, когда не одобрял что-либо. 




Игры

Весной, как только сходил снег, братья Максимовы с друзьями на бугре играли в лапту. Мячик делали из коровьей шерсти (у Толика хорошо это получалось: начешешь шерсти-то с Зорькиного боку, навялишь, уплотнишь как следует — красота получается), человек по десять встают с двух сторон, биты были большие, плоские, около метра длиной. Пока этот плотный мячик летит, ты бежишь, но надо бить по мячу с такой силой, чтобы игрок из противоположной команды не поймал. Так по полдня и «заставляли» друг друга бегать, даже до плача доходило. Бегали и  девчонки, и мальчишки, и взрослые, те из них, кто, видя эту мальчишескую забаву, не мог удержаться, и, оставив сумку с гаечными ключами или свежей почтой под кустом, минут на двадцать окунался в детство.
Также играли в «чижика-пыжика»: квадрат (или круг) примерно метр на метр, в середине — лунка, чижика выстругивали из дерева, на нем писали: «1, 2, 3, 4». Это почти как лапта, чижика нужно было забросить именно в этот круг. Тоже побегать будь здоров приходилось.
Еще играли в догонялки, в прятки. И где только ни прятались, по этой части у мальчишеской изобретательности не было предела. Особенно отличались Толик с братом Николаем. Однажды Николай притрусил Анатолия, распластавшегося на земле в пяти метрах от водящего, сеном, и заметить его было просто невозможно. Порой, вместо прятаний, дети добегали до дома, где и сидели, попивая чай с баранками. Но если задержишься дома чуть дольше, то в следующий раз играть уже не будешь, не примут.
Конечно, как и все мальчишки страны, яремская детвора все больше и больше втягивалась в футбольные баталии: мяч или старую меховую шапку, набитую тряпьем, гоняли по улицам, оврагам, по школьном двору. Была и еще одна забава: из дерева и шарикоподшипников ребята делали «роллеры», что было, в основном, увлечением городских мальчишек, так как на этих роликовых досках можно было только по ровной поверхности ездить. В Ярёмах было одно такое место – небольшая горка с ровной, очень хорошо уплотненной тропой, но как только выкатываешься с нее, тут же всё движение застопоривается.
А зимой сами делали, опять-таки из дерева, санки или брали широкую доску, мазали ее свежим коровьим навозом (в деревне, конечно, используют другое слово), он застывал на морозе, и неслась такая доска с горки не хуже санок. Разумеется, не обходилась зима и без катаний на лыжах. На лыжи вставали прямо в валенках и крепили их простой кожаной петлей, набитой на сами лыжи. Валенки были надежной обувью для всех зимних забав.
В более старших классах сами делали примитивные «бомбочки» или «бомбасы»: фольга (годилась и старая консервная банка, в меру ржавая), соль, сера или селитра, вместо шнура — многократно сложенная навощенная конопляная нить. Из этих же ингредиентов делали пугачи, девочек в лесу пугали во время совместных походов. Порой так рванет — ветви на деревьях трясутся.




Пасха 1959-го

Как бы ни лютовали в ту пору московские и прочие атеисты с их журналами, бездарными фильмами и выездными лекториями, никогда церковные праздники не проходили мимо яремских ребят. Анатолию повезло — его раннее детство не было отравлено хрущевскими притеснениями церковности в простом народе и можно было практически безпрепятственно радоваться и на Рождество, и на Пасху, и на Троицу, которая в Чувашии почитается особо.
Пасха 1959 года была необыкновенно радостной. В трудные послевоенные годы маленьких деревенских ребятишек не баловали сладостями, большой радостью для них было такое угощение по праздникам, особенно церковным. Вот как вспоминает сам Анатолий Константинович эти радостные моменты детства: «Раньше до Пасхи яйца, сладости и прочие лакомства не ели и детям их не давали, ни орехов, ни печенья. А вот на Пасху нам шили новые штаны, новую рубашку, с большими карманами, чтобы подарки не вываливались, и мы шли по домам — Христос Воскресе! И славили воскресшего Бога как в родном селе, так и в соседних. Яички, конфеты, орехи — собирали полный «урожай», кто сколько сможет унести. Каждый гордился таким «праздничным урожаем»! Никто из жителей нам не отказывал, каждому хоть яичко, но дадут. А мы пели, стихи читали с пожеланием всякого добра радушным хозяевам. Если ты первым пришел в их дом, и если им понравился, то тебя сажали на подушку, как почетного гостя и это значило, что у тебя весь год всё будет хорошо».
Надо сказать, что в старину, да и в 50-60-е годы магазинных красок для крашения яиц, конечно же, не было, поэтому для этого использовали листья растений, цветы, кору деревьев, корни, соки растений. Для придания скорлупе бурого цвета использовали кипящую воду с еловыми шишечками. Кожура ветлы, ивы и тополя давала красный цвет; «собачья» черемуха — зеленый; смородина, вишня, малина — черно-бурый; ива — темно-зеленый; листья барбариса — светло зеленый; цветы ромашки — желтый; мох, растущий на дубе и кожура лука — красно-бурый и т.д.




Манкун

В  древнечувашском  календаре сохранился один интересный по своей структуре праздник с немного загадочным названием —  Манкун  (М;нкун), что переводится как  «великий день». Суть праздника состояла во встрече древнего нового года. Позже он совпал с Пасхой, обретя пасхальное звучание.  Манкун отмечали целую  неделю. Перед праздником  намывали избу, белили печь, убирались во дворе. Когда наступала ночь, старшие ребята шли на восток от села и разжигали костер. Утром одевались во все новое и встречали восход солнца. Хозяйки готовили блюда из яиц,  курятину, блины, й;ва (сладкие некруглые колобки), а также красили яйца.
Когда в дом приходили гости, хозяин, угощая их, благодарил Бога за прошедший год, просил благополучия в новом.
Днём дети катались на построенных в честь праздника больших качелях, а вечером молодёжь водила  хороводы.




Бой и книга

После Пасхи Толик увидел очень живой и яркий сон: как будто бы он на войне и ведет своих солдат в бой. Они занимают важный дом в городе, закрепляют позиции. И сколько раз ни пытались их атаковать немцы — ничего у врагов не получилось, Анатолий словно бы видел, с какой стороны они подползают, выкатывают пушку или тащат миномет, и каждый раз, с несколькими бойцами устремляясь к нужному окну, «давал» очередь, бросал гранаты, и немец отступал. Больше всего радовало в этом сне то, что гранаты не кончались. В одно из немногих затиший Толик нашел в углу этого потрепанного войной дома какую-то книжку без обложки, стал читать, и так хорошо сделалось ему от этого чтения, что он думал про себя: только бы немцы подольше не совались, дали бы дочитать. Когда проснулся, помнил всё из этого сна, кроме названия книги и о чем она была. Помучился немного, пытаясь припомнить, но ничего не вышло. Сердце грела мысль о том, что такая книга в принципе существует, и когда-нибудь он обязательно ее найдет и дочитает… 




Деляночка

В домашнем хозяйстве Петровых была одна лошадь, формально колхозная, но фактически своя (Константину, как добросовестному работнику и  многодетному отцу могли, по его просьбе, дать еще одну-две лошади для дела). Тем не менее, на картофельном участке, который находился между закоулками огородов и колхозными полями, весной пахали тракторами, а потом каждый из соседей искал свою делянку, поскольку трактор при пахоте границ не разбирал.  Максимовская делянка с каждым годом сужалась с двух сторон на полметра-метр, поскольку ее тихой сапой забирали соседи. Они вечно ругались между собой при распределении земли, а кто первым обозначал границы своего участка (а фактически захватывал землю), тот и начинал быстрее сажать картошку. Это происходило каждую весну. Вот только ни дед Петр, ни Константин Петрович с соседями по этому поводу никогда не ругались, всегда довольствуясь той землей, которая у них оставалась, а дед Петр неизменно говорил при этом: «Ничего. Прокормимся как-нибудь. Бог пропитает». И надо сказать, никогда у них нужды в картошке не было. То ли земля рожала больше обыкновенного, то ли каждый год был картофельным, в самом глубоком смысле этого слова. Одно только удивляло: соседи на своих делянках проводили все свободное время, пололи, окучивали, даже подвязывали картофельные кусты зачем-то, но урожая у них такого, как у Максимовых, не было. И Толик с детства привык к щедрым картофельным урожаям, которые они собирали со своей уменьшающейся с каждым годом делянки и думал, что так оно и должно быть.
Закончился четвертый учебный год, наступило лето. Пионерское звено при этом не переставало функционировать, дети работали в колхозе «Ударник». На кукурузном поле убирали сорняки, ухаживали за цыплятами, стерегли их от коршунов и ворон, кормили их «рубленкой» и свежей травой (Толик впервые взял серп в руки лет в 7-8 и теперь, как настоящий крестьянин, ловко управлялся им). Также цыплятам постоянно требовалась вода, и ее подносили в новеньких жестяных ведрах. Правление колхоза за эти работы начисляло детям, вернее, их семьям, трудодни.
Ближе к осени начались более серьезные работы по сбору колхозного урожая. Школьники участвовали в них в полной мере, о чем мы уже говорили в начале этой книги.




Колхоз «Ударник»

Самое время сказать нам пару слов о том, что представлял из себя местный колхоз. Колхозное движение в Ярёмах началось в 1930 году, но быстро развалилось, так как люди охотнее вели свое хозяйство, становились так называемыми «единоличниками». Практически ни в одной деревне крестьяне по собственной воле не вступали в колхозы; им угрожали, принуждали вступать силой, при этом в колхоз они должны были отдать не только лошадь и семена, но и предметы крестьянского быта. Например, житель улицы Ленина Никифор еще и не подал заявления в колхоз, а у него уже со двора  вывезли сани, телегу, хомут, дугу, крупу. Как поступили с Максимовыми, мы уже писали. Когда начали облагать большими налогами единоличников и приступили к раскулачиванию кулаков, яремчане поневоле снова начали вступать в колхоз. Налоги с тех, кто не вступил в колхоз, и вправду оказались по ту сторону понятия о человеческой справедливости. Если колхозники за каждое свое хозяйство платили налог по 5 руб. 69 копеек, то с единоличников брали уже до 30 руб. 80 копеек, а с  кулаков и вовсе до 313 рублей 64 копеек.
При этом многих единоличников и особенно кулаков либо выслали, либо и вовсе «замордовали» в лагерях и тюрьмах.  Печальна была и участь их несовершеннолетних детей, также познавших, что такое «выселки». Некоторые из них так и не дожили до совершеннолетия.
В 1934 году колхоз в Больших Ярёмах назвали «Производитель». Это название колхоз получил по следующей причине. Кроме производства зерна и выращивания скота, люди занимались ремеслами и промыслами. Например, на каждой улице делали деревянные каблуки для ботинок. Многие заготавливали щепу для покрытия крыш. На улице Лесная мастерили бочки и кадушки, заготавливали рогожу. Здесь же была пекарня, две ветряные мельницы (одна из них — максимовская), шерстобитка, крупорушка.
Яремчанам название колхоза вскоре перестало нравиться. Слыша слово «производитель», деревенский житель представлял то мощного быка, то откормленного хряка, то разудалого жеребца, ибо  «производитель» в деревенском сознании звучало не иначе как «самец». По этой причине в 1936 году колхоз переименовали в «Ударник».
В хозяйстве колхоза, а в поледствии совхоза, имелась большая конюшня, овцеводческая ферма, и, как уже говорилось, небольшая фабрика по производству саней, телег, бочек, которые изготовлялись из различных видов дерева. На огромных полях выращивали картофель и овес, было и хмельное производство.
Несмотря на первоначальные трудности, коллективное хозяйство постепенно начало развиваться. В колхозах все больше и больше начали закупать трактора, автомашины и сельскохозяйственную технику.
Во время войны колхоз обезлюдел, многие яремчане ушли на фронт, остальные старались для фронта в тылу: сдавали государству зерновые, мясо, шкуры, посылали посылки солдатам и голодающим. Хотя сами были на грани голода. За войной пережили  тяжелое послевоенное время.
Тогда народу жилось очень тяжело: хлеб по карточкам, в магазинах пусто, на рынке все очень дорого (пуд ржаной муки стоил 800 рублей старыми деньгами, буханка хлеба — 30 рублей), зарплата была очень низкой. Председатель сельсовета получал 360 рублей, секретарь — 310 рублей, учителя — около 600 рублей, рабочие — 500-600. При этом налоги и обязательные поставки населения оставались очень высокими, как в период войны. По этой причине многие дома обветшали, ушедшие на войну еще не вернулись, в колхозах не было тягловой силы, радио не работало, в деревнях осталось очень много солдатских вдов и инвалидов, а старики и инвалиды в колхозе пенсий не получали. Не выдержав тяжелых условий жизни, многие работоспособные мужчины и девушки потянулись в город. Но тут у них возникли свои проблемы: в колхозе им не выдавали справки для получения паспорта, пугали, что отрежут земельные участки под огороды. Вообще в ту пору с земельными наделами была беда. Тогдашний председатель колхоза Степанов, весной организовывал ежегодный, как многие говорили, «грабительский» обмер земель населения. Эту работу усердно выполнял его заместитель Кузнецов. По слухам, именно за это заместителя в одну из темных ночей зарезали в поле (не взяли ни денег, ни часов, ни хромового пальто). Именно с тех времен жители Больших Ярём  имели самые маленькие земельные участки, причем многими отобранными участками колхоз даже не пользовался, всё потихоньку зарастало бурьяном. Спрашивается, зачем отбирали?
Тем не менее, село потихонечку «отходило» от трудных послевоенных лет, люди работали в поте лица и становились все более зажиточными. Начиная с 1960-х годов Яремчане начали капитально ремонтировать свои дома, а некоторые стали строить красивые новые избы.
— Лет этак через пяток ни одной соломенной крыши в деревне не останется, — пошутил как-то Семеныч с Полевой улицы. И как в воду глядел — так и произошло.
Но в жизни как порой бывает? Только начинает что-то налаживаться, и тут нате вам — появляются проблемы. Так, при Хрущеве вышло очередное «шкуродёрное» постановление Правительства о снижении поголовья скота в личных подсобных хозяйствах. Теперь, с каждым новым козленком, ягненком и теленком (не говоря о жеребенке) владелец облагался дополнительным налогом. Кроме того, в крестьянские массы внедрялся новый почин — сдать домашних коров на ферму, а молоко, в том числе и для своих детей, получать после того, как доярки этой фермы подоят твою корову. Таким образом, урезание земельных участков, сдача коров на ферму, получение овощей, фруктов, мяса и молока для личных нужд не с огорода и не от своей коровы, но с колхозного склада, привело к тому, что у колхозников «опустились руки», и многим уже не хотелось работать на земле. И если до революции в деревне почти поголовно держали живность, то уже к концу 80-х годов в трети хозяйств не было ни одного крупного или среднего домашнего животного (а порой и мелкого). А ведь народу в Ярёмах в ту пору жило больше, чем до революции.
При Хрущеве же начали возделывать кукурузу (сеяли квадратно-гнездовым способом), в основном, на силос, благодаря чему повысились надои молока. Удобрениям народ пока доверял не очень, предпочитая старый, добрый, а главное, проверенный веками конский навоз.
В 1958 году наконец-таки были отменены обязательные поставки населением государству мяса, молока, яиц, свиных шкур, овечьей брынзы, картофеля (так называемая «натуральная повинность»). После этого  крестьяне со своих личных подворий стали продавать свою продукцию по более высоким ценам. Вскоре и на рынках начались продажи сельскохозяйственных животных. Кстати, овцы, свиньи, телята на рынке стоили (со всеми пересчетами) намного дешевле, чем сейчас. В магазинах свободно продавали мясо разных видов; колбасные изделия, масло, яйца на прилавках лежали в избытке. Вот только лишних денег у населения не было.
В этом же году для колхозников отменили повинность  отрабатывать безвозмездно в лесу и на дорожных работах, люди восприняли это  радостью.
Мы уже говорили, что Толик, как и его сверстники, примерно с третьего класса зарабатывал в колхозе трудодни, частично заменяя незанятых в колхозных делах родителей. Этот процесс растягивался на целый год, начиная с цыплят и силосной ямы, кончая прополкой кукурузы и сбора урожая овощей. Дядя Коля, Николай Зиновьев, долгое время бывший председателем колхоза «Ударник», относился к такой помощи со стороны школьников серьезно и не раз премировал тех из них, кто добросовестно трудился, в том числе и Анатолия. Скажет: «Ну, Анатолий, работал ты в эти дни с огоньком, получай мешок овса. Отцу привет передавай, спасибо ему за такого сына». Толику всегда было приятно слышать это из уст именно дяди Коли — фронтовика и просто хорошего, сердечного человека. Любили его и односельчане. Иногда в шутку спрашивали друг друга: «Ну что, председателя меняем?» И слышали в ответ: «Нет, не меняем. Мы ему корову купили? Купили. Дом построили? Построили. В люди вывели? Вывели. Зачем нам нового председателя?» Но если говорить серьезно, то председателей назначали «сверху», из райкома или обкома партии.
В конце 1960 года колхоз «Ударник» преобразовали в откормсовхоз со своей скотобазой, возложив на него функции бывшего районного «Заготскота». Откормсовхоз закупал у других колхозов и населения скот в счет закупок, откармливал и сдавал на мясокомбинат. В совхозе у вчерашних колхозников зарплата повысилась процентов на 15, подняли трудовую дисциплину (чуть что — лишали премий), теперь бригадиры не ходили по домам, созывая на работу, а рабочие сами каждое утро, порой чуть свет, заступали на трудовую вахту. Совхоз стал богатеть и со временем построил в Ярёмах столовую, гараж, свиноферму, закупил новую технику.
И всё же до 1965 года, пока не произошла «революция удобрений», урожайность зерновых в откормсовхозе была очень низкой. Поэтому за один трудодень колхозники получали только по 300-500 грамм зерна.




Зов земли

Один местный мужичок (фамилию его называть не будем) вырубал цветущие яблони из старого разросшегося сада, причем не своего, потому что ему, видите ли, негде было сажать картошку. «Выбил» себе эту делянку не без помощи подарков большим и малым начальникам. Посадил там картошку один раз, другой, но дело не пошло: почва оказалась «не картофельная». Потом этот «клин» зарос дерниной (некоторые говорили «дурниной»). А какие там были яблони! Еще до революции этот сад сажали настоящие хозяева своей земли, и если бы их не раскулачили, никто бы не дал этих яблонек в обиду. Сад понемногу вырождался, плоды всё больше были «с кислинкой», но по-прежнему сочные, вкусные, красивые. Любой мог прийти в этот сад и мешками собирать щедрый урожай уже где-то с конца августа.
 Чем дальше «катилось» колхозное время, тем всё меньше и меньше человек ощущал свою привязанность к земле. И при царях в деревнях попадались лодыри — один-два. Но ближе к нашим дням произошло что-то странное: вроде не ленился человек, трудился в колхозе порой за троих, а к земле уже такой сильной любви, как раньше, не испытывал, мог запросто променять ее на место у токарного станка или на «баранку» карьерного «краза». И к земле отношение у разных людей уже было разное, включая полное непонимание того, что она есть такое. А после Хрущева с земли уже, казалось бы, никого не сгоняли, но позавчерашний крестьянин и сегодняшний колхозник завтра без особой внутренней борьбы мог превратиться в фабричного рабочего, рыбака на сейнере или буровика, осваивающего северные широты необъятной Родины. Вы, наверное, уже поняли, что мы не можем в нашем рассказе не возвращаться вновь и вновь к теме земли. Эта тема – ключ к пониманию всего уклада жизни яремчан.
Испокон веков жители этой деревни жили за счет земледелия и не зря говорили: «Хлеб всему голова». Эту русскую поговорку любой чуваш в старину понимал без перевода, да и в чувашском было много аналогов этого мудрого изречения. Крестьяне, в основном, сеяли рожь, редко — пшеницу. «Комитет бедноты»,  созданный наскоро в Ярёмах в 1918 году, отобрал у кулаков уже засеянные земли. Кроме полевых участков, у каждой семьи был еще земельный участок при доме. Значительную часть этого участка занимал картофель.
Также было много когда-то и общинной земли. До революции ее старались распределять справедливо, это обычно происходило по весне. У глубоких традиций общинного землепользования было много плюсов. Например, то, что без земли не останется даже самый бедный, если он способен на ней работать. Ему и семена давали в долг или даже безвозмездно. Но были и минусы: часто крестьяне при дележе наделов ссорились между собой, что мы уже видели на примере распределения картофельных «делянок». 



Еще раз о коровах, лошадях и другой живности
 
Понятное дело, что без скотины ничегошеньки ты на своей земле не вырастишь, даже если ее, земли, у тебя будет много. Как говорят «на своем горбу не напашешься». Да и без навоза о каких урожаях можно вести речь? Стало быть, без коровки и лошадки — никуда. Для коровы нужно сено, хлеб, пойло. Хорошую корову после отела доили по три, а иногда и по четыре раза. У Максимовых Зорька в среднем тогда давала по пятнадцать литров в день. Корова была большая, всё своё делали — и сметану, и творог, и белый сыр. Иногда к не доеной корове подползала змея и присасывалась к вымени, от этого молоко сочилось с кровью. Для телят заготавливали специальные веники — липовые, сочные. Подстилку зачастую делали из листьев, Толик таскал их из лесу мешками. Порой и матрац свой подсушенными листьями набивал, жалко было сено использовать для себя, пусть лучше Зорька его пожует лишний раз. Через месяц матрац так «спрессовывался», что уже до деревяшки доставал, которая сверху печи была настелена.
Исстари держать скотину и прочую живность крестьянину было не только необходимо, но и выгодно. Мясо и молоко шло на еду, из шкуры шили шубы и шапки, из шерсти вязали носки и варежки, валяли валенки. Также ткали сукно и шили полушубки и пальто. Из пуха домашней птицы делали подушки. Часть «коровьей» продукции продавали на рынке, деньги были нужны и для уплаты податей, и для покупки соли, керосина, сахара, мыла, обуви, посуды, железных орудий труда, сбруи, гвоздей и т.д.
Лошадей (по-чувашски лаша, ут) любили, тщательно ухаживали за ними, зимой содержали в теплом сарае или в хлеву, который внутри был гораздо выше коровника. Для полов использовали толстые доски. В сарае стояло большое кормовое корыто, выдолбленное из дуба. Поздней осенью, зимой и ранней весной лошадям давали измельченную солому, которую ошпаривали и смешивали с посыпкой (отруби, толокно, давленый овес и т.д.). Солому мельчили вручную или при помощи соломорезки. Когда-то отличная соломорезка была у Василия Андриянова с Полевой улицы.
Стены тоже утепляли соломой или сенной трухой, чтобы животным было теплее. Навоз у лошадей и коров убирали ежедневно.
В ту пору лошадь  с косилкой на конной тяге и трактор косили почти одинаково, если смотреть по объемам. Но трактор вдавливал траву в грязь (до трети всей травы) и слишком уж «трамбовал» землю. К тому же распугивал своим грохотом  полезных обитателей земли — червей, землероек и т.д. Да и мелким птахам на поле гнездиться не давал.
— Трактор — это хорошо, — говорил дед, но лошадь — совсем другое дело. Жаль, что со временем люди разучатся понимать это. Вот ты держишь в одной руке берестяной туесок, а в другой — железное ведро, обе вещи полезные, но ощущения разные, туесок как-то больше душу греет.
Зимой всю скотину кормили соломой, мякиной. Лошадям давали немного овса, коровам в воду добавляли посыпку. Из-за нехватки сена, коровам его давали перед отелом и после отела, чтобы больше давали молока. Лошадям сено перепадало во время перевозки его с лесных полянок. Телятам и ягнятам также давали сено, а овцам его смешивали с соломой.
В холода телят, ягнят и козлят держали дома. В сильные морозы и поросят с курами пускали в подпол. Конечно, от всего этого в доме стоял специфический запах, зато животина успешно переживала морозы. Летом скотину и домашнюю птицу пускали в стадо: коровье, овечье, свиное и гусиное. Траву косили в оврагах, и после сенокоса стада пускали в эти овраги. Также скот пасли на участках, выделенных для черного пара и на отавах. В праздничные дни стадо пасли с обеда.
Пастухов нанимали своих или из других деревень, кормили их по очереди.  Нанятые пастухи ночевали у того, чья очередь варить им обед. С пастухами рассчитывались не деньгами, а зерном. Кроме этого давали немного картошки, паклю для вязания кнута.
Особое место среди домашних животных занимали свинки. Когда-то чуваши не любили свиней, и только лет двести тому назад стали держать их массово. До 1930-х годов домашние свиньи были похожи на диких кабанов, отличались пестрой раскраской, но были мельче своих диких сородичей. Года через три от одной такой свинки мяса выходило максимум пуда на три. Летом свиней пасли на лугу, где они питались травой и корнями, иногда и лягушек подлавливали, а с осени их подкармливали картофельной кожурой, капустным листом, свеклой, морковью, съедобной ботвой, желудями. В Ярёмах росло много дубов, и кто приходил с утра пораньше, тот и собирал все упавшие за ночь желуди. Но чаще всего за ними ходили в лес. За месяц до убоя свиней закрывали в сарайке и кормили, в основном, картошкой и посыпкой.
Кур за животных не считали, их держали практически все жители и особо с ними не носились, давали бегать, где им вздумается. Зимой пускали их в сенной сарай на рассыпанную мякину, в ней они подбирали зернышки. Иногда подкармливали ячменем, пшеницей, вареной картошкой, которую обязательно нужно было остудить и размять. Куры чаще всего были пестрыми, а яйца мелковатыми, и эти яйца, в основном, продавали на рынке или собирали для праздников.
Также народ держал кроликов, уток и гусей, но не все.  Максимовы к гусям привыкли и разводили их не только на мясо, но и для яиц — крупных, сытных, хотя и не таких вкусных как куриные. А вот кроликов у них временами плодилось столько, что им уже места в клетках не хватало, и они бегали по деревне, рыли норы. Десятки людей, благодаря максимовским кроликам, обзавелись впоследствии теплыми и очень мягкими шапками из первоклассного меха, кролики-то были всегда сытые, ухоженные, довольные.



Ночное

Как только трава дорастет до середины между коленом и стопой, а земля достаточно отвердеет, лошадей выгоняли на выпас. Днем их пасли по очереди хозяева, а в ночное небольшой компанией ходили уже разные люди. Чаще всего это были подростки и дети. Анатолий ходил с друзьями в ночное второе лето подряд. Иногда с мальчиками могли пойти и девочки, которые посмелей. Лошадей стреножили, и они перемещались по полю при помощи довольно смешных движений, поднимая обе передние ноги, а затем подтягивая к ним обе задние. Пасущая молодежь всю ночь не спала, ведь лошадок могли и увести. Когда кто-нибудь все-таки засыпал, то его лицо мазали сажей, а если безмятежный храп продолжался, то могли и в овраг стащить за ноги. Толик уснул только однажды, да и то проснулся от прикосновения теплого угля к щеке, намазать его толком не успели. Если неудачно заснувший сторож возвращался домой с сажей на лице, то для других это было поводом к смеху не на один день, поэтому на его месте никто не хотел бы оказаться.
В ночном было весело. Толик помогал ребятам с вечера заготавливать хворост, и всю ночь они жгли костер, пекли картошку в золе, пели песни, играли в разные игры, рассказывали сказки, небылицы. Временами они смотрели за лошадьми, чтобы они не ушли далеко и не залезли на засеянные поля.
Рано утром, как только светало, наиболее серьёзные из ребят (Толик порой присоединялся к ним) по дороге домой заворачивали на соседний, «непримятый» луг, либо на лесные опушки и собирали самые «сильные», покольку на утренней зорьке, лекарственые травы: мать-и-мачеху, пастушью сумку. тысячелитник, зверобой, дикую мяту.  Яремчане с малых лет хорошо знали свойства нескольких десятков трав, а также ягодных растений и кустарников, собирали их для родителей и бабушек-дедушек, а также для заготконтор.  Таблеток в деревне не ведали и не особо признавали, когда кто-то привозил из города. Лечились не только травами, корнями, корой, отварами из веток и настоями из берёзовых почек и липового цвета, но и коровьим навозом и сырой картошкой (натирали на терке в кашицу и прикладывали к больному месту). На волдыри, незаживающие и гнойные раны, ожоги делали примочки из сока крапивы, а если не помогало, то и порохом могли прижечь, было больно, но терпимо. А если наступит какой-нибудь парнишка голой пяткой на что-то острое, промоют ему ранку, дождутся, пока кровь перетанет капать, смажут солидолом или гусиным жиром — и беги дальше.
Но вернёмся в ночное. Недалеко от юных пастушков располагались также гороховые посевы, и когда Анатолий подбивал других на «боевую вылазку», все мальчишки бегали туда с удовольствием. Наберут полную пазуху стручков, потом целый час лущат у костра — и вкусно, и сон отгоняет. Ближе к концу лета старшие могли послать младших в деревню воровать яблоки. Иногда яблоки воровали у того, кто их посылал. Это было своего рода озорство, чтобы потом все могли посмеяться, даже «пострадавший». Ребята слегка трясли яблони и упавшие плоды в небольших холщовых мешочках приносили в табун. Угощали ими и лошадок, поскольку битые яблоки нужно было съесть как можно скорее, долго они не хранились.



Строитель. Начало

Ребятам, которые ранним утром возвращались с ночного, давали поспать до обеда, потом каждого ждало свое занятие, невзирая на то, что было время каникул. Ну, о том, что Анатолий был печником и пожарных (а, вернее, противопожарных) дел мастером, да еще и на колхозных полях работал вместо родителей – мы уже говорили.
И вот однажды, ближе к сентябрю, когда он бодрым шагом шел с колхозного поля, одна бабушка, это была баба Натя, встретила его у своей калитки и попросила помочь переложить дрова в поленнице. Толик тут же вспомнил о своей (не очень удачной) попытке поучаствовать в тимуровском движении и с радостью  согласился. Часть покосившихся «колодцев» на поленнице подправил, часть переложил заново, заполнил образовавшиеся промежутки новыми дровами (свеженаколотые, они лежали кучей посреди ее двора, видно какая-то добрая душа позаботилась об одиноком человеке). Потом баба Натя пригласила Толика на чай с пирогом. Эта бабушка жила в старом, разваливающемся, продуваемом всеми ветрами доме, крыша текла. И ему, конечно же, захотелось продолжить помогать ей и дальше. В какой-то момент Толик не почувствовал большой разницы между своей бабушкой и бабой Натей, но хорошо понял, что о его бабушке всегда найдется кому позаботиться, а вот о бедной бабе Нате… 
С этого дня Толик Максимов стал захаживать к Наталье Семеновне и чинить, что мог. Это продолжалось до тех пор, пока кто-то из взрослых не заметил его на крыше, когда он приколачивал кусок ржавого железа молотком к полусгнившей обрешетке (гвоздик подозрительно легко проходил через серое дерево, починка эта была ненадолго). Тогда яремские мужики, почувствовав стыд при виде мальчика, латающего крышу одинокой бабушке, собрались как-то одним субботним днем и разом починили практически весь дом — от крыши до нижних венцов сруба, которые менять нужно было еще в начале 50-х.
Кажется, именно с тех пор Толик стал задумываться о том, а какие бы он хотел построить дома для себя, для своих родных, для своих самых лучших друзей и, конечно же, для таких вот бедных, немощных бабушек и дедушек. Большие, красивые и прочные дома, в которых люди будут жить со всеми удобствами, не хуже чем в городе. Сперва стал рисовать их в своем воображении, потом, как Архимед, чертил палкой на земле, затем и до бумаги дело дошло. Получалось что-то вроде:
(далее приводится детский схематический рисунок дома).

 И чем больше он думал об этом, тем радостнее ему становилось от таких мыслей, пока не захотелось строить эти дома для сотен и тысяч людей во всем мире. Он стал мечтать о форме этих домов, о том, как строит их в одной далекой южной стране, и смуглокожие местные жители благодарят его за это. Охваченный такими мечтами, Толик мог забыть об откусанном яблоке, зажатом в руке, и оно успевало покрыться малоприятным ржавым налетом. Думая так и мечтая, он радовался всё больше, потому что впервые столь остро почувствовал свое призвание, хотя и не мог еще до конца осознать происходящего внутри себя. Но это был момент, когда Небо касается души человека, и человек это обязательно заметит. Конечно же, Анатолий не знал, что пройдет время, и он станет прославленным строителем, известным на всю страну, но что-то большое, светлое чувствовал в этот момент в душе, особенно когда соглашался с внутренним желанием построить что-то не для себя, а именно для людей.
Понял и то, что ему нужны будут знания, много знаний. Он часто читал в детских журналах (да и в школе об этом постоянно говорили), что современному человеку нужно очень много знать и уметь. Толик начал с малого: когда в школе на уроке труда мальчикам дали задание построить клетки для кроликов, он соорудил оригинальную конструкцию на несколько совмещенных клеток, чем вызвал удивление даже у директора школы. Потом дело дошло до целой голубятни и тоже по оригинальному проекту. А уж о сооружении всяких «шалашей» и «домиков на дереве» и речи не шло — здесь Максимов был просто «мастак». И с тех пор, если кто-то из ребят затевал у себя во дворе или на огороде какое-то «строительство» (обычно это были малые сарайки, пристройки к ним, либо «хижинки» для рабочего инвентаря), Толика звали непременно – и посоветует, и физически поможет, да и досочек с гвоздиками подкинет.
А потом ему приснился сон: наш юный строитель оказался в интересном и необычном месте с причудливым освещением, и там был какой-то особенный красивый город, где жили люди со счастливыми лицами. И кто-то (не из числа этих жителей) подошел к нему и спросил:
— Нравится?
— Да, — честно ответил Толик.
— Хочешь попробовать что-то построить здесь?
— А как?
— Как тебе захочется.
И он стал строить. Дома получались удивительные. Люди говорили ему «спасибо» и желали «крепкого здоровья, мира, благополучия и производственных успехов». Проснулся Толик на своей печке под большим впечатлением от увиденного и понял, что ему по-настоящему нравится строить, и было бы хорошо заниматься этим всю жизнь.




Вновь октябрь 1959-го

Но вернемся в октябрь 1959 года, с которого мы начали отсчет событий нашей книги.
Страна все более крепла и богатела, а люди, не жалея сил,   работали для ее блага. И у Толика всё шло как по маслу: учеба продолжалась, книги читались, дела делались. Докопали, наконец, с братом Николаем свою картофельную делянку на отшибе. Утеплили на зиму крольчатник. С ребятами сходили за клюквой на болота (предварительно запаслись длинными шестами-слегами, каждый уже умел выбираться из небольшой трясины, но в этот раз обошлось: не провалился никто).
В школе, правда, Толина бойкость стала проявляться всё активнее, и некоторые учителя жаловались его родителям, что он на уроке не сидит смирно. Мать, слыша это, «парировала»:
— А чего ему сидеть на одном месте? Он разве болен? А не сидитя ему, потому что и ваша, Галина Петровна, вина в этом есть, старайтесь преподавать свой предмет так, чтобы не только ему, но и вам самой было интересно.
Тем не менее, школа щедро одаривала новыми возможностями, только успевай «включаться» вовремя. Анатолий делал успехи по немецкому, уже знал несколько стишков про 1-е сентября, страну Советов и прошедшее лето. Продолжали учить новые песни с Нонной Федоровной. Побывали со школьным хором у канашских ребят, знакомых с прошлого года, теперь ждали ответного визита. Мастерили на уроках труда полезные для хозяйства вещи — табуретки,  черенки для лопат, учились чинить старые ведра.
А с дедом уже несколько раз успели съездить за глиной, теперь она вымокала в больших корытах в сарайке. Толик потихонечку садился за гончарный круг, пробовал новую глину.
С этого года в их 5-м «Б» классе прибавилось еще четыре ученика, которые оставались на второй год за неуспеваемость: Герман Васильев, Валера Петров (по прозвищу Матёк), Петр Семенов и Коля Кузнецов.



Медведь, пулька, груши и немецкий

Герман при первом же знакомстве рассказал им о том, как хорошо в пятом классе учиться. Гена с каким-то озорным огоньком в глазах спросил его:
— Почему?
 Гера, многозначительно почесав нос, ответил:
— Понимаешь, много разных учителей, делай что хочешь!
То есть, получалось, что контроль за учениками со стороны учителей в старших классах ослабевал. Римма, которая слышала этот разговор, решила немного подтрунить над Германом:
— Не поэтому ли ты на второй год остался? Некому за тобой было следить, вот и отбился от рук.
Гера в шутку пригрозил ей пальцем и сказал:
— Ты лучше за собой следи, толку будет больше!
С тех пор пальма первенства главного баловника класса делилась между Германом и Геной, почетное третье место занимал Миша с его выходками. Особенно баловались на уроке истории, у Тимофея Ивановича.
А Герман всех подзадоривал и говорил с пафосом, пародируя одного из романтических киногероев: «Смелей, друзья, он плохо видит и не узнает кто шустрит, не бойтесь!»
Толик тоже баловался, но его баловство или озорство отличалось каким-то благородным незлобием. Никто при этом не бывал обижен. Так, еще с прошлых учебных лет он, как и многие в классе, очень любил прятаться за печку. Там было всегда тепло, и когда тебе удавалось благополучно скрыться в проёме между стеной и печью, ты становился как человек-невидимка, тебя все «теряли», но ты при этом «не терял» никого и был в курсе происходящего в классе. И вот за печкой они с Геной частенько устраивали «пресс-папье» девочкам. Делалось это так: стоит кто-нибудь из девчонок у печи, греется. И тут Толик начинает разговор с этой девочкой, о том, о сем и едва заметно оттесняет ее правым боком в запечный проём. А там заранее уже спрятался Гена. И вот, когда Лена, Валя или Галя попадали в эту ловушку, с обратной стороны неожиданно появлялся Гена, изображая медведя, и мальчики начинали напирать на «попавшуюся» девочку с двух сторон. Вот визгу-то было тогда! Но девочки понимали, что это игра и никогда не обижались.
А вот сам по себе Гена Алексеев «шустрил», как мы уже знаем, не столь безобидно, и теперь, после происшествия с Галей, объектом его «шустрячеств» были уже не девочки, а мальчики. На третьей учебной неделе произошло одно неприятное событие. Генка,  с которым Толик, как мы помним, дружил, дождался урока той самой истории, вооружившись рогаткой с железными пульками, и как только в класс зашел Тимофей Иванович и начал развешивать карты на доске, Гена прицелился и выпустил пульку из алюминиевой проволоки прямо Герману в шею (так неожиданно!). Ой, что тут было... Герман заорал, как Тарзан, класс, не разобравшись, грянул смехом, а Тимофей Иванович тут же понял в чем дело, подлетел к Геннадию и вышвырнул его в коридор, крикнув вдогонку: «Я и не думал, что сын Алексея Алексеевича такой разгильдяй!»
Это были очень обидные слова, отцов учителя вспоминали только в исключительных случаях. Оглушенный Гериным воплем, учительским замечанием и чувством стыда, а точнее сказать позора, Генка именно тогда понял, что мальчишеской дурашливости пришел конец и, видимо, настала пора повзрослеть и начать вести себя как старшеклассник. А у Германа на ближайшей перемене перед всем классом попросил прощения. Тот сперва отворачивался, потом сердце его «оттаяло», и он простил обидчика.
Анатолию было жаль обоих, он увидел всю безобразность Гениного поступка. На перемене тихо, без укора, спросил товарища: «Зачем ты это сделал?» Тот ответил сокрушенно: «Толик, я не знал, что так получится. Я жалею об этом». Максимов понял, что это произошло не по злому умыслу, и чтобы разрядить неловкую ситуацию и преодолеть что-то тяжелое, повисшее в воздухе, вдруг предложил:
— Айда за поздними грушами в колхозную теплицу!
Вот они тогда наелись и груш, и яблок! На уроки идти было уже неохота, и друзья сидели в нагретой теплице на мешках с землей, грызли яблоки и разговаривали о чем угодно, но только не о свежем инциденте. Его надо было просто забыть.
На последний урок немецкого языка все же пошли.  Этот предмет тоже преподавал Тимофей Иванович, хотя сам едва знал по-немецки, но ребятам, впервые столкнувшимся с иностранной лексикой, было очень интересно на этих уроках, они ловили каждое новое слово. Мама Анатолия знала этот язык лучше и иногда проводила с сыном импровизированные занятия, когда мыла посуду или штопала носки.
Жена Тимофея Ивановича — Елизавета Васильевна преподавала биологию, и именно она была «царицей и повелительницей» школьного огорода, где под ее присмотром школьниками выращивались отличные укроп, лук и морковь — даже лучше, чем в колхозе. Да, та самая теплица с грушами и школьный сад тоже были частью «владений» Елизаветы Васильевны.




Выезды

С конца октября этого учебного года ребята вновь стали ездить всем классом по соседним деревням. В школе соседнего села Караклы участвовали в межшкольных спортивных соревнованиях, бегали стометровку, прыгали в длину, лазали по канату и играли в шахматы, каждый раз занимая призовые места. Отец научил Толика играть в шахматы ещё в третьем классе, но должной практики у нашего героя, по сути, не было. Тем не менее, Толик на этих соревнованиях занял почетное третье место.
Также в  Караклы и других близлежащих селах школьный хор давал концерты, на которых пели любимые военные и другие песни. Это были удивительные, приятно волнующие и радостные вечера. Дети не задумывались и не спрашивали взрослых, почему они едут туда-то и туда-то, просто садились по команде в кузов полуторки и ехали с песнями и веселыми шутками, обдуваемые попутным ветерком. Решение о подобного рода поездках, мудрое и правильное, принимали взрослые, основываясь на своем, видимо, немалом житейском опыте. И если мы попробуем разобраться в том, что давали эти поездки ребятам, то станет очевидным, что кроме радости, возможности показать свою силу и удаль, проявить смекалку – было и еще что-то. Что же? А вот что: все эти выезды «работали» на будущее. Ведь как бывает хорошо, когда ребята из двух-трех и более сел подружатся между собой, будут ездить друг к другу в гости, будут вместе радоваться и учиться чему-то полезному, чтобы в будущем, став взрослыми, помогать друг другу и по строительству, и на уборочной, делиться семенами и редкими породами скота, то есть всячески поддерживать друг друга. И это будут уже проверенные люди. Как же все-таки это здорово — знать, что в нескольких соседних селах у тебя есть много настоящих друзей, к которым можно обратиться в трудную минуту, и они не подкачают, помогут. И вполне возможно, что со временем у кого-то из этих подружившихся девочек и мальчиков может сложиться крепкая семья. Да, мудрое это было решение возить ребят по соседним селам.



Андрюша

Максимовы были гостеприимны, как и многие из селян-земляков. Кусок хлеба страннику или нищему всегда подадут. А если увидят человека простого, пришедшего издалека — и заночевать предложат. В дом звали не всех, потому что после войны долго еще шатались туда-сюда люди неустроенные, и не все они были честными. Заходили к ним и Божьи люди, тогда их было еще немало. Чуть не в каждом уезде и даже селе был свой блаженный или блаженная. Иногда Тарущ и Укщук приводили таких людей к ним на ночлег, но чаще те приходили сами, словно бы точно знали, к кому нужно идти. «Бог привел», — говорили в таких случаях.
Как-то ночевал у них странник Андрюша, уже холода приближались. Много Андрюша не говорил, покушал щей  с хлебом, от мяса отказался. Пока кушал, мама всё одергивала детей: «Дайте человеку спокойно поесть», — потому что они отложили свои детские и школьные дела и подтягивались к нему всё ближе и ближе, рассматривая незнакомца слишком уж «навязчиво». Словно бы какая-то сила притягивала их к нему. Дед и отец сидели на разных лавках, дед пропускал через кусок вара сапожную нить, а отец подшивал валенок, прилагая усилия: кусок добротного войлока на подошву даже старинное шило брало с трудом. Андрюша покушал, перекрестился на иконы, благодарно кивнул хозяйке, осмотрел ребятишек внимательным взглядом и сказал:
— Хотите послушать историю?
— Хотим, хотим — ответили те вразнобой.
— Тогда слушайте. Во время войны в городе стояла очередь за хлебом. Прямо на улице. У людей были карточки, но на всех хлеба не хватало. В первых рядах стоял хорошо одетый, солидный мужчина, видимо, при должности, а последней пришла мать с двумя полуголодными ребятишками в драных пальтишках. Муж ее то ли при налете погиб, то ли на фронте. И тут продавщица в окошко говорит: «Последние, не стойте, хлеба всё равно всем не хватит. Идите по домам».
Тут женщина с детьми заплакала: «Как же мы домой-то пойдем? У нас и есть-то нечего…» А продавщица всё свое: «Не стойте, нет смысла стоять».
Взяла тогда эта женщина своих детишек и, утирая слезы, медленно побрела домой. Глядя на нее, заплакали и детишки, мальчик и девочка.
Все в очереди стояли и словно окаменели. И тут этот хорошо одетый мужчина молча догнал ту женщину, молча взял ее за локоток и привел на свое место в очереди: «Стой». А сам быстро пошел по улице, и вскоре скрылся за углом. Никто и понять ничего не успел…
И вот, дорогие мои, когда придет Христос судить всех людей, Он откроет Пресветлый Свой Рай и скажет тому мужчине: «Был первым, стал последним, так иди сюда, войди в Мой Рай». А мужчина этот удивленно скажет: «Господи, я же грешник, за что меня в Рай-то?» А Господь ему ответит: «Потому что ты не ее с детишками накормил, а Меня».
Андрюша замолчал, воцарилась тишина, и только слышно было, как шмыгают носами несколько человек в этой горнице. Никто не смог от слез удержаться…
Андрюша внимательно посмотрел на Толю добрым, но проницательным взглядом, потом куда-то вдаль и спросил у него:
— А если завтра конец света — ты готов?
Толик поперву смутился, потом быстро нашелся и вместо ответа уверенно спросил:
— А ты сам-то готов?
Их гость, видимо, был не так прост, поэтому не стушевался и ответил:
— Вчера точно был готов, а сегодня – нет.
— А что же было вчера?
— Вчера я был в церкви, на службе. И мне так хорошо стало, как редко когда бывает. И я почувствовал милость Божию. И понял, что если сейчас надо умирать, то не страшно. А сегодня уже нет у меня такого чувства, лишь память о нем осталась.
Дед и отец после этих слов как по команде оторвались от своих занятий и как-то по-особому посмотрели на Андрюшу. С таким пониманием, как может смотреть только тот, кто воевал, видел настоящую войну, смерть или большое горе.
Крепко запомнились тогда Андрюшины слова Толику. Время от времени он возвращался к ним мысленно, пытался понять что-то важное. Но это важное каждый раз как бы ускользало.
Утром, еще потемну, Андрюша собрался тихонько и ушел. На столе остался сверток из промусоленной бумаги. В нем были конфеты и разнокалиберные куски сахара.




Голуби

К самому концу октября похолодало. На днях лесхозовский «краз» выгрузил за школой целую гору горбыля на отопление. Но Алексей Филиппович, учитель труда, был человеком рачительным и сразу приметил в этом хаотичном нагромождении сырых неошкуренных досок «толковый» материал, годный для дела. То есть процентов на десять горбыль состоял из приличных досок. Ребята из двух пятых классов отсортировали их минут за двадцать, сложив аккуратным штабелем под навесом с дровами.
И вот теперь на уроках труда мальчишки еще больше стали  выпиливать и строгать из дерева, не боясь «запороть» заготовку. Делали табуретки, скворечники на весеннюю перспективу, грубые деревянные тачки и другие полезные вещи. Но больше всех любил заниматься этим Толик, теперь его из-за верстака даже на перемену с трудом можно было вытащить. Быстрее всех сделав очередную «плановую» табуретку, остальное время урока он посвящал изготовлению разных поделок — игрушек для Томы и Алеши, дверных круглых ручек, даже модную хлебницу для мамы сделал по чертежу из «Юного техника». А после уроков каждый день мастерил дома птичник для кур и гусей, потом взялся и за голубятню, ведь держать голубей в ту пору считалось признаком какого-то особого мальчишеского «аристократизма». Алексей Филиппович, видя все эти Толины достижения, не скрывал своего удивления и говорил: «Учись, Анатолий, набирайся знаний и навыков, а школу окончишь — обязательно иди учиться дальше. У тебя хорошие перспективы».
Анатолий старался. И в 11 лет построил свою первую голубятню — настоящую, большую. Для двух десятков сизарей и дюжины белых. А потом к ним прибавилось еще несколько голубей с мохнатыми лапками — предмет особой гордости.
История Толиной голубятни началась с того самого сна, в котором наш герой строил в красивом городе. Проходило время, но сильное внутреннее желание что-то построить сохранялось. Вскоре представился и повод: когда на первых в этом году уроках труда им дали задание нарисовать то, что они хотели бы сделать своими руками, Толик нарисовал не табуретку и не стол, как большинство мальчиков, и не деревянный пистолет-пулемет, а настоящую двухъярусную голубятню с сеткой и лесенкой. И еще он понял, что ему очень нравится конструировать, идя от простого к сложному. К первому снегу Толина голубятня была завершена, утеплена и первые «жильцы», привезенные отцом из Канаша, «справили новоселье». Вскоре к ним присоединились еще сизари и белые, подаренные друзьями.
В Ярёмах голубятни были у многих старших ребят и у взрослых.  Внутри этих голубиных домиков был особый мир — отделения, полки и шестки, обязательное окошко. Голубей любили, кормили отборным пшеном, овсом, наливали чистой воды. Иногда мальчишки поили их изо рта, улыбаясь тому, как голубь при этом смешно закрывает глазки. И о голубятнях заботились — убирались внутри, красили снаружи, утепляли на зиму. Как только весной потеплеет — крылатый контенгент выпускали полетать, свистя при этом в полные легкие и крутя над головой старым плащом или куском рогожи. Отдельных породистых «красавчиков» знали по именам. Некоторые даже учили голубей доставлять «почту» — небольшие записочки, но для этого нужно было иметь много свободного времени и усердия. Зато «почтаря» потом можно было продать за хорошие деньги на рынке.



Мёд. Честность отца
 
В ту пору Константин Петрович работал главным бухгалтером в лесничестве. А Толику, чтобы завершить голубятню, нужна была краска. Также краска пригодилась бы и для табуреток и деревянных игрушек, которые были собраны на уроках труда и дожидались своей покраски (Толик уже знал, какого цвета что будет). А еще краска была настоящей валютой, ее можно было обменять на книги в библиотеке, на гвозди в сельмаге, да на что угодно.
И вот эту краску давали в одной канашской артели (там хорошо знали Толиного отца), а за нее просили меду из леничества. Ни много, ни мало — аж 49 килограмм. Дали Толику целых 600 рублей, сказали: «Бери где-то по десять рублей за кило», – и пообещали три больших банки с разными красками за эту услугу.
И тогда Анатолий пришел к лесничему (в лесхозе держали довольно крупную пасеку) и попросил выписать 49 кг меда. Тот потрепал Контантинова сына по волосам, улыбнулся: «Толик, хоть сто кило!»
— Сто мне не нужно, только 49.
С бумажкой от лесничего и с ведром в руке пришел в бухгалтерию. Отца на рабочем месте не оказалось, в конторе сидели неколько девушек и сосредоточенно щелкали костяными счетами, время от времени записывая что-то в толстую тетрадь. Увидев Толика, заулыбались. Он поздоровался, сказал серьезно:
— Я по делу, мед нужно выписать. Вот бумага.
Одна из девушек с веснусчатым носиком взяла у него чуть помятый лист с подписью, прочитала содержимое и удивленно спросила:
— А сколько у нас килограмм меда-то стоит?
Толик на это неуверенно сказал:
— Десять рублей где-то…
 Она повернулась к другим девушкам, вопросительно помотрела на них. Те пожали плечами. Одна из них, впрочем, как бы вспоминая что-то, взмахнула рукой:
— Стойте, мы же отчет по меду делали в прошлом году, сейчас помотрю.
Она встала, поправила платье в клеточку, подошла к старинному шкафу, вынула из него «гросбух» с годовой отчетностью, открыла наугад, полистала.
— Вот, нашла. Себестоимость меда — 10 рублей 90 копеек, а розничная цена 30 рублей 50 копеек. Тебе, Толик, по какой стоимости рассчитывать?
Анатолий подумал немного. Что такое себестоимость он не знал, а вот выражение «розничная цена» ему хорошо было знакомо, часто слышал его и от отца, и в сельмаге. Но так как эта самая  «розничная цена» показалась ему слишком большой, он ответил:
— Давайте по десять девяносто.
Девушка, ее звали Оля, тут же взяла чистый бланк и, немного пощелкав счетами, написала: «Предъявителю сего выдать 49 кг меда. Оплата в сумме 530,41 руб. произведена». Печать. Подпись.
Толик отдал деньги, получил сдачу и — бегом на склад.
Завскладом повертел его бумажку, посмотрел на запыхашегося мальчишку, вздохнул:
— Куда тебе мед налить?
— Вот, у меня ведро, наливайте. А в следующий раз приду с флягой.
— А как ты флягу-то утащишь?
— У меня хорошая тележка есть, четырехколесная, устойчивая.
— Устойчивая-то— устойчивая, — завскладом отливал мерным ковшом в его ведро литр за литром янтарный, начинающий уже густеть мёд, — да смотри на кочках повнимательней, особенно когда с горки покатишь, вмиг кувыркнуться может. А фляга твоя хорошо закрывается?
— Закрывается отлично, на крышке новая резиновая прокладка, даже вода ни капельки не просачивается.
— Ну, тогда ладно. Получай свои девять литров, — кладовщик протягивал ему полное ведро.
— А почему не десять?
— Тащить будет тебе неудобно. Придешь с флягой — «налью под завязку», все сорок «кэгэ».
В этот же день расторопный мальчик успел и флягу медом заполнить, и свезти ее в Канаш к заказчикам. Ведро обещал принести в ближайшее время. Те похвалили его и наложили на Толину тележку три полных банки краски (переливали в них из больших бочек) и одну ипользованную на три четверти:
— А это подарок. Да, можешь и сдачу оставить себе.
Толик, довольный, примчался домой, планируя по пути, как он распорядится этой краской.
Вечером пришел отец с работы:
— Анатолий, мне нужно с тобой поговорить.
По тону отца Толик понял, что разговор будет не из приятных  и гадал, чем он мог расстроить родителя на этот раз. Не припоминалось ничего такого…
Отец, выведя его на крыльцо, спросил  с сожалением:
— Ты зачем, сынок, девочек обманул?
— Каких девочек?
— Как каких? Из нашей бухгалтерии.
— К-как обманул?! — Толик даже стал немного заикаться и часто-часто заморгал. На глаза наворачивались слезы. Он почувствовал, что отец прав и знает то, чего он, Толик, пока не знает.
Отец спокойно сказал:
— Ты мёд у них купил по себестоимости. А надо было по розничной цене. Так что иди, доплати.
Так вот что такое «розница»! Толик невольно заплакал:
— Как «доплати», папа? Мне же в артели цену назвали! Да и девочки твои не возражали! Как — «доплати»?
— В артели назвали эту цену, потому что они сами привыкли всё закупать в больших количествах. Когда так делаешь, то всегда покупаешь по себестимости или чуть выше. Но ты же не как представитель артели закупался, а как частное лицо, то есть, как бы для себя брал.
— Почему же они мне не сказали? Я не хотел никого обманывать…
— Знаю, сынок, и очень доволен таким твоим настроем. Но девочки расстроились, у них могут быть неприятности. Нужно доплатить. Этого справедливость требует.
— Папа, но тогда никаких фотоаппаратов мне не видать!
— Ничего, ты у меня парень смышленый, деловой — еще заработаешь.
И пришлось Толику бо;льшую часть своих накоплений отдавать. В бухгалтерии особо извиняться было не нужно, так как отец сам объяснил девочкам, что вышло недоразумение и никто не виноват. Но труднее всего было Толику стерпеть и не вылить два ведра упреков председателю артели, когда  относил ему оставшееся ведро меду. Тяжело было Толику смолчать, но он сделал это, потому что отец попросил «не конфликтовать ни с кем и делать вид, что ничего не произошло». И не по себе было Анатолию, когда артельный председатель стал его хвалить перед всеми, мол, берите пример с молодежи, все бы с такой пользой для дела трудились.
Дали ему, как хорошему работнику, и квадратную жестяную коробку леденцов. Не хотелось  Анатолию брать эту жестянку, душа не лежала, но снова впомнил, что отец ему сказал, и леденцы взял.




Коньки и «стенка на стенку»

Ледостав пришелся в этом году на конец ноября. Лед на школьном пруду вышел крепким и прочным. Особенно ребята любили «изучать» илистое дно, хорошо проматриваемое под толщей прозрачного льда. Радовал их и вид мелких черных рыбёшек, небольшими стайками медленно перемещавшихся по своим делам сквозь стихию холодных вод. 
Лед был крепок, но традиционное соревнование на звание чемпиона класса по скоростному бегу на коньках могло состояться только после того, как Тимофеевич вышел на середину пруда с толстой палкой и, как «дед мороз», сильно стукнул ею трижды по льду, прислушиваясь каждый раз к производимому звуку. Лед ни капли не затрещал, и Тимофеевич под громкое «ура» всего 5-го «Б» одобрительно помахал рукой.
И вмиг началось невообразимое оживление. Дело в том, что специальной переодевалки у школьников не было, и в коньки переобувались прямо на берегу пруда, дети сидели при этом кто на портфелях, а кто на одном валенке (выбрал место, снял валенок, держась за снег, сел на него, далее — «по регламенту»). Те из ребят, у кого не было коньков с ботинками, надевали кованые «крендели» или двухполосные «салазки» на валенки, крепя их кожаными ремешками. В массовом забеге участвовали и мальчики, и девочки. Мальчиков, конечно, было больше. Толик затянул подаренные отцом коньки потуже (ботинки были явно навырост) и, как можно быстрее, сошел на пруд. Стоял он на льду не совсем уверенно, коньки еще не были освоены им, как следует, но уже мог вполне прилично разогнаться. Вот с поворотами и торможением пока были проблемы.
Лучше всех в классе катался Миша Сергеев (Миха). Его мать воспитывала, кроме Миши, его младшего братишку, а отца у них не было. Михаил встал на коньки чуть ли не в первом классе, и у него здорово получалось кататься. Ребята выстроились в одну линию вдоль черты, процарапанной Тимофеевичем все той же дедморозовской палкой, и учитель сказал: «Не толкаться». Затем произнес  традиционные:  «На старт. Внимание. Марш!» — и вся разношерстная команда пятиклашек устремилась вперед. Нужно было пробежать три круга против часовой стрелки.
Поначалу Анатолий вырвался вперед, быстро набрав скорость,  обогнав при этом и Миху, и Германа, тоже хорошо катавшегося на коньках, но на первом же повороте (да еще и левом!) его занесло, да так, что едва устоял на ногах. Скорость была потеряна, его обогнали даже некоторые девочки. Но Толик не привык отступать – внутренне собрался, сгруппировался и бросился догонять. Сперва  обошел одну девочку, другую, потом нескольких мальчиков. На поворотах, как мог, сбрасывал скорость, держал равновесие из последних сил и старался никого не толкать. В результате пришел третьим, после Михи и Германа. После финиша сказал последнему:
— Если бы еще один кружок, я бы тебя обошел, как раз скорость стал набирать.
— Не, Толян, — парировал Гера, — меня обойти — у тебя кишка тонка, мало тренировался.
Слышать такое было немного обидно, и если бы Герман не добавил «мало тренировался» — то можно было бы его тут же схватить за нехитрое пальтишко, «уложить» на ноябрький нехрусткий снег и довести дело до «стального зажима» и поледнего вопроса: «Сдаёшься?» Но Гера меру знал и говорил так, что не подкапаешься: Толик действительно мало тренировался, потому что коньки ему подарили только в прошлом году.
— Ну, хорошо, — сказал Анатолий, — допустим, ты правильно говоришь. Но смотри, я катаюсь только второй год и уже пришел третьим, неплохой результат, согласен?
И здесь хваленая мера временно изменила Герману и он, наверное, чтобы подразнить Толика, ехидно заметил:
— Обогнал трех девчонок и пару молокососов, которые никогда спортсменами не станут — да, очень неплохой результат.
Вот теперь это уже подпадало под классичекое мальчишеское «дай ему как следует», и Анатолий, недолго думая, вцепился в Герино пальтишко… Закончилась короткая потасовка, конечно же, «стальным зажимом» и Гериной капитуляцией. Еще давно Толика разным приемам научил отец, но строго предупредил: «Не злоупотребляй. Применяй только по делу». Кажется, не злоупотребил.
Надо сказать, что в Ярёмах, да и, пожалуй, в любом советском дворе, на любом «пятачке»  или пустыре (или просто «за школой») в то время дрались по правилам. Из молодежи никто никого в суд не тащил. Соберется одна кучка против другой — хоть на извилистой яремской улице, хоть в овраге — и давай отношения выяснять. Иногда до битья дело не доходило — либо накричатся друг на друга, натолкаются («Ты чё?» — «А ты чё?»), «выпустят пар», на том и разойдутся. Либо кто из взрослых вмешается, особенно если это будет представитель местной власти или учитель. При стариках тоже драться не осмеливались. Но если повод серьезный, например, «обидели нашего» — бросали все дела и шли «искать справедливости».
Чуваши — народ мирный, и зря в драку не полезут.  Но случись что — дрались, как мы уже сказали, по правилам. Лежачего не били. Да, бывало, что и заборы разбирали, подбирали с обочин кирпичи и камни, могли даже и попавшуюся на пути баню «подраздеть» — вырвать наличники и доски из обшивки под горячую руку. В результате и по носу давали, и без зубов некоторые оставались, могли и по голове в пылу попасть, но когда чувствуют, что дело не в ту сторону идет — останавливались, голос разума всегда звучал внутри прежнего человека громко и четко. И уж точно никакой поножовщины не было.
Время от времени (особенно после великой амнистии 53-го года, когда тюремные обычаи полезли в жизнь) ребята постарше собирали свои «банды» для «поддержания порядка и справедливости» — по большому счету, чтобы пацаны  с соседней улицы, из соседнего села или канашские никого из «наших» не обижали. Наличие такой «банды»,  как ядерное оружие, отбивало у других охоту «соваться не в свой муравейник». 
Старший брат, Николай, был жестче Анатолия и давно имел такую  «банду»  из пяти-шести  легковерных троечников, но это работало, поскольку с Николаем и впрямь никто не хотел связываться, а он, благодаря своей «банде», чувствовал себя «на коне». 
Анатолий в ноябре этого года тоже собрал  свою первую «банду». Поводом послужило то, что ребята с Лесной улицы обидели его одноклассника Ивана Сергеева. По большому счету, настоящей причины для организации своих друзей именно в «банду» не было, видимо, насмотрелись мальчишки фильмов про Котовского и благородных разбойников (начиная с Робин Гуда). Да и книги французских писателей с романтическими персонажами, «проглоченные» Анатолием в немалом количестве, сделали свое дело. Подозревалась и еще одна причина: может, Анатолий Максимов просто почувстовал себя «взрослым»: возмужал за лето, окреп на волжской ухе, накачал мышцы и расширил плечи не только на веслах, но и на множесте летних работ и подработок. Толина «банда» не была величиной постоянной и собиралась, в основном, по случаю, когда нужно было кого-то предупредить, чтобы не трогали его друзей.




Охота

В начале декабря неожиданно потеплело и выпал «ледяной дождь»: деревья, кусты, фасады домов, телеги, заборы — всё стало как будто бы хрустальным и покрылось изумительной по красоте корочкой. Несмотря на то, что садам, рощам, да и самому лесу приходилось несладко от этой «корочки», тем не менее, необычное зрелище радовало глаз, особенно, когда все это сказочное нагромождение льда начинало играть и переливаться на солнышке. К вечеру снег затвердел, как сахарная глазурь, и покрылся толстым настом. Волки любили выгонять лосей и косуль из лесу на этот наст. Пробежит лось несколько метров, а потом начинает проваливаться, волчишки окружают его, «кашляют», высунув языки, и тут ему остается  рассчитывать только на рога и на сильные передние ноги: не всякий волк осмелится подойти к затравленному сохатому, не желая получить сверху острыми, как нож, копытами. Сколько неосторожных молодых волков остались лежать после такой охоты  в чувашских лесах… Их находили потом разрезанными чуть ли не пополам.
Мы уже говорили, что впервые Анатолий увидел своими глазами  настоящую зимнюю охоту на «подсугробного» глухаря в третьем классе. И если на куропатку, глухаря или тетерева ходили с дробью  или вовсе с мелкашкой, то зайцев по осени (чем не охота?) ловили в поле около стога сена. Мальчишки изобретательно сооружали и устанавливали многометровые конструкции, подобные сетям, и это занятие уже само по себе было зрелищным и интересным. Расстелишь такую сеть и спи себе. Смотришь, заяц пришел на приманку, испугался тебя, убежать хочет, а сетку-то за ним уже подняли, и заяц оказался внутри западни.
Когда снова похолодало и неожиданно выпало очень много снега, в одну из декабрьских суббот отец взял Толика на первую в этом сезоне зимнюю охоту. А накануне, в пятницу вечером,  подошел к мастерящему что-то из мелких деталей сыну и немного загадочно, полушепотом  произнес:
— Ну, ты готов?
Это означало только одно: завтра предстоит охота.
Глаза у Анатолия загорелись, он этого ждал:
— Всегда готов!
— Тогда спать ляжем пораньше, а сейчас проверь лыжи, приготовь всё для костра, картошку для кабанов и можешь две банки тушенки в вещмешок  кинуть, завтра будем пировать!
— Есть, товарищ  майор, — весело ответил Толик и побежал собираться.
Яремский лес был полон обитателей. Кроме волков и лосей в нем водились зайцы, лисицы, барсуки, кабаны, белки и горностаи. Медведи попадались. Из водоплавающих — ондатры, бобры. Птиц же было огромное разнообразие — над полями парили орлы и ястребы (они гнездились ближе к опушкам),  в самом лесу  обитали тетерева, рябчики, глухари, куропатки, соловьи, щеглы, скворцы, синицы, дикие утки, кулики.
Утро было солнечным. Искрился снег. Толик жмурился от его белизны, радостно вдыхая морозный, настоенный на еловой хвое воздух леса. До нужного места они с отцом дошли на лыжах за какие-то три четверти часа. Лыжи были особые, подбитые тонким лосиным мехом, благодаря которому скользили только в одну сторону. В них можно было спокойно взобраться на небольшую горку, назад не покатишься. Настоящая охота — дело настоящих мужиков. Не ради удали шли, а ради поддержки своей семьи тем, что лес даст.  Если руки-ноги на месте, голова трезвая и страха перед зимним лесом  нет — то и не обязательно жить впроголодь, ведь и в полуголодные годы зверья полон лес. Дома у отца были ружья, пистолеты, а с собой — винтовка. Но залогом любой удачной охоты полагалось прежде вего терпение, спокойствие и вера в успех предпринимаемого дела.
На кабана ходили очень просто: поставил корыто с картошкой в нужном месте, и кабаны сами туда приходят, а дальше можно их «бить хоть лопатой», как выражались охотники. «Нужные места» отец знал. Все это время он тащил за собой на веревке корыто, в котором лежал мешок с отбросами и картошкой — приманка. Толик на лыжах догоняет, винтовка отцовская за плечами тяжелая, хлопает прикладом по ногам, у пояса нож. Настоящий охотник.
— Стоп, — сказал отец, остановившись и снимая вещмешок. Корыто, которое он тянул, обросло снегом и наледью, стало едва подъемным. Вот и хорошо, кабанам тяжелее будет его опрокинуть. Подтянув корыто на середину небольшой полянки, отец вытряс в него из мешка картошку вперемежку с капустным листом, свекольными и кабачковыми очистками, гнилой морковью и старыми сухарями. Распределил всё равномерно по корыту.
— Теперь, сынок, послушай внимательно. До окончания охоты никаких костров, никаких чаёв, замерз — шевелись, пройди дистанцию на лыжах туда-сюда, только далеко не уходи. Это раз. Второе (только не смейся, тут всё серьезно): захочешь по нужде — делай это до того, как мы пойдем в засаду, и потом завали хорошенько снегом. Кабан может почуять человека и будет нервничать. Третье: молчать и не шуметь, порой лишний раз лучше и не шевелиться, особенно до тех пор, пока кабан не ушел с головой в корыто. Четвертое: мы не охотимся на кабаних с поросятами, матку трогать нельзя. Пятое: когда сидишь в засаде, повторяй почаще «Господи, помилуй, спаси и сохрани», сам знаешь, как это помогает. Шестое: оглядывайся время от времени назад, кабан может вылететь из-за деревьев неожиданно. Седьмое ты уже знаешь, ну-ка, как правильно от кабана убегать, если вдруг придется? Хотя, по такому-то снегу особо не побегаешь…
Толик знал, что от кабана по прямой не убежишь, от него нужно бегать по кругу, лучше вокруг дерева, так как это животное плохо разворачивается из-за формы своего тела. Сказал:
— Не по прямой, а по кругу. Если получится, хорошо бы на дерево залезть. А кабан долго «сторожит» человека, залезшего на дерево?
— Когда как. Это зависит от его злопамятности. Хуже, сынок, когда люди в этом уподобляются кабанам — дуются, долго не прощают обиды, мстят… Так, тихо!
Отец прислушался.
— Всё, перемещаемся в дальний угол поляны. Все правила запомнил? Вот теперь начинай их исполнять.
Они отошли на расстояние прицельного выстрела (обычно отец выпускал один, максимум два заряда), утоптали лыжами небольшой пятачок, «платцдарм», постелили две рогожи и, не снимая лыж, залегли в пяти метрах друг от друга. Отец проверил бывалую винтовку, передернул затвор. Нащупал еще раз патроны в кармане. Прицелился. Кормушка простреливалась хорошо. На руках Максимова-старшего были специальные «трехпалые» рукавицы, приспособленные для стрельбы. На всякий случай еще раз показал Толику «знак тишины», потому что младшего Максимова так и подмывало спросить у отца что-то еще про кабаньи повадки.
Спустя минуту где-то впереди хрустнула ветка,  потом пару раз заскрипел снег, и кто-то негромко фыркнул. Еще через минуту они увидели взрослого кабана, который, ничего не опасаясь, уверенно пёр к кормушке. Дойдя до корыта, тут же накинулся на невиданное угощение и стал чавкать на весь лес, похрюкивая время от времени.
Отец не спешил. Может, ждал, не выйдут ли еще кабаны, поскольку появившийся экземпляр лесной фауны не производил впечатления кабана-одиночки. Возможно, остальное стадо пряталось за деревьями.
Выждав еще минуту, и убедившись, что стада поблизости нет, Константин приготовился стрелять. Но тут произошла вовсе неожиданная коллизия. Толик краем бокового зрения уловил какое-то непонятное движение среди деревьев, словно бы приближающуюся с отцовской стороны тень. Повернул голову. Увиденное повергло его в ужас: на ничего не подозревающего отца бежал больших размеров кабан, причем совсем не с той стороны, с которой они ждали.
Толик громко крикнул:
— Отец, сзади!
Константин почуял неладное, резко развернулся, мгновенно оценил ситуацию, крикнул сыну: «Беги за деревья!»  Прицелиться в разъяренное животное,  которое находилось уже метрах в десяти от него, не успел, выстрелил наугад. Кабан дернулся и остановился на пару секунд. Захрипел. Этого хватило, чтобы Константин резко  вскочил на лыжи и кинулся на поляну с корытом, в надежде, что матерый кабан побежит за ним, а не за сыном. Но случилось обратное: животное, еще больше разъярившись от боли, побежало в сторону Анатолия. И тогда Константин понял, что права на ошибку у него нет, и пока расстояние между кабаном-подранком и сыном, стоящим за толстым деревом с обнаженным охотничьим ножом наизготовку,  стремительно сокращалось, Константин хладнокровно «вел» свою цель в прорези прицела. И когда кабанище, грозно визжа, уже готовился атаковать испуганного, но все еще сохранявшего самообладание одиннадцатилетнего мальчика, раздался выстрел. Кабан рухнул, как подкошенный и замер. Пуля накрепко засела в лохматой кабаньей голове, вернув нарушенную было  безмятежноть этому вековому лесу.
Толик уверенно вышел из-за дерева, все еще держа нож.
— К кабану не подходи, — строго сказал отец, а сам в глубине души любовался мужественным видом сына и благодарил Бога за то, что отвел беду. — Нужно проверить.
Константин подошел к мертвому животному, ткнул его лыжей в бок. Кабан, несомненно, был мертв.
— С первой настоящей добычей тебя, сынок!
Толик подошел к туше, внимательно всё осмотрел — от смертоносных  клыков до смешного поросячьего хвоста:
— Пап, ну это же твой трофей!
— Наш, сынок, наш. Без тебя я сам мог бы стать трофеем. Ты мне жизнь спас.
— А ты — мне!
— Да, так вот ведь вышло. А мы с тобой и не ожидали.
Еще раз приценился к кабану:
— Кило на сто с лишним потянет.
— Пап, жалко ты не видел, как тот, первый кабан, деру дал, когда ты  выстрелил, — Толик расмеялся, — побежал, как ошпаренный!
Константин впервые за все это время улыбнулся. Потом спросил серьезно:
— Что делать-то будем? Если бы подстрелили того, первого, кабана, я его на корыте смог бы утащить. А этого не осилить. Если оставим здесь до завтра — волки раздерут. Нужно свежевать. Разжигай костер, сынок.
Не хотелось Контантину возиться с кабаном. Во-первых, одним ножом (топора не взяли) кабана дотемна не освежуешь. Во-вторых, не хотелось пачкать кровью белый овчинный тулуп, совсем еще новый. Да делать нечего — хотя бы самые лучшие куски мяса с собой увезти. Остальное пусть остается серым, да и не только им. Поживиться свежей кабанятиной в лесу много желающих найдется — от вороны до медведя.
Пока Толик «раскочегаривал» костер, грел тушенку и заваривал растопленным снегом травяной чай, отец сделал почти половину дела, и в корыте уже лежали аккуратно сложенные куски мяса, сала и большая кабанья печень.
Часа через два они вышли из лесу крайне усталые (Анатолий помогал тащить сани), но довольные. Мясом запаслись, наверное, на целый месяц. Кабанью голову, шкуру, требуху и кости, на которых мяса оставалось всё еще неприлично много, пришлось оставить лесным обитателям.
Уже у дома  Толик спросил отца:
— И, всё-таки, откуда взялся этот кабан? Я не понимаю.
Отец, подумав немного, ответил:
— Полагаю, это был «конкурент» первого кабана. Вернее, тот был «конкурентом» матерого. Матерый шел выяснять свои кабаньи отношения, и мы с тобой в его планы не входили. Просто подвернулись ему под руку, вернее, под копыто.
— Под копыто как раз и не подвернулись, — засмеялся негромко Толик.
— Да, слава Богу. Только маме не говори. Она сейчас довольная нашей добычей, но если узнает всю правду — не видать нам больше охоты, как своих ушей без зеркала.



Зима трудовая

В самом начале учебного года Анатолий часто выходил с ребятами погулять после школы. Когда пришел ноябрь и залетали «белые мухи», а кур загнали в подпол, Толик начал подумывать о том, где бы можно было подзаработать, и желательно чтобы работа находилась в тепле. «Кубышка», которая собиралась на покупку фотоаппарата и других полезных вещей, требовала основательного пополнения. Колхозный коровник отпадал, поскольку и со своими коровами беготни хватало, хоть и сидели они себе в своих тепленьких сарайках на зимнем режиме. Зорька благополучно отелилась, и нужно было выкармливать телочку, которую назвали Ночкой.
Толик ощущал в себе столько «силы молодецкой», что мог уже не только летом работать, но хоть круглый год,  не забывая, конечно, про учебу и всевозмоожные обязанности по дому.
В пятницу Анатолий проснулся  на своей любимой печке, от того что к нему запрыгнул приблудный большеголовый кот Замурлыка, он был бродячим, но прибивался к какому-нибудь дому, когда становилось по-настоящему холодно, тут же забывая при этом о своей бродяжьей сущности.  По этому коту  яремчане определяли начало зимы. Толик тронул кота за загривок, и внезапно ощутил такой жар в спине, что хоть в снег ложись — это его соломенный матрац нагрелся до такой степени, что чуть ли не начал дымиться — значит, перетопили печку-то.
Сегодня они не учились, в школе делали небольшой ремонт и директор попросил желающих прийти после обеда помочь потаскать парты. Время еще было.
«Схожу-ка на кирпичный, — подумал Толик, отодвинув кота и свешивая ноги с печи, — на прошлой неделе Миха говорил, что там рабочие руки нужны, дали заказ на кирпич, в Канаше опять что-то строить собрались».
Кирпичный завод находился за окраиной села, ближе к Канашу, отчего, собственно, Канашским и назывался. Ноги быстро домчали Толика до ворот основного цеха, где находилась невероятно огромная, по его детским представлениям, печь.
Толика там знали, он уже приходил в разное время «попробовать свои силы», «потягать кирпичи». В этот раз ему не сказали: «Завтра придешь», а тут же дали задание, засаленную спецовку, и технолог бросил на ходу: «Через минуту  — здесь». Зашел в переодевалку, снял свое, надел чужое, как говорится. Работа была трудной, взрослые работали, не покладая рук, в три смены (полчаса отводилось на обед — «тормозок», который брали с собой), а платили 400-450 рублей в месяц. У подростков был четырехчасовой день. В месяц обещали 250 рублей, если будут работать пятидневку без пропусков. У Толика получалось работать, в среднем, часа два-три в день, поскольку на нем, кроме школы, были еще коровы, свинарник, кролики, дрова, печка. Следовательно, платили чуть меньше, но зато честно, здесь своих не обижали, да и чужих тоже. На кирпичном можно было и в субботу потрудиться, но родители Анатолия были против: «Сынок, это уж слишком. Мудрый человек знает меру». Толик не был еще тем самым мудрым человеком и «рвался в бой», но вынужден был уступить родителям, потому что слушался их и уважал.
У печи стояло несколько ребят примерно его возраста, но чуть постарше. В основном, работали по нужде, надо было помогать семье, некоторые недоедали. Но один паренек копил на мотоцикл, а еще один — на костюм. Сперва юные рабочие укладывали кирпич-сырец, который сушился в продуваемых сараях. После того как он высохнет, его  помещали в жаркую печь со специальными полками и уже потом в обожженном виде укладывали на поддоны, а их — в штабеля. После 4-х часов работы ребят отпускали домой. На заводе Анатолий проработал с декабря по февраль. Перерывы были только на каникулы и Рождество.
На кирпичном он многому научился. И впервые услышал совсем простой, но такой нужный для любого, даже маленького начальника, совет. Когда в один из моментов работы печь как-то странно фыркнула, и откуда-то сбоку повалил удушливый белый дым, Толика как самого бойкого, послали за технологом, поскольку того в его обычном кабинетике, располагавшемся в сварной галерее по периметру цеха, не оказалось. Нашел его в туалете.
— Что случилось? — неохотно и не сразу ответил технолог на настойчивый стук.
— Там это, Петрович, дым идет.
— Какой еще дым?
— Белый такой, вонючий.
— Выхожу.
Пока шли, Петрович сказал Толику добродушно:
— Юноша, дам тебе один интересный совет, может, пригодится. Никогда не отвлекай человека, когда он ест, работает и когда сидит в уборной. Понял?
— Понял.
— Впрочем, хорошо, что ты меня нашел и позвал.
Дыма стало еще больше. Вытяжка не справлялась. Цеховые двери были уже настежь, кто-то открывал небольшое окно для свозняка. Люди собрались у распахнутых дверей, чтобы продышаться. Технолог проверил давление в печи, потом быстро полез наверх, увеличил заслоночный зазор. Дым тут же прекратился.
— Да, — задумчиво произнес Петрович, — у каждого месторождения свой характер. Видать, в этой глине была неучтенная примесь, вступила в реакцию во время обжига, вот и дымовуха пошла.
С завода Толик приходил по-хорошему уставший, розовощекий, веселый, уверенный. Быстро управлялся по хозяйству (родители, жалея его,  оставили ему «сокращенную программу», от дров и воды освободили, брат Николай охотно подставил плечо, взяв часть его обязанностей на себя), кушал, садился у печки с книгой, через полчаса начинал бороться со сном, потом обмякал, глаза сами закрывались. А книгу из рук не выпускал. «Вот что значит тяга к знаниям», — шутил шепотом дед Петр, легким кивком головы показывая на дремлющего с сосредоточенным видом внука. Когда Анатолий начинал «клониться в сторону пола», дед подходил к нему, тихонько трогал за плечо и говорил открывшему глаза мальчику: «Иди, внучок, спать». Толик как бы оглядывался и мотал головой — нет, мол. Тогда дед предлагал: «Пойдем круг крутить?». Или: «Пойдем творить». Призывал, значит, к «горшкотворению». Внук весело вскакивал и шел к кругу. Зимой круг стоял у них прямо в доме, в одном из углов, за занавеской. Много они за ту зиму горшков и кувшинов «накрутили».



О голоде 20-х годов

А еще долгими зимними вечерами, под дровяной треск русской печи Анатолий любил слушать рассказы «о бывалом». Тогда в гости к деду Петру приходили еще один-два древних (и не очень) деда (Семеныч с Полевой, к примеру). Сидели на скамеечке, прислонясь спиною к печи, грея косточки и попивая душитый травяной чай. Вспоминали прежнее житье-бытье. Особенно рельефными и увлекательными были эти рассказы после бани, когда распаренное «омолодившееся» тело пело, а суставы переставало предательски «тянуть» и «ломить».
В этот раз заговорили о том, как трудно и голодно было в послевоенные годы. И тут дед Петр вытянулся:
— Разумею, после Гражданской голод-то посерьезнее был.
И действительно, после окончания Гражданской войны крестьяне как будто бы вновь стали налаживать свое хозяйство. Но радость продлилась недолго: 1920-й год оказался на редкость засушливым (в июле вообще не выпало осадков), поэтому урожайность зерновых упала до катастрофического минимума. У многих крестьян начались перебои с провиантом.
В итоге 1921-й год стал настоящим голодным годом. У двух третей населения Больших Ярём в этом году не было хлеба.  Кончилась и картошка. Многие семьи неделями голодали, собирали желуди, сережки с орешин, лебеду, мякину, липовые обдирки, все это сушили, мололи и, смешав с мукой, пекли хлеб. Летом варили суп из сныти, борщевика, крапивы, листьев свеклы. Народ истощал. По улицам, прося милостыню, ходили женщины с детьми и  мешочками. Начал распространяться тиф. От голода в деревне умерло много народу. Голодные крестьяне массово резали свой скот на мясо. У кого в хозяйстве еще оставалась корова, те хоть как-то выживали на молоке, сметане и твороге, а «кормилицу» свою берегли до последнего.
По предложению центрального правительства Москва и Московская губерния взяли шефство над Чувашией, в 20-е годы она безплатно получила два миллиона пудов семян, сто сорок тысяч тонн картофеля, более миллиона пудов продуктов для столовых, а также три тысячи плугов.



Америка

Новоиспеченное социалистическое государство в ту пору закупало продукты, где только возможно, в том числе и в Америке. Этими продуктами в деревнях кормили детей в специальных столовых. Так, в Ярёмах были организованы две из них.
Государство завозило также пшеницу и кукурузу с Украины и продавало по твердым ценам. На станции Шихраны действовал один из америанских благотворительных фондов, который помог накормить около 17 тысяч детей, т.е. тогдашнюю половину всех детей Чувашии. В столовой под контролем председателя сельсовета Львова варили кашу и раздавали детям в котелках. Еще давали кружку какао и четыреста граммов белого хлеба. Многие выжили благодаря этому.
На следующий год урожай зерновых был уже хорошим.
В голодные годы не все жители Ярём сидели без хлеба. Не голодали владельцы мельниц, магазинов, торговцы лесом и те, кто арендовал много земли. Около пятнадцати человек (и Максимовы в их числе), занимавшихся изготовлением крайне важной в ту пору продукции — телег и саней, без хлеба тоже не сидели.
Когда Толик слышал от старших обо всем этом и представлял себе целые семьи, страдающие от голода, ему становилось очень жаль односельчан прошлого. Многих из них уже не было в живых. Он только одного не понимал: как же можно было голодать, имея под боком лес? Когда задал этот вопрос деду Петру, тот ответил:
— Понимаешь, внучок, при батюшке-Царе народ жил по большей части сытно, что бы сейчас о том времени ни говорили. И не было нужды бегать по лесам и полям, откапывать корешки и есть их. Так и потеряли навыки выживания. Когда при новой власти пришел этот голод, народ оказался не готов, забыл, что еда у него под ногами.
— А почему на охоту не ходили?
— Какая охота? Если найдут у тебя ружье, могли и «дело» завести. Большинству нельзя было держать оружие дома, причислят к «контре», потом и не докажешь, что ты охотник. Но некоторые ходили на свой страх и риск. Только ведь от людей, родной мой, не утаишь то, откуда у тебя вдруг столько мяса появилось. Да и начнешь готовить в печи, пойдет аромат по деревне — тут же все узна;ют — потом от любопытных отбою не будет.
Про голод половину деды вспомнили, половину Толик узнал впоследствии из книг. Больше всего удивила вышеприведённая информация о помощи голодающим со стороны Америки.
И теперь самое время рассказать о том, какое место в его жизни занимало чтение.



Книгочей

Школьная библиотека была так себе — небольшая коморка в конце коридора, открывавшаяся «по требованию». Учебники учащиеся покупали сами, а в этой библиотеке были, в основном, полуразвалившиеся, спасенные от сдачи в макулатуру книги из школьной программы, пара подшивок свежей прессы («Пионерская правда» и «Юный натуралист») и полочка с брошюрками классиков марксизма-ленинизма.
А вот в сельской библиотеке, которую расположили теперь в новеньком здании клуба, всё было иначе, начиная с репродукций из «Огонька» по стенам — колоритные красавицы в одеждах 19-го века, батальные сцены, Помпея, Шишкин, Суриков, Айвазовский. А про библиотечный фонд и говорить нечего: разноцветные собрания сочинений Гюго, Бальзака, Ф. Купера, М. Твена, Дж. Лондона, Гончарова, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Толстого,  Лескова; книги в изложении для детей с картинками (Вальтер Скотт, Луи Бусссенар, те же Твен, Лондон и др.), книги о путешествиях, книги о биологах, геологах, физиках, агрономах и селекционерах, книги о войне и военачальниках, книги о мечтателях и даже фантастика с черно-белыми картинками здесь обреталась. Плюс подшивки газет и журналов, в том числе и «толстых» — «Новый мир», «Таван Атал»  («Родная Волга») и др. Но особенно нравились мальчишкам практичный «Юный техник» и «Техника молодежи» с ее пленительными картинками, устремленными в будущее. Особой популярностью пользовалась толстая книга в самопальной обложке, сшитая из кусков, выдранных из журнала. Это было незаконченное произведение Никифора Мранька «Век прожить — не поле перейти» — роман-эпопея из чувашской жизни.
Был здесь и свой «изподприлавок» — книги, которые выдавались полутайно, только «своим», «проверенным» читателям — томик Есенина, Мопассан, зачитанный до дыр и десятка три дореволюционных изданий с «ятями» — Куприн, Ахматова, Цветаева, очерки о Русско-турецкой и Русско-японской войне, рассказы о Шерлоке Холмсе и т.д.
Бо;льшая часть книг была на русском языке, а  Мранька, поэма «Нарспи» К.В. Иванова и сборник стихов Михаила (Мишши) Сеспеля — на чувашском, плюс переводы некоторых русских классиков на чувашкий.
Заведовал библиотекой суровый с виду дядька по фамилии… эх, забыл. Вот имя его сохранилось — Виталий (мы его уже упоминали неоднократно). Он же был завхозом в клубе. Сочетание столь разных сфер приводило к неожиданным и редким результатам. Например, домой книги и журналы брать не разрешалось, «сиди и читай здесь» (читальный зал многие по-старинке называли избой-читальней). Но для некоторых читателей, как вы уже поняли, делалось исключение, особенно когда они краску ведрами носили.
Толик был страстным читателем, и когда завхоз-библиотекарь, скажем, во вторник выдавал ему книгу «строго до пятницы», он приносил ее уже в среду, читал всю ночь, при «керосинке» или свече, на уроках «дремал», но уже подумывал о том, как взять очередную книгу и какова будет её «цена».   
Однажды, в классе третьем, когда сельская библиотека еще находилась в той самой полуразвалившейся «избе-читальне», Толик попросил (понравилась обложка) увлекательную повесть про чудесное путешествие Нильса с дикими гусями. И очень ему полюбилась эта книга, начиная с самого начала:
«В маленькой шведской деревушке Вестменхег жил когда-то мальчик по имени Нильс. С виду — мальчик как мальчик.
А сладу с ним не было никакого.
На уроках он считал ворон и «ловил» двойки, в лесу разорял птичьи гнезда, гусей во дворе дразнил, кур гонял, в коров бросал камни, а кота дергал за хвост, будто хвост — это веревка от дверного колокольчика.
Так прожил он до двенадцати лет. И тут случилось с ним необыкновенное происшествие…»
Толик, конечно же, не был таким хулиганом, как Нильс, но что-то родственное ему и близкое в этом шведском мальчике было. С некоторыми его поступками, конечно же, не мог согласиться. Не мог понять: как можно было не слушаться отца? Тем более, если отец — фронтовик-разведчик, и его не только всё село уважает, но даже и районное начальство. «Необыкновенное происшествие» — это словосочетание Толику особенно нравилось. Он словно бы предчувствовал, что и с ним должно произойти что-то необыкновенное и важное — то, что может повлиять на всю его жизнь.
Анатолий с нарастающим интересом и с большим удовольствием читал захватывающие произведения знаменитых писателей – Жюль Верна, Ф. Купера, Вальтера Скотта, Джека Лондона, Ги де Мопассана, А. Гайдара, Ал. Грина, Пушкина, Толстого, Гюго, Диккенса, Стивенсона, Горького, Макаренко. Очень любил романтические книги и фильмы про пиратов, рыцарей, разбойников, искателей сокровищ, путешественников. Как и все мальчишки, стремился стать сильнее, мужественнее, ну и, конечно, открыть новый остров, а лучше — новую землю.
Ведь у детей как? Прочитают они иногда что-нибудь этакое, и вот им сразу захочется собрать котомку, сесть в лодку и уплыть куда-нибудь далеко.
Надо сказать, что не всё из прочитанного Анатолием его устраивало, чистая детская душа сильно возмущалась сценами предательства, непорядочности, жестокости (особенно по отношению к детям в романах Диккенса) и невообразимого вероломства. «Ну как это возможно, — думал он, — встретились два ковбоя посреди прерии, один другому говорит:
— Я не желаю тебе никакого зла
Другой:
— И я не желаю тебе ничего плохого, друг, только хорошее.
При этом оба держатся за пистолеты, и кто быстрее выстрелит. А потом еще подойдет к упавшему и скажет:
— Извини, я был вынужден сделать это, ничего личного.
 И дальше поскакал».
Теперь ему становилось понятно, почему индейцы называли таких двуличных людей «бледнолицыми собаками». Ведь у индейцев существовал строгий моральный кодекс, нарушить который было смерти подобно. Более того, они, не раздумывая, даже жизнь свою могли отдать, спасая ближнего.
Толик понимал, что люди, его окружающие, больше похожи на индейцев, чем на ковбоев. Хотя и с ними иногда происходили ужасающие вещи, особенно в годину лихолетий (рассказы деда про Гражданскую войну и коллективизацию он хорошо помнил). Особенно уродовало жизнь некоторых яремчан злоупотребление «огненной водой», Толик видел это воочию.
Большу;ю досаду у нашего юного читателя вызывала и кочующая из книги в книгу алчность, порой ненасытная, которой были подвержены те или иные персонажи, включая положительных. Наш герой был воспитан иначе, да и дед частенько повторял: «У гроба карманов нет, с собой «туда» ничего не утащишь». А однажды, когда Толик пожаловался ему на очередного «ненасытного» пирата из «Острова сокровищ», дед Петр, пристально глядя ему в глаза, сказал: «Это книги, внучок. А в жизни случается иногда и еще хуже. Если будешь честно и усердно трудиться, бедным не будешь. Но запомни: сам богатства не ищи, а если оно к тебе придет, то всё на себя не тащи, умей и с людьми поделиться, и нуждающимся помочь. Тогда то, что ты имеешь, будет тебе и другим в радость».
Анатолию для чтения дня было мало. Иногда читал все эти сложно добытые книги при свечке на печи, пока им свет не провели. Особенно любил после вечерней смены на кирпичном прийти, поужинать — и на печку с очередной книгой, если, конечно, дед Петр не позовет «круг крутить». Пока читает, бабушка из горницы раз десять скажет ему за это время: «Смотри, не натвори там дел с огнем». Так она проверяла, не уснул ли он со свечкой.
Анатолий, как правило, не спал. Временами печь, на которой он лежал, превращалась в индейское каноэ, скользящее по зеркальной поверхности сонной Амазонки, в вездеход геологической партии, идущий непроторенными маршрутами, в звездолёт далекого будущего или в сложноустроенную машину времени, и тогда он переносился чудесным ветром воображения в разные эпохи и уголки вселенной. Например, представлял себе: седьмой век, степь. Откуда-то слышна протяжная красивая песня на малопонятном языке, но вот, какие-то люди в невиданных ярких одеждах скачут на конях. А где-то сбоку от них пролетают два орла над огромным деревом с толстыми мозолистыми корнями. Просвистела одна стрела, другая, запахло степным костром… Нет, все-таки задремал и подпалил краешек своего сенно-листьевого матраца (слегка задымило), вот и бабушка с полотенцем подходит, сейчас прихлопнет, как муху… За секунду до этого Толик ловко откатился в дальний угол печи, полотенце хлопнуло по пустому матрацу. Но на всякий случай он жалобно вскрикнул: «Ай!» — выслушал небольшой «урок жизни» от бабушки, получив недельный запрет на пользование свечами.  Да разве он сам не понимал, что дремать со свечой огнеопасно? Но тяга к чтению пересиливала.
Кстати, он любил читать не только книги, но и журналы. Чаще всего рассматривал в них картинки (высокопрофессионально исполненные), но если тема статьи или рассказа задевала за живое, прочитывал очень внимательно, мог даже еще раз перечитать. Так, в одном журнале о природе (кажется, это был «Юный натуралист») Толику очень понравился расказ о том, как один летчик выжил в лесу зимой, когда его сбили. Как добывал огонь при помощи нержавеющей ложки и солнца, согревался в снежной яме, охотился проволочным силком на птиц (экономил пули в табельном оружии). Как ел корни сосен, камыша, питался сухими липовыми листьями и мерзлыми почками березы, заваривал чагу, рябину, сосновые иголки и земляничный лист из-под снега. Как сделал себе палатку из парашюта и переждал сильную метель, а после нее тронулся в путь на самодельных снегоступах. И как же нашему юному герою хотелось подражать этим непревзойденным примерам земного мужества и отваги!
Но мы немного отвлеклись. Уже к десяти годам Толик перечитал, наверное, половину всего библиотечного фонда. Его родной дядя, Макар, узнав от других людей, что племянник читает любовные романы, да еще и взятки за это даёт завхозу, однажды попытался поговорить с ним, но видя, что мальчика не переубедить, сказал: «Смотри, если не одумаешься, то Бог тебя наказать может».  «И действительно покарал, — рассказывал позже своим друзьям повзрослевший Анатолий, — как-то закралась в мою голову мысль о том, что я должен перечитать все книги из библиотеки. Появился спортивный интерес что ли… Взял по дурости и прочитал почти всё собрание сочинений Ленина, в день брал по книге. Но было ощущение, что одну и ту же книгу читаю, столько там было «воды». Зачем читал?»
Масла в огонь добавило то, что Толин двоюродный брат — Роман —  будучи таким же заядлым читателем, из-за книг, как говорили, чуть с ума не сошел. Он читал постоянно и с книжкой не расставался. Впоследствии Роман «взлетел высоко» и занимал одну из прокурорских должностей.
Так вот, между ними появилась какая-то дикая соревновательность: кто больше и быстрее книжек прочитает. Составляли список, договаривались об условиях — и вперед. Потом проверяли друг друга, задавали кучу вопросов по прочитанному, чтобы не было халтуры. Кончилось всё тем, что мать его брата запретила сыну эту опасную игру и сказала: «В месяц  по две книги, не больше, иначе на горох поставлю». Так безумная читательская гонка сошла на нет, да и Анатолий в одно прекрасное утро понял, что все подряд читать нельзя, а нужно читать лишь то, к чему душа тянется и лишь тогда, когда она об этом просит.
И когда он решил читать «по-чуть-чуть», «для души», то первой книгой, ставшей результатом такого разумного подхода, был сборник рассказов о русских князьях — Святославе, Владимире-Крестителе, Владимире Мономахе, Ярославе Мудром, Александре Невском, Димитрие Донском и других. Из нее он узнал, что многие из них были святыми.
Следующей книгой, которую он взял в библиотеке, был увлекательнейший альбом о домах народов мира. Чего здесь только не было — шалаши, яранги, вигвамы, землянки, деревянные дома, капитальные кирпичные и бетонные дома… И даже дома из бутылок! Сам Толик к этому времени уже не раз строил землянки и шалаши. Даже этим летом «подарил людям» целых две штуки в лесу и у выпаса. Среди мальчишек бытовало два мнения: одни говорили, что шалаш после себя нужно разобрать, потому что стои;т, ветшает, разрушается и наводит тех, кто видит развалюху, на невеселые мысли. Другие говорили: построил, попользовался сам — подари людям, может, кому-то он очень пригодится, зачем ломать?
В общем, от книг Анатолий не отказался, но стал практиковать к чтению умеренный подход. Только вот не всегда это срабатывало, время от времени видел новую книгу в библиотеке, «срывался», брал и снова читал запоем, ночи напролет.



Баня

Каждую неделю родители топили баню. Она стояла на огородах, была добротна и ухожена. Десять ведер отборных камней свободно располагались в ее каменке. Во время топки они так раскалялись, что тепло держалось чуть ли не сутки, и в этой бане вполне можно было жить. Толин отец порой так и делал: спал в бане с удовольствием, особенно когда его фронтовая легочная болезнь обострялась, и ему необходимо было тепло. Вот только топили баню по-черному, как было принято в здешних краях. В верхней части стены была решеточка, чтобы дым уходил, а уходить ему помогали, открыв входную дверь. Иногда казалось, что угли в безтрубной печи стали ну совсем хорошими, тогда закрываешь дверцу и ждешь. Если через пол-минуты появились синие огоньки и едва заметный дымок, значит, банную дверь нужно еще подержать открытой.
Хорошая баня бывает от плодовых деревьев: яблонь, груш, вишен. Но чаще всего к «дровяному» вопросу подходили, используя принцип поэтапности: вначале топили дубом (раскочегаривали), потом березой (нагоняли жар) и в завершение — осиной, дабы продержать стабильную температуру как можно дольше. Воду из колодца натаскивали в два бака, один из которых  стоял у камней и от них нагревался аж до кипения, и потом эту воду разбавляли водой из «холодного» бака.
Баню топили по 2-3 часа. Внутри было два яруса лавок — для умеренных парильщиков и для тех, кто любит погорячей. Сначала ходили мужики, потом женщины. Парились хорошо, до;красна, зимой выбегали на снег, прыгали в рукотворную полынью, которую пробивали в пруду, что в конце огородов. Взрослые после бани могли выпить стопочку, потом не одну чашку чая, сидели, обсуждали насущные проблемы, а иногда под гармошку пели песни. Отец, понятное дело, и здесь был в первых рядах.
А за вениками (чаще всего дубовыми, березовыми и можжевеловыми) по весне, до Троицы, бегали в лес. Их заготавливали огромными охапками, чуть ли не возами.



Праздничный стол

Наступал «круглый», 1960-й, год. В этом году перестали петь песню «Москва-Пекин»,  уже почти не ездили к восточному соседу «поезда дружбы», а китайские термоса, кружки и полотенца больше не завозились миллионными партиями на советский рынок. В отношениях пошло взаимное охлаждение. Говорят, последовательный марксист Мао предложил товарищу Хрущеву «шарахнуть по Америке» ракетами и разом покончить с капитализмом на планете, а когда тот, в шоке, заявил отказную, товарищ Мао подчеркнул, что, мол, так мы никогда  капитализм не одолеем. Но Хрущеву, как непоследовательному марксисту, доверия уже не было, а, следовательно, и всей стране Советов. Зато уже прекрасно работали по всему Китаю сотни крупных промышленных предприятий, спроектированных и построенных советскими специалистами в качестве самого лучшего проявления  советско-китайской дружбы. С этих-то предприятий и начинался великий экономический скачок «поднебесной».
Что еще знаменательного произошло в этом году? Впервые слетали в космос две собачки — Белка и Стрелка. Установили дипотношения  с молодой Кубинской республикой. В Турции к власти пришли военные, а в Морокко случилоь страшное землетрясение, за нескольк секунд унесшее жизни 15-ти тысяч человек.
А в СССР вышел новый фильм режиссера Иванова — «Поднятая целина», снятый по знаменитому шелоховскому роману. Этот фильм по статистике посмотрели больше тридцати миллионов зрителей, в том числе и яремчан. Леша привозил «Целину» в их клуб аж три раза.
Некоторые яремчане Рождественским постом постились, включая Толину бабушку. Да и дед Петр не всё подряд кушал, «придерживался». Иногда приговаривал: «Как говорится, покушать-то можно и покушать, только людей есть нельзя». Толик сперва не понимал смысла этих слов, считал их какой-то преувеличенной шуткой. Потом только до него стал доходить истинный, духовный смысл дедовой присказки: не относись к людям так, чтобы несправедливо огорчать их или даже доводить до слез. Другими словами — люби людей, будь милосерден к ним.
И вот, закончился пост, и вновь началось долгожданное Рождество Христово со службой в храме, всеобщей радостью, праздничным столом, колядками. Об этом Празднике можно писать долго. Каждое Рождество было во многом похожим на прежнее, но всегда со своими особенностями.
Думаем, настала пора немного рассказать и о традиционной праздничной кухне наших яремчан. Чем же встречал их рождественский стол? Ну, во-первых, конечно же, хлебом — ржаным и белым ввиде каравая; затем лепешками и пышками из кислого теста; потом — мелкими шариками йава из сдобного теста или малюсенькими лепешками юсман; также были там пуремечи — похожие на ватрушку открытые пирожки с различной начинкой — мясом, творогом или картофелем. Пекли также и закрытые пироги хуплу или пелёш — большие, румяные, ароматные. Делались они так: в глубокую сковороду клали большую пресную лепешку, на нее накладывали изрядный слой мелко нарубленного мяса, сверху — тонко нарезанное свиное сало, и все это закрывали еще одной лепешкой. Пелёш разрезал и раздавал старший в семье — каждому сидящему за столом по куску. Начинку этого пирога ели ложками.
На столе стояла и самая простая, повседневная пища — яшка с жирным уйраном, каши и кисель двух-трех видов — овсяный, гороховый и т.д. Из напитков также употребляли самодельное пиво,  которое селяне варили из ячменя, ржи, овса. Некоторые могли выпить целое ведро после бани.
Гости всегда с радостью ждали, когда подадут «сложноприготовленную» колбасу шарттан. Делалась она так: брали промытый бараний желудок, начиняли мелкими кусочками мяса и сала, затем зашивали, клали в сотейник и ставили в печь часа на три. Когда шарттан остывал, его нарезали тонкими ломтиками и подавали гостям. Толик, как и все чувашкие дети, особенно любил именно этот момент и старался получить два или три кусочка этого настоящего лакомства.
Порой мясо а шарттане солили очень сильно, давали стечь жиру и подвешивали в сухом прохладном чулане. И висел он себе до лета, подвяливаясь и становясь еще вкуснее. И если его не съедали раньше (а Толик с младшим братом Алексеем делали все, чтобы это случилось как можно скорее, совершая ежедневные рейды «в чуланчик»), то из него получался превосходный суп, жирный, ароматный.



Крещение. Старина: полевые работы

На Святках было как всегда весело, сытно. На заводе им, мальчишкам, дали несколько выходных. Вновь колядовали, славили родившегося Бога. Взрослые ради праздника детей одаривали щедро. И можно было сполна познать то, что обычно называют мальчишеским счастьем. У некоторых от сладостей (мед, жженый сахар, сладкие булочки, пироги с творогом и экзотические конфеты знаменитых московских фабрик) даже зубы ныть начинали. Толика, как и всех ребят-односельчан, радовало ежедневное катание на возках и санях  с бубенцами. Троек уже не запрягали, но и на паре лошадей можно было вихрем нестись под ярким солнцем и синим морозным небом по заснеженным полям, время от времени подпрыгивая на борозде или кочке и весело вскрикивая от неожиданности.
Незаметно пришло Крещение с его морозными ночами и дымом столбом, энергично валящим из сельских труб. Несколько мужиков на праздник купалось в проруби в Озирме: один окунается, двое держат за руки, чтобы течением под лед не затянуло, хоть и неглубокая была река. И вот, осенив себя крестом, сказав «Господи, помилуй», Иван, Николай или Петр трижды погружается в воду-студенец, выскакивает, пофыркивая, с него аж пар идет. Остальные приходили посмотреть. До купания воду набирали ведрами, несли на коромыслах. Целебная водица, святая. Спели бы и тропарь Крещению Господню («Во Иордане крещающуся Тебе, Господи…»), да уж мало кто помнил. Разве что старушечки, которые часто в канашскую церковь ходили. Они, может, и пели, но тихонечко и в общем радостном настроении крещенского купания их и не слыхать было. Хотя об одном старинном обычае все же помнил и стар и млад: на Крещение вода в проруби плещется. А порой и в колодце. Многие видели это. И Толик несколько раз был свидетелем чуда. Не всем, правда, рассказывал об этом, есть некоторые вещи, которые являются тайной нашей души, так ведь?
 Были и сомневающиеся в крещенском чуде, но и они оставляли сомнения, как только своими глазами увидят. И тогда таинственное ощущение святой крещенской ночи становилось особенно возвышенным, мистическим, ибо присутствие Божественной Силы было уже несомненным. 
Недолгие школьные каникулы промчались стрелой, на Святках они уже учились. День в школе, потом час — на хозяйство, а после едва успеешь до темноты пару раз с горки съехать или на пруду на коньках покататься  пол-часа. До того, как Толику купили настоящие хоккейные коньки, он, как и некоторые яремские ребята, катался, как мы уже говорили, на старинных, кованых, с загнутыми кренделем носами, таких, как на картинах голландских художников. Крепились они к валенкам кожаными ремешками. Анатолий очень любил разгоняться на этих коньках. Хотел поставить рекорд — доехать на одном разгоне до противоположного берега пруда.
Но вот наступал скорый вечер. Закрывали скотину — и за стол. После сытного ужина Толик обычно читал, но иногда они с братом Николаем забирались на пышущую жаром печь и сверху просили деда Петра рассказать о былом. Вот и в этот раз братья уже «заняли плацдарм» на печи. Отец упомянул что-то о посевной, что, мол, техника не вполне готова, нужные детали на трактора никак не придут, хотя и должны были прийти еще неделю назад.
— Праздники, замешкались, — сказал радостно дед.
Отец улыбнулся, развел руками и вышел посмотреть скотинку.
— Дед, — нарушил недолгое молчание Анатолий, — а раньше как было? Сейчас трактор и пашет, и сеет, и урожай собирает. А до тракторов как люди все успевали на лошадях сделать? Может, лошади были какие-то особые?
— Да нет, внучок, — улыбнулся дед Петр, — лошади были те же самые, да вот только заботились о них лучше, чем о колхозных: овса им давали отборного, купать на реку водили, вычесывали. И если лошадь устала или заболела, ее на работы никогда не погонят, дадут отдых и будут лечить.
— А землю пахали теми тяжелыми плугами, которые у нас за сарайкой лежат? — вмешался в разговор Николай.
— Мы-то пахали теми самыми, а вот наши деды и прадеды пахали деревянными плугами, и на один такой плуг по пять-шесть лошадей запрягали. Но то, что ты назвал плугом — на самом деле — соха. С сохой справлялась одна лошадь, но сам пахарь за день выматывался так, что, когда приходил вечером домой, и ему наливали суп, у него ложка чуть ли не из рук выскальзывала от усталости. Не думаю, что сегодня много найдется таких силачей, которые справились бы с этой работой.
Дед задорно улыбнулся:
— Надо бы вам как-нибудь после Агадуя запрячь Ветерка, чтобы вы на себе испробовали эту соху. Метров десять, наверное, сумеете пропахать.
— А потом бороновали как? — спросил Толик. — Неужели железякой? У нас и трактор-то еле тащит эту железную борону. Какая же должна быть лошадь?
— Правильно, внучок. Лошадь такую борону не утащит. Борона, как ты знаешь, состоит из рамы и зубьев. Так вот, раму делали из липы, а зубья из дуба. С первого раза такой бороной землю как нужно не обработаешь, но с третьего-четвертого захода земля становилась «шелковая». Здесь лошадь с трактором, конечно, не поспорит, только вот трактор землю не бережет, очень уж ее уплотняет своими гусеницами и колесами.
— А что сеяли, — вновь спросил Николай, — всё подряд?
— Нет, внучок, не всё подряд. Половину нашей земли отводили под рожь. Сеяли «под зябь», то есть распахивали с осени с большим количеством навоза, зимой все эта земля промерзала, «зябло», а  по весне мягкой, доброй становилась. А для сева брали только лучшие семена, пропущенные через крупное сито.
— А мелкие куда девали?
— Их было больше, они оставлялись на еду. Так вот, возьмут семена для сева, насыпят их в липовое пудовое лукошко, перевеят его через плечо и идут по пашне, сеют.
— Целый пуд несли через плечо? — и эта деталь не ускользнула от Анатолия.
— Ну, пуд — это максимум. А обычно с ведёрко где-то. Ох, и ответственное это дело — сеять. Хороший взмах надо было иметь, верный глаз и крепкую руку, чтобы зерно легло ровно. Идешь, сеешь и песню поешь, чтобы равномерно все получалось. Эт тебе не кукурузу сеять!
— А потом? — спросил Николай.
— Потом засеянное поле еще бороновали раза три. Тяжело было на пашне-то, поэтому объединялись по две-три семьи для работы. Мы с семьей моего брата Григория старались вместе всю трудную работу делать.
— А с сорняками как боролись? — Анатолию становилось всё интересней и интересней. Он даже заворочался на печи.
— А с сорняками как боролись? — Анатолию становилось всё интересней и интересней. Он даже заворочался на печи.
— Обычно пололи ячмень, просо и картошку. Ну, и в огороде, понятное дело. Пшеницу и рожь не припомню, чтобы пололи.
— А что еще сеяли? — не унимался Анатолий.
— Ну, как все: овес, гречиху, чечевицу, горох. Про ячмень, просо и пшеницу вы уже слышали. Да, о важном не сказал: перед посевной и уборочной батюшка приходил прямо на поля, служил молебен и кропил святой водой всех нас, землю, скот, семена, сохи, подводы, серпы, косы. Это в колхозе вместо молитвы говорят: «Вперед, товарищи». Хотя, многие молитву про себя все-таки читают, я это знаю.
Дед Петр на несколько секунд задумался о чем-то. Потом продолжил:
— Раньше всё, что уродилось, жали вручную, серпом, а горох косой косили. Урожай убирали все, даже дети лет с пяти и кормящие матери. Ваш отец сызмальства с нами в поле ходил. А бабушка ваша, Анна Кузьминична, вон, с Зинаидой-младенцем на уборочную ездила на подводе.
Как приходило время урожая, первым делом жали рожь. Самого уважаемого в деревне или в роду человека просили сжать первый сноп. У нас это делал глава семьи, ваш прадед Максим. В общем, вязали снопы, потом пять-шесть снопов складывали в копну. Копну ставишь не на траву, но на старые жерди, палки, чтобы она проветривалась. Ну, это примерно как сено сушить, вы это дело хорошо знаете.
— Дед, а что в поле-то ели? Картошку? — с некой иронией в голосе спросил уже засыпающий Николай.
— И картошку, конечно. Но первым номером у нас всегда были каша и хлеб. Брали с собой кислое молоко, творог, пироги, яблоки. Пообедав, полежишь немного на земле-матушке, сил наберешься. Но спать не давали, работа не ждет.
Дед делал небольшую паузу, словно бы давая описываемому дню пройти поскорей.
— К вечеру копёшки просохнут, наберешь полторы сотни снопов и потихоньку делаешь стожок.
— А почему именно полторы? — Толик снова проявил интерес к подробностям.
— А это, внучок, для того, чтобы этот стог смог поместиться в одну телегу. Да, вот еще что: был у нас один хороший человек, Гаврила Кузьмич Яковлев, который не пожалел денег, купил конную жнейку и стал помогать людям убирать урожай. А мы ему за это немного зерна отчисляли. Снопы перевозили под навесы для сушки, и бабушки с дедами складывали их в скирды, колосьями внутрь, а молодежь при этом, ловко орудуя деревянными вилами, подавала снопы им наверх. На завершенную скирду сверху клали старое колесо, чтобы прижимало и спасало от ветра. Еще помню, когда был совсем маленьким, подбежишь, бывало, с ребятами наперегонки к копне, а под ней — яблоки. Наши матери и бабушки оставляли их там, чтобы заинтересовать нас работой.
Молотили сухие снопы на току вручную, цепами. Били по очереди, чтобы не ударить соседа. Пол был земляной, его чистили чуть не до блеска, потом смачивали водой и трамбовали специальными трамбовками из обрезка бревна. С одной скирды выходило по сорок пудов зерна. Опустошенные снопы затем выносили и тоже скирдовали как солому. Намолоченное зерно веяли лопатами, подкидывая его вверх, а мякину сдувало в сторону ветром. Очищенное зерно хранили                в амбарах по сортам: семенное, продовольственное и на корм скоту. Зерна;, полученного на своем земельном участке, не всегда хватало до нового урожая. Да и земли; не всегда вдоволь было. Но, как говорится, не жалуемся. Урожаи порой были столь щедрые, что богатые крестьяне молотили зерно даже зимой.
После уборки урожая устраивали праздник: резали петуха на суп, варили кашу и пиво, готовили другие блюда и кормили всех, кто помогал в уборке урожая, пели песни, плясали.
Уберем зерновые — и бегом на огород. На нем росло все то же, что и сейчас, кроме помидоров, они в Ярёмах появились только в 30-е годы. А сто с лишним лет назад в огородах ни яблонь, ни вишен, ни слив, ни смородины не было, вместо них у дома росли калина, рябина, лесной орех и черемуха.
— А сено где косили? — тихо спросил заснувший было, но вновь присоединившийся к разговору Николай, — в сухих оврагах, как сейчас?
— Да, в оврагах. Ведь пустующих сенокосных земель рядом с деревней не было. А еще вспахивали и засевали клевером луга;, что тянутся по реке Аниш. Видишь, в Козловке — Аниш,  и у нас тоже свой Аниш есть. Косить клевер шли всем народом и накошенное делили всем поровну. Очень любили на сенокос ходить девушки, каждую травинку старались подобрать. Если какая-то девушка не умела косить, ее и замуж не брали.
Все, что я вам рассказываю, дети, было с незапамятных времен и продержалось до колхозов. Хорошо было, ох, не представляете, как хорошо! И люди были другие…
Постепенно вопросы закончились, и это означало, что оба брата уснули. Под конец начал дремать и дед Петр. Видя такое дело, он мотнул головой, как бы сбрасывая накатывающийся сон, встал, покряхтывая, перекрестился, попил воды из стоявшего у печи ушата и вышел на улицу посмотреть, в порядке ли хозяйство. А Толик тем временем видел сны о том, как он в народной белой рубахе выходит в поле таскать снопы. И всё поле в таких рубахах — людей очень много, все такие радостные трудятся, словно у них не работа, а праздник какой-то. А ведь и на самом деле праздник.



Ветерок

В конце января, когда Анатолий вот уже несколько дней как возобновил свою работу на кирпичном, отцу нужно было срочно ехать в соседнее село, вернее, деревню Хучель. Хотел вернуться засветло. Но неожиданно завьюжило, дорогу местами перемело, и Ветерку приходилось с усилием пробираться через сугробы, порой проваливаясь в не накатанный снег по самый круп. Перед такими трудными местами отец всегда слезал с саней и шел рядом, придерживая вожжи, иногда слегка подталкивая сани. Ветерка сильно подгонять не надо было, он, как и Константин, тоже поскорее хотел вернуться домой. В теплом стойле коня уже ждала треть ведра отборного овса.
Мороз усиливался вместе с ветром. Темнело. Яремских огней не было видно, поскольку дорога шла на подъем, следовательно, деревня, в лучшем случае, будет видна с холма, на вершину которого Ветерок тянул пустые сани. Рядом бодро шел хозяин саней, «грелся». Константин хорошо понимал, что в такой ситуации главное. Главное — это не поддаться чувству тревоги, которое, как вода на плотину, давило откуда-то изнутри и хотело усилиться. Константин, еще служа в армии, научился контролировать это безответственное, разлагающее и даже погибельное чувство. А уж война эти «уроки» только закрепила. Он своими глазами видел, во что превращались неплохие, в общем-то, бойцы, когда проигрывали «внутреннюю войну» и самозабвенно предавались чувству тревоги, теряли контроль и впадали в настоящую, необузданную панику — состояние, которое в любой армии мира является запретным.
Константин стал слегка замерзать. Как опытный человек, он смотрел на лошадь: как она себя ведет. Ветерок сани не рвал, не метался, взгляд его был спокойным. Значит, жилье недалеко и конь чует это.
И действительно, прошло минут около десяти, и они «взяли» вершину холма, с которого стали видны огни родных Ярём. Летом Константин любил притормозить коня на этом месте и долго любовался открывшимися просторами, мог даже встать на телеге, чтобы еще дальше видать было.
— Ну, Ветерок, теперь неси домой, — весело сказал он конику, легко запрыгивая в сани привычным движением. Ветерок, словно бы всё поняв, прибавил скорости и пошел рысцой, благо что от вершины до подножия холма с этой стороны дорога была чистой, не заметенной.   
И вот уже разгоряченный конь втаскивает сани в открытые ворота. Константина ждали. Анна держала «летучую мышь», а Толик — тот самый фонарь, который отец привез ему с  ярмарки.
Помогли распрячь, коня ввели в стойло, накрыли старой овчиной:
— Пить ему пока не давайте, пусть остынет. Добрый конь, — отец потрепал Ветерка по челке, погладил по щеке. — Добрый конь, — еще раз сказал он, садясь за стол.
Разговор за поздним ужином (взрослые дожидались Константина) сам собой зашел о лошадях. Дед вспомнил, как еще в далеком 1912 году проводили перепись лошадей, годных для армии. Видать, носилось что-то в воздухе, войной пахло. В Ярёмах, во всех двухстах с лишним хозяйствах, специальная комиссия проверяла лошадей, телеги и сбрую. Из 250-ти лошадей отобрали только 14, годных для армии.
— С одного хозяйства намечали одну лошадь, — сказал дед между подостывшими щами и кашей, — и только у Василия Захарова наметили двух, они у него были дородные, ухоженные. Хозяева годных для армии лошадей должны были хорошо кормить, а запасную телегу и сбрую содержать в исправном состоянии. Если лошадь с телегой забирали в армию, то по царскому указу выплачивались неплохие деньги. А вот если владелец лошади плохо ухаживал за нею или пользовался отложенной для армии сбруей, то по закону его могли не только оштрафовать, но даже и в тюрьму угодить можно было.
— А на сколько? — спросил Толик, уже давно доевший свою кашу и внимательно слушающий деда.
— На сколько? На два года, внучок. Особенно во время войны не забалуешь, всё было строго. А лошадей тогда было…  — дед широко развел руками, — огромные табуны, таких сейчас не встретишь. Трактора да машины берут своё…
Засыпая на горячей печи, Толик думал о лошадях из вечернего разговора. В его воображении они, ухоженные и веселые, ходили по зеленому лугу и ожидали своего призыва в армию. «Вот вырасту, — подумал он, — заработаю еще денег на кирпичном и на ярмарке обязательно куплю лошадь и коня. От них пойдут жеребята, и лет через пять у меня будет целая конеферма. Пусть лошади живут, нельзя им пропадать».
Улыбнулся этой доброй мысли, с тем и заснул.



Воровство

В феврале на кирпичном случилось ЧП: один из работников украл целую машину кирпича. Несколько месяцев сносил по три штуки (в широченных карманах спецовки и за пазухой) на заводские задворки, складывал потихоньку на поддоны, закрывая их старым брезентом. Когда набралось несколько поддонов, договорился с водителем заводского погрузчика, ближе к ночи приехал грузовик с его знакомым за рулем, быстро погрузили, показали на проходной липовую накладную — и привет. Так бы ничего не узнали, но водитель погрузчика «заёрзал», совесть стала мучить, да и в тюрьму в перспективе, когда откроется всё, не хотелось. Пришел он с «чистосердечным» к участковому и в результате получил условный срок. А вот несуна с подельником посадили.
Надо сказать, что в деревне практически не воровали. Разве что пришлые, чужие. Почему? Потому что отношение к этому пороку складывалось веками, и, в основном, было отрицательным, хотя и имело немного странноватые формы. В крестьянском сознании кража считалась более опасным и вредным преступлением, чем преступления против веры, личности, семьи и нравственности.
Дед Петр об этом сказал так:
— До революции за кражу, даже небольшую, народ поначалу требовал для провинившегося строгого суда, вплоть до Сибири. Потом, когда страсти улягутся, могли проявить и снисхождение. А вот с ворами, укравшими что-то серьезное — лошадь, семена, соху, борону — были суровы.
Дед Семеныч с Полевой подтвердил это:
— Да, потерпевший рассматривал кражу своего зерна или коня как покушение на него самого. И если конокрада застигали на месте преступления, то могли покалечить, а в редких случаях и убить.
— Убить?! — Толик сделал круглые глаза.
— А что ты думал? — Семеныч почесал седую щеку, — Без лошади многих ждало разорение, а в голодные годы — смерть. Хотя, лично я таких крайностей не одобряю, человека и лошадь на одну полку ставить нельзя. А ты какие-нибудь пословицы о воровстве знаешь?
Толик их, конечно же, знал. Чувашские пословицы и поговорки передавали недвусмысленное отношение народа к воровству: «С ворами не связывайтесь», «Бог не дает успеха колдунам и ворам», «Воровством не разживешься», «Хоть ты и гол, а чужого не бери»,
Последнюю он и озвучил. Семеныч одобрительно покивал головой. Потом хитро прищурился и продолжил экзаменацию:
— А лес воровать можно?
Вот здесь Толик задумался, ведь раньше кража леса преступлением не считалась, и он это знал. Лес, по народному представлению, был посажен Богом (как и трава на лугах, на дороге и на лесных полянах) и являлся имуществом Государя, детьми которого крестьяне себя считали. Поэтому лесом, как и воздухом, каждый имел право пользоваться.
— Раньше воровали,  — наконец сказал он, — а теперь нельзя. Советская власть запрещает.
— «Советская власть», — передразнил его дед Семеныч, — Советская власть сама обворовала народ чуть ли не до нитки, — при этих словах дед Петр легонько толкнул его в бок, мол, тише ты. А Семеныч сделал удивленное лицо, показав свои ладони, мол, а что сказал не так? И продолжал:
— Уже кусты считают — кому сколько иметь. Совсем совесть потеряли.



Фотоаппарат

Еще в классе третьем или четвертом Анатолию пришла в голову мысль подзаработать немного денег. Взрослые зарабатывают — это понятно, но в книгах, которые читал Толик Максимов, и особенно за авторством английских писателей (Диккенса, Стивенсона и других), считалось нормальным, что дети зарабатывали деньги. И у Макаренко дети работали и получали за свой труд. «Я тоже так могу, — как-то подумал Анатолий, — ведь я уже продавал в школе чай на большой перемене, собирал, сушил и сдавал в аптеку шиповник, а в сельмаг — яйца».
Потом у Толика появилась мечта накопить на фотоаппарат «Смена-2» (стоил он 125 рублей «старыми»), да и еще кое-что хотелось ему прикупить. Поэтому он и старался подрабатывать где только мог.
Труды на кирпичном заводе не прошли даром. Он заработал намного больше, чем просто на фотоаппарат. На эти трудовые деньги Анатолий купил в канашских «Культтоварах» свою первую «Смену», фотоувеличитель, пленку, проявочные ванночки для пленки и фотобумаги, резак, проявитель, закрепитель, фиксатор. Только бумаги нигде не было — дефицит страшный, нам не понять. Такие вещи обычно доставались по блату. Дядя Анатолия, которого звали Макар, работал железнодорожником в ОРСе (Объединенная розничная сеть при Министерстве путей сообщения). При ОРСе был магазин культтоваров, и дядя время от времени захаживал туда. Пойдет, поговорит с заведующим, посидят после работы, вспомнят фронтовую молодость, глядишь, и выпросит пачки две-три фотобумаги. И отец, когда подрабатывал в пожарке, доставал списанные, но еще вполне годные проявители, фиксаторы и т.д.
Кстати, у «Культтоваров» Толика «поймали» четверо татарских подростков-хулиганов, хотели деньги забрать, побили, расквасили нос, но денег от него так и не увидели. А спустя какое-то время (успокоился, вымыл у колонки лицо, поправил сбившуюся одежду) наш герой зашел в магазин и деньги потратил по назначению.
Родители разрешали Толику потратить заработанное на то, что он сам хотел. Но учили беречь каждую копейку, не  тратить деньги на пустое, а только на необходимое, полезное. Отец с матерью могли даже добавить, если не хватало. А столько вкусного хотелось попробовать в городе! Какие тогда были конфеты — «подушечки», посыпанные сахарной глазурью или какао! По большому счету, в то время всё было вкусным. Покупая что-то, Толик старался и о родных не забывать, всем делал небольшие подарки и всегда находил в этом радость.
Позже, когда праздновали День Советской армии, и все за праздничным столом были уже радостные, душевные (попили немного винца, попели изрядно песен, вспомнили о былом), Анатолий решил выступить в роли семейного фотографа и незаметно встал с камерой сбоку от стола. Сделал снимок.  Дед Петр заметил его, подозвал:
— Внучок, если хочешь хорошую фотографию сделать, попробуй передать ту радость и ту любовь, которая сейчас царит между нами. Попробуй передать то, как твоим родным людям сейчас хорошо. Так хорошо, что я вот готов обнять и расцеловать всех людей. Сможешь?
Да, хорошо бы передать столь важный момент, но как юному фотографу было сделать это? И тут Толика осенило:
— Вы пойте, а я буду вас фотографировать. Только на меня не смотрите. Постарайтесь меня не замечать, словно я невидимка.
И получилось несколько очень теплых, душевных фото, на которые хочется смотреть и смотреть.
Через некоторое время, вслед за фотоаппаратом, Толик заработает еще и купит часы, а в 15 лет — очень модный костюм.



Прививки

В феврале в школу зачастили медработники, поскольку настало время плановых профилактических прививок. Их делали от трахомы, чумы, туберкулеза. Врачи были русскими и смешно путали слова на чувашском: «Вверх смотри, — и показывали вниз, — вниз смотри», — и рукой показывали вверх. Уколы были болезненные, потом лопатку тянуло несколько дней. Те, кто попал в «первую волну» прививок понарассказывали остальным целый воз «ужастей», что не преминуло дать свой результат: пришли однажды медики очередной укол делать, а девочки Аня Павлова и Клава Николаева убежали от них через форточку. Весь класс долго смеялся, а врачи подыгрывали школьникам: «Ловите их, ловите!» Конечно, девочки могли отказаться от прививок и по другой причине, ведь некоторым родители запрещали делать их.



Мранька

К концу зимы у селян появляется больше свободного времени, нежели обычно. Пост, Рождественские и Крещенские праздники позади. В середине февраля — Сретение. До Великого Поста есть еще время. Как и до подготовки сельхозинвентаря к посевной. Хотя, трактора; в колхозе ремонтировали круглый год, особенно в распутицу, когда из-за бездорожья резко увеличивается нагрузка на мотор. Но поскольку Толик не был трактористом, да и на кирпичном его трудовая вахта с честью закончилась, он всё больше мечтал о путешествиях и о том, как будет строить красивые дома. После завода у него неожиданно образовался досуг, и чаще всего он проводил время за возней с фотореагентами (фотографировал село и его жителей, и почти никто не отказывался). Но когда фотобумага в очередной раз заканчивалась, его вновь можно было застать за столь желанным чтением в сельской библиотеке или дома на любимой печи, либо у окна.
Особенно Толик полюбил в эту зиму читать Никифора Мраньку, знаменитого чувашского писателя, а точнее его эпический труд «Век прожить — не поле перейти». По-чувашски — «Емер сакки сарлака», что дословно можно было бы перевести так: «Емерь» ¬— «жизнь», «саки» — «скамейка», то есть «прожить жизнь, сидя на одном месте, невозможно»
Книга эта была о нескольких поколениях жителей одной деревни, начиная с дореволюционного времени и кончая послевоенными днями. Виталий Данилович называл ее народной книгой. Жалко, что она не была переведена на русский язык.
Трогала пылкое сердце юного читателя и жизнь самого Мраньки, такая близкая и понятная не только любому чувашу, но и всякому человеку, стремящемуся к правде. В самом Мраньке безусловно присутствовал дух борца, который соглашается на многие жертвы ради своей правды, и которого не могли сломить жесткие внешние обстоятельства, такие как клевета, тюрьма, унижения.
Конечно, «Век прожить…» — роман в чем-то биографический, но далеко не обо всем было сказано в этой книге. Есть мнение, что Мранька сидел в тюрьме за то, что во время Гражданской не хотел стрелять в своих же и вернулся с театра военных действий в свою деревню без разрешения. Это ему и вменили в вину.
Интересно было бы и нам знать кое-что из биографии этого самобытного писателя и большого человека. Родился Никифор Мранька (Мораньков) 9 июля 1901-го года в деревне Пиндиково Чебоксарского уезда (ныне Козловского района Чувашской Республики). В 1913-ом году после окончания церковно-приходской школы поступил в двухклассную школу, в которую нужно было ходить почти за семь верст. Однако учебу пришлось оставить ¬— к тому времени отец его ослеп. Подросток вынужден был пойти работать, чтобы прокормить отца, мать и двух младших братьев. Был вёсельщиком у бакенщика на Волге, в Казани прислуживал в чайной и в магазине у частных торговцев, потом был чернорабочим на барже, матросом на буксирном пароходе, грузчиком леса.
После революции добровольно вступил в ряды Красной Армии и на Восточном фронте воевал против Колчака, получив ранение на подступах к Челябинску. В 1922-ом году он самовольно оставил боевую часть и вернулся домой, за что был осужден на один год. Демобилизовавшись, трудился лесорубом и лесосплавщиком, затем в родной деревне организовал трудовую артель по погрузке и разгрузке леса. Благодаря многим талантам в конце 1920-х его избрали председателем Главной земельной Комиссии республики. Несмотря ни на что писатель продолжал публиковать свои произведения, по которым успешно ставились пьесы в местных театрах. Во время Великой Отечественной войны он был призван в армию, служил политработником, но участвовать в боевых действиях ему не довелось.
После демобилизации Мранька был принят в Козловский райком на партийную работу. Вновь надев костюм чиновника, он стал тяготиться двойной моралью тогдашнего времени: ведь с трибун громко говорили об успехах, а о недостатках умалчивали. И вот, на одной из партконференций 1950-го года, писателя-правдолюбца «прорвало». Он выступил с резкой критикой руководителя Козловского райкома партии Имуллина, который так увлекся темпами хлебозаготовки, что большинство колхозников остались без хлеба, а многие колхозы — без семян и фуража... В своем выступлении Мранька бьет «не в бровь, а в глаз»: «Мы не сумели предостеречь товарища Имуллина от порочного метода руководства».
После этого выступления Мранька и пострадал. Его вызвали в Чебоксары, отобрали партбилет, а самого по дороге на пристань арестовали. В июле того же года его исключили из партии, а затем осудили на десять лет, обвинив в антисоветской агитации. И только в октябре 1956-го года дело было прекращено за отсутствием состава преступления.
Перед партконференцией текст своего выступления Мранька зачитал супруге. Та, заплакав, сказала: «Этим ты ничего не изменишь, лишь погубишь себя». На что этот мужественный человек ответил: «Будь что будет. Выступлю, ведь кто-то должен заступиться за колхозников».
Потом проблемы были не только у него, но и у членов семьи, им не давали ни работать нормально, ни учиться. Но репрессии и преследования близких не сломили дух писателя, даже в заключении он боролся с несправедливыми тюремными порядками, объявлял голодовку.
Первую книгу романа-эпопеи «Век прожить — не поле перейти» Мранька завершил и сдал в издательство еще до тюрьмы. В заключении работал над последующими частями. Хорошо зная народные обычаи, он чувствовал дух народа, разбирался в особенностях крестьянского хозяйства, в плюсах и минусах общинного землевладения, что и было мастерски отражено в его произведении.
Выйдя на свободу, писатель до конца своих дней (умер в феврале 1973-го года после неудачной операции) неустанно работал над эпопеей, лишь немного не завершив ее последнюю, восьмую, книгу…
Вот такая непростая, но яркая жизнь.
К марту Анатолий осилил половину мранькиного романа, и так втянулся в это дело, что просыпался «внутри книги», проживал день с героями «Века…», переживая их непростую судьбу, да и засыпал с мыслями о том, что будет дальше. И даже после того, как, примерно к маю, дочитал последнюю страницу, долго не мог успокоиться. И уже не совсем понимал — из-за сюжета книги он стал таким задумчивым или нелегкая, полная скорбей и человеческой несправедливости жизнь Мраньки его так волнует. Мать все поняла и однажды, посмотрев на него пристально, кратко заметила:
— Перечитал.
Попросила его воздержаться от книг хотя бы недельки на две-три, побольше бывать на свежем воздухе и не забывать кушать вовремя.
Толик мать послушал, но работа в его сознании и душе шла не по-мальчишески серьезная. И даже волоча санки на лучшую в селе горку на краю одного из оврагов (надо было успеть воспользоваться последним снегом), он всё думал: «А как бы я поступил в такой-то и такой-то ситуации? Выдержал бы давление окружающих? Не побоялся бы постоять за правду?»



Валенки валять

Мы уже поняли, что Толик по своей натуре был трудолюбивым увлеченным мальчишкой и не боялся никакой работы, в начале весны даже научился валенки валять. В деревне была специальная чесально-валяльная фабрика. Конечно, «фабрика» — громко сказано: в просторном помещении важным и полезным делом занимались около пяти-шести человек. Но не только всю деревню обували в это войлочное чудо, но и для канашских магазинов и рынков продукции оставалось прилично. К валяльщикам-валеночникам его направил дед, напутствовав шутливо: «Иди и без мастерства не возвращайся. А чтобы тебя с большей охотой обучали, вот, передашь мастеру банку липового меда, я с ним договорился. И запоминай все хорошенько, что там увидишь».
Секретов у валеночного ремесла было достаточно, и некоторые Толик, скажем так, усвоил. Но основное дело было нехитрым: шерсть нужно вычесать как следует, потом приложить разные клочья между собой, слой за слоем, и загладить в специальной форме в зависимости от размера.
Через неделю он принес домой свои первые, пусть и не идеальные, но вполне практичные валенки и вручил их отцу. Радовалась вся семья. Все хотели пощупать и примерить эти мягкие черные валенки. При этом Анатолий сказал:
— Папочка, я не забыл те кирзовые сапожки, которые ты мне подарил, когда я был совсем маленьким. А эти валенки я дарю тебе.



Былое. Земля, налоги, суды

Почему Анатолий так любил слушать рассказы про старину? Ведь даже когда он был совсем маленьким, даже тогда он испытывал живой интерес к тому, что было в прежние времена. То ли это крестьянские гены давали о себе знать, то ли передалась ему та любовь, с которой дед Петр рассказывал свои истории о былом. Толик часто слышал присказки, вроде: «Вот раньше жизнь была…» или «Раньше люди были совсем другие» и время от времени слушал рассказы об этой самой жизни, которая «раньше была», удивлялся слышанному и внутренне соглашался с тем, что это «былое» почему-то совсем не похоже на нынешнее. И иногда жалел, что кое-что из «бывшего когда-то» уже не вернуть. Хотя, как знать…
Особенно ему нравилось слушать и читать (была в библиотеке такая старая, трудночитаемая книга с таблицами) о том, какой необычной жизнью жили крестьяне лет сто назад. В то время люди умели договариваться между собой и совместно поддерживать общий порядок. А государству крестьянин платил налог, сдавал зерно и безплатно отрабатывал на различных работах.
— Дед, а откуда крестьяне брали деньги?
 Дед Петр улыбнется, почешет подбородок и пошутит:
— В огороде находили.
Настроится на серьезный разговор, в раздумьях медленно покивает несколько раз головой, смотря куда-то вдаль и продолжает:
— Раньше для крестьянина земельный надел имел очень большое значение: от него и питались, и деньги получали. Деньги больше ниоткуда не приходили, поэтому каждый из нас за свою землю готов был голову сложить. Но также и налоги приходилось платить Царю. Вот только не все вовремя это делали, любили на чужом горбу кататься.
Толик представил как какие-то веселые дикие люди в красных рубахах садятся на спину другим, которые в белых рубахах и весело кричат: «Но-о!» А у тех вид невеселый, уставший.
— Дед, а их как-нибудь наказывали за это?
— Крестьян, не заплативших вовремя налог, ругали на собраниях. Если такой неплательщик не исправлялся, то к нему домой приходил староста вместе со сборщиком налогов и забирал из этого хозяйства плуг, топоры, косы, котлы, тулупы, хушпу (женский головной убор с монетами), даже одеяла с подушками уносили.
—  И подушки?!
— И подушки.
— А куда всё это девали?
— Если хозяин дома вовремя не выкупал свои вещи, их продавали. А вот когда с оплатой долга крестьянин «тянул» по нескольку лет, долги этого человека делили между другими крестьянами, а его землю отбирали и раздавали народу. Правда, не припомню, чтобы в Ярёмах было подобное, а вот в соседних деревнях встречалось. А у нас не платили вовремя, в основном, те, кто предавался пьянству, лени или разгильдяйству.
— У них тоже подушки забирали?
— Нет, хуже.
— Что, в тюрьму?
— Зачем в тюрьму? А кто его голодных деток кормить тогда будет? Разгильдяев, лентяев и выпивох били розгой в конторе. А следил за этим волостной старшина, была такая должность, даже фамилию его помню — Зайцев.
— А их судили перед этим?
— Предупреждали, и не один раз. А в судах решали серьезные вопросы, неотложные.
— А какие? — Анатолий, в этот момент распутывающий леску для будущей рыбалки, отложил потемневшую лесковую «мочалку» и придвинулся ближе к деду, который, то приближая к своим глазам, то удаляя, исследовал свои парадно-выходные сапоги в преддверии скорых ярмарок.
Дед с любовью посмотрел на пытливого внука:
— Много было спорных вопросов, внучок. Люди никак не могли поделить землю, наследство; в суде разбирались с ворами, драчунами, мошенниками. И если чья-то скотина потравила чужие посевы ржи — тоже шли в суд.
— Дед, а без суда люди разве не могли договориться?
— Мы бы с тобой договорились, но не все люди так понимают друг друга. Хотя, конечно, много мелких вопросов  обсуждали вместе со стариками. Они могли хорошо рассудить, никаких судов и не нужно после них. Или собирали жителей села. Виновного сначала ругали на этих собраниях, потом он приносил два ведра домашнего пива, угощал всех, и вопрос снимался. А вообще люди были суеверными и порой спорные вопросы решали очень и очень странным способом.
— Каким, дедушка?
— Ну, например, заставляли грызть землю. Или  целовать топор. И никто не хотел связываться с судами. Знаешь пословицы про это?
— Нет, вроде…
— Тогда вот: «Лучше встать на горох, чем перед судом». Или: «Дело в суде, как вода в корыте», то есть тухнет или просачивается. Ведь часто в суде выигрывали богатые, давая взятки судьям. А бедные оставались ни с чем.
— А детей судили, как сейчас?
— Детей не судили, но за их провинности отвечали родители, которых тоже ругали на собраниях, принуждали заплатить за причиненный ущерб. Родители давали слово, что их дети больше не сделают плохого. Отец такого ребенка просил у народа прощения и делал для всех угощение.
Дед помолчал немного и добавил:
— Потому и говорят: «Чем давать ребенку богатства, лучше дай ему ума».



«Ахтунг, ахтунг!»

Когда потемневший снег стал сходить сперва местами, а затем и целыми «плацдармами», в школе была объявлена апрельская уборка. Первым делом собирали граблями старые ветки и листья. Попадались обрывки тетрадных листов, прошлогодних газет, старые бинты, битые стекла, окурки. Конфетных фантиков практически не было, конфеты были редкостью, а фантики от них, неописуемые по своей пестроте, собирались и хранились (особенно девочками) в коробках от леденцов или шоколадных ассорти с разными начинками. Последние считались еще более редким лакомством.
Убирая территорию, учащиеся не халтурили, стараясь заглянуть в каждый уголок, заросший прошлогодней пожелтевшей травой.
К школьникам во время серьезных уборок обычно прикрепляли двух рабочих из колхоза, которые выносили тяжелые носилки и мешки с мусором, разбирали (при необходимости) старые пришкольные сараюшки и т.д. И вот, когда дети в этот раз дружно выполнили свою работу, а рабочие так и не появились (может, «загорали» на ласковом апрельском солнышке где-то неподалеку), Анатолию пришла в голову шальная мысль.
Дело в том, что рядом с учительской находилась тесная радиорубка, из которой по школьному радио (в том числе и проведенному на улицу) крутили бодрую музыку — пионерские хоры, классику, песни времен войны, иногда делали объявления, в том числе и благодарности хорошо показавшим себя школьникам. Так вот, Анатолий, быстренько забежав в здание школы, открыл дверь рубки. Никого. И так соблазнительно маячила небольшая стойка с микрофоном на пустом столе, что наш герой не удержался. Он придвинулся к стойке, уверенно взял гладкую железку в обе руки, нажал на кнопку связи на столе и… 
Только сегодня на уроке немецкого языка они разбирали некоторые команды, которые использовались немцами во время войны. И вот, по всей пришкольной территории пронеслось: «Ахтунг, ахтунг!»
Все замерли.
А веселый мальчишеский голос продолжал:
— Эй, рабочие, мы вас уже полчаса ждем, срочно прибыть для уборки территории!
Толик слышал свое эхо, гулявшее по школьному двору, хотя «микрофонный» голос сильно отличался от его собственного.
Снова повторил эту фразу.  Ему понравилось, и Толик стал подумывать: а что бы еще такого «сбацать» в микрофон? Может, спеть? Но что именно? В голову, кроме «Широка страна моя родная…», ничего не лезло. И тут кто-то сильно потянул его за курточку сзади, как одергивают на войне неопытных солдат, слишком уж высунувшихся из окопа. То был его классный руководитель.
— Ты что тут чудишь? — сконфуженно и даже как-то испуганно сказал он.
— Я?.. Хотел ребят повеселить… — смутился в свою очередь и Толик. — И рабочие наши где-то застряли…
По виду Данилыча Анатолий понял, что, видимо, дал маху.
— А что, Виталий Данилович?... — неуверенно спросил он.
— Эх, Толик, Толик… Зачем же на полсела кричать по радио «Ахтунг»? Знаешь, как это может быть расценено? Как крайняя несознательность, порочащая облик советского человека.
— Так мы же на немецком это сегодня проходили!
— Одно дело — на немецком, другое — орать по радио. Есть такое слово «контекст». Так вот, важен контекст, понимаешь?
— Не совсем.
— Так, ладно, потом объясню. Сейчас наверняка прибежит завуч с директором, как бы нам с тобой по шее не надавали.
— А Вам-то за что?
— Как «за что»? Я твой классный руководитель. Отвечаю за тебя, понимаешь?
Вот только теперь Анатолий Максимов, кажется, понял, как выглядит ответственность учителя за ученика, о которой столько говорят. Данилыч перешел на шепот:
— Слушай, пока никого нет, запомни: ты не хотел говорить это, но сам не знаешь, как это у тебя вырвалось. Просто вырвалось.
— Но это неправда!
— Более того, — проигнорировал его слова Данилыч и, глядя ему в глаза, продолжал серьезным голосом, — осознаёшь свою вину и очень просишь у всех прощения.
— За что?
— Не понимаешь? Ты подводишь меня, всю нашу школу и своих родителей. Ты ведь понимаешь, что за твои проказы и они пострадать могут?
Неприятный холодок пробежал по спине Анатолия. Он сейчас согласился бы руку отдать, лишь бы не стали из-за него позорить отца с матерью.
А Виталий Данилыч неожиданно завершил свою речь словами:
— И молись, чтобы они комиссию против нас не собрали.
И, закрыв рубку на ключ, быстрыми шагами пошел в учительскую, оставив недоумевающего Толика посреди коридора.
Толик стоял и «переваривал» случившееся. Действительно ли так страшно то, что он сделал? И кто такие эти таинственные «они», которые должны собрать комиссию? В задумчивости Максимов побрел прямиком домой, ни с кем по пути не разговаривая, а лишь отмахиваясь.
Комиссию «они» действительно собрали, Толика «взяли в оборот», стращали тюрьмой (всерьез или так, попугать — нам неведомо), Данилычу влетело (выговор), директору тоже (предупреждение), но самым печальным было то, что родителей вызывали в Канаш, в милицию, а отцу на работу письмо прислали не очень хорошее.
Тем не менее, на этот раз обошлось, история с комиссией как-то постепенно заглохла и сошла на нет, Толик учился по-прежнему, и родители работали, как ни в чем не бывало.
И лишь иногда, особенно в первое время после происшествия, старшеклассники, да и некоторые подвыпившие односельчане шутливо, по-доброму говорили нашему пятикласснику: «Эй, Ахтунг, поди сюда!» Но прозвище это к нему не пристало, и через пару месяцев об этом случае и вовсе забыли. К тому же в стране происходило столько интересных и важных событий, что не до непоседливого сельского мальчика всем было.



Старина. Одежда

Недели за две до Пасхи бабушка попросила Анатолия слазить на чердак, найти старую прялку. Соседка, державшая овец, дала Анне Кузьминичне немного шерсти (осталась после уплаты очередного «шерстяного» налога), и бабушка хотела связать к Пасхе хотя бы две пары носок, поскольку неизвестно было, в валенках еще ходить придется или можно будет уже ботинки одевать. А без хороших носок в ботинках как-то холодновато ходить-то. Конечно, старшие дети уже умели завязывать портянки, но в носках всё же поудобней будет.
Толик любил чердаки. И не только свои. Они для него были словно бы сокровищницами, полными разных редких вещей и давно забытых диковин, хранилищами не только историй, а пожалуй, и само;й истории.
На их чердаке пахло сушеным зверобоем и мятой, вяленой вишней, яблоками и березовыми вениками, раздвинув которые, Толик посветил фонариком в тот угол, где предположительно должна была пребывать та самая, ожидающая своего часа, прялка.
Прялка действительно оказалась там. Красивая, резная и довольно увесистая. Анатолий невольно залюбовался этим мастерски, с большой любовью выполненным предметом. Раньше прялка занимала угол в дедушкином с бабушкой домике, но руки до нее не доходили, и она просто стояла и пылилась. Когда Константин построил дом с просторным чердаком, бабушкина прялка перекочевала туда.
 Пора было спускаться, но Толик Максимов хотел задержаться здесь подольше. Ему очень нравилось это место. Он бы и читать сюда приходил, да только темновато тут было. Батареек на фонарик не напасешься, а с керосинкой ему на чердак было строго-настрого запрещено забираться, не говоря уже о свечах.
Вдохнул еще раз один из самых родных запахов. Спустился. Торжественно вручил бабушке прялку. Анна Кузьминична осмотрела ее внимательно:
— И ничего с ней не случилось, всё та же. Ты бы знал, сколько времени я провела у этой прялки, когда в девушках ходила. Внучок, давай-ка попьем чайку, я тебе расскажу кое-что.
Толик сразу согласился, зная, что бабушка вытащит белый хлеб, мед, и можно будет есть их без ограничения. Бабушка добавила:
— И  Тому позовем.
И тут же:
— Томка! Белый хлеб с медом на столе!
 Как только девочка услыхала про хлеб с медом, тут же заворочалась, зашебуршала и вскоре неуклюже, по-детски слезла с печи, на которой спала всё это время. С заспанным, но улыбающимся лицом (да и волосики торчали в разные стороны) уселась за стол. Бабушка аккуратно вынула из духовки еще не успевший остыть самовар. Она могла бы воспользоваться и чайником, но в случаях, когда той или иной ситуации хотелось сообщить особую тожественность, она ставила на стол самовар. Сейчас была именно такая ситуация — на бабушку нахлынули воспоминания, и так они ее переполнили, что захотелось ей с кем-то поделиться этими чудными крупицами жизненного опыта. Когда все уселись, баба Аня начала свой рассказ:
— Раньше одежду женщины шили дома. Швейных машинок тогда не было, вот и обходились иглой, нитками и наперстком. Перед этим сами кроили побеленные на летних росистых травах холстины. Из них выходили хорошие рубашки и платья. Взрослые девушки шили себе несколько платьев, прекрасно зная, что выйдя замуж, на себя времени почти не останется, нужно будет обшивать мужа и детей. Во время свадьбы родня и гости наблюдали, сколько приданого у невесты (одежды, одеял, подушек, перин и ситцевых отрезов).
— Бабушка, а что такое «ситцевых отрезов?» — спросила Тома, уже успевшая наполовину справиться  с большим ломтем хлеба.
— Ну, это такие куски материи с ярким рисунком. Но праздничные мужские рубашки и женские платья шили не из ситца, а из холстины и украшали узорами. Рубашки были без воротника, обязательно с поясом. Слышали слово «распоясанный»? Это когда мужик шел без пояса, шумно себя вёл, часто пьяный, и от него все ждали беды.
— Ба, а когда швейные машины появились? — спросил Анатолий.
— В наших краях — где-то в самом начале 1900-х годов. А когда началась коллективизация, то почти перестали шить и вышивать вручную. Тем не менее, носки, варежки, шарфы вязать продолжали. В старину у женщин все зимнее свободное время уходило на шитье одежды и вязание, поскольку денег на покупку мануфактуры не хватало.
Для изготовления ниток сами в поле выращивали коноплю, молотили её, вязали снопы, которые, штук по семьдесят, связывали в плоты и пару недель замачивали в маленьких прудах. Потом сушили на заборах или в поле, вкруговую прислонив друг к другу. Когда конопля высохнет как следует, ее отбивали особыми палками и отдирали паклю. Затем эту паклю мяли или трепали, встряхивали, расчесывали гребенкой или специальной чесалкой. Получившуюся пушистую кудель сворачивали колечком — и в амбар на хранение. Излишки продавали на базаре.
Осенью женщины и девушки из кудели пряли нитки (из остальной кудели делали пеньку, веревки). Пряли всю зиму вот на таких прялках, — бабушка с чувством погладила принесенную Анатолием прялку, — Женщины пряли дома, а девушки — на посиделках.
— Что такое посиделки? — спросила Тома, которой, с одной стороны было интересно слушать бабушку, а с другой, после сытного полдника, снова хотелось на печь.
— На посиделках, внучка, девушки не только пряли, но и пели песни, знакомились с парнями, приходившими в гости Иногда девушки ездили к родным в соседние деревни, и там тоже устраивались посиделки. В одной избе могло собраться человек двадцать — целый хор.
— А из ниток сразу шили? — задал свой вопрос Толик, помогая маленькой Тамаре залезть на печку.
— Не сразу. Весной нитки замачивали в кадушке с зольной водой и ставили ее в теплую печку. Потом в эту кадушку добавляли сырые яйца и сыворотку. После этого нитки полоскали чистой водой, сушили и наматывали на катушки из бересты.
— А потом?
— Из готовых ниток ткали холсты на деревянном ткацком станке, такие были в каждом доме. Получившуюся ткань тоже замачивали в теплой зольной воде, споласкивали чистой водой и расстилали на свежем снегу. И лежали холсты целую неделю на снегу и за это время становились белыми-белыми от солнца и снега. Потом их сворачивали и отбивали палками. А хранили холсты в сундуках, как ценную вещь, ведь много труда в них было вложено. Зато и носили такие холщовые платья и рубашки всю жизнь. Да еще и детям передавали. Какая современная одежда с ними сравнится?
— Бабуль, это ты говоришь про рубашки, которые дед на праздники одевает? Они с таким красивым узором, нарядные.
— Да, и у твоего отца тоже такая есть, но он ее не одевает, бережет. А ты знаешь, что это не просто узоры, каждая часть рисунка на рубахе что-то означает. Вот такая закорючка, — и бабушка пальцем на столе «нарисовала» крест-накрест несколько «палочек», — это человек. Вот такой квадратик — простое поле. А точки на квадратике — засеянное поле. «Острая крыша» — дом. А вот такими линиями, — баба Аня снова рисует, — обозначаются птицы.
— Здорово! — только и смог выдохнуть Анатолий, — Получается, что рубаха — это как картина или книга?
— Да, для того, кто умеет ее читать. А знаешь, — бабушка снова погладила свою старую прялку, — ведь и на прялке вся эта резьба — не просто  узоры.
— Неужели и они что-то обозначают?
— Не просто «что-то», а очень многое. Вот, например, этот большой круг, — баба Аня обвела пальцем давным-давно вырезанный умелым мастером узорчатый круг, — Он состоит из четырех частей. Это весна, лето, осень и зима.
Анатолий вгляделся в резной круг и воскликнул:
— И каждая из этих частей делится еще на три части! Месяцы?!
Бабушка довольно кивнула.
— Так это что, календарь что ли?
— Так, внучок, — баба Аня улыбнулась. — И это очень, очень древний календарь.
— А откуда древние люди знали всё это?
— Наблюдательные были. Если бы ты умел читать эти рисунки, ты бы увидел, в какой месяц нужно пахать, в какой сеять, а в какой урожай собирать. Раньше все деревенские девочки и мальчики это знали.
— Бабушка, ты меня научи как-нибудь понимать эти рисунки.
— Вот теперь прялка будет стоять в этом углу, приходи, когда будешь посвободней, спрашивай, что вспомню — расскажу. Научиться этому несложно.
Пока Анатолий беседовал с бабой Аней, ему удалось «справиться» с очередной порцией сладкого хлеба. Он доложил в свое блюдце еще несколько ложек янтарного меда и спросил:
— А ноги прежние люди обували в лапти или сапоги?
— Бо;льшая часть людей ходила в лаптях и зимой, и летом. Сапоги для праздников держали, да и то не все. Вот богатые могли всё время в сапогах ходить, а бедные — нет. Лапти умели плести все мужчины и некоторые женщины (безмужние), но чаще всего это делали старики, они плели зимой на всю семью. У молодых мужиков на плетение лаптей не хватало времени, поскольку зимой они работали на тяжелых работах, заготавливали лес. Когда закончились послевоенные голодные годы, и страна стала производить много хорошей обуви (да и от войны много сапог осталось), лапти постепенно плести перестали. Но дед ваш умеет это делать. Раньше плел такие крепкие лапти, что чуть не на год хватало.
— Попрошу у деда Петра, чтобы и меня научил, — произнес Толик, попивая свой чай.
Бабушка наигранно прищурилась:
— А зачем тебе это?
Толик, не задумываясь, ответил:
— В жизни пригодится. Ба, а шубы тоже сами шили?
— Был у нас тут один мужик — Николай с кривой губой,  родом из под Нижнего. Так вот, хорошую шубу, пальто или костюм ему заказывали. Он в Ярёмах зимовал каждый год, жил и питался у того, кому шил. Хороший был мастер. Шуба ведь это целое состояние, ее по наследству передавали. Мы больше в овчинных тулупах ходили.
Анатолий допил свой чай. Поблагодарил бабушку, еще раз подошел к прялке и потрогал ее резной узор-круг, посчитал «месяцы». Вспомнил, что ему нужно напоить корову и постелить свежую постилку ей и Ветерку. Постилку до середины весны почти не убирали, и Зорька стояла выше обычного, смотря сверху вниз на свои деревянные ясли. Толику захотелось принести ей свежего сена, что он и сделал. Корова, довольная, вращая головой, тут же устремилась в глубину яслей, вдыхая аромат лугов, которым очень скоро вновь суждено было ожить от зимней спячки и зацвести.



Снова Пасха. В Сугайкасах

Перед Пасхой на школьный двор стали завозить материалы: бревна, доски, брус, кирпич, много кирпича. Колхозное начальство все-таки решило воплотить свою мечту о реконструкции обветшавшей школы. Но, по сути, это было возведение новых зданий. Строители, словно бы застоявшись без добрых дел, взялись за строительство «с огоньком». К школе отношение у них было особое, ведь строили, можно сказать, для своих детей. В результате к концу года на основном школьном пятачке уже стояло одно кирпичное здание для двух классов и деревянное здание  для четырех.
Дальнейшая учеба продолжалась на фоне развернувшейся стройки. Виталий Данилыч, как классный руководитель, занимался с ребятами не покладая рук. Зная неугомонный характер своей учащейся братии, он всегда придумывал им какие-нибудь занятия, благодаря чему у мальчишек не оставалось времени на всякие там «внештатные» дела, то есть некогда было хулиганить. Конечно, самые бойкие и в этом плотном графике находили прорехи и умудрялись «отличиться», особенно Леша с Германом. Да и Толик при случае, как мы знаем, мог пошалить.
Данилыч не только сам разрабатывал планы занятий для ребят. Он шел дальше и часто просил других учителей «поплотнее» поработать с 5-м «Б». И не только в учебное время.
И вот, Тимофей Иванович договорился со школьниками из соседнего села Сугайкасы, и на Пасху вечером пятиклассники поехали к ним в гости на чай с пирогами, который организовали в школьном музее старины. Что это был за музей! С какой любовью и внимательностью в нем были собраны предметы старинного быта: прялки, народная одежда, со;хи, топоры, чайники, угольные утюги, жернова; и много чего другого. В музее не было традиционных военного уголка и уголка революции, поскольку несколько витрин и стендов с военными фотографиями и предметами располагались по стенам широкого школьного коридора (а о революции здесь как-то забыли).
Вечер прошел весело, юные сугайкасинцы, одетые в национальные костюмы, пели народные песни, делились обычаями своей деревни, рассказали много интересного об истории их малой Родины и некоторых экспонатах. И было все так увлекательно, что яремским школьникам тоже захотелось устроить такой музей в своей школе. А экспонатов (и они были уверены в этом) соберут не меньше, чем их новые друзья из Сугайкас.
В конце встречи им раздали по крашеному яичку и поздравили с Праздником. Надолго запомнил Анатолий Максимов такую картину: его класс постепенно заполняет кузов древней, как мир, полуторки, и всё это время их сугайкасинские ровесники в красивых одеждах стоят на широком школьном крыльце под не очень яркой лампой, машут им руками и что-то красивое поют не прощанье.
А дома ждал большой пасхальный стол, на котором еще оставалось довольно много кушаний. Как только стало вечереть, его занесли в дом, а с утра он был накрыт во дворе (погода позволяла), и после ночной Пасхальной службы все желающие могли прийти к ним в гости без приглашения и отведать праздничной трапезы. Тогда часто за столом слышалось: «Христос Воскресе!» Колхозное начальство на это, как правило, закрывало глаза. Пасха Господня оказалась советской власти не по зубам, да и сами начальствующие праздновали её дома по-тихому. Так же, как и детей своих крестили.
 А что же было на праздничном столе в этот раз? Уже известные нам шарттан (и суп из него), йава и юсман, хуплу, пелёш и пуремечи. Но самым долгожданным (пусть и не самым изысканным) блюдом были хуран купли — сваренные в котле пирожки с начинками из творога с яйцом, мятого картофеля со сметаной и из мяса с луком — кому как повезет. Рядом стояла большая чашка растопленного масла, в нее-то хуран купли и обмакивали. Пользовались успехом и тултармаги — кишки, начиненные жирным мясом с ячменной кашей, сваренные в котле, а затем слегка поджаренные.
Гости ели вдоволь, пили немного. Слегка пританцовывая под гармошку, пели песни — веселые, но без намека на хоть какую-либо пошлость, ведь Праздник ничем омрачать было нельзя.
Пока ехали из гостей, пока прощался со своими друзьями по приезде в Ярёмы, юный организм Анатолия проголодался и попросил «подкинуть еще дровишек», как выражался один киноперсонаж из недавно просмотренной средненькой кинокомедии. Поэтому, вновь встретившись с праздничным столом, наш герой, еще раз поприветствовав родных пасхальным приветствием, уселся с краешку и, набрав на свою тарелку всего понемногу, с удовольствием стал кушать. В голове вертелись услышанные в Сугайкасах рассказы и песни, виды экспонатов музея, и он думал о том, как бы и им в их школе устроить подобный музей.



Немного о вере

Думаем, самое время сказать несколько слов о вере чувашского народа на примере истории Больших Ярём. Лет через сто после основания деревни, жителей, бывших язычниками, крестили. Крестились чуваши охотно, поскольку уже достаточно много знали о Православной вере от русского и других соседних народов, принявших Христианство. По сказаниям старожилов, Крещение жителей села началось с Ивана Пибука, родившегося еще при Императрице Елизавете Петровне. Его дед первым переселился на Озирму из соседней местности, а отец был богатым и уважаемым человеком. После Пибука был крещен и назван Николаем трехлетний мальчик Нишка. Это был один из предков известного в Ярёмах Николая Константинова.
 Народные особенности наложили свой отпечаток на представления чувашей о некоторых религиозных предметах. Толик с раннего детства слышал, как взрослые часто упоминали  о Рае и аде. Рай он представлял как огромный прекрасный сад, окруженный вечно зеленеющими полями. И в саду том всегда светит солнце, не бывает зимы, и растут лучшие в мире яблоки, груши, вишни и сливы. А вот ад в его воображении не имел такой четкой картинки и воспринимался как какой-то темный, тяжелый фон. И когда он однажды спросил деда Петра о том, что такое ад, то услышал следующее:
— Это место, куда попадут люди, делавшие плохие дела и не попросившие за это прощения у Бога. Это страшное место — огромная площадь, которой конца и краю нет, и посреди нее висит такой же большой котел с кипящей водой, в котором варятся грешники. Варятся, мучаются и умереть не могут. Над этим котлом сделаны перекладины на столбах. На этих перекладинах тоже висят не покаявшиеся грешники: одни вниз головой, а другие — подвешенные за язык. Последние — это те, которые плохие слова говорили, врали много или клеветали на других.
Толик хорошо запомнил это описание и очень старался жить так, чтобы не оказаться в таком страшном месте.
Затрагивая тему веры, надо сказать и то, что у некоторых чувашей, особенно у невоцерковленных, сохранились языческие пережитки. Например, суеверия, связанные с  киреметью, в которую они верили, как некоторые верят в домовых.  Поэтому эти люди побаивались киремети, старались ее «ублажить», «задобрить». Но было немало яремчан, которые всё это считали глупостью и посмеивались над теми, кто носил киремети тарелки с едой в березовую рощу.
В общем итоге Православие у чувашей укоренилось прочно, детей крестили, в церковь ходили, праздники церковные чтили. И когда с 20-х годов по всей стране начались  гонения на верующих, очень многие, в том числе и в Ярёмах, предпочли потерять имущество, покинуть насиженные места, но сохранить веру. Самые крепкие и стойкие из них прошли через тюрьмы и лагеря, а некоторые сподобились и мученические венцы принять, сохранив верность Христу даже до смерти.



Музею быть. Турнир

Виталий Данилыч, услышав от ребят идею о создании школьного музея старины, желание это одобрил и сказал:
— Сделаем, ребятки, так: я составлю список тем для докладов, и каждый из вас выберет тему, касающуюся одного из ремесел и предметов народного быта, которые могли бы составить коллекцию будущего музея. Но для начала предлагаю музей сделать не школьным, а классным. Поймите меня правильно, но для школьного музея требуется куча разрешений, нужно писать письма, ждать ответа — одним словом, время потеряем. Школьный музей похож на «летучий» партизанский отряд на войне — формируется быстро и действует наверняка. Это не то что сформировать дивизию. К тому же на создание классного музея у меня достаточно полномочий.
На том и порешили. Темы были составлены в тот же день. Кому-то досталось кузнечное дело, кому-то окна-двери, кто-то взял про печи, кто-то о гончарном деле, кто-то взял тему сундуков, шкафов, кто-то — строительство домов, а кто-то — подготовку сырья для последующего витья веревок, так необходимых в хозяйстве. Девочки разобрали темы по одежде. А Толику Данилыч, хорошо зная его род, предложил взять близкую тему изготовления телег, саней и колес. Всем докладчикам были обещаны хорошие отметки, если не поленятся и соберут действительно стоящий материал. Было еще два условия: о ремеслах и предметах нужно было рассказывать на примере жителей Больших Ярём, и было бы желательно договориться с кем-то из бабушек-дедушек, дабы они передали в фонд будущего музея те или иные предметы крестьянского быта. Вернее, дали свое согласие на это.
— Пока ничего сюда не тащите. Сперва проведем нужную подготовительную работу, а там и с экспонатами решим, — предупредил Данилыч.
Анатолия также попросили фотографировать те предметы, которые жители села согласятся передать в музей. Он с радостью согласился.
И, наконец, классный руководитель резюмировал:
— Возможно, нам понадобятся какие-то деньги, чтобы купить краску, рамы и стекла для стендов. Придется самим заработать.
— А как, Виталий Данилович? — спросил Алексей.
— Очень просто. Соберем побольше металлолома, сдадим и получим, либо купим всё необходимое.
Пока наши пятиклассники корпели над новыми докладами и ходили по дворам, уговаривая яремчан, едва понимающих, что от них хотят, отдать свое добро, Данилыч договорился с воспитанниками Канашской школы-интерната, и в один из дней свозил весь класс, как и обещал ранее, к ним в гости на турнир по шашкам и шахматам. Юные шахматисты готовились к этому соревнованию целый месяц, совершенствуя мастерство. В результате команда шахматистов в общем зачете с большим преимуществом выиграла этот турнир, а вот по шашкам сильнее оказались канашские. Анатолий сыграл так: одна победа и две «ничьи». «Неплохо, очень неплохо», — несколько раз отозвался о его игре Данилыч, обходя столы с играющими. Он сам и научил многих по-настоящему играть, причем играть честно. И если некоторые ребята в трудной ситуации спрашивали у него взглядами, когда он подходил, какой ход лучше сделать, Данилыч оставался  подчеркнуто равнодушным лицом. А когда кто-то слишком выразительно продолжал спрашивать его «глазами», смотря то на него, то на определенное место на доске, уважаемый гроссмейстер в ответ хмурил брови и шел дальше.
После вручения грамот пили чай со всякими вкусностями, включая шоколадные конфеты (да, по одной на брата, но всё же), рассказывали разные интересные истории. У некоторых этих канашских ребят (на самом деле большинство из них были из районных сел и деревень) отцы умерли от фронтовых ран спустя годы после войны.
 Эти соревнования дали хороший толчок для того, чтобы между юными яремчанами и интернатскими завязались дружеские связи. Особенно потянулись благодарностью ребята-канашцы к Виталию Данилычу, поскольку многие из них уловили его честную, безкомпромиссную позицию во время турнира. Такое в игре не утаишь. С этих пор дети из интерната несколько раз в году стали бывать в гостях у яремских школьников.



Старина. Народные промыслы

С того дня прошло чуть больше недели, и, наконец, настало время докладов о яремской старине. Ребята подготовились очень хорошо. И Толик, кроме своего доклада, принес целую кучу фотографий, которые расклеили на классной стене. Сперва он фотографировал медогонки, топоры, печки, бороны, как и договаривались. Но потом понял, что было бы неправильно не снять самих дедов и бабушек, так, кстати, похожих на его любимых деда Петра и бабу Аню. Многие персонажи Толиной фотогалереи приходились родственниками его одноклассникам, потому что почти у каждого дома были старинные предметы, причем некоторыми из них еще пользовались, особенно дореволюционными утюгами, топорами и самоварами. Тем не менее, ребята были готовы принести их на временное или даже постоянное хранение в музей.
Перед первым докладом Тимофей Иванович, ведший историю, также активно поддержавший инициативу ребят, кратко рассказал о том, как жили чуваши в старину, какими ремеслами занимались. После чего сами ребята должны были озвучить пятиминутные доклады об одном из будущих предметов музейной коллекции и его предназначении. Эти доклады заняли два урока, причем никто не захотел даже на переменку выйти, так было увлекательно.
Что же интересного Толины одноклассники узнали из этих сообщений? В старину предметы первой необходимости чуваши, как и все народы европейской части России, мастерили у себя дома. Позже более сложные вещи стали изготавливать профессионалы, специально этому учившиеся у мастеров. Им нужны были не только навыки, но и особые приспособления и инструменты. Это были кузнецы, скорняки, печники. Столярничать, обжигать кирпичи и горшки, выделывать шкуры, мастерить сани и телеги тоже не каждый мог. Это делали умельцы, которые, помимо своего ремесла, не переставали держать скотину и вели, как и все, хозяйство. Вот только в поле не успевали работать, поэтому свою продукцию и результаты ремесленного труда они меняли на зерно или продавали. Часто работали на заказ.
Ребята узнали, что в их родной деревне одним из лучших печников когда-то был Терентий с улицы Лесной, которого так и называли Терентий-печник. У него было много заказов, и поскольку печная работа шла с конца апреля по октябрь (пока вода не начнет замерзать), он не успевал делать печки всем. Поэтому из деревни Ухманы пригласили человека по имени Пибук, и еще одного мастера из деревни Юманзары. И до сих пор хороших «печных» рук не хватает, они нарасхват.
Это про печи. А как дело обстояло с окнами? Здесь пальму первенства держал когда-то Матвей Алексеев с улицы Канашской. Он отлично мастерил оконные рамы, и народ звал его Матвеем-стекольщиком. Рамы также делали Константин Васильев  и Порфирий Смирнов, а на улице Полевой (Лешайки) этим занимался Иван Петров (Катра Петерен Иване). Он же изготовлял сундуки, столы, шкафы и другую мебель. Столярничать он научился во время учебы в Шихазанской церковно-приходской школе-четырехлетке.
И если без шкафа или стула прожить еще можно (поставил чурбачок — и сиди себе на здоровье), то сундук был настолько важной вещью, что без него ни один дом не обходился. Его использовали и как сейф, и как кровать, и как крайне удобную вещь для переездов и дальних поездок.
Что касается плотницкой работы, то сперва каждый сам себе был плотник. Но, начиная со второй половины 19-го века народ в деревнях стал богатеть, и зажиточные крестьяне, которые строили себе большие, добротные дома, начали приглашать русских мастеров. Вот у них-то чувашские плотники и учились.
Многие мужчины умели вырезать узоры по дереву для оконных наличников, которые делали со стороны улицы. Некоторые украшали узорами также и ворота. Еще из дерева вырезали простые чашки, кружки, черпаки, сольницы, лопаты, вилы, подносы и т.д. Из липовой коры мастерили лукошки.
А вот бондарями становились единицы. По-чувашски «катка» — это «бочка» (от русского «кадка»). Так вот, кадушки, бочки и бочонки мастерили сыновья Якова Иванова — Павел, Виктор и Илья с улицы Аслурам (теперь Канашская). И каждый из них вместо фамилии носил прозвище «Катка». Видать, хорошие были мастера. Металлической посуды в то время было очень мало (не говоря уже о пластиковой), поэтому объемная посуда из дерева очень ценилась. Ее можно было использовать десятилетиями, особенно если она была сделана из осины.
Свой доклад о кузнецах Галя Евдокимова начала с того, что своим Указом от 1697-го года царь Петр Первый запретил некоторым поволжским народам заниматься кузнечным ремеслом. Причиной этого было участие их в недавнем восстании. Стало быть, чтобы оружия не делали. Железные предметы, необходимые для хозяйства, покупались в Казани, и каждая такая покупка была событием. Деревянные бороны, деревянные кружки, деревянные замки,  навешенные на амбар, стали для крестьян того времени обыденностью. Только в начале 19-го века местным кузнецам разрешили заниматься своим делом. Известным кузнецом в Ярёмах был Григорий Иванов (жил на Аслурам), ставший позже Кузнецовым. Он был так востребован, что его годовой доход составлял 40 рублей — большие деньги по тем временам. Мимо кузнеца ни один крестьянин не пройдет — лошадь подковать, железный инструмент починить. Уголь для кузницы нужно было заготовить особый, дающий высокую температуру. Для этого нетолстые стволы срубленных берез пережигали специальным способом, складывая их «шалашиком». Угольщиком долгое время был Тихон Трофимов.
Лужением и заклепочным ремонтом ведер, чайников, кружек и прочей металлической посуды занимался Николай Тарка (Тарка Микули) с улицы Лешайки. Днем и ночью в своем старом доме он стучал железом по железу. Может, от этого он и себя стал считать железным? Когда за столом во время праздника, ему, в тонком стеклянном стаканчике, подносили пиво, он это пиво выпивал, а стакан, откусывая понемногу, «съедал». Потом окровавленными губами выплевывал в угол или за печку остатки стакана. Зачем он это делал? Хотел произвести впечатление на других? Наслаждался ужасом и одновременно восторгом в глазах односельчан? Умер он рано, заболев желудком.
О часах. Сперва часы для крестьян были диковиной. Время определяли по солнцу и церковному звону. Но постепенно часы стали появляться в каждом доме. Ремонтом их долгое время занимался Яков-часовщик, сын Николая Егорова (Юкур Микули).  Он же был основателем первой мастерской по ремонту часов в Канаше.
С большим интересом одноклассники слушали Лену Николаеву, которая поведала об изготовлении веревок, без которых не могло обойтись ни одно крестьянское хозяйство. Поэтому на каждой улице было приспособление для плетения веревок. Делали веревку из льна и мочала. Недалеко от дома, в метре друг от друга, ставили два столба высотой также по одному метру. Сверху на них прибивали толстую доску и просверливали в ней три отверстия. В каждое отверстие продевали приспособление в виде заводной ручки старого автомобиля, но поменьше. С одного конца его привязывали лен или мочало, а с другого конца цепляли доску. Хватаясь за доску, эту ручку крутили. Благодаря всему этому веревка скручивалась равномерно. Один конец ее привязывали к саням, потом приспособление крутили с двух сторон вместе с веревкой, сани передвигались, и веревка получалась ровной. Затем ее мочили водой, привязывали к столбу или дереву, натягивали и натирали куском кожи для гладкости. Маленькие веревки вязали вручную, без станка.
Многие докладчики отмечали, что опытные мастера сохранились в Ярёмах и до наших дней. В деревне трудятся не только кузнецы, но и слесари, техники, сварщики, механики, каменщики, штукатуры, маляры, печники, жестянщики.
Еще одна особенность местных жителей заключалась в том, что до революции зимой на заработки не ездили. Вместо этого они заготавливали и вывозили лес, распиливали на доски. Лесоматериалы целыми вагонами отправляли в другие города. Это дело особое развитие получило со строительством железной дороги и станции Шихраны. Лесом торговали Гаврила Васильев, Григорий Антонов, Иван Егоров, Лев Семенов, Григорий Кириллов и другие.
Об изделиях из кожи и шкур рассказал Илья Семенов. Так, для изготовления сбруи зажиточные крестьяне использовали кожу, а те, кто победней — пеньковые веревки. Уздечку, хомут, шлею и седелку украшали заклепками по коже, а на дуге вырезали узоры, красили  в черный или бурый цвет. Чтобы кожа не высыхала, сбрую смазывали дегтем.
В старинные времена в Ярёмах специалистов по выделке шкур не было, валять валенки поначалу тоже никто не умел. На выделку шкур приглашали соседей — мордву. Их пускали на постой сразу в пять-шесть домов на одной улице, и они во дворах, в особых кадках замачивали шкуры, принесенные со всего села. В то время для выделки шкур использовали не кислоту, а закваску из муки, которая хорошо размягчала кожу.
— Сегодня, — подытожил свой рассказ Илья, —скорняжничеством занимаются Анани матки с улицы Полевая, Дарья (жена Алексея Андриянова) и ее дочь Люся.
— Между прочим, — дополнил его Тимофей Иванович, — шить обувь из кожи раньше тоже никто не умел, поэтому ее покупали на ярмарках, а потом стали в артелях заказывать.
О кирпиче и керамике доклад подготовила Валя Владимирова, отец которой работал на кирпичном. Ребята узнали, что до 1934-го года, пока не открылся Канашский кирпичный завод, кирпичи (в том числе и печные) покупали в деревне Каликово. Здесь в нескольких домах их штамповали в ручных прессовых формах, а затем «калили», то есть обжигали открытым способом в стороне от домов. Глиняные горшки в Вутабосях делал русский гончар Семенов, в Тобурданово — некто Горшков, еще один человек владел этим ремеслом в Шихазанах, а в Ярёмах признанным мастером считался Толин дед Петр Максимович.



Телеги, сани, колеса

Доклад Толика Максимова получился самым основательным и занял целых 20 минут. За добросовестную работу его похвалил не только Данилыч, но и директор Тимофей Иванович. Качественный материал для доклада дался Анатолию не просто: для этого ему пришлось долго расспрашивать деда Петра и деда Семеныча с Полевой. Старикам не особо нравилось, что он записывает каждое их слово, получалось как-то «слишком тягомотно» по выражению Семеныча, но Толик убедительно доказывал, что «так надо» и «дело это будет стоящее», что немного успокаивало наших старичков.
Доклад Анатолия начинался так:
— Раньше тракторов и машин не было, и всю основную работу крестьяне выполняли с помощью лошади, поэтому каждый должен был уметь ее запрягать. Телеги и сани для перевозки грузов были разные. Летом использовали четырехколесные короткие или удлиненные телеги — долгуши. Последние были приспособлены для перевозки бревен и жердей. У богатых для поездок на базар или в город имелся тарантас — легкая телега с удобным сидением. У некоторых была двухколесная телега наподобие восточной арбы. Зимой ездили на санях. Лес возили на низких санях — дровнях. При перевозке бревен к дровням привязывали подсанок (короткие сани). У зажиточных крестьян были выездные сани с задком. Такие сани красили, расписывали, а когда появилась резина, на полозья стали набивать растянутые шины, в мороз и в слякоть они хорошо скользили. В сани или телегу запрягали одну лошадь. Для ручной перевозки небольших вещей, дров или воды, как и сейчас, использовали маленькие санки.
Сани и телеги мастерили Петр и Семен с улицы Полевой, сын Кузьмы Яковлева — Пулька, Трофим Гаврилов, Прокофий Матвеев с улицы Лесной; Никита (прапрадед Анатолия),  Никифор Штубин, Павел и Виктор Бочкины с улицы Канашская; Богатый Андриян и Черный Константин.
Прапрадед Никита большей частью гнул полозья для саней. Их он делал для односельчан или продавал в других деревнях. Для работы у него был специальный домик, наподобие бани — «парник». Держал он и батрака-помощника. Еще по одному «парнику» было у Порфирия Кузьмина и Богатого Андрияна. У всех перечисленных мастеров был сорокаведерный широкий котел, обложенный камнями. К 1930-му году «парник» сохранился только у Порфирия. О судьбе котла Максимовых и более подробно об изготовлении оглобель мы уже рассказывали в начале книги.
Любопытно отметить, что иногда «парник» арендовали односельчане, умеющие сами «гнуть дерево». За аренду расплачивались каким-либо товаром, частью хозяйства или деньгами. Так, в 1928-м году Кудрявый Петр за аренду «парника» отдал Порфирию десять плодоносящих яблонь.
В Ярёмах было много специалистов по сборке колес. В своем отчете за 1863-й год волостной старшина писал: «Колеса делаются крестьянами деревни Большие Ярёмы, от сих изделий получают дохода в год 25 рублей». В других 23-х деревнях, входивших в волость, колеса не делали. Интересно и то, что здесь же волостной старшина говорит о стоимости зерна. Так, в 1863-м году пуд зерна оценивался следующим образом: рожь — 40 копеек серебром, ячмень — 33 копейки, овес — 29 копеек, горох — 23 копейки. А картофель тогда стоил 20 копеек.
Информация для доклада добывалась по крупицам. Дед Петр был вопрошаем любимым внуком неоднократно. И когда дело дошло до колес, Толик спросил безо всяких изысков:
— Дед, а как вы колеса делали?
— По-разному, внучок. К примеру, для изготовления тележных колес и санных полозьев, брали дуб или вяз — прямой и без сучков, а для сердцевины колеса — свежую березу. Выбирали в лесу подходящее дерево, платили за него в казну, а иногда воровали или по договоренности отдавали часть дерева леснику на дрова. У всех специалистов по гнутью колес и полозьев дома была устроена нехитрая мастерская с деревянными станками и нужными инструментами. Один из станков был токарным. Его сооружали так, — и дед стал «рисовать» пальцем на гладкой от времени столешнице, —  ставили два столба, с внутренней стороны которых на высоте метр с лишним забивали железный или дубовый штырь. Между штырями вставляли будущую сердцевину колеса из куска березы. Чуть в стороне, в землю вкапывали жердь и сверху привязывали веревку. Веревкой обвязывали березовую заготовку, другой конец веревки одевали на ногу. Подтягиваешь ногу — заготовка крутится, а жердь гнется. Когда опускаешь ногу, веревка ослабевает, жердь принимает свое первоначальное положение, а кусок дерева продолжает крутиться. В это время колесных дел мастер большим резцом, похожим на копье, обрабатывает березу. Чтобы резец не выбило из рук, перед станком вкапывают еще два столбика, на которые прибивают поперечину, получается буква «п». На эту поперечину и облокачивают резец.
— А сколько времени уходило на одну заготовку?
— Мастер спокойно вытачивал ее за 20-30 минут, используя резцы трех видов: один похож на кочергу, другой — полукольцом и третий — маленьким полукольцом. В нашей сарайке они сохранились, потом сам посмотришь. Сердцевину колеса сначала просверливали на три-четыре сантиметра буравом, потом расширяли. Вокруг сердцевины делали небольшие отверстия, куда вставляли «зубья» из сухого дуба. Потом засверливали по кругу сам обод и надевали его на эти зубья. Затем сердцевину колеса смолили. Для этого в овраге, подальше от жилья, устанавливали чугун. В него наливали жидкую смолу и кипятили. Брали холщовую метелку и  кипящей смолой смазывали сердцевину колеса. Иногда смола вспыхивала так, что пламя поднималось очень высоко, могло и обжечь, если зевать будешь.
— И как же на этих деревянных колесах не боялись ездить? Дерево же! — искренне удивлялся любознательный внук.
Дед Петр в таких случаях, как всегда, улыбнется и продолжает:
— Дерево-то дерево, но, скажу тебе, оно понадежнее оказывалось тех шин, в которые сегодня «обувают» телеги. И качество его строго проверялось покупателями. Только, бывало, приедешь на базар, тут же к тебе какой-нибудь мужичок семенит: «Почем продаёшь?» Если цена подходила, то ему разрешалось проверить товар.
— Как проверить? — удивился Толик, — Прыгали, что ли на колесе?
— Зачем — «прыгали»? — продолжил дед, — Для проверки покупатель двумя руками поднимал колесо над головой и бросал на землю. Если при падении колесо издавало глухой звук — «танк», то качество считалось хорошим, а если звонкий  — «шач», то плохим. Конечно, перед поездкой на базар и сам дома пошвыряешь их немного, прислушаешься к звуку, только потом начинаешь грузить на телегу для продажи. Если на базаре подойдет купец, скажем, из Казани или из Нижнего, швырнет два-три колеса, и ему понравится, мог у тебя сразу весь товар купить, даже с телегой. Да еще и сверху даст. «Если, — говорит, — хорошо продам, то закажу тебе еще дюжины две, готовься. По деньгам не обижу». Вот какой народ раньше был, золото!
Дед восторженно вздохнет и продолжит:
— Да и мы старались в грязь лицом не ударить, ведь на Шихазанском базаре, а позже на базаре в Шихранах (Канаш) колесо продавали только яремчане, которых не только в округе все знали, но и за пределами волости наши колеса ценились.
Вдруг, ни с того, ни с сего лицо деда погрустнело, а глаза увлажнились.
— Дедушка, ты что? — испуганно спросил Анатолий, — Тебе не плохо?
Помолчал дед Петр немного и дрожащим голосом сказал:
— Видишь, внучок, рассказываю я тебе всё это, а ведь оно уходит из нашей жизни потихоньку. Кое-что, да хоть те же колеса, уже «ушли» напрочь. Так и с остальным будет. И, боюсь, что всё это уйдет и уже никогда, понимаешь, никогда не вернется.
Загрустил немного и Толик. Дед продолжил:
— Ты вот сейчас большое дело делаешь — спрашиваешь о старине, записываешь. Постарайся, внучок, запомнить хорошенько то, что ты слышишь. Это наша жизнь. Так жили твои предки.
Внезапно дед Петр оживился:
— Хотя, кто знает, может еще и пригодятся эти знания. Вон, на войне мы такие вещи изобретали, когда под рукой ничего не было, никакого инструмента, да и времени на выполнение боевого задания порой отводилось совсем немного.
— Солдатская смекалка выручала? — бодро спросил Анатолий.
— Так точно! — весело ответил дед, и от былой грусти не осталось и следа.



Стихи

Как мы уже сказали, все предметы в школе преподавались на чувашском языке, имевшем в своем алфавите 36 букв; русский и немецкий стали изучать с 5-го класса. В быту общались на родном языке, иногда используя русский. Чуть забегая вперед, скажем, что Анатолий хоть и ушел из родительского дома в 13 лет, но родной чувашский не забыл, и даже спустя многие годы, когда появлялась такая возможность, он с земляками и родными изъяснялся свободно.
Где-то с ноября прошлого года ребята стали выпускать стенную газету «Туслах», что с чувашского переводится как «Дружба». Виталий Данилович хотел, чтобы и в этом направлении его класс был на высоте. Говорил: «Это поможет вам лучше узнать родной язык, повысить грамотность, расширить кругозор. И где бы вы потом ни оказались, вы всегда сможете написать правильное заявление, письмо или даже заметку в газету». Ребятам, конечно же, было интересно заниматься этим творчеством, желающих вести стенгазету было хоть отбавляй. Особенно, когда было объявлено, что лучшие доклады о предметах старины займут свое место в постоянной рубрике, которая так и называлась: «Старина».
Газета выходила раз в месяц и часто была приурочена к большим государственным праздникам.
 Сейчас ребята делали выпуск, посвященный 1-му Мая. Выпуск был практически завершен, на развернутой плотной бумаге выделялись красные заголовки: «Первое мая — праздник Весны и Труда», «Инициативные дети», «Будем аккуратными», «Мир. Труд. Май». Над текстом статей или в их середине размещались рисунки: флаг СССР, Кремлевская башня с красной звездой, весенний лес, кузнец с молотом (в материале о кузнечном деле в Ярёмах).
Анатолию, помимо прочего имевшему славу книгочея или книжного человека, Галя Давыдова, исполнявшая обязанности главного редактора, дала задание написать стихи в этот майский выпуск. Толик был озадачен. Рассказ-то он как-нибудь мог бы написать. А вот стихи… Если и сочинял их, то редко, исключительно для себя и практически никогда не записывал (были, например, стихи о свободе, вдохновленные неописуемо красивым видом с высокого места над Волгой, обдуваемого вольным ветром). Нет, пару раз все-таки записал свои рифмованные впечатления в дневник, который ему порекомендовал вести Данилыч (в этот дневник он пописывал время от времени, но регулярно делать этого не получалось).
Пришел в библиотеку, попросил Виталия-библиотекаря помочь. Тот удивился: «Стихи?» Постоял у конторки, подумал-подумал, окинул взором немногочисленные полки с книгами:
— Чем же тебе помочь, парнишка?...
Вдруг оживился:
— Давай я найду тебе несколько сборников со стихами, у нас есть, может это тебе поможет? Полистаешь, почитаешь, вдохновишься — глядишь, и свое сочинишь что-нибудь.
И принес ему Некрасова, Пушкина, Тютчева и даже редкий свежий томик модного Евтушенко, видимо, попавшего в эту библиотеку по принципу всесоюзного распределения.
 Толик сел, обложился поэтами, стал читать, перескакивая  с одной книги на другую. И чем больше читал, тем туманнее становилась для него поставленная задача: родить стих. Тужился, пыжился, но не шли стихи, хоть плачь…
Через два столика от него сидел один тихий читатель. Его все считали чудаком, безобидным. Так и называли: «Тихий». Говорят, у него была справка. Он пришел в Ярёмы через несколько лет после войны, поселился в пустующем доме. Помогал людям носить дрова, воду, приносил грибы из лесу.  Мог и библиотекарю книги помочь переписать или подежурить, отпустив его на обед. Часто ему вместо денег давали еду. Он был доволен. У местного начальства к Тихому претензий не было. Лишь однажды председатель поинтересовался:
— Так ты, уважаемый, значит, и международной обстановкой не интересуешься?
— Да не очень, — только и был ответ. На том разговор и иссяк.
Тихий подошел к Толику через полчаса его безплодных усилий.
— Что ты маешься, паренек?
Иной бы с Тихим не стал разговаривать, мало ли псих или еще кто. Но Толик не имел предубеждений и был открыт для любого человека и потому ответил, не скрывая легкой грусти:
— Да вот, стихи не могу написать, не идут.
Тихий посмотрел на него попристальней:
— Тебя как зовут?
— Анатолий. Толик.
— Толик…  — Тихий задумался на мгновенье. Улыбнулся и, не переставая улыбаться, произнес нараспев:

— В сельской библиотеке
    Встретились два человека.
    И сижу от Толика
    Через два примерно столика

Анатолий был поражен. Он не ожидал, что стихи так свободно могут изливаться из человека.
— Так ведь они изливаются из души, — словно бы прочитал его мысли Тихий, — когда душа переполнена. У тебя такое было?
Анатолий понял его с полуслова:
— Много раз. Когда вижу красоту наших мест, слышу красивые песни, когда горшки ровные получаются, когда «пятёрку» получаю по математике. А бывает, хочется написать стих, когда грустно или сталкиваешься с несправедливостью. Но это совсем другое.
— Так значит, чувство в тебе есть. Нужно только убрать ту заслонку, которая мешает оформить его в нужные слова.
— Вот, точно!
Слово за слово, Пушкин за Тютчевым, рифма за рифмой — и как-то неожиданно Тихий помог мальчику написать первые настоящие стихи (по-чувашски), оформить переполнявшие душу впечатления в рифмованные и не очень рифмованные строки о красоте родного края, ле;са, реки;, полей, о свободе и добре:

Кто тебе скажет: «Здравствуй»?
Кто скажет: «Прощай»?
Конечно же, птицы и травы.
Иди, не вздыхай.
Ты снова похож на ветер
И снова в пути.
Однажды ты понял,
Что твой воздух — свобода
И что нужно идти.
Ты можешь другим
Рассказать о звездах,
О том, что было
Давным-давно.
Дорога любого
Научит думать,
Но быть, как ветер
Не всем дано…

Дальше говорилось о том, что этого странника пожалели богатые люди, пригласили к себе в дом, кормили-поили, дали красивую одежду и приглашали разных музыкантов и циркачей, чтобы ему не было скучно. Но ему-то как раз и стало скучно, он поблагодарил их, сказав: «Я так жить не могу, это не моё», —  и ушел.
 
И снова встретил его
Вольный ветер,
И запах трав опьянил слегка.
И звезды были такими родными,
И тихо в ночи струилась река.

И странник по-настоящему ощутил себя счастливым, и понял, какой это великий дар — свобода. И, конечно, уже не хотел возвращаться в золотую клетку. И жалко было ему людей, которые всего этого не поняли еще.
Стих в редколлегии одобрили, и Лена Николаева незамедлительно вписала его красивым почерком в специально оставленное свободное место в стенгазете под рубрикой «Край родной».
А Тихий с этих пор стал учить Анатолия писать стихи. Они заранее договаривались о встрече в библиотеке, где Тихий объяснял ему на примерах разных поэтов что такое рифма, ритм, поэтическая строка, образы, лирический герой, баллада, лирика, гражданский пафос. Не все понимал Анатолий, но многое из рассказов Тихого усвоил, особенно слова, которые его поэтический учитель произносил чаще остальных:
— Главное, суметь выразить в стихах то, что ты чувствуешь, тогда стихи получатся настоящими.
Иногда он советовал нашему юному поэту («Чтобы лучше почувствовать строку») переписать то или иное стихотворение, обозначенное закладкой, из какой-нибудь маленькой старой книжицы, которую украдкой приносил с собой. И у всех этих книжек на обложке было выведено красивым шрифтов одно и то же: «А.С. Пушкин. Стихи». И вначале действительно были вклеены несколько страниц пушкинских творений. А вот дальше шел совсем не Пушкин. Тихий передавал ему такого «пушкина-непушкина», озираясь по сторонам: «Читай аккуратно, чтобы никто не заглядывал тебе в книгу. А если спросят, что ты читаешь, просто покажи обложку. Пусть это будет наша тайна». Толик трепетно брал эти томики в руки, садился на дальнюю скамью в читальном зале и аккуратно открывал книгу на закладке, готовясь переписать нужное в тетрадь. Имена авторов, следовавших за стихами Пушкина, удивляли его. Он никогда и не слышал о таких поэтах: Северянин, Ходаевич, Бунин, Гумилев…
Тихий не давал этих поэтов Толику домой. О ведрах краски тут и речи не шло, да и стыдно как-то было предлагать Тихому краску. Он учил Анатолия безкорыстно. На уверения же юного поэта о том, что тот непременно вернет книгу, отвечал:
— Мне не жалко, Толик. Просто нельзя. Вырастешь — поймешь это.
Последняя фраза безпокоила Толика очень сильно, поскольку взрослые довольно часто говорили ему нечто подобное («узнаешь в свое время», «со временем прояснится», «доживешь — увидишь» и т.д.), и он, конечно же, хотел подрасти поскорее, чтобы узнать уже немалое число накопившихся к тому времени тайн, которые теперь для него «закрыты», но должны автоматически открыться в тот момент, когда он скажет себе: «Вот, теперь я взрослый».
Параллельно с постижением поэтической науки, Анатолий дочитывал Мраньку (это ведь почти «Война и мир», целый эпос). А когда дочитал, такое чувство его охватило, что как бы сами собой, в конце одной из его школьных тетрадок, написались стихи:

Какой нам путь дается в этой жизни?
Как то узнать и как его найти?
Таких вопросов будет очень много,
Ведь жизнь прожить — не поле перейти

От Тихого наш герой получил примерно с дюжину уроков. Стихописание, к сожалению, не стало для Толика постоянным занятием в полноводном русле других дел и увлечений, но, как говорится, «положительный эффект был»: Анатолий Максимов полюбил поэзию, со временем стал много ее читать, и при этом учился ее понимать по-настоящему, а не как некоторые литературные горе-критики; общался с разными поэтами практически на равных, и время от времени, особенно, когда нахлынут чувства, мог что-то и сам написать в специальном блокноте, который хранил вставленным в одну их книг на полке.



Была война

К 9-му мая школьники готовились еще с зимы — писали сочинения, ставили спектакли и музыкальные инсценировки, устраивали регулярные встречи с ветеранами, провели конкурс стихов (Толик занял на нем одно из призовых мест), также и конкурс рисунков. По большому счету, тема войны и в течение года никуда не уходила: она пропитывала всю жизнь послевоенного времени.
И чем ближе было 9-е мая, тем авральнее редакция стенгазеты заполняла оставшиеся на газетном поле белые квадратики, прямоугольники и «угольники» картинками и текстом. Это были стихи, воспоминания еще не старых ветеранов и исторические справки о том, как воевали яремчане и канашцы с врагом, и что в эти огненные годы происходило в самих Ярёмах и Канаше.
Передовица была написана более крупным почерком и начиналась так: «22 июня 1941 года фашистская Германия варварски напала на Советский Союз. Над нашей Родиной нависла большая беда. Долгих 1418 дней длилась эта страшная война, которую не зря называют Великой Отечественной. На борьбу с фашизмом, оснащенным мощной военной техникой, встал весь советский народ…»
А Толик Максимов, разворачивая свое творческое поле «вширь», сочинил для конкурса стихов следующее:

Перерезала землю траншея, как шрам.
В котелке отражается солнца луч.
Не слышно разрывов, не видно тумана,
Рожденного пылью и дымом до туч.
Для людей в гимнастерках нету войны,
Она для них закончилась, вроде.
Они — слушатели тишины,
Самой лучшей из всех мелодий.
Уже не взовьется, как прежде, ракета,
Их в бой за собой не поднимет комбат.
Но если им снова прикажут сражаться,
То каждый готов. И не ради наград.

Сочиняя это стихотворение на берегу Озирмы и частично на уроке истории, Анатолий как бы переносился в картину, которую рисовал словами, и вместе с описываемыми в ней солдатами, покрытыми пылью и копотью войны, сидел в окопе и прислушивался к чему-то важному, непознанному, испытывая одновременно и скорбь, и радость. Стих потом разместили в стенгазете под заголовком «Слушатели тишины». Его также попросили дать что-нибудь и в общешкольную газету, выходящую к Празднику Победы. И у нашего юного поэта в этот же день написалось легко, словно бы само собой вот что:

Луг в цвету,
Тропа скользит в траве,
Ноги окунаются в росу.
Впереди, на небольшом холме —
Обелиск. Туда цветы несу.

Отворив калитку с легким скрипом,
Я на камень траурный гляжу,
Как сквозь годы. Вижу речку, липы,
Старую крестьянскую межу,

В поле трактор, люд на сенокосе,
Деревенька тихая вдали,
Хороша работа на покосе,
Голоса слышны: «Скорей! Давай! Вали!»

А потом на горизонте появилась черная точка, которая стала приближаться, расти, и рев вражеского мотора перекрыл все эти жизнерадостные голоса. И случилась беда: поравнявшись с людьми, вражеский «мессер» дал по ним длинную, как целая жизнь, очередь, и из них мало кто в живых остался. Их похоронили на том самом холме, как мучеников. А потом через деревню проходил фронт, и погибших русских воинов тоже стали хоронить на этом святом месте. А впоследствии там поставили белый обелиск.
Он прочитал об этом случае в одной из книг о войне, и потом творчески домыслил прочитанное. И опять с ним повторилось прежнее: Толик как будто и в самом деле побывал в лугах рядом  этой деревней, видел обелиск своими глазами и ощущал запах цветущих июльских трав.
А 9-го мая, как всегда, прошёл митинг у скромного памятника павшим воинам-яремчанам. Кроме учителей-ветеранов, присутствовало ещё несколько участников войны, среди которых был Николай Васильевич Васильев, участник Сталинградской битвы. Пели песни хором под гармошку, читали стихи, вручали грамоты ребятам, хорошо потрудившимся на благоустройстве села (убирали прошлогоднюю траву, белили старые деревья и сажали новые, чистили пруд) и во время многодневной уборки школьной территории, которая обычно завершалась как раз ко Дню Победы.


К Победе


1.Яремчане и война

Когда приходил май, и в Ярёмах наступал праздник Победы — вот это была радость — настоящая, огромная, как море, и для Толика, и для всех вокруг. Люди радовались, потому что праздновали не только Победу над безпощадным врагом, но и конец самой страшной войны, которая задела каждый яремский дом, и раны ее всё еще были свежи.
Кроме стихов в стенгазету, Анатолий выполнил задание, которое  дал всему классу Виталий Данилович: каждый ученик должен был расспросить своих родных и сделать небольшой пятиминутный доклад — и о тех, кто воевал, и о тех, кто был в тылу. Эти доклады начались с конца апреля, за урок успевало выступить несколько ребят, и к самому Дню Победы все истории уже были рассказаны. Какие-то из этих историй были взяты в праздничную стенгазету, красиво оформленную георгиевской лентой и засушенными цветами, умело подобранными и не потерявшими своей яркости. На этот раз Толик не только расспросил отца и деда Петра, но припомнил и записал те истории, которые когда-то слышал от родственников из Козловки.
Из рассказов Толиных родных и одноклассников складывалась величественная панорама военных будней, затрагивающая и фронтовую, и тыловую жизнь. На войну из Больших Ярём ушло 246 жителей, из них 147 погибли в боях или умерли в госпиталях, а это каждый шестой житель села. При этом каждый четвертый яремчанин, вернувшийся домой, был ранен или потерял здоровье. На этой войне в некоторых семьях погибло два, в некоторых три человека. А в семьях Григория Константинова и Николая Кириллова — по четверо.
Пять девушек — Анна Кузьмина, Мария Николаева, Мария Семенова, Зинаида Иванова, Клавдия Федорова также были на передовой связистками и медсестрами, и все они вернулись домой живыми.
Непросто было и яремчанам, оставшимся в тылу, порой они отдавали фронту последнее зерно, последний картофель. Картофель шел не только на еду, но и на шины, ведь из него делали искусственный каучук. Около полутонны «второго хлеба» требовалось для того, чтобы «обуть» один грузовик-полуторку. Вот какой ценой давалась победа.
С первых дней войны жители деревни собирали для фронта одежду, обувь, варежки, шерстяные носки, овечьи шкуры, шерсть для валеночного войлока. Семья Максимовых внесла посильный вклад в общее дело. Осенью 41-го прадед Максим принес в контору целый мешок высушенных овечьих шкур, а баба Аня с Зинаидой за месяц навязали полдюжины носков и варежек.
Также яремчане принимали активное участие в сборе денег на строительство самолетов «Осоавиахим Чувашии», танковой колонны  «Трактористы Чувашии». Не пожалели денег и на строительство бронепоезда «Комсомол Чувашии», штаб которого в 1941-1942-х годах размещался в яремской школе. О бронепоезде нами будет сказано ниже.
 Тетя Зина часто вспоминала военное время:
— Тогда всё было не таким, как сейчас: и чувства, и чаяния наши, и наши мечты. Люди делились последним, приходили на помощь по первому зову. У нас нигде ничего не запирали, все друг другу доверяли. И все очень ждали Победу, верили в нее. Но война, Толик, можно сказать, и всему помешала. Без нее, думаю, все было бы по-другому. И еще скажу: некоторых людей война, конечно, ожесточила, но многих и смягчила, заставила иначе посмотреть на жизнь, побудила относиться к окружающим с большей любовью и состраданием, прощая им ошибки и не помня зла.
— В Ярёмах, — продолжала Зинаида, — стояла воинская часть, специального помещения для военных не было, их распределили по домам, в нашем доме тоже жили три солдата. Мы старались повкуснее и сытнее их накормить, несмотря на отсутствие привычных продуктов. Жалко их было, совсем молодые. А еще в первый год войны у нас появилось много эвакуированных русских, украинцев, белорусов и евреев. Их дети, играя с нашими детьми, быстро научились разговаривать по-чувашски. Потом к нам стали приезжать блокадники, поживут с месяц, придут в себя и начинают понемногу работать. Помню, один парень устроился в пожарную охрану. Жить его семье было практически не на что, но у них сохранились кое-какие вещи, и наша мама — твоя бабушка — давала им за эти шарфики и шапочки молока, картошки (если была) и сухарей, старалась побольше ленинградцам подложить.
Знаешь, ведь в первый год войны, в декабре и январе мороз доходил до 50 градусов, у нас все сады погибли. Недоедали. Кто считался рабочим, тому выдавали по 600 грамм хлеба, служащим — по 400. Нам, колхозникам, за трудодень давали только по 200-300 грамм зерна и 15-20 копеек деньгами. Каждый кусочек хлеба, каждая крошка была очень вкусной. Весной, когда земля чуть подсохнет, на картофельных полях собирали промерзшие и прогнившие мягкие клубни, практически это был крахмал. Его смешивали с мукой, пекли блины и ели с пустым супом из молодой крапивы. Когда еды совсем не хватало, ели ботву. Всего добивались, как говорится, «горбом и умом».
— А кто на тракторах поле пахал? — спросил Толик, — Ведь трактористов на войну забирали?
— Какие трактора, племянник? — махнула рукой Зинаида, — Лошадей и тех не хватало. В то время почти все трактора и машины на заводах собирали для фронта. И совсем плохо стало, когда в августе сорок второго в Канаше сгорела самая большая в Чувашии машинно-тракторная станция. Тогда десятки мелких МТС, в том числе и яремская, остались без основной базы по ремонту двигателей. На полях и на фермах работали старики, женщины и подростки — и я в их числе. Из-за нехватки лошадей в телеги впрягали быков. Огороды пахали вручную, соху тащили по шесть-семь человек. Зерновые убирали серпом. Но как бы ни было тяжело в эти годы, наш колхоз вовремя справлялся со всеми полевыми работами, урожай в поле не бросали, сдавали государству зерно, картофель и мясо по плану. Мы, девчонки, знали, что нужно весь хлеб с поля убрать, переживали за каждый сноп. Всё убранное шло для фронта, оставляли кое-что лишь на семена. При этом всегда выполняли также планы по снегозадержанию (снег гребли лопатами), по вывозу навоза в поле, по подворному сбору золы, которую тоже вывозили на поля. Когда наши погнали немцев на восток, то яремский колхоз отправлял для освобожденных районов семена и скот. Да, в отношении съестного жили мы неважно, за хлебом стояли целыми днями.
— А вы учились во время войны?
— Да, где-то с конца сентября начиналась школа. Во время войны классы топить было нечем, и мы по очереди, целыми группами ходили в лес и таскали сухостой, пилили его на дрова и топили. Учителя, в основном, были свои, деревенские. Физрук был у нас бедный, его в армию из-за зрения не взяли, вот мы его иногда подкармливали.
— Теть Зин, расскажи про прадеда, — попросил Анатолий,  слушавший внимательно и иногда что-то записывавший в свою тетрадку.
— Мой дед и твой прадед, Максим Никитич, во время войны сторожил колхозные склады, а летом еще и огороды, ему тогда было уже за восемьдесят. Мы, внуки и правнуки, его любили. Деду давали кусок свежего хлеба за работу. Он меня жалел, и когда я приходила к нему на огород, всегда отрезал мне кусочек этого хлеба. Любил он в лес ходить и всю семью кормил грибами, а внуков и внучек водил ягоды собирать.


2. Чудо с картофелем

Во время войны в Ярёмах (и думаем, не только в них) происходили события воистину чудесные...  Не забывайте, что раньше погода была стабильная (лето-лето, зима-зима, молодым сегодня этого не понять), а вот в начале войны морозы, как мы уже отметили, неожиданно перевалили далеко за сорок.
— Снегу очень много было, — продолжала тетя Зина, — у деда на огороде был прекрасный сад, и он весь вымерз. Но именно мороз остановил немца.
Позже, гораздо позже, Анатолий узнал, что явилось причиной такого внезапного мороза, столь мощно ударившего по немцам. В далеком Ливане молился о России митрополит Илия, и Божия Матерь сказала ему, что для спасения нашей страны нужно выпустить священников и архиереев из тюрем, открывать закрытые храмы, монастыри и духовные школы, не препятствовать народу в вере, не сдавать Ленинград и Сталинград ни в коем случае. А чтобы защитить эти города, нужно облететь их с иконой и молитвой. Митрополит Илия написал письмо Сталину, и вождь народа откликнулся, приказал все эти пункты выполнить. И тут же грянули эти феноменальные фашистоубийственные морозы. Фрицы растерялись от неожиданности, от этой свежей «боевой силы», вставшей на нашу защиту, и, ругая на чем свет стоит «штаркер руссишен морозен», замерзли и замерли в наших сугробах, в которых многие из них так и остались навсегда.
Зинаида вспомнила интересный случай, который иначе, как чудом не назовешь:
— Картошку мы сажали по весне, когда земля подсохнет. Посадочного картофеля было мало, даже отвалившиеся ростки приходилось сажать. И вот, в голодный год, под каждым кустом  уродилось по 25-30 клубней картошки, представляешь! И всем хватило — и скотине, и людям. Да, это было чудо, Бог помог. Знаешь, во время войны много храмов поломали, боялись, что они будут ориентиром для немецких бомбардировщиков. А у нас, в Канаше, храм не тронули, так что люди ходили, и о своих фронтовиках молились, и о детях, и о том, чтобы выжить в голодуху.


3. Наш бронепоезд

Мы уже говорили о весомом участии яремчан в строительстве бронепоезда «Комсомол Чувашии» (далее «КЧ»), который ударными темпами собирали в цехах Канашского вагоноремонтного завода. Анатолий с раннего детства слышал о «нашем яремском бронепоезде», овеянном легендами и славой, и порой они с ребятами играли «в героев бронепоезда», связав между собой две-три четырехколесных тележки для воды, приделав к пустым флягам «дула» из черенков от граблей и лопат. Но когда в пятом классе Толик узнал его подробную историю, это настолько его впечатлило, что захотелось даже стихотворение написать, посвященное ратному подвигу экипажа «КЧ» и трудовому подвигу заводчан. Слесаря тогда работали на заводе по две смены без отдыха. Но и результат был выше всяческих похвал: за всю войну на предприятии было построено целых пять бронепоездов.
Покинув заводские ворота, «Комсомол Чувашии» принял на борт весь свой штаб и отправился на защиту Москвы. На подступах к столице броневая громада своими зенитными пушками и пулеметами выводила из строя немецкие самолеты. Потом, на станции Грязи, экипаж «КЧ» участвовал в разгроме немецкого десанта, который поддерживали с воздуха более пятидеяти немецких самолетов, сбрасывая бомбы на защитников этой станции. Бой был жарким, дула пулеметов и пушек раскалялись докрасна. Из тридцати членов экипажа ровно треть погибла. После этой победы пришло пополнение, и «Комсомол Чувашии» продолжил успешно сражаться  с врагом.
Неоднократно на разных фронтах бронепоезд  вступал в бои с фашистами. Но немец был хитер, и однажды лендарная стальная машина попала в окружение. По приказу командования «КЧ» пришлось взорвать, чтобы не достался врагу. А экипажу  большим трудом удалось выйти из окружения, сохранив боевое знамя.


4. Скромные герои

9-го мая 1945-го года в Больших Ярёмах состоялся, как и везде по стране, праздничный митинг. Все яремчане и беженцы, собравшиеся под радиоточкой у конторы, по многу раз обнимались со слезами на глазах и долго, до хрипоты, кричали «Ура-а-а!» Многие прыгали от радости, пели песни и высоко вверх, почти что в синее небо, бросали свои кепки и фуражки.
Постепенно стали возвращаться с войны герои-защитники. У многих не только вся грудь была в орденах и медалях, но и тело ныло от засевших осколков и боевых ран. У кого-то не было ноги, у кого-то руки. Но они не унывали, напротив, активно включались в колхозную работу. К примеру, однорукий Порфирий Семенов, хромой Иван Тимофеев, инвалид Алексей Семенов были бригадирами полевых бригад. Гаврилов работал телеграфистом, Николай Матвеев — завхозом на почте; другие устраивались конюхами, охранниками, кладовщиками и даже плотниками. Остальные, уцелевшие на этой страшной войне, включая Толиного отца и деда, истосковавшись по мирному труду, с радостью занимали пустующие кабинеты, участки и кабины тракторов. Многие уже в это послевоенное лето вышли на полевые работы, а некоторые успели даже в посевной поучаствовать. Герои вели себя скромно, не выпячиваясь и не качая свои права. Трудились, рожали детей, отстраивали порядком обветшавшие дома. И больше всего им, наверное, хотелось выйти ранёхонько вместе со всеми на первый сенокос, потом напиться вдоволь квасу, уйрана или чистой ключевой воды, полежать на зеленой травке, сходить на рыбалку. А вечером хорошенечко попариться с друзьями в баньке, после которой можно попеть фронтовые песни, повспоминать, как нелегко было идти по дорогам войны.
И кто-то из них обязательно сказал бы за столом: «Вечная память героям — и тем, кто остался на поле боя, умер от ран в госпитале или пропал без вести. А мы, кому посчастливилось вернуться с войны, никогда не забудем наших однополчан. И еще раз скажем: «Вечная память героям!»



Мельницы

В этот раз Толик как-то особенно «заметил» весну, когда зазеленели междурельсия на ближайшей железной дороге. Зелени становилось все больше и больше. И вот уже трава высокая. Листья большие. Дожди, солнце, пение птиц по нарастающей. Приходит сила весны, природная мощь, Богом сотворенная.
В середине мая Толик с ребятами пошел к старой мельнице, что на Озирме, раков половить да на тарзанке покататься. С осени там не были. Обычно на мельницу ходили летом — искупаться и «полетать» на этой самой тарзанке, с нее можно было нырять прямо в реку. Но надо было знать, где купаться, поскольку у мельницы крутились водовороты. Река, конечно, не очень глубокая, но ребенку могло «хватить» и этого. Анатолий, как опытный пловец (не зря же на Волгу ездил каждое лето), присматривал за младшими, если что. Больше всего они любили купаться у мельничной запруды.
Мельница давно не работала, но ее старинное здание со сводчатыми полукруглыми окнами из кирпича, было вполне себе целым, и там можно было укрываться во время дождя. Даже деревянные балки внутри всё еще пахли сосной. Иногда возникало ощущение, что люди только что отработали здесь положенную смену и куда-то вышли.
«Все-таки, как красиво и крепко раньше строили, — каждый раз думал Анатолий, глядя на эту мельницу, — да и шестеренки внутри вон они — целые, не гнилые. Из хорошего, видать, железа. А может даже из самого лучшего, ведь их для хлеба делали».
На тарзанке долго кататься не рискнули — трещала подгнившая веревка. Вода тоже была холодная, какие там раки, разве что ноги помочить, да гладких камушков покидать в Озирму. Уходить не хотелось, и ребята, сидя на берегу, любовались мельницей, запрудой и видом полей на противоположном берегу. Молчали. И  тут Анатолий вспомнил, что про эту мельницу расказывали дед, отец и яремские старики.
— Мужики, — прервал созерцательное мальчишеское безмолвие Толик, — а вы знаете, откуда здесь мельница?
Ребята сделали недоуменные лица, кто-то из них покачал головой. Алексей спросил:
— Толяныч, а сам-то знаешь?
— Я вам так скажу, — Толик бросил в реку свой последний камушек, — У нас мельницы сперва не было. Она была в Шихазанах. И представляете, чтобы у них намолоть муки, нашим приходилось тратить по два-три дня, очередь была. Вот у нас народ и решил запрудить Озирму в этом месте и сделать свою мельницу. На запруду каждый яремчанин должен был привезти по одному возу соломы или веток орешника. Сперва тут стоял сруб, потом построили эту красивую мельницу. А её хозяина звали Яка Петер (Гладкий Петр), и за труды он брал не деньгами, а мукой или зерном. В половодье запруду уносило водой, и каждый раз ее заново нужно было строить. Потом мельникам это надоело, и они построили не водяную, а ветряную мельницу в поле, а эту забросили. Но она такая крепкая оказалась, что стоит и поныне. Да, умели раньше строить.
— А ты бы смог такое построить? — спросил Михаил.
Толик привстал, еще раз внимательно окинул мельницу взглядом, прищурился.
— Не знаю точно, раньше стены делали из кирпича и известкового раствора на яйцах. Сейчас так уже не делают. Да и окна здесь полукруглые — видите? На церкви такие же выложены. Сложная работа, но я видел, как печник Никита устье в печке выводил: доски поставит, потом уберет и кирпич сам держится.
— А узоры? — не унимался Миха, показывая на достаточно сложные украшения из кирпича по стенам мельницы, — Их тебе точно не повторить.
Толик еще раз присмотрелся. Красивый орнамент растекался над и между окнами, невольно притягивая взгляд.
— Знаешь, Михаил, честно скажу, что пока я не понимаю, как это сделано. Но ведь всему можно научиться, было бы желание, слышал такое?
Конечно, Миха это выражение слышал от Данилыча, тот часто его повторял, стимулируя своих ребят к получению знаний.    



Металлолом

В первый раз пятиклассники начали сбор металлолома именно весной 1960-го, как только сошел снег и земля подсохла. Стимул для этого имелся: нужны были средства для классного музея старины. Вообще собирать и сдавать что-то полезное для яремчан было нормой. По жизненной необходимости они сдавали в заготконтору то перья, то птичий помет, то шкуры, то ягоды, то грибы, то лекарственные растения. Надо сказать, что недавно 5-й «Б» стал именоваться отрядом имени В.И. Чапаева. Класс поделили на два пионерских звена, а звеньевыми были Валя Владимирова и Лена Степанова. Между этими-то звеньями и было организовано соревнование по сбору металлолома.
На школьном стенде размещалась информация о том, кто больше собрал полезного сырья в этот день. В самом конце учебного года металлолом, куча которого выросла на задворках школьного двора до невероятных размеров, погрузили на подъехавший колхозный грузовичок, а вырученных средств хватило не только для оформления музея, но и на пару экскурсий в Чебоксары и по району. Толик очень старался и собрал металлолома больше всех, благодаря чему  звено Лены Степановой стало победителем и получило переходящий школьный вымпел и грамоту, а Толик — настоящий туристический ножик с пристегивающейся ложкой и вилкой. Виталий Данилович лично вручил ему этот ценный подарок, каждому члену звена пожал руку и в конце сказал:
— Молодцы, орлята, отличные показатели. На следующий год будем делать заявку на межрайонное соревнование или даже областное. С такими, как Анатолий, шансы на победу есть.



Охота на лис

Учебный год подходил к концу. Толик, ставший гордостью школы, не зазнался, всё также старательно учился, слушался родителей и помогал другим. Вот уже несколько дней отец будил его с братом Николаем в три часа утра (или ночи?) — сажать картошку соседям. До занятий в школе они вместе с другими ребятами и взрослыми успевали засадить «картохой»  два-три огорода. А еще нужно было посеять, прополоть и вырастить кукурузу и картошку на школьном поле. Не говоря уже о помощи колхозу.
Между посадкой и первой прополкой было несколько недель, которые, кроме школы, можно было посвятить домашним делам, путешествиям и спорту, всё более входившему в обиход сельских школьников.  Ребята, в оновном, занимались гимнастикой (турник, брусья, гантели), бегом, прыжками. Зимой — коньки и лыжи. У Толика энергии было много, хотел снова устроиться на кирпичный (мастер звал усиленно), но родители не разрешили. Вот и записался в секцию по спортивному ориентированию, работавшую в школе второй год. В простонародье это называлось «охотой на лис». Тут тебе и бег, и прыжки, и лазанье по деревьям, а порой и речку приходилось вброд переходить. Тренером у них был трудовик Алексей Филиппович, он же вёл радиокружок, где ребята учились собирать радиоприемники, а ремонтная мастерская одного из канашских заводов помогала с  радиодеталями.
За эти несколько недель Толик влился в школьную команду, всерьез готовившуюся к районным соревнованиям, которые должны были проходить в селе Сосновка Чебоксарского района.
И вот настал день, когда их команда села в старый заводской горбатый автобусик и поехала в Сосновку. Трасса для соревнований была хорошо продуманная, но не из легких. И надо было бежать по лесу и по полям с компасом и картой, находя на местности помеченные на карте точки, в которых находился замаскированный ящичек с указаниями относительно дальнейшего маршрута. Там же надо было отметиться на особом листочке, мол, в эту точку прибыл во столько-то. Часы, купленные после работы на кирпичном заводе, Толику весьма пригодились.
Маршрут пролегал в радиусе до 25-ти км. Сперва пришлось бежать вместе со всеми, потом школьники разбились на четверки, тройки и пары. Так получилось, что Анатолий оказался на одной дистанции со своим сверстником  Арефием Воробьевым из деревни Ахпердино, и они решили держаться вместе. Бежали в жару, изнывая от жажды, и однажды им даже пришлось пить из лесной лужи. Для этого сняли свои летние кепки, набили их мхом и сухой травой и пили через них, низко наклонившись к воде. Пришли к финишу пятыми или шестыми, очень неплохой результат для новичков. С тех пор они с  Арефием дружили, ездили друг к другу в гости, вместе путешествовали по окрестностям, повсюду оставляя за собой шалаши. А у лесного костра любили помечтать о будущем.



Эхо Первой Мировой

Когда до окончания учебного года оставались считанные дни Анатолий в очередной раз «подбил» ребят на «неповторимую авантюру». Пятеро пятиклашек  (разумеется, включая атамана) сбежали с последнего урока, чтобы проверить одну интересную информацию, услышанную Толиком несколько дней назад от Прохора-Кулибина.
Тот передавал рассказы стариков о том, что когда-то на одной из опушек  ближнего  леса, чуть левее дороги, ведущей в деревню Каликово, находился лагерь для военнопленных тех армий, которые воевали против России в Первую Мировую войну. Сюда направляли  пленных австрияков, румын и венгров (мадьяр). За короткий срок военнопленные построили для себя жилые бараки, кухню, баню и конюшни. Они как раз и занимались строительством той свмой каликовской дороги: заготавливали лес, рубили срубы, корчевали лес, возводили забор вокруг лагеря. Режим у них был довольно свободный и, по сути, никто их не охранял (в отличие от жутких условий русских военнопленых в Австро-Венгрии). По воскресеньям они даже приходили в Ярёмы, участвовали в народных посиделках, играли в разные игры. Некоторые помогали жителям деревни по хозяйству, работая за еду. С провиантом у пленных было не очень, Прохор морщился, когда рассказывал, как австрияки с удовольствием ели мясо грачиных птенцов, которых собирали в мешки, забираясь на деревья.
— Году так в 19-м всех пленных отправили на родину, самим есть уже нечего было, — так закончил свой рассказ Кулибин.
Мальчишки, по заранее составленному плану («всё держим в строжайшем секрете»), взяли из дому саперные лопатки, картошку, лук и соль. На случай хорошей погоды было решено «дёргать» с географии, поодиночке, незамеченными, перемещаться к условленному месту на каликовской дороге и потом уже вместе идти в лес.
— Если что-то откопаем — самое ценное достается нашедшему, остальное делим, — строго предупредил «атаман». Оставалось только дождаться географии, ведь погода была подходящая, дождь, вроде, не намечался.
Из окошка школьной кладовой каждые полминуты «десантировался» школьник и быстро бежал в сторону прорехи в заборе, и так до пяти раз. Ребята наивно полагали, что их никто не видит. Их видели и Иваныч, и Данилыч, о чем-то заговорившиеся неподалеку и пропустившие звонок на урок. Но никто их не окрикнул, потому что поледним вылез Максимов. А это значит, что хоть и задумали эти ребятишки очередное приключение, но всё должно закончиться благополучно, как уже не раз бывало.
Собрались у дороги. Герман знал примерное место лагеря, там сохранились небольшие валы от заваленок и какие-то ямы. Возможно, кто-то что-то там уже рыл. Продирались сквозь разросшуюся малину.
— Вот здесь, — Гера остановился и показывал на едва заметный вал в форме буквы «п». — Где копать будем?
Мальчишки тоже остановились, с любопытством огляделись по сторонам, потом воззрели на Толика, мол, ждем приказа, атаман.
Толик прошел вдоль всей этой «п»-образной конструкции, ткнул ботинком какой-то предмет. То оказался ржавый-прержавый чайник. Первая находка.
— Вот что, — начал он, — если у пленных было что-то ценное, то где они его могли спрятать?
— Где — в лесу! — сходу ответил Алексей.
— А остальные как думают?
Все сосредоточенно молчали. Только Миха решился сказать:
— Спрятать ценную вещь можно было где угодно, хоть в нашей деревне, сколько раз они там бывали…
— Если так рассуждать, — заерничал Анатолий, — то нужно немедленно сделать «кругом марш» — и по домам, ребята. Я думаю, нужно рыть здесь, — он топнул ногой, — где еще прятать бедному солдату часы и золотые зубы как ни здесь, в бараке? Хорошо бы и вал этот перекопать, на улице прятать удобней, ночью никто не увидит.
Так и решили. Закипела работа. Двое роют и отбрасывают землю, остальные руками перебирают ее, трут комья, ищут. В первые полчаса юные археологи порадовались найденным старинным гвоздям, полуразбитой глиняной кружке (Толик сам такие делал), сгнившей кованой подошве сапога и оловянному нательному кресту.
Разгорячившись от рытья и азарта, не захотели прерваться на обед, только попросили Михаила костер развести, чтобы потом можно было испечь картошку (каждый взял из дому по три картофелины, тайно, из посевного фонда; по-хорошему, их запрещено было брать, не всю картошку еще посадили, но ради такого дела мальчишки пошли на нарушение запрета).
И вновь были вознаграждены следующими находками: ржавый, но вполне годный нож с надписью по-немецки (по привычке искали на нем свастику, так и не нашли); круглая стальная оправа с одним сохранившимся стеклом (копатели тут же стали дурачиться, надевая очки себе на нос и делая умный вид); какая-то пустая коробочка с крышкой, образок Мадонны с немного поблекшими красками, но с полностью сохранившимся ликом; много ржавых консервных банок, оловянные ложки, несколько патронов, дореволюционные мелкие монеты, в том числе и иностранные, с профилями императоров и королей; битое стекло, целые бутылки, клочья одежды, куски обуви, три пряжки от военных ремней разной степени сохраннности, «крокодилы» от подтяжек, назначение которых ребята не сразу поняли. И самое ценное — наградной железный крест с ушком без каких-либо надписей, но с номером на обратной стороне.
 Нож был найден Анатолием, но так как у него уже был новый ножик, полученный за сбор металлолома, он обменял свою находку на крест, выкопанный Германом. Остальное разделили по-братски, договорившись никому об этом не рассказывать. В конце Герман сказал:
- Давайте на каникулах еще раз соберемся и придем сюда. Все согласились.  А Толик добавил задумчиво:
- Какое необычное место. Тут живая история лежит, зарытая, в земле и ждет своего часа.



Посевная

1.Самолет

Посевная начиналась неожиданно. Ее невозможно было планировать. Местные агрономы внимательно следили за погодой, выходили вместе с председателем в поле, подбирали и разминали пальцами кусочки земли. И когда устанавливалась солнечная сухая погода, всем сообщалось: «Пора». Техника была уже «на старте», только мотор завести оставалось.
В этом году колхоз решил использовать для сева зерновых и седератов самолет, заранее договорившись с канашским авиаотрядом. В первый раз Толик вступил на борт железной птицы. Когда поднялись в воздух и кукурузник задрожал всем корпусом, стало немного не по себе. На борту, кроме Анатолия, было еще несколько ребят и двое взрослых, не считая пожилого летчика. Летели вместе с пятью мешками семян. И вот, когда пролетали над распаханным полем, инструктор дал команду подтащить мешок к бункеру и развязать. Бункер уже был наполнен зерном. Инструктор посмотрел в окошко, помедлил немного и с криком «Давай!» махнул Анатолию рукой. Тот, как и договаривались, потянул за бункерный рычаг и зерно в нем стало убывать на глазах. «Ребята, — сказал инструктор, — оказывается и вот так можно сеять! Летим как птицы и сеем, представляете?» — и он весело рассмеялся. Его радостное настроение передалось и школьникам, они тоже стали смеяться.
Потом подняли и засыпали второй мешок, третий, четвертый. Толик периодически подходил к иллюминатору и смотрел вниз. С трудом узнавал родные места, сверху они были не совсем такими, какими он привык их видеть. Но дух всё же захватывало, хотелось петь, плясать, радостно кричать, неважно что. Страшно уже не было. Летели без парашютов, но никто и мысли не допускал о том, что может что-то случиться. Когда «распылили» последний мешок, инструктор похвалил их за отличную работу и по радиосвязи попросил летчика «прокатить их немного». «Смотрите в иллюминатор и держитесь покрепче», — обратился он к ребятам и хитро подмигнул. И вот, когда они подлетали к яремскому пруду, машина резко наклонилась носом вниз и полетела к земле. Дети, видя стремительно приближающуюся воду, закричали от неожиданности. В нескольких десятках метров от поверхности пруда, летчик выровнял самолет, и они, как птицы, пронеслись над водой, оставляя расходящуюся полосами рябь на ее поверхности. На предложение повторить, дети хором сказали «Не-е-ет!», и на этом воздушное путешествие закончилось. Вскоре они сели на стриженной ровной полянке недалеко от Ярём, с которой и стартовали.


2.Царица полей

Май 1960-го. В этом году впервые использовали новый прицепной комбайн РСМ-8 вместо устаревшего «Сталинца-6». Прицепной комбайн был похож на паровоз, с большими железными колесами, его цепляли к гусеничному трактору типа «дэтэшки» (ДТ-54). У «эрэсэмок» жатка была на метр шире, чем у «Сталинца», но новый комбайн отличался не только богатырским захватом, но и усовершенствованным барабаном для молотилки. А вот железное тело агрегата богатырским здоровьем не отличалось, часто ломалось в местах сварки и «приварки», и нередко железный конь, поле звонкого лопанья очередного сварного шва, останавливался посреди поля, как вкопанный и ждал своего доктора-сварщика на трансформаторной машине, которую саму нужно было тащить через пашню трактором. Кстати, такие же комбайны в это же время широко использовались на целине. 
В то время все колхозники обязаны были выполнять норму по трудодням и Анатолий делал это вместо родителей. В этом году полол и окучивал гектар свекольной плантации. Но не только. В колхозе был специальный трудодень, когда в июне на огромном поле надо было руками пропалывать от сорняков кукурузу, а также рыхлить и окучивать морковь. А это дело непростое, поскольку поле каждый год удобряли навозом, а у коровы лебеда в желудке не растворяется, поэтому семена этой лебеды с морковкой вместе вырастали.
Что касается кукурузы, при Хрущеве ее сажали квадратно гнездовым способом через каждые 20 см, натягивая длинную проволоку в 1 км. Ее поливать надо было. Кукуруза никогда не созревала, в колхозе строили большие башни и туда все на силос закладывали. Потом пацаны, ради развлечения, прыгали сверху внутрь башни, прямо на этот тепло-соленый кукурузный силос. Самое удивительное, что за всё это время никто себе ничего не сломал.
Толик еще застал те самые комбайны, которые во время уборочной надо было тракторами таскать, как прицеп. На комбайне ребята стояли сзади, весело соскакивая вместе с соломой. Комбайн жал рожь, овес, пшеницу. А кукурузу шинковали специальные силосные комбайны, как капусту.



Агадуй

Как всегда, после посевной, открылась ярмарка Агадуй (или Акатуй). Обычно она проходила в первые летние дни. Была еще и осенняя ярмарка, которую проводили после сбора урожая, но ее уже Агадуем не называли. На осенней ярмарке колхозным передовикам раздавали коров, а остальным — овец, зерно мешками. Кто сколько трудодней заработал. Давали также неесколько аршинов сукна и другой материи. Денег не давали. Все делалось прилюдно, чтобы все видели, кто как работает. Возможно, не все оставались довольны распределением матблаг.
А вот Агадуй был настоящим праздником земледелия,  праздником песни и труда. По аналогии с Сабантуем, слово это переводилось как «свадьба плуга и земли», «праздник плуга».
 С определенного времени дед Петр частенько в выходные брал Анатолия (а позже и брата Алексея) с собой на рынок продавать яблоки, огурцы, помидоры, картошку (ну и горшки, конечно же). А уж на Агадуй ехали вместе в обязательном порядке. Запрягали Ветерка — и вперед. Раньше Толик был для деда «принеси-подай». Маленький, полусонный. К десяти годам он уже вовсю «производил расчеты». Дед мог оставить Толика где-то на полчаса, а сам шел по своим делам, иногда чтобы «пропустить по-маленькой». Вернется в приподнятом настроении и спросит во множественном числе: «Ну что, продали?» «Продали», — отвечает бодро внук. Возьмет дед у него выручку, отсчитает какую-то часть и протягивает ему: «Держи, честно заработал».
И в этот раз дед Петр, когда товара оставалось уже немного, доверил ему вести торговлю, а сам пошел искать знакомых, которых давно не видел: с ними можно было поговорить, пропустить рюмочку-другую, но не больше. Обычно какая-нибудь беда случалась на ярмарке именно с тем, кто не знал меры — или подерется, или его самого побьют, или товар растеряет, или заработанные деньги пропадут куда-то. Но, самое главное, потом долго над ним односельчане потешаться будут: «Смотри, наш именитый купец идет». Или: «Выдающийся ярмарочник наш». Либо после ярмарки замучают шутками: «Ну что, Степаныч, много барыша взял? Много наторговал?»
На этот раз к основному товару Толик прибавил глиняные свистки, которые налепил, пока снег лежал. Он делал их в виде собачек, телят, уточек, сам обжигал в печи и красил. Засовывал внутрь шарик, и свистулька получалась нарядная, веселая, звонкоголосая. Этот товар расходился хорошо, да Толик много за него и не брал.
Из его одноклассников на ярмарку хотели попасть все, покольку, помимо прочего, там можно было даром покушать разных вкусностей — торговцы с удовольствием отрезали детям кусочек пирога или сала «на пробу», давали по яичку, угощали сладостями. А если ребятам что-то особенно понравится, они могли купить то или иное лакомство на накопленные деньги, да и стоило всё это копейки. Купят — и в карман. Для ярмарки из ситца шили новые штаны типа шароваров, рубашку тоже новую одевали, ту, в которой карманов побольше. И у Толика такая рубашка и штаны были.
Обычно ярмарка проходила на окраине Канаша, на большой поляне. Там ставили торговые палатки и прилавки, а еще качели-карусели, шесты с сапогами. Здесь же весь день музыканты играли на народных инструментах и гармонях. Тогда город был совсем маленький с деревянными домами. Но там уже давно было электричество, из городских динамиков лились веселые и жизнеутверждающие патриотические песни.
По ярмарке обычно ходили коробейники с расписными коробами на пестрых лентах через плечо, словно бы сошедшие с дореволюционных фотографий и, в зависимости от сезона (весна или осень), зазывали:
— Подходи, почтенная публика,
Выбирай недорого бублики.
А кто встал спозаранку —
Бери свежие баранки
Рядом подхватывали:
— Подходи, смелей, дружок,
Купи свежий пирожок.
Им вторили из противоположного угла:
— Подходи, подруга, смелей,
Покупай пирожок повкусней
А какая-то не местная молодуха с нарумяненными щеками высоким голосом почти пела:
— Кто живет в овраге,
Подходи, бери раки.
И другая, похожая на нее, брала тоном ниже:
— Едет, дымит паровоз,
А у нас яблок целый воз
Приезжий мужичок просто напевал:
— Ботинки, ботинки, ботинки.
Рядом бабушка молча продавала вязаные носки.
В другом месте «почтенной публике» предлагали «петушков»:
— Леденцы, лучшие на свете,
На радость взрослым и детям.
Продавали также мясо, сало, яйца, молоко, творог, рыбу, кур живых и ощипанных. В отдельных загонах находились коровы, бараны и козы. В клетках сидели пушистые кролики, которых хотелось погладить.
     Какой-то мальчик звонко пел:
— У кого карман с прорехой,
Подходи, бери орехи
И он же:
— Если ты не выучил буквы,
Покупай недорого клюкву.
А за прилавком бородатый мужик серьезного вида торговал овощами с собственного огорода, зазывая:
— У кого добрая свекровь,
подходи, бери морковь.
А у кого добрый свёкор,
Тому продам недорого свёклу
Тут же шла торговля книгами, «костюмами», платками, одеколоном, бритвенными станками, перочинными ножами, фарфоровыми кошечками-копилками, напечатанными картинами в рамах и настенными коврами с оленями и шишкинскими медведями. Неподалеку кто-то бойко распродавал старый мед, остатки соленых огурцов, моченых яблок и квашеной капусты. Распродавали и оставшуюся после посевной семенную картошку.
Спиртным торговать запрещали, но на входе стояла цистерна с квасом и рядом такая же желтая цистерна с пивом. К ним обычно стояли небольшие очереди, если день был жарким.
Привозными арбузами, дыней и виноградом в сентябре уже торговали вовсю.
Ярмарочный день завершился очень хорошо, Толик даже успел поучаствовать в местных народных соревнованях и выиграл пару новых сапог. Карманы распирало от наложенных в них лакомых кусочков. Но самым главным было наполнявшее душу радостное ощущение праздника, которое и на следующий день еще сохранялось.
Домой внук с дедом вернулись к ужину. Пока дед Петр рапрягал Ветерка, Анатолий забежал на двор с холщевой сумкой наперевес, подбежал к бабушке, которая вместе с Алешей и Томой кормила кур. Анна Кузьминична, завидев внука, распрямилась, улыбнулась.
— Бабушка, на ярмарке так было весело, — Толик радостно покачал головой, — поторговали хорошо. А я себе еще и сапоги  с шеста снял — залез с трудом, но дотянулся все-таки, смотри, — и он достал из холщевой сумки новые кирзовые сапоги. — И подушками дрались на бревне!
Бабушка взглянула на него одобрительно. Потом  посмотрела отстраненно, как будто бы во глубину лет, что-то припомнила, вздохнула.
— Баб Ань, ты чего так вздыхаешь?
— Да ничего.
— Нет, ты скажи, — не унимался Толик, чувствуя, что от него ускользает что-то важное.
— Понимаешь, внучок, — Анна Кузьминична присела на скамеечку под окнами и внукам подала знак сесть, — раньше всё было по-другому.
Толик скинул с плеча сумку и уселся на краешек вслед за Алексеем, взяв Томку на колени.
— В те времена, когда я была чуть старше тебя, — немного сокрушенным голосом продолжила бабушка, — еще до начала праздника наши молодые парни разъезжали по деревне верхом, в руке у каждого был длинный шест, к которому их ровесницы-девушки привязывали вышитые своими руками полотенца и тканые пояса. Юноши помладше ходили по селу с пестери — плетеными сумками и собирали крашеные яйца. Кроме яиц каждый дом жертвовал на Акатуй платки, рубашки, куски ткани, полотенца. В день самого праздника деревня принимала праздничный вид, люди ходили радостные, одевались во все чистое. На лугу за деревней собирались на состязания — скакали на лошадях, бегали наперегонки, стреляли на меткость из лука в сухое дерево, боролись на полотенцах. Часто в этой борьбе принимали участие настоящие богатыри, такие и быка могли поднять.
Анна Кузьминична, словно бы увидев что-то хорошо знакомое, улыбнулась. Продолжила:
— После состязаний устраивали пляски и песни под гармошку до позднего вечера. А дома садились за праздничный стол, приглашали знакомых. В соседних деревнях Акатуй проводили в разное время, так, чтобы все желающие из других деревень могли погулять на нескольких праздниках.
Толик уже знал многое их того, что рассказывала бабушка, и даже сам пробовал бороться на полотенцах. И из самодельного лука стрелял не раз,  даже охотился  с друзьями на лесных птиц.
Вскоре пришли отец с матерью, брат Николай, Зинаида, и они все вместе сели за праздничный стол, бабушка постаралась  — чего только ни наготовила. А Толик достал  вынутые заранее из кармана свои запасы и стал угощать ими родных. Особенно вкусным было сало длительной выдержки и большой кусок пулеша, завернутый в платок, он едва поместился в кармане Толиных штанов.



В Вознесенье

Лето пришло сразу. Толик был в Канаше по поручению отца, относил какие-то бумаги в районную контору. Было Вознесенье, и он проходил мимо храма (на службу не попал, в конторе ждали к десяти), и в этот момент ударили в колокол. Толик остановился, незаметно, как научила бабушка, перекрестился. И почти тут же ощутил разливающийся аромат, идущий из-за церковной ограды. То цвела белая сирень. Невольно задержался и вдохнул этот густой пьянящий запах полными легкими, чуть повернув голову и невольно прикрыв глаза. Через несколько секунд пошел дальше. Остановился еще на мгновение, оглянулся. Увидел тот самый куст сирени с необычно крупными соцветиями, похожими на грозди винограда. Виноград он пробовал несколько раз в жизни, не считая изюма, виноградного сока и того полудикого мелкого сорта, который едва вызревал у соседей Николаевых. Вкус у него, конечно, был своеобразный. У деда в Козловке тоже рос такой виноград, но летом был еще зеленым, и Толик не успевал его распробовать. Наш герой немного завидовал тем людям, которые живут на юге и каждый день могут есть настоящий виноград, персики, абрикосы и дыни.
Еще раз зазвонил колокол. «Скоро Троица…» — невольно произнес он одними губами, и от этих слов какая-то знакомая радость коснулась его чуткого мальчишеского сердца.



Троица. На кладбище

Пока Максимовы были маленькими детьми, их раза по два в месяц (а бывало и чаще) водили в канашский храм и причащали. Потом реже. Храм в Канаше не тронули ни в безбожные пятилетки, ни во время войны. Периодически штукатурили, красили крышу, подновляли. На Троицу, по чувашскому обычаю Толины родные, как и все яремчане, ходили на кладбище.
Накануне Троицы, после вечерней службы шли с ночевкой в лес, а рано утром, пока светает, тащили из леса ветки липы, березы, рябины и украшали ими ворота, калитки домов, наличники окон. После храма, примерно к обеду, снова  собирались всей семьей, вернее, всей родней, прибывшей со всех концов света, и направлялись на кладбище в светлых праздничных одеждах,  неся с собой сваренные с вечера яйца и другую еду. За несколько дней до этого на могилках наводили порядок: убирали, красили, чистили. Кресты и столы обычно бывали покрашены в зеленый цвет.
На кладбище пели тропарь Троицы и потом начинали поминать каждого усопшего, развернув на столике нехитрую трапезу. Одни семьи при этом использовали спиртное, а другие нет. Но все вспоминали, каким тот или иной усопший был хорошим и отзывчивым человеком, настоящим столяром, пахарем или гармонистом. Пели песни, радовались, а иногда и слез не могли сдержать. После кладбища собирались уже дома, у старшего в роду (или у старшего брата), где уже был накрыт стол. Потом праздник «разливался» по домам: сегодня у тебя, завтра у меня — и так праздновали целую неделю. Всё это время зажигали свечи и лампадки в красном углу, даже вовремя застолий не забывая, Кому посвящён этот светлый праздник. 



Гроза садов, огородов и других интересных мест

С 1959-го года Хрущев ввел так называемый «налог на яблони». Многие тогда, скрепя сердце, свои яблони вырубили. А яблочек хотелось. В том числе и Анатолию «со товарищи». Как только стали появляться первые «скороспелки», Толик с  ребятами стали планировать «стратегические операции» по захвату первого урожая. Под удар в первую очередь попадали сады, стоящие без ограды, хотя и со сторожем. 
Толик, конечно же, читал книгу и смотрел еще довоенный фильм про Тимура и его команду, где разоритель чужих садов Мишка Квакин выставлен в очень неприглядном свете. Но не залезть порой в соседский сад-огород — это было выше его сил, потому что от этого зависело уважение среди членов его «банды». Как, к примеру, и от того, прыгнет он в реку с крутого берега или не прыгнет (позже они стали прыгать  в воду с крыши вагона поезда, движущегося по железнодорожному мосту). Конечно, с точки зрения взрослого человека, было в этом и безрассудство, и глупость. Но попробуй объясни это одиннадцатилетнему мальчишке, едва-едва начинающему ощущать себя мужчиной. Да и первоклашка Толик был, как мы знаем, довольно шустрый. Тетя Зина рассказывала: «Да, шустрый — не то слово. Когда они с друзьями были маленькие, как-то целой гурьбой зашли к нам на дедов двор, а я сижу, занимаюсь. Смотрю, они выскочили на улицу и бежать. Я думаю, что же они натворили? Пошла посмотреть, а они, сорванцы, горохом нашим карманы набили и бегут, у нас горох-то в амбаре хранился».
Мальчишки с малолетства лазили в соседские сады и огороды за яблоками, огурцами, помидорами, свежим горошком. Потом, конечно, от родителей доставалось. Однажды старый сторож, раз десять крикнув «Стой!», бабахнул по убегающим «шустрятам» солью. Скорее всего, случайно выстрелил, но, в результате, некоторым Толиным друзьям, да и ему самому, несколько дней пришлось «посидеть в воде», пока соль не растаяла. Потом, с согласия родителей, Толик на целый день был привязан к колесу телеги на чужом дворе, хлебнув немало позора, особенно, когда приходили его друзья и звали гулять, а он не мог развязать веревку. И как вы думаете, это его остановило?
… Бежали, обгоняя ветры, трещали набитые «скороспелкой» карманы. Вскоре крики за спиной стихли. В кустах у реки остановились отдышаться. Держались за грудь, которая вот-вот лопнет от бега, и озорно смотрели друг на друга. Как только дыхание восстановилось, стали без удержу смеяться, да так, что потом опять пришлось восстанавливать дыхалку. Бережок в этом месте был песчаным, сели на песочек, стали грызть кисловатые яблоки, кидая огрызки в реку, к ним тут же подплывала стайки любопытных мальков…
Толик с ватагой лазил не только по садам, но и по пасекам. Делали это больше из любопытства, поскольку у многих из них были свои пасеки. Просто хотелось сравнить, чей мед лучше.  Но все это проделывали, конечно же, не с соседями, поскольку, по народным верованиям, красть у соседей считалось большим грехом. Кстати, когда отец узнал, что Анатолий «наведывается» на чужую пасеку, он лишь сказал ему тихонько: «Вишь, какой «медведь» нашелся. Сынок, если захочешь меду, ты лучше приходи на нашу пасеку, дам тебе меду, сколько хочешь». После этого разговора Анатолию стало стыдно брать чужой мед.
Однажды через Ярёмы на Канаш гнали многотысячное стадо баранов, и оно так разбрелось по селу, что и на улицу не выйдешь. Толик и тут не растерялся: приоткрыл калитку, и один барашек  преспокойненько забрел к ним во двор (и тут же был уведен в сарайку). Потом дед Петр удивлялся: «Третий раз считаю баранов, и все время на одного больше выходит. В чем дело — не пойму». Может, Толик поступил по аналогии с правилом, которое хорошо знал любой яремчанин: если соседская курица забредет к тебе во двор и снесет яйцо — то это яйцо считается твоим?
Еще мальчишки, когда чуть возмужали, стали лазить на хлебозавод за хлебом — знали, где стоят лотки с некондицией (непропечка, помятый или испачканный в саже хлеб). А за маслом «шли» на маслозавод, там тоже была лазейка в заборе, но это было уже серьезней, так как масло тащили хорошее, оно, замороженное, было выставлено на деревянных столах и ждало погрузки. Для масла брали с собой серую оберточную бумагу (газета не годилась), воровали понемногу, на пару-тройку бутербродов, чтобы избежать больших неприятностей, если поймают. Попробовал однажды Толик взять больше — страху натерпелся, просто жуть.
Потом в Канаше с одним мудрым человеком пообщался и решил не воровать. К тому же и Арущ ему после вылазки на маслозавод (увидала принесенные куски масла, но себе не взяла), сказала: «Больше так не делай». А он привык ее слушаться.



Путешественник

Толик, как мы уже говорили, любил путешествовать. С раннего детства ему нравилось ездить с дедом за глиной и на базар, позже — в соседние деревни и в Козловку. А как старше стал, увлекся настоящими «рейдами» в лес, мог по три-четыре дня домой не приходить. Изучит выбранное направление леса и тех деревень, что за ним начинались с их полями, реками и оврагами — и только тогда возвращается.
На каникулах Толик съездил на несколько недель к новому другу Арефию Воробьеву в деревню Ахпердино километров за восемь (позже эта традиция стала ежегодной, не исключая и зимние каникулы). В их компанию постепенно влился и близкий им по духу сверстник Петя Семенов. Иногда «команда» (ведь «бандой» ее уже не назовешь) разрасталась за счет Гены, Кольки, Михаила. И тогда начиналось настоящее веселье. С этими мальчишками они могли уже на пару недель уйти в лесной поход. Следуя рассказам старших фронтовиков и  историям из любимых книг, пробовали выживать в лесу. Палаток не брали, делали быстрые шалаши из веток и ночевали несмотря ни на какую погоду (заморозки, дождь). Ставили рогатины, поперечины, закрывали еловым ватником, ветками с сухими листьями. Такой шалаш даже в сильный дождь не протекал. На одном месте могли оставаться день-два или чуть больше. Собирали ягоды, грибы, часть ели, часть сушили. Охотились на птиц, брали с собой берданку и мелкокалиберную винтовку, отец разрешал. Если повезет, доставали и зайца. Ловили рыбу. Изучали природу, осваивали новые места.
Порой нелегко им приходилось, но «нюни» эти послевоенные деревенские ребята развешивать не привыкли, с трудностями справлялись. Пили болотную воду через особый «фильтр» из толченого уголья, доставали из холодного прибрежного ила коричневатые крепкие корни камыша (на самом деле рогоза), чистили и ели — морковку напоминало. Пробовали зажечь огонь охотничьим кресалом, но сыроватый мох чаще всего не хотел загораться, и тогда уж приходилось по-простому, спичками. Делали «костер разведчика» (отец научил) — из двух ямок, с поддувной норой между ними. Зимой как-то попробовали развести финский костер из двух бревен (ох, и долго горит), делали «охранный факел» из длинного полена, расщепленного с одной стороны. Ели рябину и промерзшие грибы (хоть и запрещала бабушка делать подобное), жевали горьковатую кору. Словом, чего только не испробовали. Как говорил отец: «Если это, сынок, и не пригодится в жизни, то даст тебе уверенность в том, что при любых сложных обстоятельствах ты не пропадешь».
Анатолий, будучи рожденным в лесу, леса не боялся. Знал, был уверен, что лес его не обидит. И сам старался не обижать леса, зря ничего не рубил и не ломал, берег как своё.
И с каждым разом он старался забраться в этот лес все глубже и глубже, пока однажды, в одиночном походе, впервые не прошел его насквозь к исходу второго дня, выйдя в незнакомое огромное поле по едва приметной грибниковой стёжке. Переночевал в стоге. Какими же большущими были звезды над ним в ту ночь!
Взрослые никогда с ними в поход не ходили (за исключением однодневных «костровых» вылазок в лес всем классом, которые за настоящий поход никем не воспринимались). Иногда Толик отпрашивался у родителей на «пару дней», а возвращался недели через полторы. Домашние немного волновались, но в целом воспринимали это спокойно, мать только спрашивала: «Где тебя носило все это время?» Мобильных телефонов не было, поэтому сообщить о себе не было возможности. Тем более, если погода налаживалась, то в этих походах можно было и задержаться. Мать и отец уже знали об этом и были готовы к такому повороту событий.
Зато домой возвращался с полными корзинами лесных даров, сушеной рыбы (брали с собой соль), окрепшими, возмужавшими, загорелыми, по-мужски пахнущими дымом и вольными ветрами. Отец-разведчик в душе гордился сыном, что он растет самостоятельным и не боится трудностей, испытывает и закаляет себя. Константин Петрович прекрасно понимал, как все эти навыки в дальнейшем могут пригодиться его сыну, и не препятствовал его походам.



Барашек «пропал»

Хотел Толик этим летом поработать с печником Никитой, да того опять увезли генералы на свои дачи. Пришлось идти в пастухи, обещали сносную зарплату. Пас колхозный скот, баранье стадо. Примерно через месяц пропал баран. Или не пропал, но однажды рядом с его лугом остановился «козлик» зампредседателя, который выскочил с двумя помощниками и с криком «Инвентаризация!», они стали считать на счетах баранов, обходя стадо с разных сторон. Мучались примерно полчаса. Стадо бегало с криком туда и сюда. Толик стоял в своих болотных сапогах и длинном, до земли, брезентовом выцветшем плаще, и посмеивался себе под нос. Закончилось все тем, что председатель, побуравливая стадо насквозь, быстро подошел к нему и сказал:
— Плохо, Максимов. Ты барана потерял. А мы тебе такое ответвеннное дело доверили…
Толик удивился:
— А кто их считал-то? Пара тыщ голов. Сами-то как посчитали? Может, ошиблись?
— Ты это не того, — зампредседателя потряс счетами, — у нас совершеные методы контроля.
— Тогда делайте, что хотите. Что мне, домой идти?
— Тебе сколько осталось отработать?
— Три дня.
— Ладно, доработай свой срок, но будь внимательней, особенно, когда стадо с поля на поле перегоняешь.
Толик честно отработал положенное время, сдал дела чин по чину, и, когда перессчитывал полученные деньги у окошка кассы в конторе, удивился:
— А почему мне на шесть рублей меньше дали?
Кассирша развела руками:
— Так по ведомости, Толик, смотри.
Да, ведомость не врала. 
— Эх, барашек, барашек, — произнес Анатолий, смотря в пространство и засовывая на ходу деньги в глубокий карман рабочих штанов.
Что это было? Решили сэкономить на ребенке? Извлечь деньги в фонд будущих потерь? Или на самом деле пропал барашек? Ответа на этот вопрос мы, скорее всего, уже не найдем. Зарекся ли Толик быть пастухом впредь? Пожалуй, нет. Испытал ли чувство несправедливости? Да, испытал. Но ненадолго, на его плечи тут же свалился целый ворох необходимых хозяйственных дел, только успевай крутиться.
Уже тогда Анатолий понял, как работа помогает преодолевать обиды и прочие жизненные неурядицы. А дед Петр только рукой махнул: «Не обращай внимания. Это мелочи жизни».



Белка-Стрелка, картошка в поле и «запечный» Коля

В августе 1960-го страну облетела весть, которую при всех попытках придания ей некоего величия, мало кому удавалось произнести без улыбки. Белка и Стрелка — наши собаки-космонавты совершили космический полёт на корабле «Спутник-5».
Некоторые мальчишки тут же принялись «тренировать» своих шариков и полканов, мастерить из фанеры и старого хлама «ракеты», на которых крупными буквами выводили: «СССР». Бедные шарики, как правило, ни в какую не хотели лезть в эти ящики и после небольшой, но отчаянной борьбы и собачьего визга на всю округу становилось ясно, что новых космонавтов из них не получится.
Лето заканчивалось, и Леша-киномеханик снова зачастил в их новый клуб, фильмов-то стали снимать больше, в том числе и про ученых.
Постепенно подошел сентябрь. И всё как всегда — работа в колхозе, убирали картошку, морковь, капусту. На поле Гена Алексеев был «ответственным за котел» — варил картошку для учеников. Однажды он созвал ребят, когда картошка поспела, раздал всем поровну, но в этот раз случилось нечто необычное: Коля Дмитриев, как только получил свою долю, быстро отошел от ребят и начал ее есть в отдалении. Он почему-то стал бояться, что у него ее отберут. Что-то с ним случилось за это лето, он стал хмурым и впоследствии все перемены стал проводить за печкой. Он дружил с Иваном Сергеевым, и они вместе за печкой ели мягкий белый хлеб.
Как-то Илья Семенов попросил у Коли хлеба (есть-то всем хотелось), тот дал. Илья и на следующий день попросил, и на следующий. Так продолжалось какое-то время, пока Коле Дмитриеву не надоело всё это. И тогда он схитрил: при очередной просьбе Семенова, он из одного кармана достал и протянул ему сухой ржаной хлеб, а сам из другого кармана достал себе мягкий белый хлеб и стал есть. В мальчишеской среде такое вероломство считалось преступлением. Поэтому, когда из-за печки раздался вопль: «Жмот ты, Дмитриев!» — мальчики и девочки в классе замерли на мгновение. Потом вышел разгневанный Семенов и пошел на улицу, и только после самого звонка, когда Тимофей Иванович уже развешивал свои карты, Коля Дмитриев как-то незаметно выполз из своего укрытия и, не поднимая лица, тихо сел на свое место.
Что же с ним случилось в это лето — так и осталось загадкой…



Школьный чай

Под школой, в овраге, на берегу пруда (а из пруда вытекал ручеек), в большом чане, поставленном на «кирпичики», технички каждый день кипятили несколько ведер воды для мытья полов. В школе детей не кормили, не поили, каждый всё приносил с собой. Только с этого года время от времени стали продавать хлеб. А хотелось не только покушать брату-школьнику, но и попить вкусного чайку, в котором сельские жители толк знали. И самый вкусный чай получался у Толика Максимова. Даже учителя свои кру;жки с удовольствием подставляли.
Дело в том, что у деда Петра была старая дробилка «с гвоздями», и часто то отец, то дед, то сам Толик измельчали в ней ветки смородины, вишни, малины, перемешивали с другими ароматными листьями и травами. Чай получался просто изумительный. Толик наберет у техничек трехлитровый чайник, бросит туда горсть этой травы, разольет всем желающим, за что каждый давал ему по три копейки, и бежит обратно за водой, потому что ребятам хотелось добавки. И так за большую перемену два-три раза успевал сбегать.
В это время в сельмаге уже было много чего интересного: сахар в неограниченном количестве, макароны, конфеты, даже икра черная в небольших бочонках стояла. Но денег-то у колхозников по-прежнему не было (средняя зарплата — в районе 280-300 дореформенных рублей, после 1961-го года — это 28-30 рублей), и покупалось все это исключительно под большие праздники и далеко не всеми. Хорошо хоть трудодни при Хрущеве отменили (но зато ввели налоги «на кусты», чуть позже «на корову» и т.д.). Сахар часто заменяли медом, которого у Максимовых было всегда в избытке.



Поиск пирамид

На одном из первых в этом году уроков по истории Толик узнал, что пирамиды, оказывается, есть не только в Египте, но и на всех континентах, во многих странах. Однако мальчик не совсем был доволен тем, как Тимофей Иванович объяснил причину их строительства. Мол, строили рабы для рабовладельцев-фараонов в качестве гробниц.
Телевизора  (не говоря уже о прочих столь привычных нам источниках информации) тогда не было (телевидение распространялось, в основном, в городах, да и то потихоньку), поэтому Толик решил пойти уже много раз проверенным путем в сельскую библиотеку и попросить книги о пирамидах. Библиотекарь Виталий порылся немного в основательно приросшем за последнее время фонде и «выдернул» ему старый роман о фараоне и несколько подшивок журнала «Вокруг света»: «Полистай, может чего и найдешь».
И действительно наш юный искатель приключений нашел несколько статей разных лет и узнал, что эти пирамиды в разных странах мира были разные, как видимые — в Египте, Гватемале, Мексике, так и невидимые — под землей или под водой. Островерхие и усеченные. Очень большие и очень маленькие. «А есть ли они у нас, в Чувашии? Если везде есть, почему у нас не может быть?» — думал мальчик. Многие пирамиды были завалены землей и представляли из себя большой холм на ровном месте. А Толик знал несколько таких холмов в округе. Задумал план раскопок. И у него была стратегическая цель: он хотел узнать, для чего на самом деле были предназначены все эти пирамиды. Если получится узнать, то можно будет написать письмо в Москву, в Академию наук, ведь это может принести большую пользу, открыть современным людям новые материалы и способы строительства.
В ближайшую субботу Толик решил пойти в пробную экспедицию. Километрах в десяти от Ярём, за селом Шакулово, раскинулось одно большое поле. На его окраине, рядом с рощей, находился один из древних загадочных холмов, как ему когда-то рассказал Арефий во время их очередного путешествия. Там-то уж точно может скрываться пирамида.
Толик представил, как он копает яму, звенит лопатой о древний каменный блок, и испытал настоящий восторг. Библиотекарь, увидев, как он «копает» руками в воздухе, улыбнулся, Толик в это время посмотрел на него и смутился: улыбающийся Виталий — это было редкое явление.
«Да, в субботу, и без всяких промедлений», — подумал наш юный искатель древностей.
Стал размышлять, взять ли с собой кого-то из друзей. Пожалуй, Миха подойдет. К тому же, он сильный, копает хорошо (по крайней мере, картошку). Возможно, придется взять плащ-палатку, чтобы заночевать. «Спички, керосин, лампу, веревку, соль, картошку, тушенку, хлеб, чеснок», — проносилась в голове привычная схема.
Немного забегая вперед, скажем, что поход этот состоялся. И рыли они с Михой этот легендарный холм несколько часов подряд. Прорыли «шахту» вглубь метров на семь, наподобие тех глиняных копий, в которые дед Петр опускал его на веревке. Кроме глины и песка ничего не обнаружили, решили отдохнуть и потом продолжить. И вот, когда они довольные и счастливые мечтали о том, как осчастливят вскоре и все остальное человечество, к ним прискакал суровый пастух Георгий, пасший на соседнем поле стадо.
— Вы чего тут делаете? — начал он, не ходя с лошади, поравнявшись с ребятами. — Я за вами целый день наблюдаю. Смотрю — роют. Клад, что ли, ищете?
Миха и Толик от растерянности молчали. Они не договорились заранее, что будут отвечать, если кто-то из взрослых или их сверстников спросит о цели их работ. Да, такое важное звено упустили…
— Чего молчите, прохиндеи? Отвечайте мне сей же момент! Клад искали?
Мальчишки переглянулись. Молчать и дальше становилось опасным.
— Не, не клад, дяденька, — жалобным голосом почти пропел Миха. — Сами видите, только песок и глина.
— Вижу. Не местные? Откуда?
— Из Больших Ярём.
— А, понятно. Вот только не понимаю, зачем же вы тут роете? Глина нужна?
Признаться в этом было уже опасно, ведь никто без разрешения не имел права начинать новые карьеры, даже кустарные.
— Нет, глина нам не нужна, — вступил в разговор Анатолий, — ее у нас самих хватает.
— Так что вы меня тут томите, сознавайтесь, негодники. Вон, стадо мое из-за вас разбредаться начало, скоро домой гнать.
Он сложил руки рупором и громко свистнул в сторону своего поля. Вероятно, это должно было привести к какому-то эффекту. И опять Георгий повернулся к ним:
— Последний раз спрашиваю, что искали?
— Пирамиду, — как ни в чем не бывало ответил Толик спокойным голосом, шерудя в золе уже спекшуюся картошку.
— Што-о-о? Пирамиду?
Сказать, что Георгий удивился — значит, ничего не сказать. Для него это было настоящее испытание, он честно не знал, расхохотаться ему от души или крепко задуматься о том, всё ли он знает о своих родных краях. Считалось, что всё. Теперь брало сомнение. Через полминуты он взял себя в руки и сказал:
— Нет здесь никакой пирамиды. Над вами, ребята, кто-то пошутил. Я здесь родился, и эти края знаю от и до. Никто никогда не говорил ни про какие пирамиды. А холм этот остался от древнего русла реки, она его почти как остров обтекала. Но и река уже давно в другом месте течет.
Мальчишки непроизвольно поопускали головы. Георгию теперь стало их жалко:
— Ладно, не горюйте, побываете еще на своих пирамидах. А теперь слушайте: вам нужно обязательно завалить эту дырень, что будет не так сложно делать, ломать — не строить. А то, знаете, пойдут дожди, начнутся подмывы, обвалы, завалы, неприятности. Я за этим полем тоже приглядываю, и с меня в обязательном порядке спросят. Всё поняли?
Ребята кивнули уже чуть бодрее.
— Как доделаете тут всё, идите в Шакулово, спросите Маргариту Георгиевну, скажете, что вас послал к ней на ночлег пастух Георгий. Это моя сестра, она вдова и у нее сынишка примерно вашего возраста, Ефим. Он будет рад новым друзьям.
Георгий тронул поводья и, немного отъехав, повернулся:
— Может, еще свидимся, не поминайте лихом.
— Спасибо, — крикнул ему Анатолий, и оба друга помахали рукой.
Через пару минут стадо на соседнем поле пришло в движение и дружно, по-солдатски, направилось в свои уютные коровники, где их ждал покой и отдых.
 Этим вечером у ребят появился еще один друг Ефим из села Шакулово, добрый и светлый мальчик, который до поздней ночи готов был слушать истории о приключениях, которые у Анатолия не заканчивались. Утром попрощались с новым другом и его гостеприимной матерью (она им еще и козьего сыру дала «на дорожку») и бодрым шагом пошли домой. Решили идти через вчерашний холм, чтобы посмотреть, всё ли в порядке, ведь последнюю глину забрасывали уже в темноте.



Родина слышит, Родина знает

Год потихоньку клонился к своему завершению, наступила зима. С января началась денежная реформа, которая шла по 1-е апреля, появились новые смешные «маленькие» купюры — желтые «рублевки», зеленые «трояки», синие «пятерки», красные «десятки». От старых денег убрали ноль, кое-что подешевело, вот и вся реформа. Но яремчане по привычке долго еще все состоявшиеся и несостоявшиеся покупки «меряли» старыми деньгами.
В январе Толик снова стал ходить на кирпичный завод, поскольку потребности его росли, и нужно было подзаработать. Так, он стал покупать свои первые книги — те, которых еще не было в библиотеке. В том числе научные и о разных ремеслах.
Так, обычным чередом, в учебе, трудах и чтении проходило время, вплоть до апреля месяца.
А 12-го апреля, как гром посреди ясного неба, по всей стране и по всему миру разнеслась весть о нашем соколе Гагарине, покорившем космические широты. Наверное, так не радовались советские люди со времен Великой Победы, все поздравляли и обнимали друг друга. В школе была объявлена линейка, на стену повесили большое фото Гагарина, вырезанное из газеты.
И как только вышла песня «Родина слышит, Родина знает», то Нонна Михайловна тут же стала учить это проникновенное произведение со школьным хором.
Мир вокруг стал как-то резко меняться.
После гагаринского полета у мальчишек возросла тяга не только к космосу, но и ко всевозможной технике и техническим устройствам. На уроках физики Виталий Данилович старался рассказывать им новые темы с привязкой к идее научно-технического прогресса с дальнейшим покорением космических просторов, которое, возможно, некоторым из них и предстоит. Он же распределил между учениками (по желанию) разные интересные задания физико-технического характера: предлагалось сконструировать простейшие приборы типа кронциркуля, ватерпаса — приспособления для показа зависимости давления от величины площади опоры, электрозвонка и т.д. Через месяц шестиклассники принесли созданные своими руками приборы. Причем право выбрать самый лучший прибор было предоставлено самим ребятам. Самым удачным учащиеся 6-го «Б» признали электрозвонок, собранный Геной Алексеевым.
Теперь в конце каждого урока Данилыч говорил примерно следующее: «Вот мы тут много рассуждали с вами о научных достижениях, прогрессе и мечтах об освоении космоса, которые воплощаются на наших глазах. Все это захватывающе и огромно по своим масштабам. Давайте только не будем при этом забывать об одном — о том, что у нас есть наша малая Родина, наше село, наши близкие и друзья, и что мы, не забывая о великих свершениях, должны всё сделать, чтобы им, нашей малой Родине и нашим близким, нашим друзьям было хорошо. Будешь на своем месте так думать и поступать — и всей стране пользу принесешь».



Здравствуй, страна прекрасная

Очень редко (как-то не вошло в обычай) Толик ходил с мальчишками в Канашский сад за мороженым и водой с   сиропом. Иногда для этого могли сбежать с последнего урока. Наверное, просто хотелось ощутить вкус другой жизни, той, что ближе к городской. Втроем (Толик, Генка и новый ученик Василий, поступивший к ним в конце года) в очередной раз покинули родную деревню в поисках сладкой жизни. Из городских динамиков лилось: «Здравствуй, страна прекрасная!». Приятно было послушать эту непрерывно звучащую музыку, в Ярёмах-то с этим было туго. Свобода, весна, Гагарин, молодость.
К ним подошли ребята постарше, двое. Тот, что пониже ростом, вынул из-за пазухи бутылку дешевого красного и без прелюдий спросил хрипловатым голосом: «Будете?» Один из троих, Вася, вроде дернулся в их сторону, но Толик крепко схватил его за куртку. Василий удивленно-недовольно повернулся к нему:
— Ты чего?
— Ничего, потом еще спасибо скажешь. С первого стакана начинается путь к подзаборной жизни. Ты этого хочешь?
Старшие парни, видя такую недетскую серьезность и сознательность, сразу отстали от них (даже не сказав дразнилок, вроде: «Ой, да тут у нас маменькин сыночек. Где твоя мамка?») и побрели в сторону столов с игроками в домино. «Р-ры-ба!», — неслось оттуда.
Отведав мороженого, напившись газировки и вдоволь насидевшись на скамейке под майским солнышком, три друга целыми и невредимыми вернулись в Ярёмы.



Уборка пришкольной территории
 
В последние учебные дни руководство школы торжественно объявило о проведении уборки территории, посвященной полету первого человека в космос. Мальчики в таких случаях обычно брали грабли и совковые лопаты, девочки — веники и метла, вернее, небольшие метелки. Поначалу ребята старались, потом все превращалось в шумное веселье и беготню, и директор, открыв форточку (в кабинете становилось жарко от припекающего по-весеннему солнышка), даже не смотря в их сторону, слышал  веселый детский гам, смешанный с раскрепощенным пением успешно перезимовавших и вернувшихся птиц. Но дети побеждали птиц, и было шумно, как во время купания в каком-нибудь детском оздоровительном лагере (Анапа, Евпатория или что-то вроде того).
Когда веселье достигало своего пика и превращалось в откровенное баловство с жонглированием вениками и метким метанием рукавиц в школьную урну, выходил Тимофей Иванович и строго разбивал детей по прежним звеньям, вновь доходчиво объясняя каждому фронт работ, и не уходил для проверки сочинений до тех пор, пока не убеждался в том, что дети твердо встали «на путь истинный», и еще минут на пятнадцать-двадцать их хватит (а это пять-семь проверенных сочинений). Потом можно будет выйти самому с лопатой и подразмяться — весь день не просидишь.
Металлолом в этом году по какой-то причине не собирали, но, откровенно говоря, никто от этого особо не страдал.
В начале лета Толин брат Николай собрался и уехал по справке в Караганду поднимать целину. Там получил паспорт, окончил училище на тракториста-машиниста широкого профиля, остался работать на какое-то время. Целинная земля на первые урожаи была дивно как хороша. Потом, конечно, ситуация стала меняться, и уже не так сильно радовала приехавших.



Лето начинается

Во время каникул пионерское звено, в котором числился и Анатолий, как всегда, работало в колхозе «Ударник» за трудодни (хотя официально их отменили). Самое большое количество трудодней наработал тогда Ваня Сергеев, его фотографию даже разместили на доске почета школы.
Кроме колхоза Толик иногда ходил в ночное. И однажды, во время пастьбы, сладко уснул (сказалось напряжение полевых работ) и видит сон: якобы он летчик, воюет, а самолет подбили. Проснулся вскоре и понял, что летчиком, в отличие от многих ребят из класса (Гагарин сделал свое дело) точно быть не хочет.
Однажды Толик так уработался в жару на полях, что стало ему нехорошо, и дежурный учитель посмотрел на него, потрогал лоб и отпустил домой. Дома бабушка стала отпаивать внука квасом, на лоб положила мокрое холодное полотенце и категорически запретила лезть на еще теплую после готовки печь. Отец с дедом уехали по делам. Бабушка уложила Толика во дворе под навесом, сама перебралась к нему с самоварчиком, периодически меняла полотенце, пока внуку не полегчало.
— Да, перегрелся ты, родной.
 Ощутив облегчение, но все еще чувствуя слабость, Толик попросил бабушку рассказать о прошлом, как он делал уже неоднократно. Бабушкины рассказы немного отличались от дедушкиных, порой в них было меньше деталей, больше важных обобщений. Толик готов был слушать их вновь и вновь
— Раньше люди в деревне, — начала Анна Кузьминична, прихлебывая чаёк — самое лучшее средство, спасающее в жару, — были дружные и отзывчивые, и если кому-то из селян нужна была помощь, то собирались все.
И дальше бабушка рассказывала и о том, как все вместе строили дома, праздновали, всем селом хоронили и гуляли на свадьбе, какие раньше были люди простые и трудолюбивые, богобоязненные, непьющие и нематерящиеся.
Когда Анатолий уснул, Анна Кузьминична поправила над ним «навес» из старой простыни и пошла достряпывать свои вкусные пирожки — все мужчины вечером будут голодные, надо о них позаботиться.



Переплыл Волгу

Этим летом Толик, при всей своей нагруженности, дней на десять все же смог вырваться в Козловку, порадовать бабушку с дедушкой и всех маминых родственников.
Что может человек в 12 лет? Очень многое. Ведь не зря их воспитывали в школе на примерах пионеров-героев, которые именно в этом возрасте совершили свой подвиг, отдали свои юные жизни за Родину.
И когда в одном из разговоров с козловскими мальчишками последние стали хвалиться своими старшими братьями, что те, мол, «в четырнадцать Волгу переплыли, и все это видели», Толик спокойно сказал:
— И я могу.
— Можешь Волгу переплыть?
— Спокойно.
— Тебе же только двенадцать?
— Не имеет значения. Я уверен, что переплыву.
Оппоненты предложили спор, друзья стали отговаривать, ведь расстояние между берегами было около двух километров. В конце концов, договорились так: если переплывет, получит кучу подарков (каждый, кто вошел «в дело», предложил что-то ценное). А не переплывет — отдаст все свои приключенческие книги и археологические находки из австрийского лагеря, которые привез с собой ребятам показать.
Толик взял паузу до завтрашнего утра:
— Друзья мои, жду вас завтра на этом месте в девять. И ни один взрослый не должен знать.
Все пообещали.
Ночь провел так: сперва переживал, потом вспомнил, чему учил отец, стал глубоко дышать, приступ малодушия отошел, Толик успокоился и вскоре уснул. Спал ровно столько, чтобы успеть набраться необходимых сил. Проснулся, попросил у Матери Божией помощи и около восьми был на берегу. Солнце уже начинало припекать. К десяти будет жарко, вода уже станет не такая холодная. Ходил, присматривался к противоположному берегу, делал зарядку. Опять приглядывался к тому берегу. «Смогу или не смогу?»
К девяти стали подтягиваться ребята. Попросил найти  лодку.
— Пусть в нее сядут самые сильные, которые плавают лучше всех. Если ногу у меня сведет или еще там что — пусть вытаскивают, но, еще раз повторяю, только лучшие пловцы, чтобы не угробить ни себя, ни других.
При этих словах кто-то побледнел, кто-то робко произнес: «Ребят, а может не надо?»
Но Толик от души улыбнулся и сказал:
— Думаю, что всё будет хорошо. Готовьте ваши трофеи, место в чемодане у меня еще есть.
Повернулся к «лодочникам»:
— Курс буду держать вон на ту отмель, она яркая, ее хорошо видать. Еще раз спрошу: по условиям плыть на спине не возбраняется?
— Да как хочешь плыви, все так делают. Только доплыви, — сказал один из ребят постарше.
Плыл без всякого страха, не спеша, старался сохранить дыхание. Несколько раз переворачивался на спину и греб потихоньку — отдыхал. Ничего не говорил, только всматривался в противоположный берег. Рядом с ним в лодке шли его товарищи, на случай той самой непредвиденной опасности. И пару оппонентов взяли, чтобы никто не сказал, что что-то там было подстроено. Толик почему-то с самого начала знал, что все будет хорошо.
Доплыв до берега, на который он вышел шатающейся походкой чемпиона, Толик с гордостью посмотрел на своих друзей. С трудом сел на песок. Надо было отдышаться. В эту минуту он чувствовал себя победителем. И действительно, в тихой Козловке появился новый герой.
Вы спросите, а какими вещами пополнился его чемодан? Перечислим, нам не трудно:
— новые кожаные ботинки, аккурат его размера;
— бритвенный станок трофейный;
— граммофонный диск с песнями Руслановой;
— «Книга о здоровом питании»;
— коробка с меняющимися внутри картинками — видами городов мира;
— электрический проектор для диафильмов, один из первых;
— настоящий футбольный мяч и голкиперская кепка.



Семиклассники

В школе ребята в этот раз с трудом узнавали друг друга — очень вытянулись, расширились в плечах, у некоторых лица стали как у дядек, исчезли нежные детские черты. Кстати, подросли и Толины брат Алеша и сестренка Тома, которых взрослые всё чаще стали привлекать по хозяйственным делам.
В этом году директором назначили Виталия Даниловича, он сильно этому не обрадовался, а на поздравления ребят в классе устало произнес:
— Еще один крест.
Когда все отработки были позади, и у них проходили первые октябрьские уроки, случилось событие, которое трудно переоценить. Хрущев (многие в Ярёмах называли его «Хрущ») будучи человеком интересным и авантюристичным,  одновременно был и непредсказуемо-страшным. И вот, в октябре, на Новой земле взрывает стокилотонную водородную бомбу (её-то и прозвали в народе «кузькина мать»). На месте взрыва всё вымерло и, говорят, 85 часов у половины мира не было радиосвязи, а взрывная волна несколько раз обошла вокруг земли. Американцы здорово тогда испугались.
Ребята, услышав все это на политинформации, были в растерянности. Крестьянское чувство говорило им, что опасность-то ближе к нам, а не к Америке. Предмета для радости никто особо не видел, не Гагарин полетел.
По легенде Хрущев когда-то заезжал в Канаш, там остановку делал, поскольку узловая станция, и вагон прицепляли к другому паровозу. Народ собрался, но вместо цветов закидал генсека помидорами и тухлыми яйцами. Видать, было за что. Тогда многих арестовали. Но еще раз оговоримся, что все это передается по легенде.



Вечный двигатель

На уроке физики Данилыч рассказывал про вечный двигатель, и если кто-то его изобретет — сразу Нобелевскую получит. Анатолий потом все думал, как он, этот двигатель, устроен, делал зарисовки в тетради, на стене, на земле, на парте (сперва рисовал в своем воображении). Первым делом, по старой привычке, зашел в библиотеку, прихватив с собой полведерка краски. Но сурового Виталия там не оказалось. Дело в том, что библиотеку стали сильно расширять, завозили книги машинами. Бедный Виталий не справился с нагрузкой, ведь каждую книгу нужно было обработать, найти ей четкое место. Для этого пригласили профессиональную библиотекаршу Нину Сергееву — молодую, энергичную, веселую. Увидев Толика с ведром, она оторвалась от стопки книг и спросила: «Тебе, мальчик, чего? За книгой пришел?» Толик не растерялся:
— Да, за книгой. А где прежний библиотекарь?
— Он перевелся на другую должность. Теперь тут я.
Новенькая широко и от души улыбнулась:
— Нина.
— Анатолий.
— Вот и будем знакомы. Ты давно сюда ходишь?
— С самого начала.
— Любишь читать?
— Очень.
— А за какой книжкой сейчас пришел? Или тебя интересует какая-то широкая тема?
— Да, тема. Тема вечного двигателя. Есть у вас что-нибудь на этот счет?
— Знаешь, возможно, что и есть. Только сейчас, видишь, какое положение? Нас с районной библиотекой объединяют, будем филиалом. Приходи через недельку, разберемся немного и что-нибудь обязательно найдем. Хорошо?
— Ладно. А это вам для ремонта.
Поставил ведро на пол и убежал.
Ну, не мог он, конечно же, ждать неделю. Пошел посоветоваться с местными «кулибиными». Прохор-богатырь был один из них. Он трактора ремонтировал в совхозе. 
Прохор приходился племянником Ивану Павловичу Пантелеймонову из Больших Ярём. Давным-давно Иван был на 1-й Мировой и с войны вернулся поздно, поскольку с ним случилась беда: попал в плен. В чем-то повезло — его отправили жить и работать к одному богатому немцу. В плену Иван впервые увидел велосипед, даже научился кататься. Вернувшись на Родину, построил двухколесную машину из дерева, катался по деревне. Правда, недолго, почему-то забраковал. Но отныне стал развивать свой талант «самоделкина» — то одно придумает, то другое. Даже водяную мельницу однажды усовершенствовал, она и молоть стала больше.
 Прохор многому у него научился и был такой же рукастый и башковитый. Его нередко посылали в командировки в другие районы, когда в отдаленных хозяйствах возникали проблемы со сложной техникой,  к которой местные ну никак не могли найти подход, как ни старались, поскольку дело там было не в схемах, а в особом мышлении, а проще — даре. Иногда Толик шутливо говорил ему:
— Что, Прохор, а сможешь трактор в танк переделать?
— Смочь-то смогу, — отвечал тот, «не лазя» за словом в карман, — но проще будет сделать наоборот — из танка трактор.
Если бы знал тогда Прохор, как верно он этими словами предсказал будущую «конверсию». Увидев в руке у Максимова, зашедшего к нему в мастерские, тетрадку, спросил:
— Чё у тебя? Уроки принес?
— Ну, типа…
Толик осмотрелся. Трактора, машины, моторы, агрегаты… Все это требовало «оживления», «нужной» руки.
— Прохор, — продолжил он, — а как ты относишься… ну… к вечному двигателю?
— Вот как? А ты что, построить его хочешь?
— Насчет этого  не знаю. Пробовал и так и эдак — Данилыч говорит: не то. Вот, смотри.
Анатолий раскрыл тетрадку. Прохор бегло окинул взглядом пару-тройку схем, кивком попросил полистать дальше. Ухмыльнулся:
— Да, брат, законы мироздания не обманешь. Сила трения, слышал о такой?
— Само собой.
— Даже если придумать идеальную смазку с самым высоким коэффициентом скольжения, все равно рано или поздно разогнанное колесо перестанет крутиться и остановится.
— Но Земля-то не останавливается! Она же вечно вращаться будет?
— Кто тебе это сказал? Нет ничего вечного под солнцем — слыхал такое?
Толик неуверенно кивнул. «Кулибин» продолжал:
— И наша планета когда-то остановится. Будет вращаться все быстрее и быстрее, а потом все медленнее и медленнее — и, наконец, раздастся команда: «Стоп, машина!» — и всё. Понял?
Толику показались странными эти слова:
— Что – «всё»? Почему остановится?
— Потому что все, что вращается, должно рано или поздно остановиться.
— А когда?
— Ну, не дрейфь, не скоро еще. На твой век хватит.
— Слушай, ну так ученые, наверное, думают над этим и что-нибудь, наверняка, придумают, изобретут. Какое-нибудь большое устройство, которое поможет Земле не остановиться, будет её вращать.
— Не знаю. Может быть и так. Только сам видишь — ученые в последнее время чё-то не то изобретают. Как можно было изобрести бомбу, которая целый город в пыль превращает? Представляешь, если бы во время войны было такое оружие, что могло бы произойти с миром? Уж точно не сидели бы мы тут с тобой, поплёвывая и рассматривая тетрадочки.
Прохор грустно хмыкнул. Было видно, что он, прошедший войну от крымских степей до карпатских гор, действительно испытывает ужас от подобных возможных сценариев войны. 
Анатолию на несколько секунд сделалось грустновато. Потом в душе поднялась светлая волна:
— Нет, Прохор, я верю в человеческий разум. Люди не допустят такого самоуничтожения.
Прохор недоверчиво посмотрел на Максимова, этого талантливого энергичного паренька, стремящегося к всеобщему счастью и пока еще немного наивного. С оттенком легкой грусти кивнул. Мог бы казать: «Да, конечно». Но ничего не сказал, плавно перейдя от разговоров к таинственным манипуляциям с карданным валом, тут же углубившись в работу.
Анатолий понял, что ловить тут больше нечего, и сказав: «Ладно. Спасибо тебе. Увидимся», — побрел в сторону речки.
Потом принес Данилычу исписанную рисунками и схемами тетрадку. Тот похвалил, поддержал в нем творческое горение. Опыт этого горения представлялся ему важнее конечного результата. Данилыч был хорошим педагогом. Искренним.



Птицы

За одним из изгибов реки Озирмы начиналось поле. Огромное поле. Иногда Анатолий приходил сюда посмотреть на птиц. Птиц можно увидеть и на улице, и во дворе, и в лесу, и на крыше школы, и на деревьях в саду. А вот «посмотреть на птиц» можно было только на этом черно-коричневом, столь притягательном своей необъятной космичностью поле, особенно в конце сентября. Но и в октябре тоже было на что посмотреть. Птицы собирались тысячами в огромные стаи-пузыри. И такая стая перед отлетом на юг много раз еще поднимется в воздух, перемещаясь в разных направлениях, совершая учебный полет. В этом полете всё многотысячное птичье царство превращалось в единый живой организм, который причудливо растягивался и сужался, «перетекал» из левой части в правую, плавно менял ось вращения и направления полетов, если это все-таки можно было назвать полетами. Пузырь скорее не летел, а именно перемещался.
«Чему нас всеми этими движениями учат птицы?», — думал Толик.
А птицы в этот момент, наверное, учили нас быть едиными, дружными, чутко прислушиваться к ближнему и внимательно выполнять общее дело, безошибочно и легко. И, что немаловажно, красиво.



«Сталина сломали»

Пришла зима. Около Дома культуры в Канаше стоял небольшой памятник Сталину. Как-то Анатолий поехал в город за хлебом на санках. Да, именно поехал, потому что все горки и склоны холмов, которые попадались по пути, служили для него отличным спуском. Разбегался. Ложился на санки и — вперед,  до самого подножия горки. И когда Толик проходил мимо Дома культуры, волоча санки за собой, увидел какую-то странную возню около памятника: несколько человек с ломами и кирками рушили постамент и явно собирались уронить памятник. Увидев Анатолия, один из демонтажников обрадовался:
¬ — О, мальчик, иди сюда!
Анатолий подошел.
— Понимаешь, — продолжил взрослый, — нам очень нужны твои санки: они крепкие и выдержат.
Анатолий спорить не стал, но с большим удивлением и даже изумлением стоял и наблюдал за тем, что произошло впоследствии. Памятник-таки уронили, два мужика приподняли его за голову и ноги и плюхнули на санки. Потом впряглись, как лошади, и повезли в сторону парка. Третий помогал им сзади, согнувшись в три погибели и толкая санки вперед. Анатолий пошел за ними. Когда сбрасывали памятник в дальнем углу парка, что-то треснуло, и Толик понял, что его санкам хана. Так и оказалось: стойка одного из полозий лопнула. Тот самый мужичок в треухе виновато подошел к Толику, волоча за собой санки, и, передавая ему поводья, сказал:
— Извини, мальчик, что так получилось, но выражаем тебе огромную благодарность за политическую грамотность и оказание своевременной помощи.
О какой благодарности и политической грамотности шла речь, Толик не совсем понял, но сказал:
— А санки кто чинить будет?
Мужичок растерянно полез в карман, вытащил успевшую истрепаться пятирублевую бумажку и, как пакет с секретным донесением, протянул Анатолию:
— Вот, возьми, это тебе на починку.
Конечно же, Толику не понравилась вся эта дурацкая история, но он и предположить не мог, скольким людям впоследствии захочется услышать от него о столь интересном происшествии. А председатель, когда узнал об этом чуть позже, с небольшой иронией заметил:
— Ну, ты, парень, прямо-таки в историю вошел!
Событие это произошло спустя непродолжительное время после того, как Сталина вынесли из мавзолея и предали земле. Долго еще в глухом уголке канашского парка в неприглядном положении лежал всемирно известный вождь, поливаемый дождем, укрываемый опавшими листьями и снегами. Куда он делся потом, никто не знает…



«Артек» (Чебоксарский инцидент)

Время шло. В мае 1962-го года Виталий Данилыч решился озвучить свою мечту:
— Ребята, скоро будет объявлен Всесоюзный сбор металлолома, мы уже заявку на участие послали, давайте не ударим лицом в грязь. На вырученные средства постараемся устроить не классный, как раньше хотели, а общешкольный музей старины. Лучшие сборщики будут премированы, обещают даже путевку в Артек.
— В Артек? — восторженно вздохнули сразу несколько голосов.
— Именно, мои дорогие. Так что надо постараться. Да, кроме металлолома приносите также бумагу, кости, куриный помет, золу. Всё учтем.
Интересное это было время. Пионеров в разных республиках СССР стали часто награждать орденами и медалями, то за сбор хлопка, то за хорошую пастьбу баранов.    А в пионерах ходили, между прочим, до 14-ти лет. Анатолию было 13.
Как только наш герой услышал об Артеке, глаза его загорелись: побывать на море, да еще во Всесоюзной здравнице — об этом, наверное, тогда мечтал любой школьник. Надо сказать, что Толик, зная, что сбор вторсырья рано или поздно объявят, начал заранее, еще с зимы, подкапливать на своем дворе то золу, то помет, то железяки. Найдет где-то по дороге домой старый ржавый винт — в карман положит. Не гнушался и старыми ведрами со дна оврага.
Но как только было объявлено официально, тут у нашего героя все шестеренки завертелись, все нужные механизмы разом включились. И в течение каких-то двух-трех недель великий сборщик вторсырья из 7-го «Б» чуть ли не половину школьного двора завалил бумагой, металлоломом,  костями (из них клей делали, костную муку, мыло варили), золой и куриным пометом в мешках. Все приносимое заносилось в тетрадь индивидуального учета и в звеньевую тетрадь. Толик работал на износ. Даже учебу подзабросил. Ходил по дворам, упрашивал бабушек отдать золу и кости, помет, пачки старых газет, которыми были забиты сарайки. У Прохора брал ржавые ненужные железки. Домой приходил поздно. Отец напряженно спрашивал:
— Ну как?
— Двести — железа, пятьдесят — бумаги и десять — костей.
— Неплохо, сынок. Ты, смотри только, не надорвись, никакое железо здоровье не вернет.
— Отец, я лом таскаю, как ты меня учил, аккуратно, да и пояс всегда одеваю.
— Вот это правильно. Сколько еще собирать будешь?
— Еще дня три.
Встанет чуть свет — и снова на «сборы».
И как-то так получилось, что Анатолий Максимов вышел на первые показатели в районе по суммарному сбору вторсырья.
Пришло время подведения итогов. Районное лидерство Анатолия Максимова было подтверждено.
Тогда довольный Данилыч, пожимая ему руку, сказал:
— Ну что, Толик, в Чебоксары поедешь!
От этих слов у нашего паренька даже дыхание на секунду «перекрыло». Вот оно, счастье! И столько трудов было позади.
Его и еще нескольких пионеров повезли в открытом фургоне за 75 километров в Чебоксары.
Ехали полями, перелесками, деревнями, настроение было хорошее, пели песни. Данилыч, желая устроить ребятам «праздник жизни», пообещал: «Как доедем, зайдем сперва в буфет,  успеем взять по бутерброду с ветчиной и по стакану сладкой малиновой газировки, она там очень вкусная. Всё за мой счет. А вместо сдачи попросите у тетеньки в накрахмаленном колпаке театральных конфет. Такие только в городе есть».
Долго ехали. Колхозный грузовичок глох пару раз, но «бодрый шо;фер» Петя минут за двадцать всё налаживал, и они продолжали свой длинный путь к заслуженным наградам.
 Вот, наконец, большой городской Дворец молодежи с колоннами и золотыми колосьями на фасаде. Зашли, только спросили, где буфет, а тут дежурный с красной повязкой на руке, чуть ли не прокричал им с порога: «Где вас носит? Уже всё заканчивается. Бегом в зал!» Не раздеваясь, быстро прошли в зал. Там было оживленно, на мероприятии присутствовали, в основном, дети из разных школ Чувашии, о чем-то болтали, живо обменивались городскими впечатлениями, смеялись, шуршали конфетными фантиками. Словно бы не важное награждение это было, а обеденный перерыв. Данилыч и ребята сели ближе к сцене. Их тут же подняли — щекастый пионер-переросток с голосом, как у взрослого мужика (вообще-то это и был взрослый мужчина) подозвал их к сцене, взял микрофон со шнуром и весело объявил:
— Вот мы и дождались наших опоздавших товарищей из Канашского района, спасибо всем за терпение и ожидание. Прежде чем объявить наше торжественное собрание, посвященное подведению итогов республиканского соревнования среди школ Чувашской АССР по сбору вторсырья, закрытым, сейчас мы проведем еще ряд награждений.
Забегали, засуетились. Защелкал фотоаппарат фотокора республиканской газеты. Награждали грамотами и будильниками канашских мальчиков и девочек, награждали грамотами и коробками шоколадных конфет девочек и мальчиков из районных деревень и сел Келте-Сюле, Аксарино, Сядорга-Сирмы,  Большие Бикшихи, Ямурза, Старое Ахпердино и Юманзары. Некоторые из них приехали раньше и только сейчас дождались своей очереди.
И, наконец, широколицый пионер-переросток объявил:
— За достигнутые успехи в сборе вторсырья (металлолома) ценным подарком награждается Максимов Анатолий, большеяремская школа. Поприветствуем, товарищи!
Все радостно захлопали. Красивая девочка в галстуке с серьезным торжественным лицом подошла откуда-то сбоку и вручила ему грамоту и путевку. Путевка была оформлена в виде книжки, и все было бы хорошо, если бы Анатолий краем глаза не увидел на обложке… собаку. Резко наклонил лицо к этой самой обложке и прочитал: «Муму». И чуть выше: «И.С. Тургенев». Максимов почуял неладное, заволновался, стал листать и трясти эту «Муму», ища путевку. Её не было. Округляющимися  глазами помотрел на эту нелепую книжку еще раз (грамота уже давно упала на сцену). Данилыч стоял сбоку, практически в кулисах и давно уже делал ему широкие знаки руками, мол, давай, иди сюда сейчас же. Толик не двинулся с места. Подошел широколицый, улыбаясь, повернулся затылком к залу, тут же «потерял» улыбку и процедил: «Мальчик, садись на свое место. Тут люди ждут, закрываться пора». Максимов показал ему книжку, спросил, глядя в глаза: «Это что?» Тот, вместо ответа, повернулся к томившемуся в кулисах Виталию Даниловичу, жестом дал понять, чтобы тот побыстрее решил возникшую проблему. Данилыч подошел:
— Анатолий…
Толик не дал ему договорить, «врубил встречного»:
— Данилыч, где моя путевка в Артек? Я же по-честному заслужил!
Тот участливо, как бы одними губами, с болью сердечной сказал:
— Анатолий, извини, путевки закончились…
— Как закончились?!  Вы же обещали!
— Мальчик, — категорическим шепотом сказал ему широколицый, — ты опоздал. Твою путевку дали тому, кто не опоздал…
И что тут началось… Словно бы вихрь неожиданно вышел сквозь открывшийся потолок и расступившиеся стены, налетел на сцену, заревел, завращался вокруг Толика Максимова, но ни на сантиметр не смог сдвинуть его с места. Люди в зале этого не видели, но почувствовали какое-то напряжение, грядущее событие, возможно, катастрофу; замерли. Сердце Толика бешено колотилось. На мгновение он поколебался, захотелось закричать, спрыгнуть со сцены, как с обрыва в реку и бежать мимо этих замерших рядов, мимо важных зданий, мимо продавщиц мороженного и постовых, мимо пригородных домиков, мимо зеленеющих полей и темных лесов, забиться в какую-нибудь пустыню, упасть на землю, уткнуться лицом в ладони и плакать от обиды долго-долго…
И тут он снова услышал внутренний голос: «Чей ты?» Посмотрел еще раз на Данилыча (тот как-то сник), на зал, на красивую девочку с бантами, ждущую объявления об очередном вручении. В руках ее была тонкая бумажка, видимо, путевка. Пионер-мужик легонько подталкивал Анатолия, мол, давай, иди уже. Будущий счастливый обладатель артековской путевки уже сидел в зале, фамилия его пока не была известна опоздавшим  яремчанам. Для него путевка нашлась…
Анатолий не испытывал злости ни к нему, ни к пионеру-переростку с широким лицом, ни к кому-то из присутствующих в зале. Он понял, что все это — фарс, нелепый спектакль, лицемерное представление, позорный договорной матч, где одна из команд заведомо согласилась проиграть. Но он-то ни на какой проигрыш не соглашался! Как же всё это было непредсказуемо, нежданно, нелепо, подло, смешно…  «Чей ты?», — снова зазвучал голос. Анатолий сказал вслух: «Чей? Того, кто стоит за правду, вот чей!» В этот момент он исполнился какой-то неведомой силы (кажется, мог бы весь передний ряд поднять вместе со зрителями), вдохнул воздуху побольше, поднес руку к горлу и рванул свой алый галстук. Обветшавшая ткань затрещала…
О том, что произошло секунду спустя, вся республика (и до Москвы дошло) вполголоса жужжала несколько месяцев. Писались объяснительные и предупреждения, раздавались призывы принять «меры на местах», дабы «приструнить «разболтавшуюся» молодежь».  А где-то ходили нелепые слухи, что в республиканской столице произошел настоящий бунт, но, к счастью, был вовремя подавлен.
Так что же произошло на сцене городского Дворца молодежи в тот знаменательный день?
Все очень просто: Толик неожиданно сказал ровным и очень громким голосом: «Тогда возьмите мой галстук, он мне больше не нужен, здесь одно враньё!», — после чего сорвал с себя ставший не ненавистным даже, а каким-то постылым (как символ только что произошедшего предательства) этот самый галстук, швырнул его на потертую, блестящую сцену и стал яростно топтать ногами, приговаривая: «Враньё, враньё!»
Зал ахнул и замер. И в наступившей гробовой тишине слышно было только топанье Толиных ботинок, словно бы он исполнял перед застывшей публикой какой-то страшный танец без музыки, конец которого, и все это понимали, будет очень плохим.
И так ему вдруг захотелось к маме…
Выбившись из сил, Толик не стал дожидаться, пока растерянные дядьки, сидящие у сцены, уволокут его за кулисы, но сам, обливаясь слезами, побежал к выходу мимо оторопевших рядов. Выбежав на улицу, нырнул в ближний сквер, пробежал еще немного, потом замедлил ход, дошел до скамейки, сел. На аллее никого не было. Это его утешило немного, поскольку ему и не хотелось бы теперь кого-то видеть.
Минут через пятнадцать вернулся к колхозной машине, Данилыч и все ребята были уже там.
— Ну, слава Богу, пришел, — сказал Данилыч, попытался обнять его, но Анатолий уклонился, зацепился трудовыми пятернями за борт кузова, подтянулся, перелез, забился в уголок и спрятал лицо в коленях, обнятых руками.
«Муму» за двадцать копеек», — всё вертелось у него в голове.
Петя-шо;фер тоже смекнул, что не срослось тут у них что-то, но в расспросы вдаваться не стал, быстро завел, и, минуя обещанную экскурсию по городу, на всех парах двинул в родные края. Всё, что успел Данилыч, так это раздать по пачке мороженого каждому ребенку. Толик от своей пачки отказался, кивком головы «передав» её Лене Степановой, которая держала у груди полученную грамоту и задумчиво смотрела куда-то вперед.



Дорога домой

Всю обратную дорогу Толика продолжали безпокоить разные мысли. Думал, в основном, о том, что нет справедливости в этом мире, хотя взрослые и говорили постоянно: «Нужно жить по правде» и «Нужно быть справедливым». И где она эта справедливость?
Удар был очень сильным. Анатолий едва справлялся. Хотелось безпрерывно колотить кулаками и ногами по доскам кузова, пока они не разлетятся в щепки. Еле держал себя в руках. Ребята и Данилыч понимали это и старались не говорить лишнего ни в дороге, ни в последующие несколько дней в школе. Сопереживали ему. Он тоже это чувствовал и тихо благодарил их в душе. Однажды подумал: «Такой контраст получился с той радостью, которую я, как и все, испытал от полета человека в космос… Прямо противоположное чувство: мерзкое, гадкое, тяжелое»…
И вместе  с тем Анатолий с удивлением замечал (не мог не заметить), что где-то в бездонной глубине его души сохранялся какой-то чистый, пространный и необъяснимый свет. И в этом свете пребывал какой-то столь же необъяснимый покой. Было что-то крепкое, нездешнее в этом свете и этом покое. И чем больше он отгонял от себя злые, гневные мысли (такого натиска их он еще не испытывал), тем больше виден был ему этот свет, тем ощутимее был этот загадочный внутренний покой. Наш герой с интересом наблюдал за своими ощущениями и понимал, что они вполне реальны. Даже более реальны, чем тот театр абсурда, свидетелем и невольным участником которого он оказался. Более того, данное событие почему-то успело отдалиться в его памяти так, словно бы оно произошло много лет назад, а не только что. Умом-то он понимал, что последствия и для него, и для его родителей будут не очень-то хорошими. Но страха не было. И когда кто-то из друзей осторожно спросил его: «Ну, как дела?», — он, задумчиво и как бы помимо воли, произнес: «Ушел страх».
Местное начальство какое-то время решало — замять эту историю или все же подготовить в республиканской молодежной газете разгромную статью? Потом решило, что на улице не 37-й год, малец никакой не классовый враг, просто погорячился. Да и отец у него фронтовик-герой, нехорошо позорить. Правильное решение приняли власти — «не светить». Были и там мудрые люди. А слухи гуляли по республике, обрастая противоречивыми толкованиями. При этом некоторые произносили имя непионера-героя с уважительными нотками в голосе.



Последствия

Последствия, однако, были ужасными. Через три дня отца уволили из военкомата, где он в ту пору трудился начфином, потом из школы уволили мать. Сказали: «Надо детей воспитывать правильно».
В школе Анатолия официально исключили из пионеров, значок забрали. Всячески пытались его застыдить (Данилыч в этом участия не принимал, да и Тимофей Иваныч особо в бой не рвался), но ему стыдно не было, просто встал как-то посреди урока и сказал:
— Больше я вам ничего собирать не буду. И учиться тоже не буду.
Хуже всего было то, что в его любимой библиотеке перестали выдавать книжки.
Один лишь друг Миха-Мишка-Михаил подошел, положил руку на плечо и сказал:
— Петросяныч, не расстраивайся, еще мы повоюем.
Вот только в школе всё «покатилось с горки» — действительно перестал учиться, стал чаще убегать с уроков. Он из класса — и в классе никого. Входит учительница, видит двух отличниц среди пустых парт: «А где все-то? Опять Максимов увел? Ну и ну». Доходило до того, что иногда он не доходил до школы, и полкласса вместе с ним до школы не доходило, мальчишки шли раков ловить, потом сидели, как взрослые, на берегу, варили улов, разговаривали. Или все вместе строили над Озирмой большой шалаш и отсиживались в нем во время дождя. Или шли на мост, и самые смелые на спор прыгали в холоднющую воду (остальные смотрели), потом грелись у костра, пили тот самый максимовский чай прямо из котелка — в неограниченном количестве и совершенно безплатно. Кто-то принесет хлеб и мед, и тогда у них был чай с настоящим лакомством. И опять разговоры, истории, шутки.
Иногда подойдет какой-нибудь дедушка, хлебнёт ихнего чайку и тоже историю расскажет из «старорежимной» жизни, а то и песню споет, старинную, про безстрашных витязей на больших конях.
В 7-м «Б» было чуть больше двадцати человек, примерно столько же и в классе «А». В 7-м «А» учились дети местных чиновников и маленьких начальников, а в классе «Б» учились дети и внуки «неблагонадежных», раскулаченных и совсем бедных. Напомним, что при всем уважении к отцу Анатолия, тот официально всё еще числился «ненадежным» (вспомним последствия инцидента с немецким генералом). После же истории с галстуком его личное дело и вовсе «подмокло». Теперь недоброжелатели, завистники и те, кто по простоте не понимал ничего, за спиной так и могли о нем сказать: «Неблагонадежный».
Прошло несколько месяцев. Матери уже не раз приходили предложения с кирпичного завода, им нужен был энергичный человек с высшим образованием, обещали ещё подучить. В конце концов, Анна Трофимовна так и сделала — перешла на кирпичный, подучилась, потом долгое время трудилась технологом, частенько и сама у печи стояла, складывала горячие, как хлеб кирпичи в паллету. В школу она уже не вернулась.
А тот Толин металлолом никто так и не увёз, его спихнули в овраг, так он в овраге и сгнил.



«Партейные» деньги

Сделаем лирическое отступление. Порассуждаем вот о чем. Если бы Толик все же получил эту злосчастную путевку, то что было бы? Поскольку, как видим, паренек был очень активным в том, что касалось общественной деятельности и, скажем откровенно, к нему уже присматривались «ответственные товарищи» из областного комсомола,  то, впоследствии, он вполне мог бы стать даже членом республиканского ЦК (ведь так люди и росли!).
 Видимо, хорошо, что он не пошел по этому пути. В народе говорят: «Охоту отбили». А стал бы, допустим, партийным боссом, забыл бы о чётких жизненных ориентирах, гонял бы на черных «волгах», меняя их впоследствии на «лексусы» и «майбахи»  и никакие перестройки, приватизации и дефолты ему были бы не страшны. Вот только какой ценой? В стране тогда было 19 млн. членов партии, и каждый платил по 3 % взносов. Где теперь сии деньжата? В чьи карманы улетели? Прибавьте к этому госсобственность, почему-то вдруг превратившуюся в «дело частное»… В наши дни для немалого числа бывших «партийцев» элитарная система, по сути, осталась та же, что и при СССР, ничего не изменилось. Только сейчас они имеют еще больше.
И Толик сделал бы партийную карьеру, Толик поднялся бы высоко, Толик то, Толик сё… Нет, нет, и еще раз нет! Не сделал бы, не поднялся бы. Другой он был человек, из другого «теста». Не смог бы перешагнуть через то, чему учили его дед, отец, мать, бабушка, тетя Зина… Не смог бы, не стал бы этого делать. Рано или поздно прокричал бы с какой-нибудь трибуны: «Вы все здесь погрязли во вранье, а народ вас кормит и верит вам. Безстыжие!» Если бы это произошло с 20-летним Анатолием, последствия были бы совсем, совсем другие. Значит, все, что с нами случается — всё происходит вовремя.



Тихвин

Вскоре из школы уволился Виталий Данилович. Со следующего учебного года он стал преподавать в педучилище. Потом, вроде, даже редактором районной газеты работал. Мурыжили его «компетентные органы», вызывали и «портили кровь» или по-тихому попросили написать заявление — мы не ведаем. Хороший он был человек. На момент написания этой книги ему больше 90 лет «стукнуло», заслуженный учитель, ветеран войны, отец двух сыновей. А вот скольких учеников он «вывел в люди» — трудно сосчитать. Многие ему благодарны и желают долгих лет жизни дорогому учителю. Новым их классным стала Галина Петровна Михайлова и вела их 8«б» последний учебный год.
 Но вернемся к Тихвину, раз уж таково название главы. Однажды летом, после окончания 7-го класса, ребята с несколькими девчонками, вместо привычной отработки на полях, на поезде из Канаша до города Тихвина сопровождали свиней. Поездка заняла три недели. В несколько вагонов загрузили свинок, огородили, посыпали сенную труху на пол и школьники на каждой станции таскали своим питомцам воду, а также корм (ведрами и мешками), который им выдавали по особой бумажке.
Спали вместе в этих же вагонах: мальчики слева, девочки справа. Был и взрослый бригадир — Кузьма. На одной из станций мальчишки увидели целый состав с арбузами, быстренько «организовали» конвейер, и десятка два «арбузиков», самых сочных, трещащих от легкого нажима, перекочевали в их вагон. Наелись до безобразия, а поезд как раз набирал ход и не собирался останавливаться, а тут всем захотелось в туалет. Мальчикам, конечно, проще, а вот как быть девочкам? Раиса собрала их и говорит: «Девочки, встаньте в круг, будем по очереди сидеть. А вы, мальчики, пожалуйста, не смотрите». Постелили старой соломы. Ничего, как говорится, особенного. А уж свинкам устроили потом настоящий праздник арбузных корок, как они визжали от удовольствия и благодарности!
Мы уже говорили, что юных яремчан воспитывали в уважении  к девочкам и девушкам, нравы были строгие. Девок в деревне трогать было нельзя. Если у кого руки чешутся — то и у него ничего не получалось, так как на молодежных посиделках всегда был кто-то из «глазастых» старших, да и одевались девочки, как кочан капусты — сто одежек, до них и не доберешься, здесь веревки, там веревки, узлы, узлы, узлы. Повозится горе-ухажер минут пять, весь покраснеет, вспотеет и ничего уже не надо ему. Но если узнают, что кто-то такую-то девку испортил, в деревне его не оставят, да и дом могли поджечь.
Благодаря всему этому мальчики заботились о девочках в этой поездке, как о своих сестрах.
Иногда ребята развлекались по-своему: в крыше вагона был люк, и они, как только духота совсем одолеет, обмотавшись веревкой, выползали наружу и распластывались на крыше. Там было свежо и интересно, особенно, когда поезд поворачивал на полном ходу. Но так как их вагоны шли вслед за паровозом, то и весь дым из трубы тоже доставался им. Залезет потом такой мальчуган обратно в вагон, и все над ним начинают смеяться — волосы растрепанные, а лицо как у трубочиста, всё в саже.
Упомянем и еще об одной «интересной» детали. Ближе к Тихвину от школьников так сильно пахло свиньями, что, когда они сдали этих хрюшек, получили деньги и поехали на экскурсию в Ленинград (как и было запланировано), то питерцы шарахались от них кто куда. Особенно в музеях. И ведь не станешь объяснять каждому прохожему, что мы, мол, люди трудовые, а потому пахнем благородно. В Ленинграде Толик  купил себе плащ, рубашку, брюки, обильно набрызгался тройным одеколоном — но свиной запах долго еще сопровождал его в этой поездке. Выветрился понемногу, уже ближе к дому.
В Питере юные яремчане посмотрели и на «Аврору», и на Зимний, и на Дворцовую площадь, погуляли по Невскому, вдоль набережных, попали под местный дождик, побывали в городах Пушкине, Гатчине и Ломоносове. И еще застали непередаваемые белые ночи и видели как разводят мосты над Невой.
Домой вернулись довольными, начальство собрало их в конторе, еще раз всех поблагодарило и вручило небольшие подарки: мальчикам бритвенные приборы с жидким мылом «помарин» в тюбиках, а девочкам — шикарные наборы для шитья со множеством цветных катушек и иголочек.



Вновь Кирпичный

Мать уже несколько недель работала на Кирпичном мастером, параллельно училась вечером в Канаше на технолога. После истории с металлоломом и галстуком она  вынуждена была уйти из школы и какое-то время была завсвинофермой, потом перешла на кирпичный завод.
Отец, Константин Петрович, был начфином в канашском военкомате, но по той же причине уволился и стал заведующим скотофермой, затем работал в лесопункте, в лесхозе бухгалтером, объездчиком и, наконец, завхозом. Работал, даже будучи на пенсии.
Родители его не ругали. Но Толик чувствовал себя перед ними таким виноватым, что не мог в глаза им смотреть. Но это длилось недолго. Как-то отец за столом сказал:
— Анатолий, ты ни в чем не виноват. Ты поступил правильно. Что же поделать, если у нас государство такое — пообещает и не выполнит. Отныне себя не кори.
Как же полегчало ему от этих отцовских слов, прямо крылья выросли!
Официально должность матери звучала так: мастер по формовке и обжигу кирпича Канашского завода стройматериалов. К работе она относилась ответственно. Ее смена всегда перевыполняла дневной план, включавший формовку 32000 кирпичей и обжиг 20000. Анна Трофимовна сама любила работать качественно и от других требовала такого же отношения. Руководство предприятия, видя её подход к делу, её старание, трудолюбие и активность, умение ладить с коллективом и начальством, примерно через полгода назначило Анну Трофимовну инженером-технологом всего завода. Для её детей это стало настоящим предметом гордости.
Начальником ППО (планово-производственного отдела) в то время была Нина Ильина, с ней Анна Трофимовна проработала бок о бок долгие годы, дружили семьями, отмечали вместе праздники и помогали друг другу и в горе, и в радости. Нина не раз замечала, что в плане воспитания детей родители Максимовы всегда были требовательными, вежливыми и культурными. Потому-то их большая семья и была очень дружной.
Мама позвала Толика в свою бригаду, и половину лета 1962-го Анатолий, будучи 13-ти лет от роду, впервые стал работать полную смену на заводе, то есть по 8 часов каждый день. Ему хотелось заработать, платили неплохо —  около 25-ти рублей в месяц, плюс премии за перевыполнение плана.
Было так: мастер цеха спросил: «Кто встанет у печи на тележку?» Толик тут же подошел.
Да, непростое это дело — «стой у печи». Выручало то, что уже был знаком со своей работой достаточно хорошо по прошлым разам. Таскал по четыре штуки кирпича-сырца. Обожженный кирпич весит 3,5-4 кг, а сырец все 6 «кэгэ». Надо было брать его и закладывать в печь, и так 8 часов подряд, с шести утра и до часу дня. Вытаскивал примерно от 50-ти до 100 готовых кирпичей из этой горячей кольцевой печи, когда она остывала градусов до 70-ти и перегружал на тачку. Ему давали специальные рукавицы и чуни на ноги, чтобы не обжегся. И таскал Толик свои кирпичи практически в одних трусах. Жарко было, как в бане.
Печь работала непрерывно. Дверь замуровывали, сверху были отверстия, туда ссыпали уголь, и он горел постоянно, снизу регулировали при помощи поддувала. Диаметр печи — около 50 метров. Внутри крутится «карусель», готовый кирпич вынимаешь из другой двери. Завод в то время выпускал около 60 млн. штук кирпича в год, много было ручной работы. Хранили готовые изделия в специальных сараях. А вот месторождение глины  находилось далековато.
Иногда Толик Максимов трудился и с часу до шести вечера, и с шести вечера до шести утра (ночная смена). Разумеется, вместо своей утренней смены. Нужно было кого-то заменить, либо усилить ту смену, где требовалось больше всего рук. Плохо работать или халтурить не мог, потому что это тотчас же легло бы темным пятном на мамину репутацию. Старался. Некоторые говорили Анне Трофимовне: «Спасибо, Аннушка, что такого сына воспитали. На него можно положиться».



Выпускной класс

С огроменными мазолями на руках Анатолий в октябре 1962-го перешагнул порог 8-го «Б» класса. Огляделся и подумал: «А что я здесь делаю? Нужна мне эта школа?» После завода он с трудом заставил себя пойти учиться. Сам не хотел, но на семейном совете было принято решение, которое озвучила мама: «Ты доучишься и получишь аттестат. А дальше смотри уже сам — взрослый». В эти мысли он и был погружен, а ребята, как молодые воробушки, весело подскакивали к нему, здоровались, обнимались, но всё это происходило как бы в стороне от него, словно бы не с ним.
В этом году у них был новый учитель физики Михаил Николаевич Николаев и новая математичка Галина Петровна Петрова. Ребята довольно быстро привыкли к ним, хотя нет-нет, да и вспоминали добрым словом Данилыча. В математике Толик был силён. Он с первых же уроков стал говорить молодой учительнице: «Галина Петровна, а вот это уравнение (пример, задание) можно решить по-другому». Что могла на это ответить недавняя выпускница педвуза? Разве что: «Максимов, сиди!», или: «Выйди отсюда!» или совсем уж безпомощное: «Я тебя научу математику любить». Она была молодым педагогом, замуж только что вышла, и Анатолий, как известный балагур, иногда (особенно когда учительница оставляла его после уроков делать домашние задания) «подначивал» её: «Галина Петровна, морячок-то уж, поди, сидит дома, ждет». А она ему: «Максимов, сиди и молчи. Сделаешь уроки, пойдешь». А сама оденется по-скорому и уйдет «на часок».
Нахмурится Толик, зажмет посильнее карандаш в трудовой руке и мигом всё решит. А на некоторые примеры и по два решения «выкатит». Потом посмотрит в окошко, достанет томик Диккенса и главку-другую прочитает. А как придет Галина Петровна, снова начинает «причитать»: «Ага, сижу тут без обеда, а сама, наверное, дома-то уже наелась. Вишь, как губы облизывает». Тогда учительница доставала из сумочки черный хлеб с постным маслом и солью, и протягивала Толику: «На, покушай». Видите, молодая была, а заботливая, ученика голодным не оставляла. Или, может, люди были такие отзывчивые и внимательные? Куда всё это подевалось?
Кроме математики Анатолий продолжил увлеченное погружение в историю и географию. А вот с русским языком  и литературой было сложнее, хотя все стихи, которые надо было выучить — учил. Особенно понравилось ему начало из лермонтовского «Мцыри»:

Немного лет тому назад,
Там, где сливаяся шумят
Струи Арагвы и Куры…

С пением тоже пришлось повременить, поскольку  у нашего героя, как и у многих мальчиков, стал «ломаться» голос. В основном, слушал, как девочки поют новые песни.
В октябре 1962-го началось обострение Карибского кризиса. Политинформации стали проводиться чуть ли не каждый день. Еженедельно их собирали на торжественную линейку, на которой клеймили «империалистов-милитаристов», собирающихся раздуть мировой пожар. Было тревожно. Только потом Толик узнал о грузовых кораблях, которые ночью загружали людьми и военной техникой, как плыли они десятками в неизвестном направлении (солдатикам-то никто ничего не говорил), а через три недели такого плавания некоторые из этих солдатиков становились совершенно седыми от напряжения и тревожных переживаний.



Экзамены и выпускной

Осенью 1962-го, несмотря на совсем юный возраст, над Анатолием Максимовым всё же состоялся суд, и даже был вынесен отсроченный приговор по статье 70-й УК СССР, посвященной антисоветской агитации и пропаганде. На суд Максимова никто не звал, просто сообщили родителям о том, что их сын попал под действие статьи такой-то, и когда ему исполнится 16 лет, ему нужно будет уехать в ссылку, подальше из родных мест, и, желательно, за Урал. Приговорили к двум годам ссылки. Приговор вступал в силу по достижении им 16-ти лет. То есть в 16 он должен был «собрать манатки» и ехать, по сути, в Сибирь. И никакие апелляции здесь уже не могли помочь, ибо история с попранием галстука произошла слишком явно, при большом скоплении людей. Но Анатолий не придавал этому какого-то фатального значения, поскольку под следствием в разное время побывали многие его односельчане и этим никого в Ярёмах не удивишь.
Итак, состоялась осень, произошла зима, и, наконец, оформилась весна 1963-го.
Шумели политические страсти в мире, шумели березы над оврагом у школы, а внизу мелодично журчал ручей, к которому теперь Анатолий часто приходил «подумать о жизни». 
Потом наступило время выпускных экзаменов, и девочки, как всегда, готовились к ним более тщательно. А мальчики… Мальчики ходили на речку, рыбачили, более закаленные из них купались в еще прохладной Озирме. Кто-то брал с собой учебник или школьную тетрадку. Анатолий был с ребятами, но по вечерам готовился, отец освободил его на это время от забот по хозяйству. 
И вот, последний экзамен по математике сдан. Последний звонок. Школа окончена. Уже веял в лицо неопределенный, но столь волнующий ветер взрослой жизни — такой огромной, самостоятельной, наполненной всякими интересными возможностями…
Что же было потом? То, что и обычно — выпускной с трогательными речами учителей (пришел и Виталий Данилыч, сказал напутствие от души, некоторые прослезились), с танцами, угощением и гулянием до утра (мальчики провожали девочек до дома, накидывая на их озябшие плечи пиджаки).
Герман, произнося слова очередного тоста, тоже не мог сдержать слез: «У нас такие хорошие и ребята, и девчата, и такие прекрасные  учителя. Будет, что вспомнить, и теперь есть с кем общаться на всю жизнь. Давайте не забывать друг друга. Всем вам желаю, счастья и добра!»
Потом одноклассники попрощались. Большинство оставалось работать и учиться на малой родине. Некоторые уже собирались на учебу в Чебоксары и в Казань. Гена Алексеев поехал в столицу республики, поступил на завод  и был зачислен в ШРМ (Школа рабочей молодежи) без отрыва от производства, а Лена Степанова и Галя Алексеева готовились поступать в Ленинградский медицинский техникум, а потом — в университет.
И все было бы хорошо, если бы не одно маленькое обстоятельство: Анатолию не выдали аттестат. Он разу почуял неладное, но, как парень рассудительный, не стал сильно возмущаться и учинять скандал на выпускном. Подошел к директору, (в ту пору была Мария Федоровна Григорьева), когда та вышла на улицу «подышать» и спросил без обиняков:
— Мария Федоровна что с моим аттестатом? Когда выдадите?
— Толик, родной, лучше поговори с завучем.
Директорша еле сдерживалась, чтобы не разреветься от всех нахлынувших сегодня эмоций, и по всему было видно, что разговаривать она не сможет...
Завучем весь этот год был Тимофей Иванович. Он тоже неторопливо вышел на крылечко, услышал их разговор. Светало. Завуч посмотрел на озирминские холмы, достал «беломорину» и стал отрешенно катать ее двумя пальцами.
— Анатолий, — неторопливо начал он, — видишь, дело тут непростое. Мы боролись за тебя, пришлось много выслушать несправедливого от нашего начальства. Думаю, все будет хорошо, получишь ты свой аттестат. Дай время, путь страсти немного улягутся.
— А когда именно?
— Не хочу тебя расстраивать, но готовься подождать. Твой аттестат забрали в район, а возможно и в Чебоксары, и до конца лета точно продержат.
— А как же я поступать буду? Я же в училище хотел, на строителя?
— Толик, родной, пойми: то, что тебя не забрали в спецшколу (а ведь это, по сути, колония), это просто чудо. На этом фоне аттестат — не такая большая проблема. Получишь, никуда он от тебя не денется. Не переживай.
Тимофей Иванович повременил немного. Продолжил участливым голосом:
— Думаю, ты в жизни многого добьешься. Помни одно: люди к тебе будут порой несправедливы, но ты настойчивый, иди твердо к своей цели и не отвлекайся на второстепенные вещи. При этом старайся не нарушать закон и никого не обижать. Талант у тебя есть, голова на месте, организаторские способности замечательные — пробьешься!
Тимофей Иванович посмотрел на него пристально, с надеждой и с какой-то радостью. В этом взгляде была и скрытая гордость: хорошего ученика вырастила школа, не раз еще услышат доброе о нем односельчане.
Толик помолчал немного. Потом сказал:
— Спасибо, Тимофей Иванович. Вы настоящий учитель. Буду благодарен вам за все, пока жив.
Пожали друг другу руки, обнялись. В школу Толик заходить уже не стал, закинул пиджак за спину и неторопливо, сквозь предрассветный туман, пошел по дороге к дому. Это была дорога во взрослую жизнь. Тимофей Иванович смотрел ему вслед и, ох, как хорошо понимал, какой непростой может быть сия дорога. Максимов шел, одновременно испытывая и радость, и свободу, и некоторую задумчивость. Но надежда на то, что все будет хорошо, летела впереди него. Он чувствовал свои силы, чувствовал любовь и поддержку близких людей и мог бы теперь гору средних размеров свернуть. И еще он почувствовал в это раннее июньское утро, что Кто-то большой, непостижимый и безконечно сильный и добрый помогал ему всё это время. И словно бы услышал внутри себя: «Будь справедливым, поступай по совести — и Я буду помогать тебе всегда».
— Спасибо, — одними губами прошептал Анатолий и продолжил свой путь.
Туман рассеивался, всё громче пели птицы, и легкий ласковый ветер трепал его волосы. Для конкретного, совсем еще юного человека начиналась большая-большая жизнь. Обычное дело в круговороте поколений и веков. Необычным было лишь то, что именно для этого юноши — Анатолия Максимова — та самая взрослая жизнь впервые так широко открыла свои ворота, впервые показала такую манящую даль, в которой было так много и героического, и трагического, и прекрасного. И все это не было жизнью одного из литературных героев, так хорошо ему знакомых. Все это он должен был испытать сам.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 ВОЗМУЖАНИЕ


В Канаше

Было яркое солнечное утро субботы, и ноябрьский ветер 1963-го года носил по безснежным замерзшим газонам красные ленты и обрывки воздушных шаров, бумажные гвоздики, пыль и скомканную промасленную бумагу, в которую заворачивали бутерброды с белой копченой рыбой, колбасой, сыром и прочими «праздничными радостями». Вчера  в Канаше, как и по всей стране, праздновали 7-е ноября, отгремели медные трубы оркестра воинской части, отзвучало эхо праздничных речей на центральной площади и раскатистого «Ура-а-а, това-а-р-рищи!». Улицы еще помнили шелест и шарканье сотен и сотен ног жизнерадостных демонстрантов, которые сейчас спали и досматривали веселые или не очень веселые сны в своих квартирах, комнатках рабочих общежитий и домах. На столах у многих еще стояла неубранная с вечера закуска, наполовину и более опорожненные бутылки и вкусно пахнущая домашняя снедь (но самыми пахучими были,  конечно же, приморские копчености, которые все чаще стали появляться на прилавках).
Канаш потихоньку приходил в себя. Поехали автобусы, появились первые люди, стали открываться магазины. Анатолий проснулся, потянулся. Голова не болела (вчера за столом с друзьями, как всегда, не пил, лишь пригубил для виду), а вот руки побаливали — битый час пришлось нести в гуще демонстрантов довольно громоздкий транспарант. Хорошо, что не с какой-то дурацкой надписью, на его красном полотнище было выведено: «Миру — мир»; транспарант имел слегка затасканный вид, поскольку ему приходилось покидать свой склад, располагавшийся в закутке одного из цехов ремонтного завода, во время всех более-менее значительных городских праздников.
Но вернемся немного назад, к истории с окончанием школы. Когда Анатолию «задержали» аттестат, то вместо него выдали лишь соответствующую справку. Потом мать стала «обивать пороги» и пообещала некому чиновнику из горобразования четырёх баранов в обмен на аттестат. Но городские всё равно дотянули до последнего, и вызвали вчерашнего выпускника за аттестатом только 25-го августа, чтобы он никуда не поступил. На его вопрос: «Почему так поздно?» — ответили невнятно, не поднимая глаз: «Ты ещё не закончил свои дела по школе, что-то там не отработал». Вдобавок к этому самочинно поставили плохие отметки, даже по любимой математике, чтобы выпускник еще какое-то время потратил на пересдачу нескольких экзаменов. Так, довольно подло, система мстила тому, кто не вписался в ее узкие и тесные рамки.
Анатолий без особого труда пересдал экзамены в сентябре, получил новый аттестат и послал наудачу документы в Шахтинский горный техникум, что в Ростовской области. Дело в том, что его друг Петя Семенов, насмотревшись романтических фильмов о героях-проходчиках,  хотел стать шахтером, а впоследствии – инженером по строительству шахт. И тоже подзатянул с подачей заявления. Ну и решили они: если учиться, то вместе. И так получилось, что Толика взяли, а Петю — нет, его медицинская справка им не очень понравилась. Тогда и Анатолий решил никуда не ехать.
Вот и поселились они с Петей в Канаше и стали разгружать вагоны на станции, таскать кирпич, уголь, кололи дрова, работали то на Вагоноремонтном, то на Мебельной фабрике и много еще где — наращивали физическую форму и «подтягивали» Петино здоровье.
Анатолию больше месяца удалось поработать завскладом на канашской ж/д-базе, подменяя своего дядю Макара Степанова. Тот научил его, как принимать вагонами уголь, лес, овёс и т.д. А доверять юному Анатолию можно было вполне и не такое – не подведёт.
Друзья жили у одной сердобольной старушки, Петиной дальней родственницы, помогали ей по хозяйству — воду носили, опять-таки дрова пилили, кололи и складывали в поленницу, уголь разгружали и т.д. Утром и вечером их ждала кружка парного молока (каждому). И, само собой, не курить, не пить. Со временем «обросли» новыми друзьями, включая старых, интернатовских. Некоторые из них тоже «выпустились» и работали-учились.
Толик часто бывал у родителей на выходных, помогал им. В то время деревенским и в голову не приходило, что можно быть праздношатающимся, даже в выходные дни. Трудились все.
Несколько раз встречал в Канаше Данилыча. Однажды даже заглянул к нему в гости в комнатку в общежитии. Виталия Даниловича в педучилище, в котором он преподавал, очень уважали, и вскоре сделали замом по учебной работе.
Почти все одноклассники Максимова поступили учиться. Его друг Арефий осваивал профессию мебельщика-краснодеревщика в Марпосаде (город Мариинский посад на Волге) и прислал уже несколько писем. Римма Алексеева, которая ему нравилась, пошла учиться на агронома, а Галя Алексеева пошла по врачебной линии, со временем закончила медицинский институт и уехала в Тюмень.
Да, забыли сказать, что Анатолий, как только получил обновленный аттестат, первым делом зашел к директору местного строительного училища, но тут же получил «отповедь»:  «Поздно. Набор окончен». Как ни пытался наш герой объяснить, что аттестат ему задержали умышленно и несправедливо, никто «вникнуть» и «войти в положение» не захотел, видимо, и им сообщили о его неблагонадежности, город-то маленький. «Паренек, мы не можем тебя взять. Приноси документы в следующем году», — только и смог сказать ему на прощание директор.
Анатолий, конечно, расстроился, но обижаться ни на кого не стал. Хотя и чувствовал, что некая незримая печать отторжения еще долго будет сопровождать его по жизни: такие «номера», как с галстуком, государство своим строптивым гражданам прощало не скоро, если вообще прощало.
Отец и мать с любовью утешали:
— Ничего, сынок, ты все равно в жизни многого добьешься. Вот увидишь.
Примерно эти же слова говорили и многие из односельчан. Некоторые добавляли: «Просто тебе нужно быть немного осторожнее и действовать не «в лоб».
Анатолий слышал это не раз. Вера его в то, что есть еще правда и справедливость на этом свете, потихоньку вернулась к нему. Он ощущал даже некую радость, что пострадал за эту самую правду. Чувствовал себя свободным, как никогда, полным молодых свежих сил (ему стукнуло пятнадцать в сентябре). Хотелось сделать что-то большое, хорошее. И сразу для всех.
…Выйдя на свежий воздух, Анатолий Максимов порадовался солнышку, запахнул незастегнутый бушлат потуже, полюбовался курчавыми ослепительно-белыми облаками, несущимися по сини ноябрьского неба. Пошел по центральным канашским улицам, которые, впрочем, быстро закончились, и вышел на яремское направление. Дорога петляво уходила в недалекую даль, Яремы просматривались отсюда, с окраины города, довольно неплохо. Надо было навестить родных, помочь по хозяйству, поколоть дров (если отец успел привезти из лесу), сложить пару поленниц. Зима-то «накроет» — пикнуть не успеешь, надо приготовиться. А если дрова все еще ждали своего часа в лесу — нужно было сегодня же отправиться «в экспедицию» за ними. Эта возможность радовала Анатолия, он соскучился по настоящему лесу, поскольку Канаш окружали, в лучшем случае, перелески и небольшие рощицы, в которых особо не разгуляешься.



Еще раз о районном центре

Целый год Анатолий проработал в Канаше, из динамиков которого не переставая лились песни о прекрасной стране, светлом и замечательном будущем, о «хорошей, красивой» женщине и любви в целом, о покорителях космических пространств, о рабочем классе, о летчиках, рожденных, «чтобы сказку сделать былью», о трех веселых друзьях-танкистах и т.д. «Крутили» также песни плодовитого композитора Германа Лебедева на стихи чувашских поэтов.
Хотелось бы еще немного рассказать о городке,  с которым Толик почти сроднился, пройдя его «вдоль и поперек», активно проживая свои трудовые будни. Еще в 1890-х годах на месте этого районного центра с железнодорожным узлом всесоюзного значения и достаточно серьезными предприятиями, было болотистое место и лес. Земли эти традиционно принадлежали крестьянам деревень Большие Бикшихи и Шихраны. В 1893-м году началось строительство железной дороги Москва-Казань, и здесь организовали станцию Шихраны, в пределах которой до революции проживало уже полторы тысячи человек. Но до 1915-го года здесь не было ни школы, ни фельдшерского пункта. На станцию активно переезжали купцы, строили дома, магазины и склады для хранения зерна, леса. Торговля росла.
Благодаря стараниям жителей деревень Малые Бикшихи и Шихраны, в 1901-м году на станции Шихраны построили церковь, а в 1915-м — двухклассную земскую школу и учительскую семинарию при ней (позже — педучилище).
С 1920-го года Шихраны переименовали в Канаш (с 1925-го года имеет статус города). Домов было мало, на месте нынешней улицы Пушкина сеяли рожь и сажали картошку.
Ж/д-станция росла, рос и грузооборот. С 1926-го года в городе стали открываться артели — по шитью и ремонту обуви, по ремонту часов, лесопромысловая и мебельная, артель по изготовлению стройматериалов (кирпич, краски и т.д.). В некоторых из них трудилось до полуторы тысячи человек.
В 1929-м году в Канаше запустили свою электростанцию мощностью 100 киловатт.
С 1934-го года особое место в жизни города занимает Канашский вагоноремонтный завод (ВРЗ). О том, как на нем во время войны строились бронепоезды, мы уже говорили.
В 1956-м году объединили Канашский и Шихазанский районы, а в 1962-м году в городе организовали еще одно серьезное предприятие — завод электропогрузчиков. Большое значение для экономики города имеет и Швейная фабрика (объединение «Рассвет»). Также в 1960-м году построили новый хлебозавод. Чуть позже рядом с Большими Ярёмами запустили хорошо известный нам кирпичный завод.
Там, где раньше, особенно в дождливую погоду, застревали груженые купеческим товаром телеги, пролегли новые асфальтовые дороги, по обочинам которых были посажены тысячи деревьев, в том числе и во время многочисленных субботников. В них с удовольствием участвовал и Анатолий. Он любил сажать деревья.
Вот что в ту пору, если кратко, представлял из себя город Канаш, в котором Анатолий Максимов провел часть своей юности, работая в поте лица, радуясь достигнутым успехам и не очень-то грустя от случающихся неприятностей. Он еще больше окреп физически, серьезно возмужал и стал время от времени пользоваться тем бритвенным прибором, которым его премировали за поездку в Тихвин.
Побреется, наодеколонится, оденет новый, с иголочки, костюм — и в кино с друзьями. Особенно любил ходить в клуб железнодорожников, Там, помимо показа фильмов, проводили много интересных мероприятий и встреч для молодежи, приходили и девушки (в основном, из учащихся), которых потом можно было сводить в кино или на прогулку, угостить мороженым, подержать за руку. Нравы в то время, как мы уже не раз отмечали, были не испорченные, парень с девушкой могли встречаться несколько лет, переписываться, испытывать свои чувства. И часто такая дружба перерастала во взаимную любовь, и годам к двадцати, когда юноша отслужит в армии, играли свадьбу. И еще одна счастливая семья появлялась на свет. Не подумайте, что описывая всё это, мы идеализируем тогдашнюю реальность. Были, конечно, и исключения, несчастная любовь, сломанные судьбы. Но правило оставалось правилом.
Толик был вполне доволен открывшимися возможностями «взрослой» жизни. А, уж, сколько книг и технических журналов  успел прочитать за этот год — и не счесть, ведь перед молодым человеком были открыты двери всех библиотек города.



На мебельщика

Как мы уже говорили, Толика всерьез интересовали письма его друга Арефия Воробьева, который в ярких красках описывал то, как успешно осваивает «хлебную» профессию мебельщика-краснодеревщика в солнечном Марпосаде. Рассказывал он и об интересном досуге учащихся (одна секция бокса чего стоила). И почти каждое письмо заканчивалось так: «Как бы я хотел, чтобы и ты здесь учился. Вдвоем было бы намного веселей. Приезжай поступать сюда на следующий год».
Дело, как говорится, молодое, и Анатолий с Петей Семеновым и Радиком (Родионом) Ивановым (он тоже был из Ярём) однажды решились-таки попытать счастья и попробовать поступить в Мариинско¬-Посадское ФЗУ. О шахтерской профессии в последние месяцы разговоров велось почему-то всё меньше и меньше, пока эта тема и вовсе не вышла из употребления. Планы менялись.
Сказано — сделано: и вот, в июне 1964-го, оба друга, наскоро собрав свои путевые чемоданчики, поехали в город Мариинский посад поступать в означенное училище (будущее ГПТУ № 11) .
И после годовой разлуки так радостно было увидеться с Арефием, познакомиться с его друзьями и некоторыми преподавателями, которые уже ждали приезда Максимова, узнав о нем от Арефия.
Поступили довольно легко. Учиться нужно было два года. Часть лета Толик провел в Марпосаде, трудясь и отдыхая с друзьями, перед учебой вернулся ненадолго в Ярёмы.
 На первом же занятии мастер производственного обучения Борис Иванович Шипунов сказал учащимся группы №7, в которую был зачислен Анатолий, проникновенные слова, запомнившиеся на всю жизнь:
— Сделал работу, отошел в сторону и любуешься. Если она тебе нравится, то и людям понравится. Старайтесь делать всё, как для себя.
Он учил относиться к тому, что ты делаешь, даже с некоторой придирчивостью, доходчиво объясняя, что только так можно достичь совершенства.



Учебные будни

Учились так: день работали на фабрике (производственная практика), делали мебель (шкафы, столы, стулья, театральные кресла);  день — сидели в классах в училище (теория),  включая и субботу. И так два года. Обучение шло на русском языке, ребята были, в основном, все из Чувашии. Кроме производственных предметов преподавались черчение, физика, математика, история, культура поведения (эстетическое воспитание).
Всем выдавали форменную одежду (темно-серый костюм-китель, с ремнем и фуражка с кокардой) и кормили в заводской столовке.
Мальчишки, сидевшие за тесноватыми партами, учились точным расчетам, правильной заточке режущих кромок и с раскрытыми ртами слушали истории о том, как раньше русские мастера снимали с изделия такую стружку, что сквозь нее можно было читать книгу. Или о том, как японские столяры и по сию пору затачивают ножи для рубанков: делают это так, что железяка под углом прилипает к точильному камню и остается стоять в таком положении. А уж сколько разновидностей этих самых рубанков бывает — тут тебе и «бычий нос», и шлифтик,  и фальцебель, и зензубель, и это далеко не всё.
Когда им впервые показали настоящую мастерскую, у них глаза разбежались от разнообразия и красоты собранного там инструмента. А какой там был запах — непередаваемо! В этом аромате смешалось всё: свежая стружка, опилки, столярный клей, кожаные футляры, лаки, одеколон «Москва», которым любили пользоваться местные столяры, плюс еще что-то неуловимое, глубоко профессиональное.
— Смотрите, — Николай Евгеньевич широким жестом обвел просторное помещение мастерской и улыбнулся, — здесь как в симфоническом оркестре, и трубы свои, и скрипки, и контрабасы.
При этом на некоторых рубанках, струбцинах, коловоротах и ерунках лежала явная печать времени. Их было приятно взять в руки. И ведь это были не музейные экспонаты, весь инструмент был рабочим.
Будущих краснодеревщиков прежде всего учили делать мебель. Толику сразу понравился процесс обучения, потому что первокурсников сразу стали настраивать на серьезную деятельность, в процессе которой у молодого специалиста должны развиться такие качества, как обстоятельность, мастеровитость, терпение, глаз его должен стать точным, а рука крепкой. Да и кругозор будущим мебельщикам нужно иметь довольно широкий, ведь многим из них предстоит настоящая творческая работа. Поэтому поощрялось чтение, изучение истории и географии (ведь надо же знать, в какой стране какое дерево растет и какую мебель делают), участие в художественной самодеятельности, посещение спектаклей народного театра в ближайшем клубе и т.д. Отдельно отметим отличный хоровой кружок, куда Максимова зачислили после первой же минуты прослушивания, без лишних слов определив в солисты.
Производственные навыки учащиеся начинали нарабатывать со старой доброй табуретки, которая очень хорошо, почти по-приятельски уже была знакома нашему герою. Хотя, в каждой местности есть свои нюансы в изготовлении столь, казалось бы, нехитрого изделия. Табуретку делали из небольшого бревна, то есть нужно было отработать полный цикл, начиная со шкурения и заканчивая покраской или лакировкой. Потом была тумбочка, за ней — театральное  кресло, и, наконец, стол со «сталинским» сукном и с несколькими тумбами. Вырезали и фигуры — птиц, животных и людей, открывали новый для себя инструмент, новые навыки. Мастерили из березы, клена, дуба. Николай Евгеньевич на вопрос о том, а когда им дадут красное дерево для работы, коротко ответил:
— Красным становится то дерево, из которого ты делаешь вещь с большой буквы. Ведь слово «красный» в русском языке что обозначает?
Ребята задумались и молчали, чувствуя подвох в этом вопросе. Наставник продолжал:
— Красное солнышко, красна девица, красное словцо — ну? Что значит «красное»?
— Красивое? — неуверенно произнес Анатолий.
— Вот именно! Молодец, Максимов, не зря, говорят, ты столько книжек прочел.
Тут Петя Семенов, молчавший доселе, подал голос:
— Николай Евгеньевич, вот Вы сказали, что нужно делать вещь с большой буквы. А как быть с простой табуреткой или скамейкой, они ведь к таким вещам не относятся?
— Почему не относятся? — искренне удивился преподаватель, — Знаешь, мне несколько лет назад один ученик подарил как раз-таки табуретку, сделанную своими руками, и такая она крепкая и ладная оказалась, что и пилю на ней, и лампочки менять встаю, и чай пью, и даже на рыбалку  с собой беру иногда. Ко мне в гости ходит сосед и всегда на нее садится, так он несколько раз уже просил меня: «Продай табуреточку-то», — и каждый раз цену поднимает. Вот и скажи мне, Семенов, вещь это или нет?
— Наверное, вещь.
— А знаешь почему?
— С душой сделана.
— Вот именно. И ты старайся делать с душой. Вот раньше всё делали качественно, на века. Мебель обычных средних мастеров можно было всю жизнь возить с собой, по наследству передавать. Деревенские знают, о чём я. А теперь как? Купил в магазине дешевый «тяп-ляп», дверцы перекашивает, от воды набухает, разваливается на ходу, лакокраска облупляется, как сумасшедшая. Переезжаешь на новую квартиру, а это барахло без сожаления оставляешь в старой, как балласт какой-то. Сдается мне, что если так пойдет, то доживем мы с вами до времени, когда всё: одежда, обувь, машины, мебель, инструменты, — будет такого качества, что попользуешься годик-другой, да и выбросишь. А мы вас здесь учим другие вещи делать — и красивые, и удобные, и на очень долгое время рассчитанные.
Анатолий не просто любил смастерить что-нибудь из дерева, но стремился сделать точно, чтобы всё «сходилось-срасталось».
И мастер на фабрике учил их тому же:
— Вот почему станки у нас немецкие? Вы скажете: понятное дело, из Германии привезли как контрибуцию. Но почему мы охотнее работаем на этих станках, пока они не рассыпятся, а не строим новые, свои? Потому что немец никогда не будет «пихать» то, что «не лезет». У них есть специальная технология, отработанная веками, и они ее соблюдают. В Германии своими глазами видел: если дом стоит целый, не после бомбежки, то какой бы он ни был старый, все окна-двери в нем отлично открываются и закрываются, и ничего там не «клинит». Даже никакая влага им не помеха. Правда, и кирпичи они под окна не суют, чтобы их ветром не раскачивало, для этого у них на рамах специальные крепления имеются. Я считаю, что и у немцев не зазорно кое-чему поучиться.
Анатолий, как губка, впитывал все эти наставления, крупицы чужого опыта, который становился своим. И уже месяца через два знал, как самому делать простую, но добротную мебель для комнаты с голыми стенами — стол, стул, шкаф, кровать. А еще научился резать стекло, изготовлять оконные рамы, напылять зеркала.
Николай Евгеньевич, видя его успехи, сказал ему однажды:
— Анатолий, запомни: станешь ты краснодеревщиком или нет — это не самое главное. Главное, чтобы ты нашел себе занятие по душе и честно трудился, не жалея сил. Задатки у тебя хорошие, парень ты башковитый, усидчивости тебе, думаю, хватит. В любой профессии, которая придется тебе по сердцу, себя, думаю, обретешь. Знаешь, как это важно — всегда быть при деле, а не болтаться, как некоторые нечастные люди, которых, как я посмотрю, становится всё больше и больше.
Особенно Толику в этих словах понравилось то, что Шипунов назвал его «башковитым», ведь так не раз называли и его отца.



Полезный досуг

Первый учебный год Анатолий жил в «общаге» при училище. На второй год общежития уже на всех не хватало (был наплыв учащихся), и они с друзьями стали снимать комнату у бабушек-дедушек в частных домах. Их пускали пожить с удовольствием, за символическую плату (два рубля в месяц), «плюс помогай», потому что надо было и снег почистить, и дровишек наколоть, и в огороде покопаться.
Какое-то время Толик с Арефием снимали жилье у пожилых супругов-марпосадцев Николая Петровича и Марии Яковлевны. Мария Яковлевна была щедрая душой женщина, пироги пекла чуть ли не всему курсу. Картошкой, салом, соленьями-вареньями с квартирантами делилась. Так вот, у этих добрых супругов внизу, на берегу Волги, стояла на приколе моторная лодка, которой они разрешали пользоваться. Мотор заводился через раз. Противоположный берег был совершенно дикий, и Толик с небольшой компанией ходил туда на веслах порыбачить. Также там в изобилии росли всевозможные ягоды, грибы, шиповник, одичавшие лук и чеснок. Помимо рыбалки, Анатолий давал каждому из пацанов задание: например, насобирать по ведру шиповника. «Соберете — обратно поплывем. Не соберете — подождем, спешить некуда». Толик этот шиповник сушил и сдавал в аптеку по паре рублей за кило. Часть денег ребятам раздавал. А что, неплохое подспорье для карманных расходов, стипендию-то не платили.
В училище все было устроено так, чтобы у учащихся не было возможности зарабатывать, дабы ничто не отвлекало их от учебы. Но, как показала практика, эту возможность всё равно находили. Анатолий и его друзья по выходным кололи дрова горожанам, зарабатывая по два-три рубля на брата, по тем временам неплохие деньги для студента.
Спорту ребята тоже уделяли немало времени. Так,  Арефий в училище серьезно занялся лыжами, тренировки начались уже в сентябре — несколько раз в неделю обычный бег и кросс на лыжероллерах. Потом пошли соревнования и к 16-ти годам лучший друг Анатолия уже был кандидатом в мастера спорта по лыжам. А Толику (помимо пения в хоре) больше полюбился бокс. К тому времени наш герой был уже довольно подтянутый, жилистый, стойку на руках делал свободно. По пути на первую тренировку, вспомнил слова отца: «Хорошо бы не поднимать ни на кого руки. Но если ты её поднял, то лучше бей. Если будешь только замахиваться и говорить: «Сейчас как вмажу», — тебя наверняка самого ударят. Не надо этого ждать. На войне, знаешь, как было? Не как в кино. Сначала стреляй в «него», а потом в воздух. А то: «Стой, стрелять буду», — это только в кино так говорят».
Тренер, Семен Аркадьевич, забраковав нескольких щупловатых ребят, тоже пришедших «записаться», Толика взял охотно: «Фигура у тебя боксерская. Да и характер, думаю, бойцовский». Тренер был человеком опытным, сам в прошлом знаменитый спортсмен, своих ребят натаскивал жёстко, но всё делал по уму, никого не «ломал» и никогда не матерился. При этом очень хорошо умел подбодрить уставшего или упавшего духом.
— Ребята, — временами говорил он, — бокс — это не только учиться падать, и правильно стоять на ногах, чтобы тебя не «вышибли из колеи». Бокс — это искусство владеть собой. Если у боксера слабые ноги, то это не совсем боксер. Но ноги, как и руки, можно «подкачать». А вот если не научишься управлять своим гневом — пиши пропало, боксер из тебя будет никудышний, рано или поздно «сдуешься», потому что обратная сторона гнева — малодушие.
И Анатолий обеими руками брался за «управление гневом» и вообще за умение владеть собой. Скакал по полчаса на прыгалках, молотил грушу до темных пятен в глазах, одевал свинцовые браслеты на ноги и бегал (или быстрым шагом поднимался на Государеву гору, возвышавшуюся над Волгой). Или же до изнеможения «стоял» на ринге, проводя изнурительные учебные бои со спарринг-партнером.
Результат не замедлил сказаться — зимой он стал чемпионом училища, и это был не предел.
А еще он не боялся никакой работы, без проблем мыл полы на своем дежурстве по этажу в общежитии, чистил картошку в столовке, разгружал на пристани вяленую рыбу, насквозь пропитываясь ее стойким «ароматом». Со временем научился шить рубашки и брюки, ремонтировать свою обувь.
Юноша взрослел, мужал и начинал все серьезнее интересоваться прекрасным полом. Именно в училище стал переписываться с девочками, которые тоже осваивали новые профессии в разных городах Чувашии (это было для учащейся молодежи обычным делом), присылал им свои фотографии, и, как бы между прочим, сообщал, что отучится, станет мебельщиком и будет очень много зарабатывать. Девушки же «на том конце провода» обычно реагировали на его письма так: «Парень этот симпатичный, перспективный, надо бы к нему присмотреться».



Марпосадская Пасха

На Пасху Анатолий с Арефием уезжали домой. После ночной службы в Канашском храме, шли к Анатолию и пару дней гостили у него, а потом день-два — у Арефия. Но в этом году Арефий отбыл домой один, поскольку Максимов был дежурным по училищу и перекладывать это дежурство на кого-то другого, особенно на Пасху, в их кругу считалось большой низостью. Арефий хотел остаться с другом, но Анатолий такую жертву принять не мог и упросил его ехать к своим, тем более, что училищное начальство давало учащимся четыре дня — выходные, плюс понедельник со вторником. Не смотря на то, что в разгаре была атеистическая «хрущёвщина» (недолго ей оставалось быть), директор училища с пониманием относился к своим подопечным, большинство из которых были деревенскими и не поняли бы, если бы их на Пасху не отпустили к родным.
В субботу вечером, обойдя с фонариком училищные классы и другие помещения, Максимов доложил сторожу, что всё в порядке, «все двери на запоре и целы все заборы», пообещал принести ему утром освященное яичко и отбыл в один из марпосадских храмов, который по своим размерам был больше остальных.
Народу было — не протиснешься. Увидел много знакомых лиц. Пошли на крестный ход – под перезвонистые колокола, со свечами в руках, прикрывая их ладонью от легкого ветерка. Когда вошли обратно в храм, Толик, смог пробраться поближе к клиросным, и пел с ними не только всенародное «Воскресение Твое, Христе Спасе…» и тропарь Пасхи, но и   «Господи, помилуй». Херувимскую начали знакомым ему распевом, и он тоже подпевал.
Какая же это была служба — не просто служба, но праздник души!  В конце батюшка сказал краткое слово, и трижды громко и радостно произнес: «Христос Воскресе!»
— Воистину воскресе! — сотни голосов отвечали ему.
Потом было позднее освящение пасок, куличей и яиц (для тех, кто не успел накануне) — и Толик, радостный и окрылённый пошел к себе на квартиру через город.
Хозяйка и хозяин тоже только что вернулись со службы и они все вместе разговелись.
Спать не хотелось. Он вышел к берегу Волги, вдыхая ароматы речной воды и набирающей силу весны. Душа пела: «Христос воскресе из мертвых…»
Прямо с берега, не заходя домой, пошел к сторожу, трогательно неся в платочке для него яичко и кусок кулича. Нужно было успеть до окончания его смены.



Царство Небесное

Шел ноябрь 1964-го года. Дожди перемежались с наступающими холодами, временами шел редкий, но резкий снег. И вдруг в один из дней выглянуло ослепительно яркое солнце, как на весенних картинах художника Семирадского, и светило довольно долго, радуя глаз и сердце. А вечером позвонили в общежитие и попросили передать учащемуся первого года обучения Анатолию Максимову, что умер дед Петр. Как только до Толика очень аккуратно донесли это печальное известие, у него невольно брызнули слезы из глаз. Собрав волю в кулак, дошел до своей комнаты, рухнул ничком на идеально заправленную кровать и зарыдал как маленький ребенок.
Рано утром, собрав наскоро свой чемоданчик и попросив Арефия сообщить в учебную часть о своем отъезде, Максимов поехал на вокзал. Вечером был уже в Ярёмах. Заплаканная мать, заплаканные Алеша и Тома, осунувшийся и как-то потемневший отец, не сказавший ни слова, лишь душевным, сдержанным кивком головы поприветствовавший сына и показавший в сторону горницы, посреди которой на лавке лежал дед в своем выходном костюме, прикрытый покрывалом. В углу горела лампада. Гроба еще не было, его должны были привезти с часу на час. Рядом стояла чуть сгорбившаяся Тарущ и негромко читала старую Псалтырь, положенную на самодельный простенький аналой (они с Укщук, которая куда-то вышла, читали попеременно).
Лицо покойного теперь не отражало тех страданий, которыми была полна его жизнь (да и умер он, не в последнюю очередь, от болезней, полученных еще на войне). Из всех Максимовых только бабушка казалась спокойной, и когда обняла внука, сказала ему голосом человека, прошедшего трудный путь и вдруг увидевшего просвет между деревьями: «Молись о упокоении его души, внучок, я верю, что Господь примет его в Небесные обители».
Толик подошел к деду, поцеловал его в прохладный лоб, и, немного путая от волнения слова, одними губами, прочел «Со святыми упокой…»
Почти одновременно с ним приехала из Москвы тетя Зина, а на следующий день рано утром — и другие дети Петра Максимовича с семьями: тетя Аня и дядя Геннадий (не смогла  приехать только тетя Зоя, она прибыла позже, на свежую могилку). Другие родственники и друзья Максимовых заходили в дом каждые 10-15 минут. Постепенно дом наполнился родными лицами, светлой печалью и тихой надеждой. И все близкие люди в эти дни понимали друг друга с полуслова. И было ощущение, что живой дед Петр где-то совсем рядом, просто задержался, вот-вот откроется дверь, и он войдет в горницу в старом зимнем треухе, с охапкой дров, улыбнется и скажет:
— У, сколько вас тут! Всем моё почтение!
На третий день деда отпели в канашском храме и понесли на кладбище. Народу шло много, не смотря на промозглый дождик. Перед закрытием гроба батюшка сказал доброе слово о почившем, многие плакали. И всё же не было у Толика, как и у многих присутствовавших там, тяжести на душе. Было ощущение, что дед Петр и взаправду живой, что это он собрал их тут вместе и незримо утешает каждую скорбящую душу.
Еще долго овдовевшая баба Аня, когда кто-нибудь из односельчан вспоминал о Петре Максимыче, говорила тихонько в ответ: «Царство Небесное, хороший был человек», — стараясь при этом незаметно вытереть краешек глаза фартуком.



Философское

Весь декабрь настроение у Анатолия было философским: он много читал, размышлял о жизни, на хор временно не ходил, но боксерские дела не бросил, упорно тренировался, сгонял вес, отрабатывал технику с помощником тренера, правда, от поединков пока отказывался.
Стал вновь писать стихи, и появилась в них какая-то новая для него глубина. То были, в основном, элегии:

Вечность
сравнивали с морем.
Жизнь человеческую —
С каплей.
Можешь ли ты,
Глядя на море,
Почувствовать его, как вечность?

Первые три строчки этого стиха он начал писать еще в Питере (помните поездку в Тихвин?), когда впервые увидел огромность Финского залива в Петергофе. Никак не мог подобрать подходящего слова для сравнения с человеческой жизнью. После недавно пережитого — нашел. Конечно, никому и ни за что он не показал бы этих строк, настолько они были личными, сокровенными. Другое дело — стихи в новогоднюю стенгазету (снег, зайцы, ёлка), которую уже готовил редсовет его группы: они были высосаны из пальца, написаны за 15 минут, и не было никакого внутреннего барьера к их обнародованию.
Вообще, уходящий год был богат на противоречивые события. Не касаясь того, что происходило в семье Максимовых, отметим то, чем жила страна и остальной мир. С одной стороны «попросили» Хрущева, с другой — начала восходить «звезда» будущего генсека Брежнева, отменившего кукурузную истерию. «Мелодия» стала выпускать свои первые пластинки, а в эфире зазвучал «Маяк» с его незабываемыми музыкальными трансляциями и радиотеатром. Но в то же время начались бомбежки вьетнамской земли. И наш герой тоже радовался новым мелодиям и скорбел и негодовал вместе с униженным и уничтожаемым вьетнамским народом.
Что касается книг, то читал он теперь не только романы, но и философские произведения, которые находил в городской библиотеке — Аристотеля, Монтеня, Канта. Понимал далеко не всё, но кое-какие мысли о том, как должен поступать человек в тех или иных обстоятельствах, улавливал. Пробовал читать и фантастику, но пока что-то не шло.
Зато в русском языке так поднаторел, что любая безграмотность, которую он видел или слышал на улице и в училище, бросалась в глаза и резала слух. Недалеко от общаги стояла железная будка, внутри была колонка, из которой в теплое время года брали воду поливальные машины. На будке кто-то крупно написал масляной краской: «Машины не ставте», т.е. не загораживайте доступ. Толик не поленился взять с собой в консервной банке немного белой краски и кисть, подошел к этой будке и вписал мягкий знак над буквами «в» и «т». Так-то лучше.



Рыба

Время, время, ты куда бежишь? — перефразируем мы одну из современных народных песен. Учеба, свежеизготовленные столы, пахнущие олифой, возобновленные поединки на ринге, изучение особенностей разных пород деревьев, снова хор, книги, стихи, девичьи письма с фотографиями и нарисованными цветами… На двор, под жизнеутверждающие слова магомаевской песни «Лучший город земли» и глуповатого «Черного кота» «выбежал» январь 65-го. А будущие столяры, в свою очередь, выбегали после занятий на застывшую Волгу, и, держа наперевес совковые лопаты, расковыривали старые водозаборные полыньи и ждали, пока полуживая, заморенная в безвоздушном подлёдном пространстве рыба станет вяло всплывать на поверхность. Поддевали ее аккуратненько лопатой и вместе с шугой отбрасывали на заснеженный лед. Делали это по очереди, кому какая рыба попадется. Швыряли каждый в свою кучку.
Когда шли обратно, все местные коты, подняв хвосты, плотно сопровождали их разноцветной жизнерадостной гурьбой. Понятно, что усатым-хвостатым  что-то перепадало, и особенно им нравилась та рыбка, которую поймали последней, ибо обледенеть на морозе она еще не успела. 

Все местные коты
Кричали: «Рыбку! Рыбку!» —
Подняв хвосты.
Я не сдержал улыбки,
И бросил Рыжему я
Волжского ерша.
И котик заурчал:
«Спасибо! Красота!»

Довольные ребята приносили улов в общагу. Рыбу жарили на буржуйке коменданта, там же варили уху; коптили «карасиков» на углях прямо в печке у сторожа; подлещиков солили и сушили по комнатам. Потом «тараночку» использовали как валюту, обменивая на сладости, которые присылались из дому, на новые варежки и носки, а иногда — на сигареты.



Делец

В конце января к Анатолию подошел один посторонний паренек (не учащийся) лет семнадцати-восемнадцати, которого он несколько раз видел разговаривающим со старшекурсниками на улице во время перекура. При этом старшекурсники принимали его тепло, как своего.
— Хочешь заработать? — без прелюдий начал он разговор с Максимовым.
— Ну, допустим. А ты что-то предлагаешь?
— Серега.
— Анатолий.
Рукопожатие. Новый знакомый продолжал:
— Два способа. Можно заработать мало, но пахать нужно прилично, а можно заработать много, почти без труда.
Толик почувствовал подвох, но все же переспросил:
— Как это?
— Ну, в первом случае нужно сделать красивый шкафчик «под европу», имеется одна не бедная заказчица. Тут у одного мужика есть оборудованный теплый сарай, с верстаком, струбцинами и прочим инструментом, почти мастерская, можешь приходить вечером и сиди хоть полночи. В общаге вас не гоняют за поздние приходы?
— В общаге договоримся. Ну, а второй случай какой?
— Никому не скажешь?
— Никому.
— Я вижу, ты парень серьезный. Тут на станцию привозят много чего интересного. По вторникам везут икру из Астрахани, черную. Там в заборчике дырка есть, можно подлезть… Кстати, ты, вроде, хорошо бегаешь?
— Не понял, — Анатолий стал краснеть от появляющегося чувства возмущения, — ты, что ли, украсть предлагаешь?
— Да почему украсть? Возьмем упаковочку, никто и не заметит, там этой икры — целый вагон.
Икра была дефицитным товаром. Икрой поощряли. Икрой «баловали» и «баловались». И стоила она немало.
— А ты почему ко мне подошел?
— Да говорю же,  ты пацан, вроде, сообразительный, ловкий, спортсмен… Да не бойся, дело верное, не спалимся. Раньше я с одним корешом туда ходил, но он уехал. А одному неудобно.
Только потом Анатолий узнал, что этот «кореш» был из другого училища и «попался», его выгнали, и он с позором уехал домой, оставив жирное грязное пятно на своей биографии.
— Нет. Так дело не пойдет, — сказал Анатолий. — Давай лучше шкаф буду делать.
— Подумай. С вагонами хорошие деньги получаются.
— Извини. Меня не так воспитывали.
— Ладно, занимайся шкафом, повышай мастерство. Но учти, половину выручки потом мне отдашь.
— А за что половину?
— За организацию производственного процесса. Я со всеми договариваюсь. Обеспечиваю тебя материалом, рабочим местом. Перевозка готового изделия, договоренности с покупателем. Чертежи, рисунки тоже получишь.
— Хорошо. А сколько я заработаю?
— Со всеми вычетами рублей сто пятьдесят.
— Рублей сто пятьдесят или сто пятьдесят рублей точно?
— Ладно, сто пятьдесят рублей точно.
— Ну, тогда договорились. Когда приступать?
— Думаю, завтра уже можно будет.
Потом Толик узнал, что «прохиндеем», как его называл в шутку покойный дед Петр, был вовсе не он, настоящим прохиндеем был тот Серега. Сам из местных, учился якобы в Чебоксарах, но почему-то очень часто приезжал в М/Посад «по делам». Как оказалось, у него одновременно «крутилось» несколько «проектов» с младшекурсниками и старшекурсниками из разных училищ. Тут была и торговля, и спекуляция, и воровство, и азартные игры. В год этот парнишка зарабатывал несколько тысяч. Как уж он там «учился» в Чебоксарах — неизвестно, может и вовсе не учился. Или тоже  «договаривался».
Зачем этому Сереге, еще юнцу, были нужны такие деньги? Несмотря на оборотистость и успех, он был еще глупым мальчишкой. Прочитал когда-то книгу про Остапа Бендера и решил: «У него, Остапа, не получилось, а у меня обязательно получится». Наверное, имел в виду финальную встречу Остапа с румынскими пограничниками. Только вот, не разумел Серега, что по краю ходит и либо станет со временем богачём, а, может, и авторитетным бандитом, либо «спалится» и получит приличный срок, и тогда никакие деньги не спасут.
Наверное, стоит сказать, что в 70-80-х он все же погрузился довольно глубоко в криминал, но при этом был «бандитом в белой рубашечке», «неподсудным», а в 90-х уже «держал» один из приволжских городков. Сперва «подмял» под себя местную мебельную фабрику, потом фабрику окон, затем строительную фирму. А после стал предлагать и некоторым старым знакомым отдать ему, в «надежные руки», часть акций своих компаний. Когда в «шумные» 90-е к Анатолию Константиновичу Максимову стали поступать подобные предложения от незнакомых и знакомых «авторитетов», он никогда не соглашался, какие бы выгоды это не сулило.
Но это потом. А теперь Толик думал вот о чем: «А мог бы я организовать такой процесс, но чтобы честно, без криминала — загрузить работой пять-шесть учеников, делать мебель или резать стекло, договариваться  с  поставщиками материалов и о сбыте? Это же как наша мебельная артель в Канаше». Но понимал при этом, что легально ему, подростку, никто таких планов осуществить не даст. Да и не каждому взрослому такое в Советской стране позволялось.
А ведь к тому времени Анатолий уже «почувствовал» мастерство в своих руках, и внутренне ощущал, что вот этими самыми руками он мог бы сделать все, даже космическую ракету.



Тем временем в Ярёмах

В феврале 1966-го года учащийся Максимов не только стал чемпионом училища по боксу, но и получил долгожданный паспорт, поскольку официально ему стукнуло шестнадцать. Когда на Сретение поехал домой, прихватил и новенький документ, пахнущий клеёнкой и еще чем-то неуловимым.
В самих Ярёмах в то время происходили не очень веселые и далеко не всем понятные перемены: начальство менялось, колхоз укрупняли, посреди деревни квадратом построили колхозную усадьбу из 2-этажных многоквартирных домов, в центре «нахлобучили» помпезный фонтан (воду к нему так и не подвели). Но самым печальным было то, что стали притеснять жителей маленьких полулесных деревень, вынуждая многих из них переехать именно в Ярёмы, объявив их родные места «малоперспективными», не вписывающимися в государственные планы сельского строительства. 
До массового бегства молодежи из деревень еще было далеко (это начнется лет через двадцать), но процесс был запущен, и уже в начале 60-х умы и сердца некоторых молодых яремчан испытывали волнение от возможности перебраться в город, стать «сугубо городскими». Город сам провоцировал, заманивал, предлагал нереальное количество рабочих мест,  удобное жилье, хорошую зарплату и прочее — шла послевоенная индустриализация, строились фабрики, заводы, электростанции, НИИ, дороги, доки. А иные города прирастали целыми мини-городами — микрорайонами. Горожан постепенно становилось больше, чем селян, деревня убывала. Это было похоже на постепенное иссыхание  Аральского моря. Во что превратился Арал в наше время — мы знаем. Не такая ли участь была уготована и деревне? Когда деревня вырождалась и убивалась — что это было: близорукая глупость тогдашних правителей, любящих мечтать и не умеющих трезво заглянуть в будущее? Или это была скрытая диверсия наших врагов — хладнокровная, циничная, жестко спланированная, совершаемая под благовидными лозунгами «стирания границ между городом и деревней» и «повышения уровня благосостояния и комфорта советских граждан»?
В тот раз и Анатолий задумался, но не о том, как ему уехать подальше от Ярём (этого всерьез никогда не планировал), но о том, как все эти бедные люди, которых согнали в Ярёмы с болот и лесных делянок, будут здесь чувствовать себя. Уютно ли им, непрошенным гостям, будет житься и работаться на новом месте обитания, отныне ставшем, по воле высокого начальства, их малой родиной?
Что же касается темы бегства из родных краёв, нам стоило бы привести здесь один из разговоров, состоявшихся в Больших Ярёмах теплым весенним вечером 1965-го года, как раз незадолго до первой училищной практики Анатолия.
 


Нелицеприятный разговор

В означенное время Анатолий, которого отпустили со скрипом домой на майские празники (руководство училища хотело, чтобы он нес училищное знамя в первомайской колонне), вместе с отцом и братьями Алексеем и Николаем, недавно вернувшимся с целины, были приглашены на день рождения их соседа Петра Власьича Николаева, жившего с супругой Ниной Тимофеевной и двумя дочерьми неподалеку от Максимовых. Анатолий в этот раз удивил всех тем, что всем родным привез недешевые подарки. Отцу рассказал о том, как ночами делает в частной мастерской шкафы и столы «под старину» и хорошо на этом зарабатывает. Вручил подарок и имениннику — небольшой «гэдээровский» радиоприемник, довольно мощный.
  И вот, когда были пропеты все многолетья, а также песни протяжные и веселые, подарены подарки и сказаны все тосты, Петр Власьич вдруг из веселого стал почему-то грустным, потускнел, «окаменел» и неожиданно серьезным голосом сказал: «Позовите Машу». Маша, его старшая дочь, была одной из лучших выпускниц позапрошлого года. Доучивалась в вечерней школе и работала санитаркой в канашской больнице. Она нравилась брату Николаю, но между ними пока не было ничего такого. В застолье Мария не участвовала, поскольку сидела над книжками, готовилась.
Видя серьезное намерение мужа поговорить с дочерью и чувствуя неладное, Нина Тимофеевна попыталась его тихонько остановить:
— Петенька, не надо…
— Что — не надо? — недовольным тоном оборвал ее Петр Власьич, — Почему не надо? Хочу поговорить со своей дочерью, имею право.
— Может, потом, — робко продолжала Нина Тимофеевна, — может, утречком?
— Никаким не утречком! — муж не хотел ничего откладывать, — Москву ей подавай! А почему не Париж тогда уж?
 Дело в том, что Маша Николаева собиралась ехать в Москву учиться на рабфаке, чтобы потом наверняка поступить во «Второй Мед». Очень хотела стать детским врачом. А родители, особенно отец,  её отговаривали, зная уже несколько историй девушек-отличниц, «уехавших в Москву» и «пропавших» там (большой город, неопытность, соблазны).  До ультиматумов дело пока не доходило, родители надеялись, что дочь удастся отговорить от «опасной затеи» и что вековое крестьянское благоразумие возьмет верх.
Пришла Маша. Николай Максимов посмотрел на нее и почему-то покраснел, смутился немного. Петр Власьич тоже глянул на дочь — пристально, но не страшно:
— Не передумала?
— Отец, ну ты же знаешь, я серьезно настроена, — посмотрела и на мать, продолжила:
— Зря вы боитесь меня отпускать. Ничего со мной не случится. Если что-то пойдет не так, сама прибегу обратно, я ведь не хочу, чтобы вы волновались.
— Маш, может тебе в Чебоксарах отучиться? — всё же вмешалась мать, — Там медицинский институт тоже есть. Можно и в техникум на крайний случай. Учиться тебе надо, да мы и видим, как ты хочешь учиться. Но зачем так далеко? Езжай, дочка, в Чебоксары. У нас там родня и много знакомых. Потом вернешься, здесь устроишься или в Канаше. Да и по деревням-то специалисты нужны.
— Мам, я уже решила — отучусь и буду оставаться в городе. Получится — в Москве останусь, не получится — в Казань или Чебоксары распределение возьму, но в Москву потом все равно вернусь! А не поступлю — устроюсь там в больницу или на завод, вон, на Шарикоподшипниковый народ набирают, с возможностью учиться без отрыва от производства. А лучше на стройку штукатуром — им квартиры года через два дают.
— Но почему ты не хочешь в родном селе остаться? — вновь вмешался отец. В голосе его была боль. — Выйдешь замуж, мы тебе дом построим, помогать будем.
От этого «выйдешь замуж» Маша неприятно поморщилась  и повела плечом в сторону уха — замужество ну никак не входило в ее ближайшие планы. Гости сидели, пооткрывав рты, никто не ожидал такого оборота, ведь подобные разговоры при посторонних обычно не ведут (неловче всех было Николаю). Но став невольными свидетелями чужих семейных перипетий, Максимовым всё же неудобно было покидать этот дом, и они вынуждены были дослушать эту напряженную беседу до конца. Особенно Анатолий удивлялся: и чего это Машка так рвется из родной деревни? Здесь она точно человеком будет, а там, в Москве, еще неизвестно, что ее ожидает, правы родители. Но вмешаться в разговор не посмел, тем более что и Константин Петрович сидел молча, опустив глаза.
Маша продолжала:
— Отец, я вас всех люблю, но не хочу я здесь оставаться. Ты же видишь — прочитаю книжку — и обсудить-то не с кем.
— Да, ты у нас начитанная…
— Ну, причем тут это. Не все хотят по полгода в году месить грязь сапогами, я, может, туфли хочу надеть. С выпускного их почти и не носила.
— Ох, зря, Маша, мы тебя в Москву тогда возили, видно же было, как ты прям загорелась вся, — вздохнула мать.
Дело в том, то у Маши в классе шестом нашли глаукому (жаловалась на какое-то «пятно перед глазами») и сперва посоветовали поехать к специалистам в Чебоксары, а те направили в Москву, в хирургическую больницу. Операцию сделали несложную, потемнение прошло, зрение восстановилось. И посмотрела Маша обновленными глазами на Москву, увидела всю эту красоту и влюбилась в столицу нашей Родины не на шутку. Потом только и разговоров было, что о Москве, да о Москве. До того дошло, что и школьное начальство через год лучших по успеваемости и трудовым успехам семиклассников премировало недельной поездкой в Москву, включая дорогу туда и обратно.
— Мам, пап, я настроилась. Да и партия с правительством призывает нас оказать содействие бурному развитию страны. Сами посмотрите: — Маша, как пушкинская Царевна-лебедь раскинула руками, —  в городе — цивилизация: клубы, трамваи, библиотеки, музеи, парки. А у нас, как зима наступит — снега по пояс и всё замерло…
— Да, циливизация, одним словом, — отец потупил взор. — Красивую ты картинку нарисовала. А как на деле все не так будет? И разве у нас мало красоты? Вон, воздух какой чистый, да и птицы, смотри, как поют. А закаты? И каждый человек как родной, готов помочь, когда надо. А в городе? Есть там такое? Снега по пояс… 
Прав, трижды прав оказался Петр Власьич. Маша институт-то окончила, но распределили ее на Дальний Восток, потом колесила по всей Сибири с геологами, на стойбищах людей лечила, к 30-ти вырвалась в Москву, защитила кандидатскую, потом докторскую, квартиру получила, стала преподавать. А вот личная жизнь не удалась. Приезжала в отпуск — сперва веселая, одевалась в простое платье, всё ходила по полям, да вдоль речки, встречала знакомых, общались. Потом, дня через два начинала плакать отчего-то. Может, просто видела счастливые семьи своих школьных подруг? Родители ее жалели, по хозяйству не обременяли. Спасало то, что приходили люди, просили зайти посмотреть больных. Тут уж Машенька на высоте была, помогала. Престарелая мать однажды не выдержала:
— Маш, а ведь ты могла сюда сразу приехать, после учебы. Врачи так нужны были.
Маша снова заплакала…
Да, пути наши земные — загадка из загадок, и ошибаемся мы в их выборе нередко. Гораздо меньше ошибается тот, кто прислушивается к мудрым советам бывалых, опытных людей.



Постскриптум к только что прочитанному

Повторимся, в 60-е пока только некоторые девочки и мальчики страны Советов хотели уехать из родных деревень, стремясь стать врачами, учеными, инженерами, журналистами, летчиками-космонавтами. Отдельных ребят не устраивала перспектива всю жизнь проработать трактористом или дояркой — фильмы, книги и рассказы земляков, вернувшихся из больших городов, делали свое дело, отрывая неокрепшие души от родных корней. Да и партия немало этому способствовала, соблазняя городскими «плюсами»: высокими зарплатами, квартирами, чистыми тротуарами, клубами, танцами, магазинами, ресторанами, метро и прочими благами цивилизации.
Стране позарез нужны были молодые руки, страна развивалась, одна за другой открывались «эпохальные» стройки. К чему это могло привести — почти никто не думал. Писатели-деревенщики, бьющие тревогу, только стали появляться, и их голос тонул в «вихреобразном порыве всеобщего энтузиазма». К 70-80-м годам ситуация изменилась, бегство молодежи из деревни нарастало и становилось повальным. Отцам и дедам не хватало твердости в голосе, когда они пытались остановить, задержать свою разбегающуюся молодежь. Помнили отцы и деды и ужасы коллективизации, и крепостное положение колхозников, не имеющих ни зарплат, ни паспортов. И, конечно, не хотели такой участи своим детям. Мол, на селе становилось жить лучше — оно так, да кто его знает как может ситуация перемениться, в нашей истории всяко бывало.
Жаль, что не понимали девочки и мальчики, обольщенные пропагандой, без оглядки уезжающие на эти самые всесоюзные стройки, двух вещей: загнется без них деревня, какой бы крепкой и налаженной жизнь в ней ни казалась (да разве ж уехал бы кто-нибудь из этих юношей и девушек, если бы знал наверняка, что без него/неё настоящая беда придет в родное село?). Вторым печальным (да-да, именно печальным) моментом было то, что «продержись» они в деревне еще лет 10-15 (и если бы детей своих удержали от бегства), то нашу сельскую местность сегодня было бы не узнать: дома большие, красивые, удобства все современные, дороги как в Японии, комфортные детские садики, школы и магазины, поля распаханы, коров — море, рабочих мест на селе — хоть отбавляй, и все просто рвутся работать и жить в деревне. Так могло бы быть. Но, увы, не стало. Могли бы мы захватить Константинополь в 1878-м, но, увы, не сложилось. Могли бы мы не продавать Аляску, но, увы, не сложилось. Могли бы не дать огромной стране развалиться, но, увы, и здесь опять не сложилось. И сколько их, этих «увы», «бы», «не стало», «не сложилось»…
А вот Анатолий (да еще энное количество местной молодежи) не хотел никуда уезжать, не хотел быть увлеченным течением всеобщей моды на «уезжание», настраивался построить дом, обзавестись хозяйством, окончательно «пустить корни» в родной деревне и жить, как жили его предки. Он словно бы чувствовал, что ему поручено сохранить то знание, тот опыт, который накапливался многими поколениями до него. Словно бы его кто накажет, если он нарушит это призвание и поддастся всеобщему увлечению. Да он и не хотел нарушать. Только вот обстоятельства сложились иначе. Как говорится, человек предполагает, а Господь располагает.



Шелковица

Над одним из яремских оврагов, на небольшой ровной площадке, сплошь покрытой мелкой выносливой травой, росло небывалое для этих широт дерево — шелковица. Говорят, давным-давно здесь был домик одного хорошего человека, чинившего всем обувь за «кто что даст — на том и спасибо». Люди несли ему муку, мясо и овощи, а он и это раздавал странникам и нищим, оставляя себе самую малость. Имя его не сохранилось, но о нем вспоминали так: лай;х ;ын (лайох сщин), то есть «хороший человек», а шелковицу называли его деревом.
И это дерево, скажем еще раз, ну, никак не могло расти в этих краях, а уж тем более плодоносить. Когда зимой под минус сорок, о каких сугубо теплолюбивых растениях может идти речь? Но, тем не менее, «дерево хорошего человека» и росло и плодоносило. Вот только плоды оно давало необычно. К примеру, это могло продолжаться несколько лет подряд, а потом шелковица могла и не плодоносить по 3-4 года. В любом случае, всякий, кто впервые оказывался в Больших Ярёмах, очень удивлялся тому, что здесь растет такое чудо.
И вот как раз летом 65-го, после нескольких «неягодных» лет, дерево хорошего человека буквально «обсыпало» вкусными фиолетово-черными ягодами.
Обычно на Толиной улице было полно малышей. Иногда, когда позволяло время, ему хотелось сделать для них что-то хорошее.
— Эй, гусята, за мной, — командовал он в таких случаях,  и приведя их к себе на двор, насыпа;л  в подставленные ладони вяленого гороха или сушеной вишни, либо начинал их по очереди катать в тележке для воды, при этом довольно высокохудожественно изображая коня.
Вот и на этот раз, выйдя за калитку, весело крикнул:
— Гусята, все сюда! Срочно объявляется боевой сбор!
Сложил ладони и стал «трубить» в невидимый горн. Дети со всех ног побежали к нему. Прибежали, смотрят кротко, улыбаются.
— Ну что, — деловито говорит Толик, — пойдём в поход за шелковицей?
— Пойдё-о-м! — весело вторят они.
— Стройся!
Малыши выстраиваются в колонну по парам и шествие начинается.
— Раз-два! — подбадривает их Анатолий.
— Три-четыре! — они знают, что нужно отвечать.
— Три-четыре!
— Раз-два!
— Кто шагает дружно в ряд?
— Отряд маленьких гусят!
Пока шли к оврагу, в их стройные ряды вливались дети из соседних улиц и бежали веселою гурьбой до самого дерева. Анатолий расставлял их под кроной, сам забирался наверх (чем выше, тем крупнее были ягоды), срывал «щелковичку», смотрел вниз и называл имя того или иного мальца: «Иван! Арсений!», — разжимал пальцы, и ягода летела ровно в подставленные ладошки счастливого ребёнка. Кого не знал по имени, тут же знакомились.
Кормление детей экзотическими ягодами продолжалось с полчаса, при этом Анатолию даже и не хотелось самому пробовать их. Он получал огромную радость от всего этого и после шестого-седьмого круга, довольный, слезал вниз. Также организованно они возвращались на свою улицу. У калитки он говорил им:
— Ну, всё. Пока, гусята. Завтра еще пойдем?
— Да-а-а! — дружно тянули они.
И Анатолий, помахав им рукой, шел обедать. Настроение было отличное. Из окошка он еще какое-то время видел малышей, всё ещё стоящих у калитки и словно бы чего-то ожидающих. «И мы такими же были», — думал он и снова невольно улыбался.



Сервантес

Пришел и развернулся как флаг 1966-й. По радио сутками крутили «Опустела без тебя земля», «Песня не расстанется с тобой», «Оранжевое небо, оранжевое море», «Как провожают пароходы», «Королеву красоты» и, конечно же, «Где-то на белом свете…»  И поскольку «вертится быстрей земля», то как-то незаметно закончился второй учебный год, и пришло время «итожить». На экзамен по профессиональному мастерству Толик представил сервант «под старину», сделанный собственными руками — с молдинговым обрамлением, геометрической резьбой на дверцах, (над резьбой, как в воздухе, «парило» стекло) и «витыми» балясинами, карнизы которых украсил декором. Фактуру древесины использовал грамотно. Картину дополнял глубокий красноватый оттенок лака, который пришлось подбирать довольно долго. Он уж постарался, и в этом ему пригодились и учебные, и «сарайные» навыки. Не забыл и про традиции старых мастеров — поставил клеймо со своими инициалами снизу одной из дверец. Этот сервант, который Анатолий в шутку называл «сервантесом», у него несколько раз предлагали купить через Серегу старые заказчики, которых он приводил в сарай «полюбоваться на редкое изделие», но Анатолий отверг все предложения, а сервант перевез в мастерские при училище, так спокойнее. В результате его работа была признана одной из лучших в этом выпуске. Экзаменационная комиссия, куда входили и «отцы» города, и его почетные граждане, единодушно присвоила ему категорию столяра–краснодеревщика третьего разряда. Отличное дополнение к тем «четверкам-пятеркам», которые занимали бо;льшую часть аттестата.
После сдачи заключительного экзамена, ему нужно было еще отработать практику на мебельной фабрике. Теперь его умение делать столы, стулья и другую мебель становилось частью городского производственного потока. Готовый уже аттестат (в нем оставалась только одна свободная строка для оценки за производственную практику) выпускникам собирались вручить по окончании этой самой летне-осенней практики. Паспорта; начальство тоже благоразумно «изъяло» у наших практикантов, чтобы на радостях кто-либо из них не устроился на официальную работу, поскольку вокруг второкурсников уже давно, как акулы, «крутились» кадровики местных предприятий, обещая «хорошую зарплату, комнату в лучшем общежитии, а в перспективе — однокомнатную квартиру». Подходили и к Анатолию, но у него были одни Ярёмы на уме, там его ждали.
Краснодеревщиком быть здорово, ведь ты можешь работать с любым деревом, это как бы высшая классификация у тех, кто имеет отношение к изготовлению мебели. И в Ярёмах, и в Канаше, и в окрестных деревнях у Толика нашлось бы немало заказов и работы в этом направлении. Полученная профессия обещала быть хлебной. Жаль вот только дед не увидит его диплома. Но дед-то Петр знал, что профессию внук получит сто;ящую, ибо часто говорил: «Из этого паренька толк будет».
На днях Толик собирался съехать со съемной квартиры и податься в родные края, по принципу: где родился, там и пригодился. Неплохо было бы увидеть там Арефия-отпускника, который уже год как отучился и зарабатывал деньги в далеком сибирском городе, название которого запрещено было упоминать. Город был «закрытый», связанный с «оборонкой». И письма от лучшего друга шли какие-то «обтекаемые», почти без конкретики. Арефий еще в самом первом письме намекнул Анатолию на то, что вся почта здесь просматривается, и если писать неосторожно, то письмо может «потеряться», а у отправителя оного могут возникнуть неприятности. Арефию в эти дни как раз должны были дать отпуск.



Вербовщики

Не успели наши новоиспеченные краснодеревщики окончить училище и получить аттестат, как к ним из этого самого сибирского города (забегая вперед, скажем, что это был  небезызвестный Томск-7) приехали «покупатели» — вербовщики высшей пробы. Приехали агитировать мальчишек подписать с ними договор и благополучно отбыть в этот далекий и манящий Томск-7 на заработки. Сибирские вербовщики каждый год посещали их училище (в числе прочих учебных заведений) и порой «уводили» чуть ли не десяток молодых специалистов, которые тут же «укатывали» с ними в далекую Сибирь. Особенно выделялся среди «покупателей» Нестор Викторович, невысокий хваткий мужик в кожанке и кепке.
Впервые Толик увидел вербовщиков еще в Ярёмах. Примерно года с 1957-го они стали заезжать в село чаще обычного, а потом и вовсе чуть ли не каждый месяц. Некоторые говорили о них: «Шакалы приехали». Эти ушлые, хорошо одетые ребята с сытыми лицами, туманили головы односельчан сладкими обещаниями, выдергивали их из привычной жизни и вербовали на крупные стройки, коих по стране в ту пору было не счесть. Люди уезжали в Чебоксары, Казань, Москву, уральские города, Сибирь и на Дальний Восток. А кто-то добрался даже до рудников Шпицбергена. Из Максимовых только брат Николай и тетя Зина уехали далеко. Николай, как вы уже знаете, в Казахстан, а тетя Зина, окончив медучилище в Канаше, в конце 50-х поехала в Москву. Перед этим в сельсовете ей дали справку (пришлось отвезти туда трех баранов), ведь до 70-х годов колхозникам паспорта не выдавали. Паспорт она получила уже в столице.
Возвращаясь к Анатолию, не можем не отметить ушлость Нестора Викторовича и его помощников из Томска-7, которые сходу пообещали всем, кто подпишет договор, дать по приезде по 200 рублей «подъемных». По тем временам деньги очень хорошие. Зарплату определяли в районе 100-120-ти рублей, «и со временем она будет расти». Спецодежда, еда (кормят хорошо, даже очень), проживание в общежитии — безплатно. В магазинах покупки по льготным ценам. Есть возможность и дальше учиться на вечернем. Отличные кафе, рестораны, ателье, клубы, кинозалы. Часто с концертами приезжают знаменитости.
Всё, казалось бы, хорошо, но тогда они еще не знали, что специалисты в своих кругах называли Томск-7 «курчатовскими разработками».
 При этом вербовщик ни слова не сказал им, еще «зеленым» пацанам, о том, что там будет радиация и закрытый пропускной режим, что долгое время выехать оттуда будет практически невозможно. Домой отпускали только по очень серьезным причинам (например, смерть близких) и то по специально заверенному в военкомате вызову.
Не говорили им и о том, что вербовали мальчишек работать на мебельную фабрику, а привозили их обычно на деревообрабатывающий комбинат, что, разумеется, не одно и то же.
 В конце беседы «покупатель» добавил свою коронную фразу: «Ребята, вы только подумайте: особый город, секретная стройка, само руководство страны следит за каждым новым объектом, который там сдается. Какая на вас будет ответственность и какой почет!»
Конечно же, глазки у мальчишек загорелись. Нестор Викторович был обыкновенным, невзрачным, лысоватым мужичком (потому и не снимал кепку), но, по-видимому, имел настоящий дар убеждения (плюс сработали отзывы выпускников прошлого года), благодаря чему из выпуска-66 сорок один человек (включая Петю Семенова), выразили желание ехать, из них половина (чаще всего без долгих раздумий) подписали с целеустремленным вербовщиком договора.
Радик Иванов тоже, хоть и нехотя, но согласился ехать в Томск. В своё время он попался на мелкой краже, и над ним тоже «висела» статья. Это делало его более «сговорчивым» в общении с вербовщиками, которые в первую очередь составили список ребят, имевших проблемы с законом. «Покупатели» использовали один веский аргумент: «Того, кто подпишет договор и поедет в Томск, закон оставит в покое. А, может, и судимость со временем снимут».
Забегая вперёд, скажем, что из почти двадцати марпосадских выпускников, уехавших в Сибирь, к 1970-му году в Томске-7 осталось только пятеро. Многие не избежали тяжелых заболеваний.
Поскольку Анатолия ещё в школе приговорили к двум годам ссылки, и приговор вступал в силу по достижении им 16-ти лет,  то, по исполнении шестнадцатилетия,  у Максимова в училище забрали все документы до выяснения дальнейших обстоятельств. И то, что выпускникам марпосадского ФЗУ вербовщики предложили ехать в Томск-7, на первый взгляд хорошо вписывалось в схему его существования в ближайшем будущем.
После подписания договоров с «покупателями», и остальным юным краснодеревщикам, конечно же, не выдали ни па;спорта, ни аттестата, но все это перекочевало в пухлый портфель нашего неказистого с виду «покупателя».
Толик, однако, решил серьезно подумать, ведь у него были виды на родную деревню, и куда-то ехать он особо не собирался. Но и вербовщик был хват, сразу заприметил способного юношу, о котором думал так: «Да ведь это без пяти минут бригадир, золотой кадр». И, не желая его упустить, всеми правдами-неправдами пытался  и Максимова заполучить в свой портфельчик. Даже запрос в Канаш сделал. И когда узнал об истории с галстуком, обрадовался, ведь у юноши теперь появилось слабое звено, ухватившись за которое, можно вполне разыграть многоходовку с его отправкой в Томск. Не с переездом, а именно отправкой. Мол, если заартачится, то поедет добровольно-принудительно. При необходимости можно будет и «компетентные органы» подключить. Но это больше для училищного начальства, коль надумает «отстаивать» талантливого выпускника.
 Анатолий сперва думал, а потом и впрямь заартачился. Не очень хотелось ему в Сибирь, это нарушало уже выстроенные планы на будущее. Следовательно, нужно было найти на него «управу», да и к тому же хитрый вербовщик не хотел лишаться премии, упустив такого толкового парня. Пришлось звонить начальству и согласовывать с ним один хитроумный план, который должен был «сработать» (Нестор Викторович не обошел вниманием и круг общения Максимова). Начальство дало «добро», вербовщик сел на телефон и уже вскоре в Москву ближайшим рейсом летел Арефий Воробьев. В отпуск его «пока» не отпустили, просто выписали командировочное удостоверение с заездом на родину, сказав: «Если успешно откомандируешься, оформим тебе и отпуск, чуть позже». Арефий спросил своего военкома (начальник по решению основных вопросов, не забывайте, что город приравнивался к военному объекту) о цели командировки, тот ответил кратко:
— Вам объяснят по прибытии.
В аэропорту Арефия встретил человек в штатском, довез до Казанского вокзала, посадил на поезд до Чебоксар, сказав вместо прощанья: «Там тебя встретят». Все это время Арефий недоумевал, задавая себе вопросы, вполне естественные в таких обстоятельствах: «Может, с кем-то из родных беда случилась? Или я напортачил в Томске в чем-либо, и теперь мне устроят головомойку по месту рождения?  Да нет, глупости. У начальства я, вроде, на хорошем счету, даже благодарности время от времени объявляют. Да и с близкими вряд ли что-то случилось, ведь нам всегда об этом сообщали, каким бы закрытым город ни считался». Одним словом, терялся в догадках.
Но всё разрешилось, когда в Чебоксарах его встретил Нестор Викторович и усадил рядом с собой на заднее место служебного автомобиля. Арефий знал его по прошлому году, когда тот приезжал в Марпосад вербовать. Но с тех пор его не видел.
Поехали.
— И не мудрено, — улыбнулся Нестор Викторович, — жизнь-то у нас, вербовщиков, кочевая, командировочные по почте присылают, а в Томске хорошо, если раза три в год появишься. Мы и друг друга-то редко видим, всё больше по телефону общаемся.
— Мы едем в Марпосад? — неуверенно спросил Арефий.
— Точно! Догадываешься, по какой причине?
Воробьев подумал немного и столь же нетвердо спросил:
— Нужно поагитировать ребят в ФЗУ?
— Ну, не совсем. Кого надо, мы уже сагитировали. Кроме одного.
— Максимов? — оживился Арефий.
— Он самый. Никак юношу не уговорим.
Вербовщик повернулся к нему и вдруг спросил задушевным голосом:
— Арефий, тебе в Томске нравится?
Тот посмотрел на него, не совсем понимая «направление ветра».
— Нравится.
— Мы тебя не обманули с обещаниями в плане зарплаты, проживания,  питания?
— Нет, меня всё устраивает.
— Ты бы еще годик поработал бы в Томске?
— Можно было бы.
— То есть, ты всем доволен?
— Вполне.
Нестор Викторович, удовлетворенно кивнул и, немного подумав, продолжил:
— Тогда у меня к тебе просьба, Арефий: сможешь всё это донести до Максимова? Понимаешь, такие люди стране нужны. Да и тебе с ним будет там веселее. Если что, вместе вас поселим, а его в твой цех на работу определим. Ну, что скажешь?
— Что скажу? — тут и Арефий задумался, — Анатолий — человек своеобразный. И если он чего-то не захочет, даже я ни в чем его убедить не смогу...
— Давай так, — вербовщик начал слегка поёрзывать, — я устрою вам встречу в красивом месте, сам не приду. Ты ему скажешь, что тебе дали небольшой отпуск за хорошую работу, просто расскажешь о своей жизни в Томске, о том, чего обычно не пишут в письмах. Аккуратно спросишь: может, вместе поедем? Скажи, что все ему там покажешь, со всеми перезнакомишь. Обязательно скажи, что там есть красивые девушки и возможность заниматься спортом, в том числе и отличная секция бокса, можно даже звание со временем получить. Ты-то сам уже мастер?
— Нет, только «каэмэс» по лыжам. Но, возможно, в следующем году буду сдавать на мастера.
— Отлично! Вот и расскажи ему всё это.
Нестор Викторович вдруг посерьезнел:
— Только, убедительная просьба, не пугай его теми неудобствами, которые там тоже есть. Так, можешь намекнуть, что  Томск-7 — не сказка, но место, требующее высокой ответственности и напряженного труда. И что все это оценивается по справедливости, о чем свидетельствуют  многие из тех, кто год от года продляет свои договора и остается там работать, верой и правдой служа Родине. Если что, поедете туда на поезде целой дружной компанией (с двумя взрослыми), вам должно быть там весело, только, просьба, за порядком помогай присматривать, чтобы мальчишки не очень разболтались.
Арефий кивнул. Помолчал немного, как бы что-то взвешивая. Сказал на выдохе:
— Я поговорю с Анатолием.
Ему и самому хотелось, чтобы Толик согласился приехать.
На следующий день они встретились в самом лучшем ресторане города. На «посидеть» Нестор Викторович вручил Арефию пятьдесят рублей («по четвертному на брата»), и они сидели долго, испробовав, наверное, половину местного меню. От горячительных напитков сразу отказались, ограничившись бутылкой недорогого шампанского, да и та осталась недопитой. На вопрос, «на чьи деньги пируем?», Арефий ответил сдержанно: «Начальство угощает». Он не стал утаивать от друга ни того, что на предприятиях города есть радиация, ни того, что там работают не только вольнонаёмные, но и зеки. 
— И, скорее всего, первые полгода-год ты оттуда не сможешь выехать. Но ощущения, что сидишь взаперти, не будет   — кругом тайга, кедровники, рыбные озера. Территория огромная.
— А как вы справляетесь с радиацией? — поинтересовался Анатолий, пытаясь подцепить вилкой кусочек селедки с луковым кружочком.
Несмотря на то, что он читал и о Хиросиме, и о французких супругах-ученых по фамилии Кюри, реального представления о том, как люди работают в «курчатовском» городе, у него было.
— Знаешь, — как-то обыденно ответил Арефий, — если четко соблюдать все меры, то «фонить» не будешь, и «рентгенов» не наберёшь. Главное, неукоснительно всё делать  — мыться, проверяться, снова мыться, если потребуется. Я вот медкомиссию этим летом проходил — здоров, как бык.
Конечно же, рассказал ему Арефий и о привлекательных сторонах жизни в этом закрытом городе. Завершил свою речь так:
— Толик, смотри сам, решать тебе, но деньги там приличные. Если бы я родителям не отсылал, то уже на полмашины бы накопил.
В общем, порешили так: едут в Ярёмы, Анатолий разговаривает с родителями, потом — в деревню к Арефию. Если родители Анатолия будут не против, он подписывает договор и передает его в Канаше Нестору Викторовичу, который отвозит их в Чебоксары, где они и дожидаются остальных ребят (гостиница за казенный счет). И потом все вместе, «шумною гурьбою», едут в Сибирь (билеты им должны были взять сопровождающие).
Уже на следующий день Толик переступал порог родного дома. Константин Петрович в этот раз думал недолго и согласился. Лишь спросил:
— Сам-то хочешь ехать?
— Теперь хочу, — уверенно сказал Анатолий.
Отец, провожая сына в далекую Сибирь, обменялся с ним часами:
— Возьми, сынок, на память. А я твои носить буду, чтобы о тебе никогда не забывать.
Мать сперва не отпускала. Мол, «зачем тебе всё это?» Потом всё же «оттаяла». Все вместе решили так: едет в Томск на год (и договор, соответственно, подписывает на год), дальше смотрит уже по обстоятельствам. Если понравится — остается еще на год, до армии, а если будет не очень — то возвращается в Ярёмы (при условии, что с него снимут судимость) и зарабатывает тут.
И стал Толик Максимов готовиться к дальней дороге. По бабушкиному совету сходил в храм, поставил свечи Божией Матери и Николаю Чудотворцу, взял у батюшки благословение, побывал на дедовой могилке. Сделал кое-какие покупки, собрал нужные вещи (дорожного чемоданчика в этот раз, конечно же, не хватило). Не забыл положить и свои любимые боксерские перчатки — коричневые, с красной окантовкой.
Так далеко от родного дома он еще не уезжал…



«Пятый Почтовый»

Наверное, стоит сказать два слова и о самом Томске-7. История его начинается с 1949-го года, когда, по принятому в «верхах» решению, вблизи Томска было начато строительство комбината по производству высокообогащённого урана и плутония. А строить его было надо позарез, потому что Америка со своей ядерной программой «дышала нам в затылок». Но так как у государства не водилось лишних денег, то для строительства комбината, по приказу тогдашнего руководства МВД, организовали новые исправительно-трудовые лагеря в системе Сиблага. Труд около 20-ти тысяч заключённых использовался не только на промышленных объектах, но также и при строительстве жилых домов и объектов городской инфраструктуры. Одним из основных производств города был химический комбинат, на котором время от времени случались ЧП и утечки радиации…
Когда только утверждали план строительства, то будущему городу присвоили кодовое название Почтовый ящик № 5, а в просторечии его называли «Пятый Почтовый», либо «Пятый» или «Почтовый». Потом переименовывали в безобидно звучащие Берёзки, Северск и, наконец, остановились на названии Томск-7.
В 1953-м году на одном из предприятий получили первый сибирский уран, а через пять лет построили мощнейшую (около 100 МВт) промышленную атомную электростанцию АЭС-1 (Сибирская АЭС).
В 1989-м году Томск-7 рассекретили.



Закрытый город

Сборы, прощания, «щемота» в груди… Договор подписан, отбытие состоялось. Официально Анатолий был направлен плотником–столяром на предприятие «Химстрой» в Томск-7.
Через несколько дней они с Арефием (остальные ребята прибыли днём раньше) сошли с поезда на сибирскую землю, сели на электричку, а через шесть минут шторы на окнах закрыли, включили свет и так ехали до самого Томска-7. Пару раз прошёлся по вагонам военный патруль, выборочно проверяя документы.
По прибытии они пересели в  специальный автобус для «новобранцев». «Закрытый» город встретил их несколькими КПП. Поскольку в автобусе были сопровождающие, «подушевой» проверки не потребовалось. Молодой сержант в темной форме, просунул голову в салон, окинул всех внимательным взором и резюмировал: «Можете ехать  дальше. С прибытием!»
Из окна автобуса город показался Анатолию похожим на Чебоксары — широкие проспекты, пока еще не до конца «укомплектованные» домами, чистенькие улицы и дворы, скверы со свежевыкрашенными скамеечками и молоденькими деревцами на растяжках, везде идет стройка. Вот только большие деревья, стоявшие всюду группками, были, в основном, хвойные — признак когда-то благополучно существовавшей на этом месте  тайги.
Город и впрямь «раскинулся широ;ко», вобрав в себя и несколько деревень, остатки которых в виде вполне жилых домиков, огородов и стогов сена виднелись среди белых новостроек.
Арефий комментировал по ходу движения:
— Это центральная площадь. Это Дворец культуры. Вот это рынок. А здесь у нас футбольные турниры проходят и лыжные забеги зимой. 
Потом тихонько дополнял:
— Видишь магазин? Там приличные костюмы продаются и обувь, а вот тут, через дорогу, ателье, подошьют, если будет велико. Вон кафешка с отличными сосисками, а кофе здесь, говорят, как в Москве. А вот там — видишь пруд? — можно и порыбачить.
Сперва Анатолия привезли в заводскую администрацию «на оформление». Паспорта так и не дали (он, как и документы остальных ребят, «быстрёхонько» перекочевал в комендантский сейф). Потом их покормили в очень неплохой просторной столовке, которых по городу было несколько. После обеда повезли устраиваться в общежитие. Там, в комнате у Арефия, как раз нашлась пара свободных коек для Толика и Пети Семенова. Радик Иванов устроился в другом месте, неподалёку.
Вечером вышли небольшой компанией погулять. Арефий продолжил «экскурсию», знакомя их с ближайшими окрестностями. Пахло антоновкой из сохранившихся деревенских садов, но этот аромат перебивался стойким запахом кедров, сосен и лиственниц, которые здесь были повсюду. Местный климат был «посвежее», чем в Чувашии: в начале осени вечером без пиджака на улицу не выйдешь. Днем, конечно, было относительно тепло, и ярко, по-сибирски, светило солнце.
На следующий день «новобранцев», как здесь называли вновь прибывших, повезли на деревообрабатывающий комбинат (или просто древокомбинат в отличие от химкомбината) — место их будущей работы. Двоих ребят, правда, опредилили в помощники к местному художнику-оформителю — сколачивать транспоранты для домов («Сделаем решающий год пятилетки годом ударного труда!», «Товарищи! Самоотверженным трудом покажем…» и т.п.), а также декорации для спектаклей в местном ДК. Позже их перекинули на внутреннюю отделку служебных помещений комбината, и они, одними из первых в городе, стали обшивать помещения декоративно обожженной сосновой доской. Потом эта оформительская практика широко распространится по всему городу, благо материала было «выше крыши» — полный лес, да и на красках, лаках и обоях существенная экономия выходила. Впоследствии даже некоторые горожане стали отделывать свои квартиры «обожженкой», также обходясь без обоев и  покраски.
Что касается остальных выпускников-марпосадцев, то на древокомбинате они стали заниматься привычным для себя трудом: делали окна, наличники, двери с коробами, половую доску, уличные столы и скамейки, оборудование для детских площадок, реже бытовки, сборные дачные домики и вагоны. Лишь изредка приходили заказы на мебель, да и то, больше для того, чтобы краснодеревщики не утратили полученные во время учебы навыки.
Арефий познакомил Анатолия с начальством и коллегами по оконному участку, на который и определили часть «новобранцев». Вскоре наши друзья, работая в паре, вышли на очень хорошие показатели и стали перевыполнять план по окнам. Однажды зам. начальника цеха майор Маркелов, совершая ежедневный обход своих владений, подошел к марпосадцам и, удовлетворенно рассматривая свежесклеенные, ровненькие оконные рамы,  сказал:
— Максимов — кандидат на премию. Арефий, если вместе перевыполните план на 20 процентов, ты тоже премию получишь.
Вскоре план был перевыполнен на 25 процентов.
Анатолий удачно влился в коллектив и уже через два месяца, с разрешения начальника участка Сергея Сергеича, они вместе с Арефием нашли подработку, взявшись делать для полковников, вернее, для их жен, мебель под старину — пуфики, трильяжи, зеркала в резных рамах, столики одноногие и пятиногие и т.д. От начцеха было поставлено одно условие: основной план по окнам выполнять (лучше с небольшим опережением), по линии подработки крупных заказов (резные шкафы, буфеты, кровати, мебельные наборы) не брать. Правда, ввиду загруженности, мебель им удавалось собирать не так часто, как хотелось бы.



Стеклорез

Пытливый ум Максимова не мог остановиться на достигнутом, и когда начальство предложило ему освоить стекольное дело (чтобы не «дёргать» каждый раз бригаду стекольщиков «со стороны»), он за короткое время достиг настоящего мастерства и в этом деле. Особенно эти навыки пригодились, когда в закрытом городе начали строить суперсовременные здания с фасадами из металлических рам и огромных «витринных» стекол (т.н. «стекольный бум»), порой доходящих до шести метров в высоту. Их нужно было обрабатывать и вставлять, что предполагало свои хитрости и тонкие подходы.
Со временем в Томске-7 уже не было лучшего стеклореза, чем Максимов. В городе только ему разрешали резать стекла толщиной в палец, при резке которых ошибаться было нельзя, лишком они были дорогие. А у Максимова рука была точная, поскольку он не курил, не пил, много работал и занимался спортом. Тогда он о стекле узнал всё. Откроет, бывало, деревянный ящик со стеклом, смахнёт предохранительную стружку и сразу видит брак: стекло начинает менять цвета под разным углом зрения — это или недожиг или пережиг. Такой ящик Максимов забраковывал сходу, и никто не мог его заставить работать с этим браком. Обычно он говорил: «Везите обратно, здесь и половины хорошего стекла не будет». Такое стекло и впрямь лопалось или распалось под резаком, и толку от него не было.
И поскольку Анатолий был человеком средней комплекции и веса, это очень помогло ему, когда нужно было резать те самые шестиметровые стёкла. Дело в том, что их нельзя было разрезать иначе, нежели держа резчика за ноги в подвешенном состоянии и «водя» им по стеклу как живым «резаком». Соответственно, в руке у него был стеклорез.
Позже, будучи мастером на стройке, Максимов не только не оставил стеклорезания, но и от простой работы не отказывался, и сам за смену вырезал отверстия под замки на десяток дверей, а после ставил эти двери на место. Работа тонкая, деликатная, не каждому плотнику такое можно поручить. Даже «пропеллерные» двери наш мастер ловко исправлял при помощи распорок-клиньев. Практически за ночь дверь выравнивалась.



Техникум

От общежития до комбината шли пешком полтора километра. Обещанные 100-120 рублей в месяц платили, но этих денег (даже с подработкой) не очень хватало, потому что молодому человеку надо было и приодеться, и иметь в кармане какое-то количество «дензнаков».
Внизу общежития, где они жили, находилась столовка, коих в городе было много. Анатолий на 30 копеек вполне наедался. В меню этой столовой числились сосиски, мясо, гуляш, рис, картошка. Кефир был густой как сметана. Всегда можно было купить тушенку.
Рядом с общежитием было кладбище и строительный техникум. Арефий как-то предложил:
—  А что если нам поступить учиться? Станем строителями.
 И осенью того же 1966-го года они, вместе с Радиком Ивановым (с ним Анатолий весьма сдружился), на удивление легко поступили на вечернее отделение техникума (Петя Семенов на этот раз «воздержался»). Всяческая учеба в городе поощрялась. Им сразу сказали: «Практики здесь у вас, ребята, будет — хоть завались. Весь город — сплошная стройка». Знания и опыт им предавались «со знаком качества», среди преподавателей было несколько военных строителей и, помимо основного предмета — ПГС, их (в теории) учили ставить радиовышки, строить небольшие мосты и переправы, ангары, шахты для спецвооружения, бункеры и диспетчерские башни.
В свободное время, которого было не так много, Арефий Воробьев продолжал лыжные тренировки, а Анатолий ходил в боксерский клуб, совершенствуя свое мастерство. За несколько дней до нового года, выиграв несколько показательных боёв, он получил «первый юношеский» по боксу.
Дни побежали за днями, работа спорилась, производственный авторитет Максимова рос. Как, впрочем, и зарплата. К зиме ему официально предложили быть помощником Сергеича, и он согласился  с оговоркой: «Я сам не люблю халтурить и другим не позволю. Согласны на это?» Начальство согласилось, и в трудовой была сделана соответствующая запись. Теперь замначучастка Максимов время от времени стал заменять Сергеича, отлучавшегося по делам «на зону» — туда, где располагался химический комбинат с «опасным» производством. Там Сергей Сергеич руководил несколькими бригадами заключенных, заготавливавших лесоматериалы и ставивших строительные леса на строящихся секретных объектах. Начинали с похода в лес, там валили десятка три сосен, обрабатывали на месте и готовили для погрузки на лесовозы. Дальше уже на лесопилке распускали на доски. Часть леса в виде брусьев переправляли на древокомбинат. Впервые «настоящих» зеков Анатолий увидел как раз у себя в цехе, те были в спецодежде, при конвойных — всё как полагается. И за время смены придумывали всевозможные выкрутасы, чтобы насобирать или «наменять» как можно больше папирос у столяров. Меняли, в основном, на безобидные поделки — деревянные фигурки животных, мини-шахматы и шашки, оловянных солдатиков, изготовленных так филигранно, что у каждого из них было свое, неповторимое, выражение лица.
С зимы Анатолий и сам стал время от времени «просачиваться» на «зону», в основном, ставили оконные рамы в новых цехах. Потом у него появилась своя бригада и «зона» сделалась основным местом его работы. Но об этом позже.



Дионисий

Среди его новых знакомых по цеху был Денис (сам он просил называть себя Дионисием), тоже столяр.  Он говорил, что думал и ничего не боялся, чем сильно отличался от других. Мог и начальству «в глаза» высказаться, если оно обижало подчиненных, например, «придерживало» заработанные деньги.  Все это Анатолию сильно импонировало, сам был такой. Порой Денис собирал вокруг себя целый «цехсовет» слушающих. Не совсем понятно, почему Дионисий оказался в Томске, а сам он об этом особо не распространялся. Но наверняка была какая-то причина.
— Вот, существовала Царская Россия, — начинал он в перерыве свое очередное «правдорубие», вернее, рассуждение здравомыслящего человека о жизни, истории, народе. — Говорят, тогда люди жили плохо, но это враньё. Работящие люди жили хорошо. При НЭПе тоже можно было прилично подзаработать, и не только жуликам. А сейчас многие ноют, мол, всё, время такое, что не заработаешь, перекрыли кислород. Но я так не считаю. Оторви свою пятую точку от горизонта, перестань ныть, поищи возможности честного заработка и приложи труд. Будут у тебя и деньги, и уважение, и удовлетворение от жизни. Да и другим своими трудами добро принесёшь. Разве плохо, если кто-то после завода обувь дома шьет или радиоприемники чинит? Кому от этого плохо? Только завистникам. Так не завидуйте — разгружайте вагоны, идите в кедровник за шишками, выращивайте лук и чеснок на продажу, шейте брюки — и вам тоже откроется, что значит быть самостоятельным человеком. А некоторым такой труд поможет обрести потерянное человеческое достоинство, особенно, если найдешь в себе силы что-то продавать за полцены, а что-то и вовсе даром отдавать. То, что останется — этого тебе вполне будет хватать, не обеднеешь, проверено. Это же мирная жизнь, никто не просит тебя отдать своё здоровье, но лишь малую часть твоего труда. Вот на войне люди каждый день были готовы отдать не то что здоровье, но жизнь свою за Родину, «за други своя».
Во многом Толик соглашался с Дионисием, любил слушать его и помогал, когда было нужно что-то перетащить по цеху. Дионисий не только говорил, но и делал. Мог, например, целую смену безплатно отработать в фонд голодающих Африки. Между двумя цеховиками завязывалась настоящая дружба.
И вдруг (дело было в январе 67-го) Дионисий вместе с Анатолием пропали.
— «Доразговаривались», — проходя мимо группки отдыхающих «марпосадских» и указывая на два пустующих рабочих места, бросил Андрюха-плотник с соседнего участка. Те опустили глаза. Все недоумевали, куда делись Дионисий с Толиком. Сбежали? Изолированы? Или их «упекли» за прямоту и смелость рассуждений? И ведь не спросишь ни у кого, такие вопросы здесь не любили, особенно начальники. В ходу у местных была известная поговорка: «Меньше знаешь — крепче спишь».
Дня через два им сообщили, что Денис Ипатьев «поймал» полугодовую дозу, отправлен в Новосибирск на обследование, но дело, скорее всего,  «швах», потому что уже в самолете с него клочьями волосы стали отваливаться. С Максимовым, вроде бы, всё в порядке, и он скоро выйдет на работу.
— Будьте осторожны, ребята, — резюмировал комсорг цеха, — не забывайте о мерах безопасности, не стесняйтесь лишний раз «помериться» и помыться, если есть хоть малейшие подозрения.
Народ задумался: «Вообще-то, на Дениса это было не похоже. Всегда такой внимательный, как он мог схватить дозу по неосторожности? Подождем Толика, что он скажет».
На третий день появился Анатолий — бледный, сосредоточенный, неразговорчивый. Строгал, пилил, фрезеровал, но к своим «замовским» обязанностям приступать не спешил, больше молчал и всё как бы прислушивался к себе. Ребята сразу поняли, что к нему лучше не подходить с «расспросами», всё равно ничего не скажет, наверняка прошел «проработку» в спецотделе на предмет того, о чем ему можно говорить, а о чем — нет. А слово «нет» в этих краях было не строгим, а строжайшим.
Лишь годом позже некоторые из его друзей узнали (не от него, да и то, почти случайно), что Дионисий вместе с Анатолием в те дни ходили на производственную «зону», чтобы поменять окна в сверхсекретном цехе. Эти окна были не внешние, а внутренние, с утолщенными рамами и стеклами, с несколькими изолирующими слоями. Фактически, стеклопакеты. Эти окна вставлялись в стены, ограждающие «чистое производство» от остального цеха. За нашими «оконщиками» присматривали двое конвойных — туда не ходи, сюда не смотри, ни с кем не говори.
 И вот, в один из моментов, когда Дионисий, стоя на стремянке, принимал от Анатолия очередную раму, то сперва услышал, а затем и увидел в глубине внутреннего «чистого» цеха что-то страшное. Похоже, человека затягивало в какое-то медленно вращающееся железное колесо с цепью, напоминающее «расчехленный» редуктор или ротор, крутящийся в торце целого железного массива с непонятным оборудованием. Это был молодой зек, его «тащило» за рукав фуфайки, он истошно орал сквозь защитную маску. Для принятия решения были доли секунды, так причудливо растянувшиеся в этот момент в сознании Ипатьева. Дионисий, как на турнике, подтянулся в оконный проем. Выпавшая из рук рама с грохотом рухнула рядом с опешившим Толиком и конвойными, один из которых только и успел грубо крикнуть: «Стой, ****, куда полез? Запрещено!»
Но Дионисий уже бежал опрометью по цеху, на бегу поправляя съехавший халат (зацепился, когда лез в пустое окно). Кричащий человек становился и больше, и меньше одновременно. Больше, потому что Денис приближался, меньше — потому что несчастного затягивало все глубже и глубже.
Анатолий успел влезть на стремянку и каких-то пару секунд видел бегущего к железной махине друга.
Потом его грубо стащил вниз охранник, и в этот момент кто-то вырубил свет. Конвейер изменил своё гудение и «запел» финальную «песню». Но в полумраке Дионисию было видно, что человека по инерции продолжает «уволакивать» вглубь железного монстра. Он уже не вопил, а как-то визгливо всхлипывал. Наверное, перестал надеяться и позволил себе страшный «предсмертный отдых». И в этот момент кто-то с силой рванул его «на выход». Потом еще и еще раз. Это был рысью подскочивший Дионисий. Зек, почувствовав, что отделен от конвейера, тут же потерял сознание…
… — Включите свет! — уже в третий раз кричал, что есть мочи, Ипатьев, держа на руках обмякшее тело. Нога скользила по полу. Дионисий понимал, что это кровь и что сейчас свет-то, конечно, врубят, а захочется ли ему смотреть на то, что он неизбежно должен увидеть? «Да причем здесь это? — отогнал он дурацкую мысль, — лишь бы человек был жив». Странно, но ротор по инерции продолжал свое медленное жуткое вращение. Видать, был очень тяжёл.
Свет врубили. Пожалеем ваши нервы и не будем описывать страшную картину, которая открылась Дионисию, подбежавшим конвойным и еще нескольким ошарашенным местным работникам. Скажем лишь, что треть руки этого бедолаги осталась в машине, остальная, вплоть до плеча, была сильно повреждена. Еще какая-то секунда и зеку рубануло бы по шее.
Дионисия больше всего удивило, что никто к ним не подходит.
— Вы чего, как вкопанные, стоите? — обвел он их округлившимися глазами. — Жгуты, бинты тащите! Кто умеет делать искусственное дыхание?   
Люди, хотя и видели, что Дионисий из последних сил пытается зажимать основную рану заключенного рукой, продолжали стоять и молчать… Холодок пробежал по спине Ипатьева. Почувствовал, что что-то не то. Стал оглядываться.
— Не может быть… — простонал он. Вокруг конвейера с этим злосчастным ротором по полу была обведена желто-красная полоса, которая означала одно: осторожно, радиация! Ну и знаки соответвующие кругом… Он-то в темноте не увидел. Хотел крикнуть: «Киньте кто-нибудь дозиметр!», но устыдился, вновь почувствовав тяжесть полуживого человека на своих руках, истекающего кровью. 
Кто-то подбросил ему упаковку бинта. Руки не слушались, еле-еле сорвал защитную пергаментную бумажку, потом понял, что этим смешным бинтиком ничего не изменишь, тут надо кровь останавливать, жгуты нужны.
— Дайте же жгут! — прокричал он, и неожиданно для себя самого, зарыдал. Рыдал и зачем-то гладил окровавленную фуфайку бедолаги зека, словно это был младенец, уснувший у него на руках.
Подошли двое в зеленых химзащитных костюмах. Привычным движением разрезали фуфайку, перетянули жгутом то, что осталось от руки, полили спецсоставом, прижали стерильную тряпку к культе, стали бинтовать в четыре руки, не говоря ни слова. Потом один из них поднес к носу пострадавшего вату с нашатырем, секунды через три тот зашевелился и медленно открыл глаза.
— Жить будет, — довольным голосом сказал медик.
Развернули носилки, положили пострадавшего, стали ждать помощников, которые были уже на подходе.
Медик повернулся к Ипатьеву:
— Сам-то цел?
— Цел.
— Дозу, брат, схватил…
— Теперь знаю…
Медик наклонился к нему. Дионисий увидел за стеклом защитной маски его глаза — чистые, светлые. Тот очень тихо сказал в респиратор:
— А то, что ты герой — тоже знаешь? Еще бы пара секунд и парню — хана. Насчет дозы не переживай, я майор и лично буду ходатайствовать о тебе перед начальством, чтобы тебя в лучшую клинику определили.
— Спасибо, — устало сказал Дионисий. Ему почему-то захотелось спать. Хотел потереть глаза.
— Постой-ка, — майор жестом остановил его, — старайся не касаться руками лица. Давай помогу тебе снять халат. Оставишь его здесь. Вот, возьми, — и он протянул Ипатьеву две «хэбэшных» салфетки, обильно смоченных дезинфицирующим раствором:
— Протри хорошенечко руки.
Тот протёр. Майор приблизил к его рукам дозиметр, покачал головой:
— На-ко, еще протри.
Только после третьего раза медик удовлетворенно кивнул, померял Ипатьеву плечо, голову, снова плечо.
— Срочно в душ, и мыла не жалеть! — сказал он бодро. И уже на ходу:
— Три раза подряд с мылом, один раз спецраствором, потом — на замер!
И поприветствовал его на прощанье поднятой ладонью в перчатке из «дубовой» резины…
 За други своя…



Из столяров в строители

От основного Томска наш закрытый городок был часах в двух езды на автобусе. И в отличие от областного центра, обеспечение Томска-7 было на целую голову выше: сюда непрерывно шли составы с продовольствием, техникой, спецоборудованием, цементом и другими стройматериалами, одеждой и т.д. Это продолжалось до тех пор, пока не были введены на полную мощь свои местные предприятия стройматериалов и аграрного сектора. Для временного размещения постоянно прибывающих работников разных сфер, в городе было построено пять мужских и одно женское общежитие. А тем, кто заключал длительные договора или создавал семью, давали квартиры в строящихся домах. Тем не менее, доля вольнонаемных жителей составляла около 10-ти процентов, 70 процентов приходилось на заключенных, а 20 — на военных и охрану.
 Заключенные жили отдельно, в той части города, в которой находились спецучереждения и секретные предприятия. Всё вместе это называлось «зона». Охранники  с собаками привозили зеков по 200-300 человек на древокомбинат и на другие объекты, находящиеся в «гражданской» части Томска-7, а в конце дня увозили. В основном, они работали в «зоне».
Как мы уже говорили, начиная с зимы 1967-го, Анатолий тоже трудился там на одном из заводов при химкомбинате. Потихоньку под его началом, с одобрения руководства, стала собираться его «команда». В нее входили не только столяры, но и плотники, стекольщики, каменщики, штукатуры, экскаваторщики, водители-крановщики и чернорабочие. Иногда им давали несколько заключенных в помощь. Постепенно эта бригада столяров, оконщиков и отделочников превращалась в полноценную строительную бригаду,  которую всё чаще просили выполнить работы за периметром теплого цеха, внутри очередной стройплощадки, огороженной символическим забором, с очередной недостроенной коробкой, заваленной чуть ли не под второй этаж снегом. Анатолий брался за такие задания со всей отдачей, желая применить те знания, которые преподавались им в строительном техникуме.
Официально он числился уже помощником мастера, потом и сам вскоре стал мастером. Единственным минусом было то, что платили им по-прежнему, как столярам, не смотря на сильно изменившиеся условия работы. Но Толик продолжал трудиться с энтузиазмом, потому что ему очень нравилось это новое направление его деятельности. Не укрылся он от внимания и строительного начальства, которое, ближе к концу весны, стало настойчиво приглашать перейти в их ведомство, чтобы заниматься полноценным строительством: от инженерных изысканий и котлована до крыши и внутренней отделки. Зарплату, как бригадиру, обещали поднять вдвое.
— Но без своих ребят я не пойду, — поставил условие Анатолий.
Начальство, после недолгого обсуждения, согласилось, но свою оговорку тоже вставило:
— С тобой еще будут работать заключенные и солдаты-стройбатовцы, их будет столько, сколько мы определим. Командуешь ими ты, но подчиняешься прорабу и начальнику строительства.
Сдав экзамены за первый курс техникума, Анатолий Максимов перешел на стройку бригадиром, все формальные согласования и перевод взяло на себя новое начальство. Вот только из бригады его меньше половины сотрудников согласились уйти с ним. Всё-таки не всем охота, даже за хорошую зарплату, замерзать посреди Сибири зимой и кормить мошку летом. «Под крышей цеха твоего» как-то комфортнее будет. К тому же двое членов команды и вовсе ударились в бега (такое иногда здесь случалось). С оставшейся «гвардией» и посланными в подкрепление солдатами и зеками бригадир Максимов строил дома, школы, заводские корпуса, начиная, конечно же, с самых простейших проектов. Подчас из своего вагончика, проглатывая на ходу чай, в накинутом на могучие плечи тулупе, выбегал начстроительства Михайлов, и, указывая перстом на очередную ошибку (например, при зимней заливке фундамента), говорил: «Максимов, это что за сыр-бор-малина? Кто так льет?»
— А как надо, товарищ Михайлов? — искренне желая знать верный ответ,  спрашивал Анатолий.
И начстроительства кратко, без раздражения, видя удивительное стремление Максимова к работе и небоязнь учиться, усваивая каждое слово, объяснял «как надо». И сам, в свою очередь, искренне радовался, видя то, как юный бригадир всё начинает делать правильно, при этом щадя людей и технику. Однажды спросил:
— Максимов, вот ты не шибко знаешь о бетоне, и это понятно, поскольку человек ты сельский. Но объясни мне, непонятливому, откуда ты так хорошо, прям до тонкостей, разбираешься в кирпиче и глине?
Анатолий, избегая длинного разговора, ответил односложно:
— По глине — дед-гончар научил. О кирпиче узнал на маминой работе.
— А где твоя мать работает?
— На кирпичном заводе.
— А-а-а, — протянул Михайлов, — тогда всё, вопросов не имею.   
 Мастерство бригадира Максимова понемногу росло, вырастала и сложность возводимых объектов. Его команда была на хорошем счету, даже зекам его похвальные характеристики писали, благодаря чему можно было уменьшить срок. В техникуме к студенту-практику относились с пониманием, по мелочам не «гоняли». Но по таким предметам, как «организация строительства» и «расчет сметы» спрашивали «от и до», поскольку сейчас сие было ему жизненно необходимо.



Они тоже люди

Порядки на объекте царили строгие. Если потерял инструмент или спецовку — вычитывают из зарплаты. У каждого специалиста был свой чемодан с инструментом. Но труднее всего было привыкнуть к «понятиям» и обычаям, по которым жили заключенные. С «политическими» еще можно договориться, а вот «уголовные» всегда настаивали на своем. Не пойдешь им навстречу, столкнешься со всевозможными «сюрпризами» — от талантливо преподнесенного саботажа до весьма изобретательных способов мести.
Учиться договариваться с уголовными Анатолий начал еще на древокомбинате, потом продолжил вовремя первых поездок «на зону». К концу своего первого бригадирства он уже точно знал, о чем никогда не надо просить зека и каких слов и тем в общении лучше избегать. С зеками, которых к нему направили во второе бригадирство, он уже умел находить общий язык, и мог сразу поставить себя так, что и задания заключенными выполнялись, и его самого никто из них не трогал. В этом смысле существовала целая система с бонусами и подарками в виде папирос, консервов, теплых носков и т.д. Также не нужно было никого заставлять работать, особенно, если заключенный чувствовал себя плохо и сам просил его «не дергать». В этом случае самым разумным было отправить его отлежаться в каптерку, при этом Анатолий собственноручно писал освобождение от работы и в конце неизменно добавлял: «Под мою личную ответственность», — и роспись.
Да, зеки представляли из себя особую вселенную: руки в наколках, взгляд пристальный, смех с хрипотцой, неведомые слова, непонятные шуточки… Но это были такие же, как и все, люди. И чем больше бригадир присматривался к своим новым подчиненным, тем больше убеждался, что сидят у нас не только воры, но и вполне честные люди. Те, кто не может откупиться. А воры, жулики и бандиты часто «гуляют» на свободе, ибо при деньгах. Через его бригаду прошли бухгалтера, которым организовали недостачу. Инженеры, которым подсунули не ту бумажку на подпись или наказали за просчёты предшественников (упал мост, и всё тут). Был колхозник, утащивший мешок зерна полуголодным детям (от коровы отказался из-за налога), а еще комбайнер, который привез домой солому с колхозного поля. Был даже академик, Семен Семенович, который выдвинул «не ту» историческую теорию…
Часть зеков сидела за несогласие с режимом, антисоветскую деятельность. Например, попадались противники хрущевских реформ, распространявшие наивные антиправительственные листовки и на этом «погоревшии». Были там и другие бывшие «химики», также «политические», ещё «заставшие» 58-ю статью УК. Эту статью отменили в 1961-м, но зато появились 70-я и 190-я статьи нового УК, также подразумевающие антисоветскую агитацию и пропаганду. По этим статьям «мотали» свой «химический» срок все остальные политические. Позже некоторых из знакомых Анатолию «химиков» (Гришку, Кольку, Ваньку), он искал по тем адресам, которые они дали, и отовсюду получил ответ, что из Сибири они не вернулись.
 К зекам на стройке приходилось проявлять снисхождение еще и потому, что жилось им, в общем-то, несладко. Если на вечерней поверке кого-то из них не досчитывались, то всех строителей выгоняли на улицу и рыскали по помещениям с собаками. Вот так и стояли вольные и невольные на ветру и в снег, и в дождь, и в мороз, стояли, пока не найдут. Вольные знали, что дадут «отбой» и их отпустят в привычное уютное тепло жилищ. А зекам еще «пилить» до лагеря незнамо сколько.  Иногда «исчезнувших» и не находили. Стройплощадка порой занимала по 3-4 гектара, ходили истории, что там и в бетон могли залить, и закопать.
 На территории самого лагеря через каждые 25 метров стояли пулеметные вышки, выезжающих водителей очень тщательно проверяли, насквозь протыкая специальными штырями кузова с песком, опилками, щебнем (в лагере были кое-какие производства). Охранники жили в казармах, при которых работали не только обычные столовки, о которых нами уже говорилось, но и платные буфеты.



Высокий визит
 
Лето и осень 67-го и бо;льшую часть зимы 68-го Анатолий безвылазно провел на объектах, набираясь безценного опыта. Строительными и прочими подразделениями города командывал генерал-полковник N-ский (так и говорили — «Энский»), но Толик этого генерала никогда не видел, общался с ним через прорабов. А тут слух: к нам высо-о-кое начальство из Москвы едет. Энский передал для подчиненных устное распоряжение: «Показуху не делаем, но всем бдеть на предмет провокаций, особенно со стороны «осу;жденнных». И да, проверить все крыши на опасность снегообрушения». Опасность — мягко сказано. Когда с крыши летит целая плита уплотненного за пару месяцев снега  — это страшно. Так что фраза из народного фильма «Снег башка попадёт…» на деле оказывалась вовсе не смешной, такие происшествия в городе, увы, были. До смертей, вроде, не доходило, но угроза серьезных увечий случалась не раз.
…Делегация приближалась к территории строящегося объекта. Вот показалась красивая пыжиковая шапка над скромным полувоенным пальто. Это и было высокое начальство в лице замминистра одного из профильных министерств СССР (фамилию чиновника указывать не будем). Было видно, что шапка местная, теплющая, презентованная гостю сердобольными сибиряками вместо привычного для Москвы каракулевого «пирожка». Максимов, по своему обыкновению, хотел посмотреть «пыжиковой шапке» в лицо, но не стал, поскольку, исходя из местных обычаев, напоминающих церемонии китайского двора, разглядывать начальство особо не приветствовалось. Важный московский чин отделился от сопровождающих (был ли среди них генерал-полковник N-ский – непонятно, Максимов стоял относительно далеко и погон не видел), подозвал Толика к себе и тихонько спросил:
— Любезный, а где тут у вас уборная?
 Анатолий, по-прежнему не поднимая глаз, сказал:
— Товарищ замминистра, не переживайте, в вагончике начстроительства есть теплый клозет со всеми удобствами.
Чиновник улыбнулся:
— Спасибо, родной. Ты здесь при какой должности?
— Бригадир, — скромно ответил Максимов.
— Бригадир? — лицо именитого москвича вмиг стало удивленно-серьезным. — Такой молодой и уже бригадир… Значит, достоин?
— Стараемся работать, товарищ замминистра, — всё также скромно сказал наш юный строитель.
— Называй меня Иван Иванычем, — как-то по-отцовски произнес этот важный человек. Анатолий в этот раз посмотрел на него и увидел действительно добрые глубокие глаза за слегка заиндевевшими от мороза стеклами очков.
 — Сам откуда будешь? — продолжил гость.
— Из Канашского района.
— А, Чувашия? — лицо чиновника опять разгладилось от легкой улыбки. — Хорошие у меня воспоминания о тех краях, бывал там. Вот что, парень ты, вижу, толковый, приходи к трём часам во Дворец культуры, там будет приём, стол накроют. Хочу поспрашивать у тебя о местных делах, как тут и что. Понимаешь, твои начальники могут мне кое-что недоговаривать, а мне, в самых простых словах, нужна правдивая информация о состоянии местного строительства, о возможности использования труда осужденных на таких ответственных объектах, об опыте взаимодействия осужденных и гражданских лиц на стройплощадке, насколько всё это эффективно. В Москве сейчас решают, нужно ли изменить эту систему или оставить всё, как есть. Информация с мест может быть очень полезна. Придешь?
— Постараюсь, Иван Иванович.
— Если что, скажи, что я позвал. Тебя-то самого как зовут?
— Анатолий.
— Ну что же, Анатолий, буду ждать, приходи. Не прощаемся.
 Замминистра вновь присоединился к своей «свите», и они все вместе подошли к вагончику, где их должны были ознакомить с деталями проекта строящегося объекта. Михайлов открыл для них дверь и стал запускать вперед, давая короткие пояснения (там вешалка, тут уборная, а здесь «подносик» для замерзших). Перед тем, как зайти самому, механически оглянулся. Потом резко развернулся «на сто восемьдесят» и уставился на крышу четырехэтажного здания (будущего административного корпуса), пристроенного к основному объекту.   По краю его крыши виднелась толстая кромка «задубевшего» снега. Видимо, рабочие с утра край-то подчистили, но за последние несколько часов основной массив снега снова сполз и опасно нависал как раз над входом в это здание. Делегацию можно было в него и не водить, но, вот беда, дорожка к основному объекту была прочищена как раз вдоль этого здания.
— Максимов, — начстроительства повернулся к Анатолию и показал рукой наверх, — посмотри туда. Ты видишь это?
Анатолий посмотрел в указанном направлении и увидел этот опасный снеговой выступ.
— Бери двоих помощников, — продолжал Михайлов, — лопаты в зубы, и дуйте на крышу! Пока мы тут будем шаманить над проектом — чтобы снега не было! И внизу потом всё приведите в порядок, дорожка должна быть чистой.
Через две минуты Анатолий с рабочими уже сбрасывали вниз огромные куски снежного «пирога». Бригадир трудился с редкой самоотдачей, ведь всё нужно было сделать быстро. В это время даже солнышко выглянуло из-за плотных февральских туч.
И вдруг земля перевернулась, он увидел небо, потом снова снежную землю, и вновь небо.
Быстро сообразил, что сорвался и падает. Судорожно попытался за что-нибудь зацепиться, но не за что было. Он и крикнуть-то толком не успел, только прошептал: «Господи…»
Потом — шмяк, удар. И тишина. Упал в почти двухметровый сугроб, боком вошёл. Сознание не потерял, лишь дыхание сбилось на полминуты. Сам вытащил голову из снеговой толщи, попробовал пошевелить руками-ногами. Ощутил резкую боль в ноге, руке и правом ребре. Ребро болело больше всего. С края крыши свесились две головы с испуганными лицами. Одна из них крикнула:
— Жив, бригадир?!
— Тише вы, — простонал Анатолий, — жив, вроде.
Через полчаса он уже лежал на операционном столе. Местный наркоз только что подействовал, и хирург, подставляя своей помощнице руки для перчаток, бодро сказал:
— Ничего страшного, товарищ Максимов. Рёбрышко поставим на место, будет как новое. Руки-ноги почти в норме, открытых переломов нет. Месячишко гипс поносишь, и всё будет хорошо. Внутренние органы все на месте. Главное — шея цела и позвоночник не затронут.
Смазал перчатки спецраствором, посмотрел на часы, что-то тихо сказал операционной сестре. Потом снова повернулся к Анатолию:
— Четвертый этаж, брат… Как ты цел остался — не пойму. Наверное, Бог спас.
Иван Иваныч на приеме искал глазами Максимова и не мог отыскать. Он сожалел, что молодой бригадир, который наверняка многое знает о том, как эффективно организовать труд заключенных, не пришел. Наверное, нашлись какие-то неотложные дела, стройка — она такая.
Конечно же, высокому гостю из Москвы про Максимова никто ничего не сказал.



Больница

Почти весь март 1968-го Анатолий пролежал в больнице. Хотелось движения, впечатлений, жизни, но подняться первое время он не мог, поскольку ребро при любой попытке встать так «схватывало», что слезы наворачивались на глаза от боли.
Пока лежал — много читал, размышлял. Вновь, как и несколько лет назад, погрузился в необыкновенную книгу о необыкновенном летчике Маресьеве, поражаясь силе его духа и терпению. Также штудировал и спецлитературу по учебе. Особенно его интересовали новые виды бетонов с полусекретными в ту пору пластификаторами, которые можно было смело применять при зимнем строительстве (и это вовсю использовалось в Томске-7-Северске, из-за чего город рос с удвоенной быстротой). После довольно длительного перерыва стали писаться стихи. А еще «катал» письма домой, чуть длиннее обычного, за «имением» времени. Конечно же, там не было ни слова о полете с крыши и его последствиях. И друзей в первый же день попросил не писать об этом своим, чтобы не пришла эта огорчительная новость по «сельскому телеграфу» к его родным. 
Его часто навещали Арефий, Петя, Радик и новые друзья из бригады, делились новостями по учебе и работе. Вместе им было весело и порой даже очень — юморили, дурачились, обсуждали планы. Приходил как-то и Сергей Сергеевич с прошлой работы. Анатолий спросил его, не слышно ли чего о Дионисии. Тот неопределенно пожал плечами: «Говорят, лечится где-то в Москве, но точно не могу сказать…»
Захаживал и Михайлов, принес мандарины и хурму.
— Абхазские, — каким-то неожиданно подобревшим голосом прокомментировал он южные плоды, чьими-то стараниями дожившие до марта. Видимо, с этой республикой, протянувшейся вдоль Черного моря на пару сотен километров, его связывали какие-то приятные воспоминания. Да и Анатолий не мог не вспомнить о том, что в Абхазии после войны служил его отец.
Хирург, оперировавший Анатолия, на одном из обходов как-то сказал, что ребро пришлось ставить на место не стандартным способом, но так, «словно бы сгибают обратно разогнутую скрепку». Добавил, что первое время будет болеть, но потом нужно будет не пропустить момент, когда это вернувшееся на место ребро снова захочет «встать в строй», адаптироваться в систему организма. «Ты этот момент почувствуешь», — подмигивая ему, подытожил доктор.
И, действительно, в одну из тихих мартовских ночей ребро стало невыносимо чесаться, разбудив нашего героя. И тогда Анатолий, превозмогая всё еще остававшуюся боль, впервые за долгое время сам прошел на костылях (участливо принесенных когда-то друзьями) от палаты до залитого лунным светом холла. Загипсованная нога шаркала по паркетному полу. Цветы в горшках и лечебные плакаты на стенах были немыми свидетелями этого первого вставания, первого движения к победе над болью.
С непривычки устал, хотел сесть в кресло под фикусами, но гипс предательски мешал осуществить данную затею. Кое-как «дошкандыбал» до своей койки, плюхнулся на нее, тяжело дыша и стискивая зубы от боли. Соседи мирно спали.
Не каждый захотел бы повторить подобный опыт на следующую ночь, но Анатолий был боец, и, вторично превозмогая боль, пока все спали, сам дошел до туалета. С этих пор стал подниматься с постели по пять-шесть раз на дню и «гулять», причем, с каждым разом, всё дольше и дольше. И уже  ко второй неделе этих очистительных упражнений боль, в основном, ушла.



Песнетерапия

Вместе с юным бригадиром в палате лежали еще двое: один был геолог с травмой ноги, другой — фотограф с аппендицитом. С обоими было о чем поговорить. Анатолий узнал много нового и о тонкостях фотоискусства, и о всевозможных полезных ископаемых, которые до сих пор в огромных количествах находят в необыкновенно красивых местах нашей необъятной Родины.
Над каждой кроватью была своя радиоточка в виде аккуратной розетки, над которой на маленьком крючке висели простенькие радионаушники из черной пластмассы, как у радистов-подводников. Также небольшое радио с регулятором громкости висело на стене. За все больничное время Максимов переслушал массу новых и старых песен, тонны классической музыки от Баха до Прокофьева, а также немало талантливых радиопостановок любимых книг, чаще всего приключенческих. Иногда он снимал наушники и обращался к соседям, сосредоточенно играющим в шахматы:
— Ребят, врублю радио? Тут про нас песня, настроение здорово поднимает.
Те, не отрываясь от доски, кивали головами. Анатолий вставал, делал несколько шагов к стене, опираясь лишь на один костыль и стену, включал висевшее тут «настоящее» радио, и вскоре палата наполнялась жизнерадостными мелодиями и строчками песен:
«А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги».
— Да, действительно про нас, — оторвавшись от шахмат весело прокомментировал геолог.
 А радио пело дальше:
— Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…
— Не, не надо больше мороза, — раздумывая над ходом слона, пробурчал фотограф, — пора на весенние этюды выходить, газеты заказами забросали. А ты тут сидишь с каким-то аппендицитом и геологом в придачу…
Геолог оценил остроумие фотографа, но это ни сколько не помешало объявить шах любителю весенних этюдов.
Радио продолжало: «Пусть всегда будет солнце…»
— Вот, это другое дело, — оживился фотограф.
Потом была «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…», которую спели всей палатой от начала и до конца, вспоминая походы счастливого, не смотря ни на что, детства. Пели от души, даже дежурная сестра заглянула к ним в дверь, но, поняв, что у них сеанс позитивной терапии, ретировалась.
Последней в концерте звучала известная каждому песня о Родине, исполняемая, по какой-то неведомой причине (в русле дружбы между народами?), подающим надежды молодым то ли французским, то ли канадским певцом Жаном-Полем Нотье. Он пел красивым переливающимся голосом. Первый куплет был повторен им также и в конце:

То бьерозка, то рябьена,
Куст ракьеты над рьекой…

Сопалатники улыбнулись:
— Во, наяривает…
Анатолию это произношение тоже показалось довольно чудны;м. Он невольно повторил:
— Куст ракьеты над рьекой…
Потом еще и еще раз. Фраза словно бы не отпускала. Интересно, почему? Что в ней было такого?
Тогда же ему в голову пришла мысль: «А что, если на стройке включать хотя бы иногда эти песни через динамики на столбах? Настроение-то будет совсем другое, работать сразу захочется. Да и заключенным должно быть от этих песен веселее. Только для них нужно подбирать музыку повнимательнее, чтобы они по дому не затосковали сильно».
Честно говоря, он и сам уже соскучился не столько по дому, сколько по своим «бедным зекам», и вообще по ребятам из бригады. Работа на стройке без него, конечно, не остановилась, но темпы заметно упали. Временное руководство бригадой было доверено его помощнику Силину. Тот частенько после смены тоже приходил в больницу посоветоваться по некоторым неотложным вопросам по стройке. Максимов без усилий находил ответы, говорил, как бы он сам поступил в той или иной ситуации. Единственное, в чём он не мог помочь, так это в том, чтобы побудить заключенных к более активному труду, а по-простому — перестать бить баклуши. Поскольку для этого Силину нужно было бы стать для них таким же авторитетом, каким был Максимов. Силина зеки слушаться не хотели. Всё, что мог предложить ему Анатолий — «усилить систему поощрений»: чай, папиросы, консервы. В разумных пределах, разумеется.
После выписки из больницы, потребовалось еще какое-то время, чтобы оклематься окончательно, но вскоре всё стало возвращаться в привычное русло. Уже к маю, под его профессиональным руководством, бригада вышла на привычные темпы работы. Кстати, «песнетерапию» на стройплощадке применить ему разрешили, даже старый магнитофон с бабинами выделили. Заключенные, вроде, зашевелились, но эксперимент пришлось свернуть, когда неоднократно было замечено, что некоторые из них украдкой утирают слезы. А «зэ ка;» Лобода, по кличке «Серьезный», во время штукатурных работ, вдруг бросился рыдать и бить кулаками в гладкую влажную стену, да так, что не остановишь. Намял стену изрядно, потом переделывать пришлось.



О радиации и прочем

Как ни старались местные обитатели «соблюдать меры» и «не зевать», но «проколы», тем не менее, случались. У каждого был дозиметр (здесь обычно говорили «счетчик»), но порой доходило до того, что даже кровати в общежитии «звенели». После работы путь домой пролегал строго через душевую, где нужно было мыться со специальным раствором и хозмылом, но некоторые ребята, сильно уставая на «зоне», ленились по 3-4 раза возвращаться в душ. Максимов однажды целых пять раз «возвращался». Помоется, вроде бы, тщательно, потом встанет «под счетчик» — ан, звенит, то в области затылка, то колени, ведь ему приходилось ползать во время работы, а на полу пыль была с радиацией.
Тот, кто не мылся, как следует — быстро заражался и, как правило, заболевал чем-то серьёзным. Каждые полгода все работники «зоны» проходили тщательный медосмотр. При малейшем подозрении на лучевую болезнь или белокровие городские власти не ленились собирать комиссию,  приглашая лучших профессоров из Новосибирска и даже Москвы.
Бывало, что и в этом самом душе «ядерную» воду давали, но подобные вещи считались происшествием и принимались все меры «по недопущению».
Нательные кресты, равно как и что бы то ни было, на шее носить не разрешали. На робкие возражения марпосадских выпускников один из проверяющих в первый же день строго и громко сказал: «Радиация, не положено!» Тогда Анатолий зашил свой крестик в воротник, а в последний год своего пребывания в Томске-7 снова стал носить его на шее, почувствовав себя гораздо увереннее, чем впервые по прибытии.
Обед у работавших на предприятиях города был безплатный, но то ли радиационный фон действовал угнетающе, то ли эмоциональное напряжение сказывалось, только часов до трех есть особо не хотелось. Анатолий ходил обедать с некоторыми ребятами из своей бригады (столовку можно было выбрать), но чаще всего обед, даже самый вкусный и приготовленный от души, оставался недоеденным. Порой вместо обеда набирали в той же столовке шоколадок, булочек, печенья и чаёвничали на рабочем месте, аккурат перед окончанием короткой местной смены. Рабочий день здесь начинался в семь утра и длился до двух дня без перерыва. После двух работать было нельзя, так как набиралась радиация.
Надо сказать, в плане здоровья наборы в Томск-7 проходили довольно строгие, больных туда не брали. Ведь кому охота разболевшегося бедолагу через три месяца обратно отсылать, да еще с кучей справок. Даже стройбатовцев в этот закрытый город присылали крепких, отборных, да и не брали в то время в стройбат «хиляков».
Было ли опасно жить в Томске-7? Вероятность «схватить дозу» всегда оставалась, и, как мы уже знаем, такое случалось время от времени. Но почти каждый житель на этот вопрос мог бы ответить так: «Если ты будешь следить за собой, то и в «фонящем» городе, со светящимся по ночам воздухом, вполне можно жить и не тужить». Некоторые мужики в общежитии жили с момента начала строительства  Северска — и ничего. В конце концов, многие из них женились, тут же получали квартиры, рожали детей, «пускали корни». А если кому-то из неженатых надоедало жить в общаге, можно было через пару лет подать заявление на комнату, и, как правило, не отказывали. Таким образом, «закрепление на заданной территории» всячески поощрялось, население росло. Платили там тоже хорошо, да и обезпечение было «на уровне», к примеру, зимой всегда были яблоки, апельсины и лимоны. Мясом, рыбой, молочкой, кондитеркой местный народ обезпечивали по «кремлевским стандартам», как здесь шутили. Рестораны работали круглые сутки, можно было и ночью покушать (каши, салаты, гуляш, икра, птица, десерты), и с друзьями посидеть под выходные. В кино последний сеанс проводили в 11 вечера.
При этом город был полностью закрытым, за колючкой, действовала сложная система спецпропусков и допусков. В пределах этой огороженной территории были свои озера со «звенящими» утками, охота на которых была запрещена.
Да, интересный вопрос: а как всё-таки радиация попадала в воздух, воду и почву? Очень просто. Время от времени, в основном, по ночам, трубы «зоновских» предприятий выпускали что-то наподобие дыма желтоватого цвета. При большой концентрации он начинал светиться, приобретая необычную форму. Это зарево называли «лисий хвост», и видно его было отовсюду. Опытные горожане предпочитали не гулять в такие ночи, даже если воздух был наполнен ароматом сирени и весенне-летним пением птиц.
«За вредность» работающим горожанам давали ежедневную прибавку в 98 копеек, на которые можно было попить молока, густого какао-шоколада или купить отличного сливочного мороженного в кафешке — местного, подаваемого в больших чашах из нержавейки.
Надо отметить, что во время нахождения в «зоне» курить, а тем более принимать алкоголь было нельзя. Вне зоны давали особое, 30-градусное красное вино, как подводникам на атомных подлодках, помогающее преодолеть последствия радиации. По «табачке» исключение делали лишь для зеков, без перекуров те не могли нормально работать. Но, конечно же, до них доводили то, насколько зловредной может оказаться радиация в сочетании с никотином, проникающим в легкие. Анатолий к куреву так и не смог привыкнуть — как только возьмет сигарету в рот, почти сразу от табачного дыма начиналась тошнота, а иногда и рвотные позывы.
Летом в городе было довольно жарко, особенно днем. Хотелось искупаться, но в прудах не разрешалось, а в фонтаны лезть было как-то неприлично. В нескольких километрах от центра текла большая река, но к ней проход был только через КПП, а далеко не все имели возможность выхода. Была в городе пара бассейнов, однако, летом они особой популярностью не пользовались. Ввиду вышеперечисленного многие в жаркий день обходились прохладным душем, либо загорали «всухую» на берегах нескольких прудов, на воду которых можно было только смотреть. Ну, иногда и рыбку половить не возбранялось, но есть ее почти никто не решался (в отличие от местных котов). Но для любителей велопрогулок было одно существенное утешение, к которому Анатолий прибегал весьма часто. В выходной он с друзьями мог по полдня кататься на велике по городу, улицы были свободны.
 
А вот вечера здесь были совсем не летние. Да, днем ты мог спокойно ходить в легкой рубашке-«донбасске», но как только солнце садилось, воздух остывал довольно быстро, и без теплого пиджака, а то и плаща (многие носили его с собой как неотъемлемый атрибут), на улице делать было нечего. Некоторые от переохлаждения схватывали пневмонию и воспаление легких  и даже умирали. В сентябре могли и морозы стукнуть.
Места; кругом, конечно, были красивые — тайга, пихты, кедры — деревья высоченные, не как в средней полосе. В пределах города ягоды и грибы собирать было запрещено, но отдельные счастливцы (передовики труда или «старожилы», хорошо себя зарекомендовавшие) получали свой эксклюзивный «аусвайс» и могли на выходных поехать загород искупаться-порыбачить, сходить по грибы-ягоды (какая там росла малина!) или даже на охоту. Но особенно любили наведываться в кедровники за шишками — и интересно, и прибыльно, поскольку набранные шишки потом можно было сдать в заготконтору.



«Удерживатели»

Так получилось, что уже к середине 68-го больше половины друзей и знакомых  Анатолия разъехалось, включая Петю. Когда пролетал очередной год, и речь заходила о перезаключении договора, то каким-то непостижимым и полуфантастическим образом кадровикам и начальству (а собиралась целая комиссия) почти всегда удавалось «уговорить» молодых людей продлить договор на год-два. При этом на посулы гор золотых не скупились («зарплату поднимем, премии увеличим, машину по льготной стоимости купишь»), равно как на описания ужасов и неудобств жизни вне периметра закрытого города — мол, там люди практически голодают, несчастны, никому не нужны, живут без цели и т.д. Либо, если уговоры не действовали, то этим бедным мальчишкам в безапеляционной форме заявлялось: «Сейчас мы не можем Вас отпустить, у нас на носу ответственная приемка/ приезд правительственной делегации/ завершение выполнения двухлетнего (трехлетнего, пятилетнего) плана, так что давайте вернемся к этому вопросу позже». И в качестве совсем уж запрещенного приема (для особо строптивых) могли сказать: «Наши с вами договора — дело второстепенное. Вы, как выпускники училища, по закону обязаны отработать здесь три года. Страна вам безплатное образование дала — ну, так отрабатывайте. А если будете продолжать упираться, мы вас задержим здесь через суд, на законных основаниях».
Бежали отсюда, в основном, правдами и неправдами — придумывали себе «липовые» болезни, ссылались на «сложные обстоятельства», в которых оказались их пожилые родители, отпрашивались домой и не возвращались и т.д. Некоторые уезжали и не регистрировались по месту жительства, либо «теряли паспорт», делали новые документы, после чего их долго не находили.
Почему бежали? В основном, по одной причине: не выдерживали суровых испытаний закрытого города. Хотя, не исключено, что кое-кому конкурирующие вербовщики из других мест предложили что-то более интересное и спокойное, в том же Томске, к примеру. Ведь Сибирь в специалистах, да и просто в людях, ой как нуждается. Вот почему «покупатели» из Томска-7 каждый год наворачивали круги по стране, ища совсем юных специалистов: нужно было восполнять текучку.
«Несбежавшие» продолжали скромно трудиться, добросовестно исполняя взятые на себя обязанности. Некоторым из них, особенно родом из бедных деревень, здешние условия жизни даже нравились.
 Анатолий решил не поступать, как его «давшие дёру» товарищи (хотя он их и не осуждал). Ему, конечно, хотелось «мир повидать», поездить по стране и т.д. И чем дольше он здесь находился (без отпусков, без поездок на Родину), тем сильнее становилась мысль о том, чтобы вырваться отсюда, наконец, на свободу. Но используя при этом законный путь, который выбирали далеко не все — уход в армию. В последнее время часто подумывал об этом. Были, конечно, и связывающие его обстоятельства — ответственность за свою бригаду, да и доучиться в техникуме надо было, уже и диплом начал готовить. Благосклонность к нему начальства тоже что-то значила в плане «привязки к месту». А оно, начальство, всерьез настроилось «проталкивать» его и дальше по карьерной лестнице, и не особо желало отпускать молодого перспективного бригадира куда бы то ни было. Перед ним в обозримом будущем уже маячила должность начальника строительства.
Но самой важной причиной для того, чтобы остаться, была его любовь к Нине — настоящая, сильная, чистая.



Первая любовь

Анатолий, по какой-то инерции, всё еще поддерживал переписку с несколькими девушками, с которыми стал обмениваться письмами еще в училище, хотя в глубине души чувствовал, что вряд ли кто-то из них когда-нибудь станет его «половинкой». Это был просто невинный эпистолярный флирт, упражнение в юношеской браваде и поддержание в себе формировавшегося с некоторых пор мужского шарма. Но чем старше он становился, тем серьезнее задумывался о том, что когда-то нужно же будет создавать семью, рожать детей, идти путем, который давным-давно был проторен его благочестивыми предками. Особенно эти мысли усиливались, когда он видел, как на его глазах знакомые и друзья создавали счастливые пары в этом немного странноватом (в восприятии обычного среднего человека) городе. Но также понимал и другое: ни о какой семье не может быть и речи, пока не встретит он ту единственную, о которой в русской поговорке сказано: «Всяка невеста  для своего мужа родится». Но такой девушки на его жизненном горизонте пока не просматривалось.
И вот однажды,  в хорошем месяце июле, после почти двух лет его «пребывания во граде», случилось простое и неприметное событие, последствия которого и привели его вскоре к четкому осознанию: «Это она». То есть та, которую он так искал, ждал, чаял — теперь здесь.
По работе ему нужно было заскочить в комбинатовскую бухгалтерию, отдать кое-какие документы по стройке (в основном, накладные, шла большая плановая проверка). Главбуха на месте не оказалось, ее временно заменяла миловидная девушка с кротким взглядом умных серых глаз. Пока она оформляла приемку документов, сам собой возник непринужденный разговор — о погоде, теплой одежде и всевозможных  дарах леса: грибах, чернике, малине, кедраче. В лесе она знала толк, это сразу было видно. Тут же и познакомились:
— Анатолий.
— Нина…
 Она оказалась родом из небольшого поселка под Томском, сперва жила с матерью, потом — в самом Томске. Окончила финансовый техникум и работает здесь по распределению. Как и все настоящие сибиряки, хорошо знала тайгу и не единожды забредала довольно далеко вглубь в поисках «целых», то есть, еще не освоенных, кедровников.
Он пригласил ее вечером в кино, и она согласилась. Показывали «Кавказскую пленницу». Не смотря на то, что Анатолий был на этой картине уже третий раз, всё равно смеялся до слез, да и Нина оказалась девушкой с живым характером, и по части смеха не очень-то отставала от нашего героя.
А на следующий день он позвал ее на танцы, и здесь они познакомились еще ближе. Оказывается, Нина Мельникова заочно училась на втором курсе финансового института в Новосибирске. Как и Анатолий, любила читать, хорошо готовила (даже конкурсы в Томске выигрывала), и, как мы уже говорили, знала лес, вернее, тайгу — «на пятерку», что очень понравилось нашему молодому яремчанину. Пела в хоре, танцевала, неплохо рисовала и даже писала стихи. Но как ни упрашивал ее Анатолий прочитать ему что-нибудь, наотрез отказывалась, и тут даже наш герой не смог ее уговорить. Тогда Максимов прочитал ей то, что недавно написал в больнице (пришлось рассказать всю предысторию с падением с крыши):

У меня есть подруга по имени «боль».
И что мне с ней делать — еще не решил.
То ли прогнать подальше её,
То ли пусть остаётся гостить до утра.

Я её не зову, она приходит сама.
Говорю: «Уходи», — уходить не спешит.
Сидит и молчит, и с любовью глядит.
И вдруг скажет: «Как ты живешь без меня?»

А я и вправду пытался прожить без неё,
Уходил переулками, в прятки играл.
Но сладкая вата — ещё не жизнь,
И стало просто  противно бежать от неё.

Остановился и стал её ждать.
И она появляется чуть погодя.
С утомленным лицом — не палач, не судья…
«Я соскучилась…», — губы шептали её.

«Да, наверно, и мне без тебя не прожить», —
Говорю. И её прижимаю к груди.
И щемящее чувство возвращается вновь,
Словно путник усталый вернулся домой.

Когда он, закрыв глаза, немного дрожащим от волнения голосом произносил последние строки, по ее щекам покатились слезы. Когда он открыл глаза и увидел это, то (так получилось) одновременно с ней сказал: «Прости».
Нина посмотрела на него пристально и тихо спросила:
— Это правда ты написал?
Анатолий едва заметно кивнул.
— Через какую боль ты прошел…
Следующая пара слезинок скатилась по ее щекам. Он понял, что она точно знала, что такое боль.
Вдруг девушка сказала:
— Больнее всего, когда душа болит…
Анатолий почувствовал, как в этих словах перед ним доверчиво раскрывается ее внутренний мир, словно бы он становился свидетелем какой-то важной тайны. Обнял ее, тихо прижав к груди, как обнимают близкого человека. И в этот самый момент, в этой самой его груди, словно бы в ответ, открылась потаенная дверь. Так началась его любовь к Нине — чувство, которого доселе он не испытывал ни к одной девушке.
 Они стали встречаться каждый день — ходили в кино, гуляли по вечерним скверам до тех пор, пока воздух не остывал; сидели, как дети, в кафешке, поедая причудливые местные десерты; катались на лодке по самому большому из городских прудов. И почти каждый вечер он дарил ей цветы. И делал это с огромным желанием. Когда она видела цветы, глаза ее лучились, и это так радовало Анатолия, что он был готов ей не только цветы подарить. Да, это была любовь. Вскоре и ее горячее  девичье сердце откликнулось на то чувство, которое однажды, в тот незабываемый вечер со стихами, зародилось в сердце молодого бригадира.
На всякий случай, попробуем вспомнить, какое это было время. На Западе вовсю разворачивалась омерзительная, так называемая «секс-революция», миазмы которой, в виде небывалой ранее вольности нравов, достигли и нашей страны. Все чаще «это» случалось между парнями и девушками до свадьбы. И во многих случаях до самой свадьбы дело просто не доходило.
Даже в закрытом городе не сильно удивлялись, когда видели, как молодежь не просто встречается, но встречается «по-настоящему», не будучи мужем и женой, что немыслимо было (в таких масштабах) еще недавно — в поколении их отцов, а тем более, дедов.
И на этом фоне Анатолий не просто ни разу не сделал что-либо обидное или унизительное в отношении Нины, но даже и помыслить об этом не мог. Их любовь была настолько чиста, что современному человеку трудно такое представить. Зато теперь Анатолий Максимов ни капли не сомневался в том, кто станет самым близким ему человеком на всю оставшуюся жизнь. И если нужно подождать какое-то время, пусть даже годы — он подождет. Ведь именно так ведут себя настоящие мужчины.
Нина видела в своем избраннике это великодушие, видела красоту его человеческого достоинства, красоту его души, и еще больше начинала его любить и понимать, что это и есть тот человек, которому она готова отдать всю себя без всякого сожаления. Ее матери, Раисе Андреевне, которая временами приезжала проведать дочь, он тоже понравился, особенно его доброта и деловитость. В Сибири эти человеческие качества на особом счету.
Чтобы быть поближе к Анатолию, Нина оставила престижную работу и перевелась из своей бухгалтерии, находившейся на том конце города, в столовую, расположенную рядом с общежитиями. Некоторые вечера они проводили вместе за учебниками. Кстати, Нина помогала ему и с учебой, особенно, когда в техникуме появились такие предметы, как «сметное дело» и «финансирование строительства».



За шишками

Поскольку Толик был на хорошем счету у начальства, да и свои рабочие договора всегда продлял «без скрипа», ему, наконец, выписали пропуск выходного дня. Этот документ разрешал покидать территорию закрытого города на пару дней, но запрещал удаляться далее, чем на 100 километров от КПП. И вот, в один из погожих августовских дней 1968-го года Анатолий решил в очередной раз воспользоваться предоставленной свободой, и вместе с Ниной они поехали электричками-автобусами к ее матери Раисе Андреевне в Красный Бор. Мать жила одна, Нина росла без отца.
Рюкзак у Толика был набит сырами-колбасами, апельсинами, лимонами; отдельно везли виноград, набор кастрюль-скороварок и теплую «гэдээровскую» куртку на пуху — всё это матери в подарок. Добрались до Красного Бора. Дороги нет, заборов нет, у леса дом стоит «а ля» барак, и «кедрачи» кругом.
Мать обрадовалась их приезду, для Анатолия баню истопила. Потом посидели за столом — душевно и искренне. Раиса Андреевна расспросила его о родителях, о Ярёмах, поинтересовалась и учебой в строительном. Накормила их до отвала курицей, пирогом с картошкой, салатом из овощей с огорода. Всё привезенное тоже на стол пошло.
Анатолию тоже захотелось сделать что-то доброе для Нининой матери. Напросился «дровишек поколоть». Махал топором с полчаса. Каково же было удивление матери с дочерью, когда они увидели посреди двора огромную кучу поленьев. «Пока мы чашки-ложки мыли, ты тут время не терял», — сказала довольная Раиса Андреевна, с нескрываемым удивлением в голосе. И дальше со смехом: «Теперь пол-ночи складывать будем». Анатолий сказал, что справится с Ниной за двадцать минут, лишь попросил показать, куда складывать.
С вечера договорились: если будет погода, то «с утра за шишками направляемся». Ночь прошла спокойно, не считая ежеминутного собачьего брёха. Собаки по ночам не молчали — тайга под боком.
Утро задалось. Наскоро собрались, перекрестились, взяли собранные с вечера вещмешочки и мешочки для шишек и выдвинулись в сторону ближайшего лесного выступа. Пошли тайгой. Тропа была отличная, лишь немного сыроватая от росы.
Шли примерно с час. Признаки человеческого присутствия вокруг постепенно угасали и вдруг тропа стала совсем тонкой, почти неприметной. Мать прислушалась к лесу:
— Отсюда идти нужно осторожней — чащоба, змеи, да и медведи — не редкость. Волки тоже, но они нынче не опасные. Примечайте дорогу, нам еще обратно выбираться.
Тайгу, конечно, с простым лесом не сравнить. Анатолия переполняли новые ощущения. Лес был совсем другой, с другими запахами, звуками, видами. Это как если бы вы всю жизнь прожили в тихой Тарусе и вдруг вас сгребают в охапку — и в самолет, а высаживают, скажем, в Японии. Другой мир.
Начались кедровники. Они прошли еще немного, потом Раиса Андреевна резко повернула вглубь кедровника и через пять минут они стояли под мощным смолисто-духаристым деревом, крона которого была сплошь усеяна шишками. Среди них вовсю орудовали белки, целой колонией. Анатолий подумал: «Надо бы и смолы набрать, пригодится».
Мать выдохнула, вытерла концом платка вспотевший лоб и произнесла:
— Краткий инструктаж: когда бьём шишку — наверх не смотреть, можно лицо поранить. Тренируйтесь — когда нужно смотреть вверх, а когда лучше смотреть в землю. Обираем только крупные шишки, мелкие белки подберут. Наполняем мешок на две трети — и хватит, а то нести неудобно будет. Каждому собираем по мешку, не больше, ибо не унесём. Ну, всё, за работу, товарищи! 
К кедру было, вроде как, не подойти, он «лохматый» — весь ствол в смоле. Если положить руку, он тебя «зацепит», «затащит» — второй рукой первую не оторвешь. Анатолий одел заранее приготовленную каску, взял дрын, дал им несколько раз по стволу и тут же убежал подальше, поскольку сверху начало сыпаться плотно и интенсивно. Потом все вместе стали собирать шишки по мешкам. Когда ударил по стволу в первый раз — белки и птицы дружно разлетелись по соседним деревьям. Потом потихоньку стали «вертаться», как говорят сибиряки.
Сделал второй «подход», лупанул по стволу от души. Убегать не стал, стоя под «душем» падающих шишек. Вдруг, у самого уха (Анатолию так показалось) заверещала сорока. Зачем-то поднял голову и «схлопотал» сперва одну шишку, тут же и другую, обе в лоб, аж ойкнул.
На обратном пути Раиса Андреевна спросила Анатолия:
— Ну как, понравилось?
— Да, было очень интересно.
— Ну, считай, на разведку выбрались. В следующий раз целой артелью прибудем, лошадь с подводой возьмем. А то, что такое три мешочка — несерьезно это как-то.
Домой вернулись как раз к обеду (горшок с кашей стоял в теплой печи). До обратной электрички еще оставалось достаточно времени. Анатолий снял кепку, умылся. До лба дотрагиватья было больновато. Посмотрелся в расплывчатое деревенское зеркало — две шишки с ссадинами красовались посреди лба как ни в чем не бывало. Почему-то в голову пришла мысль: «А не суждено ли тебе «набить шишки» в ближайшем будущем?» Смутное предчувствие на каких-то пару секунд сжало его сердце: «Я и Нина». Но он тут же отказался думать о том, что у него с Ниной может что-то не сложиться. Ухватился за другое: «Наверное, по работе будут какие-то трудности. Ну, ничего, нам не привыкать. Преодолеем».
Но разве играют с сердцем в такие игры?



Вы когда поженитесь?

Дни шли за днями. Анатолий работал, учился, писал диплом, встречался  с Ниной, иногда они вместе ходили в гости к его и ее друзьям — на дни рождения, свадьбы, новоселья. Однажды, во время очередного молодежного застолья, после чтения стихов Вознесенского и прослушивания запрещенных «Энималз» на «ребрах», кто-то из друзей в шутку спросил Максимова:
— А вы когда поженитесь?
Ударение было сделано на слово «вы». Остальные гости, услышав этот вопрос, перестали жевать и разговаривать и ждали, что Анатолий ответит. Ведь все окружающие  давно уже воспринимали их как устоявшуюся па;ру, и свадьба была в сознании окружающих лишь делом времени. Максимов немного смутился, чуть ниже опустила лицо и Нина.
— Все будет в свое время, родные мои, — отшутился Анатолий. — Нам еще отучиться надо. У меня дипломий на носу.
Больше вопросов никто не задавал, принесли торт и все дружно переключились на него.
А действительно, почему они до сих пор не поженились? Сомнений друг в друге у них не было. Наоборот, взаимное чувство только росло. Тогда почему? Учеба не была истинной причиной задержки. Что же тогда? Если по сути, то Анатолий не хотел жениться «внутри колючей проволоки», потому что тогда уж точно велика была опасность «застрять» в закрытом городе (квартира, дети, карьерный рост, связи и т.д.). Это не входило в планы молодого бригадира. Он всё же хотел вернуться на Родину, построиться (уже накопил кое-что), завести хозяйство и там уже пустить корни с любимой Ниной. Но, в крайнем случае, был готов остаться и в Сибири (вот она, сила любви), но только не в «закрытом» Томске, а в обычном. Либо в любом другом сибирском городе, где и его любимая захочет.
Но путь на волю был возможен только через службу в армии. Это был один из самых удобных легальных способов «вырваться» из закрытого города. В общаге один парень, Павлик Крицкий, посоветовал ему, как правильно написать заявление о готовности отслужить в армии.
— В заявлении, — сказал ему тогда Крицкий, — нужно обязательно добавить: «С политикой советской власти согласен. Хотел бы служить в рядах Советской армии, быть полезным Родине».
С Павликом наш герой время от времени «пересекался» то в столовке, то в гладильной комнате общежития и не то чтобы дружил, но относился к нему с уважением. Крицкий был хорошим человеком, добрым, отзывчивым, никогда не делавшим другим каких-либо гадостей, но, наоборот, по возможности помогавшем тем, кто попал в то или иное затруднительное положение. Он не так давно женился на томичке и пользовался определенной свободой. Многие, даже бывалые старожилы, удивлялись одной его особенности: Крицкий каждый день по два часа мылся в душе, из них пятнадцать  минут уходило на чистку зубов.
Еще раз подчеркнем: Анатолий не хотел бежать из города и потом всю жизнь бегать и бояться, что за тобой придут (о какой семейной жизни в таких условиях можно вести речь?). Служили тогда три года, вот и хорошо, значит, будет еще одно «крепкое» испытание их любви. Для настоящей любви это не только не станет помехой, но и упрочит ее.
А еще не мог он жениться до тех пор, пока не покажет Нину родителям. Его самого в Чувашию не отпускали, а родители никак не могли к нему выбраться — то одно, то другое. Отец часто болел, мать была при ответственной должности на кирпичном заводе, там не то что отпуск, но и законные-то выходные не всегда удавалось «урвать» — предприятие расширялось и требовало к себе непрерывного внимания, так как постоянно наращивались объемы выпуска кирпича, столь востребованного строительной отраслью. Страна строилась, одним словом.
Но была и еще одна причина, о которой Анатолий не хотел распространяться. За те несколько лет, проведенных в закрытом городе, он много услышал интересного от людей опытных и бывалых (а кое-что видел и своими глазами), и теперь гораздо серьезнее стал понимать опасность радиации, в том числе и для планируемого потомства. А детей он хотел много, как, впрочем, и Нина. Конечно, пока ты здоров — радиация тебя не особо безпокоит, можно прожить здесь и десять лет без проблем. Но если организм начнет «барахлить», то оставаться в Томске-7 будет невозможно. Следовательно, придется срываться с насиженного места, бросать работу и квартиру. И кто тогда согласится обменяться с ним жилплощадью на закрытый город? Дальше начнутся безконечные проверки здоровья, «работа на лекарства и врачей». И, наверняка, будет расти, как на дрожжах, неудовлетворенность подобным образом жизни.  Конечно, после войны и калеки умели жить счастливо, но то война. К тому же у Анатолия был свой жизненный план, который требовал реализации.
Не смотря на то, что Томск-7 был противоречивым городом, наш герой не стал бы говорить ничего плохого об этом месте, давшем ему столько навыков и друзей (да и просто хороших людей), подарившем ему настоящую любовь.



Снова тайга, бокс и прочее

Как когда-то и пообещала Нинина мама, вскоре они поехали из Красного Бора в тайгу на подводе. Вместе с ними было еще человек пять — Нинины родственники и соседи Раисы Андреевны. Шишки к тому времени уже отходили, но они за день набрали несколько десятков мешков. Потом хорошо заработали на них. И, кстати, в этот раз Анатолий ни одной шишки головой не «поймал».
В тайге в это время некоторые люди жили по месяцу и более (встретили пару таких) — натаскают набитых шишкой мешков в избушку, раз в неделю приедет трактор, заберет, а им продовольствия подкинет. За сезон эти сборщики могли на «408-й» «москвич» заработать (а то и на «412-й»).
В этот раз к сдаче в заготконтору приготовили не просто шишки, а обработанный орех, за который давали гораздо больше. Всю технологию соблюли. На дворе у Раисы Андреевны был целый комплекс оборудования: котлы, специальный барабан, две огромные сковороды. Сперва варишь шишку в кипятке, она «открывается». Потом засыпаешь подсушенные шишки в барабан, и из них вылетают зернышки. Затем их или жаришь, или сушишь. Зерна от скорлупы мало кто освобождает, поскольку очищенные орехи быстро портятся.
Участвуя в этом новом для себя процессе, Анатолий с некоторой ностальгией вспомнил, как собирал желуди в лесу близ родной деревни и относил мешками  заготконтору. Вздохнул.
В сборе шишек ему помогала отличная физическая форма, которая вернулась к нему, благодаря возобновившимся занятиям боксом (после снятия гипса и двухмесячной реабилитации). Теперь тренировался, ввиду загруженности, не так часто, но от души. Хотя и на рожон не лез — не хотел, чтобы Нина видела его с «перманентным» фингалом на скуле или, чего доброго, со сломанным носом.
Арефий с началом зимы получил мастера спорта по лыжам. Такие люди в то время были востребованы везде и приглашались выступать за разные спортивные клубы. Надо сказать, что Арефий не стал ни мебельщиком, ни строителем (хотя техникум закончил), ни профессиональным спортсменом. У него неожиданно проявился интерес к электронике, которая тогда набирала силу. По всей стране открывались новые НИИ. Арефий, выбрав это направление, окончил институт, стал инженером по электронным системам, с хорошей перспективой дальнейшего роста. Впоследствие писал Анатолию в письмах о том, что «мы почти догнали по электронике Америку с ее «сосунками» из Кремниевой долины, но всё ещё существенно отстаём от Японии, хотя реальная возможность выхода в мировые лидеры, безусловно, есть. Ведь уже свои компьютеры выпускаем».
Что такое «компьютер», Анатолий, конечно же, не знал (в ходу как-то больше использовались аббревиатуры «ЭВМ», «ЧПУ»). Видимо, речь шла о какой-то умной машине для счёта.



Мать пишет

В феврале 1969-го от матери пришло очередное долгожданное письмо. Иногда Анатолий, конечно, заказывал переговоры по межгороду на почте, но больше всё-таки любил письма. Мать писала, что у многих пенсионеров-яремчан праздник: вышел закон о выплате пенсий колхозникам.  Особенно радовались инвалиды, получившие увечья на колхозных работах. «Теперь и нас стали считать людьми», — говорили эти люди. Вначале пенсионеры получали 20 рублей в месяц, но потихоньку эта сумма росла (и к 1989-му году выросла аж до 70-ти рублей).
Еще Анна Трофимовна написала об успехах в учёбе его брата Алексея и сестренки Томы. Брат Николай был на заработках. Баба Натя, которой Анатолий когда-то крышу починил, умерла. Отец прибаливает и шлет привет. У нее самой на работе постоянный аврал, приезжают за опытом делегации кирпичников не только из Чувашии, но и со всего Союза.
Библиотеку сельскую теперь не узнать — стала, как городская.
Посетовала мать, что ни разу не приехал Анатолий ни на Пасху, ни на Троицу.
«Бабушка по тебе тоже очень скучает, кланяется. Состарилась. Иногда плачет, что может тебя и не увидит больше. Напиши ей отдельно письмо.
Козловские тоже хотели бы тебя увидеть, передают привет. У них тоже всё хорошо, трудятся.
Построили новую дорогу до Канаша, техники нагнали — море. Говорят, кто-то из «шишек» должен был приехать. Если это шоссе не развалится через месяц, будет хорошо».
Передавала мать большой привет и Нине, очень хотела бы на нее посмотреть, просила прислать его совместное с ней фото.
Писала, что Ветерка уже нет, и у них новый конь — Сивка, тоже послушный и добрый.
Письмо заканчивалось традиционно: «Когда же ты, сынок, приедешь? Очень соскучилась по тебе, смотрю на твою фотографию и плачу. Пиши, не забывай нас».
И приписка:
«За посылку с кедровыми семечками спасибо, особенно отцу понравились.
Денег больше не присылай, у меня и у отца зарплата хорошая, нам хватает.
Люблю и целую тебя, сынок.
Береги себя!»



Вновь город на Неве

Только в апреле 1969-го года Анатолия на неделю отпустили «далеко» — в Ленинград — да и то по путевке. Не могли не отпустить, потому что его бригада с большим опережением выполнила план первого квартала, и Максимов попал в списки первоочередного премирования. Правда, паспорт не дали, в поездке его сопровождала справка на особом бланке (что-то вроде командировочного удостоверения), которая, однако, действовала не хуже паспорта. А еще обещали по возвращении оформить двухнедельный отпуск домой.
Второй раз приехал в северную Пальмиру, хорошо одетый, при деньгах. Было солнечно и ветрено. Поселился в небольшой чистенькой гостинице на Обводном канале в окружении знаменитых на всю страну фабрик. Одна из них выпускала галоши. Ходил по знакомым местам, прямым, как стрела, улицам, по музеям. Впервые зашел в любимый Исаакиевский собор (в прошлый раз гулял около). Посреди него зачем-то качался гигантский маятник. «Умнее ничего не могли придумать», — подумал Анатолий. Рядом стоял интеллигентного вида старичок в чистом, немного мятом плащике, со шляпой в руках, и, смотря на маятник Фуко, тоже неодобрительно покачивал головой. Заметив Анатолия, сказал ему тихонько:
— Изуродовали такую красоту.
Максимов чуть заметно кивнул.
Старичок подошел ближе и спросил:
—  А вы, наверное, не петербуржец?
— Я — невольный сибиряк, — недолго думая, ответил Анатолий.
— Понимаю, — сочувствующим голосом прошептал его собеседник и протянул ему руку:
— Профессор Максимов.
Анатолий вздрогнул от неожиданности:
— Так ведь я тоже…
И замялся.
— Что — «тоже»? — не понял профессор.
— Я тоже Максимов. Анатолий Максимов.
— Вот как? — удивился аккуратный старичок, — а я Петр Аркадьевич. Вы знаете, кого так звали?
— Моего покойного деда звали Петром. Хороший был очень… Царство Небесное…
— Да, всем достойным православным христианам — Царство Небесное. А Вы — верующий?
— В Бога верю, только вот в последнее время давно уже в церкви не был, работа такая… Да и храмов поблизости нет.
Профессор Максимов снова понимающе выслушал и вдруг спросил:
— А Вы уже были на могилке покровительницы нашего города?
— Вы царицу Екатерину имеете в виду? — простодушно спросил наш герой.
— Нет, не царицу. За всех нас здесь молится блаженная Ксения Петербуржская
— Не слышал.
— Хорошо бы Вам побывать у её часовенки. Она все просьбы слышит и помогает, вымаливает человека перед Богом. Можно даже записочку написать и в ней кратко изложить то, о чем хотите попросить.
Анатолий подумал немного, прежде чем задать следующий вопрос (и поймал себя на мысли, что этим действием повторяет отцовскую манеру):
— А может она помочь получить свободу?
Старичок, напротив, ответил не задумываясь:
— Уже неоднократно помогала. Лично такие случаи знаю.
— Как её найти? — воодушевленно спросил Анатолий.
Профессор в подробностях объяснил ему, как добраться до Смоленского кладбища и пожелал «счастливого разрешения всех сложных обстоятельств».
В тот вечер Анатолий Максимов долго молился у часовни блаженной  — о Нине, о своих родных и близких, о бедном Дионисии, не выходившем из головы, о ребятах из бригады и несчастных зеках. Просил помочь и ему самому, особенно в благополучном разрешении вопроса с армией.
Видимо, не случайно ему выпала поездка именно в Питер. Блаженная Ксения не оставляет наших просьб.



Защита и заявление

Домой Анатолия, конечно, никто не отпустил, в очередной раз обманули. Конечно, если бы он радиации «прихватил» — тогда другое дело, отправили бы без разговоров. Но радиация была в норме.
По возвращении из Ленинграда, в первые дни мая, состоялась долгожданная защита его диплома («защищались» сразу несколько выпускников). Тему для итоговой работы Анатолий выбрал сугубо практическую и хорошо знакомую — «Строительство объектов с использованием зимних бетонов». На защиту приехали несколько ученых и маститых строителей из Томска и Омска, в том числе и военных. И хоть фотографии в дипломной работе, иллюстрирующие процесс зимней заливки на строящемся объекте, получились не очень хорошего качества, сама работа, как было сказано в прениях, «несомненно представляла научный и практический интерес». Ему задали уйму вопросов, даже предложили подготовить статью в местную строительную газету с перспективой опубликования её в центральной прессе.
В общем, защита прошла «на ура». На следующий день Анатолию Максимову выдали «корочку» об окончании стройтехникума. В строительный институт двери, как говорится, были открыты. А там хоть ученым становись, хоть руководителем-практиком.
И какой же полной неожиданностью для всех (кроме Нины, Арефия и самых близких друзей) стала подача Максимовым (буквально на следующий день после получения диплома) заявления с просьбой предоставить ему возможность отдать свой долг Родине, пройдя срочную службу.
Его отговаривали, ему удваивали и утраивали «золотые горы» благ и привилегий, если он останется, но Анатолий был непреклонен: «Нет, спасибо. Я вам благодарен, но нет». Заявлению был дан ход (собственноручно, при свидетелях отнес его в местный военкомат и записал в свой блокнот регистрационный номер), и никакое высокое начальство уже не могло его принудить изменить решение. Некоторые городские руководители обиделись: «Этот Максимов обвел нас вокруг пальца, как мальчишек. Надо было пристальнее к нему присмотреться. Ведь он даже не комсомолец. А мы-то думали — достойная смена растет».
Как бы Анатолий смог объяснить этим глубокоуважаемым людям, что он — не их мечта или проект, а живой человек, который сам выбирает свою судьбу?  «И, уж извините, решать за меня никто не будет. С чего вы взяли, что имеете на это право?» Это он, конечно же, не вслух сказал, но про себя. Видимо, убедительно получилось, потому что от него вскоре отстали.
Через два дня его призвали. Если бы не написал это заявление, то неизвестно, сколько бы он еще прожил в Томске-7. Не исключено, что всю оставшуюся жизнь.



Прощание

Когда прощался с Ниной накануне отъезда, она, словно бы почувствовав  что-то непоправимое, уткнулась ему в плечо и так долго стояла, не поднимая лица. Он гладил ее по светловолосой голове, говорил, что вернется, что разлука их недолгая, что будет писать письма и приезжать в отпуск. А, главное, что чувства его к ней самые серьезные, и что он слов на ветер не бросает. Спустя десять минут Анатолий ощутил какое-то подозрительное тепло внизу своего плеча. Аккуратно отодвинул любимую, посмотрел туда, где было это тепло:
— Ну вот, вся подмышка мокрая…
Тут она вскинула на него глаза, нос и щеки ее покраснели, сама вся в слезах… Прошептала с чувством:
— Как бы ни было, знай: я очень тебя люблю.
— И я тоже, милая моя. Не надо плакать.
Поцеловал ее нежно в щеку, еще раз утешающе погладил по голове.
Нина была права. Не обмануло её предчувствие-то.
На следующий день после этого разговора Анатолия забрали в армию.

= ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЗМОЖНО =