Путник ночной звезды

Вячеслав Макеев

* *
«Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле – по сёлам и столицам,
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться»


Путник ночной звезды
Роман

 











Для художественного произведения о жизни и творчестве Николая Михайловича Рубцова, автор выбрал три периода из короткой, насыщенной яркими событиями жизни национального русского поэта. Познакомился с документами, опубликованными для  широкого  круга  читателей. С воспоминаниями гражданской жены поэта Генриетты Михайловны Меньшиковой, воспоминаниями Нинель Старичковой, Людмилы Дербиной, Николая Сидоренко, Александра Яшина и членов его семьи, а так же с публикациями Юрия Кириенко-Малюгина, Николая Коняева, Леонида Вересова, Елены Митарчук, Леонида Островского, Станислава Куняева, Николая Беседина, Александра Ольшанского, Александра Жгутова и ряда других публицистов. В повести, предлагаемой широкому кругу читателей, отражены богатая история, широкая география, строгая и величавая природа Русского Севера, где родился, жил, служил Отечеству и создавал свои произведения самобытный русский поэт.













СОДЕРЖАНИЕ

Часть I. Найти себя . . . . . . . . . . . . . 4
Путёвка в жизнь . . . . . . . .
Студент . . . . . . .
Моряк . . . . . . .
Любовь . . . . . .
Родня . . . .
Краснофлотец. . . . .
Отпуск . . . . . .
Часть II. Одинокий путник . . . . . . 109
Лес . . . . . . ,
Гета . . . . . . .
Огонёк . . . .
Алёнка . . . . .
Проблемы . . .
Звонок . . . .
Помощь . . . .
Часть III. Последний пароход . . . . 236
Квартира . . . .
Явление . . . . .
Заветлужье . . . .
Встреча . . . . .
Портрет . . . . .
Прощание . . . .
Крещенские морозы . . . . .
Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 355



* *

«Влекли меня матросские дороги
С их штормовой романтикой. И вот
Районный военком, седой и строгий,
Мне коротко сказал: «Пойдёшь на флот!»



Часть I.
Найти себя


 




                * *
«До слёз теперь
Любимые места!
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».»

Путёвка в жизнь

1.
Нескончаемый мелкий дождь, насквозь пронизывающий холод, раскисшая грунтовая дорога в двадцать пять километров или же вёрст, если по-старому. Да и кто её мерил в этих северных краях, покрытых угрюмыми хвойными лесами. И не дорога, а так – просека через лес, которую и прочищать теперь некому. Раз в неделю проедет по ней полуторка с продуктами из колхоза на пристань, да пара телег. Шёл третий год войны…
Малолетние ребятишки, которых высадили с парохода на пристани Усть-Толшма, едва поспевают за старой скрипящей телегой, в которую впряжена понурая хромая лошадка. Да и ту с трудом удалось выпросить у председателя сельсовета – ещё не старой, вконец замотанной вдовой женщины, муж которой погиб полтора года назад где-то в донских степях и никто из родных не узнает где могилка его, если она и есть. Слава Богу, хоть похоронку прислали…
– Сколько лет тебе мальчик? – спросил старичок-возница. – Чай устал?
– Семь. Нет, дедушка, не устал, – прохрипел слабым простуженным голосом худенький мальчик, прикрывшийся от измороси куском старого брезента, под которым истрёпанная одежонка, из которой давно уже вырос. Да и ботиночки насквозь мокрые, жмут…
– Эх, горе ты наше луковое, да упрямое, – вздохнув, покачал головой старичок и протянул мальчику сморщенную узловатую руку. – Как же не устал? Вижу, валишься с ножек от усталости. Полезай-ка в телегу, а ты, – возница покосился на мальчика постарше и росточком повыше, – слезай. Отдохнул, теперь походи. Всем ведь места в телеге не хватит.
– Давай, Коля, полезай, отдохни, – помогла ему забраться в телегу сопровождавшая детей усталая женщина в старом брезентовом плаще. – Намучились, бедняжки. Холодно, смеркается. Дождь зарядил, хорошо хоть мелкий. Лес кругом тёмный. Вдруг звери лесные нападут?
– Не нападут, – отрицательно покачал головой добрый старичок-возница. Зверь он тоже не глупый, зверь он с умом. Если не трогать его, не обижать, не нападёт. Волки, медведь или росомаха – это вам не поганый фашист, которого, Бог даст, истребит по корень Красная армия. Что ж, ты, милая, не вызвала телегу из Никольского? – поинтересовался возница.
– Не удалось дозвониться. Связь нарушена, а когда починят, не говорят. Хорошо, хоть вас отрядили нам в помощь. Далеко ли ещё? 
– Недалече уже. Ещё верст пять – семь и приедем в Никольское, да только затемно. Осень, смеркается рано. Приедем, а там обсохните, отогреетесь. В Никольском и сам заночую. Внучка у меня в селе, вдовствует, правнуков проведаю. Эх, война проклятая, распроклятая…
– А вам, дедушка, сколько лет? – Забравшись в телегу, спросил любознательный мальчик.
– Да я и не помню, милый мой, когда сам на божий свет появился, но верно уже за семьдесят, – вздохнув, прошамкал беззубым ртом словоохотливый дед. – Мать-покойница,  царство ей небесное, сказывала, что родился я при царе-батюшке, каком уже и не помню, но не при последнем, страстотерпце. Родился под зиму, вот и назвали Николой. Был и есть такой святой Никола-зимний. Церковь святого Николы-чудотворца была в Никольском, да теперь закрыта.   
В сельсовете справку выдали, записали со слов. Только на справку давно не смотрел и что там записано, не помню, – признался старик. – Вот лошадка моя, сколько ей? Такая же старенькая, еле ноги передвигает. Лошадиный век втрое, а то и вчетверо меньше нашего, – подсчитал возница.   
– И меня зовут Колей, – кутая в солому продрогшие ноги, признался любознательный мальчик. Хотел было спросить, кто этот последний царь и что значит «страстотерпец», но не решился.
– Вот оно как! Стало быть, тёзки мы с тобой. На-ка, Николка, тебе картошечку, пожуй, поди голодный? – Дед достал откуда-то отварную картофелину в мундире и протянул мальчику. – Очищай от шелухи и ешь. Жаль только соли нет.
– И мне! И мне! – Потянулись  к доброму деду тонкие ручонки голодных девочек и мальчиков.
– Берите, берите, сиротки сердешные, – раздавал картофелины дед, доставая одну за другой из лыкового туеска. – И вам, дочка картошечка, – протянул женщине добрый дед.
Любознательный мальчик жадно грыз неочищенную холодную картофелину, не ощущая её вкуса, и рассеяно всматривался в окружавший дорогу тёмный еловый лес. Смеркалось…
Коля очнулся от тревожного сна, который время от времени, притом всё отчётливее, являлся ему – тяжёлый незабываемый осенний путь в Никольский детский дом, который стал для него на добрых семь лет, по сути, родным, отчим домом.
В комнате темно. Единственный сосед по комнате для старших мальчиков и закадычный дружок Витька, сладко спит, слабо похрапывая после вчерашнего выпускного вечера в школе и танцев, затянувшихся за десять часов ещё светлого июньского вечера. Поговаривают, что детский дом скоро закроют, вот и новых воспитанников не присылают. Война закончилась пять лет назад. Сироты, каких не разобрали нашедшие их родичи, выросли и скоро им вступать в самостоятельную взрослую жизнь.
Коля с удовольствием вспомнил вчерашний выпускной вечер, устроенный в школе. Вечер удался. Коля играл на гармони, пел песни, ему подпевали. Много танцевали под радиолу с проигрывателем для пластинок, и девчонки были румяные и красивые. Особенно Тоня, с которой он танцевал чаще, чем с другими девушками, нежно обхватив за талию, а ближе к концу выпускного бала, когда за окнами стало смеркаться, нежно поцеловал её в щёчку…
Выпускникам семилетки не хотелось расходиться, однако к половине  одиннадцатого бал завершился последним «белым танцем», когда девочки приглашали мальчиков. Настоял директор школы, пожелавший закончившим семилетку юношам и девушкам спокойной ночи, а на утро – доброго пути в большую жизнь!
Отодвинув шторку, Коля выглянул в окошко и на глаз определил, что нет ещё и четырёх часов утра. Июнь, светает рано, надо поспешать. Ещё с вечера собрал в небольшой чемоданчик, который сколотил и склеил своими руками из реек и кусочков фанеры, зачистил наждачной бумагой и покрасил в коричневый цвет, свои нехитрые вещи – сменную пару белья, запасные, тщательно заштопанные носки, чистую рубашку, тетрадку, в которую записывал стихи и ещё кое-что по мелочам. Невелик чемоданчик, да и тот неполный.
Коля облачился в старые, ношенные многими теперь уже бывшими воспитанниками залатанные брючки и пиджачок, натянул сапоги, в которых вместе с другими ребятами работа на огороде, где выращивали овощи для детдомовцев, и вышел во двор.
Ещё вечером надумал сходить с утра на рыбалку, а из пойманной рыбы тётя Маша сварит для ребят  наваристую уху. Да вот и она, возвращается с утренней дойки.
– Куда это ты собрался, кавалер? – поинтересовалась она.
– Тётя Маша, на рыбалку я. Хотел попросить вас сварить к обеду уху для ребят.
– А, Шура, что не сварит? – спросила тётя Маша, помянув повариху, готовившую для воспитанников детского дома.
– Да не хочу её просить, у неё и так полно дел на кухне, – ответил Коля.
– Ладно, сварю. Ступай на речку, – согласилась тётя Маша. Сам-то не поешь ушицы, уезжаешь?
– Уезжаю, тётя Маша, сразу после завтрака. В мореходное училище поступать буду.
– Письмо хоть напишешь? Не забудешь? – Вздохнула немолодая женщина, надоившая для детей молока.
– Обязательно напишу! А то и сам приеду, – пообещал Коля.
– А Тоня, симпатия твоя, она что думает? – поинтересовалась тётя Маша. – Всё ты ей песни пел и на гармошке играл.
– Ей тоже учиться на фельдшера. В Вологду поедет поступать. Спишемся…
– Не забывай её, Тоня, девочка хорошая. Ладно, Коля, иди, налови рыбки, да побольше, чтобы  наваристее была уха. Червей-то накопал?
– Сейчас накопаю, в навозе их много.
Прихватив удочку, Коля отправился к навозной куче, которую не успели вывезти в поле. Разворошил навоз вилами и за пару минут набрал жирных червей, на которых хорошо клюют окуньки.
Оглянулся на обветшалое деревянное, как и всё в лесном крае, до боли родное строение детского дома, подумал, – попрощаться ещё успею. 

2.
Слабый порыв свежего утреннего ветерка стряхнул капли холодной росы с листьев низко склонившейся к речке берёзки и паренёк, присевший с удочкой на окраине села у омутка тихой Толшмы, вздрогнув, поежился. Несколько холодных капель попали за воротник рубашки на тело, ещё не остывшее после сна.
Утро раннее, на другом берегу речки, над не выкошенными лужайками медленно тают белёсые полоски тумана, которые не столь густы, как в августе, когда и росы куда как обильнее. Бывало, пройдёшь по августовской траве на утренней зорьке и весь мокрый по пояс, хоть выжимай…
Солнце только взошло, но хоть ещё и не выглянуло из-за могучего тёмного ельника, однако окончательно разбудило многоголосый щебечущий и поющий мир пернатых. Засуетились, защебетали лесные и луговые крылатые птахи-труженицы, охотятся за червячками, мотыльками и прочими насекомыми, выкармливают прожорливых птенцов, которым уже через месяц, а то и раньше покинуть родное гнёздышко, чтобы учиться летать, подрасти и окрепнуть к осеннему перелёту в далёкие южные края… 
«Жаль, отпели соловушки…» – наблюдая за поплавком, подумал невысокий и худощавый черноглазый паренёк в кепке и стареньком, верно с другого плеча, сереньком пиджачке поверх чисто выстиранной ветхой рубашки, вспоминая майские вечерние и утренние концерты столь любимых на Руси пернатых солистов, устраивавших свои гнёзда в густых можжевеловых кустах и прочих укромных местечках.
Любил паренёк послушать соловушек, подбирая при этом рифмы для стихов, рождавшихся в такие минуты неожиданно, словно сами собой, и которые никому, кроме Тонечки, тихонько сидевшей по вечерам рядышком с ним на скамеечке под окошком детского дома, пока не нашёптывал…
«Кукушка!» – удивился, паренёк, очнувшись от приятных мыслей о Тонечке, в которую был влюблён уже не по-детски, но ещё не по-юношески, робко обнимал, целовал в щёчки и только...
«Что же ты запоздала кукушка, ведь светает уже? Или не накуковала с вечера? »  – машинально паренёк принялся отсчитывать, сколько же в этот раз накукует лесная гадалка. Говорят ведь, в народе, сколько накукует, столько и жить человеку.
«Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… Что же ты умолкла, кукушка? Устала или спугнул кто? Да ну тебя, вещунья ты бестолковая! Отвлекаешь только, да и со счёта сбился…»
Вот нырнул поплавок, натянулась леска.
«Клюнула!» – обрадовался паренёк, подсёк рыбёшку и, задрав повыше самодельное удилище, вытянул на берег первого окунька.
«Хорош! Граммов на полтораста! Таких окуньков с десяток-полтора и на добрую уху к обеду девятерым едокам вполне хватит! Нет, уже для восьми», – в мыслях поправился паренёк. – «Меня-то к обеду уже не будет…» – вздохнул, загрустил… Непросто, вот так сорваться с обжитого места и уехать куда-то…
Бережно снял окунька с крючка и отпустил поплавать напоследок в захваченное на рыбалку старое ведёрко, заполненное наполовину водой. Открыв местами помятую и проржавевшую ещё довоенную коробочку от леденцов, найденную в подвале детского дома среди прочего хлама, выбрал червяка пожирнее, каких накопал перед рыбалкой за пару минут в перегнившей навозной куче.
Как заядлый рыбак поплевал на извивающегося червяка, и, умело насадив на крючок, забросил удочку в воду. Притих в ожидании новой поклёвки. В запасе ещё час – полтора, а потом ранний утренний клёв прервётся, и рыба уйдёт на другие места отдохнуть на солнышке в тихих струях небольшой равнинной речки, которая впадает в большую реку Сухону, а та несёт свои воды на север, к Ледовитому океану, к вечным льдам, к Северному полюсу.
Паренёк зябко поежился при мыслях об океане, в середине которого скованный льдами Северный полюс.
«Вот бы вместе с полярниками там побывать!..» –  на мгновение, отвлекаясь от поплавка, подумал Коля. 
До того, как солнышко начнёт припекать, надо успеть наловить таких окуньков хотя бы с десяток, чтобы тётя Маша наварила к обеду ушицы погуще и накормила немногих оставшихся в детском доме старших воспитанников – дружка закадычного Витю и семь девчонок-подружек, роднее которых нет никого у Коли Рубцова.
Задумался, залюбовался ставшей родной тихой речкой Толшмой. Вспомнил морозные зимние дни, когда прикрепив к валенкам самодельные лыжи, уходил по покрытому льдом и снегом руслу реки на несколько километров, а потом возвращался по проложенной свежей лыжне.
«Ух и хорошо! Да только вряд ли когда ещё побываю в Николе зимой и прокачусь на лыжах по замёрзшей заснеженной Толмще. Вряд ли. Хотя, кто может знать, что с нами будет…» 
Вчера, после последнего выпускного экзамена за неполную среднюю школу ему выдали свидетельство об окончании семилетки и характеристику на воспитанника детского дома для поступления в мореходное училище – по сути, путёвку в новую, теперь уже взрослую жизнь. 
Сегодня он переоденется в новый, выданный ему и пришедшийся впору костюмчик, который надевал всего-то несколько раз – на экзамены и выпускной вечер, закончившийся вчера после десяти часов вечера, и сразу же после завтрака, попрощавшись с воспитателями и воспитанниками детского дома, отправится в первое в своей жизни большое путешествие.
Отправится к морю во вполне самостоятельное путешествие, хоть и в сопровождении сельского фельдшера Николая Павловича. Поедет в неведомый город Ригу, где будет поступать в мореходное училище
Слышал Коля от мужа тёти Маши, дяди Ивана, вернувшегося с войны без левой руки, что Рига, которую ему довелось освобождать от фашистов, похожа на другие немецкие города, откуда ему пришлось выбивать фрицев.
Позже, в одном из таких уже немецких городов дядя Иван был тяжело ранен и по его же словам «чудом остался жив». Потерял руку, а потому не дошёл до Берлина, о чём сожалел, рассуждая, будучи под хмельком, что не довелось де ему «добивать фрица в самом что ни на есть его логове и расписаться подобно другим однополчанам-славянам на стенах рейхстага». 
Колина мама умерла на второй год войны. Малолетних братьев – Алика и Борю, которых шестилетний Коля уже плохо помнил, а при встрече мог бы и не узнать, разлучили, разобрав по разным детским домам-приютам, которых по всей необъятной стране ох как было много в тяжкие военные годы. Вот и он, Коля Рубцов, оказался в детдоме села Никольское, которое детдомовцы прозвали короче – Никола. А сестру Галю, о судьбе которой Коля узнал много лет спустя, воспитывала тётя Соня.
«Вот ведь, и село, ставшее родным, почти что тёзка: Коля – Никола. Чудно, как-то!..» – улыбнулся Коля, полюбивший свой детский дом в большом и, как ему казалось, самом красивом на свете селе, в котором в послевоенные годы возобновились осенние ярмарки.
В такие дни из Френихи, Родионово, Климовское, Пузовки, Хреново, Камешкурье, Трызново и других окрестных деревень в большое село Никольское съезжались на телегах крестьяне. Привозили выращенный за лето урожай, а так же всякую живность: гусей, кур, кроликов, поросят, прочую снедь и кустарные изделия, в том числе столь необходимые на севере валенки и овечьи шкуры для тулупов и полушубков.
В дни ярмарки из Тотьмы приезжали на машинах кооператоры, скупали у крестьян плоды из их нелёгкого труда, расплачиваясь деньгами и привезёнными из областного центра товарами без каких в деревне не обойтись.   
Коля полюбил небольшие окрестные поля на тощих суглинках, родившие рожь и овёс. Полюбил полные пахучего цветущего разнотравья луга, на которых паслись коровы и овцы. Но больше всего полюбил светлые грибные и ягодные березовые рощи, полные маслят сосновые перелески и даже глухие таёжные ельники, где обитали медведи. Словом весь до единого деревца северный русский лес.
Небогатая на яркие краски, однако же, величавая необъятными далями северная русская природа, какой она бывает и зимой и летом, и весной и осенью, станет со временем для Николая и вдохновением и душевным спасением.
А ещё рядом с селом в обрамлении кудрявых ракит протекает красивая тихая речка Толшма, в которую впадают другие малые речки и ручейки с чистейшей ключевой водой, питающие заболоченные низины, на которых воспитанники детского дома собирают в предзимье клюкву.
Никольское – село большое, в нём несколько улиц со старинными и новыми рублеными домами-избами, украшенными затейливой резьбой. Есть и дома в два этажа. Родной детский дом обустроен в просторном многооконном двухэтажном здании, поставленном на высокий каменный фундамент, так что помимо чердака в доме имелся подвал. От воспитательниц Коля узнал, что прежде этот большой дом принадлежал богатым крестьянам, которых раскулачили и куда-то выслали.
Неподалёку разместилось здание сельской школы-семилетки. По северным меркам Никольское большое село, в нём имелись клуб, магазин, чайная, она же столовая, медицинская амбулатория, сельсовет и правление колхоза, в котором помимо села было собрано несколько окрестных деревень.
Только в войну, да и после войны в колхозе трудятся почитай одни бабы, да и те в большинстве вдовые. Тянут жилы, зарабатывая трудодни на фермах и в поле, детишек растят. Нелегко им, да только не зря говорят – «русская баба двужильная, всё вынесет, всё стерпит...»
Мало мужиков вернулось в деревню после войны, да и не все здоровы, есть среди них инвалиды. Много ли наработают такие?
На краю села неподалёку от Толшмы на высоком месте стоит заброшенная, заросшая бурьяном церковь Святого Николая, по названию которой и село Никольское. Так что люди верующие молятся дома. Если кому из грешных приспичило исповедаться и снять с души грех, то следует ехать в Тотьму. Там же люди верующие крестят новорождённых детишек.
Коля не раз заглядывал под своды бывшего храма, облупленные стены которого ещё хранили кое-где кусочки росписей на библейские темы. Созерцание этих росписей поражало воображение впечатлительного подростка.
В стенах храма с пристройками, которые использовали под маслобойню, хотелось побыть подольше, осмотреть его весь от вершка до вершка, да только сердитые работницы, прогоняли вечно голодных детдомовцев, выпрашивавших, а то и бравших без спросу сыворотку.
В последние годы детей в детдоме оставалось всё меньше и меньше, а окончивших семилетку всего девять – он, Витька и семь девчонок. Большинство из воспитанников забрали к себе родственники, остались лишь те, у кого родные не нашлись. Вот и воспитанник Коля Рубцов из таких сирот. Об отце много лет нет никаких вестей. Воевал. Жив ли, погиб, Коля не знал.
«Выучусь, моряком стану. Буду плавать, заработаю деньги. Обязательно, разыщу сестру и братьев, вместе жить будем», – размечтался Коля, надеясь, что они живы. – «Меня же вырастили, воспитали, выучили, хоть и намучился и наголодался в военные годы, да и обижали нередко те, кто сильнее и старше…
Пятнадцатый год пошёл, теперь-то не пропаду! Даром что ли выпускные экзамены сданы на «хорошо» и «отлично»!» – сам себе улыбнулся Коля.
–  Коль! А я тебя искала. Вот ты где, – неожиданно послышался девичий голос за спиной в тот момент, когда клюнул другой окунёк. Не оборачиваясь, Коля подсёк его и, вытянув из воды, поймал рукой.
– Ой, рыбка! – Обрадовалась невысокая хрупкая девочка, пожалуй, уже юная девушка в коротком белом, в горошек платье и в кожаных тапочках, промокших от росы.
– Тонька, да ты ноги промочила! Бестолковая! Надела бы сапоги или галоши, – озаботился Коля. – Рано, прохладно, ещё простудишься. Что же ты кофточку не захватила? У реки ведь продрогнешь.
– Вот уже и бестолковая, – обиделась девушка. – Ушёл, ничего не сказал. Проснулась, ещё затемно.  Заглянула в вашу с Витькой комнату. Витя спит, а тебя нет.
Тут загремела ведрами тётя Маша. За водой ходила. Я к ней, спрашиваю, не видела ли Колю? Сказала, что пошёл на рыбалку, хочет наловить рыбы на уху. Я к тебе, знаю, где ты любишь посидеть с удочкой, – призналась Тоня.
– Если пришла, садись рядышком на чурбак. Травка тут вытоптана, росы нет. – Коля принялся снимать сапоги. – Снимай тапочки, надевай мои шерстяные носки, грей ноги и сиди тихо. Пока поймал два окуня, а надо бы не меньше десятка. Надевай же, – распорядился Коля, натягивая на босые ноги старые сапоги. – Вот ещё, он снял с себя пиджачок и накинул девушке на плечи. – Согрейся.
– Уезжаешь? – Тоня заглянула Коле в глаза.
– Уезжаю, сразу же после завтрака, а уху вам сварит к обеду тётя Маша. Я с ней договорился. Это от меня, – с грустью ответил Коля, и, осторожно обхватив свободной рукой за плечи, прижал к себе девушку. – Сдам экзамены и вернусь, – добавил он. – Занятия начнутся в сентябре, а впереди ещё два самых лучших месяца – июль и август. Так что не скучай, Тонька, ещё увидимся!
– Ой, клюёт! – воскликнула Тоня.
– Клюёт! – обрадовался Коля и в ведро попал третий окунёк, самый крупный.
Насадив нового червяка, Коля забросил удочку.
– Скоро я тоже поеду с подружкой в Вологду, буду поступать в медицинское училище, учиться на фельдшера, – напомнила Тоня. – Если сразу в общежитие поселят, то, может быть, и не вернусь. Тогда мы больше не встретимся…
– Тогда я сам приеду к тебе в Вологду! – твёрдо заявил Коля. – Там и встретимся. От Вологды и до Риги ближе, – уверенно добавил он.
Между тем, солнце показалось из-за кромки леса, росшего на другом берегу Толшмы и заметно потеплело.
– Коль, я сухарики захватила, с солью. Будешь?
– Давай! Сухарики – это хорошо. Сколько сейчас?
– Времени?
– Ну да.
– Вышла из дома около пяти, на часы посмотрела. Так что сейчас минут пятнадцать – двадцать шестого, –  прикинула Тоня. – У тебя же часы есть, забыл?
– Берегу. Старенькие, трофейные немецкие. Дядя Иван подарил. У него другие часы есть, с боем. Я свои на рыбалку не взял. Вдруг промокнут, остановятся, а в дороге без часов никак нельзя. И на поезд можно опоздать и вообще…
– Завидки берут, столько всего увидишь, – вздохнула Тоня, а нам после завтрака картошку окучивать или огород пропалывать…
Ой, смотри, опять клюнула!
– Вижу!
Ещё один окунёк оказался в ведре.
– Я кроме Тотьмы, да Вологды нигде не была, – призналась Тоня, а ты в Ленинграде побываешь, а потом в Риге. О Ленинграде много читала, картинки видела. Ух, и красивый город! Дворцы, музеи, памятники, набережная Невы, подъёмные мосты, крейсер «Аврора». Дух захватывает! А Рига? Что это за город такой? Люди живут там не русские, да и далеко он нас.
– Латыши там живут, Латвийская ССР. В Пионерской комнате висят на стенах географические карты – карта Мира и карта СССР. Будет время, посмотри. Расстояние от Ленинграда до Риги не больше, чем от Вологды до Ленинграда.
Русских теперь в Латвии много, город портовый. Прежде в Риге жило много немцев, да почти все уехали перед войной, – пояснил Коля. – А в мореходном училище учатся в основном наши, русские ребята.
– Поступишь?
– Буду стараться. Медицинскую комиссию пройду, со здоровьем у меня как будто всё в порядке, – не совсем уверенно ответил девушке Коля, и  Тоня почувствовала это в его сорвавшемся голосе. – А потом сдам экзамены.
Ходили слухи, что в мореходные училища берут с пятнадцати лет и это в немалой степени беспокоило Колю, да и ростом он не вышел, однако успокаивал себя, – «кормят теперь хорошо, так что ничего, ещё подрасту…»
«Эх, родиться хотя бы на полгода пораньше… Свидетельство о рождении, если не попросят, показывать не стану. Что я на пятнадцать лет не выгляжу?» – в душе успокаивал себя Рубцов. – «Еду и баста!» – совсем по-флотски додумал он, подсекая следующего окунька.
– Возьми сухарик, – Тоня протянула Коле сухую посоленную корочку в четверть ломтика тёмного ржаного хлеба.
– Давай!
После войны прошло пять лет, жить стало легче, не то, что прежде. Теперь и каши, и картошки, и хлеба – хватает. Молоко дают всем, а не только слабым, как в войну. Щи варят не только пустые, но и с мясом, курятиной иногда балуют. Однако к сухарикам из посоленного ржаного хлеба воспитанники детдома привыкли с военных лет, сосут их, словно конфетки.
– Как поедите? – спросила Тоня.
– До Тотьмы поедем с фельдшером нашим Николаем Павловичем и Нюркой Поповой на колхозной подводе. Часа за четыре управимся. От Тотьмы до Вологды по Сухоне на пароходе, может быть и на том самом, на котором пришли мы тогда из Вологды к пристани Усть-Толшма.  – Коля вспомнил хмурую, холодную военную осень и поёжился. – Нюра останется в Вологде, а нам с Николаем Павловичем ехать до Риги.
– Как это пришли, а не приехали? – не поняла Тоня.
– Едут, Тоня, если на колёсах. Военные корабли и пароходы – ходят, плавают только лодки и те суда, что поменьше. – Пояснил Коля. – Вот закончу мореходку и стану ходить на больших кораблях по морям и океанам! Люблю море…
– Да ты ведь не видел его никогда. Отчего же так любишь? 
– Люблю. На море в Риге посмотрю. Обязательно моряком стану! – сказал, как отрезал Коля и вернулся к намеченному по карте пути к долгожданному морю.
 – От Вологды до Ленинграда ехать по железной дороге. От Ленинграда до Риги тоже на поезде. Наконец-то увижу море! Ох, как хочу быть моряком! – ещё раз признался Коля, хватая очередного окунька и отправляя в ведро.
Припомнилось, как повстречал вернувшегося в село матроса, воевавшего в Заполярье и рассказывавшего односельчанам о море и флотской службе. Вот тогда-то и запало с сердце впечатлительного мальчика желание стать моряком.      
– Билеты дорого стоят, денег хватит? – спросила Тоня.
– Хватит, выдали на проезд в оба конца с запасом. Не только на билеты, но и продукты на дорогу дали, на десять дней. Как полагается командировочным! – добавил для солидности Коля.
– Коля, ты только не обижайся и не отказывайся. Я скопила немного денег. В колхозе отработала на прополке, заплатили деньгами. Возьми на дорогу. – Тоня достала из небольшой тряпичной сумочки, с которой не расставалась, старенький почтовый конвертик и протянула Коле. – «Здесь двадцать четыре рубля. Возьми, деньги пригодятся в дороге…» – Умоляющими глазами посмотрела девушка на Колю.
– Да что ты, Тонька! – отложив удочку, прошептал Коля, глядя на девушку влюблёнными глазами. – Зачем? Самой пригодятся. Конфет купишь, ситца на новое платье, или ещё чего…
– Обойдусь, ещё заработаю, а тебе вдруг да не хватит. Вдруг нечего будет поесть, а здесь на целых двадцать батонов белого хлеба! Мне-то ведь добираться недалеко, только до Вологды, а там и без денег можно прожить. Поселят в общежитие и накормят бесплатно, а учиться начну – стипендию получать буду. И ещё, возьми на память платочек, вчера вышивала, старалась…
– Да у меня уже есть твой платочек. Девчонки вчера надарили, всего одиннадцать платочков! Только сморкаться в них не захочется. Жалко…
– И этот возьми, двенадцатый. Пусть от меня будет два платочка, – настояла Тоня, видевшая платочек вышитый Геткой, который ей показался красивей, вот и вышила ещё один, не хуже.
– Хорошая ты моя, любимая Тонечка, – прошептал ей на ушко растроганный Коля, обнял девушку, робко и неуверенно попытался поцеловать в губы…
– Ой! Что ты? – покраснев, отпрянула Тоня и опустила глаза. – Не надо так, а то вижу, что Гетка на тебя засматривается, нравится ей, как ты играешь на гармони, поёшь и танцуешь. И вчера ты два раза танцевал с Геткой. Вижу, и тебе она нравится. А как уедешь в Ригу, так и меня забудешь…
Следом покраснел Коля и уставился на воду. Гета ему тоже нравилась, но Тоня нравилась больше. В Тонечку он был влюблён…
– Гетка ещё малолетка, ей нет и тринадцати, – только и нашёлся Коля, что ответить на Тонины упрёки.
– Хорошо ей с мамой. Тётя Шура всегда положит ей в тарелку лучший кусочек. Оттого Гетка и растёт быстрее всех. Моложе меня, а выше и румяней, – пожаловалась Тоня.
Клюнул следующий окунёк и оказался в ведре.
– Тебя я не забуду, – после длительной паузы ответил Коля, пропустив всё сказанное Тоней о Гете и тёте Шуре, и извиняющимися глазами посмотрел на любимую девушку. – Карточку тебе свою подарил, надписал – «храни, береги, не теряй…» И ты меня по-доброму вспоминай.
Тоня опустила глаза и ничего не ответила.
В тумбочке возле кровати, где хранились немногие личные вещи воспитанника Рубцова, лежала ещё одна маленькая книжечка, выкроенная из четвертушки  школьной тетрадки, в которую он записывал свои стихи. Теперь она, как и прочие личные вещи, в чемодане.
«После завтрака, перед отъездом подарю её Тоне, пусть прочитает, когда я уеду. Ей ведь тоже уезжать скоро в Вологду, учиться на фельдшера. Её-то примут обязательно. Вернусь ли к тому времени, удастся ли встретиться до её отъезда?»
Коля вспомнил и, виновато посмотрев на девушку, прочитал про себя несколько строчек записанных в книжечке из своего ещё во много несовершенного, но написанного от сердца, пожалуй, самого сокровенного стихотворения, посвящённого своей первой любви:

«Когда уеду из детдома
Тогда начнётся жизнь моя.
Какая ждёт судьба – не знаю,
Но не забуду я тебя.

Пока что я неинтересен.
И от себя меня ты оттолкнёшь.
Ну что ж – быть может где далёко,
Меня ты тоже вспомянёшь…»

  «Подарю и попрошу прочитать, когда поступит в медицинское училище и начнёт учиться», – загадал Коля, посмотрев на любимую девушку, нечаянно признавшуюся в том, что заревновала к Гетке, если по полному, то к Генриетте, которая Коле тоже нравилась, но влюблён он был в Тоню.
«Вот же выдумали девушке такое имя, самое немецкое. Нет уж, пусть будет просто Гетой», – решил Коля, вновь посмотрев влюблёнными глазами на Тонечку, которая сняла с босых ног тёплые шерстяные носки и натягивала непросохшие тапочки, собираясь уходить.
«Выучусь на моряка, вернусь и женюсь на тебе, милая моя Тонечка…», – подумав, загадал Коля, ощутив в эту незабываемую счастливую минуту, что стал совсем взрослым человеком.
Вот и минуло детство со всеми его бедами и радостями, и теперь ему, Коле Рубцову предоставлена путёвка в новую большую жизнь, которая начинается сегодня 13 июня 1950 года…» – Задумался и вдруг огорчился Коля, вспомнив, что тринадцать – число несчастливое.
«Как-то удастся распорядиться своей путёвкой в жизнь?..»




 





* *
«Топ да топ от кустика до кустика –
Неплохая в жизни полоса.
Пролегла дороженька от Устюга
Через город Тотьму и леса.»


Студент

1.
– Коля! А я тебя помню ещё с экзаменов. Бойко отвечал! Хотел с тобой познакомиться, да ты сразу куда-то пропал. Только сегодня встретил тебя на первом занятии. Чего попросился на первую парту?
– Люблю поближе к преподавателям, – разглядывая вихрастого паренька, ростом повыше на полголовы, ответил с достоинством Коля. – А тебя как зовут?
– Сергей я, Серёга! Ты, Коля приезжий, а я местный, живём мы в Тотьме. Я здесь всех знаю.
– После экзаменов сразу уехал в Николу, с воспитателями, с дружком и с девчонками повидаться, которые ещё разъехались.
– С воспитателями? – так ты из детдома? – сообразил Сергей.
– Ну да, из детского дома, – признался Коля.
– Где же эта Никола? – заинтересовался Сергей.
– Девяносто километров отсюда, если по дороге на юг. Село Никольское, а зовём мы его короче – Николой, – с грустью добавил Коля, вспомнив по сути свой родной, хоть и не отчий дом.
– Село Никольское знаю, хоть там и не бывал. Далеко от нас, – покачал головой Сергей.
– Разве это далеко, – не согласился Коля. – В июне я побывал в Риге. Вот это далеко.
– В Риге? – удивился Сергей. – Это же Латвийская ССР! Видел Ригу на карте.
– В Риге море, – вздохнул Коля.
– Чего же ты там делал?
– Поступал в мореходное училище.
– И как?
– Не приняли, полгода не хватило. Зачисляют в училище с пятнадцати лет, – с горечью признался Коля, вспомнив унизительное – «такой вот мелкий горох в училище не принимаем…»
– Предложили приехать в следующем году. – О том, что пожелали ещё «подрасти», Коля промолчал. – Вот и пришлось поступать в лесной техникум. Куда же мне ещё деваться? – вздохнув, добавил Коля. – Здесь и койку в общежитии дали, и стипендию выплатили за август и талоны на питание…
Семилетку закончил, а в техникуме доучусь до десятого класса, но валить лес, вывозить брёвна пилить их на доски не стану. Моряком буду. Люблю море! – признался новому товарищу Коля. – Знаешь, какие волны на Балтике! Знаешь, какие там высокие дюны! Знаешь, какие большие там корабли!
– Не был ещё я у моря, – признался Серёжа. – Пароходы и баржи ходят и по Сухоне, да только не такие большие, какие ты видел на море.
Прозвенел такой же, как и школьный звонок, извещая студентов лесотехнического техникума о начале следующего занятия.
– Вот что, Серёга, покажешь мне город после занятий? Расскажешь, что есть в Тотьме интересного. Городок ведь старинный, слышал, что старше Москвы. Хоть и был я в Тотьме в прошлом году – послали на школьную олимпиаду по русскому языку и литературе, а потом подыграл на гармони нашим девчонкам, выступавшим акробатическими номерами, но города толком не видел, –  вспоминал Коля.
– Старше. Тотьма основана на десять лет раньше, – с гордостью за родной городок подсчитал Сергей, – в 1137 году. Сразу же после занятий и покажу. Главная достопримечательность – наш техникум, который устроили в бывшем монастыре, – пояснил он.
– Сегодня отдыхать, а завтра – суббота и вечером заглянем в педагогическое училище. Там в основном девчонки учатся, приглашают на танцы в честь начала учебного года. Познакомишься с нашими девчонками, такими же, как и мы первокурсницами. Девчонки наши не хуже вологодских! – уверенно добавил Сергей.
Коля пропустил мимо ушей девчонок и танцы. Ещё свежи были воспоминания о Тоне, с которой так и не увиделся. Уехала следом в Вологду и в Николу не возвращалась. Написал ей письмо на адрес медицинского училища, не ответила. На второе письмо ответа тоже не получил.
«Познакомилась с другим парнем, вот и не ответила, забыла» – с горечью подумал Коля. – «А я ей карточку подарил и стихи в тетрадке…»
– Знаю, что главный памятник в Тотьме – монастырь. Вот и нас, иногородних студентов, поселили в общежитии, устроенном в бывших монашеских кельях. Да и в классе, устроенном в храмовом помещении, стены и потолок в росписях. Не осыпались, ещё не насмотрелся. Хороши росписи «Ангел с крестом» и «Ангел с терновым венком». Так и хочется зарисовать! – размечтался Коля.
– Так ты ещё и рисуешь?
– Немного, в детдоме рисовал в стенной газете.
– Пошли в класс. Вот и преподаватель идёт, – толкнул Сергей под локоть нового любознательного дружка.
По окончании последней лекции, отобедав в столовой техникума, друзья поднялись на старинный заросший травой и мелким кустарником оборонительный вал, защищавший монастырь от врагов.
– Спасо-Суморинский наш монастырь был основан в середине шестнадцатого века, а в Смутное время, когда на Руси хозяйничали поляки-католики и прочие разбойники из других стран Европы, в монастыре укрывались жители города и многих окрестных деревень, – словно заправский экскурсовод рассказывал новому другу Сергей, по праву гордившийся своим древним городом. Мал городок Тотьма, только на крупных картах помечен, но и три века назад не сдался врагу.
– Да вот они, как на ладони деревеньки наши ближние: Чоботово, Притыпино, Воробьёво, – указал рукой Сергей. – Представляешь, Коля, какими тяжкими для Руси были те смутные времена. Ведь ни один враг ни до, ни после того нашествия не забирался на нашу землю так далеко! А тогда дошли поганые шляхтичи со своим разноплемённым войском до нашего севера, грабя и предавая огню деревни и сёла, уводя множество людей в плен.
Лишь монастыри за толстыми стенами и высокими валами, которые обороняли всем миром, стали надёжной защитой от врагов, несших погибель нашему государству. Да только мы выстояли и прогнали поганых. А скоро и самой Польши не стало. Поделили её между собой другие державы, а большая часть в придачу с Варшавой досталась России!
– Историю любишь? – заметил Коля.
– Люблю! – признался Сергей. – Историю и литературу. А ты?
– Тоже люблю, но больше литературу, математику и географию. Математика и география – первое дело для моряка. По другим предметам в школе тоже были отличные и хорошие оценки. Как с этим будет в техникуме, не знаю. Жаль, что как и в школе придётся учить немецкий язык, – сожалел Коля. – Лучше бы изучать английский, на котором говорят моряки разных стран.
–  Немецкий – язык врагов, изучать его надо, – возразил Сергей.
– Бывших врагов, теперь мы их добили и окончательно! Саму Германию поделили на части, – возразил Коля, – американцы теперь наши главные враги. Атомную бомбу сделали, на японцев сбросили, а метили в нас. Хорошо, что теперь и у нас есть атомная бомба. Пусть только попробуют сунуться!..
А хороша Сухона! Под нами шумят берёзки, а за рекой – сплошные леса до самого горизонта! Дух захватывает! – меняя тему и любуясь широкой рекой с высоты монастырского вала, воскликнул Коля Рубцов – студент первого курса лесотехнического техникума, у которого теперь есть койка в общежитии и стипендия, на которую, если экономить, можно скромно прожить. У него есть новые костюм и ботинки, в которых отправили его из ставшего родным детского дома в большой взрослый мир.
«Костюма хватит на два, а то и на три года, если не сильно вырасту. Брюки и рукава можно будет отпустить, запас есть, а там стану работать и справлю себе обнову. На зиму  есть пальтишко, перешитое из солдатской шинели, заячья шапка и ещё не старые подшитые парусиной валенки», – любуясь открывшейся с монастырского вала панорамой родного северного края, деловито рассуждал про себя студент первого курса Коля Рубцов. – «Ничего, как-нибудь проживу!..»
– Сухона у нас и в самом деле хороша! – наблюдая с высоты вала за буксиром, тащившим за собой огромный плот из заготовленных ещё прошлой зимой еловых и сосновых брёвен, подтвердил Сергей, влюблённый в родной край.
– Куда он? – указывая глазами на буксир, спросим Коля.
– Может быть в Котлас, а может быть и в Архангельск, где у нас всесоюзная лесопилка.
– В Архангельске тоже море, Белое. Говорят, что в Белое море заплывают киты, а дальше моря Баренцево, Карское и океан… – Мечтательно произнёс Коля, подумав: «Вот бы сейчас на этот буксир и к морю…»
– Коля, вот что. Давай зайдём ко мне домой, чайку попьем с пирогами. Мама обещала испечь к началу учебного года, а потом ещё погуляем, погода хорошая.
– Как-то неудобно, – попытался было возразить Коля.
– Да что ты, мама рада будет. Идём! 


2.
– Оля, Лида, Наташа, познакомьтесь, мой новый друг и сокурсник Николай, –  Сергей представил знакомым девушкам Рубцова. – Он к нам приехал из Никольского. Это такое большое село в девяноста километрах от города. Девушки тоже первокурсницы, местные, ровесницы наши, – пояснил Коле Сергей.
– Знаем о Никольском, у меня там тётка живёт, – ответила за всех самая высокая из девушек и бойкая Наташа, оглядев актовый зал училища, в котором по-прежнему преобладали девушки и парней явно не хватало.
Самодеятельный оркестр заиграл вальс. Ольге помахал рукой спешивший в зал знакомый парень, Наташа подхватила под руку Сергея, а Коля посмотрел на Лиду и протянул ей руку.
– Ты хорошо танцуешь? – спросила девушка.
– Не жаловались, – уверенно ответил Коля, обнял партнёршу за талию и закружил в красивых ритмах вальса…
  – И в самом деле, хорошо танцуешь! У вас в Никольском свой дом? – спросила Лида.
– Дом государственный, зовётся детским домом, – уверенно и не стесняясь, ответил Коля.
– Так ты детдомовский? Сирота?
– Был, теперь студент лесотехнического техникума, – ответил Коля, не заметив слова «сирота». –  А ты откуда?
– Я здесь живу, в Тотьме. У нас в городе свой дом!
– Ты красивая и платье у тебя тоже красивое! – набравшись духу, шепнул на ушко Лиде.
– Вот ещё! Мог бы и не говорить. Я и так знаю, что красивая, а платье шили вместе с мамой! – улыбнулась от удовольствия разволновавшаяся юная девушка, которой ещё никто не делал таких комплиментов. – Говорят, что в маму, – а сама подумала, – «хорошенькая, это правда. Коля – тоже симпатичный…»
Они танцевал весь вечер. Танцевали в основном «взрослые» танцы: вальсы, танго, фокстрот и Коля как никогда был благодарен девчонкам из детдома, которые учили его танцевать.
Лида, которую и в школе мальчики не часто приглашали танцевать, была довольна своим партнёром, читавшим ей во время танцев красивые строчки из стихов русских поэтов: Пушкина, и ещё каких-то не узнала, и незадолго до окончания удавшегося бала – первого в новом учебном, но уже не в школе, а в педагогическом училище, накинула на плечики кофточку и охотно разрешила себя проводить.
«Не одной же возвращаться. Коля, хоть и мелковат, меня не выше, но умный, стихи читает, назвал красивой…» – рассудила раскрасневшаяся, довольная вечером девушка, с которой никто из одноклассников и соседских парней, так чтобы по серьёзному, ещё не дружил и не провожал домой после уроков. 
Сергей догнал их.
– Коля, темно уже. Ты приезжий, никого здесь не заешь. Задеть ведь могут местные ребята, по шее надают. Давай и я с вами, а потом в общежитие. А?
– Да нет, Серёжа. С парнями, если пристанут, поладим, а до общежития сам доберусь. Тотьма – город не большой, с монастырского вала весь его разглядел, улицы запомнил. Так что не заблужусь, – отказался Коля.
– Я покажу ему дорогу, – пообещала Лида. – А тебе Наташу провожать. Идём, Коля, проводишь меня. 
Восемь вечера, а уже темно. Сентябрь. На пустынных улочках горят лишь редкие фонари, да кое-где светятся окошки частных одно- или двух- этажных деревянных домов.
Лида взяла Колю под руку.
– Нам сюда. По этой улице и направо. Здесь недалеко. 
– Коля, а кем ты станешь, когда закончишь техникум?
– Не знаю, Лида. Да и не закончу я техникум. Отучусь год, а там видно будет. Моряком мечтаю быть. В июне в Ригу ездил поступать в мореходное училище. Не приняли, полгода не хватило. Принимают с пятнадцати лет. А тебе сколько?
Мне уже шестнадцать в августе исполнилось. В школу пошла на год позже, призналась Лида, подумав, – вот же, ещё и моложе, но умный какой! Наши парни не такие. У них лишь одни глупости на уме…»
– Какие красивые стихи ты мне читал! Пушкина и ещё? – девушка взглянула на Колю.
– И Некрасова. Этих поэтов мы изучали в школе.
– Ты, наверное, и сам сочиняешь стихи?
– Так, пробую, но стихи пока неважные, – скромно признался Коля.
– Почитай что-нибудь, интересно, – попросила Лида. – А про любовь стихи сочиняешь?
– Про любовь пока нет, – вспомнив Тоню, не признался Коля. – Если интересно, могу прочитать одно из стихотворений.
– Ещё как интересно! – всплеснула руками девушка, которой не хотелось так рано возвращаться домой.
– Ну, слушай. – Коля взглянул на выстроившиеся вдоль улицы старые липы, с которых, тихо кружась, опадали первые осенние листья. Хотелось прочитать свои лучшие стихи, да что-то останавливало. Взглянул на Лиду и подумал – «Не поймёт. Расскажу лучше о детском доме».

Вот говорят,
Что скучен был паёк,
Что были ночи
С холодом, с тоскою,
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонёк.

До слёз теперь
Любимые места!
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».
 
  Прочитал Коля хранимые в памяти детдомовские стихи.
– Складно, – согласилась Лида. – Я бы так не смогла. А ещё что есть?
– Пока ничего, – ответил Коля, решив больше не читать. – Расскажи лучше о своих родителях, расскажи об отце.
Забыв о стихах, Лида принялась с удовольствием рассказывать о своей семье.
– Папа плавает на буксире по Сухоне и Северной Двине до Архангельска. Баржи буксируют и плоты из бревён. Он механик. Профессия важная, его на войну не взяли. Хорошо бы и тебе на механика выучиться. Папа хорошо зарабатывает, а мама занимается домашним хозяйством. Всем бы так жить! А ты, кем хочешь стать?
– Уже говорил, что моряком быть хочу. Хочу ходить на больших кораблях по морям-океанам. Можно и механиком, но лучше…
– Капитаном большого военного корабля! – пошутила Лида.
– Может быть и капитаном, может быть и военного, – серьёзно ответил Коля.
– А я буду учительницей. Только хорошо бы не послали на работу далеко от дома. В прошлом году наших девчонок посылали учить детей в Сибирь и даже в Среднюю Азию. Туда и ехать страшно. Люди там чужие, не русские, – озаботилась девушка.
– Два года отработаешь там, куда пошлют, а потом можно вернуться, – напомнил Коля.
– Два года много, – покачала головой Лида. – Это вам, парням, можно подождать, а нам, девушкам, замуж надо выходить…
Коля промолчал, не зная, что и ответить. Тонька в Вологду уехала, там и осталась. Наверное, забыла, на письма не ответила, а с Лидой он только познакомился…
– Вот мы и пришли, – Лида указала на добротный дом с резными наличниками. В двух крайних окошках горел свет. – Я здесь живу с мамой, папой, бабушкой и младшим братишкой. Старший брат служит в армии, вернуться должен этой осенью, ждём к ноябрьским праздникам. Папа не часто бывает дома. Всё время в плавании, но и зарабатывает хорошо. На всю семью хватает.
Из-под кроны развесистой липы вышли трое парней и направились к ним.
– Наши ребята, не бойся. – Если начнут приставать, лучше молчи, а я позову маму, – посоветовала Лида, крепче обхватив Колю под руку. – Она их живо разгонит!
– Ты что ли, Лидка? – поинтересовался один из приближавшихся к ним парней.
– Я. Что не узнаёшь?
  – А это кто там с тобой, мелкий. Его я не знаю. С танцев, что ли привела?
– С танцев. Провожает меня. И вас приглашали. Почему же не пришли?
– Обновы нет, да и шаркать ногами скучно. Не обучены.
– Как же так, по нашей улице и без нашего спросу? – с нарочитым возмущением пробурчал другой парень ростом пониже и покрепче. – Ступай, кто ты, тебя мы не знаем, обратно, а то надаём по шее.
Коля не ответил, лишь шире расставил ноги, словно ожидал нападения.
– Что молчишь, пацан, или немой?
– Ребята, да я его, кажется, знаю. Вместе со мной учится в лесотехническом техникуме. Ну да! Вчера, да и сегодня видел его на занятиях. Попросился на первую парту и всё вопросы задавал. Шибко умный, наверное. Только как звать не запомнил, – разглядев сокурсника, заявил третий парень, которого Коля тоже узнал.
– Назовись, как тебя? – потребовал первый, самый высокий из парней.
– Рубцов, Николай.
– Ладно, Колян, живи, гуляй с Лидкой, мы не против, раз ты свой, да ещё и студент! Только она девчонка строгая. Тебе с неё не обломится… – ухмыльнулся долговязый. – Бывайте. Парни развернулись и пошли прочь.
– Замолчи, Кирюха! – вспыхнув, крикнула им в след Лида. – Хамы! Хорошо, хоть не матерились. Не обращай, Коля, на них внимания. Тебя они не тронут.
– А я и не боюсь. Не на того напоролись, – уняв нервную дрожь, уверенно ответил Коля.
Вечер тихий, тёплый, ни ветерка. Наверное, к перемене погоды и завтра, быть может, зарядят нудные осенние дожди. Они ещё постояли некоторое время под липовой кроной, посмотрели на звёзды, дружно высыпавшие на тёмном небосводе, послушали звон последних августовских цикад, а потом простились и Коля, помахав девушке рукой, быстрым шагом направился к общежитию.

3.
Осень и начало зимы прошли незаметно. Учёба Коле давалась легко и, вспоминая семилетнюю школу в Никольском, он благодарил учителей за полученные знания.
С Лидой он подружился, но дальше танцев и проводов до дома у них не доходило. Тоню, с которой попрощался в Никольском, целовал в щёчки, а Лиду не решался, да и не испытывал к девушке чувства влюблённости. Наверное, это было у них взаимным. Лида не приглашала его домой, возможно, боялась строгой мамы. Впрочем, Коля и не навязывался девушке в «женихи». Карточку свою подарил ей на память. Дружили и всё…
В техникуме у Николая появилось много новых друзей-товарищей. Ребята выпросили у завхоза потрёпанную гармонь, Коля настроил её и по вечерам играл, напевая русские народные или военные песни, самыми любимыми из которых были песни о море. Ребята с удовольствием подпевали:

Раскинулось море широко
И волны бушуют вдали,
Товарищ, уходим далёко,
От нашей родимой земли…

Отгуляв новогодний бал, на этот раз в лесотехническом техникуме, куда пригласили девушек из педагогического училища, но Лида на танцы не пришла, Коля успешно сдал экзамены и уехал на зимник каникулы в Никольское, в родной детский дом. 
До Никольского его подбросил водитель полуторки, регулярно возивший в Тотьму колхозное молоко, творог, сметану, сливочное масло и свежие сливки, из которых на городском молочном комбинате делали лучшее в стране «Вологодское» сливочное масло. О том, что оно лучшее, Коля узнал много позже.
Из тех ребят и девушек, с которыми он дружил, в селе осталась лишь Гета, которой предстояло закончить седьмой класс и определиться в дальнейшей жизни. Самой решить что делать, ей было сложнее, чем другим девушкам, покидавшим детский дом. За Гету решала мама, которую воспитанники звали тётей Шурой.
Поговаривали, что тётя Шура за какую-то провинность отбывала наказание в исправительно-трудовом лагере, а после освобождения искала дочь и нашла Гету в Никольском детском доме. Так и осталась тётя Шура в Никольском вместе с подрастающей дочерью, поскольку ехать им было некуда. Оформили тётю Шуру уборщицей и поварихой, готовила еду воспитанникам детского дома. Выделили ей отдельную комнатку, в которой теперь жили вместе мать и дочь.
Взволнованная Гета очень обрадовалась приезду Коли, и он встрече с ней тоже обрадовался и повеселел, узнав, что тёти Шуры, которая его недолюбливала, в Никольском нет и Гета пока одна. 
Не удержались и обнялись, расцеловали друг друга в щёчки, а ближе к вечеру смущенная Гета пригласила Колю к себе в отдельную комнатку, в которой она жила вместе с мамой.
– Мама сейчас в Тотьме, в больнице. Сильно простудилась, была высокая температура. В амбулатории сказали, что пневмония и надо лечиться в больнице, – пожаловалась Гета, – но уже выздоравливает и скоро вернётся. Еду пока готовит тётя Маша, а я ей помогаю, – призналась девушка, глядя влюблёнными глазами на Колю. 
Закрывшись от всех на крючок в небольшой комнатке с маленьким окошком, которая прежде была кладовой, они пили чай с пряниками и конфетами, которые Коля привёз из города и с удовольствием, в мельчайших подробностях, вспоминали годы, проведённые в детском доме.
За чаем и разговорами пропустили ужин, и к девяти часам Коля собрался было проститься и вернуться в комнату для мальчиков, где ему, приехавшему на каникулы недавнему воспитаннику детского дома, выделили койку, но Гета вдруг взяла его за руку и притянула к себе.
– Коля, останься. Сюда никто не придёт. Не бойся, никто ничего не узнает, – умоляла  Гета.
– Останусь, и что тогда? – сделав удивлённый вид, ответил Коля. Он по-новому посмотрел на взволнованную, раскрасневшуюся то ли от жара натопленной печи, то ли ещё от чего, знакомую с детских лет скромницу Гетку, которая за прошедшие полгода сильно изменилась, заметно выросла и из угловатой девочки превратилась в ладную юную девушку. От её учащённого дыхания вздымались скрытые платьем небольшие девичьи округлые груди, которых он прежде не замечал, всё её тело дрожало, словно от сильного озноба или душевного трепета.
В сознании эмоционального юноши всплывали застарелые и недавние горькие, ещё по-детски переживаемые обиды:
«Тонька на письма не ответила, забыла, загуляла с другими парнями. Лидка перестала ходить на танцы с тех пор, как к старшему брату под новый год приехал сослуживец, которого родители Лиды приняли в свой дом и она теперь дружит с новым парнем. Тот и постарше, и ростом вышел, и в армии отслужил. Заневестилась Лидка, ей теперь не до танцев хоть и с умными, интересными, но всё-таки «мелкими и неустроенными мальчишками…»
Мучился, переживал Коля свои обиды. А тут словно очнулся, и, ощутив неодолимое влечение, обнял юную девушку, замирая от нахлынувших чувств, смешавшихся с мучившими его мыслями, которые не давали покоя, и с которыми пришло время расстаться. 
«Да ну их всех, и Тоньку и Лидку! Вот Гета, она лучше всех! Что если остаться?..» – Посматривая на девушку, озадачился взволнованный растерянный юноша.
– Гета, а сколько тебе лет? – взяв себя в руки и пытаясь хоть немного успокоиться, неожиданно спросил он.
– Ты что, Коля, не знаешь? Осенью уже исполнилось тринадцать! – с дрожью в голосе ответила юная девушка, – но выгляжу я на все пятнадцать. Вот! – Гета приподнялась на носочках и распрямилась во весь рост. – Джульета, которая любила Ромео, младше меня, и было это очень давно.
– Так ты и Шекспира читаешь, Гета-Джульета? – удивился Коля.
– А то! И не только Шекспира! – с гордостью ответила Гета и обняла любимого Колю. – Сам знаешь, библиотека у нас хорошая.
– А ты не боишься, ты решилась? – затаив дыхание спросил Коля.
– Боюсь, немножечко. Каждая девушка немного боится, но если любишь… – Гета прикрыла глаза и улыбнулась. – Коленька, я уже взрослая и не Джульетта, я, а Генриетта! Я дни подсчитала. Не бойся, ничего плохого не случиться, если быть нам с тобой осторожней.
– А как же мама? Если она узнает? – озаботился Коля.
– Не бойся, мама не узнает. Она вернётся не раньше чем через неделю, – поспешила успокоить Гета. – Ну не могу я больше Коля! Измучилась вся! Тебя люблю, о тебе только и думаю, Коленька! Вот ты и приехал, а ведь я ждала. Жуть как хочется! Здесь и сейчас…
– И мне, жуть как, – признался измученный Коля, протёр ладонью вспотевший от напряжения лоб и присел на краешек кровати, на которой спали мать и дочь, укладываясь «валетом».
Ведь того, самого, о чём в тайне мечтает каждый юноша, ещё не вкусивший настоящей любви, с ним ещё не было, если не считать  случайной и нехорошей истории, от которой и сейчас стыдно. Подстерегла бесстыжая дурная баба мальчишку на сеновале и соблазнила малолетку на грех…
«Неужели сейчас и здесь, на этом ложе, это случится?..» – жадно целуя в губы раскрасневшуюся трепетную девушку, разволновался юноша, – «а сердце так и бьётся, так и бьётся, словно рвётся из груди…»   

*
Через несколько дней, которые Коля посвятил подлёдной рыбалке, продолжительным лыжным прогулкам по руслу заснеженной реки и Гете, в комнатушке которой провёл ещё несколько вечеров и ночей, он вдруг затосковал.
С ним и раньше бывало такое, именно в такие моменты слагались стихи, Затосковал, сам не зная отчего, и, не простившись с Гетой, которая была на занятиях в школе, о чём потом сожалел, в минуту собрался и уехал в Тотьму на попутной машине, на день раньше возвращения в Никольское мамы девушки. Да и пора, скоро начнётся новый семестр.
«Летом приеду, никуда Гета не денется», – успокаивал себя Коля, сидя рядом с шофёром в кабине полуторки, вёзшей в город свежее молоко. Спешно простившись с воспитателями, узнал, что к лету детский дом уже точно закроют, а оставшихся немногих ребятишек, не окончивших семилетку, переведут в другой детский дом.
Отучился в техникуме второй семестр, сдал экзамены и половину летних каникул проработал на практике в соседнем леспромхозе, но вначале съездил на несколько дней в Никольское, попрощаться с детдомом.
Гета встретила его сдержанно, без упрёков. Встретила так, словно между ними ничего не было, да только мама девушки как-то подозрительно посмотрела вначале на Колю, а потом на дочь, однако ничего не сказала.
«И то хорошо», – подумал Коля, виновато посмотрев на тётю Шуру, которая к его приезду испекла пирог с капустой. – «Нашептал ей кто-то, что ночевал у Геты. Хорошо, что промолчала, не накричала…»
– Детский дом закрыли, – расправляясь с большим куском пирога, Коля осторожно и виновато посмотрел на Гету и на тётю Шуру. – Значит, и вы скоро уедите из села?
– Нет, никуда мы не уедем, – за себя и дочь ответила мать. Здесь, в Никольском останемся. Хлопочу о выделении нам жилья. Предлагают комнату в сельсовете. Буду там уборщицей. Привыкла, мне здесь хорошо и Гета со мной останется. Повзрослеет дочка, замуж выдам за хорошего человека, – мать опять посмотрела на Колю, да так строго, словно хотела прожечь его глазами насквозь.
– Значит, остаётесь, а Гета что здесь будет делать? – с трудом выдержав её взгляд, спросил Коля.
– Не знаю, ничего мы пока не решили. В этом году Гета здесь со мною побудет. Пусть отдохнёт после школы, ума наберётся. Перво-наперво, нам надо устроиться и перезимовать. Я буду убирать в сельсовете, на почте и в клубе, а Гета будет мне помогать.
К следующему году, может быть, отправлю её в Тотьму поступать в педагогическое училище. Как закончит, добьюсь, чтобы не посылали её далеко от дома, а направили в Никольское. Будет детей учить, а там посмотрим. А тебе, Николай, ещё два года учиться в техникуме?
– Да, ещё два года, – откашлявшись, ответил Коля, подумав.
«Вот уж не знаю, останусь ли я в техникуме? Надоела учёба, к морю хочу!»
Гета с надеждой посмотрела на него, приложила ладонь к подбородку и задумалась о своём.
«Останусь в селе, здесь тебя буду ждать, любимый мой Коля. Вспоминаю, как ты приезжал на зимник каникулы. Как же тогда было нам хорошо! Во сне тебя вижу, любимый мой. Всю жизнь буду ждать тебя. Видно такая моя судьба…»


4.
Как-то незаметно прошёл первый год учёбы в техникуме. Перешёл на второй курс, однако продолжать учёбу не хотелось, не лежала душа. Юноша мечтал о морской профессии и успокаивал себя тем, что в техникуме всё же получит образование равносильное девятому классу средней школы. Зато есть крыша над головой и стипендия в 220 рублей, из которой можно откладывать понемногу на будущее, заплатив 200 рублей за трёхразовое питание в студенческой столовой.
С Лидой, он больше не встречался и сам на танцы ходить перестал. Колю это не огорчало, в душе он облегчённо вздохнул. – «Ничем я тебя не обидел, Лидка. Дружили и всё. Будь счастлива…»
По вечерам читал книги русских поэтов-классиков и книги о них, написанные биографами. В минуты вдохновения слагал и записывал свои новые стихи, которые никому пока не показывал, чувствовал, что ещё рано, «сырые».
Но вот пришло новое испытание, растянувшееся на долгие годы. В мир впечатлительного сентиментального юноши стремительно ворвалась друга девушка, оставившая на долгие годы неизгладимый след в его жизни и нестерпимую душевную боль, которую он утолял самыми красивыми, самыми проникновенными, идущими от сердца стихами… 
Её звали Таней. С ней он познакомился опять же на танцах но уже в своём лесотехническом, куда заглянул после долгого перерыва. Где же ещё? Таня пришла с подругами. Её он не сразу заметил, рассеянно, по привычке, искал глазами Лиду, которая не пришла. Впрочем, её он давно не видел на вечерах.
«Что ей здесь ещё делать, кого искать? Загуляла с видным из себя кавалером. Чаи с ним распевает под присмотром мамы», – решил Коля, – «и правильно. Он и постарше, и на работу устроился. Чем не жених?.. Господи, да не о том же я!» – вздрогнул, ощущая усиливавшееся сердцебиение взволнованный юноша, наблюдая с жадностью за девушкой, которую видел и прежде, но сегодня она была совсем другая, особенная и влекла к себе словно магнит.
Уняв волнительную дрожь, набравшись смелости, он подошёл к ней и пригласил на танец. Она не отказала, положив руку на плечо кавалера, а он обнял её за талию, и оба закружились под звуки пленительного вальса…
Девушка прекрасно танцевала, и Коля был её достоин, как партнёр, не сделавший ни одной ошибки, на протяжении всего танца.
– А я тебя помню. Коля, если не ошибаюсь?
– Да, я Николай, а ты Татьяна. Слышал на вечерах у вас, в педагогическом училище, как к тебе обращались подруги.
– Я танцевала со многими парнями, но ты меня не приглашал, – вспоминала Таня. –  Почему? С Лидкой дружишь или уже нет?
– У неё теперь другой парень, – ничуть не смущаясь, признался Коля, – и на танцы она больше не ходит. Дома сидит, чаи с ним распевает под присмотром мамы…
– Бросила она тебя, Коленька. Девчонка она серьёзная, но скучная. Сам знаешь. Огорчён?
– Ничуть!
– Неужели? Делал ведь ей комплименты, Лидка рассказывала, хвасталась. Говорил, что она красивая?
– Что ты пристала? Говорил. Все так говорят, – огрызнулся Коля.
– Только не красивая Лидка, а так, хорошенькая и то не очень. Я вот красивая! Правда? – Таня завертелась вокруг него, словно балерина. – А ты хорошо, Коля, танцуешь. Молодец! Где так научился?
– Здесь и научился, с твоими подружками «буквоедками», – неожиданно и непринуждённо пошутил Коля, зачарованно любуясь девушкой, которую прежде не выделял  из «пёстрой девичьей стайки» педагогического училища. – «Лидка глаза застилала…»
– Что, «короедик», нравлюсь? – кокетливо улыбнулась Таня. – Не одному тебе, многим нравлюсь!
Девушки, учившиеся в педагогическом училище, шутливо называли студентов лесотехнического техникума «короедами», а те в свою очередь звали девчонок «буквоедками».
– Нравишься, – затаив дыхание, признался Коля. – А где же твой парень? Вроде был такой, высокий, не из нашего техникума.
– Сорняки тоже растут высокими, – резко ответила Таня. – Был да сплыл. Скучный. Да и не нравился он мне, Так…
Слышишь, опять вальс играют! Ужасно хочется танцевать!
Танцевальный вечер закончился и Татьяна, танцевавшая и с другими парнями, но чаще с Николаем, упорхнула вместе с подружками, всё-таки не удосужившись попрощаться с ним.
– Она тебе нравится? – кивнув на прощание знакомым девушкам, спросил Сергей
– О ком ты?
– Да не о Лидке. У неё теперь на уме другое. Ей замуж хочется. Как только исполниться восемнадцать, тут же выскочит.
– Да мне то что? Пусть выходит.
– Я о Таньке Агафоновой, о ком же ещё. Танцевал с ней, глаз с неё не спускал.
– Понравилась и даже очень! – признался другу Николай. – Да только это ничего не значит. Вон сколько вокруг других парней и девчонок. И в детском доме девчонки мне нравились, у нас было их большинство. Дружили…
– С Танькой будь осторожней, голову не теряй. Колючая она и резкая. Помучит, нагрубит и бросит. Не одного парня приворожила, а потом отшила. Красивая, не спорю. Мне тоже глазки строила и приглашала танцевать, да только её глазки на меня не действуют. И тебе бы лучше с ней не связываться. Хочешь, познакомлю с хорошей местной девчонкой?
– Нет, Серёжа, спасибо. Как-нибудь сам с этим разберусь…
К совету друга Коля не прислушался. Через несколько дней мучительных переживаний признался себе, что влюбился в Таню, а то, что было прежде в Никольском с Геткой и уже здесь, с Лидкой, лишь детская «игра в любовь»…
После занятий он стал прогуливаться возле педагогического училища, видел, как Таня выходила с подружками на улицу, однако подойти к ней просто так не решался, провожая долгим взглядом. Однажды она заметила его, помахала рукой, рассмеялась, но не подошла. Через неделю встретились на танцах. Коля пригласил её на вальс. Согласилась.
– Ну что ты ходишь и следишь за мной? Подруги смеются. Учиться нам надо, а не гулять. Я многим ребятам нравлюсь, и что же теперь мне делать? Придёт время, сама выберу того, кто понравится. Вот так-то, Колечка!
– Спасибо, Танечка,  за совет. Как-нибудь обойдусь. До лета проучусь, а потом подамся к морю. Тебе оттуда открыточку пришлю.
– Пришли, обожаю моряков! – дразня улыбкой, смеялась Таня.
 
5.
В июне, окончив два курса и получив стипендию за летние месяцы, на которые собирался прожить до осени, Рубцов подал заявление с просьбой отчислить его из лесотехнического техникума.
После недолгих уговоров остаться и окончить техникум, директор подписал заявление, пожелав отчисленному студенту доброго пути.
Товарищи по общежитию устроили ему проводы, собравшись на скромный прощальный ужин в номере общежития, где у койки Рубцова стоял собранный в дорогу чемодан. Своё протёртое едва ли не до дыр старое пальтишко и облезлую шапку Коля не взял, оставил на вешалке у двери в комнате, в которой прожил без малого два года.
На столике, сооружённом из четырёх тумбочек и накрытом старыми газетами, стояли две бутылки дешёвого портвейна, тарелка с нарезанной ломтиками любительской колбасой, тарелка с хлебом и тарелка с прошлогодними мочёными яблоками. Стол, вопреки протестам Рубцова, собрали в складчину.
– Не траться, Коля, деньги пригодятся в дороге, – остановил его Сергей. – Жаль расставаться, друг. Долго ещё вспоминать будем, как ты играл на гармони, а мы вместе с тобой пели песни. Доброго тебе пути к морю. Поступишь в мореходку, обязательно напиши, пришли нам фотокарточку в морской форме.
– Пришлю, – улыбался Коля, растроганный проводами.
Студенты разлили портвейн по стаканам, чокнулись и, выпив, заедали вино бутербродами с колбасой.
– А прочитай-ка нам, Коля, на память своё лучшее стихотворение? – попросил Сергей.
– Лучшее? – задумался Коля. – Это стихотворение я сочинил два года назад. Пожалуй, оно самое лучшее. 
 
    «Рассыпались
листья по дорогам.
От лесов угрюмых падал мрак…
Спите все до утреннего срока!
Почему выходите
на тракт?

Но мечтая, видимо, о чуде,
По нему, по тракту, под дождём
Всё на пристань
двигаются люди
На телегах, в сёдлах и пешком.

А от тракта, в сторону далёко,
В лес уходит узкая тропа.
Хоть на ней бывает одиноко,
Но порой влечёт меня туда.

Кто же знает,
может быть, навеки
Людный тракт окутается мглой,
Как туман окутывает реки…
Я уйду знакомою тропой.»

Прочитал Коля, и ребята захлопали в ладоши.
– Тропа твоя, Коля, стало быть – путь к морю? – догадался Сергей.
– К морю, – уверенно подтвердил Рубцов, ощущавший себя совершенно взрослым человеком. Ему уже шёл семнадцатый год и в кармане ставшего тесным, но всё ещё приличного костюма, в котором отбыл два года назад из детского дома, лежали паспорт и комсомольский билет.
– Коля, мы проводим тебя на пристань.
– Не надо, ребята. Пароход на Архангельск отходит поздно ночью, хочется побыть одному, с Тотьмой попрощаться…
Тихий тёплый и хмурый вечер. Вот-вот закапает дождик – частый июньский гость в этих краях. Темно. Тускло горят редкие уличные фонари. Николай шёл к пристани, изредка встречая и провожая взглядом одиноких прохожих. Вот из мрака возник одинокий девичий силуэт.
«Таня!» – обожгло сознание юноши, а ноги сами несли к ней.
– Это я, Коля. Вот, пришла тебя проводить, – беря его под свободную руку, – призналась она.
– Пришла напомнить, чтобы карточку прислал в морской форменке. Уезжаешь?
– Уезжаю, в Архангельск. Буду поступать в мореходное училище. Даже не надеялся, что придёшь. Забегал в общежитие, тебя не застал. Девчонкам рассказал что уезжаю, просил передать…
– Напишешь?
– Обязательно напишу и фотокарточку в форменке не забуду прислать, а пока возьми на память. – Коля протянул любимой девушке, которую не ожидал увидеть в этот прощальный вечер, свою студенческую фотокарточку с несколькими сочинёнными для неё строчками. Возможно не самыми лучшими, но других написать не успел. Лежала фотокарточка, не решился попросить соседок по общежитию ей передать, в кармане между паспортом и комсомольским билетом.
– Спасибо. Что же ты там написал? Темно, не прочесть.
– Дома прочтёшь, на меня не сердись…
– Вот, возьми на память. – Таня протянула ему свою маленькую фотокарточку, оставшуюся от тех нескольких фотографий, которые годились для документов. – А когда поступишь в мореходку, обязательно пришли мне свою фотокарточку в морской форме, – ещё раз напомнила девушка. – Ладно?
– Конечно, пришлю. Поздно уже, темно. Сейчас дождь начнётся. Зачем же ты пришла? Промокнешь, простудишься, – забеспокоился Коля, которому не хотелось её от себя отпускать. Хотелось сесть вместе с ней на пароход и плыть, плыть к самому синему, самому ласковому морю…
– Пришла и всё. Не спрашивай! А зонтик я захватила.
Начал накрапывать мелкий дождь.
– Вот же, накликал, – пошутил Коля, поставил на землю чемоданчик и обнял девушку за талию правой рукой.
– Люба ты мне, Танечка, ох, как люба! – с замиранием сердца признался Николай, ожидая ответа от любимой девушки, которая – разве не чудо? – пришла поздним вечером проводить его на пароход.
Однако ответа от девушки он не дождался. Скомкано попрощавшись и отказавшись ждать прибытия парохода, она ушла, растаяв в ночи…
Дождь усилился, а в голову всё лезли и лезли назойливые строки, которые он, если и вспомнит, то запишет годы спустя:

«Я уезжаю… Мучит тайна.
Однажды на заре проснусь
И золотое имя Таня
Под звон листвы произнесу.
А между тем на всю планету
Вновь ветер холода надул…
Тоскуя, к морю я поеду
И этот чудный взгляд найду…»

Первым подошёл пароход, следующий в сторону Вологды. Тот, что должен был идти на Архангельск, ждали через два часа. Коля зябко поежился и резко поменял намеченные планы.
«Вначале поплыву в Вологду, попробую разыскать кого-нибудь из родных. Хоть брата, хоть сестру. Потом в Архангельск. Короче и дешевле добираться по железной дороге в общем вагоне.  К экзаменам в мореходку успею…» 



 
 




















 
                * *
«Я весь в мазуте, весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте…»

Моряк

1.
– Мелковат ты, парень. Сколько же тебе годков? – покачал головой пожилой усатый кочегар с дымящейся трубкой в зубах.
– Семнадцать скоро. Не глядите, что ростом не вышел, я сильный, – ответил Николай, ухватив обеими руками двухпудовую гирю, которая имелась в кочегарке машинного отделения рыболовецкого траулера РТ-20, куда его приняли после того, как не прошёл по конкурсу в Архангельское мореходное училище.
«Опять забраковали из-за роста», – переживал окончательно расстроенный Коля Рубцов, не знавший, куда ему теперь – в Тотьму, Вологду, Череповец, а то и куда глаза глядят…
Середина сентября, северная зима не за горами, а деньги закончились. Вот когда пожалел, что пальто и шапку, хоть они и никудышные, оставил в Тотьме.
Слава Богу, ноги сами вывели в Управление тралового флота. Хоть тут, наконец, повезло. Приняли помощником кочегара на малый рыболовецкий траулер, который до середины ноября выходит на лов сельди и наваги в Белое море, а потом уходит на зимний лов в незамерзающее Баренцево море и вернётся в Архангельск не раньше середины мая следующего года, когда растают льды.
Зимой внутреннее Белое море, куда не заходят воды тёплого течения Гольфстрим, надолго покрывается льдом. Путь в Архангельск торговым судам прокладывают ледоколы, а лов рыбы в Белом море в зимнюю пору невозможен, разве что в лунке на удочку или донку.
– Вот что, сынок, вижу, что есть в тебе силёнка и ещё мускулы подкачаешь, только гирю не урони, а то отобьёшь ногу. Зовут меня Василием Ивановичем. Тёзка я Чапаева. Смотрел такое кино?
–  Смотрел и много раз!
– Вот и хорошо. Кино хорошее, но ты, сынок, зови меня дядей Васей, хоть и годишься ты мне во внуки, а с командой познакомишься за обедом. Спальное место тебе выделили?
– Выделили, и место показали и бельё выдали.
– А вещевое довольствие – рабочую робу и форменку выходную?
– Тоже выдали, и ботинки, и сапоги, и форменку выходную с тельняшкой, и бушлат.
– Мы хоть и не военные, но тоже моряки и форма морская нам полагается, – пояснил дядя Вася.
– Рабочую робу вижу, в ней будешь подбрасывать в топку уголёк, а я стану обучать тебя кочегарному делу. Видишь сколько приборов в машинном отделении? Все приборы знать надо, контролировать давление пара. Команда у нас небольшая. Я и кочегар и за механика. И тебе надо всему учиться. Мне через год в отставку, на пенсию. Последнее плавание, пора на берегу якорь бросать. Ты, парень, за год подрастёшь, окрепнешь, вот и заменишь меня. Переходим с угля на мазут, но пока подачу топлива не отладили, так что на лов выходим пока по-старому на угольке, но и с мазутом поработать придётся, –  пояснил дядя Вася. – Заработки у нас хорошие. Года три поплаваешь, дом постоишь или купишь, семью заведёшь. Понял меня, сынок?   
– Понял, дядя Вася.
        – Капитан сказывал, что ты вроде как сирота?
– Из детского дома. До недавнего времени так и думал, что сирота. Мама умерла в войну, отца забрали на фронт, а нас детей направили в разные детские дома. Да вот узнал в Вологде через справочный стол адрес тёти, а от неё, что отец, брат и сестра живы! Брат служит в армии, сестра учится в Череповце.
Отец тоже с фронта вернулся, да видно меня не нашёл. У него теперь другая семья и малые дети, а мы все выросли и для него обуза. У сестры побывал, уж и не чаяли свидеться! Пробыл у неё с неделю. Добрая Галя, ботинки мне новые купила и подарила. К отцу не поехал, не решился. В следующий раз…
Я вот семилетку закончил в детском доме и два курса лесотехнического техникума в Тотьме, – рассказав о родных, добавил про себя Коля.
– Чего же ушёл, не доучился?
– Моряком хочу быть.
– Вот оно что. Ну, тогда будешь моряком, – одобрил поступок юноши бывалый моряк-кочегар дядя Вася. – А пока вот что, сынок, переоденься в чистое и ступай на камбуз в распоряжение кока. Картошки надо начистить на обед и на ужин, а дальше будешь делать, что кок прикажет.
Топку сегодня топить не станем. Завтра выходим в море. До ноября половим рыбу в Белом море, а потом пойдём в Баренцево. Зимой будем рыбачить в Баренцевом море, оно не замерзает. Белое море тесновато, да и рыбы в нём меньше, а вот Баренцево – это уже океан!
Бывает, что на крупные рыбные косяки наводят нас лётчики, а координаты передают нам по радио. Приходим в назначенный квадрат и разворачиваем трал. Как заполнится рыбой – выбираем. Рыбу в морозильные камеры и так пока не заполним, а потом идём на выгрузку в ближайший посёлок, где рыбокомбинат.
Ну а наша с тобой задача чтобы траулер был на ходу, стало быть, непрерывно подкидывать уголёк в топку и поддерживать необходимое давление пара. Всё тебе, Николай, объяснил, а пока ступай на камбуз.
На гитаре или на гармони, случаем, не играешь? – Неожиданно поинтересовался дядя Вася.
– На гармони играю, – признался Коля.
– Вот и хорошо! Ребята наши любят петь, а то и плясать под гармонь. Тебя уважать станут. Гармонь у нас есть, да гармонист рассчитался. На берегу хочет жить, жениться собрался.

2.
Так начиналась морская жизнь помощника кочегара Коли Рубцова на малом рыболовном траулере, закончившем осенний лов сельди и наваги на Белом море и теперь бороздившем свинцово-чёрные зимние воды незамерзающего Баренцева моря.
Не замерзало море только в юго-западной его части, омывавшей Кольский полуостров. Северная и восточная акватории огромного заполярного моря, ограниченного архипелагами Новая Земля и Земля Франца-Иосифа, зимой покрывались мощными льдами и были недоступны для промысловых судов.
Самая западная часть Баренцева моря находилась уже за Границей полярных владений СССР и была ограничена архипелагом Шпицберген, который был отрыт несколько веков назад русскими поморами, называвшими эту землю Грумант, и до тридцатых годов покрытые ледниками острова оставались ничейными.
Сразу две страны – СССР и Норвегия объявили архипелаг своим, но Лига Наций передала его норвежцам, вынужденным уступить русским право на хозяйственную деятельность на островах, где наши шахтёры добывали каменный уголь, а в окружающих архипелаг водах советские рыбаки и охотники ловили рыбу и добывали морского зверя.
Однако на лов в западный сектор Баренцева моря ходили только большие рыболовецкие траулеры, зато в топку своего малого рыболовецкого траулера, приписанного к Архангельску, Николай подбрасывал уголь, добытый шахтёрами на Шпицбергене.
Догадывался ли тогда смышлёный и любознательный вологодский паренёк, сочинявший стихи, певший песни и хорошо игравший на гармонии, что уже в недалёком будущем Баренцево море и Новая Земля, которую пожилые поморы называли по-старинному Маткой, на долгие четыре года станут для него родным домом, оставят неизгладимый след на всю оставшуюся жизнь?..      
Неприветливое и холодное море, тем не менее, было одним из самых богатых рыбой морей великой державы, омываемой двенадцатью морями и раскинувшейся на одиннадцать часовых поясов от Балтики до Тихого океана, а лов рыбы в нём был круглогодичным.
Экипаж траулера состоял в основном из потомственных рыбаков-поморов, отцы и деды которых плавали по полярным морям ещё под парусом и на деревянных карбасах. Таковые суда ещё имелись кое-где и сейчас в малых рыбацких артелях, но ловили на них рыбу близ побережья, уступив остальную акваторию огромного частично не замерзающего моря современным траулерам, оснащённым многокилометровыми тралами.
На то чтобы заполнить трюмы малого рыболовного траулера уловом из трески, пикши, сельди, морского окуня, камбалы и прочей промысловой рыбы уходило от десяти дней до двух недель, после чего траулер шёл к берегу в один из приморских посёлков, где отгружал улов на рыбокомбинат. Пару дней рыбаки отдыхали, приводили в порядок свой траулер и опять выходили в море.
Так в трудах и заботах минули половина ноября, и подходил к концу декабрь. Наступила полярная ночь, и приближался новый 1953 год, который экипажу траулера предстояло встречать в море. Последний декабрьский день был отмечен холодом, какой даже в этих местах бывает нечастым, однако лов не прекращали, только теперь не уходили далеко от берегов. Рыбы брали в разы меньше, чем осенью, но рыбокомбинаты не простаивали. Стране была нужна рыба.
Вечером поставили трал. Волнение на море небольшое, морозно, от тёплого моря густой туман, но высоко не поднимается. Сигнальные огни ярко горят, это на случай встречи с другим судном, чтобы не столкнуться и разойтись. За морем наблюдают и вахтенные, которые сменяются каждые два часа. По радио передали сводку погоды на завтра. Обещают без перемен.
Под толщей воды большой косяк сельди. Утром выбирать трал с уловом, а пока можно передохнуть в тесной столовой, она же кают-компания и встретить наступающий Новый год. Есть такое любимое моряками помещение на любом даже маленьком корабле, никак без него нельзя обойтись рыбакам, оторванным от семьи и от дома на добрых полгода.
На Николае свежевыстиранная и отглаженная форменка с тельняшкой, брюки клёш, как у заправского моряка, до блеска начищенные ботинки. После изнурительного труда в кочегарке, смыв с себя грязь и пот, он переодевался в форменку и шёл на ужин в столовую.
Ещё никогда Николай не питался так хорошо, как на траулере и если бы не каждодневный физический труд мог бы заметно поправиться, а то и растолстеть. Всего было вдоволь, и флотского борща с мясом и макарон с фаршем – опять же по-флотски и картошки жареной со свежей отборной рыбой и, конечно же, компот из сухофруктов. В сети нередко попадалась жирная сёмга, которую засаливали и, нарезая ломтиками, делали бутерброды, которые хороши под крепкий сладкий чай. На траулере Николай впервые отведал слабосолёной сёмужьей икры, которая всегда была на столе. Просто брал ложкой и намазывал на хлеб.   
Рыбаки радушно приняли самого младшего на траулере матроса – помощника кочегара Колю Рубцова в свой коллектив.
– Свой парень! – нахваливал его капитан. – Чего не прикажешь, всё исполняет, и в кочегарке у него полный порядок. Хвалит его дядя Вася. Ловко парень лопатой орудует, и уголь подвозит вовремя. Мускулы накачал, уже выжимает обеими руками двухпудовые гири!  Молодец!
Стенную газету к Новому году подготовил. Всё сам сделал. И ёлку с Дедом морозом нарисовал и статью поздравительную написал и стихи свои. Молодец парень!
Стрелки часов приближались к двенадцати. В море действовало строгое правило – ни капли спиртного, «сухой закон», и лишь к новогоднему вечеру было сделано исключение  – припас капитан четыре бутылки шампанского на двадцать морских душ экипажа.
– Филимон, – обратился капитан к молодому мужчине, отрастившему за последние месяцы густую русую бороду, – позови вахтенного, пусть встретит Новый год вместе со всеми, а сам готовься заступить на вахту.
– Слушаюсь, Андрей Степанович! – по-флотски чётко ответил Филимон, отслуживший четыре года матросом на Балтике, накинул ватник на плечи и вышел на палубу. Через минуту оба вернулись. Филимон не успел замёрзнуть, а заиндевелый весь вахтенный в тулупе до пят, в шапке с опущенными «ушами» и в валенках потирал рукавицами щёки и нос.
– Ну и мороз, капитан! Градусов двадцать, не меньше!
– В океане всегда теплее, если по градусам, чем на материке. Влажность большая, а если ветер, хоть и не сильный, вдвойне холодней, – пояснил капитан. Снимай, Сашок, тулуп, шапку и с наступающим вас, товарищи, Новым 1953 год!
Шампанское разлили по кружкам, настенные часы пробили двенадцать, моряки со звоном сдвинули кружки и выпили шипящий новогодний напиток, вспоминая и поздравляя родных и близких на материке.
– Андрей Степанович, – обратился к капитану сдавший вахту Сашок – молодой парень старше Коли Рубцова всего лишь на год и ещё не служивший в армии или на флоте. – Похоже, расходится Северное сияние. Ух как красиво! Глаз не оторвать!
Моряки стали выглядывать в окошки, да что в них увидишь, затянуты инеем.
– А что, товарищи моряки, выйдем наружу, Полярным сиянием полюбуемся, подышим свежим морским воздухом, а потом и чайку попьём вдоволь! – предложил капитан.
– А ты, Рубцов, видел Северное сияние? – спросил своего помощника дядя Вася.
– Нет, ещё не видел.
– Тогда надевай живее ватник и шапку и не отставай от других. Как глянешь – на всю жизнь запомнишь! Такая красотища!
Столовая опустела, все принялись надевать шапки с ватниками и выходить на обледеневшую палубу.
– Боцман, к утру палубу почистить, – распорядился капитан. – Скользко.
– Будет сделано, капитан, – расправляя усы, пробурчал боцман, прикидывая кого бы поднять пораньше.
Туман, клубился над самой водой. Чуть выше и мельчайшие капли смерзались в мелкий снежок, выпадая обратно в море. Небосвод прояснился. Над южным горизонтом повис тонкий серп луны, высыпали холодные звёзды, а на северо-востоке, там, где на тысячу километров протянулась закованная в вечные льды Новая Земля, играло яркими радужными всполохами величественное Северное сияние.   
– Красиво? – положив руку на плечо своего помощника, спросил дядя Вася.
– Очень красиво! Ничего подобного не видел! – восторженно ответил Николай.
– Да только ради такой красоты стоит побывать на нашем Севере, – согласился дядя Вася. – В Архангельске такого чуда, как здесь, в океане, не бывает. Там если и просияет, то слабо. Да и здесь не каждый год увидишь такое богатое сияние. Не часто бывает такое чудо. В прошлом году было пасмурно, и сияние было блеклым. Так что тебе, парень, повезло.
Сам я родом из Мезени. Помню, был ещё мальчишкой, когда старики рассказывали, что там, на Матке, над которой полыхает полярное Северное сияние, живут Боги и где-то там затаилась Мировая гора.
– Да что ты, дядя Вася. Разве возможно такое? – удивился Коля. Какие Боги? Почему там? Я-то комсомолец, в Бога не верую, но ведь он на небесах…
– Верно, на небесах, – закончил этот разговор пожилой помор родом из Мезени. 
Минут через пять всполохи стали постепенно затихать, хотя сиять Северному сиянию в сумраке полярной ночи до утра, а то и дольше.
Вдоволь надышавшись насыщенного йодом морозного океанского воздуха, экипаж траулера кроме заступившего на вахту Филимона, кутавшегося в безразмерный овечий тулуп, вернулся в столовую, где было тепло и уютно. Пили чай с сёмгой и сёмужьей икрой, и никто не хотел расходиться, несмотря на ранний подъём в первый трудовой день наступившего нового года.      
 – Сыграй, Николай, что-нибудь морское, душевное, а лучше весёлое, – попросил капитан, протягивая гармонь.
Перебирая лады гармони, Коля раздумывал, что бы сыграть, а экипаж бы подпел. Любил он такие минуты. Играл и вспоминал прожитую, хоть ещё и не большую жизнь. А перед глазами всё она же, любимая Таня, а вот о Гете почти не вспоминал.
Тане он отослал ей уже два письма. В письме решился, написал о своих чувствах. В конверт второго письма вложил свою фотокарточку в форменке. Фотографировали его на траулере у натянутой простыни, и фотография получилось хорошей.
  «Вот и добился своего. Теперь я моряк», – задумался Коля, коснувшись подбородком гармони, – «да только не хватает чего-то, главного? Тебя не хватает, Танечка, заноза ты моя, сердечная. Почему молчишь, не отвечаешь? Завтра же напишу ещё письмо и отошлю, как только сойду на берег…»

«Я моряк, красивый сам собою,
Мне от роду двадцать лет,
Полюбил девицу всей душою,
Без любви веселья нет.

По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там.
По морям, морям, морям, морям, эх,
Нынче здесь, а завтра там…»

Моряки, собравшиеся после ужина в столовой, с удовольствием подхватили старинную матросскую песню, а самые молодые, ещё не служившие в армии или на флоте восемнадцатилетние одногодки – отогревшийся после двухчасовой вахты Саша и дружок его Лёша, которому заступать на вахту после Филимона, под увлекающее «эх» пустились в пляс на тесном пятачке.
– Смотрите, танцоры, не пробейте каблуками днище, не то потонем! – пошутил капитан.
– Понравившуюся песню повторил, но уже без пляски. Больше петь не хотелось, сказывалась дневная усталость
– А что, Николай, почитал бы нам на сон грядущий стихи, которые написал к Новому году в стенной газете, – неожиданно попросил капитан. Помнишь на память или газету снять?
– Помню на память, Андрей Степанович, – очнувшись от мыслей о любимой девушке, назвал Коля капитана по имени отчеству.
– Вот, Андрей Степанович, самоё весёлое стихотворение, про лов, – объявил Коля Рубцов и, собравшись с духом, прочитал.

«У  тралмейстера крепкая глотка –
Он шумит, вдохновляя аврал!
Вот опять загремела лебёдка,
Выбирая загруженный трал.

Сколько всякой на палубе рыбы!
Трепет камбал – глубинниц морей,
И зубаток пятнистые глыбы
В красной груде морских окуней!»

– Молодец! Складно и про нас. В самую точку! – похвалил капитан. – Читал твои стихи в газете, но тебя послушать – другое дело. Давай, дружок, читай другие стихи.

 «Я весь в мазуте,
весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!

Печально пела радиола
Про мимолетный наш уют.
На камни пламенного мола
Матросы вышли из кают.

Они с родными целовались.
В лицо им дул знобящий норд.
Суда гудели, надрывались,
Матросов требуя на борт.

И вот опять - святое дело!
И наш корабль, заботой полн,
Совсем не так осиротело
Плывет среди бескрайних волн...

– Это я уже про себя, – пояснил Коля, – а вот ещё, лирическое:

«Я, юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал.
Чтоб для отважных вечно – море,
А для уставших – свой причал…»

– Этак ты хватил, сынок, шторм нам ни к чему, – возразил дядя Вася, подумав, –  «про причал, стало быть, это уже обо мне, старике…»
– Сам ноги вели в отдел кадров Управления тралового флота. Нехватка у них вот и приняли, направили к вам помощником кочегара, извиняясь, продолжил Коля Рубцов. – В газете этого нет.
 
«Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно
И в моряцкой конторе
Всё просился на судно.
Умолял, караулил…
Но нетрезвые, с кренцем,
Моряки хохотнули
И назвали младенцем…

Так зачем мою душу
Так волна волновала,
Посылая на сушу
Брызги сильного шквала?
Кроме моря и неба,
Кроме мокрого мола,
Надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола.

3.
Январь и февраль прошли в больших трудах. В зимние месяцы улов был не велик, однако давался большими трудами.
Наконец наступил март. Рыбаки с нетерпение ждали прихода весны, когда резко возрастал улов, а, стало быть, весенние месяцы самые прибыльные не только в рыбе, но и в деньгах. Экипажу траулера платили сдельно. Сколько рыбы наловили, столько и получите.
Коля никому не рассказывал, что третьего января ему исполняется семнадцать лет, однако капитан ещё на берегу заходил в отдел кадров справиться о своём новом подчинённом, запомнил его дату рождения и в назначенный день кок испёк для самого молодого члена экипажа большой пирог с брусничным вареньем. Вечером за общим столом моряки пили чай с пирогом и поздравляли Николая, которому было очень приятно, что не забыли и поздравили. Поздравляли с днём рождения и других членов экипажа траулера, так здесь было заведено.
«Вот если бы ещё пришло письмо от Тани – вот был бы подарок…» – вздохнул, размечтавшийся влюблённый юноша.
В марте всех сильно омрачила печальная весть о смерти Сталина. Первым сообщил радист. Все горевали, думали-гадали, кого теперь назначат управлять страной?
Капитан надеялся, что страну и партию возглавит маршал Жуков. Боцман был уверен, что это будет Берия. Филимон и Саша с Лёшей полагали, что руководить страной будет Молотов.  «Он свой, он с Севера, он самый опытный соратник Сталина. Вместе делали революцию…»
Коле тоже было искренне жаль товарища Сталина, победившего Гитлера и фашистскую Германию, однако вступать в споры со старшими товарищами о том, кто теперь станет во главе страны, он не решался, недостаточно разбираясь в вопросах политики, ввиду своей молодости.
В результате не угадал никто, а умудрённый жизнью дядя Вася пробурчал в прокуренные жёлтые усы.
– Амнистия теперь выйдет. Выпустят из тюрем и невиновных, и виновных. Вот уже, ребята, прибавится воров и душегубов всяких…
Все с нетерпением ждали мая, когда начнут таять льды  Белого моря и, выполнив план зимнего лова, капитану придёт распоряжение вернуться в родной Архангельск.
Но май только начался и план пока не выполнен. Под влиянием весеннего тепла и тёплого течения Гольфстрим, льды отступал на восток, куда устремились большие косяки трески и сельди. За косяками шли рыболовецкие траулеры.
– Вот и кромка льда, за корой сплошные белые поля до самой Новой Земли. Но до неё далеко, так что ты её не увидишь. Льды отступят и растают не раньше середины лета. Траулер не ледокол, дальше ему не пройти, – пояснил дядя Вася.
Накидав в топку угля и отпросившись на полчаса у дяди Васи, Коля вышел наверх, подышать свежим воздухом и понежиться на солнышке, которого день ото дня всё прибывало, приближая полярный день продолжительностью в два-три месяца в зависимости от широты, где находился траулер.
– Гляди, Коля, вот там, на льдине, белые медведи! – Указал рукой Саша. – Жаль, что нет бинокля, могли бы лучше рассмотреть. Медведица с двумя медвежатами. Медведица охотится на тюленей. Траулер увидела, вот и удирают от нас подальше. А вчера показались киты. Несколько их было. Жаль ты их не видел, работал в кочегарке. Но ничего, ещё увидишь. Жаль, бьют китов. Норвежцы бьют их больше, вот и уходят киты в наши воды.
Идёт большая рыба. Сегодня – завтра возьмём большой улов, сдадим на рыбокомбинат, план выполним и в середине мая пойдём домой. К тому времени лёд в Белом море начнёт таять, так что сможем пройти. Истосковался я по дому. Девушка у меня в Архангельске. Не знаю, ждёт ли. Писем от неё давно не получал. У тебя-то есть девчонка?
– Есть, – чуть покраснев, признался Николай, вспомнив Таню, а потом и Гету.
– Где же она, твоя девушка? В Архангельске?
– В Тотьме, – чуть помедлив, Николай остановился на Тане.
– В Тотьме? Не слышал. Где это?
  – Тотьма – город на Сухоне. Старинный город, хоть и не большой. Старше Москвы и много старше Архангельска. Я там учился в техникуме, а Таня учится в педагогическом училище.
– Красивая твоя девчонка?
– Красивая, – уверенно ответил Николай. Ему очень хотелось её увидеть, спросить, получила ли письма? Почему не отвечала?
– Через год мне в армии идти. Попрошусь на флот. Хорошо бы как Филимон служить в Кронштадте, Ленинград увидеть! – размечтался Саша. – А ты останешься на траулере?
– Вряд ли, Саша. Летом рассчитаюсь. Хочу подучиться, – признался Коля. – Только никому об этом не говори. Ладно?




 











* *
«...Мы с тобой не играли в любовь,
Мы не знали такого искусства,
Просто мы у поленницы дров
Целовались от странного чувства...»


Любовь

1.
Окончив первый курс Кировского горно-химического техникума, куда поступил после увольнения из тралового флота и, получив стипендию за летние месяцы, Николай отправился в Тотьму через Вологду. Так спешил, опасаясь опоздать к выпускному вечеру студентов педагогического училища, что не заехал к родственникам, решив их навестить на обратном пути и встретиться, наконец, с отцом.
В Тотьме, куда прибыл ранним утром на пароходе, Николай первым делом отправился в общежитие Лесотехнического техникума, надеясь разыскать бывших сокурсников, однако никого не застал. Рано встававшая пожилая комендантша общежития Николая узнала, припомнив, как он играл на гармони и пел озорные частушки.
– Без тебя, парень, в общежитии скучно стала. Ребята выпивать стали и девок бесстыжих водить. Ох, и намаялась я с ними, девок гнать и с бутылками не пускать! Только с неделю назад, после выпускного вечера, разъехались кто куда. Назначения получили в леспромхозы. Вот когда работать начнут, тогда и ума прибавится, – решила комендантша.
– А в Педагогическом училище был выпускной вечер? – затаив дыхание, спросил Николай.
– Выпускной вечер в педагогическом состоится или сегодня или завтра, – задумалась комендантша и тут же уточнила, – Нет, пожалуй, что сегодня. Ну да, сегодня, первого июля. Племянница моя там учится, первый курс закончила. А тебе, парень, зачем?
– Знакомая там у меня. Училище заканчивает. 
– Тогда прощай, парень, с Богом! – Комендантша перекрестила Колю и пошла по своим делам.
Коля взглянул на свои новые наручные часы, купленные в Архангельске. Стрелки показывал половину седьмого утра. Городок просыпался, на улочках появились горожане, спешившие на работу. На невысокого паренька в простенькой курточке и кепке, с чемоданчиком в руке никто не обращал внимания.
Подумал, – «не зайти ли к Сергею домой?» – Однако не решился, вдруг тоже уехал по назначению в какой-то из леспромхозов богатой лесами Вологодской или соседней Архангельской области.
Николай не спеша дошёл до педагогического техникума и, прочитав объявление о выпускном вечере, который состоится сегодня, – «надо же, чуть не опоздал!», – облегчённо вздохнул и тут же задумался – «куда теперь?» День только начинался и обещал быть погожим.
«Схожу в женское общежитие», – наконец решил он, – «Может быть, Таню увижу…»
За прошедшие два года Николай получил от неё всего два письма.
Первое письмо с коротким новогодним поздравлением на вложенной в конверт праздничной открытке, было отослано на архангельский адрес Управления тралового флота, и он получил его в конце мая после возвращения траулера в Архангельск. О себе Таня на открытке ничего не писала, только поздравила и всё… 
Второе письмо после нескольких безответных писем, пришло, наконец, на адрес Кировского горно-химического техникума и очень обрадовало Николая. В конверт была вложена фотография Тани с подругой. За прошедшие два года Таня почти не изменилась, разве что немного подросла, а на её голове почему-то была прикрывавшая волосы тюбетейка. Коля показывал фото любимой девушки сокурсникам, большинство из которых были его моложе. Те шутили, – «узбечка что ли твоя невеста?»
Вот и женское общежитие. В открытые настежь окна светит ласковое утреннее солнышко. Девушки просыпаются, умываются, приводят себя в порядок. Вот одна вышла на улицу, повесить на натянутую бельевую верёвку кое-что из белья.
– Доброе утро! – поздоровался Коля.
– И вам доброе, – прикрыв глаза от солнца ладонью, ответила девушка.
– Агафонову Таню знаете?
– Знаю, а что?
– Скажите ей, пусть выйдет.
– Если куда-нибудь не ушла, позову. А вы кто? Как ей сказать?
– Скажите, что Николай приехал.
– Ладно, ждите, – пообещала девушка.
Николай присел на скамеечку и поставил у ног чемоданчик. Потом передумал. – «Что если глянет в окно, увидит и не выйдет?..»
Поднялся и отошёл в тень набиравшей цвет раскидистой липы.
Таня показалась минут через пятнадцать. На её ладной фигурке был пёстрый халатик, на ногах домашние тапочки. Вышла на крыльцо, зевнула, прикрыла ладонью глаза от солнца и огляделась.
Коля вышел ей навстречу.
– Здравствуй, Таня? Не ожидала?
– Ах! Это ты? – Девушка ахнула от неожиданности и присела на крылечке.
– Когда же ты приехал? Откуда? Ой, да что я говорю! Прости, Коля, никак не ожидала. Светка сказала, что Николай какой-то ждёт, а таких много, о тебе я и не подумала. Прости…
– Вот и я, Таня! Ты ещё не до конца проснулась, а я к тебе из Кировска прибыл, чтобы поздравить с окончанием училища! Встречай! – улыбнулся Коля. Однако вымученная улыбка тут же исчезла с его растерянного бледного лица. Он был сильно огорчён первыми минутами такой желанной для него встречи с любимой девушкой, не будучи уверен, что и она этому рада.
«Не встала, не выбежала, не обняла…»
– Здравствуй, Коля! Рада видеть тебя подросшего и окрепшего! – привстала с крыльца и тут же уколола. – Скажи, откуда же ты взялся, да в этакую рань?
– Утром сошёл с парохода. Спешил увидеть тебя. Сегодня ведь в училище твой выпускной вечер.
– Вот и увидел. Спасибо что не забываешь. Что, как и прежде нравлюсь? – подмигнув, опять уколола его Татьяна. – Вот что Коленька, погуляй пока. Мне нужно привести себя в порядок, причесаться, позавтракать, собраться. Тогда выйду, – пообещала она и вернулась в общежитие.
Николай был расстроен, он не так представлял себе эту встречу после долгой разлуки.
«Погуляй… Это сколько же времени тебя ждать?»
Тень от липы прикрыла скамеечку, на которую он вернулся. Потянулись долгие минуты тягостного ожидания…
На то чтобы собраться, причесаться и позавтракать, Тане потребовалось больше часа. Наконец она вышла к нему, красиво причёсанная, в светлом летнем платьице и белых туфельках на невысоком каблучке.
– А вот и я. И куда же мы пойдём?
– Погода хорошая. Давай пойдём к реке, посидим на косогоре, там, где растут берёзки, – предложил Коля.
  – Давай посидим, если ничего лучшего не придумал. Посидим, в водичку поплюём, – опять зачем-то уколола его Таня и оглянулась, удовлетворённо заметив, как любопытные девушки смотрели на них из раскрытых окон общежития.
Многие выпускницы педагогического училища, получившие назначения на работу во все концы необъятной страны, уже с завтрашнего дня начнут разъезжаться по домам на летние каникулы. Но уже с середины августа отправятся к местам назначения, чтобы, отработав на новом месте, нередко в далёкой и чужой для них республике Средней Азии или Закавказья по  2 – 3 года, или остаться там, или вернуться на родину. Для восемнадцатилетних девушек, мечтавших о замужестве, семье и детях, решение не простое, подчас судьбоносное…
Они облюбовали сухой косогор у реки, прикрытый от солнца плакучими берёзками и тополями. Коля открыл чемоданчик, достал несколько старых газет и расстелил на травке.
– Садись, платье не запачкаешь, – предложил Коля.
– Сяду, что же дальше? – смешливо посмотрев на своего кавалера, присела Таня.
– Рассказывай, что тебя привлекло в Тотьму. Вроде как моряком побывал, фотокарточку в форменке прислал. Понравилась. Потом ты опять поступил в техникум, уже в другой. Какой-то непоседливый ты, Коля, не серьёзный, а тебе уже ведь восемнадцать лет. Девушки в таком возрасте замуж выходят.
– В техникуме каникулы, а у тебя сегодня выпускной вечер. Повторяю, приехал к тебе сегодня поздравить с окончанием учёбы.
– Спасибо, за поздравление. Сегодня последний раз ночую в общежитии, а завтра или послезавтра, если собраться не успею, уеду на лето к мамочке в Космово. Знаешь где это?
– Знаю.
– Дома отдохну, повидаюсь с родственниками и знакомыми, а в августе поеду учить детей. Ох, как же далеко ехать! А куда деваться? От назначения ведь не отвертишься. Буду на новом месте преподавать русский язык и учить уму-разуму «чёрненьких ребятишек».
– Куда же ты поедешь? – растерялся Николай.
– В солнечный Азербайджан, вот куда! В горный аул. Говорят, там хороший климат и много всяких фруктов. Да и парни там южные и горячие. Такие парни, что берегись! – продолжала насмешливо язвить Татьяна.
– Вот Лидка, помнишь свою подружку, которую провожал до дому? Лидка никуда не поедет. Останется здесь. Замуж вышла за того парня, которого привёз ей из армии старший брат. Муж у Лидки работает на молокозаводе, машину водит, хорошо зарабатывает и подхалтурить может. Счастливая Лидка, уже с животом ходит.
Вот и меня парень один местный, в армии отслуживший, замуж звал. Только я отказалась. Не нравится он мне. Мрачный какой-то, молчун. Ты, Коля, не такой. На гармошке играешь, песни распеваешь, стишки сочиняешь. Ты интересный парень.
Да только мальчик ещё ты ещё, Коленька, не мужчина, – в очередной раз больно-пребольно уколола его Татьяна. – К тому же у тебя, Коленька, как говорится – «ни кола, ни двора». Да и в армии ещё не отслужил. А если на флот призовут, то на целых четыре года. Какая же девушка дождётся такого? Разве что та, которая очень любит и верит своему парню.
Николай опустил глаза. Что он мог ответить ей.
– Что же ты, Коленька, опустил головушку? – Таня погладила его по волосам. – Хороший ты, мальчик Коля, чистый, честный. Могу ли я тебя полюбить – время покажет или  же не покажет? Сама не знаю…
Вот что, – вдруг встрепенулась Татьяна, внимательно посмотрела на Николая и едва заметно улыбнулась,  – на выпускной вечер ты не ходи, а жди меня под той же раскидистой липой, с которой ты уже подружился. Вечер закончится в десть вечера, а я уйду пораньше. Погуляем по набережной. Стихи свои мне почитаешь. Ладно? 
   
2.
День тянулся мучительно долго. Коля уже в третий раз обошёл едва ли не все улочки небольшого городка. Кое-где мелькали знакомые лица людей, имена которых теперь и не вспомнить, не зря же прожил в Тотьме почти два года, однако его не останавливали и не расспрашивали, и он не останавливался. Зачем объяснять кому-то, откуда он и зачем здесь, в Тотьме.
Зашёл на небольшой рынок, прошёлся по рядам, посмотрел, чем торгуют, но ничего не купил. От скуки заглядывал в немногочисленные магазины и привлёк к себе внимание одинокого милиционера, приметившего праздношатающегося паренька.
– Гражданин, предъявите документы! – потребовал милиционер.
– Я что, нарушаю? – огрызнулся Коля.
– Все работают, а вы праздно разгуливаете.
– Вот мои документы, – Николай протянул паспорт. – Я в отпуске. Два года назад учился в местном лесотехническом техникуме. Приехал проведать свою знакомую, студентку педагогического училища. У неё сегодня выпускной вечер.
Милиционер заглянул в паспорт.
– Откуда прибыли? Где работаете? Что в чемодане?
– В настоящее время учусь в Кировском горно-химическом техникуме. Это в Мурманской области, – пояснил Николай, – а в чемодане мои личные вещи. Открыть?
– Не надо. Должен напомнить, что в городе могут быть залётные воры. После амнистии в марте прошлого года ещё не всех задержали. Так что проявляйте осторожность, товарищ Рубцов.
Милиционер вернул паспорт, и как полагалось по службе, приложил руку к фуражке.
Время обеденное. Коля проголодался и зашёл в столовую, мимо которой уже проходил, делая по городу первый круг. Присел за пустой стол и заказал подошедшей официантке обед и тёх блюд: маринованные грибы-маслята, щи с мясом, макароны с котлетой и компот из сухофруктов.
Поел с аппетитом, расплатился и вышел на улицу. Взглянул на часы – около трех часов, а ждать ещё семь…
Напротив столовой пивная. Зашёл. В углу двое пожилых мужчин. Разбирают тарань, попивают пивко, вяло обсуждают, а что непонятно. На вошедшего паренька взглянули и только, вернувшись к тарани и пиву.
Пива не хотелось, и Коля заказал стакан портвейна.
– Что так мало? Бери уж бутылку, – посоветовала озабоченная полногрудая продавщица.
– Хватит стакана, – ответил Коля. Выпил вино, расплатился и вышел.
– Креплёное вино слегка ударило в голову, приподняв настроение.
Помахав рукой наблюдавшему за порядком уже знакомому милиционеру, Коля заглянул в бакалейный магазин и принялся выбирать конфеты, которыми вечером угостит Таню. В деньгах он был пока не стеснён и мог себе позволить дорогие шоколадные конфеты.
Купил полкило «белочек» и полкило «медовых» пряником, а затем, устав мотаться по улицам, выбрался на берег Сухоны и присел на травку в том же месте, где они побывали утром. Прошлой ночью, которую провёл на пароходе, Коля не выспался, а потому прилёг и слегка вздремнул.
К семи вечера дневной зной спал и, просидев ещё часа полтора на облюбованном месте, Коля направился к педагогическому училищу.
«Вдруг вечер закончится раньше и Таня не станет его ждать?»
Скамеечка была занята влюблённой парочкой. Парень и девушка обнимались и целовались. Чтобы их не смущать, Коля отступил под сень знакомой липы и принялся терпеливо ждать, изредка посматривая на часы.
Первый июльский день, разгар лета. Скоро десять часов вечера, а светло и солнце ещё не зашло. Развернул и попробовал конфету. – «Вкусная, Тане понравятся».
Ближе к десяти часам на улицу стали выходить девушки, чаще с парнями, которые были приглашены на выпускной бал. Вот и Таня. С ней тоже какой-то парень. Коле стало не по себе: «Неужели обманет, мимо пройдёт с этим парнем в обнимку, и даже не заметит?..» Хотелось «волком завыть» от нестерпимой душевной боли.
Отлегло! Таня простилась с парнем, которого тут же подхватила под руку другая девушка.
Заметив Николая, Таня помахала ему рукой, – «Идём!»
Ноги сами вынесли их к реке, на утреннее место, ещё хранившее след от примятой травки. Нежно шелестели листья берёз. Неподалеку возвышался стог сена из скошенной и высохшей травы, на которую можно присесть, прилечь...
«И как это мы не заметили его днём?» – подумав, удивился Коля и тут же вспомнил сеновал и дурную бабу, которая совращала детдомовских малолеток. От таких воспоминаний ему стало стыдно. – «Вот ведь, не забудешь до гроба!..»
Потом вспомнил оставшуюся в Никольском Гету, которая обещала ждать его «хоть всю жизнь…»   
Над полноводной Сухоной повисла полная луна, отражаясь на речной глади. С востока, со стороны Архангельска показался буксир, тянувший  баржу с углём. Вот буксир поравнялся с отражением луны и рассёк его пополам.
– Со Шпицбергена уголь, – пояснил Коля.
– Где это? – спросила Таня.
– Далеко, в Арктике, в океане. Архипелаг Шпицберген принадлежит Норвегии, но там расположены наши шахты, в которых наши шахтёры добывают уголь. Недалеко от тех мест позапрошлой зимой брал рыбу наш траулер. 
– Помню, ты мне написал и прислал фотокарточку в морской форменке. Ты в ней выглядел старше и симпатичней. Почему же ушёл с корабля? Ты ведь там хорошо зарабатывал?
«Ты мне тогда не ответила», – припомнил Коля, обиделся, но промолчал.
– Знаешь, Таня, теперь начинаю жалеть. Экипаж наш был замечательный. Представляешь, в первый же день, как рассчитался, обокрали меня на вокзале. После Смерти Сталина была объявлена амнистия, после которой развелось повсюду воров. Задремал, а воры деньги вытащили. Много денег украли, хорошо хоть документы оставили. Не сразу решился обратиться за помощью, написал дяде Васе – это главный кочегар и механик на нашем траулере, –  так, мол, и так… Что ж ты думаешь, собрали деньги, выслали даже больше, чем было украдено. Вот оно, морское братство! Вовек не забуду!
Ушёл с траулера потому, что подучиться хотел, получить специальность механика, чтобы плавать на больших кораблях. В Кировске поступил в горный техникум. На третий курс не взяли, опять зачислили на первый. Год отучился с четырнадцати – пятнадцатилетними пацанами. Не знаю, хватит ли сил на второй год. Скука, наверное, тоже уйду, – признался Коля.
– Какой-то ты, Николай, не постоянный. Лесной техникум бросил, лучше бы доучился. Сейчас бы работал по специальности, деньги зарабатывал.
– Не моё всё это. И лес валить – не моё, и руду добывать – тоже не моё, – вздохнул Коля, – море люблю, плавать хочу и стихи люблю сочинять…
– А моё дело – детей учить. Вот диплом преподавателя в младших классах, – Таня достала из сумочки диплом в твёрдых серых корочках. – Потом поступлю на заочное отделение, доучусь, получу высшее педагогическое образование и стану преподавать в старших классах. К тому времени вернусь из Азербайджана. Хочу жить и работать в большом городе, в Вологде или Ленинграде. А что? Мечтать ведь не запретишь…
Таня передала Коле свой диплом.
– Открой, прочитай. Оценки «хорошие» и «отличные».
Интересно было плавать? Как к тебе относились на корабле? Не обижали?
– Да что, Таня! Экипаж траулера замечательный! День моего рождения отмечали в море. Кок – повар по-флотски, большой пирог испёк с брусничным вареньем. А накануне Новый год встречали, тоже в море. Я играл на гармони, и все мы пели песни. Потом попросили стихи почитать. Читал, всем понравились, а после вышли на палубу полюбоваться Полярным сиянием. Красотища, словами не передать!
– Не знаю, не видела я полярного сияния, – опустила глаза Таня. – Коля, и мне почитай стихи, пожалуйста, – попросила она.
– Конфету хочешь?
– Хочу. Ой, «белочка»! Мои любимые! – обрадовалась Таня протянутым конфетам.
– Есть ещё пряники «медовые».
– И пряники давай!
– Помнишь, два года назад ты провожала меня до пристани. Собрался я в Архангельск, ждал пароход, а в голове крутились рифмы и слова, идущие от сердца. Помню каждое слово, хоть и по сей день не записал тех драгоценных, посвящённых тебе строк.

  «Я уезжаю… Мучит тайна.
Однажды на заре проснусь
И золотое имя Таня
Под звон листвы произнесу.
А между тем на всю планету
Вновь ветер холода надул…
Тоскуя, к морю я поеду
И этот чудный взгляд найду…»

Только  пароход на Вологду пришёл раньше и, на ходу поменяв планы, отправился в другую сторону. Хотелось, наконец, разыскать хоть кого-то из родных, так что не к морю отправился я тогда, а в Вологду, куда поплыву и сейчас, а потому в строчке  «Тоскуя, к морю я поеду» следовало мне исправить:  «Тоскуя, в Вологду поеду».
– Ну и как, нашёл хоть кого?
– Вначале, разыскал через справочный стол Тётю Соню. Узнал от неё, что старший брат служит в армии, а сестра живёт и работает в Череповце. Но самое главное, узнал, что отец на войне не погиб! Жив, и у него новая семья…
– Надо же, как интересно! – всплеснула руками Таня. – Отец оказывается жив, а ты и не знал!
– Не знал, но к отцу не поехал, не решился, такая накипела обида. Поехал к сестре. Увидев меня, Галя чуть в обморок не упала. Вот как это было, – вспомнил Коля.
– Всё-таки хорошо, что нашлись родные. Коля, почитай ещё что-нибудь. Хочется послушать. 
Таня поджала ноги и накинула на плечи кофточку.
Слушай, Танечка:

В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей...

Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких —
Попробуй их останови!—
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.

Последние строчки Коля прошептал девушке на ушко и поцеловал в щёчку.
– Это о нас?
–  Да…
Темно. От воды потянуло сыростью. Слабый ветерок нежно перебирал листья берёзок. Ночь лунная, звёздная, тёплая. В уснувшем городе мерцают редкие огоньки. До прибытия рейсового парохода ещё два часа и на пристани пока пусто. 
– Скажи мне, Коля, зачем ты приехал, в такую даль. Просто так или?..      
– Очень хотелось увидеть тебя, Танечка, очень! – признался Коля.
– Что же не говоришь, что безумно любишь меня? – подняла на него такие любимые серые и печальные глаза.
– Ты же знаешь. Люблю, очень люблю! Безумно люблю! – тихо, словно мог кто-то слышать, прошептал взволнованный Коля. – Так люблю, что голова идёт кругом! Готов следовать за тобой хоть на край света!
– Головку, Коленька, побереги, пригодиться. – Опять зачем-то уколола Таня. – И в Баку за мной поедешь, а потом в горный аул?
– В Баку не поеду. Здесь буду ждать тебя. Через год призовут меня в армию, думаю, что направят служить на флот. С морем уже знаком, в Северном Ледовитом океане плавал. Вернусь и буду ждать, хоть всю оставшуюся жизнь!..
– Хороший ты парень, Коленька, только боюсь не для меня, – покачала головой Таня.
– Почему же? – Коля вымучено посмотрел на неё.
– Нам уже по восемнадцать. Когда вернусь из Азербайджана, а там я ни за что не останусь, мне будет уже двадцать один. Замуж пора. Уже и сейчас хочется, да не за кого выходить, – призналась Таня. – Был бы ты, Коленька, постарше и устроен, может быть, и вышла за тебя, а там уж как получится. Хотя вряд ли. Ещё не знаю, люблю ли тебя или нет. Впрочем, жизнь большая, сложная, всякое может случиться…
Вместе со мной в Азербайджан едут ещё пять выпускниц. Завтра соберём вещи и по домам, на последние каникулы. В середине августа соберёмся все в Вологде и поедем в Баку через Москву. Придёшь проводить? – Таня посмотрела Николаю в глаза.
– Приду, Танечка, Обязательно приду!
– Поклянись, что будешь ждать меня, а если всё же решусь и попрошу, возьмёшь меня замуж. Поклянись!
– Да что ты, Танечка. Какие же клятвы могут заменить любовь?
– Тогда обними меня, обними и будь нежнее! Поцелуй же! – прошептала Таня и сама не своя от нахлынувших чувств, бросилась к нему в объятья – мысли запутанные и перепутанные: – «ох, и не знаю, мамочка дорогая, полюбила или ещё нет, но так хочется, просто спасу нет!..»

...Уронила шелк волос
      Ты на кофту синюю.
      Пролил тонкий запах роз
      Ветер под осиною.
      Расплескала в камень струи
      Цвета винного волна -
      Мне хотелось в поцелуи
      Душу выплескать до дна!

3.
В томительном ожидании съедены все конфеты. Ночь, зябко. Таня застегнула кофточку на все пуговицы и повязала платочек. Такая, в платочке она стала ещё ближе, милей. Обнявшись, они согревались теплом юных сердец.
«Как же хорошо! Будет ли ещё когда-нибудь так хорошо?» – бережно прижимая к себе любимую девушку, задумался он о счастье, хотя ничего и не случилось. Не смог, растерялся, и она оттолкнула его в последний момент, словно опомнилась…
«И хорошо, что не случилось. Как бы они посмотрели друг другу в глаза?» – Облегчённо вздохнув,  подумал Коля и зябко поёжился.
Счастливые часов не наблюдают, вот и они не заметили, что пароход на Вологду опоздал на час, пришёл под утро, когда на востоке занималась багровая заря. Неторопливо пришвартовался к пристани, и дымившие папиросами палубные матросы подали трап.
Немногочисленные заспанные пассажиры, караулившие с вечера опоздавший пароход, бурчали недовольно, ругая всех подряд, и, нагруженные баулами и чемоданами, поднимались на борт, надеясь покемарить ещё часок – другой.
Коля поднимался на борт последним. Растроганная ночными проводами и прощанием, Таня плакала и не стеснялась слёз, а он, едва сдерживая себя, обнимал и целовал любимую девушку, так горячо, словно прощался с нею навсегда. Переживал, чувствуя всем сердцем – не будет больше такой вот искренней и желанной близости…
– Ну почему же я не собралась, не поехала с тобой? Да что мне делать завтра в опостылевшем общежитии, молчать, когда станут расспрашивать, где и с кем ночку провела? – всхлипывала Таня, орошая слезами его пылающие щёки, а в голове Николая уже рождались новые строки, которые он не забудет никогда и может быть запишет, когда придёт такое время.
Да разве есть на свете что-либо ярче пленительных воспоминаний юности?..
 
Была суровой пристань
в поздний час,
Искрясь, во тьме горели папиросы,
И трап стонал, и хмурились матросы
Устало поторапливая нас.
И вдруг такой повеяло
с полей тоской любви!
Тоской свиданий редких, кратких!
Я уплывал… всё дальше…
без оглядки
На мглистый берег юности своей.

4.
– Таня, к тебе молодой человек пришёл, говорит, что товарищ твой, – выйдя из дома в сад, позвала мама дочь.
– Кто там ещё? Какой товарищ? Школьный? – лениво отозвалась Таня, собиравшая в саду крыжовник. Минут через пять, наполнив миску спелыми ягодами, девушка подошла к дому и заглянула в летнюю застеклённую пристройку.
– Коля? Опять ты? Вот уж не ожидала! Откуда же ты взялся и при гармони? И что здесь делаешь? – искренне удивилась она. Хотела ещё что-то спросить, однако от неожиданности перехватило дыхание. Чего-чего, но увидеть его спустя месяц в Космово Таня никак не ожидала. – «Ведь простились на пристани…»
Нахлынувшие душевные муки терзали её. Таня вспомнила прощальные слёзы на пристани, поцелуи, клятвы любви и поёжилась, словно холодом её обдало. – «Всё было: и робкие неосознанные попытки близости, и щемящая сердце жалость к одинокому пареньку, и горячие поцелуи, и клятвы, и горькие слёзы…
Всё было той последней памятной ночью в Тотьме на пристани у Сухоны-реки и всё минуло, исчезло, пропало, кануло навсегда… Словно и не было ничего…»
«Вот же дурра, нюни распустила, жалость одолела. Хорошо хоть опомнилась, глупостей не наделала», – взяла себя в руки, одёрнула Таня, уколов строгим взглядом растерянного Николая.
– Крыжовник у нас в этом году уродился крупный и сладкий, поешь ягод, Коленька,  – на помощь ему пришла мама. Где же ты так загорел?
– Где же ты загорел? Где так нос облупился? – с нелепой глуповатой улыбкой на всё ещё растерянном лице, поинтересовалась дочь, поставив миску с ягодами на стол. Была она в коротеньком цветастом халатике без рукавчиков и Коля успел заметить стройные ноги девушки, покрытые ровным золотистым загаром, резко контрастирующим с бледностью лица.
«Наверное, закрывала лицо от солнца», – рассеяно подумал он. – «Надо же, вспомнила прощальный вечер, разволновалась…» – не заметив обидного укола в адрес своего «облупленного носа», зачем-то посмотрел на свои загорелые руки, и, убедившись, что северный загар любимой девушки не идёт ни в какое сравнение с густым южным загаром, рассказал, обращаясь в основном к маме.
– В Средней Азии. После выпускного вечера я подался в Москву, а оттуда на почтовом поезде, приняли грузчиком, до Ташкента. Попытался разыскать студентов старших курсов, которые уехали ещё в июне в Голодную степь, проводить геодезические работы и подзаработать деньжат. Через Голодную степь намечено проложить каналы из рек и выращивать хлопок на орошаемых землях.
Ребят своих так и не нашёл. Несколько дней пробыл в Ташкенте, а потом прибился к другим студентам. Пару недель отработал киркой и лопатой, обгорел на солнце, а затем наскучило это дело, устал от жары и уехал, – рассказал Коля о своём коротком путешествии в Среднюю Азию, откуда привёз массу впечатление, а когда всё уляжется, обязательно запишет стихи, которые пока в голове – сочинял, изнывая под южным горячим солнцем.
– А мне через несколько дней уезжать и тоже на юг, – напомнила Таня и посмотрела на мать.  – Мама, схожу я на речку, хочется искупаться. Оля и Нина уже там. Крыжовник с собой захвачу, ребят угощу.
– Купаться? Да что ты доченька. Ильин день уже минул. Вода в речке холодная, простудишься.
– Вода в Шейбухте ещё не остыла. Окунусь и позагораю. Надо же догонять загаром товарища Колю, – съязвила Тана, показав язычок.
– Бесстыдница! – возмутилась мать. – Товарищ к тебе приехал издалека, а ты на речку. – После сходите вместе, покажешь гостю нашу красавицу-речку Шейбухту, а сейчас чай будем пить. Николай с дороги проголодался, а нам привёз конфеты и пряники.
– Пряники «медовые», а конфеты «белочки». Угадала? – съязвила Таня.
«Угадала. Такие же, как тогда в Тотьме, на пристани».– Промолчал Николай, огорчённый совсем нерадушной встречей.
– Таня, принеси чашки, а самовар ещё не остыл. Наливайте, дети, кипяток. Чай у нас хороший, покупной грузинский, но есть и свой, цветочный. Тебе, Коля, какой больше нравится?
– Всё равно.
– Тогда покупной.
Выпив чашку чая с пряником и захватив горсть конфет, Таня побежал к речке, где купались и загорали младшие сёстры, не удосужившись захватить с собой «товарища Колю».
– Я скоро вернусь, а ты оставайся, поговори с мамой, – наказала она. –  Мама, Коля на гармони хорошо играет, песни поёт, стихи сочиняет. С ним не соскучишься!
– Купальник захватила? – напомнила мать.
– На мне!
– Смотри, долго в воде не сиди, и Оля с Ниной пусть возвращаются. А как просохнет роса, вместе сходите в лес по малину. Вот так всегда, упорхнёт и дожидаешься, переживаешь, как бы чего не случилось, – вздохнула мать. – Сущую правду говорят старики – «малые дети – малые заботы, большие дети – большие заботы». Выросла дочка, выучилась, а теперь уезжает на край света к чужим и не русским людям. Боюсь за неё. Окрутит её какой-нибудь «чёрный жук», совратит, обесчестит… – прослезилась мать.
– А Ты я вижу парень хороший. Родители живы?
– Сирота я, в детском доме воспитывался, – признался Коля, не упомянув об отце, с которым так и не увиделся. Отложил встречу до осени, а то и до следующего года.
– Танечка тебе нравится?
– Люблю её, – вздохнув, признался Коля. – Ему нравилась добрая тактичная женщина. Хотелось верить, что и Таня со временем станет такой. – «Да только когда это будет?..»
– А она тебя любит?
– Даже не знаю, – вспомнив сегодняшнюю встречу, засомневался расстроенный Николай.
– Жаль, если не знаешь,  – задумалась мать. – Вышла бы замуж, дома осталась, никуда не поехала. Учила бы деток в нашей школе. И ей хорошо и мне спокойнее.
– А скажи мне, Коля, – понизила голос мать, словно опасалась, что их могут услышать. – Значит, встречались вы месяц назад.
– Да после выпускного вечера, первого июля в Тотьме, – подтвердил Коля.
– Расскажи, парень, не утаи от матери. Грехов, каких вы тогда не наделали? Было что между вами? – голос мамы дрожал, на висках набухали вены, пребывала она в сильнейшем волнении.
– Нет, что вы! Ничего такого между нами не было! – вспыхнул и возмутился Коля. Остывая, подумал, – «жаль, растерялся, оплошал, ох как стыдно…»
Дыхание перехватило, откашлялся и добавил. – Не подумайте ничего, Целовались, о любви говорили и всё…
– Слава Богу! – перекрестилась мать. – А то вернулась Таня из училища вся какая-то смурная, помятая, злая. Я уж тогда подумала, не обидели ли её, или хуже того…
Коленька, ты никуда не спешишь?
– Не спешу, до занятий в техникуме почти месяц. Там мой дом до следующего лета, а потом – сам не знаю, что будет…
– Если никуда не спешишь, то оставайся, поживёшь у нас несколько дней до отъезда Тани, отдохнёшь и к ней будешь поближе. Бог даст, наладится всё у вас. Малина, грибы в лесу уродились, собирать будете вместе.
Ведь любишь её? – Мать погладила по волосам понравившегося ей паренька, рассудив: – «Ну чего ей ещё надо, шалопутной, ведь любит. Хоть и молод ещё, и невелик росточком, а золото, а не парень!»
– Люблю, матушка, очень люблю.
– Тогда ступай, Коля, следом за ней на речку. Не теряй времени, не отпускай Танечку от себя.
 


 









* *
«Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.»

Родня


1.
Пассажирский поезд «Мурманск – Вологда» прибывал на конечную станцию по расписанию,  порадовав хоть чем-то Николая, пребывавшего в тяжёлой депрессии, мыкавшегося больше месяца по чужим углам и вокзалам после исключения за неуспеваемость из Кировского горно-химического техникума и выдворения из общежития. Намёрзся и наголодался – не приведи господь…
Ещё минут пять – десять и он сойдёт на перрон засыпанного снегом областного центра всё с тем же потёртым самодельным чемоданчиком, в котором умещалось всё «добро» девятнадцатилетнего паренька, отправившегося после отчисления из техникума в заполярный Мурманск в разгар зимы, надеясь поступить на траулер и загасить тоску в «морских скитаниях». Не вышло. В приёме на работу отказали.
«Печально знать, прочувствовать, что здесь ты никому не нужен…» – в висках стучит, ну что за фраза, так и просится под рифму и в стихи…
Невольно вспоминались бесцельно прожитые мрачные последние полгода – с августа и по февраль. Но самым тяжким всё же, оказался август.
Поругались из-за пустяка. Таня нагрубила, он обиделся. Простился с мамой, ночь просидел на берегу Шейбухты. Утром из Космово уехал. Сутки ждал её на вокзале в Вологде, да так чтоб не заметила. Сел в тот же поезд. 
«Ну что меня вдруг понесло тогда за ней? Зачем? Только себе напортил…» – Вздыхает, вспоминая, Коля минувший август и поезд «Вологда – Москва».
В тесном закутке плацкартного вагона шесть девчонок, которых скорый поезд уносит из родного северного края, в Москву и после пересадки на бакинский поезд, чёрти куда, на жаркий юг, к чужим нерусским людям. Посматривая в запылённое окошко, девушки тихо грустят, о чём-то перешёптываются.
На откидном столике остывают шесть стаканов с чаем в мельхиоровых подстаканниках. В проходе мелькает проводник, разносит чай и сахар.
– И мне стакан, нет два! – потребовал невысокий кареглазый паренёк с гармонью на плече.
– Вы не из моего вагона, – не признаёт парня проводник.
– Я из соседнего вагона, пришёл к девчонкам. Да вои и они! – Николай увидел девушек, среди которых Таня.
– Николай? Опять ты! Сумасшедший! Откуда? – нахмурилась она. – Что, тоже в Баку собрался?
– Нет, Танечка, я не в Баку поеду, а куда глаза глядят, – придумал Коля на ходу. Сорвал с плеча гармонь, энергично развернул меха и заиграл с припевом:

Вдоль деревни течет речка
течет не кончается
Я люблю его все крепче
А он не влюбляется.

На горе шумят сосенки
с поля веет свежестью
а у милого глазенки
Карие и с нежностью.

Милый лохвостью хвалился
В сад полез дроздом свистел
За ограду зацепился
И до зорьки провисел!

Девчонки переглянулись, повеселели и уставились на хмурую подругу – «твой парень, Танька? Зачем же так! Весёлый парень!»
Таня промолчала и повернула голову к окну. – «Да ну вас!»
– Подвиньтесь-ка девчоночки, для вас играю! Подпевайте!
Коля уселся на нижней полке среди потеснившихся девушек, продолжая наигрывать и напевать слова весёлой деревенской песенки. Такой задорной, что хоть сейчас пускайся в пляс!

Ты не хвастай милый Ваня
Лучше сделай дело в срок
если любишь на свиданья
Не ходи к другой дружок.

Вдоль деревни течет речка
течет не кончается
Я люблю его все крепче
А он не влюбляется!

– Всё! – выдохнул Коля
– Ещё, ещё сыграй! – потребовали повеселевшие девушки.
– Хорошо, с одним условием, играть и петь буду до Москвы, а там расстанемся. Да Таня?
– Клоун ты какой-то, Колька! – возмутилась Таня, сверкнула сердитыми глазами и впялилась в окно. Однако уже стемнело, так что ничего там не увидеть, кроме редких огоньков, мерцавших за покрытыми дорожной пылью мутными стёклами.
«Вот настырный ты какой, Коленька. Так с песнями и прибаутками и до Баку доедешь. А мне что делать? Верю, любишь, но я ещё не знаю, как к тебе относиться? Зачем ты здесь? Ой, мама дорогая! Он и тебя вспомнил, поёт!»

Говорила мама мне
Про любовь обманную
Да напрасно тратила слова
Затыкала уши я
Я ее не слушала
Ах, мама, мама,
Как же ты была права!

Ах, мамочка! Hа саночках
Каталась я не с тем!
Ах зачем я в полюшке
Повстречала Колюшку
Ах, мамочка, зачем?

Стараясь улыбаться, несмотря на то, что тяжко на душе, Коля азартно подпевал своей гармони и девушки не отставали. Только Таня по-прежнему молчала и смотрела в тёмное окно.

А за окошком свету мало,
Белый снег валит, валит.
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.

Говорит: «Не плачь – забудешь!»
Хочет мама пригрозить.
Говорит: «Кататься любишь,
Люби саночки возить…»

Обращаясь к любимой девушке, пел Коля, а девчонки подпевали.
– Молодёжь, кончайте свои песни, спать пора. Первый час! – заглянула к ним сердитая старушка.
– Пора так пора. До свиданья, девушки мои хорошие. Танечку не обижайте, а как отбудете назначенный вам срок, так возвращайтесь и Таню не забудьте захватить с собой. Пишите письма! – Подробно попрощался с девушками разнервничавшийся Николай и обратился к сжавшейся в комочек молчавшей Тане, которую любил, теперь уже, пожалуй, безнадёжно.
– Послушай меня, Таня, если завтра тебя я не увижу, не беспокойся, недобрым словом ты меня не поминай. Не в Баку поеду, а в Ташкент поеду. Меня там знают…
«Какой к чёрту Ташкент! Завтра же в обратную дорогу в Кировск, в постылый техникум, в котором есть стипендия, есть общежитие и койка. Куда ж ещё податься…» – Подумал Николай, взглянул ещё раз на притихшую Татьяну, повесил на плечо гармонь, и, не оглядываясь, вышел в тамбур, захлопнув за собою дверь.

2.
– Что задумался, парень? Приехали! Освобождай вагон! – потребовала проводница. – Ты у меня последний. Или ещё не проснулся? Вставай, уже рассвело. Девятый час.
– Ухожу, прощайте! – ответил Коля проводнице, и, подхватив гармонь и чемоданчик, вышел на перрон.
В киоске «Горсправка», расположенном по соседству с привокзальной площадью за тридцать сэкономленных копеек Николай узнал адрес брата Альберта Рубцова, вернувшегося осенью из армии и женившегося на Валентине, которая его ждала. Справку выдали по всей форме на стандартном бланке – небольшом кусочке бумаги, который Коля крепко зажал в опущенной в карман левой руке.
Экономя деньги, от которых оставались жалкие крохи, каких не хватит ни на завтрак, ни на обед, отправился по указанному адресу пешком, ещё не зная, что Альберт с женой живут в одном доме с отцом и его новой семьёй. По дороге то и дело справлялся у прохожих как лучше пройти, где свернуть, куда дальше. Если подальше от центра, то и не скажешь что большой город и областной центр. Кроме немногих двухэтажных домов и редких церквушек, по обеим сторонам заснеженных улочек, вдоль которых кое-где торчат обледенелые водяные колонки, выстроились одноэтажные рубленые дома, кое-где обшитые снаружи тёсом. 
Последний день февраля, но весной и не пахнет. Холодно, ветрено, хмуро. Город завален снегом. Расчищены лишь проезжие улицы и кое-как тротуары. Сугробы подступают к окнам домов. Коля продрог и чтобы согреться ускорил шаг.
С каждым шагом нарастало волнение. Шутка ли, предстояла долгожданная встреча с родными людьми – братом, возможно и с отцом. Как-то его встретят? Что он им расскажет? А что же дальше?
Вот и указанный в справке дом, обнесённый со стороны улицы деревянной оградой. Николай тронул калитку, не открылась. Не без труда просунул руку между часто прибитыми планками, нащупал крючок, который не сразу поддался и отворил калитку. Поднялся на крыльцо и постучал в дверь.
– Кто там? – послышался испуганный женский голос.
– Это я, Коля Рубцов, брат Альберта.
Дверь открыла молодая женщина в положении, одетая в просторный домашний халат, не скрывающий беременность.
– Ой, Коля! Слава Богу! Заходите! Не ждали. В окно видела, как вы отворяли калитку, а потом взошли на крыльцо. Испугалась, что за человек незнакомый, да черноглазый с гармонью, и к нам? Подумала, что цыган. Всем табором недавно бродили тут, попрошайничали и воровали. Вы уж извините…
– Меня и прежде за цыгана принимали за чёрные глаза и гармонь, – отшутился Коля. – А вы значит Валя, жена Алика?
– Ну да, Валя. Что же вы нам не написали? Галя о вас рассказывала. Слава Богу, отыскались и опять пропали! Альберт после ночной смены. Спать не лёг, по делам вышел, но вот-вот вернётся.
– Да я и адреса не знал вашего, вот и не писал. В «Горсправке» попросил, на удачу, разыскать Альберта Рубцова, толком не зная в Вологде ли брат. Имя редкое и фамилия совпала, дали адрес. Ещё расспросил, оказалось, что в этом же доме прописаны жена Альберта Валентина и отец с новой женой Евгенией.
Галя, с ней я встречался два с половиной года назад в Череповце, рассказала, что отец в Вологде, и у него новая семья, а Алик служит в армии. К отцу я тогда не пошёл, обида ещё не прошла, а сегодня, Валя, удачный день! Давай друг друга на «ты» называть, ведь мы с тобой родственники.
– Валя, кто там? – послышался из-за стенки другой женский голос, показавшийся Николаю неприятным.
– Женя, это Коля приехал, сын Михаила Андриановича, родственник наш. Это жена Михаила Андриановича спрашивает, – пояснила Валентина. Отец на работе, вернётся вечером, а Женя с детишками дома.
В прихожую вышла довольно высокая и статная женщина лет тридцати с красивым строгим лицом и светлыми немигающими глазами уставилась на Николая.
– Ну здравствуй, Коля. Давно тебя ждали. Откуда же ты такой явился?
– Из Мурманска приехал, родных повидать.
– Что ж, повидаешь…
Ничего больше не сказав, женщина повернулась и ушла, закрыв за собой дверь.
– Идём, Коля, к нам, – позвала Валентина. – Не обращай на Женю внимания. Она часто такая. Накормлю тебя, напою чаем. Устал с дороги, голодный?
– Есть такое. Как говаривали у нас в детском доме – «кишка кишке даёт по башке», – пошутив, признался Коля, и в самом деле голодный.
Закрыв за собой дверь небольшой комнаты, но с двумя окнами, Валентина прошла в отгороженный тёмной шторкой уголок, разожгла обе керосинки и выглянула из-за шторки.
– Здесь у нас отдельная печка-чугунка и керосинки. Замерзали, Альберт поставил для обогрева комнаты. Здесь мы обогреваемся и готовим. Правда керосином попахивает, но привыкли, комнату чаше проветриваем. Да ты не стесняйся, раздевайся. Вешай пальто на вешалку и руки вымой. Вода, рукомойник и мыло, здесь же.
Комнату нам с Аликом выделили Михаил Андрианович и Женя. Альберта и меня прописали, а то без прописки на работу не устроишься. Вот так и живём, весны – лета ждём, подумываем вернуться поближе к моей маме, в Приютино…
– Приютино? Где это?
– Под Ленинградом. Места там красивые, с работой лучше и заработки хорошие. В выходной день в Ленинград можно поехать. Город большой, красивый, много в нём музеев и театров.
– Знаю, бывал в Ленинграде. Проездом, когда в Ригу ездил, – согласил Коля. – Только в музеях и театрах не побывал.
– Щей вчерашних с мясом, поешь?
– Давай, Валя, давно не ел домашних щей, да с мясом! – обрадовался Николай, усаживаясь за стол.
Валя налила ему полную глубокую тарелку щей и поставила рядом другую тарелочку с хлебом. Присела на застеленную кровать и смотрела, радуясь с каким аппетитом родственник, с которым только что познакомилась, ест приготовленные ею вчерашние щи.
– Спасибо, Валя. Щи замечательные! – поблагодарил Коля жену брата, которая ему понравилась, – «добрая, красивая», – отметил про себя Коля, пытаясь сравнивать Валентину с Таней, которая сейчас где-то в Азербайджане. Не получалось, такими они были разными.
– Гармонь у тебя, играешь? – спросила Валя.
– Играю и пою! – ответил повеселевший и сытый Коля.
– Кипяток поспел, сейчас налью чаю. Сухарики есть, – предложила Валя
– Давай, Валя, с сухариками.
В прихожей послышались шаги.
– Вот и Алик вернулся, по шагам узнаю! – обрадовалась Валентина и вышла навстречу мужу.
– Алик, радость-то у нас, какая! Брат твой, Коля приехал! В комнате, чай пьёт.
– Брат! Наконец-то! – в комнату ворвался Альберт и, не раздеваясь, обнял  Николая. – Долго же мы тебя ждали, братишка! Наконец собрался и приехал! Сколько же мы с тобой не виделись? Двенадцать, нет тринадцать лет! Помню тебя ещё шестилетним мальчишкой. Вырос-то как! Возмужал! Встретил бы на улице, ни за что не узнал!
– Альберт, оставь брата в покое, разденься, вымой руки и сядь за стол. Чай пить будем, – распорядилась Валентина, доставая из шкафчика банку с вареньем.
– Не только чай, есть что покрепче. Достань, Валя, там ещё чуток осталось. За встречу, полагается.
Пока Альберт раздевался и мыл руки, Валя достала из шкафчика полбутылки водки, два стограммовых гранёных стаканчика и нарезала кусочками сало, лежавшее в жестяной коробке на подоконнике, поближе к холоду.
Альберт разлил водку по стаканчикам, – пояснив, – Вале нельзя, в положении. – Поднял свой стаканчик. – За встречу, брат!
– За встречу! – поднял Коля свой стаканчик. Не часто ему доводилось пить водку, да и не любил он, предпочитал вино. – За встречу! – и, как полагалось, чокнулся со стаканчиком старшего брата.
Потом пили чай с вареньем  и сухариками, Альберт рассказывал брату:
– Я здесь уже пожил после детского дома. Отец разыскал меня и забрал когда я поступал на учёбу в музыкальное училище. Не вышло стать музыкантом. Был в новой отцовой семье за няньку, – признался Альберт. – Потом была армия, а после демобилизации подался под Ленинград, в Приютино, где поступил на военный завод и познакомился с Валей. Там и поженились, жили у её мамы. А потом отец пригласил нас к себе в Вологду. Переехали, да как говорится «пришлись не ко двору». Косится на нас отцова жена, стало быть, наша с тобой мачеха, – усмехнулся Альберт. – Мешаем мы ей. Вот и думаем вернуться в Приютино, и Валя хочет быть рядом с мамой.
Галя по-прежнему живёт и работает в Череповце. Теперь это самый промышленный город области. Там достраивается крупнейший в стране металлургический комбинат. Галя работает на комбинате, замуж вышла.
– С Галей я встречался летом пятьдесят второго. Проезжал через Вологду, разыскал тётю Соню, она рассказала, что отец жив и у него новая семья, а ты, Алик, в армии служишь. Тётя Соня дала мне Галин адрес. Приехал в Череповец, нашёл сестру в общежитии строящегося металлургического комбината, по-тихому прожил дней пять в женском общежитии, в Галиной комнате, девчонки прятали от комендантши. Перед отъездом в Тотьму, Галя купила и подарила мне новые ботинки, – с удовольствием вспоминал Коля. – Рад, что у неё всё хорошо. А Боря, где он?
  – Боря умер два года назад. Забрала его к себе из детского дома тётя Шура и увезла в Мурманск. Там и жил, в армии отслужил, да только нажил какую-то болячку и часто болел… Помянем брата? – Альберт разлил по стаканчикам остатки водки.
– Помянем и Борю, и маму, – предложил Коля.
– Помянем, Коля, и брата и маму. Не чокаясь.
Братья допили водку и вернулись к чаю.
– Вообще-то Алик не пьёт, только по случаю, – заметила Валя, убирая со стола стаканчики и пустую бутылку.
– Валя права, только по случаю, – подтвердил Альберт.
– Я тоже, – согласился со старшим братом Коля.
– В сорок четвёртом году отец был ранен и направлен в госпиталь, в Вологду.  Долго лечился и на фронт не вернулся. В госпитале познакомился с Женей, она на двадцать лет моложе отца. Поженились, дети у них родились.
Отец искал нас. Меня и Галю разыскал, к себе взял, помогать по хозяйству, за малышами присматривать. Не осуждаю его, не старый ещё. Только жена отца, Евгения, ты её, наверное, видел, оказалось вздорной бабой. Вот и сейчас на нас с Валей всё косится, мешаем мы ей. Думал рядом с отцом жить лучше, не вышло. Планируем, как только потеплеет, в Приютино вернуться, к Валиной маме и тебя с собой заберём. Поживёшь летом у нас, а осенью идти тебе служить в армию. Верно?
– На флот, попрошусь, море люблю. Почти год проплавал на рыболовецком траулере в Белом и Баренцевом морях. Многое повидал, потом расскажу, – пообещал Николай.
– Тебя, Коля, отец тоже искал, да не нашёл. Куда же тебя запрятали, братец ты мой?
– В село Никольское, в детский дом, который стал для меня родным. Знаешь, Алик, ничуть не жалею. И сейчас тянет в Николу.
– Николу? – не понял брат.
– Так мы, детдомовцы, называли село Никольское. Никола – короче.
– Альберт ты устал после ночной смены, глаза слипаются. Ложись-ка, муженёк, поспи, – озаботилась Валентина.
– А то и вправду, устал, прилягу, покемарю пару часиков, – согласился с женой Альберт и предложил брату. – Ты, Коля, посиди пока у окна, почитай книжку. Выбери сам, у нас их несколько, а хочешь тоже поспи или прогуляйся. Вечером, когда с работы отец вернётся, вместе покумекаем, что и как…
Тут и Валя озаботилась дальнейшей судьбой Николая:
– Мой совет тебе, Коля. Погостишь у нас несколько дней, а потом поезжай в Приютино. Вот и мы сюда зря переехали. Отец приглашал, да жена его всем попрекает. Мешаем ей жить! – Валентина посмотрела на мужа, ожидая моральной поддержки. – Как приедешь в Приютино, поступай на работу. Можешь туда, где работал Альберт, на военный завод. Как только поступишь, определят в общежитие. Рабочих рук везде не хватает. Маме привет передашь, а мы за тобой следом, как только Альберт рассчитается на работе.
Долгожданная встреча с отцом, какой её представлял себе Коля, так и не получилась, лишь огорчила его. Пожал вернувшемуся с работы отцу руку и только, даже не обнялись. Сели за стол, разговаривали, так, ни о чём. Отец порывался послать старшего сына за водкой, выпить по случаю встречи с Николаем. Альберт отказался, Валентина его поддержала.
– Папа, мы уже выпили по маленькой за встречу, а потом помянули маму и Борю. Хватит, лучше чаю попьём. Мне в ночь на работу. Валя, поставь чайник, – попросил Альберт жену.
  Жена отца даже не вышла к ним, а спустя три дня передала через Валентину, чтобы Коля в их доме не задерживался, мол «и так тесно» и прочее…
На следующий день, простившись с отцом, Альбертом и Валентиной, Коля уехал в Приютино, одолжив у брата денег на дорогу.

3.
Весна и лето пятьдесят пятого года, проведённые в Приютино под Ленинградом, запомнились на всю жизнь. Хорошее, славное было время! Николай приняли на работу в мастерские военно-испытательного полигона на должность слесаря-сборщика. Подтачивал напильниками малозначимые детали, сверлил отверстия, на токарном станке научился выполнять простые операции, собирал детали в узлы и механизмы, научился разбираться в несложных чертежах. Работа ему нравилась, но более всего запомнились светлые вечера, незаметно переходившие в короткие белые ночи при сухой тёплой погоде нечастой в этих северных краях.
Однако пока весна с неустойчивой ветреной погодой и до лета и белых ночей ещё далеко. Николая поселили в общежитие для несемейных рабочих мастерских, устроенное в одном из флигелей бывшего помещичьего особняка. К жизни в общежитиях ему не привыкать, так что быстро освоился и перезнакомился с соседями. После рабочего дня молодёжь собиралась в его комнате послушать и попеть песни под гармонь. Кто-то принёс гитару и в перерывах, отложив старушку-гармонь, Коля бренчал на гитаре, привыкая к новому инструменту.
Спустя некоторое время в Приютино вернулись Альберт и Валя, а следом наступило долгожданное лето. Братья часто встречались и с наступлением тёплых дней проводили свободное время на воздухе, чаще в парке, обмениваясь стихами, читая лучшие из них друзьям и знакомым. Альберт тоже увлекался поэзией, и это обстоятельство ещё больше сблизило братьев. В то же время старший брат признавал, что стихи Николая значительно лучше, грамотнее и всерьёз предрекал младшему брату большое будущее.
По выходным дням в парке устраивались танцевальные вечера под радиолу, привлекавшие рабочую и учащуюся молодёжь. В июне и июле выдалась солнечная сухая погода, столь редкое явление для Ленинграда и его окрестностей, а потому субботних и воскресных вечеров молодёжи не хватало, так что по будням, когда не доставало радиолы, танцующим парам играл на незаменимой гармони весёлый и компанейский парень Коля Рубцов. На небольшом пятачке в окружении расставленных садовых скамеек под гармонь танцевали пары, не спешившие по домам. Жаль было проспать короткое северное лето.
Знаменитые ленинградские белые ночи. Кто хоть раз любовался поздними закатами и ранними восходами, тот никогда не забудет волшебных строк великого русского поэта:

«Одна заря спешит сменить другую, дав ночи полчаса…»

Танцевавшие пары на время угомонились, расселись по лавочкам передохнуть. Парни закурили, девушки угощались конфетами, а Коля загрустил и запел под гармонь одну из своих любимых песен:

Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.

Ой, беда приключилася страшная!
Мы такой незнавали вовек:
Как у нас, голова бесшабашная –
Застрелился чужой человек!

Суд приехал… допросы… тошнехонько!
Догадались деньжонок собрать:
Осмотрел его лекарь скорехонько
И велел где-нибудь закопать.

Меж двумя хлебородными нивами,
Где прошел нешироки долок,
Под большими плакучими ивами
Успокоился бедный стрелок.

Будут песни к нему хороводные
Из села на заре долетать,
Будут нивы ему хлебородные
Безгреховные сны навевать.

Грустная песня, её Коля пел чаще других в перерывах между танцами. Отчего, сам не знал, да и никто об этом не спрашивал.
– Меня зовут, Тая, – назвала своё имя стройная миловидная девушка, которой нравилось, как играет на гармони и поёт красивым голосом старинные русские песни невысокий темноглазый паренёк. Появился он в Приютино недавно и был открыт каждому, кто любил звуки музыки, душевные русские песни, тихие светлые вечера, плавно переходившие в белые ночи, неброскую северную природу, плакучие ивы и берёзки-красавицы, склонившие тонкие ветви к старинному, заросшему кувшинками пруду, в тёмной воде которого отражается бледная луна.
– Тебя зовут Тая, а меня зовут Коля, – так представился грустный в эту минуту гармонист девушке, которая ему понравилась с первого взгляда, и сразу же предложил перейти ей «на ты». – Ты местная? Здесь живёшь?
– Да, я здесь живу, недалеко. В такой славный вечер не спится, вот и вышла с подружками прогуляться, да все они куда-то попрятались, – улыбнулась Тая. – Отец ругается, да я уже не маленькая. Меня здесь многие знают, не обидят, до дома проводят.
«Надо же, Тоня, Таня, теперь Тая. Хоть с этой милой девушкой мне да повезёт?» – улыбнувшись в ответ, загадал Николай, забыв на время о верной девушке Гете, которая далеко-далеко в затерянном среди глухих вологодских лесов селе, где прошло их сиротское, но всё же хотелось верить, что счастливое детство…
«Прости меня, Гета!» – мысленно спохватился Коля. – «Не сердись. Ты ведь далеко, а девушка с ласковым именем Тая – вот она, рядом…»      
С этого вечера они стали встречаться едва ли не каждый день. После рабочего дня, Коля встречал девушку в парке, гуляли, читал ей стихи, напевал песенки и провожал до дому. В августе дни стали стремительно убывать, зарядили дожди и влюблены молодые люди уединялись в крытой беседке до сумерек, а потом, прикрывшись зонтом, Коля провожал Таю до дома, не решаясь зайти, познакомиться с родителями девушки.
Темно, тихо шелестит по листьям лип и клёнов мелкий дождь.
– Коля, почитай свои стихи, – попросила Тая.
– Какие тебе почитать?
– Свои, самые любимые.
– Слушай, это о селе Никольском, которое мы в детстве звали коротко – Никола.

   
Ветер под окошками,
тихий, как мечтание,
А за огородами
в сумерках полей
Крики перепелок,
ранних звезд мерцание,
К табуну
с уздечкою
выбегу из мрака я,
Самого горячего
выберу коня,
И по травам скошенным,
удилами звякая,
Конь в село соседнее
понесет меня.
Пусть ромашки встречные
от копыт сторонятся,
Вздрогнувшие ивы
брызгают росой, –
Для меня, как музыкой,
снова мир наполнится
Радостью свидания
с девушкой простой!
Все люблю без памяти
в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне
в сумерках полей
Крики перепелок,
дальних звезд мерцание,
Ржание стреноженных
молодых коней...

– Как красиво! Так и хочется всё увидеть собственными глазами! – не скрывая своего восторга, призналась Тая и поцеловала Николя в щёчку. – Почитай ещё… 
Как-то им повстречался отец Таи, уже знавший о новом кавалере дочери, который приехал весной и устроился на работу. Не нравилось отцу, что парень не местный, молод и мелковат, даже в армии не отслужил. Не враг отец своей дочери, а потому косо посматривал на ухажёра, а дома отчитывал Таю.
– Не пара он тебе, Таисья, – сурово посмотрел не дочь недовольный отец. – Одумайся, не морочь себе голову и смотри, не наделай с ним глупостей! Он как приехал, так и уедет. А ты здесь останешься, выйдешь замуж – станет муж попрекать…
– Ну что ты, папа, Коля хороший. Слышал бы ты, как он поёт, какие стихи сочиняет! Любит меня, а с глупостями, о каких ты думаешь, ни-ни, – смутилась Тая и покраснела.
– Любит? Все так говорят. Да парень больше всех врёт той девице, с которой гуляет! Ему ещё в армию идти, а это три или четыре года, если на флот призовут. Что, в девках будешь сидеть, дожидаться?
– Обещала, что буду ждать, – опустила глаза Тая, словно и в самом деле виноватая в чём-то.
– А он забудет и не приедет. Вот что, Таисья, я запрещаю тебе встречаться с ним. Парень он непутёвый, хоть и на гармошке играет и стишки сочиняет. Да что толку от тех стишков. По глазам его, чёрным цыганским, вижу, что непутёвый, любая с таким намается, Ослушаешься, не посмотрю, что выросла, ремень в руки возьму!..
– Неправда, папа, стихи хорошие! – с трудом сдерживая слёзы, не согласилась дочь.
– Не тебе решать, что хорошо, а что плохо! – возмутился отец. – Я за тебя в ответе!
После таких отцовских нравоучений, Тая ночами плакала, а при встречах, которые становились всё реже и реже, жаловалась Коле, который старался не попадать строгому отцу на глаза.
  В конце августа, предчувствуя скорую разлуку, молодые люди обменялись памятными фотографиями. На своей фотокарточке Коля написал:

Мы с тобою не дружили,
Не встречались по весне,
Но того, что рядом жили,
Нам достаточно вполне!

Поняла ли любимая девушка скрытость этих строк, так и осталось тайной. А на своей фотографии, подаренной Коле днё позже, девушка написала:
«На долгую и вечную память Коле от Таи». 
Затем зачем-то добавила другую строчку, походившую на стихотворную, упомянув в ней Приютино:
«Красоты Приютино здесь нет, она не всем даётся, зато душа проста и сердце просто бьётся».
Зачем эта строка? Коля не понял, она ему не понравилась.
В середине сентября Николая вызвали в районный военкомат, куда он встал на учёт по прибытие в Приютино и устройство на работу, и после строгой медицинской комиссии направили служить на Северный флот.
«Вот и сбылось», – задумался побритый наголо и загрустивший призывник, вспомнив случившуюся несколько лет назад встречу с вернувшимся в родное село Никольское демобилизованным матросом, которую  позднее описал в стихах:

Помню ясно,
Как вечером летним
Шёл моряк по деревне –
И вот
Первый раз мы увидели ленту
С гордой надписью
«Северный флот».
Словно бурями с моря
                пахнуло,
      А не запахом хлеба с полей,
      Как магнитом к нему потянуло,
      Кто-то крикнул: «Догоним скорей».
      И когда перед ним появились
      Мы, взметнувшие пыль с большака,
      Нежным блеском глаза осветились
      На суровом лице моряка.

Среди шумной ватаги ребячьей,
Будто с нами знакомый давно,
Он про море рассказывать начал,
У колодца присев на бревно.
Он бы весел и прост в разговоре,
Руку нам протянул: «Ну, пока!»
Я влюбился в далёкое море,
Первый раз, повстречав моряка!

О скомканном прощании с любимой девушкой Таей, обещавшей ждать его возвращения, Николай не любил вспоминать. Хотелось верить ей в пронзительных прощальных строчках:

Я помню, помню
Дождь и шум вокзала,
Большой оркестр
К мраморных колонн,
Как ты при всех
Меня поцеловала,
И как на флот
Умчался эшелон…

«Купцы» – строгие мичманы в фуражках и чёрных морских шинелях, доставившие  угрюмых призывников в пассажирских вагонах на пересыльный пункт, размещали остриженных «под ноль» парней по оборудованным нарами теплушкам с чугунными печками, которые отправятся по команде к Ледовитому океану, где  служить новобранцам на Северном флоте долгих четыре года.
Здесь сами собой рождались новые незабываемые строки, хранящиеся в памяти невысокого паренька с грустными тёмными глазами, подбросившего несколько кусков угля в печурку для обогрева, на которой закипала в кружках вода для чая.
Мерно стуча колёсами, поезд с новобранцами из северных областей России, которым предстояло служить на Северном флоте, шёл в Заполярье к Ледовитому океану – самому загадочному из океанов, над которым уже прогремели первые взрывы испытуемых атомных бомб, врываясь ослепительными  вспышками во мраке полярных ночей. Так ковался ядерный щит Советского Союза.

«…Влекли меня матросские дороги
С их штормовой романтикой. И вот
Районный военком седой и строгий,
Мне коротко сказал: «Пойдёшь на флот!»

Грезил призывник и будущий краснофлотец Рубцов, которому предстояло служить на эсминце «Острый» в боевом охранении ядерного полигона на арктическом архипелаге Новая Земля.

4.
Атомный полигон в Арктике на архипелаге Новая Земля был создан в 1954 г., а первые взрывы прогремели в сентябре 1955 г. когда Николай Рубцов был призван на Северный флот. Всего с 1954 по 1990 г. на полигоне было произведено 132 ядерных взрыва общей мощностью более 300 мегатонн, что составляет 94%  от всех взрывов, произведённых в СССР. В настоящее время атомный полигон на Новой Земле закрыт, и архипелаг продолжает оставаться закрытым для посещения граждан, не имеющих особого разрешения.

 








                * *
Я тоже служил на флоте!
Я тоже памятью полн
О той бесподобной работе
На гребнях чудовищных волн.


Краснофлотец

1.
Хоть и конец весны, и солнце в этих широтах не заходит по три месяца кряду, сегодня его не видать, накрыло тяжёлыми свинцовыми тучами. Моросит мелкий дождь, промозглый ветер насквозь продувает набухший брезентовый плащ, бушлат и два комплекта тёплого зимнего белья…
Как ни крути – кругом океан Северный Ледовитый, студёная Арктика, да и широта здесь не малая – семьдесят пять с половиной градусов северной широты. Вот куда занесла нелёгкая морская служба славный эсминец «Острый» со всем его экипажем.
Ему, краснофлотцу Рубцову, служившему дальномерщиком артиллерийской боевой части и нёсшему службу выше других матросов, мичманов и офицеров эсминца на тесной площадке в средней части фок-мачты, что повыше капитанского мостика, наблюдать за океаном до желанной подмены ещё с час, а потом отдохнуть два часа, отогреться, чуток покемарить и снова на вахту. Как шутят не только на флоте, но и в пехоте – «через день на ремень».
Такова служба, а ведь он, краснофлотец Рубцов, о такой и мечтал, полюбив с ранней юности море, хоть родился и жил до пятнадцати лет вдали от него, среди бескрайних разливов северных русских лесов.
Вот он океан, и как шутят моряки на Северном флоте – «самая теплая» его часть – Баренцево море, отделённое от остальной, крытой льдами океанской громады гористым архипелагом, который поморы зовут Маткой, а если по картам, книгам и лоциям, то Новой Землёй.
Почему «новой» никто объяснить толком не может, а вот рыбаки из поморов припоминают, что седобородые старцы, которых ещё можно встретить в старинных поморских сёлах: Коле, Мезени, Индиге, Гремихе, Дальних Зеленцах или же в Териберке рассказывают, что слышали о земле-Матке от дедов, а те от своих прадедов. Дескать, отсюда, с земли-Матки и пошёл род людской. Да только как же такое могло случиться в промёрзлой тундре и среди ледников? А если и было такое, то было это очень давно…
Так ли это, пойди – проверь, когда над Новой Землёй рвутся теперь огромной силы ядерные заряды, много мощнее тех, американских атомных бомб, которые лет двенадцать назад сожгли дотла японские города Хиросиму и Нагасаки…
На мгновение матроса-дальномерщика опалил зной от далёких ядовитых пожаров, некогда бушевавших на другом конце света, и вновь обдало близкой океанской промозглой стужей…
Ничего не поделаешь, куёт Россия свой ядерный щит, без которого ныне никак нам не обойтись.
Тяжкий навалился сон, однако, всё в нём как будто ясно, всё, словно наяву. Во сне и не такое бывает. Вот и стихи порою рождаются во сне, только и успевай записать поутру, пока не забыл, в тетрадку, которая постоянно с тобой, за которую, увидев однажды, отчитал командир.
Во сне все мысли путаются, скачут с пятое на десятое, а то и дальше, неведомо куда...
«Столько лет ни весточки, а тут письмо! Глазам своим не верю! Неужели?
Да ты ли это Таня? От любви к тебе чуть не сошёл с ума! Беременная, от кого? Вот удивлён, причём здесь я? Просишь простить, замуж взять. Нет, ни за что! Неужели надеешься? Так тебе и надо…»
Опомнился.
«И всё-таки, прости. Любовь и муки ты мне подарила, тебя не забыть…»

Сорву я цветок маттиолы
И вдруг заволнуюсь всерьёз:
И юность, и плач радиолы
Я вспомню, и полные слёз
Глаза моей девушки нежной
Во мгле, когда гаснут огни…
Как я целовал их поспешно!
Как после страдал безутешно!
Как верил я в лучшие дни!
Ну что ж! Моя грустная лира,

Я тоже простой человек, –
Сей образ прекрасного мира
Мы тоже оставим навек.
Но вечно пусть будет всё это,
Что в жизни я свято любил:
Тот город, и юность, и лето,
И небо с блуждающим светом
Неясных небесных светил…

Но нет уже океанской стужи, подевалась куда-то.
«Где я теперь?» – спохватился краснофлотец в мучительном нескончаемом сне. – «Откуда вдруг музыка? Откуда здесь полонез Огинского?» – Наигрывает на скрипочке неприметный седенький старичок. Где он, непонятно, но не на мачте среди океана.
Но вот уже не ледяные волны под хмурым небом, а солнечно и сухо Ласково шелестят изумрудные ветви плакучих берез, яркие птахи щебечут в кудрявых кронах. Внизу душистое разнотравье, ромашки цветут, колокольчики тихо звенят, роняя на землю кристально чистую утреннюю росу.
В руках раскрытый конверт и другое письмо. Краснофлотец пытается прочитать – что там, в письме, да только ничего в нём не видит, хоть и знает дословно не раз прочитанные горькие строки, такое горькие, что хочется выть и рыдать от нестерпимой душевной боли…    
«Обман! Кругом обман! Что же я такой невезучий? Эх, Тайка! Я же поверил тебе, что дождёшься, а ты…
Эх, Тайка! бранных слов на тебя больше не жаль, а ведь любил, обнимал, целовал, цветы полевые дарил, стихи для тебя сочинял, не записывал, помнил...
Да вот и они, стихи мои выстраданные, горючие…»

«Посидеть с тобою вместе
На скамье под деревцом.
И обнять тебя до боли,
Сильной грусти, не стыдясь.
Так чтоб слёзы поневоле
Из твоих катились глаз…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, с кем свою
Любовь я разделю?
За ложь твою
Тебя я презираю.
Но презирая,
Всё-таки люблю…

2.
– Эй, братишка, да что с тобой? Дурно, что ли? То ворочался с бока на бок, а теперь бредишь, да ещё стихами? – тормошил старшего матроса Рубцова сосед по палате, прибывший в госпиталь вчерашним вечером. С ним и поговорить, толком не удалось. Устал человек, поздоровался, назвался Пинегиным, сказал пару добрых слов, вытянулся на койке и сразу уснул.
Рубцов очнулся от тяжкого сна, приподнялся на кровати, зевнул и принялся протирать глаза.
– А, это вы, товарищ Пинегин? – узнал он соседа. – Я что, во сне разговаривал? Вас разбудил?
– Разговаривал, под конец даже стихами. Кого же ты «обнимал», братишка, в четыре часа утра, а потом «презирал и всё-таки любил», а? – взглянув на часы, поинтересовался Пинегин.
– Теперь уже никого, – с грустью ответил Рубцов. – Была у меня девушка – Тая, полное имя – Таисия. Обещала дождаться, да не вытерпела, загуляла с другим парнем, теперь собралась замуж. Словом, нет у меня их больше, ни Тани, ни Таи. – Тяжко вздохнув, признался Рубцов, и, вспомнив о Гете, подумал: «Прости, верная моя Геточка! Прости, только ты любишь меня, бестолкового…»
– Стало быть, две у тебя были подруги. Бывает, сочувствую, – согласился сосед. – С какого ты года, парень?
– С тридцать шестого.
– А я, с пятнадцатого. Так что ещё царя застал, да только плохо его помню, – пошутил Пинегин. – На флот был призван в тридцать пятом. Северного флота тогда ещё не было. Служил на Балтике, в Кронштадте. Была и у меня девушка, да изменила. Тоже загуляла с другим, не флотским парнем, а потом, когда тот её бросил, уехала куда-то. Да и бог с ней, какая бы вышла из неё жена?
Сколько же ты отслужил, братишка? – спросил Рубцова сосед по шестиместной палате, в которой они были пока одни. Завтра, впрочем, теперь уже сегодня, в палате ожидается новое пополнение из матросов, чьи корабли находятся в боевом охранении возле Новой Земли, а ему, Рубцову, пора на выписку из госпиталя и в отпуск на десять суток без дороги. Так что поезжай куда хочешь, отдыхай матрос…
– Отслужил уже почти три года, а служить мне ещё год и три месяца, до приказа, до осени пятьдесят девятого, – ответил Рубцов и добавил. – Служу на эсминце. Ходим возле Новой Земли, в боевом охранении. Так и норовят заплыть  в наши воды вражеские подлодки, понаблюдать за тем, что творится на Новой Земле, а то и нам навредить. Выявляем их, изгоняем.
А вы, товарищ Пинегин, не запомнил вашего имени отчества, откуда будете? Для матроса вы как будто не молоды, а офицеров с матросами в одну палату не помещают.
– Александром Ивановичем зовусь, но зови меня просто Сашей или Саней, ведь мы с тобой оба моряки, а потому давай, братишка, «на ты». Ладно? 
– Ладно, Саша, давай «на ты», – согласился Рубцов. – А я Николай, просто Коля.
– Из Индиги я, – ответил Пинегин, – слышал о таком посёлке? И река там, тоже Индига, сёмгой богатая. Живу там теперь с женой и детьми.
– Слышал, Саша, а я с эсминца «Острый», дальномерщиком служу. Вот отослали в госпиталь на исследование. Анализы крови брали, таблетки всякие давали, лечили от облучения, так что едва не залечили, – грустно пошутил Рубцов. 
– Волосы теперь лезут, скоро совсем облысею, девушки не будут любить. Однако к дальнейшему прохождению службы годен. Вчера предупредили, что сегодня, после обеда, отбываю в отпуск на целых десять суток. Это не считая дороги! Отправляют на отдых, долечиваться. Ну, когда ещё рядовому матросу такая щедрость!
– Почему же после обеда, обычно выписываю после завтрака? – удивился Пинегин.
– Не знаю. Наверное, хотят накормить на дорожку наваристым флотским борщом, – улыбнулся Николай, и, задумавшись, добавил, – Говорят, что от облучения помогает вино. Вот и подлечусь, на сколько денежек хватит, на корабле у нас с этим строго.
– Ясное дело, – согласился Пинегин.
– Только дорога моя не такая уж дальняя. Родился я в Емецке, что в Архангельской области, а поеду, пожалуй, в Никольское, это уже в соседней области Вологодской. Там воспитывался в детском доме, там и семилетку окончил. Самые, что ни на есть, родные места…
«А если вдруг передумаю, то поеду в Приютино, посмотреть Тайке в глаза…» –  вздохнув, додумал про себя Николай.
– Так что же, ты сирота? – поинтересовался Пинегин.
– Почти сирота. С шести лет, когда в сорок втором году умерла мама. Отец тогда воевал и мы думали, что погиб. Меня, брата и сестру поместили в разные детские дома. И только незадолго до призыва на флот узнал, что отец с войны вернулся, меня искал, но не нашёл. Женился второй раз. Теперь него другая семья и малые дети. Вот как бывает…
– Бывает. И так и этак бывает, – посочувствовав Николаю, согласился Пинегин.
– Ты ведь, Саша, тоже родом с севера? – поинтересовался Рубцов.
– С чего это ты, Коля, так решил?
– Фамилия твоя говорящая, Пинегин. Речка такая на севере есть. Да и говор наш, северный.
– Верно, Коля, с Пинеги мои предки. Несколько поколений рода Пинегиных жили в Мезени, а теперь я живу в Индиге. Сюда, как и ты, направлен на обследование. Попал, понимаешь, под ядовитое облако. Где-то полыхнуло, а ветер принёс радиацию на Гусиное озеро, возле которого я оказался в тот неудачный день. Слышал о таком озере?
– Где это? – спросил Рубцов.
– На Южном острове архипелага Новая Земля. Есть там и Гусиная земля и Гусиное озеро. Гусей там несметное множество в летнее время, от них и зовутся так эти места. И тундра там не в пример иным местам богата на травы и ягельник. К концу августа вызревают грибы и брусника. Берёзки там растут карликовые, высотою с полметра.
Ненцы по Гусиной земле кочуют с оленями. Кроткий, добрый народ. Немного их там, всего несколько десятков семей. Только теперь их собирают со всего острова в посёлке Лагерное. Оленей забивают на мясо, а ненцев будут отправлять на остров Колгуев или к нам в Индигу и Малоземельскую тундру. Всех остальное гражданское население отправят в Архангельск. В июле ждут пароход для переселенцев.
– Как же ты, Саша, оказался на Гусином озере? – удивился Николай. – Ведь на Новой Земле устроили полигон для испытаний ядерного оружия. Стало быть, создаётся наш ядерный щит и находиться теперь там опасно, да и территория закрытая.
– Не так чтобы опасно. Испытания проводятся от тех мест далеко, вот и отправился я взглянуть на могилку тестя, Силы Ивановича Русова. Жена моя, Купава, наказала привезти с могилы отца хоть горсточку земли. А на Новую Землю прибыл я из Индиги на сухогрузе.
В этом году в порто-пункте Индига скопилось множество бочек с горючим – соляркой, бензином, керосином. Горючее этим летом планировали доставить на Таймыр, однако вышло распоряжение часть горючего отправить на Новую Землю. Вот и отбыл я туда на сухогрузе вместе с горючим, а после разгрузки выбрался на пару дней к Гусиному озеру.
– Как же, один? – удивился Рубцов. – Ведь бродят по тундре белые медведи.
– А чего мне бояться с карабином за плечами и с доброй лайкой, которую взял на время у ненцев. Медведи всё больше бродят по берегу, а не в тундре. Да и лето сейчас. Светло, солнышко не заходит. Я ведь уже бывал на Гусином озере дважды. Первый раз до войны, а второй раз в сорок четвёртом году, когда преследовали немцев с затонувшей подводной лодки. Я ведь, братишка, как и ты, служил в войну на эсминце. Охраняли мы конвои союзников, которые шли тогда в Мурманск и Архангельск. Боролись с немецкими самолётами и подводными лодками, так и рыскавшими на морских путях.
Служил я тогда боцманом, если по-новому, то старшим корабельным старшиной, а эсминец наш повредил глубинными бомбами немецкую подводную лодку. Преследовали мы её, прижимая к Новой Земле, не давали всплыть и провести торпедную атаку. Не позволяли немцам уйти к Земле Франца-Иосифа, возле которой сплошные льды. Нырнёт лодка под лёд, оторвётся от преследования и всплывёт на чистую воду милях в пятнадцати. Найди её тогда. Не давали мы лодке уйти, прижимали к Новой Земле, продолжали забрасывать бомбами. Возле берега Южного острова в лодке возник пожар, и она стала всплывать, а потом взорвались неизрасходованные торпеды.
Экипаж лодки погиб, кроме успевших выбраться наружу десятка матросов во главе с капитаном. Ушли немцы к берегу на надувной лодке с подвесным мотором, рассчитывали укрыться в тундре и отыскать, если повезёт, свою секретную базу. Были у немцев такие тайные базы на нашей территории, от Земли Франца-Иосифа и до Таймыра, устроенные загодя ещё в мирное время. Их и сейчас находят.
– Слышал о таких секретных базах, – подтвердил Рубцов.
– Вёл нас по тундре командир эсминца капитан 3-го ранга товарищ Лебедев. С ним я повстречался и в этот раз в посёлке Лагерное. Теперь товарищ Лебедев капитан 1-го ранга и служит в Главном штабе Военно-морского флота, а на Новой Земле бывает часто, в командировках.
А тогда, в начале сентября сорок четвёртого года шли мы по тундре по следам немцев и нагнали их на берегу Гусиного озера в доме поморов Русовых – Силы Ивановича и его супруги Любавы. Жили они одни на десятки вёрст округ. Летом у них гостили заготовители, брали в речках сёмгу и заготавливали птицу, да уехали несколько дней назад, оставив Русовых одних зимовать до следующего лета.
Немцы сдались без боя, а позже Сила Иванович проводил нас и пленных немцев до моря. Перед уходом рассказала мне Любава – уже немолодая, но статная и красивая женщина, о своей вдовой дочери Купаве, муж которой погиб на войне.
Было мне тогда около тридцати лет. Был я холост и как только демобилизовался, разыскал Купаву, позвал её замуж. С тех пор живём вместе в Индиге. Она у меня грамотная, в педагогическом институте училась, да не закончила, война помешала. Теперь Купава служит в поселковой библиотеке, любит стихи, любимые переписывает, сама сочиняет, как и ты, Коля? – Пинегин вопросительно посмотрел на Рубцова, мол, слышал, как во сне бормотал.
– Сочиняю, – признался Рубцов, – сколько помню себя, сочиняю…
– Я так и понял. Напечатали где-нибудь? – поинтересовался Пинегин. – Купава как-то посылала свои стихи в Архангельск, в журнал. Ответили, что принимают только машинописный текст, а машинки печатной у нас нет. Так что больше пока не посылает. Отослала в Архангельск требование прислать для нужд библиотеки пишущую машинку. Ждём. А пока стихи свои мне читает и посетителям библиотеки. Народ у нас грамотный, тянутся к книгам.
– Напечатали, – дождавшись паузы, с удовольствием признался Рубцов, – Напечатали в нашей флотской газете «На страже Заполярья». – А каких поэтов любит твоя, Саша, жена?
– Разных поэтов, Коля. Любит Купава, стихи и поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина, а так же близких ей по сердцу поэтов Брюсова, Гумилёва, Бальмонта, Клюева. Жаль, напечатанных стихов, ни старых, ни новых, нашего северного поэта Николая Клюева у нас пока нет. Ведь знаешь, Коля, что случилось с тёзкой твоим? Знаю, – помрачнев, тихо ответил Рубцов. – Расстреляли его в тридцать седьмом году. Николая Гумилёва ещё раньше, в двадцать первом. Видно уж такова участь и других русских поэтов – Пушкина, Лермонтова, Есенина, уйти раньше срока из жизни…
«Неужели и мне уготована та же участь?..» – вздрогнув, подумал Рубцов и тут же успокоил себя. – «Да нет же, они поэты великие, а я так себе…»
Помолчали.
– Те стихи Клюева, которые ей нравятся, Купава хранит в тетрадке, – продолжил Пинегин. – У кого-то переписала, когда ещё в школе училась. А ты, Коля, чьи любишь стихи?      
– Люблю стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Есенина, которого открыл для себя совсем недавно, уже на флоте. Жаль, что стихов Есенина нет в школьной программе.
– Я в этом деле не силён, – признался Пинегин. – Сам сочинять не сподобился, да и редко что запоминаю, но некоторые строки глубоко в сердце запали. Вот послушай, что написал Валерий Брюсов, несомненно, о нашей Матке! О ней, родимой, ныне забытой земле:

«Там, где океан, век за веком стучась о граниты,
Тайны свои разглашает в задумчивом гуле,
Высится остров, давно моряками забытый, – 
Ультима Туле…»

С чувством прочитал несколько строк Пинегин и пояснил, что значит «Ультима Туле», – Это, Коля,  значит «земля затаённая».
– Знаю, читал я эти стихи. Дальше в них о варягах, о конунгах, – припомнил Рубцов.
– Дальше может быть что угодно, но в этих строчках сказано о нашей Земле-Матке! – решительно возразил Пинегин. – Это точно!
А вот стихи Константина Бальмонта:

«Мне снится древняя Аркона,
Славянский храм,
Пылают дали небосклона,
Есть час громам.

Я вижу призрак Световита
Меж облаков,
Вокруг него святая свита
Родных богов...»

Эти стихи, Коля, очень любит моя Купава. Читает едва ли не каждый день, – с удовольствием добавил Пинегин.
– Да! А на чём же остановился я до стихов? – озадачился он, потирая лоб. – Вот вспомнил! 
Тесть мой, Сила Иванович Русов умер на Матке уже после войны. Любава похоронила мужа рядом с домом. Был тогда апрель, кругом снега, и раскопать ещё мёрзлую землю вдова не смогла, заложила тело покойного камнями. В июне на озеро прибыли заготовители и перезахоронили тело Силы Ивановича, а в конце августа увезли вдову на материк. Нельзя ей оставаться одной. С нами жила Любава, да схоронили её в прошлом году.
Вот такая, Коля, история. Только не повезло мне на этот раз с направлением ветра, но как только проверят, сразу вернусь в Индигу, к Купаве и детям. А мешочек с землёй, взятой с могилки Силы Ивановича, сдал я вместе с вещами. Выпишусь из госпиталя – заберу.
– Интересная история, – выслушав рассказ Пинегина, задумался Рубцов, – и имена необычные – Сила, Любава, Купава. Откуда такие?
– Видишь ли, Коля, из староверов они. Из самых что ни на есть давних староверов. Из тех, что, как и далёкие предки наши, чтут древнего бога Сварога и прочих древнерусских богов. Ты-то как, верующий?
– Сам не знаю, хоть и крещён был в младенчестве, – признался Рубцов. – В церковь ходил разве из любопытства. Ни Библию, ни прочих церковных книг пока не читал. Не было у нас в детском доме таких книг. Кое-что слышал от других людей, но когда глубоко задумаюсь, то начинаю думать, что Бог всё-таки есть в душе у каждого человека. Не тот, что создал Землю и всё что на ней есть, а так же Солнце, звёзды и иные миры. Такое никому не под силу, а тот Бог, что в каждом из нас…
А ты, товарищ Пинегин, верующий?
– Наверное, такой же я верующий, как и ты, хоть и крещёный, как принято у нас, православных, – ответил Пинегин. – Вот и ненцы, с которыми приходилось общаться, верят в свои божества. Главный бог у ненцев зовётся Нум. Как и наш, православный бог, Нум создатель Солнца, Земли, Луны и всего сущего. Но кроме главного бога у ненцев много других низших по рангу богов. Вот и предки наши поклонялись многим богам, главным из которых был Сварог, а самое древнее имя его – Дый. О Дые-Свароге и других наших древних богах я впервые услышал от покойного тестя Силы Ивановича Русова, когда он провожал нас вместе с пленными немцами к берегу моря.
Говорил Сила Иванович с командиром нашим, товарищем Лебедевым, а я был рядом с ними, всё слышал и странным образом всё запомнил, хоть и не отличался хорошей памятью. Вот что сказал на прощание Сила Иванович:
   «Не прощайтесь с Маткой, товарищ командир. Судьба ещё не раз приведёт вас в эти места, когда начнутся здесь великие дела, да такие, что содрогнётся Мир и удалится в дальние пределы Сварог!»
– В разрывах туч блеснуло тогда низкое Солнце, перемещаясь к синему-пресинему океану, – вспоминал Пинегин, возвращаясь к пророческим словам Силы Ивановича:
«Сварог со Световитом на нас взглянули. Вас разглядели, товарищ командир, запомнили. Знает Сварог, что будет здесь на Матке, и хоть и тяжко ему видеть такое, не станет препятствовать русским людям».
– С такими словами Сила Иванович, обратился к Солнцу ликом, прошептал свою молитву, низко поклонился древним богам и с грустью, которой не передать, добавил:
«А нас с Любавой здесь уже не будет», – с не меньшей грустью закончил Пинегин.
– Вот, как это было, Коля. Видно знал Сила Иванович о том, что впереди будет. Вот и товарищ Лебедев теперь часто бывает на Матке, руководит работами по подготовке новых испытаний.
Поговаривают, что уже этой осенью будут испытывать новое, самое мощное наше оружие, а потому отселяют с архипелага всех ненцев, какие ещё остались, и прочих гражданских лиц. Так что после проведения новых испытаний никакие враги не посмеют нас тронуть!
– Не посмеют, – согласился Рубцов. – А теперь хочу от тебя, Саша, потомственного помора, услышать о Новой Земле. Отчего её называют Маткой? Слышал от стариков-поморов, что отсюда пошёл род людской. Так ли это? 
– Купава, жена моя, собирает книги со старинными сказаниями, былинами, мифами, ведами, какие непросто отыскать в нашей глуши. Вот и присылает ей из Ленинграда такие диковинки супруга товарища Лебедева Ольга Владимировна. Через Купаву, и я пристрастился к историческим книгам. Много читаю долгими зимними вечерами, многое для себя открыл.
Родом Ольга Владимировна из Изборска, это на Псковской земле. Там в Изборске захоронен князь Трувор – побратим князя Рюрика, а место где он захоронен так и зовётся Труворовым городищем. Только Ольга Владимировна считает, что имена князей Рюрика, Трувора и Синеуса, приплывших в нашу Северную Русь, в Ладогу и Новгород, по Балтийскому морю, искажены временем. Правильнее называть их Трубор и Рерик, что значит «Третий Бор» и «Сокол», если по-старославянски.
Князь Рюрик отправил Трувора княжить в Изборск, а Синеуса на Белое озеро. Где захоронен князь Трувор известно, там и каменный крест установлен на его могиле. А вот где захоронены князья Рюрик и Синеус неизвестно, а жаль, – пересказал соседу по палате бывалый моряк Пинегин то, что узнал от жены.   
– Купава уверена, что всё было именно так, что именно здесь, на Земле-Матке, затаилась Мировая гора, над которой и поныне витает дух древнего отца-прародителя нашего Дыя-Сварога, а возле горы той в отдалённые времена находился былинно-сказочный Ирий, стало быть, рай. Есть такая гора или останки её на большом Северном острове, ты её, наверное, видел, когда проходил твой эсминец возле тех берегов. Вся, от основания до вершины покрыта снегом и льдом.
Самая высокая гора на архипелаге, выше полутора километров, но без названия, словно скрыто оно. На картах помечена как высота 1547. А теперь, если верить церковным книгам, рай уже и не там, где вечные льды. Теперь рай где-то на жарком юге, на библейских землях, а где точно, до сих пор спорят.
Читал, что не только учёные Древней Греции и Рима, но и геологи подтверждают, что некогда в наших северных краях был иной, более тёплый климат, океан не замерзал, а по берегам океана и на островах жили наши далёкие предки. А когда наступили холода, разошлись они по иным тёплым землям и пошли от них народы нашей белой расы, расселившиеся от края Европы до гор Гималайских.
Только там, в Индии, в жарком климате потемнели индусы за тысячи лет от горячего Солнца, но мы с ними одной крови и сохранили они нашу древнюю веру вместе с самыми древними книгами-ведами.
Ты ведь, Коля, с Вологодской земли, а верно не знаешь, что наш северный говор очень похож на тот язык, на котором в старину говорили индусы. Санскритом называется их старый язык, сохранившийся в ведах, которые сберегают священники брахманы, а теперь санскрит стали изучать дети в индийских школах. Об этом Купава мне рассказала.
– О санскрите я знаю, – не согласился Рубцов. – Слышал и об индийском учёном, который приезжал к нам в Вологду в двадцатые годы, посещал дальние деревни и сёла, изучал местный говор, собирал старинные сказания. Только не помню его имени.
– Об этом индийском учёном я знаю от Купавы, – признался Пинегин, – а ей рассказала о нём, в письме, Ольга Владимировна. Имя у него трудное, для нас непривычное, но я запомнил, звали учёного Дурга Прасад Шастри. Прасад это, наверное, отчество.
Побывал он на Русском Севере в 20-х годах по приглашению Советского правительства. Так вот, его удивлению не было пределов, когда в дальних селах и деревнях, затерянных в лесах Вологодчины, он услышал в говоре пожилых вологжан санскрит чистейшей воды!
 Ты, Коля, адресок мне свой оставь, а я тебе свой оставлю, хотя пиши, как надумаешь, в Индигу Пинегину Александру Ивановичу. Меня там каждый знает.
Вот ещё что, Коля, – припомнил Пинегин. – Рассказала мне как-то Купава, что индусы и поныне празднуют свой новый год в конце марта – начале апреля, а ведь в это время над Северным полюсом впервые после долгой полярной ночи появляется Солнце! Вот она, ныне скрытая родовая память! Вот, Коля, где она затаилась – наша прародина! Вот и припомнились мне стихи твоего тёзки Николая Гумилёва:

«Когда же, наконец, восставши
Ото сна, я буду снова я, –
Простой индус, чуть задремавший
В священной роще у ручья?

– Знаю, читал эти строки из стихотворения «Прапамять», Только ты, Саша, чуток в них напутал, но в целом всё так.
– Может чего и напутал, – согласился Пинегин. – Память уже не та. За сорок мне уже. А ты, Николай, парень интересный, начитанный. Стихи пишешь. Поверь, всё у тебя впереди. После службы выучишься, станешь известным поэтом. А пока почитай что-нибудь, всё равно до завтрака теперь не уснуть.
– Да и ты, Александр Иванович, мужчина вполне образованный, – улыбнулся Рубцов доброму собеседнику, которому обязательно напишет в посёлок Индигу. А случись оказия самому там побывать, не откажется.
«Интересное, однако, название у посёлка. Индига – ну словно Индия!» – подумал Рубцов, однако Пинегину о том не напомнил. – «Мало ли совпадений. Вот и далеко на востоке, за Таймыром и могучей сибирской рекой Леной в океан впадает река Индигирка…»
– О чём же, Саша, тебе почитать? – задумался Рубцов.
– Давай, Коля, о море, ведь мы оба с тобой моряки! – попросил Пинегин.
– Хорошо. Послушай, Саша, отрывки из стихов о море. Самые мои ранние стихи, самые любимые. Вернусь на «Острый» сразу отошлю во флотскую газету «На страже Заполярья».

В широких щелях утеса
Птицы спешат укрыться.
С воем многоголосым
Шторм возле скал ярится.
Слепо во мглу непроглядную
Брызгами бьет, как пулями,
И волны колются надвое
Эсминца стальными скулами.
В походе мужают люди,
Суровы их лица страстные.
...Зрачками стволов орудия
Уставились
В даль ненастную.

– А вот другие стихи, – с вдохновением продолжил краснофлотец:

От брызг и ветра
                губы были солоны,
      Была усталость в мускулах остра.
      На палубу обрушивались волны,
      Перелетали через леера.
      Казался сон короче
                вспышки залповой.
      И обостренность чувств такой была,
      Что резкие звонки тревог внезапных
      В ушах гремели,
                как колокола.
      И вот тогда
                до головокружения
      (Упорством сам похожий на волну)
      Я ощутил пространство и движение...
      И с той поры
                у моря я в плену!
      И мне обидно,
                если вижу слабого,
      Такого, что, скривив уныло рот,
      В матросской жизни
                не увидит главного
      И жалобы высказывать начнет.
      Когда бушует море одичалое
      И нет конца тревожности «атак»,
      Как важно верить
      с самого начала,
      Что из тебя получится моряк!
      
– И ещё, – читая, покраснел от удовольствия матрос Рубцов:
                …За гранитною кромкой
Волны бурные. Северный порт.
– Здравствуй море, – сказал я негромко,
И по трапу поднялся на борт.
Здесь, где руки мозолят о тросы,
Шторм свирепствует, жизни грозя,
Я услышал, что слово «матросы»
Не напрасно звучит, как «друзья».

– Ай, молодец ты, Коля! Пиши, пиши стихи. Ты ещё молод, многого добьёшься, Дай обниму тебя, пожму твою руку, – чуть не до слёз растрогался немолодой моряк.
После завтрака Пинегин попытался вздремнуть, да не пришлось. В палату заглянула медсестра.
– Товарищ Пинегин, Александр Иванович! К вам посетитель. Одевает белый халат и сейчас будет.
– Да кто же это? – удивился Пинегин.
Медицинская сестра прикрыла на минутку дверь, а затем вернулась с посетителем, из-под распахнутого белого халата которого виднелась форма морского офицера – капитана 1-го ранга.
– Времени у вас, товарищ Лебедев, не больше часа, – предупредила посетителя медицинская сестра. – Через час начнём заселять в палату новых пациентов.
– Товарищ Лебедев! Василий Владимирович! Какими судьбами? Вот же, легки  вы на помине. До завтрака вспоминали о вас вместе с матросом, соседом моим по палате. Его сегодня выписывают, а я вот оплошал, попал сюда на несколько дней. Проверять будут на облучение, исследовать…
А пока отсыпаюсь, да с соседом беседую. Интересный парень, многое знает, стихи сочиняет.
Капитан 1-го ранга подошёл к присевшему на койке Пинегину и, положив на тумбочку пакет с соком и фруктами, крепко пожал протянутую руку, а потом и обнял бывшего сослуживца за плечи. Взглянул на вставшего с койки матроса в больничной пижаме и протянул ему руку.
– Краснофлотец Рубцов, старший матрос с эсминца «Острый»! – вытянув руки по швам больничной пижамы, представился по форме капитану 1-го ранга матрос третьего года службы и, волнуясь, пожал протянутую руку.
– Вольно, матрос! – улыбнулся Лебедев. – Сегодня выписываетесь?
– Обещают сегодня, после обеда выписать и отправить в отпуск, – доложил Рубцов офицеру.
«Вот же пожал руку капитану 1-го ранга! Когда такое ещё случится…» – подумал он, присаживаясь на кровать.
  – Василий Владимирович, перед нами не просто матрос, но и поэт! – добавил от себя Пинегин. – Стихи свои читал, очень хорошие стихи. В газете «На страже Заполярья» печатают!
– Вот как! – удивился капитан 1-го ранга. Знаю эсминец «Острый», не лёгкая у вас служба, товарищ Рубцов. Как здоровье? Что говорят врачи?
– Здоров, товарищ капитан 1-го ранга! Врачи подтвердили – годен для прохождения дальнейшей службы!
– Вот что, товарищ матрос, могу вам помочь остаться в Североморске, служить при штабе, – предложил капитан 1-го ранга. – На берегу и стихи писать вам будет легче. Согласны?
– Никак нет, товарищ капитан 1-го ранга! Хочу продолжить службу на эсминце «Острый». Привык к сослуживцам, да и в бурном море даже в полярную ночь мне интересней, чем на ветреном берегу.
В этих краях не новичок. Ещё на гражданке почти год кочегаром проплавал на траулере. Ходили за уловом осенью в Белое, зимой в Баренцево море. Посреди ночного океана впервые любовался полярным сиянием. Ох, и красотища! Новой Земли тогда не видел, была зима, льды не пускали. Теперь увидел.
Большой, красивый архипелаг и теперь предназначен для больших, важнейших для страны дел. Пока служу на эсминце, на берегу нет мне места, – с глубоким чувством признался капитану 1-го ранга старший матрос Рубцов и подтвердил своё желание вещей строкой:

Я ощутил пространство и движение...
      И с той поры у моря я в плену!



 






















* *
…Как сейчас под матросским
бушлатом,
Сердце, трепетно бейся всегда.


Отпуск

1.
– Дай-ка, братишка, я на тебя посмотрю! – Альберт отпустил брата из крепких объятий. – Хорош! Настоящий матрос! И бушлат на тебе ладно подогнан и тельняшка новенькая, и клёши наглажены, и бескозырка лихо заломлена! Молодец, что к нам заглянул! Надолго?
– На десять суток, не считая дороги. Обратно сразу отбуду в Североморск, а оттуда на корабль, когда «Острый» зайдёт на базу. Представляешь, Алик, соскучился я по ребятам. Меня первого направили в госпиталь, как дальномерщика. Видно больше всех нахватал радиации. Следом направят ещё несколько наших ребят, но с ними я разминулся.
– Ты-то как? Медкомиссию прошёл? – озаботился брат.
– Прошёл. Годен к продолжению дальнейшей службы на корабле. В госпитале лежал в одной палате с пожилым моряком. Тот тоже служил на эсминце, воевал, теперь на гражданке, ходит на сухогрузе. Бензин и солярку доставляли на Новую Землю. Там задержался, на берег сошёл могилку тестя проведать, горсть земли с неё взять. Только с ветром не повезло, попал под радиационное облако, теперь его проверяют.
В госпитале его навестил капитан 1-го ранга, с которым вместе воевали. Со мной поздоровался за руку. Узнал, что я с эсминца, несущего боевое дежурство возле архипелага,  предложил свою помощь. Предложил остаться на берегу, служить в Североморске при штабе.
–  И что же? – насторожился брат.
– Отказался, – признался Николай. – Вернусь на корабль.
– Зря отказался, ведь опасно. Мало ли что может случиться, – посочувствовал брату Альберт, отслуживший три года в армии и на суше, где ничего опасного для жизни и здоровья не было.
– Понимаю, что без атомных бомб и ракет нам не обойтись, не защитить страну. Разорвут в клочья проклятые американцы! Но жизнь-то ведь одна и здоровье, если потеряешь, ни за какие деньги не вернёшь.
– Ничего, Алик. Обойдётся, – принялся Николай успокаивать себя и брата. – Нас, матросов, не считая офицеров и мичманов, на эсминце больше двухсот. Что же, нам всем на берег? А кто тогда плавать будет, охранять полигон? Отслужил почти три года, а ещё через год и три месяца демобилизуюсь и приеду к тебе, в Приютино. На работу устроюсь, обживусь, а там и женюсь. Всё будет у нас хорошо…–  Успокаивал и себя и брата, а у самого такая в глазах тоска…
– Тайку видел?
– С неделю назад, с мужем навстречу шла. Отвернулась, не поздоровалась, – вспомнил Альберт.
– Как она, сильно изменилась?
– Повзрослела, показалось, что чуть подросла и пополнела, да только не такая она весёлая, как прежде, скорее грустная. Увидела меня, глаза опустила. Мимо прошли, словно меня не заметили.
Да не бери ты в голову. У меня до армии тоже была любимая девушка, ждать обещала, а через год замуж выскочила. Знаешь, недолго переживал, познакомился с Валентиной, полюбили друг друга, поженились. И ты, как отслужишь, тоже встретишь достойную девушку. Женим тебя, погуляем на свадьбе!
«Достойную?» – вспомнив Гету, подумал и промолчал Николай. – «Такую девушку я уже встретил, давно, да только не знаю, люблю ли её?..»
Он знал её ещё шестилетней девочкой, которая выросла и ей уже девятнадцать. Осенью, Коля не помнил точной даты, ей исполнится двадцать лет. Тихо живёт хорошая девушка Генриетта Меньшикова в далёком селе среди бескрайних Вологодских лесов. Писем не шлёт, и он ей не пишет, а ведь ждёт. Любит и ждёт, и верно не копит обид на любимого его первая и единственная девочка-девушка-женщина.
«Прости меня, Гета, беспутного. Обязательно напишу тебе в октябре, поздравлю с двадцатилетием…» – Комок подступил к горлу.
– Да что с тобой, Коля? – уловив состояние брата, озаботился Альберт. – Не переживай так из-за Тайки, тебя она недостойна.
«Недостойна», – молча, согласился Николай с братом. – «Выбросить её из головы, да ко всем чертям, следом за Танькой! Да разве так просто выбросишь? На всю жизнь вы обе оставили в сердце след, так и рвутся из памяти встречи с вами в грустных и самых лучших стихах. И не ты, Тайка, тебя, наверное, я забуду раньше, а вот Таня – такая заноза до гробовой доски…»         
  Он вспомнил прощальную летнюю ночь на берегу Сухоны, её слёзы и клятвы в любви и свою нерешительность. – «Ну почему же я тогда не овладел ею? Что меня тогда удержало? Ведь и она была близка к такому самому решительному шагу в жизни каждой девушки. А что, если этот шаг был уже пройден с кем-то? Ведь она тогда оттолкнула меня в последний момент. Со мной она просто играла, как это было позже в Космово или в поезде? Как понять? Ведь она так горько плакала на пристани, и я на всю жизнь запомнил вкус её слёз?..»
 
Любимая, чуть не убилась,
О, мама родная земля!
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля!
В печали своей бесконечной,
Как будто вослед кораблю,
Шептала; «Я жду тебя вечно»
Шептала: «Тебя я люблю».

Шептал Николай, и вдруг спохватился, растерялся, умолк, – «Да ведь это уже не о Тане, а о Тае! Господи, как же во мне всё смешалось…»
– Чего это ты, братец, бормочешь, то про себя, то вслух? – встревожился Альберт. –  Не заболел ли от переживаний?
– Ну что ты, Алик, здоров я! Просто вспомнились стихи, которые всё никак не запишу. Так и крутятся в голове. Всё, бормотать больше не буду.
«Ну что за наваждение?» – мысленно извинился Николай перед братом. – «Со мной такое бывает, вот и сослуживцы не раз слышали, как бредил стихами во сне».
«Неужели от облучения?» – сочувствуя брату, подумал Альберт.
– Коля, говорят, ничто так не помогает от облучения, как водка или вино. Давай-ка, брат, по первой, за встречу. Мне сегодня в ночную смену, так что времени ещё уйма, а Валя сейчас у мамы и вернётся к вечеру. Знала бы, что ты приехал, малыша оставила бы маме и прибежала. Впрочем, пусть не спешит. Нам есть о чём поговорить.
Братья выпили по сто грамм, закусили солёным грибком.
– Грузди, с прошлой осени остались. Сами собирали, уродилось их в прошлом году –  прорва, –  пояснил Альберт. – Давно не закусывал солёным грибком?
– Пожалуй, солёным грибком в первый раз, – признался Николай. – На флоте матросы не пьют. С этим строго. В море, когда ходили туда-сюда возле Новой Земли, давали нам виноградный сок. Были такие, кто пытались забродить сок на вино, не получалось, сок прокисал – вырви глаз, а старшина, узнав о таких проделках, наказал, заставил провинившихся чистить гальюн.
– Расскажи, как там, в Ледовитом океане? Говорят, плавают там киты, а по льдинам бродят белые медведи. Наше Балтийское море рядом. Пару раз побывал в Комарово. Это к северу от Ленинграда. Там хорошие пляжи и, когда стоят жаркие дни, вода прогревается, можно  купаться. По воскресеньям из Ленинграда народ приезжает – полные электрички, – вспоминал Альберт.
– В Ледовитом океане не купаются. Подолгу конечно не купаются, но окунуться можно. У нас, на Северном флоте, молодых матросов «крестят по-флотски», окунают в море. И я окунулся, словно в снег упал, – вспомнил Николай. – Ничего страшного, не простудился. Ведь и зимой мужики купаются в проруби. Наливай-ка, Алик, по второй. Водка очень хороша от радиации, так все говорят. Офицеры и мичманы от вахты свободные, позволяют себе по чуть-чуть и то по большому поводу и в кают-компании, куда матросов не допускают. Нам матросам пить спиртного нельзя, да только я в отпуске и мне можно.
Выпили по второй, закусили.
– А тундру ты видел? Говорят, что там грибы вырастают выше березок?
– Грибов рядом с берёзками не видел, не сезон. А берёзки в тундре и в самом деле низенькие. Иные с полметра. Вот они какие, заполярные берёзки среди бесплодных скал, прочитал Николай.

Есть на севере береза,
Что стоит среди камней.
Побелели от мороза
Ветви черные на ней.
На морские перекрестки
В голубой дрожащей мгле
Смотрит пристально березка,
Чуть качаясь на скале.
Так ей хочется «Счастливо!»
Прошептать судам вослед.
Но в просторе молчаливом
Кораблей все нет и нет…
Спят морские перекрестки,
Лишь прибой гремит во мгле.
Грустно маленькой березке
На обветренной скале.
 
– Даже тундра после многих дней в бушующем открытом море и боевых учений, и в самом деле кажется приветливой. Всё-таки земля, – вспоминал стихами поэт с эсминца «Острый»

После дня, прошедшего в «атаках»,
Сколько раз я милой называл
Всплывшую вдруг из полумрака
Землю тундры и суровых скал.

– Ну, ты, Коля, и молодец! За душу берёт! – расчувствовался Альберт.
– Знаешь, Алик, в тот день, когда родились эти строчки, мне пришлось не окунуться, а искупаться в ледяной воде, в штормовую погоду, да ещё и в полярную ночь, которая в тех широтах наступает в конце осени, – вспоминая, признался брату захмелевший Николай. – Искупаться пришлось, как говориться «по полной программе», в спасательном жилете поверх робы и с канатом на поясе, это чтобы не потонуть. 
Проводили ночные стрельбы, точнее торпедные атаки по условному противнику. После выстрелов из торпедных аппаратов учебные торпеды разбросало по бушующим волнам, а их надлежало собрать.
Штормовая ночь, над северным горизонтом радужные блики полярного сияния. Командир просит добровольцев из матросов прыгнуть в море и зацепить торпеду на крюк, чтобы подтянуть и поднять.
Эх! Была – не была! Вызвался добровольцем. Прыгнул за борт, подцепил торпеду и вместе с ней вытащили меня из моря. Потом растирали спиртом, чтобы не простыл. На следующий день мне и другим добровольцам объявили перед строем благодарность.
Днём позже вошли в пролив Маточкин шар. Там наша главная база на Новой Земле и посёлок Лагерное. Вот она, укрытая снегами желанная земля хоть и скалистая тундра, где твердь и где не качает. На борт приняли горючее, пресную воду и снова в море. Вот как это было…
– Да ты, братец захмелел. Вот что значит без привычки. Хватит, полечились! – Альберт убрал со стола бутылку с остатками водки на донышке. – Давай-ка налью тебе щец. Валентина сварила, хорошие!
– Налей щец, – обрадовался Николай. – Давно не едал домашних щец! На флоте всё больше борщ или суп с макаронами, да и щи не домашние. Поем щец и прогуляюсь. Погода больно хорошая! Тебе, Алик, в ночную смену, приляг, поспи, а я прогуляюсь по парку. Вдруг кого-нибудь  встречу из старых знакомых.
– Да кого ты там встретишь в будни и днём. Все на работе, дети в школе. Днём в парке только пенсионеры играют в шашки и домино. Отдыхай, вечером вместе прогуляемся, а потом я сразу на работу.
– Танцы в парке устраивают?
– Реже, чем раньше, да и гармониста, такого как ты, теперь нет. Мы, семейные на танцы не ходим. И Тайку на танцах ты не встретишь
– Хотелось бы увидеть, в глаза ей посмотреть, – признался Николай.
– Что ты в них увидишь, только расстроишься, станешь переживать, а то и ночью стихами бредить. Мой тебе добрый совет, не ищи встреч с Тайкой. Забудь, словно её и не было. Ты, брат мой родной, поэт от Бога, хоть я и не верующий, – с глубоким чувством признался чуть захмелевший от водки Альберт. – Вот, Коля,  и нашёл ты себя. Ты, Коля, Поэт с большой буквы! 
– Поэт, и моряк! – согласился с братом Николай, – но больше поэт, это правда. Алик, у тебя сохранился велосипед, на котором я катался два года назад?
– Сохранился, а что?
– Возьму и прокачусь, как тогда.
– Покатайся, только осторожней. Не упади,
– Будь спокоен, Алик. Я же моряк, даже в сильную качку не падал на палубу. Так что не упаду!
По дальним безлюдным дорожкам старинного дворянского парка мчался велосипедист в распахнутом настежь бушлате и бескозырке с надписью «Северный флот». Встречный ветерок приятно освежал сквозь тельняшку разгорячённую грудь моряка, трепал ленточки бескозырки и выбивал из глаз скупые мужские слёзы. 
Он вспоминал, как два года назад катал на велосипеде любимую девушку, сидевшую позади на багажнике, прижимаясь, обхватывая его руками. Они уезжали далеко-далеко, туда, где в безлюдных лугах цвели полевые цветы, где можно было упасть в душистое разнотравье, любоваться безоблачным небом и читать любимой девушке самые лучшие стихи. 

Я буду долго
Гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов.
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу:
– С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти
Скромные цветы! –
Она возьмёт.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдёт,
Не поднимая глаз,
Не улыбнувшись даже...
Ну и пусть.
Я буду долго
Гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю.
Я лишь хочу,
Чтобы взяла букет
Та девушка, которую люблю...

«Прав, брат. Закончу службу и на сверхсрочную не останусь». – Крутя педали, решал Николай. – «Доучусь в вечерней школе, а там, чем чёрт не шутит! поеду в Москву поступать в литературный институт, и пусть только попробуют не принять!..»

2.
Спустя три месяца, в середине октября 1958 года, за несколько недель до  наступления полярной ночи, на главном ядерном полигоне страны, расположенном в Арктике на архипелаге Новая Земля, был произведёны три взрыва в атмосфере водородных бомб мощностью от полутора до трёх мегатонн в тротиловом эквиваленте.
Предварительно в газете «Известия» и ряде других печатных советских изданий было напечатано объявление о закрытии зоны проведения испытаний для всех посторонних судов и самолётов.
Однако такое предупреждение не касалось кораблей советского Северного флота, находившихся в боевом охранении ядерного полигона на заполярном архипелаге Новая Земля. Краснофлотец Рубцов по-прежнему оставался на своём боевом посту, наблюдая за фантастическими всполохами северных сияний, усиленных демоническими вспышками от взрывов мегатонных ядерных зарядов.
Ядерные испытания в атмосфере продолжались до начала ноября, наглядно доказав Западным державам, что отныне у Советского Союза есть надёжный ядерный щит. После этой серии ядерных испытаний советское правительство объявило мораторий, продлившийся до осени 1961 года. 
Спустя три года, в ответ на продолжение ядерных испытаний нашими противниками, в сентябре 1961 года СССР продолжил испытания нового поколения создаваемого ядерного оружия, совершенствуя свой «ядерный шит». 30 октября 1961 г. Советский Союз произвёл испытание ядерного устройства мощностью в 58 мегатонн. Самая мощная в истории Земли водородная бомба, прозванная «царь-бомбой», была взорвано в атмосфере над архипелагом Новая Земля.
К тому времени Николай Рубцов, демобилизовавшийся осенью 1959 года, жил в Ленинграде, трудился на Кировском заводе и учился в десятом классе вечерней школы рабочей молодёжи, по окончании которой мечтал поступить в Московский литературный институт имени Горького, но это уже другая история… 

 


* *
О, вещая душа моя,
О, сердце, полное тревоги –
О, как ты бьёшься на пороге
Как бы двойного бытия!..


Часть II.
Одинокий путник

 




* *
Пусть завтра будет путь морозен,
Пусть буду, может быть, угрюм,
Я не просплю сказанье сосен,
Старинных сосен долгий шум…


Лес


1.

– Спасибо, братишка! Много ты мне всего порассказал, и про службу морскую и про Москву. Хочется самому побывать в столице, на Кремль поглядеть, по выставке сельскохозяйственной пройтись и ещё много чего увидеть, – размечтался машинист паровоза-кукушки рабочего поезда, перевозившего брёвна или кругляк, как называют лесорубы свежеспиленный лес, с лесоразработок на лесопилки, разбросанные по всей Вологодчине, главным богатством которой был лес.
Закинув в паровозную топку очередную порцию воркутинского угля, Николай вытер платком вспотевший лоб и выглянул в боковое окошко. По обеим сторонам пути лес да лес, только не хвойный еловый или сосновый, каким он запомнил его, проезжая по этим местам лет двенадцать назад, а мелкий березняк с примесью осины, ольхи и рябины, выросший на месте сведённых хвойных пород. Лишь кое-где проглядывают свежей зеленью подростки – пушистые низкие ёлочки.
– Прежде и здесь по обе стороны от дороги стояли вековые сосновые боры и ельники, –  пояснял машинист, назвавшийся Василием Егоровичем или просто Василием. – Только вырубили. Вначале сосновый лес, а потом и ельники. Нужен стране деловой лес, а избытки древесины продают заграницу. Теперь заготавливают в иных местах и свозят брёвна к дороге в прицепах. Грузят, а я отвожу. Более  десяти лет гоняю состав по этой дороге.
После флотской службы вернулся в Гремячий, где дождалась меня любимая девушка. Расписались в сельсовете, выучился на машиниста. Работой своей доволен. Заработок хороший, семью могу содержать, – с гордостью за свою профессию добавил Василий.
«Счастливый, дождалась его любимая девушка. Что же ты, Тайка, не дождалась меня? Почему? Ведь я же тебя любил, да и сейчас ты мне снишься…» – от воспоминаний о не дождавшейся его возвращения любимой девушке, грустью защемило ранимое сердце.
«Да что это я!» – опомнился Николай. – «Еду к дочурке, к Гете, а вспомнил…»
– Ты, Коля, не смотри что кругом берёзки, да осинки, – продолжал, не замечая отрешённости и душевных переживаний попутчика, правильный мужик и машинист Василий Егорович. – Лет через сто, а может быть, и раньше вырастут между ними ели, обгонят, заглушат березы с осинами, и придут на эти делянки с новыми бензопилами уже наши внуки и правнуки. Строевой лес нужен всегда.
Василий присел на скамью и, налив из жбана, выпил кружку холодного кваса.
– Хочешь? – Квас свой, домашний, ядрёный, с хреном!
– Давай.
Квас и в самом деле отменный. Припомнилось, такой замечательный квас готовили в детском доме…   
Николаю повезло попасть на грузовой поезд, шедший порожняком до Гремячего за новым грузом, за всё тем же смолистым пахучим свежеспиленным кругляком. Помощник машиниста, загулял, что с ним уже случался и не явился к отравлению поезда. Вот и взял вдоволь наматерившийся машинист Николая в попутчики, и поможет и вдвоём веселей. Парень доберётся до Гремячего в тепле и не потратится на дорогу. Шофера обычно берут деньги с попутчиков, а каждый рубль или трёшка не лишние. 
Машинист старше Николая лет на пять. Тоже отслужил срочную службу и тоже  на Северном флоте, Служил матросом на торпедном катере, словом свой братишка – моряк.
Так уж повелось. Архангельских, вологодских, мурманских и карельских парней чаще других призывников из необъятной России-матушки, отправляют служить на Северный флот. Ребята привычные к сырому холодному климату, меньше болеют. Дисциплинированные, справно служат.
– Ты, Коля, едёшь из самой Москвы! А нам трудно куда-нибудь вырваться из нашей лесной глуши, да и семья тяготит. Жена, тёща больная, четверо ребятишек – все мал мала меньше. Вот и накорми всех, одень и обуй. Сам всё время в разъездах, а в отпуске, всего-то две недели дают, отсыпаешься, дом поправляешь, на рыбалку пару раз сходишь с дружком, в клуб с женой кино посмотреть, да и чарку – другую выпить не грех. Пролетят две недели и опять в дорогу, а годы идут…
Хоть и тяготит семейная жизнь, но и жить без семьи – дело пустое. Загуляешь, запьёшь, да ещё угодишь сдуру в кутузку. А как тебе радуются детки! Погладить их по головкам, на руки взять, расцеловать. – Машинист допил квас и поставил кружку.
– Да что говорить, семья! Жена всегда рядом. И накормит и обстирает и спать уложит и сама ляжет рядышком, приласкает…
Ты, парень, вроде как холостой?
– Вроде того.
– Сколько же тебе годков?
– Двадцать семь.
– Не мало, а выглядишь моложе, хоть и волос на голове маловато. Поди всё за девками бегаешь? Не нагулялся ещё?
– Ни за кем я не бегаю. Оставь это, не расспрашивай, – обиделся Николай.
– Ладно, Коля, не обижайся. Оно мне и ни к чему, – извинился Василий. – Я так. Помощник мой совсем никудышный, паршивец. Никак нового не подберут. Пьёт, прогуливает, да всё не прогоняют его, жалеют. Дескать, обязан ты воспитать его Василий Егорович. Да как воспитаь такого оболтуса, разве что набить пьяную морду! – Машинист не сдержался, разразился крепкими флотскими ругательствами.
– Бывало, едешь один – часами молчишь. С обеих сторон дороги лес да лес. Как стемнеет, так словно стены стоят. Так и давят до головной боли. Кругом ни души. Дождь, снег, ветер. Словно один ты на всём свете. Край наш лесной северный немноголюдный. Едешь – молчишь, самому тошно, а с попутчиком и светлее, и теплее, и веселее. Поговорить хочется.
– А ты песни пой, с песнями веселее! – посоветовал Николай.
– Да певец из меня хреновый, так хрип один, и слов толком не помню.
– Тогда стихи читай вслух.
– Те, что в школе учить заставляли, давно позабыл. Других стихов, что по радио передают, не запомнил, – вздохнув, признался Василий, – Устаю после рейса, газетку и ту почитать некогда. Сутками водишь состав, часто не высыпаешься, а дома хозяйство, семья, дети. Зато заработки хорошие, на жизнь хватает, и отложить можно, – улыбнулся машинист, почесал за ухом и, возвращаясь к реальности, дал просто так пару гудков – «ку-ку, ку-ку».
В кабине паровоза тепло и по-своему уютно. Вспоминается кочегарка на траулере и тоже Василий, но Иванович – наставник молодого моряка и кочегара Николая Рубцова, бросавшего уголь в ненасытную топку. Хорошее было время…
– А ну-ка, Коля, подкинь угольку! – заглянув в топку, попросил машинист, довольный уже тем, что не самому возиться с углём
Николай поправил выданную ему вместо пальто засаленную спецовку и принялся умело забрасывать уголь в топку паровоза.
– С углём проще, но бывают и перебои. Нет угля, едешь на дровах, но это к счастью не часто случается, – вспоминал машинист.
«Дрова здесь повсюду, а в море их нет», – отчего-то подумалось Николаю. Всё же устал с непривычки, присел передохнуть на скамью, прикрыл глаза, чуть задремал.   
– Эй, парень, не спи! День, а не ночь, – растолкал его машинист. – Сон штука заразная, вот и я раззевался. Ты человек городской, грамотный. По рукам видно, что не рабочий, хоть и запачкал углём. Стало быть, ты в конторе сидишь, пишешь, считаешь, книжки читаешь…
– Нет, не в конторе сижу, учусь я, живу в общежитии, а книжки и в самом деле читаю, – зевнув, подтвердил Николай, протирая глаза тыльной стороной ладони. – «Надо же, и в самом деле чуть было не заснул…»
– Вот оно что. Учишься, и где же?
– В институте, литературном.
– В литературном? – Удивился Василий. – И чему же там учат? Где будешь трудиться, когда закончишь учёбу?
– Пока не знаю, – признался Николай. – А изучают в литературном институте русский язык, литературу, прозу, стихи. Готовят из студентов литературных редакторов, писателей и поэтов.
– Так ты что же, поэт? – удивился машинист.
– Угадал, братишка! – улыбнулся Николай. – Стихи стал сочинять рано, ещё в детские годы. На флоте служил дальномерщиком артиллерийской боевой части эсминца «Острый». Нёс службу на площадке в средней части фок-мачты, что повыше капитанского мостика. Наблюдая сверху за океаном, стихи сочинял, коротая время в ожидании подмены и окончания вахты. После в тетрадку записывал, лучшие стихи посылал во флотскую газету. Печатали.
– Надо же, в одних мы с тобой, братишка, морях ходили. Я раньше, ты позже. Стихов я не сочинял, не умею, но о службе на флоте остались у меня самые тёплые воспоминания. Плохое со временем забывается, а хорошее помнится всю жизнь, – с чувством признался Василий. – Что же ты там сочинял, почитай. Ты читай, я послушаю. Ехать нам с тобой ещё долго.
– Что же тебе почитать? – задумался Николай. – Про море, про службу, про родную природу?
– Читай, что помнишь. Мне всё интересно! – заблестели глаза машиниста. – «Вот же послал Бог такого попутчика!..»
– Слушай,  братишка, это про нас, про моряков.

Помню ясно,
Как вечером летним
Шёл моряк по деревне –
И вот
Первый раз мы увидели ленту
С гордой надписью
«Северный флот».

Прочитал Николай первые строки из своего раннего стихотворения.
– Душевно, – одобрил машинист и похлопал попутчика по плечу. – Давай, братишка, ещё почитай!

Я тоже служил на флоте!
 Я тоже памятью полн…
О той бесподобной работе –
На гребнях чудовищных волн...

Продолжил Николай, подбирая новые строки рождавшихся стихов, которые запишет, чтобы не потерять, и, быть может, их когда-нибудь напечатают.

…Всю жизнь не забудется флот,
  И вы, корабельные кубрики…
  …Всё в явь золотую войдёт,
  Чем ночи матросские грезили…
  Корабль моей жизни плывёт
  По морю любви и поэзии…

– А вот стихи о молодом кочегаре, служившем на траулере, ходившем за уловом в Белое и Баренцево моря. Это, Василий, про меня, салажонка, – подумав, добавил Николай.

      …Бросил лом, платком утёрся.
      На меня глаза скосил:
– А тельняшка, что, для форсу? –
  Иронически спросил.
  Я смеюсь: – По мне для носки
  Лучше вещи нету, факт!
  – Флотский значит? – Значит, флотский.
  – Что ж, неплохо, коли так!
  Кочегаром, думать надо,
  Ладным будешь, – произнёс,
  И лопату, как награду,
  Мне вручил: – Бери, матрос!..

– Молодец! И складно и всё так, всё верно! – не удержался, похвалил попутчика машинист. – Надо же, на поэта учишься, да из самой Москвы! А ну-ка подбрось ещё угольку!

*
От топки потянуло жаром. Присели на скамейку, выпили по кружке кваса.
– Понимаешь, Коля, люблю я водить составы гружёные лесом, люблю свой труженик паровоз. «Кукушками» прозвали такие локомотивы, это за гудок. Слышал, – «Ку-ку»! – с чувством признался Василий. Не старый ещё паровоз, в тридцать шестом году в Коломне сработан, в порядке его содержу. Он ещё лет тридцать послужит.
«Надо же, мой ровесник!» – подивился Николай возрасту паровоза, но промолчал.
 – Водить локомотив, это не в земле копаться или бычкам хвосты крутить! – повеселев, рассмеялся Василий.
– Ты, Коля, мужик пока не семейный, тебе легче. Учишься, каникулы у тебя. Куда хочешь, можешь поехать, если конечно есть на что. А в Никольское? Чего тебя туда потянуло под зиму, да ещё и через Гремячий? Лучше бы добираться до Тотьмы. Оттуда в Никольское можно доехать на попутной машине, и дорога там лучше нашей.
Из Гремячего в Никольское придётся идти пешком. Подводы и летом туда не дождёшься, а зимой и вовсе прерывается всякое сообщение. Дороги в Никольское по сути нет, так, просека через лес, а местами тропа. Присыплет снегом, легко сбиться с дороги и заблудиться можно. 
– Не было на Тотьму автобуса, объявили, что сломался, ждите другого. Попутной машины тоже не подвернулось, а судоходство по Сухоне закончилось. Хорошо, что тебя встретил,  – ответил Николай, и признался, – воспитывался я там, в детском доме. Места для меня родные, притягивают…
– Вот оно что. Так ты сирота?
– Вроде того, – вздохнул Николай.
– Про детский дом ты не рассказывал, – посочувствовал Василий попутчику и помощнику, подбрасывавшему в топку уголь.
«Всего не расскажешь, да и вряд ли тебе интересно», – подумалось Николаю. Хотел было рассказать Василию о Гете, о дочурке-малютке, которая заболела, о чём сообщалось в телеграмме, вот и сорвался студент второкурсник с середины семестра. – «Возьмут и отчислят за прогулы. Что тогда? Ладно, как-нибудь оправдаюсь, подтянусь, нагоню…»
Однако не стал рассказывать, да и подъезжал состав к посёлку Гремячий, откуда Николаю предстояло добираться пешком до родной Николы через глухие леса. И это в ноябре, когда на Вологодчине наступает зима.
– Вот уже и полдень, – взглянув на часы, напомнил Василий – Дороги просохли, подмёрзли, не увязнешь, как в распутицу. Да и снега пока не навалило, так, чуть-чуть. Стану на погрузку, а пока платформы будут загружать, дома побуду, пообедаю, с детьми поиграю. Потом опять в рейс, но поближе, так что успею вернуться часам к восьми – девяти, поужинаю и к жене по бочок, – вслух размечтался Василий.
– Уговаривает меня дружок кончать паровозить. Предлагает устроиться в леспромхоз учётчиком. В конторе сидеть, брёвна считать по восемь часов в день и домой вовремя возвращаться, а то почитай всю область уже исколесил.
Зимой у лесорубов работы невпроворот. Работа тяжёлая. Лес валить, брёвна возить в огромных прицепах да по бездорожью. Зато летом полегче, и отпуск на месяц, а то и больше. Как думаешь, стоит идти учётчиком в леспромхоз? Работа чистая, рядом с домом, но и зарплата едва ли вдвое меньше.
– Не знаю, Василий, сам решай. В этом деле я не советчике. Лес люблю, – припомнились Николаю годы учёбы в лесотехническом техникуме, который не закончил, сорвался в Архангельск, так и тянуло к морю. – Жаль мне, когда сводят лес…
– Жаль, – согласился Василий. – Только сейчас лес стали возобновлять. Не то, что прежде. Вырубят делянку, а потом зарастает она берёзовым и осиновым мелколесьем, толку от которого мало. Когда ещё новые ели и сосны поднимутся. А берёзка хоть и красавица, но лес, всё же, не строевой, годится разве что на дрова.
Теперь, там, где лес вырубают, распахивают делянки, и семена хвойных пород высевают. Сосну, ель, а теперь и лиственницу пробуют, только рассадой. Растёт лиственница в наших краях хорошо, однако семенами не размножается. Говорят климат не тот. Тепло у нас, не Сибирь, а семенам нужно промёрзнуть, как следует.
Однако, идти в учётчиком в леспромхоз или нет, ещё подумаю, – поделился своими планами всё ещё сомневавшийся машинист. – Но в этом году вряд ли, не отпустят, да и в деньгах терять не охота. 
Заговорился я с тобой, Коля. Обедать пора. Давай и ты со мной. Пообедаешь и оставайся у нас до утра. Жена возражать не станет. Переночуешь в тепле, а с утра пораньше в дорогу. До Никольского не близко, километров двадцать будет, если по прямой. А если по дороге, то все двадцать пять. Да и не дорога, а так, просека через лес, почитай тропа, – повторил Василий уже сказанное им о пути на Никольское.
– Летом можно добраться на попутной подводе, если такая окажется, но сейчас ноябрь, предзимье, всё замирает. Темнеет рано, и сидят мужики по избам, с бабами милуются, детишек плодят. Так что засветло не доберёшься. Хуже того – заплутать в лесу можешь. Не дай бог наскочить на медведя. Не все ещё залегли в берлоги, да и волков опасаться стоит, а у тебя и ружьишка-то нет.
– Спасибо, Василий, от обеда не откажусь, если позвал, и сразу в дорогу. Ночью всё равно не засну, надо мне идти, не усижу. На подъём я лёгок, за час могу пройти километров шесть, так что часа за четыре, от силы за пять, хоть и в сумерках, но дойду до Никольского. Места здешние мне знакомы. К тому же, кажется, проясняется. Если вдруг задержусь, то луна, звёзды путь мне осветят, а с медведем авось не повстречаюсь.
Этим летом побывал в Никольском. Прожил в селе больше двух месяцев. Хорошо было. Уезжать не хотелось…
Николай промолчал о малютке-дочке, которой шёл третий месяц. Промолчал и о счастливой, похорошевшей после родов Гете, нянчившей и кормившей ребёнка грудью.
– Сошёл я тогда с парохода на пристани в Усть-Толмше и тоже пешком до Никольского. Те же двадцать пять километров осилил за пять часов.
Дорога мне хорошо известная, а впервые тем же путём добирался вместе с другими детьми до детского дома двадцать лет назад осенью сорок третьего года. Тогда был октябрь и шёл мне восьмой год, а теперь ноябрь и навигация на Сухоне и Северной Двине закончилась.
Опыт пеших походов имеется и в этих местах. Ходил в Гремячий из Никольского, когда воспитывался в детском доме. Теперь я не ребёнок, так что с новыми силами повторю проторенный путь, – улыбнулся Николай, подумав, – «да только давно это было и летом. Сейчас ноябрь, хорошо хоть, что земля смёрзлась, и снега чуть-чуть. Идти легко и даже приятно не то, что по сугробам, а ведь скоро наметёт…»
– Обувка у тебя не для наших мест. Ботинки годятся для города, а не для нашего лесного бездорожья, – покачал головой Василий. – Зимой без валенок у нас не обойтись. Шапка у тебя, хоть и не новая, но тёплая. Только пальтишко у тебя городское, тоже не для зимнего леса.
– Под пальто на мне тёплое бельё и свитер. Так что не замёрзну, а ботинки обуты на двое носков, так что при ходьбе ноги не мёрзнут. Да и не холодно, градусов пять, не больше, – принялся было оправдываться Николай.
– Ладно, как знаешь, а то оставайся до утра. Недаром у нас говорят – утро вечера мудренее.
– Да ведь ещё не вечер! – усмехнулся Николай. – Дойду.
– Вот и мой дом! Жена смотрит в окошко. Ждёт. Щи горячие на столе, студень остался от ноябрьских праздников, огурцы солёные, квас ядрёный. Хлеб, свежий, жена сама выпекает! – потянул носом Василий. Идём, Коля, отобедаем. Не робей, не стесняйся! И рюмочка, а то и другая не помешает, для аппетита и для согрева. Своя, чистая, как слеза! Путнику –  сытому, да под хмельком, дорога и сама под ноги стелется!..

2.
Перед одиноким путником, ступившим на припорошенную снежком, едва угадываемую тропу, раскинулся на тысячи вёрст северный русский лес – тайга, протянувшаяся от верховьев Волги и Белого моря до Уральского камня, и далее на восток вдоль тундр, окаймляющих Ледовитый океан, до Тихого океана. Вот она – предзимняя глухая тысячекилометровая русская тайга из ели, сосны, пихты, лиственницы и царь-дерева – сибирского кедра.
Припомнились слова машиниста: «Хвойные породы для лесорубов-заготовителей – деловая древесина, а примесь из берёзы, ольхи, осины, рябины – просто сор, годящийся разве что на дрова…»
«Да нет, не прав ты, Василий Егорович. Вот вы, мои родные берёзки! Какой же вы сор?» – Путник снял шерстяную перчатку и нежно погладил гладкий ствол, вступавший в зрелый возраст лесной красавицы, на которой еще оставались не сорванные ветром промёрзшие, золотистые листья и мысленно повторил, любуясь молодой и стройной, словно юная девушка, русской берёзкой: – «Какой же вы сор, милые мои берёзки? Без вас белоствольных не было и сказочной прелести русских лесов, не было бы и целебного по весне берёзового сока, не было бы и золотой осенней красы, не было бы грибов-подберёзовиков, упругих лисичек, боровичков-крепышей с бархатными коричневыми  шляпками…»
Словно трепетную и целомудренную девушку одинокий путник обнял берёзку-красавицу и, вспоминая первую близость с юной Гетой-Джульеттой, к которой теперь стремился, прошептал:

«Русь моя, люблю твои берёзы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Оттого и набегают слёзы
На глаза, отвыкшие от слёз…»
 
Выпустив из объятий берёзку, вздохнул, вспомнив уже Тотьму и Таню, которая оставила в душе неизгладимый след, которую он продолжал безнадёжно любить, зная, что вряд ли когда-нибудь ещё встретит…

«Я уезжаю… Мучит тайна.
Однажды на заре проснусь
И золотое имя Таня
Под звон листвы произнесу…»

«Вот уж, вспомнил занозу-Таньку и  совершенно не к месту»! – Очнувшись от наваждения, возмутился и отругал себя Николай. – «Наверное, это от забористого самогона, которым угостил за обедом добрый машинист Василий Егорович. Да нет, как будто уже прошло лёгкое опьянение, да и выпил немного. Ведь в дорогу…» 

  А между тем на всю планету
Вновь ветер холода надул…»

Припомнив ещё пару строк, одинокий путник поёжился от порыва колючего ветра и огляделся.
Край неширокой вырубки, за которой стоит плотной стеной ещё не тронутый лесорубами вековой еловый лес. Помимо редких сосен и берёз, кое-где выглядывает рябина усыпанная гроздьями алых ягод. Так и тянется к ним рука, сорвать пожевать, ощутить знакомый с детства кисло-горький вкус, выплюнуть кожуру и зерна, ухватить губами следующую ягоду. А вот и калиновый куст с сочными целебными ягодами. Ох, и хороши ягоды на сытый желудок!

*
Славный человек машинист Василий Егорович! Довёз на пышущей жаром «кукушке» до Гремячего, не взяв ни копейки, да ещё пригласил в свой дом отобедать. И жена была гостю рада. Приятно видеть ясноглазых светлоголовых ребятишек-погодок – двух мальчиков и двух девочек, дружно хлебавших деревянными ложками сдобренные сметаной наваристые щи. Даже младшенькая девочка, которой было не более полутора лет, управлялась с ложечкой поменьше, осторожно откусывая молочными зубками кусочки ещё тёплого из печи душистого ржаного хлеба и внимательно рассматривала незнакомого дядю.
Взглянув на округлившуюся хозяйку, Николай догадался, что уже скоро в семье Василия появится ещё один малыш, а потому не в этом и не в следующем году не пойдёт он в счетоводы, не оставит свой паровоз. Семью кормить надо…
«Славные, гостеприимные люди», – с теплотой подумал Николай. – «Много ли таких в больших городах, таких, как Москва, Ленинград, где детей в семьях один – два, да и зарплата больше…      
Вспомнилась младшая дочка машиниста. Мать называла девочку Оленькой, приговаривая с улыбкой, – «кушай родная моя…»
«И нашей Алёнке уже полгода. Растёт дочка, только бы сильно не разболелась», –  переживал Николай, крепче сжимая ручку потертого чемоданчика с гостинцами. В чемоданчике кукла для Алёнки, бутылка хорошего недешёвого крымского портвейна, конфеты, печенье и пряники. Всё к столу по приезде.
«Как-то встретят? Да ведь и не ждут. В одночасье сорвался, ни телеграммы, ни письма не отправил», – мучился Николай. – «Что если будут ему не рады? Время идёт, мало ли что могло случиться…»    
За вырубкой просека, каковой была ведущая в сторону Никольского присыпанная снегом дорога, недавняя, однако же, кое-где заросшая мелколесьем и вереском вырубка с голыми, местами примятыми зарослями  малины. Помятые оттого, что  в августе здесь лакомился сладкими ягодами косолапый медведь – хозяин северных хвойных лесов. Теперь поздняя осень, предзимье. Набрался медведь жиру за лето и залёг до весны в берлогу отсыпаться и лапу сосать.
«А что если не нашёл ещё бурый и косолапый подходящего места для зимнего сна и бродит, шатается где-то поблизости?» – от таких тревожных мыслей холодок пробежал по спине, хоть и так ещё не запарился, несмотря не быструю ходьбу. – «Что тогда делать? Бежать? На дерево лезть?..»
Натянув перчатку на остывшую руку, Николай огляделся. Кругом ни души, ни следа ноги человека, только заячьи, да ещё лисьи. Волчьи следы крупнее. Охотится хитрая рыжая хищница за ушастыми, а из людей вряд ли кого встретишь до самого Никольского, до которого ох как ещё далеко, а время бежит, темнеть скоро начнёт.
«Ведь предупреждал машинист Василий Егорович, что и такое может случиться – заблудишься в темноте. Предлагал остаться в его доме, переночевать и отправиться в путь поутру».
Николай взглянул на часы, пожалуй, на свою самую ценную вещицу, без которой не обойтись. Огляделся по сторонам и озаботился. – «Ого! Начало третьего, а отошёл от посёлка всего-то километров на пять – шесть…»
Да и то, до ближайшей вырубки, где остался сушняк, подвёз его на санях, запряжённых понурой лошадкой, неразговорчивый мужичок, от которого тянуло табаком и самогоном, Отравился за дровами, прихватив двуручную пилу и топор. На вопрос с кем же на пару станет пилить, неохотно буркнул.
– С помощью божьей.
Так бы на санях до Никольского, ан нет, проехал всего-то километра полтора-два, а дальше пешком.
Где-то рядом должен быть мост через Толшму. Задумался, – «ещё не поздно вернуться».
В нерешительности сделал несколько обратных шагов, остановился. Припал спиной к другой берёзке постарше и взглянул на небо. От полуденных прояснений не осталось и следа. Низкое небо затянуло серыми облаками, заметно потемнело. Задумался, решая, как быть, ведь уже через пару часов станет совсем темно, а ни луны, ни звёзд не предвидится. Север, темнеет рано, а на Новой Земле, которую вовек не забыть, в это время наступает полярная ночь.
Вспомнил родной эсминец, штормовое зимнее море, вахту. – «Что там за чёрными бурунами ледяных волн не видно. Кругом кромешная тьма…» – Вернулся от воспоминаний с корабля на землю, в предзимний северный лес и поёжился от озноба. Руки мёрзнут даже в перчатках, шерстяных, но тонких, пригодных для слякотной городской зимы, но не для морозной зимней тайги.
«Хороши были бы рукавицы, да нет их, потерял. Одну руку в карман пальто, в другую чемоданчик и чередоваться почаще», – решил Николай. 
Ноги стынут в ботинках, хоть и обутых на двое носков. Жаль, третьих нет, хоть и будет тогда тесновато ногам.
«Не останавливайся. Надо идти, а то и бежать, только вперёд к Гете, дочурке! Что же я не мужик? Не моряк!»
Прошёл по мосту, через замёрзшую, заснеженную Толшму, причудливо петлявшую по лесам и заливным лугам. Ещё через километр  ноги вынесли путника к ручью, покрытому коркой льда.
«Течёт ручеёк в Толшму родную. Вправо повернула она», – догадался Николай. Хотел было ступить на лёд, да вовремя остерёгся. Лёд ещё недостаточно прочный, можно и провалиться. – «А ведь ещё придётся переходить другие лесные ручьи. Где же мосток? Да и есть ли он?»
Николай припоминал, как в предпоследнее детдомовское лето прошёл этим путём из Никольского в Гремячий, а потом обратно. Припомнил, как переходил по бревенчатому мосту неширокую в этих местах Толшму, а вот ручья возле которого остановился, не помнил.  С тревогой подумал.
«Что если мостка через ручей не найду? Что если не смогу перейти на другой берег? Тогда было лето, и ручей можно было перейти вброд. Перепрыгнуть? Пожалуй, не выйдет, широко. Можно сорваться, угодить в ледяную воду, замочить ноги. Тогда будет ох как плохо!..»
Припомнилась полярная ночь, бурное море, пронизывающую насквозь ледяную воду, прыгнуть в которую вызвался добровольцем, чтобы прицепить к тросу учебную торпеду. Но там, на эсминце, были моряки-сослуживцы, готовые придти на помощь, вытащить обвязанного канатами смельчака…
Здесь, в предзимнем лесу он был одиноким путником, помочь которому некому.
Николай снял перчатку, нащупал в кармане спички. – «Вдруг придётся костёр развести, отогреться…»
Рядом со спичками измятая пачка «Прибоя». Достал сигарету, прикурил, затянулся дымком. Чуток полегчало, начал успокаиваться. Огляделся по сторонам.
«Что это там, справа в полусотне шагов? Никак перекинутые через ручей брёвна! Однако загляделся я на берёзки, на вырубке сбился с пути, потерял дорогу. Потянуло к калиновому кусту за ягодами, а дорога должна быть там, где мосток из брёвен!» – определился одинокий путник.
«Да вот он, мосток! Занесло меня в сторону, под ноги надо глядеть…»
Николай поспешил к проложенному через ручей мостку из двух толстых бревён с накатом из брёвен поменьше, и, облегчённо вздохнув, перешёл на другой берег. Под ещё тонким слоем снега угадывалась дорога, по сути тропа, которую трудно отыскать в темноте, а если ещё снега навалит, то ни тропы, ни мостка уже не найти.
«Дальше просека идёт через лес, так что не заплутаю», – обнадёжил себя Николай и тут же озаботился: – «хуже, если впереди новые вырубки. Можно сбиться с дороги…»
Между тем, ветер крепчал, срывая с деревьев последние мёрзлые листья. Николай наступил на веточку с промёрзшими скрюченными листочками, сорванную ветром то ли с  берёзки, то ли с осинки, а в голове крутятся строки о первом снеге, которого ещё нет в слякотной от моросящих дождей Москве и который вот он – сухой и чистый покрыл землю родной Вологодчины.
Вспомнил стихи, которые сочинил уже и не помнил точно когда, записав позже в тетрадку. Ведь у писателя и поэта слова и строки произведений рождаются в голове задолго до того, как будут записаны, напечатаны, изданы и прочитаны.
 
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
В деревне празднуют дожинки,
  И на гармонь летят снежинки.
И весь в светящемся снегу,
Лось замирает на бегу
На отдаленном берегу.
Зачем ты держишь кнут в ладони?
Легко в упряжке скачут кони,
И по дорогам меж полей,
Как стаи белых голубей,
Взлетает снег из-под саней…
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!

Прочитав, что есть мочи вслух и, наглотавшись холодного воздуха, Николай откашлялся, подумав, – «вдруг кто-то услышит? Не человек, которого не сыскать на многие вёрсты округ, хотя бы белочка, какая-нибудь птаха или зайчишка, да мало ли в лесу птиц и зверей. Да хотя бы лось. Вот их копыта. Следы свежие. Лосей несколько. Ходят вдоль просеки, объедают ветки с елей и сосен, обгладывают кору с молодых осин. Да и деревья ведь тоже слышат. Деревья тоже живые, только молчат…
Хотите ещё? Почитаю, а то и спою, вот и согреюсь. Со стихами и песней идти веселей! Сам ведь советовал петь доброму машинисту Василию Егоровичу, когда ведёт он свой любимый паровозик-кукушку в одиночестве, ввиду прогула непутёвого пьющего помощника…»
Где-то, не слишком близко послышался голос кукушки.
Вот же, вспомнил о паровозе, который зовут «кукушкой», а вот и она – лесная вещунья, тут как тут! Давай, накукуй мне жизни лет до ста, и чтобы без старости! День сегодня особенный, возьму и поверю!»
  Однако лесная вещунья, прокуковав несколько раз, сколько Николай не успел сосчитать, вдруг умолкла, вспорхнула и улетела в лесную чащу.
«Да ну тебя, непутёвая птица! Лучше бы не просил», – обиделся Николай на кукушку и нахлобучил глубже шапку-ушанку. Беспокоили ноги в ботинках.
«Ещё бы одни носки пододеть, да их нет. Эх, Колька Рубцов, голь ты нищая и бездомная! Носит тебя по земле словно перекати-поле…»
Отчётливо вспомнился далёкий и знойный Узбекистан, в который бы сейчас неплохо попасть, отогреться. Вспомнились высохшие клубки пустынной травы, которые словно мяч гоняет знойный ветер по безводной степи...
«Куда тебе, Коля, до них, не догнать. Ты ведь не на далёком знойном и суховейном юге, а в зимнем лесу, над которым сгущаются сумерки, а потому поспешай. До Николы ох, как ещё далеко…»
Впереди что-то тёмное, передвигается.
«Да вот они лоси, о каких помянул в стихах! Их трое. Семья. Вот рядом с отцом семейства лосиха, а вот и лосёнок, заметно ниже, чем родители», – догадался Николай. – «Тихо мимо пройду, не тронут».
Лесной великан, повернул к одинокому путнику увенчанную рогами морду, посмотрел и отвернулся. Не тронувшись с места, ухватил новую ветку.
«Не интересен я им и не опасен, да и пара-тройка волков, окажись они рядом, не решаться напасть на лесного великана, гулявшего по тайге с не менее могучей супругой и лосёнком подростком. Затопчут волчару могучими ногами».
Николай припомнил, как прочитал в популярном журнале, что где-то, то ли в Коми, то ли в Карелии пытаются приручить лосей жить в неволе, одомашнить. Однако вышло ли что из этого, не знал. – «А хорошо бы. Неприхотливые и выносливые животные, могли бы заменить лошадей в тайге, да и лосиное молоко целебное оленьего, слышал о том от лопарей-саами, живших в лесотундре, в глубине Кольского полуострова и лишь иногда выбиравшихся со своими нехитрыми товарами к посёлкам поморов и бухтам на побережье – стоянкам кораблей Северного флота.
Оставив позади себя лосей, Николай остановился в глубине просеки возле нескольких голых берёзок, которых пощадили лесорубы, и перевёл дух. Осмотрелся. Взглянул под ноги.
«Надо же, грибы! Да как много их! Ведра на два, не меньше! Самые поздние, никем не собранные, промёрзшие. Рыжики, а вот и волнушки, которые любил собирать по осени.
«И для вас, волнушки, припасены стихи, слушайте:

У сгнившей лесной избушки,
Меж белых стволов бродя,
Люблю собирать волнушки
На склоне осеннего дня.
Летят журавли высоко
Под куполом светлых небес,
И лодка, шурша осокой,
Плывет по каналу в лес.
И холодно так, и чисто,
И светлый канал волнист,
И с дерева с легким свистом
Слетает прохладный лист,
И словно душа простая
Проносится в мире чудес,
Как птиц одиноких стая
Под куполом светлых небес…


«Да только давно уже минула золотая осень. Нет поблизости ни сгнившей избушки, нет светлых небес, нет журавлей, давно улетевших в тёплые края, да и поздние по осени волнушки замёрзли, заледенели, так и простоят под снегом до весны…» – грустно улыбнулся поэт и прибавил шаг.
 «Спеть что ли? Да нет, не поётся что-то…» – Николаю вспомнилось незабываемое лето прошлого шестьдесят второго года. Июль, лето в самом разгаре, Никольское, встреча с Гетой после десятилетнего перерыва.
По первым её словам, она не сразу узнала его, так сильно изменился, возмужал, чуть подрос. Позже призналась, что солгала. Узнала Коленьку сразу. Переволновалась вся. Просто не хотела признаться из женской гордости. Все эти долгие годы помнила и любила Колю, ни с кем из парней и мужчин не встречалась, жила вместе с матерью, работала заведующим сельским клубом, так что всегда была на виду, на людях, и никто не смел уличить её в чём-то дурном, постыдном…
Николай узнал Гету сразу. Из хрупкой юной девушки, с которой познал первую юношескую близость, однако, к стыду своему, вспоминал не часто и ей не писал, Гета выросла, окрепла, стала сильной и независимой женщиной, которую уважали сельчане.
Вновь вспыхнули и окрепли полузабытые чувства. Любовь, не та ранняя юношеская робкая близость, а любовь взрослая, зрелая яркая. Ему двадцать шесть, ей двадцать четыре…
Он ещё не студент, но полон надежд. Подал заявление на приём в Московский литературный институт имени Горького, приложив к заявлению один из немногих экземпляров небольшого скромно оформленного сборника стихов «Волны и скалы», напечатанный в Ленинграде при поддержке товарищей с Кировского завода – членов литературного кружка.



 



* *
Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.

Гета

1.
Тихая ясная августовская ночь. До крика первых сельских петухов, до раннего холодного рассвета с обильной утренней росой ещё не скоро, да только никак не спится, хоть и легли поздно и рано вставать.
«Какой уж тут сон, когда уезжает любимый, одаренный искренней женской нежностью, самыми сокровенными ласками…
Обидно, ведь ни в чём ему не перечила, а он уезжает. Завтра поутру, не дожидаясь подводы, которой может и не быть, пешком отправится Коленька в Усть-Толшму на пристань, да по холодной росе, которая растает не раньше полудня.
Путь неблизкий, по росе ноги промочит, ещё простудится, раскашляется, расчихается, а ему экзамены сдавать. Предложу Коле старые кирзовые сапоги, пусть их оставит на пристани, не жалко», –  осторожно, так чтобы не разбудить, прижалась к любимому молодая женщина, счастливая и в то же время расстроенная близкой разлукой. А вот и запутанные тревожные, одолевающие женщину мысли, а с ними и надежды.
«Что если забеременею? Хоть и обещал Коля, что случиться этого не должно, что он старается и что всё будет хорошо, как тогда в нашей далёкой юности» – Гета вспомнила, как это важнейшее в жизни таинство, о котором мечтает каждая девушка и долго переживает случившееся, происходило в хорошо протопленной маленькой комнатке, где они были одни. 
Вот и сейчас, она с удовольствием вспоминала, как тогда, в январскую стужу, за заиндевелым окном бесновалась ночная метель, а им в тесных объятьях было жарко, и он шептал о любви ей на ушко, называя шутливо Гетой-Джульеттой…
«Ой! Да что это я! Ведь давно уже не девчонка! Осенью исполнится двадцать пять! Если и случилось, то от любимого! Дай Бог, если так. Если рожать, то лучше сейчас, а то ведь запишут в «старородящую мать». Впрочем, ещё рано, разве узнаешь об этом до срока», –  разволновалась Гета. – «А если и вправду дитя понесу – счастье то, какое! Ведь счастье для женщины, когда есть дитя от любимого человека. Думает ли он об этом? Не стану спрашивать», – решила она и крепче прижалась к любимому.
«Если случилось, то пусть узнает потом, ведь обещает приехать зимой. Поступит в свой институт, приедет к нам на каникулы, как приезжал тогда из Тотьмы. Сам увидит. Обрадуется ли?..» – засомневалась любящая женщина и тут же, прогоняя нелепую мысль, размечталась, – «Конечно же, обрадуется! Как жаль, что Москва так далеко…»
После скандала, учинённого матерью на второй день, когда подстерегла дочь в постели с Николаем и привела на «расправу» двух соседок-свидетельниц, потребовав от «бесстыжих» немедля идти в сельсовет и расписаться, на что Николай смолчал, спешно оделся и ушёл, а мать скоро опомнилась, хоть и ей было ох, как нелегко.   
Переживала, крепилась, в оставшиеся до отъезда чудесные летние дни и ночи ни намёком, ни словом не напоминала дочери о случившемся, и к Коле, который продолжал хмуриться, была добра, как никогда. Лишь накануне его отъезда, когда почтальон принёс телеграмму, оставаясь с дочерью наедине, посоветовала.
– Геточка, милая, сходи дочка за ним, не мешкай, верни с рыбалки. На что нам сдались ерши с карасями, когда случилось такое. Ты бы уговорила его сходить в сельсовет, пока не закрылся. Расписались бы, как все добрые люди, а свадебку мы уж сыграем после, когда он к нам приедет в следующий раз. Ведь спишь с ним и меня уже не стесняетесь. По селу бабы сплетничают о нас. Ведь всякое может случиться. Если вдруг забеременела и ребёнка родишь, будет у ребёночка законный отец.
Хоть и проку от твоего Коли нет, гол, как сокол, ни денег, ни помощи от него не дождёшься, но всё же будет ребёнку отцом, а так, кто он тебе? Поматросил и бросил. Да и я, кто я ему? Тётей Шурой зовет, как в детдоме, а так буду ему доброй тёшей, мать смогу заменить. О тебе, родная моя кровиночка, болит материнское сердце…
– Что ты, мама! – Не такой Коля! Скажешь тоже – «поматросил и бросил». Коля нас не оставит. Выучится, станет хорошо зарабатывать. А если рожу ребёночка, то и подавно. Вот!
– Так ты что же, беременная? – ахнула мать. – И когда же успели вы? Это за две-то недели…
– Не знаю мама, ничего я пока не знаю. Ведь сама знаешь, тут и одного раза может хватить. Может ничего и не будет, а если и забеременею, так что ж? Каждая женщина мечтает об этом, каждая женщина, хоть раз в жизни должна родить. И мне пора. Ведь скоро мне двадцать пять! Чего ж ещё ждать? Колю люблю всю жизнь, с детства, и никто другой мне не нужен. Ещё в юности была с ним близка. Вот! Помнишь, когда ты лежала зимой в больнице, в Тотьме?
– Как же не помнить. Спасибо врачам, вылечили, – мать раскрыла от удивления рот, хотела что-то сказать, да не смогла.
– Коля тогда приезжал в Никольское на каникулы, и я пригласила его к себе, – с блеском в глазах призналась матери Гета.
«Ах, ты негодница! Ах, ты блудница! Ах, греховодница!» –  едва не вырвалось у матери, однако, взяв себя в руки, промолчала. Виновато опустила глаза, и, пребывая в нервном расстройстве, подумала.
«Какая же я старая дура! Не доглядела за дочерью. Слава богу, что всё тогда обошлось, и никто о том не узнал, не растрепал по селу. Что поделаешь, теперь Гета взрослая. Что и как, ей самой решать…»
– Смотри, Гета, никому и никогда о том не рассказывай. Тогда обошлось, а ведь всякое случиться могло. Мала ты тогда была, а я, дурёха, ничего не знала, и сейчас вдвойне за тебя переживаю, –  всплакнула мать. – И всё же, доченька, сходили бы вы в сельсовет, пока не закрылся, и расписались, а завтра не свет ни заря убежит твой «соколик», ищи тогда «ветра в поле»! Сходите, распишитесь. Так было бы лучше и для тебя, и для меня, и для него, – всплакнула мать.
– Опять ты за своё, мама! Вытри слёзы. Если он сам позовёт, пойду, а сама не стану настаивать.
– Глупая ты Гета, ох и глупая! Ишь, гордыню свою показываешь. Думаешь, у него нет в Москве других баб? Возьмёт и женится, ведь ты не какая-то особенная красавица», – не сдержалась, уколола мать дочь, –  что тогда?
– Ни о чём я не думаю, мама и ни о чём не жалею! Есть у него другие женщины или нет, не знаю и знать не хочу! Здесь, в Никольском, он мой и только мой! И давай, мама, больше не будем об этом, давай, наконец, прекратим, а то разругаемся.
Не порть нам последний вечер, мне с ним хорошо, а весной, может быть, станешь бабушкой, если Коленька расстарался…» – раскрасневшаяся от волнения Гета, обняла мать, и поцеловал в лоб, словно дитя. – Успокойся, мама, всё будет у нас хорошо! Вот увидишь…
Вспомнив вчерашний разговор с матерью, Гета загадочно улыбнулась и осторожно положила руку на грудь супруга – так, несмотря на то, что они не расписаны, полагала она. А мысли счастливой или же несчастной женщины – она и сама не знала, кто же она теперь такая, уносили Гету в тёплый солнечный день конца июля когда, гуляя по селу на людях, она взяла Николая под руку и увлекла к старой разрушенной церкви, от которой остались лишь основание и свод.
Возле руин старой церкви была во времена их детства и юности маслобойня, теперь заброшенная ввиду ветхости. Они вошли под чудом не обвалившийся свод, на стенах и потолке которого сохранились местами облупленные росписи на библейские темы, нестёртые до конца ни варварами, ни временем.
Пока Николай их рассматривал, вспоминая детские годы, когда забегал, как он тогда полагал в это богом забытое место, Гета украдкой молилась и, загадав самое сокровенное, прошептала:
«Нет священника, так пусть тогда сам Всевышний, освятит здесь наш союз! Пусть здесь и сейчас нас обвенчает! Вот и венец на главе, сплетённый из собранных ими цветов – ромашек и васильков!»
В душе Гета перекрестилась, обняла любимого и поцеловала.
– Что же ты шепчешь там? – не расслышав слов мольбы, обеспокоился Николай, и приложил ладонь к лицу Геты.
– Да ты вся горишь! Не простудилась ли?
– Нет, наверное, перегрелась, милый мой Коленька! На солнышке перегрелась. День-то, какой! – улыбнулась Гета,  – Ты ничего не заметил?
– Ничего, – пожал плечами Николай.
– Так ведь сам Господь увидел нас здесь и обвенчал.
– Ну и фантазёрка ты, Гетка! И вправду перегрелась на солнце. День и в самом деле жаркий! Много ли ещё будет таких погожих? На носу ведь Ильин день, а за ним и скорая осень. А пока искупаться не грех.  Идём же скорее к Толшме, искупаемся!
– Что ты, на мне нет купальника, платье одно, придётся вернуться домой.
– Не надо нам никаких купальников. Помню тихое укромное место, где нас никто не увидит, где можно купаться хоть голышом! Пойдём, любимая моя! Идём, а потом, как Адам с Евой приляжем на травке. Страсть как хочется!..
– И мне, Коля, Страсть как! – вспыхнула Гета.
К счастью она не знала, да и догадаться вряд ли могла, что в моменты близости, вглядываясь в её лицо с прикрытыми от счастья глазами, Николаю вдруг чудились то Танька-заноза, то не дождавшаяся его скромница Тая. Хоть и не видел он их давно, хоть и был ими отвергнут, однако продолжал вспоминать, посвящать обеим стихи о любви, наверное, самые лучшие, каких не досталось любившей его искренней Гете. Видно, такова участь многих поэтов – любить женщин и девушек, мучиться от неразделённой любви и страдать…
      
*
– Проснулась? – неожиданно прошептал он.
– Ой, Коля, я тебя разбудила! – расстроившись, прошептала Гета.
– Нет, не разбудила. Знаешь, и мне что-то не спится. Давно так лежу, а лёжа на спине, не могу заснуть, всё думаю… – Николай нежно погладил обнимавшую его руку Геты.
– О чём же ты думаешь, милый мой? – затаив дыхание, спросила Гета.
– О том, как буду сдавать экзамены, ведь не готовился. Завалю…
– Лето ещё не закончилось, а ты уезжаешь, – с горечью, с глазами полными слёз, прошептала дрожащим голосом Гета.
– Уезжаю. Вчера пришла срочная телеграмма. Приглашают в институт сдавать вступительные экзамены, а я совсем к ним не готовился. Если приглашают сдавать экзамены, значит мои стихи, которые отослал в приёмную комиссию, понравились.
– Какие стихи?
– Из сборника «Волны и скалы». Товарищи по литературному кружку помогли напечатать и переплести несколько экземпляров. Борис Тайгин – он у нас старший, посоветовал отослать в Москву в приёмную комиссию Литературного института имени Максима Горького.  Небольшая книжечка получилась, зато первая! Её я тебе показывал, и стихи ты читала.
– Помню. Хорошие стихи, – подтвердила Гета. – Подари мне ту книжечку.
– Одна на руках у меня осталась.
– Жаль…
– Ладно, оставлю, читай, – согласился Николай. – Есть ещё один экземпляр. В Ленинграде остался в заводском общежитии. Поступлю или нет, в любом случае заеду на завод, заберу.
– А не пропадёт? – обеспокоилась Гета.
– Не пропадёт, ребята в общежитии хорошие, не шарят по тумбочкам.
Вот только к экзаменам не готовился. Прогуляли с тобой, пропели, протанцевали почти две недели, так что ни в один учебник не заглянул, да и в школьном аттестате отметки так себе. Непросто учиться в вечерней школе. После смены сидишь за партой, смотришь на доску, а глаза слипаются, так и клонит ко сну…
– Как же теперь? – прошептала Гета. – Когда же готовиться? 
– В дороге что-нибудь почитаю, – прошептал ей в ответ Николай. – Как начнёт светать, пойду на пристань в Усть-Толшму. Спешить надо, не то к экзаменам опоздаю. К десятому августа надо быть мне в Москве.
– Зачем же пешком, дождись машины, до Тотьмы подвезут.
– Ждать да догонять не для меня. Если ехать в Тотьму, то пропущу утренний пароход, а там жди до вечера. День потеряешь. Налегке лучше пешком. Лето, дороги сухие, где пешком, где вприпрыжку, доберусь до пристани часа за четыре, не раз хаживал этой дорогой. Ноги не подведут, да и пароход отходит от Усть-Толшмы в десять часов, так что не опоздаю.
– Всего-то две недели прожили вместе и вот, расставаться. Может быть, не поедешь? Сдался тебе этот институт. Живёшь в Ленинграде, работаешь на большом заводе. Зарплата хорошая, не то, что у нас в Николе.
– Не на простом заводе работаю, на Кировском! – с гордостью прошептал Николай Гете на ушко.
– Коля, если приеду к тебе, не прогонишь?
– Куда же ты, Гета, приедешь? – удивился Николай.
– Подруга Маша зовёт. Устроилась в Ломоносове, по-старому это Ораниенбаум. На почте работает. Город ей понравился. На берегу моря и до Ленинграда недалеко. Приглашает к себе. Вместе будем жить в общежитии и работать. Написала, что требуются почтальоны. Заработки там больше чем у нас, и Ленинград близко. Жить надоело в нашей глуши, – призналась Гета.
– Какая-такая Маша?
– Ты её не знаешь. Маша жила в Тотьме, а в Никольском у неё родня. Приезжала погостить прошлым летом, тогда и познакомились, подружились.
– Как знаешь, Гета, тебе решать. Только Ломоносов не Москва.
– Обживусь в городе, а потом и в Москву можно поехать. Рабочие руки всюду нужны, – прошептала Гета.
– Заболтались мы с тобой, толком не выспались, а скоро вставать, – повернувшись набок, пробурчал Николай, и попытался рассмотреть в сумраке стрелки часов.
– Тише ты, маму разбудишь! – ущипнула его Гета.
– А я и не сплю, – послышался голос Александры Александровны из-за занавески, отделяющей их спаленку от горницы, где она спала в эти дни, уступив уютную комнатку дочери и Николаю. – Шёпот вас слушаю, да только не всё разбираю. Разве уснёшь, когда рядом такое…
«Какое-такое и рядом», уточнять мать не стала.
– Вставать надо, собираться в дорогу. Вторые петухи уже прокричали, стало быть, четыре – начало пятого. Петухи наши, Никольские, с этим не ошибаются, а тебе, Николай, выходить в путь-дорогу не позже пяти, а то опоздаешь на утренний пароход. Да и собраться в дорогу надо.
 Мать зашаркала по полу чунями из старых обрезанных валенок и зажгла свет. Вставайте, голубки мои грешные, – вздохнула она и, обращаясь к Николаю, предложила, – молока с хлебом поешь на дорогу?
– Спасибо, матушка, Поем.
– Слышно вы шептались. Слух у меня, слава Богу, хороший. Слышала, как Гета уговаривала тебя остаться. Нужен тебе, Николай, этот институт? Подумай, как следует. Не уезжай, оставайся у нас, работать станешь, как все. Ну, если в Никольском не уживётесь, поезжайте, хоть в Вологду, хоть в Череповец. Работники всюду нужны. А Москва? Она далеко от нас и чужая, да и что нам там делать?
Я там не бывала и не хочу. Здесь, в Никольском, жить куда милее, хоть и нелегко, – вздохнула мать. – Да ведь не послушаешься…
Николай не ответил, промолчал. Быстро оделся и взглянул на часы, – «уже четверть пятого!»
Петухи не ошибаются, да только они их не слушали, перешёптывались, опасаясь разбудить мать, а она, как оказалось, не спала, караулила, чтобы им не проспать.
Следом за Николаем, накинув на плечи халатик, поднялась и прошла в горницу Гета, виновато посмотрела на мать и подумала.
«Вот же грешными, хоть и голубками назвала. Хорошо хоть без злобы, без осуждения. Да и Николай к ней относится хорошо, тётей Шурой зовёт, как тогда, в детстве, которого вовек не забыть, хоть и трудное, но хорошее было время…
А какие стихи сочинил Коля о матушке моей и пропел под гармонь. Душевные, от сердца стихи, и маме понравились. Так и хочется петь, хоть тихонько, хоть про себя. Гета приподняла занавеску и, выглянув в окно, заметила на небосклоне Венеру, сиявшую утренней яркой звездой. Взглянула влюблёнными глазами на Колю, пившего молоко, рядом присела и тихонько напела:
«В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…»


– Что это с тобой, доченька? – всплеснула руками мать. – О чём ты? Какую такую лодку мастерить?
– Ничего мама. Просто песенку спела. Самую душевную, самую красивую песенку. Ты же слышала эту песенку. Коля сочинил, маму свою, наверное, вспомнил, а может быть и тебя, мамочка.
– Тьфу ты! Конечно же, слышала! – вспомнила мать. – Про лодку только никак не пойму. Что за лодка?
– Прохудившаяся лодка, та, что брошена догнивать у Толшмы. Коля её рассматривал, захотелось ему новую строить. Только когда? – На глазах Геты навернулись слёзы.
«И про маму, которую почти не помню и про тебя, тётя Шура», – с грустью подумал Николай, запивая хлеб молоком,
– Мама, я чуток провожу Колю, до моста через Толшму, попрощаюсь и сразу вернусь. Можно?
– Что спрашиваешь? Ты ведь у нас взрослая женщина. Проводи. Да только в сапогах, не то ноги по росе промочишь, простудишься. Садись, позавтракай.
– Позавтракаю когда вернусь, – отказалась Гета.
– Мама, в чулане есть ещё одни старые сапоги большого размера. Давно стоят, уж и не знаю, чьи они были. Можно в них Коля обуется?
– Можно, я и сама не помню, как они к нам попали. Вот и сгодились старые сапоги. Пусть берёт, –  согласилась мать. 
– Вот что ещё, – Александра Александровна строго посмотрела на Николая, которого в душе называла «зятем». – Ты нас не забывай. Ты теперь нам, почитай, как родня. С доченькой моей ночевал, миловался и женихался.
Вижу, люб ты ей, Коля. Ведь ты у неё единственный. С других парнями не гуляла, да и мало их у нас, на каждого по две, а то и по три девки. Избаловались. Девки беременеют, а им хоть бы что.
После службы немногие ребята в село возвращаются, вот и девушки стали уезжать в города. Вдовец один из Фрянихи к Геточке набивался, я уж надеялась, да она отказала. Придёт с работы и дома сидит, всё книжки читает, а как начитается, то по хозяйству мне помогает. Платьице себе сама скроила, на руках сшила. На днях носки с рукавицами тайком для тебя связала, тёплые, на зиму. Мне показывала. Что же ты, дочка, или забыла?  Дари, ведь уезжает милый твой. Ждать-то когда тебя?
Гета заглянула в шкаф и достала шерстяные рукавицы с носками.
– Носи, Коля, не забывай…
– Спасибо вам за всё! – растроганный заботами, Николай поцеловал в щёчку сначала Гету, а потом и тётю Шуру, как продолжал звать по детдомовской привычке Александру Александровну.
– Если поступлю в институт, то в январе. Приеду на каникулы.
– Где же ты будешь жить, касатик наш? На что будешь жить?
– Жить буду в общежитии, студентам полагается и стипендия.
– Это сколько же, полагается студентам?
– Узнавал. Говорят, что двадцать два рубля, – признался Николай, на старших курсах выплачивают побольше.
– Я получаю двадцать семь рублей, да Гета тридцать шесть. Без огорода, козы и кур на наши денежки не прожить. А тебе-то как прожить в городе на двадцать два рубля? – покачала головой Александра Александровна. – Сдался тебе институт. Вернулся бы ты, Коленька, в Ленинград, на свой завод. Из Ленинграда и до нас поближе, и зарабатывают на заводах хорошо.
– Тёть Шура, Вот если не поступлю в институт, так и сделаю, – допив молоко и поставив кружку, ответил Николай и встал из-за стола. – Мне пора. Гета, не передумала? Проводишь?
– Конечно, провожу! – вспыхнула Гета. – Вот, Коля, сапоги, обувайся.
– Ну, бывай, «зятёк», – вздохнула Александра Александровна, – а это тебе на дорожку. Бери. Хлеб, картошка отварная, пяток крутых яиц, лук, огурцы. Чем богаты – тому и рады. Не забывай нас, не обижайся на меня грешную, ведь я Геточке мать, думала как лучше…
– Прости и меня, тётя Шура. В душе ведь ругался, хоть и сам не всегда был прав. Прости, мама, за всё…
Выслушав Николая, Александра Александровна прослезилась, хотела ещё что-то сказать, да не решилась. Махнула рукой, повернулась к детям спиной, перекрестилась на одинокую потемневшую от времени иконку в красном углу, которую окружали немногие семейные фотографии в самодельных рамочках, и промокнула ладонью невольно набежавшую горючую материнскую слезу.          
 
2.
Около пяти утра. Ещё темно. Лишь на востоке за кромкой леса чуть заалело. Небосвод чист. Тает месяц, повисший над рекой. На западе, куда уходить ночь, гаснут одна за другой последние, едва заметные звёзды. Всё ещё яркая голубоватая Венера, прозванная утреннею звездой, прижалась к горизонту и скоро скроется за пригорком на правом берегу Толшмы, поросшим молодым березняком богатым на грибы, которых прибывает день ото дня. Август – самое урожайное время на дары северных лесов.
Гета идёт рядом с ним, голову опустила, молчит. Николай улавливает её учащённое дыхание и, кажется ему, что слышит как бьётся сердце женщины, вернее которой ему не встретить в целом свете. Чувствует что так, да только вспомнил вдруг Космово, куда заезжал по пути в Никольское в надежде увидеть Таню, которая не забывалась. Хоть и ругал себя мысленно самыми, что ни на есть, бранными словами, никак не удавалось выбросить её из головы, забыть навсегда.
Разминулись на несколько дней. Приезжала к матери с неделю назад, пробыла три дня и обратно в Ленинград. Просил дать адрес. Мать отказала.
– Не тронь ты её, Коля. Господом Богом тебя заклинаю! У неё семья и не всё гладко. Оставь ты Таньку в покое и сюда больше не приезжай. Вижу, хороший ты парень, всё ещё любишь, да не сложились у вас отношения. Прощай, и будь счастлив…   
Николай вздрогнул, услышав,
– Коля, ну не молчи же! Скажи хоть что-нибудь!
– Что же, Гета, тебе сказать? – попытался улыбнуться ей Николай. – О Москве рассказывал. Большая она, разная. Много в ней разных людей. Как и всюду много хороших, хватает и плохих. Поживу дольше – лучше узнаю и столицу и москвичей. Сказать откровенно, наша Никола мне всё же милее.
Иной раз думаю, вот же, затерянное в дремучих лесах село. Ну что тут хорошего? То ли дело Ленинград или Москва! Шумные, многолюдные улицы. Большие красивые дома, парки, театры, музеи, метро, Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, да много ещё чего, обо всём не расскажешь и всего не увидишь. Жизни не хватит…
А побудешь в большом городе несколько дней, вспомнишь родную Николу и заскучаешь.
– Ох, Коленька, не о том ты! – простонала Гета. – Мне-то как быть? Кто я теперь тебе? Жена или так…
– Любимая женщина, вот ты кто у меня. Считай, что жена. И давай больше не будем об этом. Ладно?
– Не будем, – опустив голову, согласилась Гета. Подумала, – «только обидно мне, очень…»
Николай взглянул на часы.
– Надо бы шагу прибавить. Шла бы ты, Гета, домой, а я поскачу побыстрее, как бы не опоздать к пароходу.
– Нет, Коля, до моста тебя провожу, как уговаривались. За тобой побегу, ни на шаг не отстану.
– Как знаешь.
Николай пошёл быстрее, инстинктивно считая шаги, и Гета старалась не отставать.
Вот и мост через укутанную кудрявыми ивами красавицу-Толшму, полноводную после грибных августовских дождей пролившихся, как и полагалось, на Ильин день и последующую ненастную ночь.
Раннее утро. Ясно. Над водой и над скошенными заливными лугами туман. Они остановились на середине деревянного, недавно поправленного моста, соединявшего старинное село Никольское и несколько окрестных деревень с пристанью на большой реке Сухоне, а от неё с прочим Большим Миром. 
Вот из-за леса выглянуло румяное солнышко и осветило грустные лица двух молодых людей. Так начинался очередной седьмой по счёту день последнего летнего месяца.
Молча обнялись, поцеловались, простились. Расстроенная Гета нерешительно повернула назад и несколько раз оборачивалась. Николай ускорил шаг и к её огорчению, не обернулся ни разу.
«Обманет? Не любит? Забудет? Не вернётся…» – Горькие слёзы расставания душили молодую женщину. – «Такие разные мы с ним…» 
Не к месту вспомнились слова матери: «поматросит и бросит». Обиделась и на мать и на него и на себя. Так тошно, хоть «белугой» реви… 
Не помня как, прислонилась к одинокой тонкой берёзке, выросшей у обочины ещё не просохшей от дождей ничем не мощёной просёлочной дороги. Наклонилась, подняла поникший цветок ромашки и, стряхнув блеснувшую на утреннем солнышке капельку росы, сорвала лепесток, прошептав от сердца идущие слова, не удивляясь тому, как легли они в ладные строки:

На цветках ромашки
Девушки гадают.
Любит иль не любит? –
Слёзы льют, страдают.
Скромные цветочки,
Лепестки теряя,
Любит иль не любят – 
Этого не знают…

  Сорвала с ромашки последний блеклый лепесток и сквозь горькие слёзы вымучено улыбнулась, – «Нет же, знает ромашка! Любит!» – задумалась, повторила. – «И как это у меня получилось так складно? Неужели от Коли передалось? Ромашка, а ты не обманываешь?..»
Уняв окончательно слёзы и прогоняя печаль, женщина распрямилась и уверенно зашагала в сторону родного села, к дому, где ждала её возвращения мать.
– Ну и пусть все, у кого язык, как помело,  говорят про нас что угодно, прятать глаза не стану. Коля любит меня и обязательно вернётся! Верю! – едва не кричала Гета, решившая, если не сегодня, так завтра отправиться на попутной машине в Тотьму, а оттуда под Ленинград в городок Ломоносов, куда звала её Маша.
А пока, избавляясь от всех сомнений и страхов, Гета уверенно топала мокрыми от утренней росы сапогами по просёлочной дороге. Шла и напевала одну из любимых Колиных песенок, которую пел он под гармонь, взятую в клубе, гуляя тихими вечерами по главной Никольской улице со своей любимой девушкой, на которой было надето её единственное нарядное белое платье в голубой горошек. 

Говорила мама мне
Про любовь обманную
Да напрасно тратила слова
Затыкала уши я
Я ее не слушала
Ах, мама, мама,
Как же ты была права!

Ах, мамочка! Hа саночках
Каталась я не с тем!
Ах зачем я в полюшке
Повстречала Колюшку
Ах, мамочка, зачем?

«Ах, зачем я в полюшке повстречала Колющку. Ах, мамочка зачем?» – машинально повторила про себя Гета и задумалась. – «Зачем?» – и тут же опомнилась, – «да ну вас, всякие вздорные мысли! Затем!» – Распрямилась, улыбнулась, взглянув на солнышко, и уверенно зашагала к дому.

3.
Николай поёжился от холода, притоптывая ногами, поправил шарф и глубже втянул голову в поднятый воротник пальто. Снег усиливался, стало совсем темно.
«Вот, дурья башка! Не послушался машиниста, не остался у него переночевать, а ведь приглашал…»
Отвернулся от ветра, прикурил с третьей спички влажную измятую сигарету. Огляделся. Просека. С двух сторон глухой заснеженный лес, в дебрях которого затаилось всё живое, пережидая ночное ненастье.
«Просека – значит дорога, стало быть, не заплутал. Хорошо хоть снега пока мало, по щиколотки, а то и промокнуть в ботинках недолго, ноги застудить. Да по такой погоде только в валенках. Обязательно раздобуду в Никольском, хоть старые, хоть протёртые и подшитые, и галоши к ним подберу. Валенки и в Москве понадобятся…»
 Николай ускорил шаг, вспоминая последнюю встречу с Гетой в конце октября, когда приезжал на похороны отца и после скромных поминок в кругу немногочисленных родственников, заглянул в приморский городок Ломоносов, с набережной которого в ясную погоду хорошо виден остров Котлин и город Кронштадт. Теперь же осень и дождливая хмурь. На море волнение, Ни Котлина, ни Кронштадта не видно.
Хоть и торопился в Москву, захотелось увидеть Гету на новом месте, поздравить её с днём рождения, а потом в Ленинград и на поезд. Хотел подарить цветы, однако цветов в маленьком городке не нашёл и на последние деньги купил плитку шоколада. Заранее купленный билет до Москвы лежал в кармане, а на электричке до Ленинграда можно было доехать и «зайцем».
Вот он Ломоносов – невзрачный, промозглый от сырости и холодного ветра, дувшего с Балтики, городок под Ленинградом, в прошлом Ораниенбаум, не покорившийся немцам во время Отечественной войны и выдержавший многомесячную осаду. Городок много больше Тотьмы, однако, такой же запущенный в сравнении с Ленинградом.
Опять зарядил нудный осенний дождь. Немногочисленные на этот час прохожие, прикрываясь зонтами, спешили по своим делам, не обращая внимания на невысокого худощавого мужчину, прятавшегося от дождя, перебегая от дерева к дереву, пытаясь укрыться под их поредевшими кронами.
А вот и почтовое отделение, в котором с недавних пор служила Гета, уехавшая из Никольского следом за ним.

*      
– Генриетта Михайловна, к вам пришли, – заглянув в помещение, где Гета разбирала почту, бандероли и посылки, сообщила заведующая.
– Кто пришёл, зачем? – растерялась Гета. Настроение – хуже нет. День рождения, только никто об этом не знает, не сказала даже подруге. Накануне не выспалась. Легла пораньше, да полуночи провертелась, промучилась. То соседки по комнате в общежитии свет не гасили, шептались, хихикали, картами шелестели, гадали, спать не давали, то сама никак не могла уснуть, всякие мысли одолевали, а вставать рано, задолго до рассвета, и разносить по адресам почту – письма, извещения и газеты, набитые в тяжеленную сумку.
Разволновалась, обидно, хоть плач…
«Что делать? В больницу идти страшно. Если сделают, то на почте узнают, да и в больнице сразу не примут, уговаривать станут – рожай, последствиями станут пугать.
Бабку-живодёрку искать? Где? Чужая я здесь, никого здесь не знаю. Девчат расспрашивать? Стыд-то, какой! Ой, мамочка моя родненькая…» – тихо плакала несчастная женщина, пока не извелась в конец, не уснула.
Утро проспала. Не позавтракав, прибежала на почту. Набила сумку и бегом по адресам под моросящим осенним дождём.
Голова болит, слезятся глаза, подташнивает, однако недаром же говорится – «утро вечера мудренее».
«Дура! Надо же, что удумала! Рожать и только рожать, несмотря ни на какие трудности и лишения! Ведь сама же хотела ребёнка, голова ты садовая…»
Разнесла почту, вернулась в отделение промокшая от дождя. Пожалела заведующая, поставила разбирать почту…
– Парень какой-то ждёт, не назвался. Просил позвать Генриетту Михайловну. Ну и имечком тебя наградили родители, к чему бы такое немецкое имя? – зевнула заведующая отделением, пережившая блокаду и ненавидевшая всех немцев. – Глаза у тебя красные. Часом не заболела? – прикрыв рот ладонью, посмотрела на Гету.
– Насморк у меня, голова болит. Наверное, простудилась. Евдокия Ивановна, мне бы денёк отлежаться.
– Ладно, иди, лечись. Какой от тебя сейчас толк. Сама разберу почту. Потом отработаешь, – разрешила заведующая. – Поспешай, парень тебя ждёт.
Накинув сырое пальтишко и надев берет на непричёсанную голову, Гета вышла на улицу и огляделась. По-прежнему моросил мелкий осенний дождь. Прячась от дождя под не сбросившей листья раскидистой липой, стоял Коля всё в том же, единственном пиджаке поверх шерстяного вязаного свитера, который ему подарила мама. Гета сразу узнала его, хоть и не ожидала увидеть здесь и сейчас.
– Ты! – попыталась улыбнуться она, поправляя берет.
– Я! Здравствуй, Гета! С днём рождения тебя! – Николай опустил руку в карман, достал и протянул ей плитку шоколада.
– Это тебе, подарок,
– Спасибо! Но как ты здесь оказался? Зачем?
– Скажешь зачем? Заехал тебя увидеть, поздравить! – Николай сделал вид что обиделся.
– Ой, Коленька, прости! Сама не знаю, что говорю. Рада встрече! Очень рада встрече с тобой!
– Дождь усиливается, промокнем, – взглянув на небо, напомнил Николай. – Давай укроемся где-нибудь.
– Давай укроемся, хоть я и так вся промокла! С раннего утра разносила почту. Меня отпустили с работы, сказала что заболела, надо бы отлежаться. Идём к нам в общежитие. Днём там никого нет, все на работе, – предложила взволнованная Гета, прижимая к груди подаренную плитку шоколада.
– И в самом деле, выглядишь ты неважно, глаза красные, – подтвердил Николай. – Идём, только я ненадолго. – Взглянул на часы. – В три часа отбываю из Ленинграда в Москву. К тебе заехал, увидеться, с днём рождения поздравить. Ведь юбилей – двадцать пять! – Николай осторожно поцеловал Гету в щёчку.
– Спасибо, Коленька, за поздравления. Сколько сейчас?
– Двадцать минут одиннадцатого, – взглянув ещё раз на часы, уточнил Николай.
– Ещё четыре с половиной часа! – обрадовалась Гета. – Идём, чаем угощу, с шоколадом. Согреемся. Знаешь как я рада, что ты приехал! Гета обняла и поцеловала Николая. – Идём, расскажу, что случилось у нас с тобой, Коленька, –  покраснев, Гета опустила глаза.
– Что же? – встревожился Николай. – Что случилось?
– Не на улице. Идём, Коля! – Гета взяла его под руку и увлекла за собой. Здесь недалеко. Дождь моросит, а мы без зонтов. Давай пробежимся!
– Давай!

*
В маленькой комнатке общежития, где помимо Геты жили ещё две девушки, работавшие на швейной фабрике, был тепло и сухо. От батареи центрального отопления, на которой девушки сушили мелкие вещи, веяло жаром. Гета повесила на вешалку мокрое пальто и переоделась во всё сухое. Николай снял пиджак и повесил на спинку стула. Оба уселись за небольшим столом. Она присела на кровать, он сел на стул.
– Не холодно без пальто? – спросила Гета.
– Когда уезжал из Москвы в Вологду, было солнечно и тепло. Такое нередко бывает и в конце сентября. Думал, обойдусь пиджаком, хорошо, что свитер тёплый.
Отца похоронили в начале октября. На похороны я не успел, опоздал. На могилу отца проводили меня родственники. Взглянул на свежий земельный холмик и слёз не мог удержать, перекрестился, хоть и не делал этого прежде.
На поминки собрались самые близкие, да ты никого из них не знаешь. После похорон сразу в Москву не вернулся, не хотелось, хоть и пропускал занятия в институте. Пожил у мачехи, которая сильно переживала смерть мужа и моего отца. Хорошая женщина, прежде такой она мне не казалась…
Потом поехал в Ленинград навестить товарищей с Кировского завода. Обрадовались моему приезду. В Ленинграде пробыл несколько дней, после сразу к тебе…
– Что же так ненадолго? – обиделась Гета.
– Прости, так получилось. Не обижайся, Попьём чайку и пойду. До Ленинграда ещё добираться…
– Попьём. Схожу за кипятком, – взяв себя в руки, ответила Гета. Вышла в коридор и вытерла слёзы.
«Неужели не догадывается, что со мной? Обидно…»
Вернулась с чайником. Достала из тумбочки две чашки, початую пачку дешёвого грузинского чая и баночку с сахаром.
– Заваривай чай по вкусу, клади сахар. Есть ещё сушки с маком. – Гета достала из тумбочки сушки и грустными, покрасневшими глазами посмотрела на Николая.
– Себе налей. Попей чайку с шоколадом. Ленинградский, говорят, что самый хороший.
– На тебя погляжу, потом попью.
– Неважно ты выглядишь, и в самом деле простыла? – озаботился Николай.
– Может быть, и простыла, да только не в этом дело, – тяжко вздохнув, ответила Гета. – Эх, Коленька! Ничего-то ты не видишь, ни о чём не догадываешься. Беременная я…
Николай вздрогнул, поставил на стол чашку, и посмотрел на Гету.
– Что молчишь? Скажи хоть что-нибудь! – взмолилась она. – Скажи!
Николай растерялся, долго молчал. Догадывался, что такое могло случиться, но всё же, надеялся, что обойдётся…
– Что я могу сказать, – наконец выдавил из себя Николай. – Ты же знаешь, я старался, предохранялся, да видно не помогло…
– И как нам теперь быть? Что делать? К врачам обращаться, избавляться от беременности? – Гета едва не кричала от стыда и от обиды. Не выдержав душевной боли, расплакалась.
– Коленька милый мой, ведь ты у меня единственный и любимый. Скажи, что же мне делать? Счастье мне или горе?.. 
– Тише Гета! Услышат! – Прижав к себе, обнял её Николай, ощутив тепло дрожавшей от плача женщины. Поймал её губы, поцеловал, сил душевных набрался, ответил. – Конечно же, счастье! Неужели ты могла подумать о чём-то другом? Разве возможно убивать дитя!
– Спасибо тебе, Коленька. Разве могло быть иначе. Знаю, любишь меня, знаю, переживаешь. Жаль, что не рядом, жаль, что живёшь далеко. Так что же всё-таки делать? – Опомнившись, спохватилась Гета?
– Здесь тебе одной оставаться нельзя. Рассчитайся на почте и возвращайся в Николу. Там мама, поможет. Весной родишь, это хорошо. Дитя окрепнет за лето, а я приеду, как только смогу.
– Спасибо тебе, Коленька, спасибо, что не оттолкнул от себя, спасибо, что любишь, –  шептала Гета, обдавая любимого горячим дыханием, орошая щёки любимого счастливыми бабьими слезами. Много ли женщине надо для счастья?..

*
Гета проводила его до вокзала. Узнав, что у Николая нет ни копейки и он собрался ехать до Ленинграда «зайцем», возмутилась, отчитала, сама купила Николаю билет и дала сверх того пять рублей на дорогу. Дала бы и больше, да у самой до получки оставалась лишь трёшка, да горстка мелочи.
– Спасибо тебе за всё, спасибо и за билет, и за деньги. Спасибо за доброту, – невольно растрогался Николай, обнял и поцеловав на прощание Гету.
– Ты больше тяжести не поднимай, а то может беда случиться. Слышишь, Гета, не поднимай! Не дай Бог, надорваться в твоём положении. Сумки у почтальоншей тяжёлые. Тебе рожать, так что побереги и себя и ребёнка.
– Конечно же, слышу, милый мой Коленька! Почтальоншей назвал, тяжёлой сумкой напугал. Конечно же, поберегусь. Только не забывай нас. Как дитя народится, так приезжай. Пообещай, Коленька, что придешь! – расплакалась Гета.
– Не плачь, Гета, не надо. Успокойся, пожалуйста. Конечно приеду. Всё будет хорошо, а пока прощай! Электричка отходит. Приеду в Николу, как только смогу, и деньги верну…
Набирая скорость, пригородная электричка унесла Николая в Ленинград, а оттуда ехать ему пассажирским в Москву.
Гета вытерла слёзы и направилась в сторону общежития.
«Приду и сразу лягу в постель», – решила она.
Время обеденное, но есть не хотелось. Хотелось лечь, свернуться калачиком, выспаться в тепле и, если повезёт, увидеть хорошие сны… 
«Завтра же, подам заявление об увольнении по собственному желанию. Если заставят, то отработаю положенные по закону две недели, но почту, газеты и журналы разносить не стану ни за что. Откажусь, разве что телеграммы. Тяжести поднимать больше не стану. Беременная я, пусть все узнают! Пусть все завидуют! Вот!..
Как рассчитаюсь – сразу же в Никольское. Прав, Коля, куда же ехать беременной, как не к маме?
 


 
               






















* *
Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех людей отчаянно далёк.

   
Огонёк

1.
Николай очнулся от того, что споткнулся о кочку, едва не упав, и ощутил пронизывающий до костей холод. Кругом сплошной мрак. От разыгравшейся метели, непроницаемая снежная пелена.
«Надо же, задремал на ходу, а сколько прошёл, разве теперь узнаешь».
Огляделся, напрягая до боли слезящиеся от ветра глаза.
«Вот ещё замёрзший ручей, чуть побольше, а вот и мосток. Слава Богу, стало быть, не сбился с пути! Перейду на другой бережок, а там уже легче…»
Перехватив чемоданчик левой, согретой в кармане рукой, с новыми силами поспешил к мосту и, облегчённо вздохнув, перешёл на другой берег скрытого под снегом ручья. Остановился передохнуть, хотел закурить, но передумал. В пачке оставались лишь две последние сигареты.
«Поберегу».
Побрёл дальше, а ноги не слушаются, словно ватой набиты. Глаза слипаются, хоть подставляй спички под свинцом налитые веки. Так и тянет в сон, хоть ложись, хоть камнем падай на снег. Замотал головой, снял перчатку, наклонился, набрал пригоршню снега и, прогоняя сон, протёр лицо.
«Не спи! Замёрзнешь!»
Опять просека расступилась. Вырубка. Старые пни торчат из-под неглубокого снега. Куда ни шагни, спотыкаешься. Между пнями посеянные несколько лет назад и успевшие подрасти молодые ёлочки.
«Милые мои», – наклонился к ёлочкам одинокий путник. – «Сколько же вам ещё жить, да расти, пока не придут на делянку внуки и правнуки тех, кто вас посеял, чтобы срубить, погубить…
Николай замотал головой.
«Вот же лезут в голову нелепые мысли! О пни спотыкаешься, с ёлочками стал заговаривать…
А там, что? Ни черта не видно! Куда же теперь идти? Опять наугад?»
Впереди неубранные валежины, торчат голые острые сучья.
«Не наткнуться бы в темноте, глаза бы поберечь».
Свернул влево, чтобы обойти. Зацепился за что-то ногой, опять едва не упал.
«Осторожней! Нельзя так, можно упасть и уже не подняться, насмерть замёрзнуть…»
Глубинный человеческий страх охватил сбившегося с пути одинокого путника. Просека осталась позади, уже не видна, и к ней не вернуться. Снегопад усилился, следы заметает метель.
Ёлочки остались где-то позади. Невидно их. Опять один-одинёшенек посреди недавней, ещё не засеянной, зарастающей сорной порослью заснеженной вырубки.  Уже не разглядеть дороги, пробитой колёсами редких подвод.
«Куда она подевалась? Справа или слева? Куда выбираться?..»
Стынут ноги, почти их не чувствует. В промёрзшей руке чемоданчик с куклой для дочурки и гостинцами для тёти Шуры и Геты. Слава Богу – чемоданчика не потерял. В лицо хлещет колючий снег. Темно, холодно, жутко…
А в голове невольно, сами собой рождаются, так и крутятся навязчивые строки, от которых уже никуда уже не деться:  «Погружены в томительный мороз, вокруг меня снега оцепенели, оцепенели маленькие ели, и было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой, один живой в бескрайнем мёртвом поле…»
Просека с заснеженной дорогой остались где-то позади. Туда уж не вернуться. Одинокий путник оказался не в лесу, а в снежной пустоши, насквозь пронизанной колючими ветрами, снежной бурей. Нет под ногами пней и сучьев, значит уже не вырубка, а поле или луг, и есть надежда, что неподалеку деревенька, крестьянское жильё.
Теряющему силы, замерзающему путнику припомнилось, что где-то здесь должна быть одинокая деревня Аникин Починок – первая, дальняя деревня на пути от Гремячего до села Никольское. 
«Но где деревня? Куда идти?» – мучился одинокий путник, едва стоявший на ногах.
«Кругом снежная пелена, бескрайнее застывшее поле. Холодно, замерзаю, не чувствую ног. Неужели эти слова и строки последние? Неужели не будут записаны, Неужели их никто не услышит, не прочтёт? Господи, неужели это конец? Жутко…»
Усилием воли Николай заставил себя распрямиться и упорно, шаг за шагом, едва переступая застывшими ногами, брёл, не ведая куда, наугад, пытаясь хоть как-то укрепиться духом, прогнать жуткие мысли о конце…
«Не робей, братишка! Ведь ты моряк! Ты краснофлотец и никогда не сдавался! Не унывал, не раскисал на боевом посту посреди студёного океана в полярную ночь, в самую лютую вьюгу, любуясь в награду величественными всполохами полярных сияний, когда вдруг прояснялось и на чёрном небосводе, уступая волшебным краскам северного чуда, блекли холодные немые звёзды…
Держись, моряк! Вспыхнет и для тебя спасительный огонёк! Но откуда такая уверенность?..»
Николай вздрогнул всем своим, насквозь промёрзшим существом, и вдруг увидел в снежной мгле едва приметное светлое пятнышко. Протёр глаза и, напрягая зрение, определил направление, откуда исходил слабый желтоватый свет.
Затеплилась надежда. Собрав последние силы, одинокий путник, заблудившийся в снежной пурге, устремился к спасительному огоньку словно одинокий парусник в безбрежном в океане, спешивший к маяку, словно ночной мотылёк, летящий к крохотному светлячку.
«Вот вы мои родимые, засыпанные снегом бревенчатые стены, заиндевелое окошко с огоньком! Спасён! Спасён!» – Стучало сердце засыпанного снегом, до костей продрогшего путника, заметившего сквозь мглу снежной пурги тёплую русскую избу.
  А замерзающие губы всё шептали: «Спасибо, скромный русский огонёк, за то, что ты в предчувствии тревожном горишь для тех, кто в поле бездорожном от всех людей отчаянно далек…»

2.
– Батюшки святы! Да как же тебя, милок, угораздило в такую метель! – причитала старая женщина, затаскивая в дом беспомощного, бесчувственного путника, ввалившего вместе с метелью в раскрытую дверь избы, в которую вместе с ним ворвались снег и ветер.
Оттащив в сенцы заснеженного путника, хозяйка закрыла дверь на засов и принялась его раздевать. Сняла пальто и шапку, и, убедившись, что дышит, что-то про себя бормочет, помогла дойти негрузному, по виду молодому парню до хорошо прогретой русской печи, без которой не выжить в северном краю. Прислонила в стене и, придерживая, чтоб не упал, усадила на придвинутую лавку. Помогла снять промокший свитер, заскорузлое и пропотевшее нижнее бельё, помогла переодеться в сухое тёплое, укутав стареньким лоскутным одеялом.
Николай открыл глаза и, посмотрев на заботливую седенькую старушку, попытался улыбнуться.
– Слава Богу! Живой, и вроде как не обмороженный, – облегчённо вздохнула старушка и принялась разувать парня, осматривать, не поморозил ли ноги. Пощупала, помяла пальцы, убедившись, что не отморожены. Подставила под ноги тазик и налила тёплой воды. Достав из печи ухватом чугунный горшок с кипятком, добавила.
– Не горячо?
– Ой, хозяюшка, хорошо! Ещё бы чуть добавить, – тихо, так, что не услышал своего голоса, попросил Николай.
– Добавлю, – согласилась старушка. – Ноги согреть – первое дело. Вот ещё, попей кипятку с чабрецом и мятой, нутро согрей.
В кипятке, оставшемся в горшке, хозяйка заварила собранные летом и засушенные травы, размешала и, зачерпнув заварку кружкой, протянула Николаю. 
Обжигая губы, мелкими глотками, Николай пил горячий отвар с целебными травами и постепенно приходил в себя.
– Где же это я?
– В деревне ты, милок, в Починке Аникином, вот где. Сам-то куда шёл, да в такую метель? Слава Богу, не заплутал в лесу, вышел к деревне, в лесу и в поле не замёрз. Колотил, стучался в дверь – меня перепугал. Думала, ну кто там? Не соседи. Так бы не стучали, – припомнила хозяйка свои ночные страхи.
– Ну да, конечно Починок. Я так и думал. Одна тут деревенька Аникин Починок. Нет, матушка, моя спасительница, заблудился я в ночной метели. Шёл из Гремячего в Никольское. Стемнело, началась метель, вот и заплутал. Уж и не помню, как вышел на спасительный огонёк. Словно лучик солнечный за собой позвал.
«Вот и пригодилась моя лампа», – подумала хозяйка. – «Не зря на свет переводила керосин».
Николай поставил пустую кружку на скамью
– Хозяюшка, чего-нибудь покрепче нет? Подлечиться бы…
– Это что же, водки? – возмутилась хозяйка. – Ни водки, ни самогона в доме не держу! Ты что же, пьёшь?
– Бывает, – вздохнув, признался Николай, прикрыл глаза, припоминая последний неприятный случай в буфете ЦДЛ, куда его пригласили москвичи-сокурсники. Ребята молодые, в армии не отслужившие, и при деньгах, родители дают. Сидели, ели, пили заказанное пиво и принесённое с собой то, что покрепче, слушали рассказы старшего по возрасту бывалого моряка, слушали его стихи.
Сидевшие за соседним столиком трое незнакомцев, вдруг стали беспричинно задевать Николая, так что бы слышал. «Деревней» обзывали, дескать, «смердит» от него. Тыча пальцами, грязно смеялись.
Николай терпел, виду не подвал, дескать, не про него. Да скоро кончились все терпелки, подогревала и выпитая водка. Встал, дошёл вразвалочку до соседей кампании и двинул самого противного, чернявого и крючконосого по морде…
Мама дорогая! Закрутилось вокруг, завертелось…
Сдачи получил. Обоих растащили, расплатились, скорёхонько покинули буфет и ЦДЛ. 
В качестве трофея синяк под глазом, глаз припух и ссадины на лбу и рано полысевшей голове, однако наказал мерзавца, расквасил ему нос.
Как протрезвел, глядеть на себя тошно, противно...
Кровь с ссадин смыл,  покрыл голову потёртым ещё флотским беретом. На следующий день на лекции не пошёл, по общежитию слонялся, нервно курил, бранился сам с собой. А тут, словно назло, ребята после лекций появились с незнакомой девушкой, заметили праздно шатавшегося своего сокурсника.
– Ой, кто это? – спросила девушка, на которую он сразу обратил внимание, – «ладная и симпатичная, рыжеволосая, зеленоглазая …»
– А это, Люда, старший наш товарищ, Николай Рубцов, бывший моряк! Я тебе рассказывал о нём.
– Что-то не припомню, не прислушивалась. Болтал ты без умолку.
«Замызганный какой-то весь, одёт чёрти во что, в запачканном берете. К тому же мелковат. Фу!», – подумала, взглянув брезгливо, девушка. Спросила.
– Что у вас с глазом?
– Пчела укусила! – огрызнулся Николай.
– Пчёлы? Откуда здесь они? – удивилась девушка.
– Коля, не обращай внимания на нелепые вопросы. Такая любопытная «заноза» Всё-то ей надо, – пошутил сокурсник. – Знакомься, это Людмила Дербина. Тоже стихи сочиняет, занятные…
«Было бы с кем знакомиться!» – мысленно возмутилась юная поэтесса, с презрением взглянула на «бывшего морячка», и отвернулась.
– Зря, Люда, отворачиваешься. У него есть чему поучиться. Стихи пишет хорошие. О море, об Арктике, о полярных сияниях нам рассказывает. Самородок, приехал в Москву с севера. Талантливый, далеко пойдёт…
– Неужели? – вдруг передумала, Людмила и обернулась к Николаю. – Ну, Коля, если ты такой талант, то прочитай хоть что-нибудь!
– Не здесь, коллеги. Айда в нашу комнату! Посидим чайку попьём с портвейном, стихи послушаем, споём, я на гитаре подыграю, – предложил весёлый парень и сокурсник.

*
– Милок, ты что уснул? Не слышишь? – Хозяйка растолкала Николая.
– Простите, задумался. Кое-что вспомнил.
– Сколько же тебе годков?
– Двадцать семь уже настукало.
– Надо же, молодой ещё, а на головке плешки, – покачала головой жалостливая хозяйка, – а мне за шестьдесят. В бабки тебе не гожусь, разве что в тётки. Мария Ивановна я. Вот и зови меня тётей Машей. Тебя-то парень, как зовут?
– Николай, Коля.
– Стало быть, тёзка Николе-Угоднику, зимнему.
– Стало быть, тёзка, – согласился Николай. – Зимой родился. Спасибо вам, тётя Маша. Спасли вы меня от гибели. Силы свои не рассчитал, отправился в дальний путь, да не с утра пораньше. В метели заблудился, выбился из сил, едва не замёрз. Сколько сейчас времени?
– Вон они, ходики, да только остановились. Забыла подтолкнуть. Ещё не поздно. Часов семь или пол восьмого.
Николай вспомнил о своих ручных часах и, подняв руку, прислонил часы к уху. Часы не тикали, наверное, замёрзли, остановились в начале пятого. Он потряс рукой, прислушался. Вроде пошли, отогрелись в тёплой избе. Завёл механизм и передвинул стрелки на семь тридцать.
– Довольно парить ноги. Вода остыла. Вытирай. Вот тебе шерстяные носки и надевай валенки. Мои старые. Нога у тебя не большая, подойдут.
Николай натянул тёплые носки и обул валенки, ощутив разливающееся по телу тепло.
«Спасён, братишка! Повезло, вышел на огонёк!..»
– Изба моя в деревне крайняя, вот и зажигаю на ночь с осени и по весну старую керосиновую лампу. Ставлю у окошка. Вдруг кто-то заплутает ночью в нашей глухомани. Увидит путник огонёк, к деревне выйдет. Керосином мне соседи помогают.
Места наши лесные и глухие, Вот и живём общиной, как в старину. Одному в наших краях – пропасть. Да только мало в деревне нашей осталось народу. Больше старух, вроде меня. Стариков раз, два и обчёлся. Кто в войну погиб, кто помер. Вот и мои – муженёк и сынок старший сложили головушку на распроклятой войне. Сын погиб подо Ржевом, да только где похоронен одному Богу известно. На мужа похоронку прислали в конце войны. Надеялась, что вернётся, у Бога просила, молила уберечь, да видно не услышал Господь. Много таких, как я вдов на Руси, всем не помочь…
В Германии Прохор Васильевич погиб, в чужой земле похоронен. Будь она проклята война и эта Германия! – тяжко вздохнула хозяйка, и, взглянув на икону и рамочки с несколькими фотографиями под стеклом в красном углу, трижды перекрестилась и поклонилась. – От мужа и сына остались лишь фотографии. Вот они, возле Богородицы с Христом-младенцем на руках. На них теперь и молюсь…
Хозяйка прослезилась и поправила у висков седые волосы, которые заплетала на ночь в поредевшую жиденькую косичку.
– Да и молодых мужиков в деревне можно пересчитать по пальцам. Но эти правильные мужики, в землю-кормилицу вросли и их уже не сковырнёшь. Остальные разъехались, кто куда. Вот и мои дети разъехались. Дочь живёт недалеко, в Гремячем, замужем за бригадиром. Детишек у них, трое. Средний сын, не успели его забрать на войну, не дорос, после армии подался в Череповец. Женат. У них двое детишек, оба мальчики. А младший сынок, твой ровесник, живёт в Мурманской области, в Териберке какой-то. Пишет, что на сейнере плавает, это корабль такой, рыбу ловит – пояснила хозяйка.
– Знаю, самому пришлось плавать на траулере. Тоже рыбу ловили в Белом и Баренцевом морях, а сейнер судно больше, чем траулер, – подтвердил Николай.
– Рыбу ловит Иван, да всё никак не женится, – продолжила Мария Ивановна. – Двое у меня было ещё ребятишек, мальчик и девочка,  да малыми померли. Тут и похоронены на деревенском погосте. Время придёт, вместе с ними лягу в родную землицу и успокоюсь, – загрустила старушка, чуток помолчала, продолжила рассказ.
– Сама вышла на пенсию. Живу одна. Корову держать уже не по силам. Козу держу, курочек. Кошечка у меня, тоже старенькая, как и я, от мышей отваживает. Там она, на печи дремлет. Да вот и она. Другого имени не придумала, Киской зову. Нас услышала, с печи спрыгнула. К тебе идёт.
Киска не спеша подошла к Николаю, обнюхала незнакомца, в глаза посмотрела, приняла, и улеглась рядом с гостем.
– Погладь её, любит ласку, – напомнила хозяйка. – Собаку я не держу, а с кошечкой жить веселей.
Николай нагнулся и погладил кошку по шерсти. Киска мяукнула, вернулась к хозяйке, потёрлась о её ноги и не спеша направилась к печке, где теплее.
– Старенькая моя Киска. Лет двенадцать ей, а то и больше. Как помрёт, заведу котёнка, – глядя на свою любимицу, призналась хозяйка.
– Сама, слава Богу, пока сильно не хвораю. Спина побаливает, в ногах поламывает, вот как сейчас, но это в ненастные дни. Пенсию за работу в колхозе начислили в сто двадцать рублей, а если по-новому, то всего двенадцать рубликов. Но мне хватает. Огород, куры, коза – подспорье.  Коровы не держу, не по силам, но и дети помогают. Летом привозят ко мне внуков погостить. Зять приедет – дом поправит. Недавно крышу перекрыл шифером, теперь и в сильные дожди не протекает.
Хлопотно с внучатами, зато радуюсь. Хорошо им у нас летом, а вот зимой, да в ненастье одолевает скука. Такая скука, что временами хоть выходи ночью на двор и вой волчицей…
Ой! Что это я заболталась. Ты, милок, поди голодный?
– Голодный, тётя Маша, – признался Николай.
– Сама поела, а тебя сейчас накормлю. Садись за стол, сейчас подам. На столе у меня вторая лампа, новая. Зять подарил. Электричества у нас в деревне пока нет, но обещают провести из Никольского. Хотелось бы дожить до электричества. Летом и без электричества светло, а зимой темнеет рано и рассветает поздно. Керосина не напасёшься.
Картошечка осталась в чугунке, сейчас в печи погрею, конопляным маслом сдобрю, объедение! Капуста квашеная есть, огурчики солёные, квас, хлеб свежий, сама пеку из покупной муки, а остальное всё своё, всё с огорода. Масло сама отжала конопляное. Ох, и хороша конопля в этом году! Уродилась. В сажень вымахала, а то и выше.
Ещё мама моя коноплю мочила, волокно драла, нить сучила, холсты – рядно и посконь ткала. Одежду все вместе шили, девчонкой вместе с сёстрами помогала маме. Теперь холстов не ткут, теперь повсюду ткань фабричная с расцветкой, – припоминала и рассказывала гостю пожилая крестьянка, прожившая всю жизнь в деревне, дальше посёлка Гремячего и села Никольское нигде не побывала.
– Садись за стол, а я подам. Поешь, вместе с тобой чайку попьём и на покой. Вижу глаза твои красные, сонные. Отоспаться тебе надо, а утром пойдёшь к себе Никольское. От нас уже недалеко, вёрст восемь будет, не дальше. Никольское – село от нас самое близкое. Час за два дойдёшь. Многих я в Никольском я знаю, родственники там у меня от покойной сестры, а тебя, милок, что-то никак не припомню.
– Да я, тётя Маша, в Никольском уже давно не живу. В детском доме воспитывался. Родня там у меня осталась. Жена, дочка Аленка родилась. Седьмой месяц ей пошёл. Письмо от них получил, болеет Алёнка. Проведать еду. Вырвался  всего-то на день – два…
– Вот оно что. А где же ты нынче живёшь? На заработки что ли подался?
– Да нет, какие там заработки. В Москве учусь.
– Надо же, в самой Москве? – удивилась хозяйка. – Постой, а кто твоя родня? В Никольском многих знаю.
– Меньшиковы, Александра Александровна и дочь её Гета.
– Постой, так значит Шура с Гетой – твоя родня? Ну как же слышала, что у Шурки внучка, а ты, стало быть, их зять! Как же я сразу не догадалась, услышав про Москву! Слышала, что летом жил у них приезжий парень, вроде как Геткин муж, да только не расписаны они, а потом в Москву уехал. Рассказывали, что весёлый. Песни пел, на гармони играл. Так это ты их зять?
– Я, тётя Маша, – признался Николай.
Помолчали, каждый о своём.
– Заговорила я тебя, – очнулась хозяйка от женских мыслей, в которых всё же осуждала непутёвого отца, уехавшего от семьи, и не заработки, а учиться.
«Ну, чему ещё можно учиться взрослому мужику?»
 – Ешь, Коля, не стесняйся. Потом чайку с тобой попьём, а ты расскажешь, как там живут в столице, что нового? Не замышляют ли враги войну? Мы тут в глуши многого не знаем, и на душе тревожно.
– Да нет, тётя Маша, я полагаю, что войны не будет. Не должно быть. Есть и у нас ракеты и атомные бомбы. Не посмеют на нас напасть, – успокоил хозяйку Николай, подумав.
«Ведь в этом и моя заслуга. Охранял ядерный полигон…»
Вспомнил славный эсминец «Острый», сослуживцев и затосковал.
– Ты, что ж, милок, не ешь? – озаботилась хозяйка. – Не простудился? Не заболел? Дай-ка лоб пощупаю. Нет, не горячий.
– Простите, тётя Маша, задумался. Флотскую службу вспомнил. А картошка с маслом хороша! Давно такой не ел! Капуста тоже хороша и огурцы хрустят! – продолжил гость вечернюю трапезу, запивая квасом.
– Так говоришь, войны не будет?
– Опять вы, тётя Маша. Не будет, не посмеют.
– Дай-то Бог! – вздохнула хозяйка, – а то ведь всем не угодишь…
      
*
Чай пили с конфетами, которыми Николай угощал хозяйку и свою спасительницу. Достал из чемоданчика пригоршню не дешёвых шоколадных конфет, которые очень понравились хозяйке. Сам съел лишь одну конфету, остальные оставил ей. Показал хозяйке куклу, которую вёз дочурке.
– Хорошая кукла, – одобрила тётя Маша. – Пока дочка мала, а как подрастёт – будет с куклой играть, тебя вспоминать.
Своей доченьке куклу сама мастерила. Чудная вышла кукла, а дочке нравилась. И сейчас вспоминает, как вместе с куклой спать ложилась. 
– Тётя Маша, найдётся у вас листок бумаги и карандаш?
– Найдётся. Зачем тебе?
– Когда шёл, замерзая в метель по заснеженному полю, в голове стихи сами собой сочинялись, хочу записать, пока в памяти, к утру многое можно забыть.
– И вправду, говорили, что Шуркин зять сам сочиняет стихи и песни, – припомнила хозяйка. – Так ты что же, этому в Москве учишься?
–  Этому, тётя Маша. В литературном институте учусь.
– Надо же! Выучишься, станешь как Пушкин?
– Что вы, тётя Маша, другого такого поэта не будет, – улыбнулся хозяйке Николай. – А вы читали стихи Пушкина?
– Внуки читали, когда у меня гостили. Слушала. Красивые стихи, иные до слёз прошибали, – вздохнула хозяйка. – Где уж самой мне читать. Почитай неграмотная я. Буквы с трудом разбираю, закорючку – подпись свою ставила на бумагах, когда в колхозе работала. Теперь и её, эту закорючку забыла. Глушь у нас деревенская. Школы нет, и никогда не было. Ближайшая школа в Никольском.
Родионово, Камешкурье, Френиха, Пузовка, Хреново, Климовское, Терентьевская, да и Трызново – деревни к селу поближе и дети постарше каждый день бегают в школу. Починок – деревня самая дальняя, в школу каждый день не находишься. До войны в деревне нашей детей было больше. Отвозили их в школу по понедельникам на колхозной телеге или в санях. Неделю дети жили у родственников или знакомых, в школу ходили, а в субботу их привозили обратно. Мы их всей деревней встречали. Вот и все мои детки, кроме Ивана, отучиться до войны успели, все семилетку закончили. В Никольском жили у сестры моей, Пелагеи, да померла сестрёнка в позапрошлом годе. Царство ей небесное! – перекрестилась хозяйка.
Теперь деток у нас немного. И теперь с осени и по весну отправляют их к родственникам, туда, где есть школы, а у кого таких родственников нет, то и некуда, – посетовала Мария Ивановна. Отучатся дети в школе и разлетаются кто куда. Страна наша большая, всем в ней места хватает…
Сыновья не обижают, письма шлют, поздравляют с днём рождения, с большими праздниками. Письма храню, а сама прочитать не могу, соседку зову. Она молодая, замужняя, грамотная. Говорит, что тоже подумывают перебираться в Гремячий. Дети подрастают, в школу им надо, да и самим хочется выбраться из нашей глуши. Вот и ещё опустеет один дом в нашей деревне.
Сама-то я родом из Синицыно, ближняя к Починку деревня, и та ближе к Никольскому. Выдали меня замуж в семнадцать неполных лет за Прохора Васильевича в восемнадцатом году. На два года старше меня Прохор. Месяц с ним прожили, а потом забрали его на войну.
От Архангельска на нас наступал генерал Миллер. Вроде из немцев, а говорили, что генерал царский. Повоевал с ним Прохор, а потом ещё где-то и через два года вернулся к сыночку нашему старшему. Без него народился. После хорошо жили, и от колхоза, куда всей деревней входили, пострадали не сильно. Не голодали, детей растили, жизни радовались.
  Двадцать лет прожили мирно, и вот война распроклятая. Никак не могу назвать мужа покойным. Сгинул в немецкой земле, и нет у него могилки на родной земле. Какое уж тут успокоение и для меня и для него… – Прослезилась хозяйка. – Возле иконы в рамочках фотографии. Каждый день гляжу на них, с ними разговариваю. Ступай и ты посмотри. Там и муженёк мой и я, и свёкор со свекровью, и дети наши и родичи, от каких остались карточки. Посмотри на них, Коля, а я пока поищу бумагу и карандаш.
Шаркая ногами по полу, хозяйка прошлась по комнате, выдвинула ящик старого самодельного комода, сработанного ещё свёкром, порылась, достала школьную тетрадку и карандаш.
Николай подошёл к красному углу и рассматривал немногие семейные фотографии, уместившиеся в нескольких самодельных рамочках под стеклом, окружавших единственную в доме икону – Божью матерь с младенцем. Были здесь и новые фотографии детей и внуков и старые, пожелтевшие от времени. Он узнал погибших на войне мужа и старшего сына хозяйки. Оба были в солдатском обмундировании, оба прислали свои последние фотографии.
– Вот, Коля, нашла, что ты просил. Вырви листок, какой понравится и заточи карандаш, а то затупился.
– Спасибо, тётя Маша, за хлеб за соль, за тёплый угол, за бумагу, карандаш. Век не забуду. Чем же за заботу вашу отплатить?
– Что ты, милок! Господь с тобой! Какая плата? Денег я не возьму! – обиделась хозяйка. – Конфеток мне оставил, за то спасибо.
– И вам, хозяюшка, за всё спасибо, – ответил ей с глубоким чувством Николай.
– Вот и в расчёте, – успокоилась хозяйка. 
Затачивая карандаш кухонным ножом, Николай спросил.
– Скажите, тётя Маша, почему деревня зовётся Починок, да ещё и Аникин?
– Починок – я так думаю, что от почина, когда пришли сюда люди, стали строиться и землю расчищать от леса под пашню. Видно старшим у них был дед Аника, вот и прозвали деревню Аникин Починок. Давно это было, разве кто упомнит, да и те давно на погосте, – задумалась усталая хозяйка и тусклым взглядом сонных глаз посмотрела на ночного гостя, что-то писавшего на листке из школьной тетрадки.
«Наверно так всё и было», – подумал Николай, записывая первые наболевшие строки, вновь ощущая вместе со словами пронизывающий холод снежной метели.

Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой
Один живой в бескрайнем мёртвом поле!
Вдруг тихий свет - пригрезившийся, что ли? –
Мелькнул в пустыне, как сторожевой...
Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу, - последняя надежда! -
И услыхал, отряхивая снег:
– Вот печь для вас... И тёплая одежда...

Посмотрел на сонную хозяйку, записал ещё несколько строк.
      
Потом хозяйка слушала меня,
Но в тусклом взгляде жизни было мало,
И, неподвижно сидя у огня,
Она совсем, казалось, задремала...
Взглянул на красный угол с фотографиями и, припомнив едва заметный на окошке жёлтый огонёк, весь, с головой, ушёл в стихи, которые ложились на бумагу без исправлений и помарок. В ночной тиши, в лесной глуши засыпанной снегами деревеньки, рождалось строки одного из лучших произведений русского народного поэта, студента-второкурсника литинститута.
Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне и поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!
Огнём, враждой земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
– Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал:
– Наверное, не будет.
– Дай бог, дай бог... ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет... -
И вдруг опять: – Не будет, говоришь?
 – Нет, – говорю, – наверное, не будет!
– Дай бог, дай бог...
И долго на меня
Она смотрела, как глухонемая,
И, головы седой не поднимая,
Опять сидела тихо у огня.
Что снилось ей? Весь этот белый свет,
Быть может, встал пред нею в то мгновенье?
Но я глухим бренчанием монет
Прервал её старинные виденья.
– Господь с тобой! Мы денег не берём.
– Что ж, –  говорю,  –  желаю вам здоровья!
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...

Очнулась задремавшая хозяйка  и посмотрела сонными глазами на своего нежданного гостя, корпевшего над листком бумаги из тетрадки.
– Чуть не заснула я. Спасибо тебе, сынок, успокоил ты меня. Бог даст, войны у нас не будет. Из Москвы оно виднее. Хорошо бы не было такой беды, а всё иное мы переживём. Люди мы русские, ко всему привычные…
Поздно уже. Давай укладываться. Новую лампу я погашу. Сама устроюсь на печи кости прогреть, а ты, милок, ложись на полатях. Летом там внуки спят. Широко, свободно им на полатях. Ложись и ты, милок, отдыхай. Утро вечера мудренее.
Бывало, в лютые морозы промерзали в избе углы. Забирались тогда на печь всей семьёй, вместе с детками. Вот и сейчас, как лягу на печи и усну, все они как бы рядом со мной, – припомнила, всхлипнув, хозяйка. – Спокойной ночи, Коленька.
– И вам, тётя Маша, спокойной…   

*
В хорошо протопленной избе тепло и сухо. Хозяйка спит, изредка сладко похрапывает. С листом бумаги и карандашом гость перебрался к старой лампе у окна и глубоко задумался, перебирая рифмы и любуясь спасительным огоньком, прикрытым раскалившимся стеклом. А за окошком завывает ветер, бушует снежная метель…

Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далёк,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя..

«Вот и всё…» – Усталый одинокий путник написал сверху листа слова: «Хозяйка, Русский огонёк». Сложил лист пополам, раскрыл свой чемоданчик и вложил стихотворение в томик стихов любимого поэта Тютчева, с творчеством которого познакомился в Литературном институте  и с тех пор никогда не расставался с поистине драгоценной удобного формата книгой, умещавшейся во внутреннем кармане пиджака.
Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, Николай улёгся на поскрипывающих полатях, прикрылся старым ватным одеялом и уснул.

3.
– Вставай, парень, светает, – растормошила хозяйка Николая. – Я-то поднялась давно. Ячменя курам насыпала, козу подоила и в избу забрала погреться. Метель унялась, но снегу навалило по колено. С утра морозно, день будет ясный.
– Спасибо, матушка, разоспался. Встаю. В голове шумит, хоть и не пил ничего такого.
– Не матушка я тебе, а тётя Маша, – поправила хозяйка. – Тот-то и видно, что шумит в голове твоей бедовой, должно быть от кваса. Спал ты плохо, весь извертелся. Кричал спросонок, бранился, чертыхался, то звал кого-то, то гнал. Испереживалась я вся, не заболел ли?
– Простите, тётя Маша. Не заболел, здоров. Просто снилась всякая чушь. Должно быть и в самом деле от кваса. Ядрёный у вас квас, до слёз прошибает, однако не водка, – повинился Николай. – Не от кваса, от сна дурного болит голова и в горле пересохло.
– Слава Богу, что здоров, не простудился. Одевайся и попей пока кваску, раз понравился. Глядишь и головой поправишься, – улыбнулась хозяйка.
Утолив жажду квасом, Николай виновато посмотрел на хозяйку.
– За всё благодарен вам, тётя Маша. Хотелось бы хоть чем-то помочь.
– Ну что ж, милок, – задумалась хозяйка. – Если вызвался, то почистил бы ты крышу от снега, пока каша доварится. Самой чистить снег мне не под силу, соседи помогают, не то навалит и крышу продавит. Что тогда? Сделай милость, раз уж ты здесь. Да только осторожней. В прошлом годе зять крышу шифером покрыл, смотри, не продави сам.
– Конечно же, почищу, – зевая, одевался Николай, и подмигнул козе, которая уставилась на незнакомца немигающими глазками.
– Лестница на дворе, к избе приставлена, там и лопата. Один-то справишься?
– Не сомневайтесь, тётя Маша, справлюсь. Что я не мужик! Приходилось чистить не только крыши, но и палубу!– с удовольствием припомнил Николай, как после ночного шторма и снежного бурана матросы дружно расчищали палубу эсминца от навалившего снега.
– Пальтишко твоё у печки, высохло, а пока надень телогрейку. В сенях весят, бери любую.
Николай накинул на плечи самую драную телогрейку, вышел на двор и огляделся. Ещё темно, лишь на востоке заалело. После обильного снегопада, и в самом деле снега намело едва не по колено. Прояснилось и похолодало.
«Непременно бы замёрз, и снегом занесло, кабы не огонёк», – поёжился от холода и жутких мыслей Николай. – «Спасибо тебе, родимый русский огонёк, помог добраться до жилья, спас...»
Смахнул снег со ступеней лесенки, поднялся до крыши деревенской русской избы-пятистенки, срубленной полвека назад из почерневших от времени бревён и крытой не щепой, ни камышом, как по старинке, а шифером, и принялся счищать снег, насыпавший в ненастную вьюжную ночь.
Пока счищал снег с крыши, с трудом припоминал странный сон – «не в руку ли?»
«Вот же приснилось! И к чему?» – Возмущался Николай в душе. – «Да от такого, что привиделось, не только закричать во сне, но и с полатей можно загреметь…»
В смутной памяти, проявлялся странный сумрачный сон. За тёмными окнами жаркой комнаты снежная пурга. Под абажуром с тусклой лампочкой накрытый стол. Еда, тарелки, вилки, ложки стаканы и бутылки.
За столом он, Николай, и какие-то люди, вроде как родственники тёти Шуры, а теперь и его родичи. Их тёмных лиц не разглядеть, не узнать, кто где сидит. Едят, гремят стаканами и пьют. И он не отстаёт, пьёт больше всех. Пьян. Хочет подняться из-за стола, да ноги не держат.
В доме свадебка, устроенная по настоянию упрямой тёти Шуры в январе, когда он приезжал в Николу на каникулы. Свадебка, от которой ему и сейчас стыдно и за себя и за Гету. Беременная на шестом месяце и своего положения не скрывает. Лёжа в постели, шепчет, что дитя шевелится. Руку любимого прикладывает к животу.
«Шевелится деточка, чувствуешь?..»
Уже не постель, опять стол и гости, среди которых он вдруг узнаёт то Таню, то Таю. Обе смеются, а что говорят, не понятно. Да и нет их. Пропали. Рядом Гета. Грустная, в глазах слёзы. Да уже и не Гета это, а кто? Пытается заглянуть в лицо, узнать.
Кажется, узнал, разволновался.
«Людмила это. К чему бы?» – Голова кругом пошла…
«Как ты сюда попала? Не приглашали ведь тебя. Зачем ты здесь?»
«К тебе, Коленька, взяла да заглянула. Не ожидал? На тебя хочется посмотреть, на свадебку твою».
Язвит, хихикает.  Улыбка у неё противная. Смеётся, издевается.
«Знаю Коля-морячок, что меня вспоминаешь. Знаю, что понравилась. Я многим нравлюсь, я красивая. Придёт время, ты меня полюбишь. Да так, что потеряешь головушку свою садовую, а пока что, до свидания, Коленька. До скорой встречи…»
Странное какое-то, не ко времени, не к месту, наваждение, да ещё в таком мучительном и непонятном сне.
«Откуда же взялось такое?»
Но вот пропала и «заноза», словно её и не было, и за столом рядом с ним вроде как Гета, но лица её не видно, темно. Взяла его за руку, прислонила к круглому животику, шепчет.
«Чувствуешь, Коля, дитятко шевелится»… 
«Чувствую». 
А гости всё гремят стаканами, кричат им.
«Горько! Горько!»
Зашаталась лесенка, едва сам не скатился в сугроб. Слез, протёр лицо свежим снегом, попытался успокоиться, перенёс лестницу на другую сторону и, налегая на лопату, дочистил крышу.
Вот из-за кромки усыпанного снегом ельника глянуло красное солнышко и на рябину в алых гроздьях, росшую возле избы, присел снегирь, передохнуть, ягод отведать.
Лестница съехала набок, упала в снег. Николай её поднял, к стене приставил, туда же и лопату.  Поправил шапку и залюбовался пернатым зимним красавцем.
– Спасибо, милок, уважил, почистил крышу, – послышался голос довольной хозяйки. – Ступай в избу, каши поешь. Просяной наварила каши, с тыквой. Ботиночки твои я просушила, но в них ты не дойдёшь, в снегу утонешь, замёрзнешь. Убери в свой чемодан. Иди-ка ты в валенках, что на тебе, а обратно возвращайся через Тотьму.
Вчера бы пришёл, на санях до села довезли. Молоко из деревни возят в Никольское через день. Хочешь, оставайся до завтра.
– Да нет, сегодня иду. Спешу. Отсюда недалеко, дойду и пешком. День будет погожим. Вот и ветер утих и солнце взошло.
А как же валенки? – Посмотрев на ноги, озадачился Николай.
– Сами вернутся, – улыбнулась хозяйка. – Пошутила я. Шура мне валенки перешлёт. Не к спеху.



 

















* *
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней…

Алёнка

1.
Наконец после долгого и трудного пути по снежной целине, усталый путник добрался до окраины ближайшей к селу деревеньке Пузовки, откуда до Никольского не больше километра.
Взглянул на часы. В пути уже больше трёх часов. Не просто иди по глубокому снегу. Хоть и холодно, взмок от натуги. Наконец под ногами узкая тропка, пробитая в снегу ребятишками, ушедшими поутру в сельскую школу. Отсюда уже недалеко, видны крайние избы села. Над крышами вьются дымки. А вот и сани, запряжённые гнедой лошадкой, показались из Пузовки и развернулись в сторону села.
Николай остановился, поджидая возницу.
– Кто таков? Откуда будешь? – поравнявшись с путником, поинтересовался седобородый старик, правивший лошадью, неохотно тащившей сани по засыпанной свежевыпавшим снегом дороге.
– Здравствуйте, Николаем зовут, – приподняв шапку, поздоровался путник.
Прищурив глаза, старик внимательно посмотрел на него.
– А я тебя вспомнил, парень! Летом ты приходил в нашу деревню с дружками, песни пели, плясали, а ты на гармошке играл. Вроде как не местный, зимой в пальтишке гуляешь. Приезжий?
– Играл на гармони, песни пел, – повеселев, подтвердил Николай. – Приезжал летом в Никольское. В детском доме воспитывался, там и семилетку закончил, вот и стало село для меня родным, хоть и многие годы не бывал в этих местах.  Сейчас живу и учусь в Москве.
– Вот оно что! – удивился старик. Из самой Москвы прибыл? Да откуда же ты взялся здесь в снегу возле Пузовки?
– Из Гремячего шёл, да попал в метель. Сбился с пути, едва не замёрз. Чуть живой к Починку вышел, приняла хозяйка крайней избы. Назвалась тётей Машей. Спасла, обогрела, у неё ночевал.
– В Починке в крайней избе живёт Марья Ивановна. Знаю её, добрая баба. Что ж ты один отправился в путь из Гремячего, да в непогоду?
– Так вышло.
– Ну если так вышло, то садись в сани, довезу до села. Сам нынче запоздал, пока собирал молоко с дворов, а то бы довёз ребятишек до школы. Видишь, валенками тропку пробили. Под тропкой дорога по ней и поедем. Ну и снегу намело за ночь, и это в ноябре! Что же будет к зиме? – почесал седую бороду разговорчивый старик. – По приметам зима будет снежной, холодной. Рябина в этом году уродилась, а это к морозам. Да и снегирей нынче много, рябинку клюют.
– Видел сегодня утром на рябине такого красавца с розовой грудкой, – вспомнил Николай.
– В Никольское везу молоко, в колхоз сдаю. Травы в наших краях хороши. Коровы у нас сытые, молочные. Говорят, что масло из нашего вологодского молока самое полезное, самое лучшее.
– Самое лучшее вологодское масло, – подтвердил Николай, – и в Москве это знают, спрашивают в магазинах наше масло.         
– Что же ты, парень, сорвался с места в такую ненастную пору из столицы, да в нашу лесную глушь?
– Жена у меня в Никольском и дочка малютка.
– Жена? – удивился старик. – Кто ж такая твоя жена?
– Меньшикова Генриетта.
– Это что же, Шуркина дочь?
– Да.
– Ну и имечко ей придумала Шурка! Самое что ни на есть немецкое. Вот и у нас в деревне парня одного сдуру назвали Адольфом. В тридцать пятом году паренёк родился, а тогда у нас с Гитлером вроде как дружба была. Как война началась, ходила мать того паренька в сельсовет. Добилась, исправили сыну имя на Алексея. Вот какая история, – припомнил старик.
– Зовут все её Гетой, а Генриетта, это по документам, – оправдался Николай.
– Ну Гета, так Гета. Знаю жену твою, клубом заведует. Нам из Пузовки недалече. Кино смотреть ходим с бабкой по вечерам, если какую картину к нам привезут и погода позволит, а молодёжь ходит в клуб на танцы. Ни дождь, ни снег молодым не помеха.
Слава Богу, Никольское от нас почитай рядом. Оно для нас вроде как своя столица для всех деревень, что окрест. И колхоз наш зовётся Никольским, и правление там, и МТС и клуб, где жена твоя за хозяйку. Весной родила, но клуб не оставила. Шура приберётся с утра пораньше в правлении и с внучкой сидит, а твоя в клубе. Стало быть, парень, ты её муж?
– Я.
– Что же ты с ними поврозь, к себе не возьмёшь?
– Пока не могу. Учусь, живу в общежитии, да и обеспечить семью не могу.
– Вот что, Коля, хорошая она женщина, не обижай её. А покуда слезай, приехали мы. Мне направо, тебе налево. Бывай, парень. Только когда обратно поедешь, в Гремячий не ходи, замёрзнешь, пропадёшь. Через Тотьму выбирайся…

2.
– Господи, Коля! – ахнула от неожиданности  Гета. – Как же ты? Не ждали…
– Письмо получил, болеет Алёнка, вот и сорвался, – признался Николай. – Соскучился, вот и приехал, да ненадолго.
– Алёнка, слава Богу, поправилась, спит, а мама на работе, но к обеду придёт. Да ты раздевайся, у нас тепло, а на дворе холодно. Ночью была метель, снегу навалило по колено. Валенки на тебе, старенькие. Откуда? – удивилась Гета.
– Тётя Маша дала поносить, привет вам передавала.
– Какая тётя Маша?
– Потом расскажу, на дочку хочу взглянуть.
– Раздевайся, снимай пальто, валенки, руки мой. Поди замерз?
– Да нет. Пока шёл по сугробам, согрелся, Потом подвёз меня на санях мужичок из Пузовки. Молоко вёз.
– Егор Иванович, он молоко возит из Пузовки, – вспомнила Гета,  – а я щи готовлю. Алёнка в спаленке нашей. Спит на кровати, на которой зачали мы дочку. Я сплю вместе с ней. До вечера я свободна, а потом в клуб. С Леночкой мама побудет, а когда вернусь, покормлю на ночь малютку. Молока у меня пока хватает.
Сегодня танцы, а потом киномеханик покажет фильм, новый и хороший! – «Человек Амфибия». Помнишь, ещё в детском доме читали эту книгу писателя-фантаста Александра Беляева.
– Конечно же, помню. Хорошее произведение.
 «И время было хорошее», – вздохнув, подумала Гета. – Вот и посмотрим вместе, а мама побудет с внучкой. Любит она Алёнку, души в ней не чает! Идём, вместе посмотрим на нашего ангелочка.
Стараясь ступать потише по скрипучему полу, чтобы не разбудить малышку, прошли в спаленку.
Взволнованный Николай наклонился над спящей Алёнкой и, ощутив ровное дыхание спящего ребёнка, улыбнулся.
– С полчаса, как её покормила, – прошептала Гета, любуясь спящей малюткой. – На тебя, Коля, похожа доченька наша.
– Да ну, неужели? – прошептал Николай.
– Все так говорят, и мама так считает. Глаз у неё верный. Недаром говорят, что девочки на отцов чаще похожи, а мальчики на матерей.
– Это так, – согласился Николай и пошутил тихонько, так чтобы не разбудить малютку. – Если бы всё было наоборот, то все девочки и женщины были бы красавицами, а мальчики и мужчины… сама понимаешь, какими бы были…
– Как обезьяны, – прошептала, додумав Гета, и засмеялась тихонько, прикрыв рот рукой.
– Конечно же, как обезьяны, – улыбаясь, подтвердил Николай.
– Да ну тебя, Коленька! – возмутилась Гета. – Я пошутила. Смотри, какая хорошенькая доченька наша, вся в тебя!
– Вижу, – улыбнулся Николай, обнял супругу и прошептал. – Подарок привёз я Алёнке, куклу. Лежит в чемодане.
– Покажи! – загорелась Гета.
Николай поставил чемоданчик на табурет и раскрыл.
– Вот она. Алёнке понравится.
– Подрастёт, будет с ней играть, – взяв куклу в руки, – улыбнулась Гета. – Молодец, что привёз. Хорошая кукла, красивая! Убери пока в чемодан. Мама придёт, покажешь. Любит она Алёнку, души в ней не чает…
– Вот ещё, – Николай достал из чемоданчика две старые потрёпанные газетки. – Сохрани у себя, а то совсем затаскаю или забуду убрать, а ребята – соседи по общежитию используют по назначению…
– Что это? – заинтересовалась Гета
– Газеты «На страже Заполярья» и «Комсомолец Заполярья» с моими стихами. Первые публикации, о море, о службе.
– Я почитаю?
– Потом почитаешь, ранние стихи…
– С неделю назад, ещё до снега, побывала в Тотьме на собрании работников культуры района. Встретила там твоего товарища, учился вместе с ним в техникуме.
– Сергея?
– Ну да, Сергея Багрова. Он сотрудничает с местной газетой «Ленинское знамя». Привет тебе передавал. Обещал приехать в Никольское в конце января – начале февраля. Ты ведь приедешь к нам на каникулы?
– Конечно, приеду! Куда же мне ехать, как не в Николу, к тебе и Алёнке приеду.
– Вот и встретишься с товарищем. Серёжа сообщил мне, что в январе намечена публикация двух твоих стихотворений, которые ты ему отослал.
– Здорово! – обрадовался Николай.
– Тише! – приложила Гета палец к губам.
– «Ленинское знамя» регулярно привозят в Никольское. Купи несколько газет. Не забудь, их быстро разбирают.
– Что ты, обязательно куплю.
Гета убрала старые газеты в свой ящик старенького комода, где хранила письма и фотографии, и с волнением посмотрела на мужа.
– Мама придёт часа через два, не раньше. Приляжем? – Разволновалась, прижалась к мужу и прошептала. – Истосковалась я по тебе, Коленька! Душой и телом истосковалась, извелась вся. По твоим поцелуям истосковалась, по рукам твоим нежным, ласковым… Так и горит всё тело от одного твоего прикосновения. Идём в горницу, я там постелю.
– И я по тебе истосковался. Один я одинёшенек в сырой и холодной Москве. Часто думаю о тебе, как засыпаю. Вижу в сказочных снах тебя и Алёнку. Идём, родная моя, в горницу. Вот и ноги сами несут…
*
Много ли времени нужно супругам, чтобы унять после долгой разлуки, охватившие их чувства и страсть? Устали, лежали рядом, шептались, чутко прислушиваясь, не проснулась ли дочка Алёнка?
– Так у какой тёти Маши ты валенки взял? – прошептала, вспомнив Гета.
– У Марии Ивановны из Починка, – прошептал в ответ Николай. – Изба её крайняя, если идти из Гремячего.
– Из Аникина Починка? – удивилась Гета. – Как же ты там оказался?
– Я же сказал, шёл из Гремячего, в метель попал. Темно, с дороги сбился, чуток заплутал. А тут огонёк в окошке увидел и вышел к избе тёти Маши. Пришлось у неё заночевать. У печи отогрела, накормила, чаем с травами напоила. От денег наотрез отказалась, тогда я утром крышу почистил от снега. Видела, сколько его намело за ночь?
– Много намело. И нам не мешало бы крышу почистить. Стропила старые, могут не выдержать, а соседей просить не хочется.
– Сегодня же почищу.
– Зачем же ты, Коля, отправился пешком в дальний путь, в такую метель, да из Гремячего? Места там глухие, безлюдные Ведь мог заблудиться, замёрзнуть…
– Прости, Гета, так уж вышло. К вам спешил, – вздохнул Николай. – Не ожидал, что застанет в пути такая метель. Ведь ноябрь, ещё не зима. Как выходил, вроде бы прояснялось, а потом вдруг надвинули тучи, и разразилась пурга, да такая, что вспомнилось Заполярье.
– Слышишь, Коля, никогда так больше не делай. Поклянись! – прослезилась Гета, теснее прижимаясь к мужу.
– Вот ещё, слёзы! Клянусь, больше такого со мной не будет. На зимние каникулы приеду из Тотьмы на попутке, а в Гремячий больше ни ногой, – пообещал Николай.
– Тётя Маша уснула на печи, а ещё долго не мог уснуть. Стоял у окошка, на котором всю ночь горела старая прокопчённая керосиновая лампа – спасительница моя, и сами собой рождались стихи  о русском ночном огоньке. Спохватился и, не надеясь на память,  записал на листочке, доработаю, прочитаю.
– Беспокоюсь за тебя, Коля, как живётся тебе в Москве? Хватает ли стипендии, хоть на еду? Не голодаешь?
  – Ну вот, скажешь тоже, голодаю! – возмутился Николай.
- Разносолов всяких не знаю, но сыт, пощупай, вот и живот растёт. Да много ли надо одинокому студенту? Батон белого хлеба за тринадцать копеек, да жареной кильки по гривеннику за полкило и с картошкой. Сами в общежитии варим и жарим картошечку. А ещё есть капуста квашеная и лук. В сентябре и октябре с ребятами по грибы ходили. Их и под Москвой немало. Набрали, насушили и насолили. Грибы тоже еда. Ох, и хорош супчик из белых грибов с макаронами или с картошкой! – размечтался Николай. – Да и много ли надо студенту? К тому же учиться и стихи сочинять лучше на неполный желудок.
– Шутишь? Не нащупала что-то животика твоего, нет его, – картинно возмутилась Гета.
– Ни в коем случае. Факт! На себе проверял, да и многие великие люди, учёные, писатели и поэты замечали, что на полный желудок хорошие мысли в голову не приходят, не рождаются ни новые открытия, ни лучшие строки, ни блестящие рифмы. Сытый желудок тянет ко сну. Говорят, что и Сергей Есенин был такого же мнения. Многие стихи его помню, лучшие наизусть знаю. Настоящий русский поэт, жаль, что погиб в самом расцвете сил. Впрочем, настоящие поэты, как правило, не живут долго. Сгорают. Примеры тому Пушкин, Лермонтов, Серёжа Есенин. А животик мой пока ещё мал, вот и не нащупала, –  пошутил Николай.
– И Маяковский, – зачем-то добавила Гета, – тоже прожил недолгую жизнь.
– Да кто сказал, что он лучший, что он равный Пушкину или Есенину? – возмутился Николай. – Ведь сам себя называл «глашатаем революции», а если по-другому, то «горлопаном»! За это и чтит и ценит его советская власть. Сам запутался в своей беспорядочной жизни и в бабах своих, вот и плохо кончил. Самоубийца…
– Ну вот, Коля, начал как всегда «за здравие», закончил «за упокой»! – в свою очередь возмутилась Гета, вздохнула, подумав, – «как бы и тебе, милый мой Коленька, не запутаться в столичной жизни и в женщинах вроде всяких авантюристок, запутают, заморочат голову, и помочь некому. Москва полна всяких соблазнов, и не верит Москва слезам, ведь так говорят…» 
Из спаленки послышался плач проснувшегося ребёнка, а потому прочь, все посторонние и вздорные мысли.
Гета вскочила с узкой кровати, на которой спала мать, и накинула на себя халатик.
– Вставай, Коля, оденься и иди к доченьке. Успокой, а я кровать пока приберу. Не ровен час, мама придёт, а мы в таком виде… 
– Здравствуй, Алёнка! – Николай наклонился над плачущей дочкой.
– Не плачь, родная моя.
Николай протянул малютке выпавшую во сне соску, однако девочка выплюнула её, успокоилась  и, широко раскрыв глазёнки, уставилась на отца.
– На тебя смотрит, Коленька, смотрит внимательно – поправляя волосы, подошла к ним Гета. – Какой такой дядя пришёл к нам, Алёнка? Не узнаёшь, доченька, своего папку?
– Узнаёт. Видишь, притихла и улыбнулась, – прошептал Николай, нагнулся и поцеловал дочку в лобик.
Откинув одеяльце, Гета распеленала ребёнка.
– Мокренькая. Сейчас перепеленаю в сухое.
– Не замёрзнет? – озаботился Николай.
– У нас тепло, с утра печь подтопила. К обеду ещё дров подложу. Да только до весны дров не хватит. С лесником мама уже договорилась, и сани с лошадью в правлении нам выделят, кого-нибудь в помощь дадут. Раз уж ты к нам приехал, помог бы дров привезти, распилить, наколоть.
– Конечно же, Гета. Сегодня же этим займусь, – пообещал Николай.
– Лучше уж завтра, с утра. Мама вернётся пораньше, с Алёнкой посидит, а мы с тобой в лес поедем. Напилим сухостоя, привезём на двор, распилим, а ты дров наколешь. Надолго приехал?
– Ехал, думал на два – на три дня, а как приехал, не хочется уезжать. Родное тут всё для меня, – вздохнул Николай. – С неделю побуду, а там видно будет.
– Из института не выгонят?
– Как-нибудь оправдаюсь. Дороги все замело, не выбраться…
Гета перепеленала Алёнку и передала мужу.
Николай бережно перехватил дочурку и осторожно прижал к себе.
Алёнка внимательно посмотрела на отца и сладко зевнула.
– Вот ты какая, наша красавица, хорошка ты наша! –  поцеловав дочку в лобик, прошептал счастливый отец.
– Налюбовался на доченьку? Передай её мне, покормлю. А ты, Коленька, садись рядышком. Посиди, расскажи что-нибудь, я послушаю. Только тихонько, Алёнку не напугай. Хочешь, стихи почитай.
Расстегнув верхнюю пуговку халата, Гета дала ребёнку грудь.
– Среди дня подкармливаю доченьку мелко истёртой овсяной кашкой на молочке. Кушает с аппетитом. Доживём до весны, Алёнке исполнится годик. Сама пойдёт ножками, окрепнет на солнышке и мне легче с ней станет, – размечталась мать и с надеждой посмотрела на Николая.
– Почитай, только тихо…
Николай взглянул в окошко. Утреннее солнышко скрылось, ожил слабый ветерок и посыпал мелкий снежок.
Вот и припомнились родившиеся несколько лет назад стихи о первом снеге. Прикрыл глаза, задумался и, несмотря на вчерашние свои злоключения, прошептал.

Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
В деревне празднуют дожинки,
И на гармонь летят снежинки.
И весь в светящемся снегу,
Лось замирает на бегу
На отдаленном берегу.
Зачем ты держишь кнут в ладони?
Легко в упряжке скачут кони,
И по дорогам меж полей,
Как стаи белых голубей,
Взлетает снег из-под саней…
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!

– Зима, холод и снег, – вздохнула Гета и посмотрела на мужа. – Летом приедешь к нам?
– Приеду, как только экзамены сдам. Куда же я денусь? И летом приеду, а прежде в конце января на каникулы обязательно к вам приеду, родные вы мои, – разволновался Николай.  – А эти стихи крошечке нашей, чтобы попив молочка, крепче спала. Во сне малые детки быстрее растут.

Моя родина милая,
Свет вечерний погас.
Плачет речка унылая
В этот сумрачный час.
Огоньки запоздалые
К сердцу тихому льнут.
Деточки малые
Все никак не уснут.
Ах, оставьте вы сосочки
Хоть на десять минут.
Упадут с неба звездочки,
В люльках с вами заснут…

– Красивые, Коля, стихи, душевные, от сердца идут. Только рано ей спать. Покушала, пусть теперь погуляет. Погуляй, доченька, у папочки на руках, пока я на стол соберу, а то скоро придёт наша бабушка.

*
В прихожей хлопнула неприкрытая на крючок входная дверь.
– Вот и мама идёт! – услышала Гета. – Коля, я маму встречу, а ты уложи Алёнку. Погуляла, теперь пусть поспит.
Присев на краешек кровати, Николай бережно прижал к себе засыпавшую Алёнку, прислушиваясь к разговору в горнице.
– Мне уже доложили, что к нам приехал зятёк. Убралась пошустрее, полы помыла и домой. Где же он?
– В спальне, Коля, с Алёнкой на руках. Дочку покормила, теперь пора ей спать. С утра с Алёнкой на двор выходили подышать, на солнышко полюбоваться. После обеда вместе с Колей выйдем, погуляем. Раздевайся, руки мой. Коля, мама пришла! – крикнула Гета.
– Слышу, слышу!
Николай встал с кровати и с Алёнкой на руках вышел в горницу.
– Здравствуйте, Александра Александровна!
– Ну, здравствуй, Николай. Не ожидали мы тебя. Почто приехал? Не из института ли тебя уволили?
– Да нет, пока из института не отчислили. Приехал вас, Алёнку, повидать. Письмо получил, болела Алёнка. Слава Богу, поправилась. Дня три побуду, а то и всю неделю. Потом обратно, учёбу догонять.
– Да уж, придётся догонять, – вздохнула тёща и обратилась к дочери. – Щи сварила?
– Сварила и картошки тоже наварила.
– Ну, тогда обедать. Алёнку накормила, как уснёт и нам за стол.
– Засыпает, – взглянул на дочку Николай.
– Пойдём, Коля, уложим Леночку и к обеду. Мама, ты останешься, будешь дома?
– Буду, куда же я пойду от внучки. А вы после обеда снег на дворе расчищайте. Ужас, сколько его навалило! Коля пусть крышу почистит. А завтра, как вернусь, в лес отправитесь за дровами. С утра договорюсь в правлении. Обещали помочь, выделить лошадь и сани. Вдвоём вы живо управитесь. Если поспешите, вернётесь засветло, так что ты, Гета, поспеешь открыть клуб пораньше. Да и тебе Николай дома нечего делать, в клуб вместе пойдёте. С дружками своими в клубе пообщаешься. Ждут тебя. Встретила на улице Алёшку Леванова. Прознал, что ты приехал. Вечером в клубе ждёт тебя. Колхоз наш деньги выделил. Купили новый бильярд, ребята собираются в клубе, играют.
Да и сегодня вместе с Гетой в клуб отправляйся. Вместе фильм посмотрите, – распорядилась на два дня вперёд строгая, но деловая тёща и принялась расставлять на столе тарелки.
Николай раскрыл свой чемоданчик и выложил всё содержимое на стол.
– Вот, куклу Алёнке привёз.
– Для куклы Алёнка ещё мала, но кукла хорошая, – оценила подарок тёша. – Летом будет играть с куклой. А это что за такое вино?
– Портвейн, крымский марочный. Хороший.
– Если хороший, доставай, Гета, лафитники. Приезд твой отметим.
– Вот ещё конфеты к чаю и печенье, – Николай развернул бумажные пакеты.
– Щей поедим, картошки и почаёвничаем. Видишь, зятёк, не богато живём мы. Кроме хлеба, картошки, да каши только капуста, свёкла с морковкой, да огурцы солёные. Молоко, масло постное, крупу, сахар, хлеб – покупаем. Мясо, курятина, рыба – всё покупное – это по праздникам.
От наших доходов не разжиреешь. Хорошо хоть на Алёнку стали выплачивать по пятнадцать рубликов в месяц, больше половины моей зарплаты. Государству и на том спасибо. Думаю, хорошо, что вы тогда не расписались, а то не видать бы нам и этих денег. Ты ведь, Коля, не работаешь, учишься, проживаешь на стипендию, а когда выучишься и зарабатывать станешь одному только Богу известно. – Мать привстала из-за стола, перекрестилась, глянув на икону, поклонилась и, присев за стол, принялась разливать щи по тарелкам.
– Ну, зятёк, открывай свою бутылку, наливай в рюмки!
– Мне, Коля, чуть-чуть, попробовать, – напомнила Гета
Выпили. Давно не ел Николай таких вкусных наваристых щей, да с мясом на разрубленных костях, из которых высасывал мозг.
– Как там, в Тотьме, Что нового? – поинтересовалась Александра Александровна, с удовольствием выпив вторую рюмку и в самом деле хорошего вина, которого попробовала впервые.
– В Тотьме я не был, – признался Николай.
– Как это не был? – не поняла тёща.
– Из Гремячего добирался, а до Гремячего доехал из Вохтоги на рабочем поезде.
– Из Гремячего в Никольское? – ахнула тёща. – Да ведь там и дороги нет путной. А сейчас зима, всё снегом замело. Не шути со мною так, зятёк!
– Из Гремячего, – подтвердил Николай. – Хотелось побыстрее, только не думал, что столько снега навалит. До Починка добрался в метель, у тёти Маши заночевал, а утром отправился в Никольское в валенках. От Починка уже недалеко.
– То-то смотрю, в прихожей стоят чьи-то валенки. Стало быть, от тёти Маши. Крайняя её изба?
– Крайняя, вышел к ней по огоньку в окошке.
– Мария Ивановна Богданова живёт в крайней избе. Одна живёт.
– Помнит вас, назвала Шурой, привет передала.
– Спасибо ей за валенки, вернём, перешлём Марии. У нас найдутся свои валенки, в них и поедешь завтра за дровами. Уж постарайтесь привезти дров побольше. Зима вся ещё впереди, по всем приметам обещают лютые холода.
– Напилим и привезём, – пообещала Гета. – Вместе с Колей управимся!
– Давай, зятёк, ещё подложу картошки? – предложила тёща, – а то худой ты.
– Спасибо, Александра Александровна. Картошка хороша, рассыпчатая. Наелся, сыт, как никогда. А то, что худой не беда, зато стройный! – пошутил Николай.
– Хороша нынче уродилась картошка. И капуста, и свёкла, и морковь, и огурцы – всё своё. Овощей нам должно хватить до лета, когда пойдёт щавель, а вот картошки не хватает. До февраля своя картошка закончится, придётся подкупать у соседей по пятаку за килограмм. Своей земли у нас всего-то три сотки. Не в колхозе служим, так что больше нам не положено, – пожаловалась тёща. – Ты-то как, с деньгами? Хоть чуток нам поможешь?
– Вот, Александра Александровна, вам пять рублей. Стихотворение в газете напечатали, а это за него гонорар. Не велик, но всё-таки приятно и к стипендии добавок. Картошки купите. На сто килограммов хватит. В конце января приеду на каникулы, ещё вам деньжат привезу.
– Гонорар, говоришь? Писал бы побольше стихов – побольше бы заработал, – здраво рассудила тёща.
– Так не печатают, – посетовал Николай. – Если бы всё печатали, да в толстых журналах…
– Раз не печатают, то и денег нет, – тяжко вздохнула Александра Александровна. – Спасибо и за эти деньги.
– Большего дать не могу. Осталось только на дорогу обратно.
– Не так уж и много помёрзло картошки тогда по моей вине. В войну из колхоза выгребали всё подчистую, голодно было, не то, что сейчас. После войны тоже не всё сразу наладилось. Была я тогда в детском доме завхозом. Морозы ударили сильные, картошка у нас помёрзла, я виновата. Арестовали меня за порчу, увезли в тюрьму, а потом на три года упекли в лагерь на штрафные работы, – вспоминала многое пережившая Александра Александровна. Геточка, кровинушка моя родная, осталась одна. Родственники не приютили, не взяли к себе, не нужен им лишний рот, в детдом её сдали.
– Мама, не надо о старом. Коле известно об этом, – попыталась Гета отвлечь мать от тягостных воспоминаний.
– И правда, не надо, – согласилась загрустившая мать, хоть и не было этого в её упрямом характере. Если уж заводилась, то это надолго…      
– Тогда ещё по рюмочке и чай с конфетами. Наливай, зятёк по полной, да рассказывай, как там в Москве. Ох, и хорошее московское вино, сладкое! Чуток захмелела, на душе полегчало.
– Да что рассказывать. Стоит Москва на прежнем месте. Народ повсюду суетится, куда не сунься – всюду толпы и очереди. Приезжих много, в основном молодёжь. На фабрики и заводы устраиваются, семьями обзаводятся, москвичами становятся…
– А как в метро. Не страшно под землёй?
– Да нет, не страшно. Ко всему привыкаешь, не замечаешь. Я редко пользуюсь метро. Больше пешком хожу. Для здоровья полезно и копейку берегу, – признался Николай. – Метро – пятачок, автобус тоже, троллейбус – четыре копейки, трамвай – три…
– Это правильно, недаром говорят: копейка рубль бережёт, - одобрила тёща. – А то ведь разменяешь рублик – и нет его.
Из спальни послышался плач ребёнка
– Проснулась наша лапочка! – поспешила к дочке Гета.
– Как покормит доченьку, собирайтесь вместе погулять на свежем воздухе. Загляни, Коля, в чулан, переоденься. Найдёшь там старые штаны, бельё нательное, валенки и телогрейку. Хорошо, что захватил с собой рубашку чистую, а та, что на тебе вся пропотела. На ночь постираю, к утру высохнет.
В сенцах лопаты. Выбирай любую, прежде двор почисть, потом крышу, - распорядилась Александра Александровна, - а я пока по дому приберусь, брюки твои почищу и поглажу, потом сама на двор выйду, помочь.

3.
К четырём часам стало темнеть. Оставив Алёнку матери и нацедив для доченьки грудного молочка, Гета принарядилась, надела белую блузку под шерстяную кофту, чёрную юбку и новые капроновые чулки. Так, будучи завклубом, наряжалась только по праздникам, а день сегодняшний больше праздника, приехал милый Коля, согрел женское сердце. Уложила в сумку выходные туфли и надушилась недорогими, но и не стойкими духами.
Николай умылся по пояс, смыв с тела пот и грязь. Переоделся в чистое нательное бельё, выглаженные брюки и чистую клетчатую рубашку, оставив дома свой тёплый и неказистый свитер, спасавший прошлой ночью одинокого путника от пронизывающего холода разыгравшейся снежной метели.
– В клубе тепло, – успокоила мужа Гета, – парни и молодые мужчины в рубашках ходят. Идти нам недалеко, не замёрзнем.
Свои просохшие ботинки, в которых вчера кое-как добрёл до Починка, Николай начистил до блеска и уложил в сумку вместе с туфлями жены. До клуба дойдут в валенках, а там переобуются. Все так делают. Валенки на севере – первое дело. Зимой без них не обойтись.
Под вечер вновь похолодало, прояснилось и сквозь разрывы облаков показались серп луны и звёзды из тех, что к нам поближе, из тех, что ярче.
Под ногами приятно поскрипывал снег, тускло горели редкие фонари, а у входа в клуб уже собралась самая нетерпеливая молодёжь. Селяне и жители ближайших деревень возрастом постарше и семейные подойдут попозже, ближе к началу фильма.
Фильм привезли новый, посмотреть придут многие. Приятно пройтись по хорошо протопленному сельсоветовским истопником помещению клуба, полюбоваться на географические карты и красочные плакаты, развешанные по стенам, которые время от времени менялись. Приятно сыграть партию в шашки, шахматы, а то и домино с друзьями и соседями до начала кинофильма.
Обычно, протопив помещение клуба, пожилой сельсоветовский истопник уходил, закрыв двери. У Геты имелись свои ключи. Однако на этот раз истопник остался поджидать заведующую клубом. По селу разнёсся слух, что к Меньшиковым из Москвы приехал Николай, стихи которого в Никольском знали и любили.
 Завидев Генриетту Михайловну, истопник открыл двери и первым поздоровался с Николаем за руку.
– Молодец, Коля, что к нам приехал! Вот и супружница твоя, так вся и светится от такой радости!
– Приехал, дядя Федя, да ненадолго. Алёнку повидать приехал и жену. Скучаю по ним, по Никольскому. 
– Здравствуй, Коля! Ждём тебя! – обнял Рубцова за плечи друг юности и сверстник Алексей. Спохватился, обернулся  – Здравствуй, Гета. Извини, если мы заберём Колю на время. Ребята подойдут, пообщаемся, сыграем на бильярде! Да вот и они – Лёня, Витя, сюда идите!
– Конечно, Лёша, забирайте Колю, только не задавите его в своих «медвежьих» объятьях! – улыбнулась Гета. – Общайтесь, играйте. Но к танцам мне его верните в целости, в сохранности, а потом вместе посмотрим фильм. Из Тотьмы привёз киномеханик. Фильм новый, цветной, говорят красивый. Снят по роману Александра Беляева «Человек-амфибия». Киномеханик будет фильм показывать два дня, сегодня и завтра.    
– Здравствуйте, Генриетта Михайловна, поздоровался с заведующей клубом председатель сельсовета. – Наслышан, что сегодня приехал к вам из Москвы Николай Рубцов  – родной наш сельский поэт.
– Приехал, Владимир Васильевич. Только что ребята увели Колю к бильярду. Спасибо вам за выделенные средства. Большой и дорогой бильярд с костяными шарами. Давно о таком мечтали.
– Стараемся, Генриетта Михайловна, всё для колхоза, всё для людей. И вы стараетесь для селян. Клуб в порядке содержите. Фильм для нас новый выбили. Всей семьёй пришли посмотреть,
– Да где же ваши? – оглянулась Гета.
– Отстали. Жена с подругами встретилась, разговорились, а дети рассматривают плакаты и географические карты, – пояснил Владимир Васильевич. – Старший сын мечтает стать военным моряком, запоем читает книги о морях и океанах.
Задумался, чуть помелил, спросил.
– А Николаю как живётся в городе Москве, как учится? Не подумывает ли, наш поэт, переходить на заочное обучение? Летом предлагал ему должность заведующего сельской библиотекой. Обещал подумать, а потом уехал, не сказав ни да, ни нет. Должность пока вакантная. Оклад не велик, зато значительно больше стипендии и времени у него будет много для учёбы на заочном отделении. Жить будет с вами. Никольское ведь для него родное село. Здесь Николай вырос, семилетку окончил. Жена и дочка здесь. Хоть вы и не расписаны, этого я не одобряю, но вместе жить намного легче.
– Согласна с вами, Владимир Васильевич, вместе жить всем легче, – вздохнула Гета. – Как ему в Москве живётся и как учится, я и сама толком не знаю. Многого Николай мне не рассказывает. Попробую ещё раз поговорить с ним, но не сейчас. Извините, ребята –помощники мои, стулья по стенам уже расставили и радиолу готовят, пластинки подбирают. Пойду, им помогу. В этот замечательный вечер хочется танцевать!

*
Наверное, в тот памятный вечер Гете казалось, что танцуют они лучше всех, несмотря на то, что от мужа попахивало спиртным.
– Когда же ты успел? – не выдержав, спросила она.
– Не сердись. Ребята принесли, угостили. Выпили всего-то по сто грамм за встречу перед партией на бильярде.
– И как, выиграл?
– Проиграл всего один шар, но завтра обязательно отыграюсь.
– Опять после ста грамм?
– Это уж как получится, – усмехнулся Николай.
– Ох, Коля, жаль мне тебя. До добра водка не доведёт. Что же тебя ждёт в Москве, когда останешься один, без присмотра?
– Да что я, ребёнок? Какой такой присмотр мне нужен?
– Вот уж и обиделся. Просто боюсь за тебя, переживаю, ведь не чужой ты мне. Да и не знаю, какие там у тебя друзья и подруги… – Гета внимательно посмотрела в глаза партнёра в танце и отца своей дочери, которого называла мужем, несмотря на отсутствие регистрации брака, на которой уже и не настаивала.
– Да что ты, Гета, какие друзья, просто знакомые и сокурсники по институту. Понимаешь, Гета, одинок я в огромной и промозглой Москве, к которой никак не привыкну. Наверное, оттого, что ещё слишком мало прожил в Москве. 
Как приеду в родное Никольское, чувствую себя совсем по-другому. Здесь друзья мои с самого детства. Здесь, на родине, и дышится легче, и пишется лучше. Самые лучшие строки рождаются здесь, в Никольском. Вот послушай.
Николай вскинул глаза на ночные звёзды и прочитал:

В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.

Светятся, тихие, светятся, чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное –  все забывается,
Светлые звезды горят!

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?

В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь…

– А если и выпью чуть-чуть, когда ребята угостят, то это для меня вроде лекарства. Снимает напряжение и очищает организм от радиации. Столько нахватался этой гадости за время службы, вот и от  волос мало что осталось. Выпадают.
– Пусть волосы выпадают. Ты, Коленька, у меня самый красивый! – прошептала зачарованная стихами Гета. – Стихи замечательные! Когда сочинил?
– Да вот, прямо сейчас.
– Разве такое возможно? – не поверила Гета.
– Возможно, ещё и не такое возможно. Спасибо за комплименты, – улыбнулся в ответ Николай.
– А кто та девушка, которая тебе улыбнулась? – осторожно спросила Гета.
– Ты, кто же? – тихонько, на ушко, так чтобы не спугнуть мерцавшие звёзды, ответил ей Николай.
– Помнишь Гета-Джульетта тот давний вечер, когда мы были юны и были вдвоём?
– Конечно, помню. Разве это можно забыть…
– В тот дивный вечер мы оба смотрели в окошко на звёзды, и ты улыбалась… 
«Неужели он обо мне?» – вспоминала взволнованная счастливая женщина, вновь переживая тот далёкий зимний вечер, и ей хотелось любить и любить в эту волшебную ночь…
– А где пишущая машинка? Я что-то её не видел, – вдруг спохватился Николай, прервав так не вовремя волнующие воспоминания Геты.
– В правление отнесла, как ты уехал. Принести?
– Да нет, сейчас, пожалуй, не надо. Ведь ненадолго приехал. Скоро уже, в конце января, как только сдам экзамены, приеду на две, а то и на три недели. Вот тогда и понадобиться машинка.
– Коля, когда ты пил свои сто грамм и играл на бильярде, подошёл ко мне председатель сельсовета. О тебе говорили.
– Вот как! – сделал удивлённое лицо Николай. – О чём же говорили?
– Интересовался твоей учёбой и московской жизнью. Спрашивал, не передумал ли продолжать учёбу. Опять предлагал место в Никольской библиотеке. Если перейти на заочное обучение, то можно совмещать.
– Значит, опять предлагал? И что же ты ответила ему?
– Сказала, что передам тебе предложение работать в сельской библиотеке.
– И только всего?
– Да, – подтвердила Гета.
– Если ещё спросит, передай, что не гожусь пока в библиотекари. Институт закончу, а там будет видно.
Музыка стихла, и танцевавшие пары начали расходиться из центра зала, куда молодёжь принялась расставлять стулья рядами.
– Всё, Коля, танцы окончены. Теперь посмотрим фильм. Занимай места, а я отлучусь на несколько минут по делам, с киномехаником переговорить.
– Где лучше занять? – озаботился Николай.
– Ну не в первом, ни во втором рядах, где у нас рассаживаются подростки, но лучше поближе к экрану и подальше от твоих дружков.
– Вот уже и друзьями попрекаешь, – обиделся Николай.
– Ну что ты, Коленька, не попрекаю, просто хочется побыть рядом с тобой и чтобы никто не отвлекал нас друг от друга…
 

3.
  – Тпру, милая! Приехали! – крикнул Николай понурой лошадке, тащившей старые сани-дровни по глубокому налипавшему на полозья снегу. Ночью подул южный ветер, потеплело до оттепели, но снега выпало так много, что весь вряд ли растает до конца апреля.
– Сколько же здесь сухостоя, пили и пили! – поправив шапку, – озаботился он, придирчиво осматривая делянку, выделенную для санитарной порубки.
– Много брёвен нам не увезти. Снег глубокий, липкий, дорога не близка, так что лошадка много не вытянет, – заметила Гета.
– Ничего, я помогу ей! Вместе потянем! – шутливо пообещал Николай. Был он с утра в добром расположении духа, так что руки сами тянулись к топору и пиле, к извечному и нелёгкому крестьянскому труду – заготовке дров на зиму.
Вечером, возвращаясь из клуба, где, отлучившись на несколько минут, перехватил с друзьями ещё сто с лишним грамм «на посошок», Николай читал жене свои самые лучшие стихи, избегая тех наболевших строк, которые посвятил безвозвратно утерянной юношеской любви к девушке с «золотым именем Таня» и к другой, хрупкой девушке Тае из Приютино.
Под хмельком вспоминал летнюю утреннюю прогулку по берегам тихой Толшмы и  читал Гете стихи о красивых, умытых росой луговых цветах, которых вволю набрали, а за ними уже шли колхозные косари.

По утрам умываясь росой,
Как цвели они! Как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: –  А как назывались? – 
И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались – «анютины глазки».

Читал об одном, а в голове так и вились, крутились, выбивая из глаз невидимые в ночи скупые мужские слезы, незабвенные ностальгические, самые душевные строки, ставшие одной из любимых в народе песен:

Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов, и подарю букет
Той девушке, которую люблю…»

«Жаль цветов, жаль нежных анютиных глазок…», – слушая мужа, однако, не зная, о чём он задумался и что вспоминал, сопереживала и грустная, и счастливая Гета, удерживая под руку, слега захмелевшего мужа. Ведь поскользнулся на скрытом под снегом ледке от замёрзшей лужицы и едва не упал.
Потом, уже дома, осторожно, так чтобы не разбудить мать, перепеленали вдвоём Алёнку и, покормив деточку на ночь, легли в тёплую постель, всласть налюбились и, уже засыпая, Коля шептал, наверное, сочинял что-то новое. Гета прислушивалась, прижимаясь к супругу, однако, ничего понять в его полусонном лепете не могла, улыбнулась, поцеловала супруга, подумав.
«Ну что с него взять, с моего бедненького поэта…»

*
– О чём задумалась? Времени у нас не так уж и много, – отвлёк Николай Гету от вчерашних воспоминаний. – Не заметишь, как станет темнеть. Бери-ка пилу. Начнём вот с этой ёлки. Жаль, хорошее было дерево, да погибло.
– Жук-короед появился в наших местах прошлым летом. Ядохимикатами весь лес не обработаешь, так что пострадало много деревьев, – вспоминала Гета. – Хорошо бы этой зимой нагрянули морозы покрепче, да выморозили всех паразитов!
– Не простой короед, жук-топограф, – поправил её Николай. – У меня ведь незаконченное среднее лесотехническое образование. В техникуме в Тотьме  изучали, как бороться с такими паразитами, губящими наши леса. За это девчонки из педучилища прозвали нас «короедами», мы их в ответ «буквоедками», чтобы не зазнавались. Вообще-то лучше всего расправляются с короедом дятлы, да жаль их немного.
– У тебя ведь и в Кировске горно-химическое образование не закончено, – напомнила Гета, не став расспрашивать о тех девчонках из педучилища, которых ребята из лесотехнического называли «буквоедками». Не удержалась, добавила, – летун ты, Коля, как говорят у нас о таких непоседах.
– Не летун, а плавун, – отшутился Николай. – Зато у меня законченное военно-морское образование! – с гордостью добавил он. – Отслужил полных четыре года на Северном флоте. Понимаешь, Гета, несмотря ни на что, эти годы были самыми лучшими в моей жизни! Там же во флотской газете «На страже заполярья» впервые были напечатаны мои стихи, – с особым чувством вспоминал Николай. – А институт литературный непременно закончу! Это я и себе, и тебе обещаю! – закричал он на весь лес, спугнув пару взметнувшихся и затрещавших обеспокоенных соек
– Однако, Гета, долой всякую лирику! Хватайся крепче за двуручную остро наточенную пилу, прозванную где «родиной», а где «дружбой», и вперёд, на лесоповал!
Вдвоём спилили с десяток погубленных «топографом» не слишком толстых деревьев, так чтобы брёвна можно было поднять и погрузить, оставив при этом по явной нелепости слишком высокие, едва не по пояс пеньки, за что лесник отругал их задним числом.
Отложив пилу, Николай обрубал топором голые ветки, а Гета кидала их в разведённый огонь, время от времени перебегая, прячась от дыма и пламени, то в одну, то в другую сторону от жарко трещавшего костра, жадно пожиравшего сухостой. Причитала при этом, словно ребёнок, бегающий возле огня, – «Дым, я не вор! Дым, я не вор!», однако её телогрейка всё же пропахла дымом.
– Кончай попусту бегать, иди, помоги грузить! –  прервал Николай её детские игрища и забавы возле костра.
– Слушаюсь, товарищ командир-краснофлотец! – приложив ладонь к укрывавшему голову шерстяному платку, бодро ответила Гета. Надела рукавицы и ухватила бревно от распиленного пополам и очищенного от веток ствола за тонкий конец. Вдвоём погрузили бревно на сани, взялись за другое, тяжелее – хорошо, что сухое, а то не поднять, и, дружно ахнув, уложили на сани. Чуток передохнули и взялись за следующее бревно…
Нагрузив сани-дровни, Николай подхватил под уздцы дотоле скучавшую лошадь и попытался сдвинуть воз с места. Напрягая все силы, лошадка тянула по глубокому липкому снегу нагруженные доверху сани. Подбадривая лошадку, Николай продолжал помогать ей и криком и делом. Дал пожевать корку хлеба и, напрягаясь, так что вспухали жилы, тянул за уздцы, приговаривая, – ну, милая! Давай же, тяни, не останавливайся!
  Гета забежала вперёд. Рассмеялась, глядя на Николая, и прочитала известные со школьной скамьи Некрасовские стихи о «мужичке с ноготок».

Однажды, в студеную зимнюю пору,
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах… а сам с ноготок!
– Здорово, парнище  –  «Ступай себе мимо!»
–  Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Откуда дровишки? – «Из лесу, вестимо;
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».
(В лесу раздавался топор дровосека.)
– А что, у отца-то большая семья?
 – Семья-то большая, да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я…
– Так вон оно что! А как звать тебя?  – «Власом».
– А кой тебе годик – «Шестой миновал…
Ну, мертвая!»  – крикнул малюточка басом,
Рванул под уздцы и быстрей зашагал…

– Не морозно сейчас, не хворост везём, брёвна, и не шестой годок мне уже миновал, да и не Власом зовусь, а Николаем! – Рассмеялся в ответ двадцатисемилетний студент, а теперь лесоруб и извозчик. – Надо же, ещё не забыла Некрасова!
– Не забыла, я ведь работник культуры! – гордо ответила Гета.
– Да ты у меня молодец! По глазам видно, что работник культуры, не то что я, студент-переросток, а теперь и коновод, но это по совместительству.
Измученная лошадка, от которой валил густой пар, наконец, вытащила воз на дорогу. Здесь ей будет легче, снег примял проехавший грузовик, да редкие прохожие натоптали.
Николай присёл на край саней, порылся во внутреннем кармане неизвестно с какого плеча старого ватника, который раздобыла и принесла в дом хозяйственная тёща, извлёк измятую пачку папирос «Беломор-канал» с коробком спичек и закурил.
– Ребята вчера угостили папиросами, – пояснил он. – Мои сигареты закончились.
– И ста граммами угостили, – напомнила Гета.
– И ста граммами, – подтвердил Николай. – Не обижайся. Чуток выпить вместе с друзьями мужику не возбраняется, да и курю я помалу. Так, три – четыре сигареты или папиросы в день. Под дымок и сочинять стихи легче. Вот и сейчас сочиняю про наш с тобой поход в лес за дровами. Боюсь, как бы чего не забыть. Как приеду, сразу же запишу. Тебе и Алёнке прочитаю, что из этого получилось.
Докурив сигарету, Николай встал, захватил топор и вернулся к опушке леска. Выбрал небольшую пушистую ёлочку, подсёк по самый корешок и вернулся к саням.
– Зачем нам ёлка. До Нового года ещё далеко? – удивилась Гета.
– Не так уж и далеко, да только вместе с вами встретить Новый год не удастся. Приеду сразу же после экзаменов. Возможно, успею к «Татьяниному дню», от которого начинаются студенческие каникулы. А ёлку воткну в сугроб возле дома. На холоде не осыплется. Вот и будет вам ёлочка к Новому году.
«Вот же чертовщина какая! Опять помянул Таньку-занозу! Где же ты сейчас, Танечка? С кем ты?..» – пронеслись в голове несуразные и не к месту мысли. Николай снял шапку, проветрить вспотевшую от натуги голову. Шутка ли вытянуть полный воз вместе с усталой лошадкой, жадно лизавшей снег.
Водрузив свежую ёлочку поверх заготовленных на дрова высохших за лето еловых стволов, уже в разливавшихся ранних сумерках тронулись дальше.
   
*
Забежав в дом, и сходу записав на листке то, что твердил про себя всю дорогу, Николай вернулся на двор и пилил брёвна на чурбаки, пока не выдохся окончательно. Лошадь с санями отвела на колхозную конюшню Александра Александровна, а Гета занималась ребёнком и готовила ужин. За день так наломалась, что идти в клуб не смогла, упросила мать уговорить Маринку, которая её иногда подменяла, проследить за порядком во время просмотра фильма, погасить свет и закрыть клуб. Сегодня легче, танцев не будет, только фильм.   
Посыпал мелкий снежок. Измотанный за день, Николай занёс в сени пилу и топор, осмотрелся, решив.
«Завтра с утра допилю остальное, потом дров наколю. Хорошо гореть будут, сухие…»
Прикинул, сколько на это понадобится времени, и размечтался.
«Эх, в баньку бы сейчас, помыться, попариться!..»
Вздохнул, расстегнул пропотевшую телогрейку, подумав. 
«Банька пока в мечтах и в стихах, которые записал для Алёнки. Вырастет, прочитает, а мама расскажет ей об этом памятном дне. Баньку отложить придётся на завтра. Пока умоюсь по пояс холодной водой, и ужинать. Проголодался, как волк!»
За ужином допили с тёщей остатки сладкого крымского портвейна и после чая с конфетами, цветастые обёртки от которых Гета собрала, чтобы украсить ими новогоднюю ёлку, оставшуюся на дворе воткнутой в сугроб, отправились в спаленку.
Гета кормила Аленку грудью, а Николай, с трудом отгоняя сон, читали им, заглядывая в листок, рождённые в этот день стихи.
      
Мимо изгороди шаткой,
Мимо разных мест
По дрова спешит лошадка
В зимний в лес.
Дед Мороз идет навстречу.
 – Здравствуй!
– Будь здоров!..
Я в стихах увековечу
Заготовку дров.
Пахнет ёлками и снегом,
Бодро дышит грудь,
И лошадка легким бегом
Продолжает путь.
Привезу я дочке Лене
Из лесных даров
Медвежонка на колене,
Кроме воза дров.
Мимо изгороди шаткой,
Мимо разных мест
Вот и въехала лошадка
В зимний в лес.
Нагружу большие сани
Да махну кнутом
И как раз поспею в бане,
С веником притом!

Закончил читать и приклонил голову к плечу жены.
– Устал, намаялся за день, «Дед Мороз» ты мой, ненаглядный! – прошептала Гета. – И у меня спина ноет. Ёлочку нам с Алёнкой привёз. Нарядим на Новый год, а где же обещанный медвежонок?
– В январе привезу, – засыпая, пообещал Николай.
– Ложись-ка на кровать, милый мой, а в баню завтра сходим, вдвоём. Ох, и напарю тебя, ох и отхлещу  берёзовым веником с колючей можжевеловой веточкой, да так, что не скоро меня забудешь в своей Москве!



 






* *
Я вспомнил угрюмые лица,
Я вспомнил угрюмую речь.
Я вспомнил угрюмые думы,
Забытые мною уже...
И стало угрюмо. Угрюмо,
Но как-то спокойно душе.

Проблемы

1.
По нечищеному тротуару, укрытому слоем выпавшего за ночь снега, утоптанного тысячами ног вечно куда-то спешащих москвичей, а так же многочисленных приезжих из областей и республик огромной холодной страны, размером в одну шестую часть обитаемой суши, мела декабрьская позёмка.
Ранние сумерки, зябко, дует пронизывающий до костей северный ветер. Дует с той стороны, где остались родные места – маленький старинный городок Тотьма, лет на десять старше самой Москвы, прижавшийся к скрытой под снегом и льдом Сухоне, и большое для бескрайних северных далей село Никольское с окрестными деревнями, укрытыми в глухих таёжных лесах и высоких снегах…
Втянув голову в плечи, Николай брёл наугад. В глазах тоска, на душе тяжкий камень, в желудке пусто и что-то побаливает. Исключён, отчислен из института, студенческий билет сдан, из общежития изгнан, стипендии за ноябрь, а теперь и за декабрь лишён…
В одной руке всё тот же старый чемоданчик, в котором уместилось всё нехитрое имущество недавнего студента, лишённого стипендии после возвращения из Никольского, как в приказе отмечено «за прогулы и пьянство». Ещё толком в себя не пришёл, от такой несправедливости.
«Ну, прогулял пару недель, с кем не бывает, а обвинять в пьянстве, это уже чересчур. Другие не меньше пьют и не меньше буянят в общаге. Неугомонные, молодые студенты, жизнь в которых так и кипит…»
А тут другая беда. Видно недаром у нас говорят: «коль пришла беда – открывай ворота». Теперь студент Рубцов исключен из Литературного института за нелепый конфликт, случившийся ЦДЛ. 
«И чего ввязался? Всё равно не добился бы ничего, да не сдержался, вспылил…»
В институте над опальным студентом устроили скорый на расправу товарищеский суд, и следом вышел приказ, подписанный в виду отсутствия ректора института его заместителем, невзлюбившим студента Рубцова. Прочитал, надолго запомнил несправедливый приказ. Вот и сейчас так и болтается в памяти обжигающий текст…
«3-го декабря с. г. студент 2-го курса Рубцов Н.М. совершил в Центральном Доме Литераторов хулиганский поступок, порочащий весь коллектив студентов Литературного института. Учитывая, что недавно общественность института осудила недостойное поведение студента Рубцова, а он не сделал для себя надлежащих выводов, исключить его из института с немедленным выселением из общежития.
Проректор Литературного института имени М. Горького А. Мигунов»
Другая свободная рука согревается в кармане ветхого пальтишка. Под ним, в кармане недавно разглаженных брюк лишь мелочь, которой хватит на пару буханок чёрного хлеба, да на полкило неизменной жареной кильки.
«А дальше что? Как теперь жить?» – невесело размышлял Николай. – «Бросить всё к чёртовой матери! Вернуться в Никольское к Гете и дочери. Стать, наконец, сельским библиотекарем пока приглашают?
Да ведь поклялся себе, и Гете тоже поклялся, что институт закончу, во что бы это не стало. Что же теперь делать, когда все ополчились против меня? Ребята-сокурсники, соседи по общежитию, конечно, сочувствуют, но кто на них обращает внимание, если проректор «встал на дыбы?» Есть всё же слабенькая надежда, что когда в институт из больницы вернётся ректор, дело об исключении пересмотрят, да и сокурсники поддержат товарища, обратятся к Серёгину с такой просьбой, а пока…» 
– Эх! – Николай машинально, через подкладку пальто, нащупал в кармане брюк крупную монету. Подумал.
«Жаль не полтинник, всего лишь пятак».
Согретой рукой по карману прихлопнул, притопнул ногой, обутой в валенок, подаренный тёщей в дорогу.
«Слава Богу, хоть ноги не мёрзнут, пока ботинки лежат в чемодане».
Стишок припомнился, простенький и смешной, но со смыслом, который быстро разнёсся по студенческому общежитию и институту, добрался до невзлюбившего студента Рубцова проректора. Вдохнул глубоко морозный декабрьский воздух и продекламировал вслух, пугая шедших навстречу женщин, уступавших дорогу «юродивому», каким им мог показаться странный, про себя что-то бубнящий прохожий в валенках и с чемоданом в руке. Одним словом – «глухая деревня».
 
Стукнул по карману – не звенит.
  Стукнул по другому – не слыхать.
В Коммунизм – безоблачный зенит –
Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог
И пойду на ветер, на откос.
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос…

«Из института выгнали, из комсомола хоть не исключили, комсорг заступился, спасибо ему, но повлиять на Мигунова, издавшего приказ об отчислении, комсорг не в силах. Впрочем, и в комсомоле ненадолго. Скоро сам выйду по возрасту, немного осталось. До Нового года, меньше месяца, а третьего января стукнет тебе, непутёвому, все двадцать восемь.
Годы не малые, добрая половина жизни для русского мужика, если не погибнет от несчастного случая, запоя или же на войне. Добрая, лучшая половина жизни, а ты всё ещё маешься по белу свету, сам по-прежнему «без кола и двора». Какой уж тут двор, когда даже койки в общаге лишили…» 
Так размышляя и незлобно поругивая себя, Николай брёл наугад по вечерней Москве, сам не зная куда, не ведая, где притулиться на ночь. Сторонился встречных прохожих, озабоченных своими проблемами, которым до праздно шатающегося на вид деревенского мужичка, обутого в валенки, нет никаких дел.
Ноги сами вывели к Курскому вокзалу.
«Ага, Курский вокзал, с тебя и начнём! Слава богу, много вокзалов в Москве, не то, что в Вологде, или Мурманске, где тоже пришлось ночевать на вокзалах, так что не примелькаешься дотошной милиции. Здесь сегодня отужинаю и заночую, а завтра на Ленинградском, Ярославском или Казанском. Не ленись, выбирай!..»
Купив в ближайшем магазине половину буханки свежего чёрного хлеба и полкило дешёвой, полюбившейся жареной кильки, Николай направился к вокзалу. В дальнем зале ожидания народу было немного, но самое главное, здесь имелся кран с бесплатным кипятком. Таким ценным подарком одарил граждан молодой Советской республики, ожидавших на многочисленных вокзалах бывшей Российской империи своих поездов, Владимир Ильич Ленин, и это правило продолжало по-прежнему исполняться на многих вокзалах Великой Советской державы.
Устроившись на лавочке поближе к крану с вожделенным кипятком, Николай раскрыл чемоданчик, извлёк на свет завёрнутую в газету, так чтобы не дай бог не разбилась, большую фаянсовую кружку с синей канвой поверху, якорем и надписью «Морфлот» на другой стороне. Развернул, посмотрел на неё, полюбовался, вспомнив свой последний день на эсминце и памятный подарок, вручаемый от имени командира корабля, увольняющимся со срочной службы матросам.
Кружка эта стала частью «походного дома» Николая, умещавшегося в небольшом стареньком чемоданчике. С  ней он никогда не расставался, охотно рассказывая сокурсникам и соседям по общежитию её историю, во время вечерних студенческих поэтических вечеров «под хмельком» с неизменным чаепитием и прочтением своих флотских стихов.
«Эх, и хорошее же было время!..» – С глубоко прочувственной ностальгией вспомнил Николай о своей флотской службе, окинув печальным взглядом унылые серые стены привокзального зала ожидания. Задумался.
«И чего же ждать теперь тебе, Коля Рубцов?..»
  Очнулся, прогнав на время недобрые мысли, наполнил кружку кипятком, извлёк из чемоданчика неполную баночку с сахаром, пакетик с грузинским чаем и луковицу. Заварив чай, устроил из чемоданчика стол, расстелив на крышке газетку, и принялся ужинать, отрезая ломтики хлеба складным ножом и укладывая поверх аппетитную кильку и нарезанный колечками репчатый лук.
«Вкуснотища!»
 – Гражданин, предъявите ваши документы! – обратился к нему незаметно как появившийся старшина милиции, наблюдавший за порядком в залах ожидания.
«Лёгок на помине», – подумал, Николай, прожёвывая хлеб.
– Что, товарищ старшина, подозрительным показался?
– Предъявите документы, а там посмотрим.
– Пожалуйста. – Николай забрался в застёгнутый на пуговку внутренний карман пальто, где хранил документы, и, достав сразу всё – паспорт, трудовую книжку и военный билет (студенческий билет пришлось сдать), протянул милиционеру.
– Откуда приехали в Москву? Где прописаны? – рассматривая документы, спросил старшина.
– Я студент, временно прописан в общежитии Литературного института имени Максима Горького. В Москву прибыл из Ленинграда, где работал на Кировском заводе. Отметки в паспорте и трудовой книжке имеются.
– Вижу, что отметки имеются. – Старшина вернул Николаю паспорт и трудовую книжку, раскрыл военный билет.
– О! Да вы, гражданин, служили на флоте?
– На Северном.
– В прошлом я тоже моряк, полных пять лет отслужил на Тихоокеанском флоте. Вижу кружка у вас с якорем.
– Вручили на память при демобилизации, – подсказал Николай.
– И у меня есть кружка, похожая на твою. Тоже подарок от экипажа, – заулыбался милиционер, – Храню в память о морской службе.
 Куда направляетесь?
– Пока никуда, – признался Николай, – завтра решу.
– Ладно, гражданин Рубцов, извините за прерванный ужин. Отдыхай, братишка! – приложив руку к фуражке, отдал честь милиционер бывшему краснофлотцу. – Здесь у нас спокойно, за порядком в зале ожидания наблюдаем круглосуточно. 
Отужинав, Николай тщательно протёр и убрал кружку, а так же сахар и всё остальное в чемоданчик, закрыл, подложил под голову и растянулся во весь рост на свободной лавочке. Устал, боль в желудке как будто затихла, однако долго не засыпал, прислушиваясь к приглушённым голосам пассажиров, коротавших время в ожидании свои поезда. Задумался.
«А что, если и в самом деле поехать в Ленинград, ведь не забыли же меня на Кировском заводе? Буду работать, посещать Литературный кружок, писать стихи. Ведь многие известные поэты не получили литературного образования, но это не помешало им писать стихи, да какие!
Вот и Сергей Есенин родился в селе, не смог получить должного образования, а стал одним из великих русских поэтов. Ну, исключили, и что? Это прежде мои проблемы, а без проблем нет и жизни. Так и сделаю, вернусь на Кировский завод!» – такие мысли успокаивали, настраивали на лад… 
«Хотя», – одёрнул себя Николай, постучав по карману, в котором звякнула мелочь. –  «Поехать в Ленинград не получится, нет денег на билет, да и не стоит так сразу отступать. Надо дождаться, когда вернётся ректор. Иван Николаевич помнит меня, отметил мои стихи. Мужик правильный, все его уважают, к студентам относится по-отечески.
Как-то трёшку занял у него до стипендии. Даже не удивился, дал три рубля. Может быть, заступится, отменит несправедливый приказ об исключении. Да только когда его выпишут из больницы? Поговаривают, что Серёгин тяжело болен, на одних нервах держится», – размышлял томимый надеждами великовозрастный студент Николай Рубцов. Не заметил, как задремал, в который раз переживая случившееся, за что теперь хоть и осуждал сам себя, однако на душе стало спокойнее, когда осознал, что наперекор министерским указкам заступился за настоящего русского поэта.
– Эх, проблемы вы, проблемы мои? – кутаясь в пальто, засыпая, пробурчал один из неприметных ночных посетителей московского вокзала, которому некуда ехать, а изматывающий и тревожный сон на жёсткой скамье уже втягивал его в события недавних дней, породившие эти самые проблемы… 

2.
– Товарищи литераторы, как ответственный работник министерства народного образования довожу до вашего сведения имена классиков русской и советской литературы, произведения которых мы рекомендуем для школьников младших и средних классов общеобразовательных школ. Вот у меня список, позвольте зачитать, – обратился к аудитории из преподавателей и студентов Литературного института имени Максима Горького, и  представителей от министерства, собравшихся в зале Центрального Дома Литераторов, близорукий, невзрачный вида мелкий чиновник в очках.
– Рекомендуемые писатели: Толстой Лев Николаевич, Толстой Алексей Николаевич, Тургенев Иван Сергеевич, Чехов Антон Павлович, Короленко Владимир Галактионович,  Горький Алексей Максимович, Фадеев Александр Александрович, Серафимович Александр Серафимович… – Монотонно перечислял фамилии классиков русской и советской литературы близорукий чиновник, пристально вглядываясь в листы, чтобы никого не пропустить. Покончил с писателями, отпил глоток воды из стакана, продолжил.
– Теперь, товарищи, перейдём к списку рекомендованных поэтов. Конечно же, впереди всех наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин!
В ответ на довольно унылое восклицание докладчика раздались жидкие аплодисменты представителей министерства образования, скупо поддержанные передними рядами литераторов. Докладчик вздохнул и продолжил.
– Лермонтов Михаил Юрьевич, Некрасов Николай Алексеевич, Маяковский Владимир Владимирович, Шевченко, Тарас Григорьевич, Блок Александр Александрович… –  Перечислял докладчик имена рекомендованных поэтов, к которым внимательно прислушивался студент Рубцов, случайно оказавшийся в этом зале.
Назвав последним из рекомендованных школьникам поэтов Корнея Чуковского, усталый докладчик с явным облегчением сложил зачитанные листы в пухлую стопку и обратился к аудитории.
– Товарищи, ничего не пропустил? Есть какие-либо предложения и дополнения? Если нет, прошу утвердить озвученный перечень общим голосованием, которое будет учтено в министерстве.
– Не дожидаясь общего голосования, Николай, оказавшийся в самом конце зала, поднял руку и вышел в проход.
– А Есенин? Почему в вашем списке не оказалось Сергея Есенина? Что, пропустили?
– Молодой человек, назовите ваше имя! – поправив очки, потребовал докладчик, успевший утолить жажду несколькими глотками воды.
– Николай Рубцов, студент 2-го курса Литературного института, поэт.
– Ах, и вы тоже поэт? – оживился  докладчик. – Что же, прикажете и ваше имя внести в этот список?
– Рубцов, сядьте и помолчите! – привстав из первого ряда, одёрнул Николая проректор.
– Речь не обо мне. Почему в списке нет Сергея Есенина? Предлагаю включить!
– Это не вам решать, молодой человек! Покиньте зал, не мешайте работать! – привстав, потребовал кто-то из министерских чиновников.
– Рубцов, вам говорят, покиньте зал! – поддержал чиновника проректор. Руководство министерства исключило Есенина из списка поэтов, рекомендованных школьникам. В народе его прозвали «бульварным поэтом». Есенину не место в школьных учебниках литературы.
– А Маяковскому место! – наливаясь яростью, не унимался Рубцов. – Сам себя назвал «горлопаном революции». Что же, за это самое, его «ступеньки», стишки-агитки должны изучать наши школьники?
– Не сметь так говорить о великом поэте и о революции! – вспылил проректор. – Не «горлопан», а «глашатай революции»! Товарищи, есть здесь комсомольцы? Немедленно выведите хулигана из зала!
Нашлись и такие. Вместе с появившимся администратором ЦДЛ попытались вытолкнуть Николая за дверь. Завязалась потасовка…



*
– Эй, мужик, есть закурить? – толкнул Николая в бок парнишка помоложе, да видно непутёвый, шатающийся по вокзалам.
Николай очнулся от досадных воспоминаний, порылся в другом кармане пальто и достал скомканную пачку «Прибоя». Раскрыл.
– Две осталось, бери одну.
– Спасибо. Думал, откажешь, – поблагодарил парень. Меня Серёгой зовут, а тебя?
– Николаем.
– Вот и познакомились. Стало быть, Колян. В зале курить воспрещается. Выйду на улицу, перекурю и вернусь. Вижу, что тоже бедствуешь. Помогу чем смогу.
Минут через пять Серёга вернулся.
– Куда ехать собрался?
– Пока никуда.
– Деньги есть? Сбегаю за бутылкой, – предложил парень.
Николай хлопнул по карману. Зазвени остатки мелочи.
– Не густо, – догадался Серёга. – Хочешь подзаработать?
– Где?
– На овощной базе, в ночную смену. Берут народ с улицы грузить – разгружать, то да сё. Паспорт показал и берут. У тебя паспорт есть?
– Есть.
– Тогда порядок. За ночь можно трёшку, а то и пятёрку срубить. Сейчас не сезон, а вот осенью, когда вагонами везут овощи с фруктами, можно и червонец заработать. Арбузов, дынь, апельсинов с яблоками ешь, сколько хочешь! Но за ночь так наломаешься, что до обеда не разогнуться. Сейчас работёнка полегче, в магазины продукцию отгружаем. Под утро бабы картошки наварят и капустой квашеной разживутся. Накормят! Идём?
– Идём, – стряхивая остатки тяжелого сна, не раздумывая, согласился Николай, для которого в его теперешнем положении даже три заработанные рубля ровнялись бы целому состоянию.
«Не унывай, продержимся до весны! А там видно будет…»



3.
Серёга куда-то пропал на следующий день. Пропал так же неожиданно, как и появился. Однако спасибо ему за добрый совет. Теперь Николай знал, где без всяких проволочек можно заработать несколько драгоценных рублей, часть из которых мог откладывать на «чёрный день», ввиду малых запросов на пропитание.
Днями он отдыхал, коротая время на московских вокзалах. Отдохнув и оставив чемодан в ячейке камеры хранения, бродил по зимней Москве. Под вечер короткого декабрьского дня, когда до нового года оставалось меньше двух недель, Николай добрался до общежития и стал поджидать кого-нибудь из знакомых. Повезло. И пяти минут, не прождал.
– Коля, ты? – окликнул его сосед по комнате, возвращавшийся после лекций.
– Привет, Володя. Как видишь, гуляю по вечерней Москве.
– А мы уже подумали, что ты уехал. Рад тебя видеть, хорошо, что остался! Понимаешь, Серёгин вернулся. Подлечили его. Стал знакомиться с документами, прочитал приказ от 4 декабря о твоём исключении из института, подписанный Мигуновым. Вызвал его. О тебе говорили. Александр Яковлевич, преподаватель наш, твой земляк, ты о нём рассказывал, к ним подошёл. За тебя заступался. Просил передать, если встретим тебя, чтобы немедленно шёл в институт. Думали, что уехал, письмо написали на адрес Генриетты Михайловны, но пока не отсылали. Подходи завтра с утра к институту, дождись Александра Яковлевича, он должен быть, у него лекции.
– Спасибо, Володя! – радостно заблестели глаза Николая, и гулко забилось сердце. – Неужели восстановят?
– Восстановят, непременно восстановят! Раз уж за это дело взялся ректор, и Александр Яковлевич тебя поддержал, то непременно восстановят. Хорошо, что никуда не уехал и письмо посылать не надо. Да и койку твою не заняли, так что вернёшься и наверстаешь с учёбой. Со следующей недели начнутся зачёты, а после Нового года экзамены.
– Слушай, Володя, пройду в общежитие вместе с тобой. Переночую, койка ведь свободна?
– Не пустят. Сам «Циклоп» расселся у входа и дымит вонючими папиросами. Он тебя и прежде не жаловал, а теперь и вовсе возненавидел. Разорётся, на порог дальше не пустит. Лучше, Коля, не ходи.
«Циклопом» студенты прозвали одноглазого коменданта общежития, которого невзлюбили за грубость, излишнюю придирчивость и постоянные осмотры комнат, а по существу обыски, которые называли «шмоном».   
В эту ночь Николай отдыхал, на этот раз на Белорусском вокзале, поближе к Литературному институту Утром, насколько мог, привёл себя в порядок и побрился, а потом с замиранием сердца отправился к институту. Преподаватели, как правило, приходили раньше студентов, а потому и он пришёл пораньше.
Александр Яковлевич появился, как обычно, за полчаса до начала занятий. Николай вышел навстречу ему и поздоровался.
– Здравствуйте, Александр Яковлевич!
– Здравствуй, Рубцов! Хорошо, что пришёл. Мне вчера позвонили студенты, предупредили. Идём со мной.
– А пропустят? У меня ведь забрали студенческий билет.
– Со мной пропустят. Вот что, зайдём сразу к Серёгину.
Секретарша ещё не пришла на работу и, не дожидаясь её, Александр Яковлевич постучал в дверь.
– Иван Николаевич, мы к вам.
– Александр Яковлевич! Заходите. С кем это вы?
– Со студентом Рубцовым.
Серёгин только что вошёл в кабинет, разделся и убирал пальто в шкаф. Закрыв дверцу шкафа, обернулся, надел очки и внимательно посмотрел на Николая.
– Рассказывайте, Рубцов, за что вас исключили из института. Приказ я читал, хотелось бы выслушать вас.
– Иван Николаевич, я заступился за Сергея Есенина, которого не внесли в список поэтов, рекомендованных для изучения в школах.
– И это все? Почему же тогда вас обвинили в недостойном поведении и хулиганстве?
Опустив голову, Николай молча.
– Иван Николаевич, я на том собрании не присутствовали, но мне рассказали, как всё произошло, – вмешался Александр Яковлевич. – Относительно Есенина Рубцов прав. И я того же мнения, что школьники должны изучать произведения одного из лучших отечественных поэтов. К сожалению, студент Рубцов проявил несдержанность и ведущий собрания потребовал удалить его из зала. Покидая зал, Рубцов оказал сопротивление, и за это его обвинили в недостойном поведении и хулиганстве.
– Мне доложили, что Рубцов назвал поэта Маяковского «горлопаном революции» Это правда?
– Маяковский сам так себя назвал и этим гордился, – подняв голову, подтвердил Николай.  Вот вам «Улица-змея», ну где же здесь поэзия? А «Баня» или «Клоп»? Какие-то агитки…
В запале Николай хотел ещё что-то добавить, но ректор его остановил.
– Рубцов, довольно критики на признанного советского поэта-классика, тем более покойного, который уже не сможет вам ответить, пригласить на творческую «поэтическую дуэль», как это у него случалось с любимым вами Сергеем Есениным. Маяковский тоже великий пролетарский поэт. Этого у него не отнять, а как он себя назвал, возможно, в перепалке с другими поэтами, осуждающими то, что происходило в России в то непростое и бурное время, судить не нам, – заметил Серёгин.
– И я люблю поэзию Есенина, но и поэзия Маяковского достойна уважения, хоть и своеобразна. Владимир Маяковский – родоначальник нового стиля в поэзии и многие пытались, пытаются и будут пытаться ему подражать. Оставим классиков в покое. Зря вы ввязались в спор, который перерос в конфликт. Учитесь сдерживать себя. Поверьте, это не нотации, а добрые пожелания.
Александр Яковлевич за вас, Рубцов, заступается, утверждает, что вы и сейчас пишите хорошие стихи, поэтому вам следует завершить образование.
Ознакомился с вашей объяснительной запиской о прогулах в ноябре. На родине побывали?
– Да, Иван Николаевич, побывал в селе Никольском, – признался Николай, – Письмо получил из дома, дочка болела, вот и сорвался. Думал на денёк – другой, только проведать, да не мог сразу выбраться из нашей северной глухомани. Все дороги занесло снегом, не пройти, не проехать. Семье помогал, лес заготавливал на дрова, простыл…
– Иван Николаевич, Рубцов мой земляк. Я ведь тоже родом я с Вологодчины. Деревня моя не так уж и далеко от села Никольского, где в детском доме воспитывался Рубцов. В Никольском живёт жена Рубцова Генриетта Меньшикова. Работник культуры. Заведует сельским клубом. Утверждаю, выбраться из наших краёв, да зимой, не просто, так что не прогулял, а пропустил занятия по вполне уважительной причине. Ничего, Рубцов упорный студент, нагонит, – поддержал Николая Александр Яковлевич.
– Вот вы, Александр Яковлевич, нахваливаете своего студента. Читал его стихи. Хорошие, душевные стихи, а что, Рубцов, вы сочинили за прошедший месяц? – поинтересовался ректор.
– В декабре ничего, а в ноябре, в Никольском, кое-что сочинил, – признался Николай.
– Иван Николаевич, извините, мне пора на лекцию, – взглянув на часы, напомнил Яшин.
– Да, да, Александр Яковлевич, идите, а Рубцов почитает мне свои новые сочинения. Интересно послушать. По памяти сможете?
– Могу, в голове храню. По пути в Никольское попал в сильную метель и был вынужден заночевать в маленькой деревушке Починок, куда меня вывел огонёк в окошке крайней избы.
Хозяйка – пожилая русская женщина меня приняла, отогрела и накормила. Тем же вечером, глядя в окно, за которым бушевала метель, записал строки рождавшегося в тот вечер стихотворения, которое посвятил спасшей меня хозяйке. Да только ещё не решил, как назвать – «Русский огонёк» или «Хозяйка», – признался взволнованный Николай.
– Ну что ж, вам решать, как назвать собственные стихи. Название любого произведения, будь то проза или стихи, несёт в себе особенное, поистине сакральное назначение. Ведь так? – Серёгин внимательно посмотрел на одного из своих студентов, которого выделял, справедливо полагая, что у Рубцова большое поэтическое будущее.
– Так, Иван Николаевич. Читать? – затаил дыхание Николай.
– Я слушаю, – сняв очки, ректор откинулся на спинку кресла.
– Ах, вот вы где, Рубцов! – неожиданно в кабинет ректора заглянул Мигунов. – Наслышан о вашем появлении в институте. Встретил в коридоре Яшина. За вас заступается, а я категорически против. Этот ваш проступок, позорящий имя студента одного из ведущих ВУЗов столицы, уже далеко не первый. Вы, Рубцов, несдержанный, неуравновешенный человек, постоянно нарушающий дисциплину, допускающий длительные прогулы. Комендант общежития неоднократно уличал вас в пьянстве. Я был вынужден подписать приказ о вашем исключении, и полагаю, что это справедливо…
Выслушав своего заместителя, Серёгин с огорчением посмотрел на Рубцова, подумав, – «Вот же, не вовремя появился, перебил, не дал послушать стихи…»
Привстал из-за стола и пожал протянутую руку решительно настроенного проректора.   
– Не горячитесь вы так, Алексей Андреевич, – принялся успокаивать своего заместителя Серёгин. – Рубцов раскаивается, обещает, что подобное больше не повторится. Соберём товарищеский суд, Рубцов публично покается, и я буду ходатайствовать о восстановлении Рубцова в правах студента Литературного института с наложением на него строгого административного взыскания. Нельзя же выбрасывать на улицу способного студента и уже сейчас незаурядного поэта!
– Иван Николаевич. Вижу, что вы уже приняли решение оставить Рубцова в институте. Ваше право, но я принципиально против. Соглашусь только под вашу ответственность.
– Хорошо, Алексей Андреевич, под мою личную ответственность. Товарищеский суд соберём завтра же. Не подведёте, Рубцов?
Опустив голову, Николай молчал.
– Ну что ж, молчание – знак согласия. Читайте своё ноябрьское стихотворение, а мы послушаем.
– Иван Николаевич, позвольте в следующий раз. Нет настроения, – нахмурился Николай, искоса посмотрев на проректора.
– Хорошо, зайдёте в конце недели, когда появится настроение. Вижу, что Алексей Андреевич что-то хочет добавить.
– Рубцов, я знакомился с вашим «Личным делом». В нём указано, что вы холост, а у вас, оказывается, есть жена и дочь. Я правильно понял? – строго посмотрев на Николая, требовал ответа проректор, не удосужившийся хоть как-то оценить прочитанные стихи.
– Да, я женат, но брак официально не оформлен. У нас есть дочь, ей восемь месяцев. Семья проживает в селе Никольское Тотемского района Вологодской области, – выдержав взгляд проректора, ответил Рубцов.
– Вот и здесь у вас непорядок, официально не зарегистрированный брак, – недовольно пробурчал Мигунов. – Извините, Иван Николаевич, я пойду, дел много.
– Да, Алексей Андреевич, дел действительно много, – вздохнул Серёгин.
– Иван Николаевич, мне тоже идти? – спросил Николай, когда за проректором закрылась дверь.
– Нет, Рубцов, подождите.
Серёги открыл нижний ящик письменного стола, порылся в бумагах, извлёк на свет смятый листок и протянул Николаю.
– Ваши сочинения?
Николай взглянул, на текст – всего несколько строк, записанных им и зачитанных за вечерним застольем соседям по студенческому общежитию. Листок с язвительно-жестокой эпиграммой на самого себя следовало бы порвать и выбросить в урну, а он зачем-то его оставил, положив в тумбочку.
Утром, когда все оправились в институт на лекции, комендант общежития, прозванный студентами «Циклопом», и проректор, полагавший, что следует время от времени проверять, не хранят ли студенты каких-либо «вредных самиздатовских статеек» и прочих «нецензурных записок», совершали очередной обход комнат с осмотром тумбочек, злополучный листок оказался в руках Мигунова…
– Мне её передал Алексей Андреевич. – Невзлюбил он вас, Рубцов. К сожалению, я скоро опять лягу в госпиталь, и вряд ли меня оттуда выпустят…
Болезнь не отступает, прогрессирует, – тяжело вздохнул Серёгин. – Мигунов займёт моё место, и тогда вас некому будет защищать, – с грустью добавил он. – А вы талантливы. Не стесняйтесь, зачитайте эпиграмму, написанную на самого себя.
Ректор протянул листок студенту.
– Иван Николаевич, может быть, не стоит? 
– Ну почему же, почитайте.
– Ладно, – вынужденно согласился Николай и заглянул в злополучный листок.

Возможно, я для вас в гробу мерцаю,
Но заявляю вам, в конце концов:
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни отрицаю…

– Это ваше заявление шутка, или?..
Николай молчал, понуро опустив голову.
– Рубцов, ну ведь это же непозволительное в вашем возрасте мальчишество! – Серёгин с сожалением посмотрел на опального студента. – Ведь вы взрослый человек, старше многих своих однокурсников. Служили на флоте, работали на Кировском заводе, где коллеги по литературному кружку помогли издать ваш первый сборник стихов «Волны и скалы». Я у себя храню тот экземпляр, который вы представили приёмной комиссии. Время от времени заглядываю в ваш сборник. Вы талантливы. Очень надеюсь, что из вас получится незаурядный поэт. Но прекратите пить. Поверьте, нетрезвая жизнь, которую вы отрицаете в своей эпиграмме, до добра не доведёт. Алкоголь погубил много известных людей, в том числе литераторов. Возьмите себя в руки, остерегайтесь пьянства и дурных кампаний.
Береги себя, Коля, береги хотя бы ради семьи, ради дочери… 
Николай молчал. Ему нечего было ответить ректору, который взял на себя ответственность за недостойное поведение проштрафившегося студента. 
Серегин тяжело вздохнул и укоризненно посмотрел на Николая.
– Иди, Коля...
– Куда же мне идти, Иван Николаевич? – растерялся Рубцов.
– В учебную часть, за студенческим билетом. Я звонил, ещё не уничтожили. А завтра приходи к концу лекций. Товарищеский суд решит твою дальнейшую судьбу. Покаешься в своём проступке, только не поминай ни Есенина, ни Маяковского. Оба достойны, чтобы их произведения изучали в школах. Тут я на твоей стороне. Надеюсь, что восстановят в правах студента, наложив строгое административное взыскание с последним предупреждением. Учти, Коля, с последним предупреждением.
Сорвёшься – выгонят из института, и меня подведёшь, – «если доживу…» – вздохнув, додумал ректор. – Знаешь, чем я болен?
– Нет, Иван Николаевич, не знаю, но говорят что болезнь тяжёлая.
– Лейкемия, – тяжко вздохнул Серёгин, – рак крови…
Иван Николаевич взглянул как-то совсем уж по-отечески, с добротой на талантливого студента и после недолгой паузы напутствовал.    
 – Ступай, Рубцов, с глаз моих долой! Иди в учебную часть! Мне работать надо! Ещё многое надо успеть… 



 










* *
Я не один во всей вселенной.
Со мною книги и гармонь.
И дух поэзии нетленной -
В печи берёзовый огонь! 

Звонок

1.
Как обычно, по утрам в троллейбус набивалось много народа. Рубцов протянул кондукторше заранее приготовленные четыре копейки и, зажав в ладони смятый билетик, устроился поудобней за спиной грузной женщины, оттеснившей его к окну. Не самое худшее положение в троллейбусе, переполненном пассажирами.
Посматривая в окно на улицы весенней апрельской Москвы, освобождавшейся от остатков потемневшего снега, припоминал, придирчиво анализируя свою недавнюю встречу с писателем Владимиром Максимовым, который с интересом слушал стихи студента Литинститута, о котором ему рассказал Феликс Кузнецов, организовавший недавнее выступление молодого поэта Николая Рубцова по всесоюзному радио. 
– Молодец, хорошие стихи! – похвалил Николая Максимов. – Согласен с Феликсом. Слушал ваши стихи по радио. Сочиняйте, пишите, заканчивайте институт, почаще посещайте редакции литературных журналов, публикуйтесь, молодой человек! Несомненно, у вас хорошие перспективы.
Феликс сообщил мне, что отобрал несколько ваших стихов для публикации в журнале «Юность». Показал мне, просил посодействовать. Полагаю, что некоторые из них будут опубликованы. Понимаете, Николай, читателю стали надоедать крикливые, излишне политизированные стихи поэтов так называемой «новой волны», в которых недостаёт столь свойственной для русской поэзии лирики. У вас это есть, особенно в стихах, таких, как «Тихая моя Родина». Прочитайте, хочется послушать, напеть…  Вижу, чувствую, слышу музыкальность ваших стихов. Слышу их под звуки гитарных струн. Кто знает, возможно, ваши стихи зазвучать народными песнями…
Читайте, послушаю с удовольствием.

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
–  Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. –
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.
Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.
Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать –
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

– Молодец, Рубцов! – это твоё стихотворение обязательно напечатают! В будущем сборнике, который ты издашь, оно станет одним их лучших!..
 «Приятно выслушать похвалу и Феликса Кузнецова и Владимира Максимова», – очнулся Николай от недавних воспоминаний, продолжая рассеянно посматривать сквозь окошко троллейбуса, на улицы солнечной апрельской Москвы.
Внезапно его внимание привлёк едва слышный разговор двух девушек, скрытых за спиной  высокой и широкоплечей, словно шкаф потной женщины в зимнем пальто. Девушки не могли его видеть, и он их не видел. Узнал лишь одну из сокурсниц по голосу. В разговоре мелькнула его фамилия. Говорили о нём. Николай прислушался.
– Тань, как тебе Коля Рубцов? Говорят, читали его стихи по радио, но сама я не слышала, – поинтересовалась сокурсница, которую он узнал по голосу.
– Я слушала. Кажется, в феврале это было. Стихи у Рубцова хорошие, грамотные, душевные, но сам он мне не нравится. Вряд ли кому может понравиться его внешний вид. Весь помятый какой-то, неопрятный. Ходит в драном пальтишке, зимой в валенках, рубашка не свежая, да и мелковат. Тощий, глаза чёрные, как у цыгана, ввалились, к тому же облезлый. Девчонки посмеиваются – волос на голове хватит разве что ещё на одну драку, – хихикнула Тань, – одним словом «деревня глухая».
«Стало быть, Танька», – подумал Николай. Усмехнулся, –  «вот же поганка», – и покрыл в душе пока неизвестную обидчицу за «помятый, неопрятный, мелкий, облезлый» самыми крепкими словами, какие помнил с ещё далёких времён морской службы.
– Да, Таня, ты права, хоть и внешний вид человека частенько обманчив. Не голубоглазый, не высокий, не широкоплечий блондин, какие тебе нравятся, но когда Николай читает красивые и душевные стихи, девчонки и ребята к нему так и тянутся, а как начинает хмуриться или ругаться, так сам от себя отталкивает, – согласилась сокурсница. – Но разве это главное. Хоть и постоянно в кругу сокурсников, да и преподаватели его замечают, однако по-прежнему выглядит одиноким. Внешний вид – дело поправимое, это от нужды, а вот сочинять хорошие стихи – удел избранных. Нам с тобой, этого вряд ли добиться. Жаль, что дисциплина у Рубцова «хромает», много пьёт, попадает во всякие нехорошие истории. Жаль…
Из института его исключали, потом восстановили. Ректор за него заступился, а он опять прогуливает лекции. Только нет теперь Серёгина, а Мигунов не любит Рубцова, выгонит, как только представится случай.
«Спасибо тебе, хоть чуток поддержала», – невесело подумал о себе Николай, который ничего с этим поделать не мог. – «Выгонят, так уеду в Николу к Гете, дочку растить, деревья пилить, грибы собирать, воздухом чистым дышать, а здесь духота окаянная!..»
– Не молодой, скоро тридцатник, а жизненного ума так не нажил. Витает где-то там, в облаках. Стихи сочиняет, и что? Замуж за такого непутёвого ни за что бы не пошла! Вряд ли получится из него что-то путное. Сопьётся, – не унималась зловредная Танька. – Говорят, что у него где-то в деревне то ли жена, то ли бабёнка какая, и есть ребёнок.
– Мало ли что говорят, да и не хорошо повторять чьи-то сплетни. На следующей остановке сходить, – напомнила сокурсница Николая, который растолкал прикрывавшую его крупнотелую потную женщину и вышел на предыдущей остановке. Не хотелось, чтобы его увидели девушки, от разговора которых на душе остался неприятный осадок.
 «Здесь недалеко, дойду пешком…»

2.
– Рубцов, Коля! – уборщица заглянула в комнату студенческого общежития. – Тебя к телефону вызывают. Женщина какая-то, не назвалась, просит. Не из института ли? Поди, тебя разыскивают, а ты тут развалился?..
– Спасибо, тётя Клава, сейчас подойду. Наверное, из института. Болею я.
– Вижу, как ты болеешь! На койке целый день валяешься, пиво пьёшь. Опять напился, опять с кем-то подрался! Вон и синяк под глазом, ссадины на лице. Неугомонный ты какой-то, Коля. А ну вставай! Нет сегодня коменданта, а то бы он живо прогнал тебя из общежития!
– Встаю, тётя Клава. Это хорошо, что нет «Циклопа», спокойнее.
– Какой он вам «Циклоп»! – возмутилась тётя Клава. – И имя, и отчество есть у него! И человек он уважаемый! Не раздражай меня, балбес ты этакий!
Николай спешно обул на босу ногу сильно поношенные туфли и поспешил к телефону.
«Наверное, из учебной части. Скажу, что заболел».
Голова и в самом деле побаливала, да и синяк так быстро не пройдёт.
«Какой же чёрт дёрнул ввязаться в очередную склоку? У проклятущий «зелёный змей!» Хорошо хоть не дошло до ректората…», – ругал себя Рубцов, вышагивая к телефону по гулкому, ещё не просохшему после приборки, коридору студенческого общежития.
«Никому-то ты не нужен, только учебной части, да как там показаться в этаком-то виде? Опять заставят сочинять объяснительную записку. Придётся писать донесение – дескать, споткнулся и упал. Нога болит, хромаю…
И в самом деле, вроде как побаливает, но больше голова. Эх, Коля, головушка твоя садовая. Сирота ты одинокая, нищая и бездомная, хоть говорят, что талантливая…
Только и согревают мысли о доченьке. Годик ей уже, растёт, моя хорошечка, на ножки встала, ходит. В письме поздравил жену и дочку, а денег выслать не смог. Да ничего, скоро приеду сам, привезу дочке игрушку, если куплю. И Гете надо бы купить, ну хоть отрез какой, на платье, хоть туфли, хоть шерстяной платок. Ещё два месяца – май и июнь. Хорошо бы успели, напечатали хоть что-то, деньги выплатили. Позвонить в журналы что ли, напомнить? Аванс хоть бы выдали небольшой…»
Считая шаги на пути к телефону, думал об одном, а нашёптывал о другом – глупое, навязчивое, противное…
 
        Куда пойти бездомному поэту,
       Когда заря опустит алый щит?
       Знакомых много, только друга нету,
       И денег тоже  нет, и голова трещит…

«Трещит, трещит голова…»
Снял трубку. Стряхнул гнетущее наваждение, откашлялся.
– Алло! Студент Рубцов у аппарата! Слушаю вас!
– Николай, это я, Людмила.
– Какая Людмила?
– Людмила Дербина, вот кто! Не ожидал? Ещё помнишь меня?
– Как же, помню. Сразу не узнал, богатой будешь. Прошлой ночью ты мне приснилась, – неожиданно для себя пошутил Николай, для которого её явление, хоть и из телефонной трубки, и в самом деле было совершенно неожиданным. Не сон, а что-то иное, скорее странное наваждение с явлением Дербиной, о которой почти не вспоминал, вперемешку с нелепой свадебкой, устроенной по настоянию матери Геты, случившееся в трагическую ноябрьскую метель, когда он был на волосок от гибели, замерзая среди снегов на пути из Гремячего в родное Никольское… 
– Чем обязан? – подавив охватившее его волнение, спросил Николай, вспоминая прошлогоднюю единственную встречу с симпатичной, бойкой, острой на язычок вполне зрелой девицей, которая ему тогда понравилась. И он ей старался понравиться. Стихи читал, заглядывая в глаза, и она его слушала. Он ещё долго вспоминал о ней, переживая, что был тогда «не в лучшей форме».
«Впрочем, и сейчас, тоже не в лучшей…» – Вздохнув, додумал Николай, прижимая к уху телефонную трубку. Ждал следующих её слов.
– Вот что, Коля. Я в Москве. Завтра уезжаю в Воронеж, а пока остановилась в гостинице. Позвонила наудачу в общежитие. Тётенька какая-то взяла трубку. Сказала, что ты не в институте. Отдыхаешь у себя в комнате. Попросила тебя позвать. Занятия прогуливаешь?
– Сказали же тебе, отдыхаю.
– Подъезжай, если не сильно устал. Скучно одной. Угощу пивом домашним, отец наварил. Расскажешь, как живётся, стихи свои почитаешь.
«Пивком угостишь? – это хорошо», – потирая лоб, подумал Николай, – «головой хоть поправлюсь…»
– Приезжай, Коля, запоминай адрес гостиницы, это недалеко от Сельскохозяйственной выставки…
Вернувшись в комнату, Николай умыл лицо, однако смыть синяк не удалось. Причесал остатки волос, почистил зубы, надел свою другую, недавно выстиранную рубашку, допил пиво и, поставив пустую бутылку в тумбочку, на которую, если её не конфискует «Циклоп» и которую если сдать, выручив двенадцать копеек и добавив ещё одну, можно купить батон белого хлеба, с замиранием сердца отправился на встречу с Людмилой.
Со дня их единственной встречи не прошло и года, и время от времени он вспоминал тот майский день. Мысленно сравнивал Людмилу с Гетой, Таней и Таей, ругал сам себя.
«Однако красивая, этого не отнять, и стихи сочиняет!..»
 
3.
Дверь одноместного номера приличной московской гостиницы, в которой останавливались командированные и прочие приезжие из провинции гости столицы, отворилась и Людмила встретила Николая у порога. Критически осмотрела, отметив всё то же потёртое, неопределённого цвета пальтишко, и пыльный берет, оставшийся у Николая в память от флотской службе, и пригласила войти. 
– Здравствуй, Коля, раздевайся. Снимай пальто и берет. В номере тепло. Одна скучаю. За окном опять нахмурилось, кажется, дождик накрапывает…
– Накрапывает, – подтвердил Николай, стряхивая дождевые капли с берета.
– Что у тебя с глазом? Да и царапины на лице? – поинтересовалась Людмила, подумав – «наверное, опять ввязался в дурную историю, да и попахивает от него, то ли пивом, то ли ещё чем-то неприятным. Фу, перегаром несёт!..»
– Вчера поскользнулся о лёд, упал лицом вниз, ногу ушиб. На лекции не пошёл, решил отдохнуть, подлечиться. А тут уборщица позвала к телефону. Думал, что звонят из учебной части, а это ты. Рад тебя видеть! Какими судьбами?
– О том, что поскользнулся, упал, не поверила. Конец апреля и лёд растаял. Да ладно, мне твой синяк не интересен, хотя известно, что шрамы украшают мужчину, – съехидничала Людмила. – В Москве проездом, возвращаюсь из отпуска, который провела у родителей. Завтра уезжаю в Воронеж.
– В свою библиотеку?
– Да, отпуск заканчивается.
– Знаешь, Люда, мне ведь тоже предлагали должность сельского библиотекаря.
– Вот как! – удивилась Людмила. – Где же это?
– В селе Никольском. Где это ты не знаешь.
– Да нет, слышала о твоей деревне с детским домом.
– Селе, – поправил Николай.
– Разница небольшая
– Откуда узнала? я не рассказывал.
– У меня, Коля, немало знакомых. Рассказали о Никольском и детдоме твоём. Уж и не помню кто. Рассказали, что у тебя там женщина есть и ребёнок. Так? 
– Есть, если тебе интересно. Дочка Леночка. На днях ей годик исполнился, ножками пошла, – Николай попытался улыбнуться. Не вышло.
– А как же библиотека?
– Отказался, институт надо закончить, а там видно будет. Мне-то, зачем позвонила? Зачем пригласила к себе?
– Сама не знаю. Наверное «внутренний голос» позвал, – пошутила Людмила. – Кажется, ещё в феврале слушала твои стихи по радио в одной из поэтических передач, которые стараюсь не пропускать. Повезло, теперь о тебе знает вся страна. Слышала, что твои стихи уже в редакциях известных московских журналов и будут опубликованы. Поздравляю, это успех! 
Оказалась в Москве. Звонила знакомым. Не дозвонилась. Следующим был ты, – призналась Людмила. – Вспоминал обо мне?
– Я же сказал тебе, что ночью приснилась, – подтвердил Николай свою недавнюю шутку. – А ты обо мне вспоминала?
– Если бы не вспомнила, то и не пригласила, – вяло улыбнулась Людмила. – Рассказывай, как живёшь, что сочиняешь. Мне всё интересно. А чтобы не скучно было, угощу тебя домашним пивом. Отец наварил, уговорил взять в дорогу, угостить знакомых. Угощаю, ты первый.
Людмила поставила на подоконник, возле которого присел на стул Николай, полулитровую банку пива и стакан.
– Открывай, попробуй. Подлечишься и головку поправишь, – съязвила Людмила.
Николай не ответил.
«Вот же какая ведунья, и про боль головную прознала».
Налил полстакана, попробовал.
– Неплохое, – оценил вкус домашнего пива. – Конечно, не «Жигулёвское», но вполне…
Посматривая в окно, Николай с удовольствием потягивал домашний хмельной напиток, нарочно не обращая внимания на Людмилу, и это её заводило, бесило. Хотелось закричать, обругать его, однако себя сдержала, хотя и молчать не могла, несла всякую чушь, которую он вряд ли воспринимал.
– Весна в этом году затяжная. Уезжала снег ещё не растаял. Зато вволю накаталась на лыжах, берёзового сока напилась! С ребятами и девчатами на танцы ходили, только многие из подружек замуж вышли, детишек родили.
Пыталась стихи сочинять, да что-то никак, весна не давала и парни приставали...
Ничего, вернусь в библиотеку, наверстаю упущенное. Впереди май, любимый мой месяц! Весной столько всего хочется. Коля, ты что, совсем не слышишь меня? Тебе не интересно?
– Ты это о чём? – допивая остатки пива, оторвался от окна Николай.
– Да ну тебя! – Хлопнув дверью, Людмила вышла в коридор. Нервно прошлась по ковровой дорожке, немного успокоилась и вернулась в номер.
– Ещё пиво есть? – попросил Николай.
– На! Пей! – протянула вторую банку. Присев на кровать, смотрела на званого гостя. Не удержалась, себе полстакана налила, выпила, утолив жажду.
– Коля, познакомь меня с Феликсом Кузнецовым. У меня тоже есть несколько неплохих стихов. Хорошо бы их прочитать на радио.
– «Неплохие стихи» не читают, читают хорошие, и самые лучшие, – допив вторую банку, пояснил Николай. – Давай, почитай что-нибудь.
– Не буду! – надулась Людмила. – Хорошие, только у тебя, ты и читай, если пива напился, а я послушаю.
– Спасибо, Люда, за угощение. Хорошее пиво, в голове прояснилось. Извини, я отойду на пару минут. Вернусь, почитаю, – согласился Николай.
Вернулся, уселся на кровать рядом с Людмилой и протянул руку, пытаясь обнять. Она отсела подальше, и протянутая рука повисла в воздухе. Николай нахмурился.
Людмила нехорошо на него посмотрела, потребовала. 
– Читай, если обещал, а руки не распускай!
– Новое, обещают напечатать в «Юности», – с нарочитой невозмутимостью пояснил Николай.
 
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей,-
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля - останься, мое божество!

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

– Нравится?
– Не знаю, думаю. Ещё почитай. Как же ты всё это помнишь?
– Стихи сочиняются в голове, там и храню. Карандашом или пером редко пишу, люблю на машинке стучать. Ещё почитать?
– Давай, читай. Интересно, – согласилась Людмила, понимая, что такой поэзии ей вряд ли достичь. – «Как же ему удаётся? Выглядит побирушкой, кочующим по вокзалам, а сколько же в нём сил духовных при таком-то жалком, отталкивающем внешнем виде?» – разволновалась она.
– Хорошо, слушай ещё, совсем новое – «Звезда полей». Будет у меня сборник, непременно назову его так! – светился от удовольствия Николай.

Звезда полей, во мгле заледенелой
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…

– А это нравится? – закончив читать, спросил Николай.
– Нравится, Коля, хорошие стихи, мне до тебя ещё далеко, – нехотя призналась Людмила. Постыдилась, добавила, – Ты Гений!
– Правда! – улыбнулся Николай, и в душевном порыве попытался её обнять, однако Людмила опять решительно отстранила его руки. – Не тронь!
Прошлась по комнате, словно тигрица в клетке, немного успокоилась. 
– В номере есть радио. Перед твоим приходом выключила, а утром слушала стихи Роберта Рождественского. Знаешь его?
– Кто же его не знает? – усмехнулся Николай. Даже видел и слушал. Эта «эстрадная троица» – Рождественский, Евтушенко и Вознесенский, так и трещат на радио, концертных подмостках, перед толпой зевак на площадях. Мода теперь такая! Печатают их повсюду, да только не поэзия это, а звон-перезвон. Скажи, ну, какая-такая «космическая парабола»? вдруг поэзия? По мне, так зарифмованная чушь! Как почитал это Робертово чудо, едва не стошнило, однако запомнил, поскольку давно подмечено – помнится самое лучшее и самое худшее. Слушай.

Судьба, как ракета, летит по параболе
Обычно – во мраке и реже  – по радуге.
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
Богема, а в прошлом – торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть
из Монмартра,
Он дал кругаля
через Яву с Суматрой!

– Ну и скажешь же ты? – из вредности возмутилась Людмила. – Чушь? Да ты просто не понимаешь современной поэзии. Застрял где-то в прошлом, а то и позапрошлом веке. Твои стихи хороши, но для узкого круга читателей, а Рождественский – он трибун! Его стихи собирают на площадях толпы народа! Ты, Коля – одно, он – другое! Я даже не могу выразить свои мысли! – поперхнулась и раскашлялась покрасневшая Дербина.
– Глашатай для масс, оратор для зевак, поэт митингующий, – невозмутимо добавил Николай. – Ничего, станет постарше, сочинять станет не столь митингово.
– Скажешь тоже, митингово! – откашлялась Людмила, –  и откуда ты только берёшь такие слова?   
– Только что оно мне явилось, а «парабола, Гоген и Суматра» – громогласная митинговая чушь, да ещё какая! Бред сивой кобылы! «Космос, художник и острова» – всё в одну кучу! Хорошо, хоть этого рифмоплёта пока не заносят в учебники школьные. Если не нравится тебе «чушь», назови как-нибудь, по-другому. Не поэзия это, а кликушество, горлопанство!» – припомнив нелепые «ступеньки» Маяковского, достойные примитивной прозы, оправданной в то бурное время, что не отрицается, но не для высокой поэзии, для которой нет никаких временных рамок, поскольку прекрасна во все времена! – искренне возмущаться Рубцов, подумав.
«Но это, Робертово сочинение, гораздо хуже и непотребнее, чем пламенные вирши Владимира Маяковского, которому, всё же, стоит отдать должное…»
– Светлая, солнечная поэзия Пушкина, Есенина, Тютчева сохранится в веках, а этот мрак и трезвон, вряд ли, надолго переживёт своих создателей. Для таких рифмоплётов – стиляг от поэзии, придумано новое, популярненькое словечко – попса! – закончил Николай свой обличающий монолог. Устал, выдохся. Достал из кармана клетчатый носовой платок и вытер вспотевший от напряжения лоб.
– Как же ты их так хлёстко! Не завидуешь? – вскинула Людмила на Николая красивые синие глаза. – Их всюду печатают огромными тиражами, гонорары прямо космические!
– Разве что гонорарам, а сочинять такое всё же постыдно, – усмехнулся в ответ Николай и добавил, – им бы статейки в газеты писать, а не стихи. Посмотрел на Людмилу, которая на сей раз промолчала.
– Люда, пиво осталось? Ещё хоть глоток, – попросил примирительно.
– Нет больше пива, остались две банки, не для тебя! – нахмурилась Дербина, – Чаю налить?
– Нет, чаю не надо, а для кого пиво?
– Тебе то что? Ты его не знаешь, – нахмурилась нервно ходившая по комнате Людмила.
– Ладно, вези пиво в Воронеж, для того, кого не знаю, – ухмыльнулся Николай.
Она его раздражала, и он её раздражал, признавая, что инициатива на её стороне. Однако такой она ему нравилась ещё больше. Присела на кровать, передохнула и как-то странно посмотрела на Николая. А он залюбовался, глядя на неё – яркая, рыжеволосая, зеленоглазая красавица, с трогательными веснушками вокруг носика, которые её ничуть не портили…
«А что если?» – Николая охватила нервная дрожь, трепала куда как сильнее, чем когда-то на пристани, где рядом была Таня, так и оставшаяся «занозой» на всю жизнь.   
– Ты никого больше не ждёшь? – с трудом сдерживая волнение, спросил Николай.
– Уже никого! – Людмила взглянула на часы и, прищурив большие красивые глаза, спросила, – А что?
– Люда, на улице моросит. Сыро и зябко. В общагу ехать не хочется.  Если останусь у тебя и заночую? – дрожал, срываясь его неуверенный голос. 
– Как это заночуешь? – вскочив с кровати, возмутилась Людмила.
– Ведь ты меня позвала, я надеюсь…
Его неумолимо влекло к ней. Он стремительно влюблялся в красивую девушку, которая пригласила его к себе.
«Ведь пригласила, значит, хотела не только увидеть…»
– На что это ты надеешься, а? – вспыхнула Людмила. – Ты, что, Коля, умишком рехнулся! – взяв себя в руки, продолжала возмущаться она. Людмила была сильной, яркой, хоть уже и потёртой жизнью женщиной, могла за себя постоять, но и смертельно обижать такого мелкого, жалкого и побитого человечка, хоть и талантливого, она не знала, как ещё побольнее его назвать, не хотела. Сделала несколько нервных шагов по комнате, чуть поостыла, сжалилась.
– Спасибо за прочитанные стихи и уходи! Сейчас я боюсь тебя, Коля! Понимаешь, такой ты мне просто противен! Ничего с собой не могу поделать. Немедленно уходи, иначе я закричу!
И уже мягче, мало ли что впереди. Вдруг что-то изменится, и он ей станет необходим?
– Пожалуйста, Коля, уйди. Расстанемся друзьями, а сейчас мне необходимо побыть одной. Я вся на нервах!.. – дрожала Людмила
– Как знаешь, – с трудом успокаиваясь, стараясь выглядеть равнодушным, попрощался с девушкой Николай. Хотелось «большего», да видно не судьба.
«Прости меня, Гета, не осуждай…»

4.
Конец июня. Хоть и переведён с немалыми трудами на 3-й курс теперь уже заочного отделения, но настроение никудышнее, тягостное. Опять скандальные происшествия. Ну никак без них! Словно рок, какой-то или же чьи-то целенаправленные действия, провокации?..
«Зачем? Кому я нужен, рядовой немолодой студент?.. Да видно такова судьба-злодейка», – с тяжестью на сердце размышлял Николай.   
Опять, едва не вылетел из института. Думал, что в этот раз Мигунов додавит, но к удивлению отступил, принял заявление о переводе студента Рубцова на заочное отделение, подписал.
Николаю припомнился тот прискорбный, двухнедельной давности случай опять же, в ресторане ЦДЛ, будь он проклят! куда его пригласили друзья – Игорь, Стасик и Толя. Пригласили отметить сдачу очередного экзамена, послушать стихи.
Отметили, как повелось, со скандалом из-за отказа официантки принять заказ – ещё графинчик «беленькой», и с милицией, вызванной расторопным администратором. Задержали, как всегда, одного Николая. Был нетрезв, да разве в ресторанах пьют только лимонад?
Опять отобрали студенческий билет, составили протокол и вместе с билетом направили в деканат. Опять всё закрутилось и завертелось, припомнили и декабрьский инцидент, и прогулы и прочее, едва не вышибли из института. Слава Богу, заступились товарищи, опять неоценимую помощь оказал Александр Яковлевич, как никто другой ценивший редкий талан опального студента.
Мигунов, наконец, сдался, и Николай написал заявление о переводе на заочное отделение. Перевели, а радости нет. Опять лишили стипендии за летние месяцы. Заочникам не полагается, заочники должны быть трудоустроены и сами себе на жизнь зарабатывать. Хорошо, что хоть получил гонорар за публикации в «Юности», иначе не на что было ехать в родную Николу…
«Вот и хорошо, поживу вместе с семьёй. Если место ещё не занято, поработаю библиотекарем. Заочникам лекции не посещать. Только пиши контрольные работы, и шли их по почте в институт. Время для этого есть.
На природе, на воле, где воздух чист и нет опостылевшей канцелярской вони, где птицы поют, где деревья шумят листвой, стихи, словно сами собой слагаются, только запоминай и стучи на машинке, пока голова ими не переполнится…
Общежитие опустело, все разъехались на каникулы. Уборщица, тётя Клава, скучает в своей комнатке. С утра подмела и чисто, некому пачкать, сорить. Да и противный «Циклоп» куда-то запропастился, наверно тоже прогуливает.
Не спеша, наслаждаясь, Николай пил крепко заваренный чай из своей любимой флотской кружки и любовался купленной накануне для Алёнки игрушкой – заводным жёлтым цыплёнком.
В комнату заглянул сосед, которому вроде как некуда ехать, спросил.
– Коля, когда едешь домой?
– Завтра с утра.
– Что это у тебя?
 – Игрушка, дочке Алёнке купил. Ей уже годик. В подарок везу, – грустно улыбнулся Николай. – Ей понравится.
Сидя на корточках, запускал прыгающего жёлтого механического цыплёнка, прыгавшего по полу и смешно клевавшего носиком.
– Коль, я тут книжку твою увидел. «Волны и скалы». Самиздат. Напечатана на пишущей машинке. Полистал, стихи почитал. Это о твоей флотской службе?
– Да.
– Подари?
– Не проси, не могу. Одна у меня осталась, самая дорогая моя книжица. Ребята из литкружка на Кировском заводе помогли напечатать и переплести. Всего-то было шесть экземпляров. У меня остался последний. Ещё один экземпляр хранился у Серёгина, да нет его…
– Жаль, времени нет, а то бы переписал. Коля, я пошел, забегу в институт, а потом на подработку – стёкла мыть в универмаге. В институте тебе что-нибудь надо?
– Нет, уже ничего не надо. Попрощался до нового года. Я ведь теперь заочник. В январе приеду сдавать экзамены, – ответил товарищу Николай и завёл механического цыплёнка.
– Попрыгай!
Наблюдая за механической игрушкой, которая должна понравиться подрастающей дочке, подумал:
 «Ну и хорошо, что теперь на заочном отделении, зато буду рядом с друзьями, с Гетой, и с Алёнкой – ненаглядной моей деточкой…»



 



* *
Почему мне так не повезло
По волнам, давно уже усталый,
Разгонюсь – забуду про весло,
И тотчас швырнёт меня на скалы!

Помощь

1.
– Вот тут я и живу, распахнув дверь небольшой квартиры, – пояснил Николай Николаевич Сидоренко, приглашая войти Яшина и Рубцова. В этот ненастный осенний день студента Рубцова удалось освободить от судебного наказания по поданному в суд иску от довольно известного поэта Владимира Лугового.
Ввиду незначительности быстро погашенного конфликта в ресторане ЦДЛ, спровоцированного чрезмерно экзальтированной юной знакомой Владимира Вениаминовича Лугового, представители и защитники обвиняемого известные литераторы и поэты – Александр Яшин, Вероника Тушнова и Борис Слуцкий, уговорили судью не портить биографию студенту Литературного институт и талантливому поэту. Помогло и то обстоятельство, что судья, регулярно читавший московские литературные журналы, был знаком с творчеством молодого поэта Николая Рубцова, и даже продекламировал одно из понравившихся ему стихотворений.
Так что убедили суд замять столь незначительное дело, а пока оформляли протоколы судебного заседания, повеселевшего Рубцова увели пришедшие за него поболеть товарищи.  Творческая молодёжь отметила это событие в первой же подвернувшейся по дороге «стекляшке», откуда Рубцова вызволили Яшин, посадивший на такси усталую и измученную тяжким недугом Веронику, и подошедший к ним Сидоренко.
Судебного наказания, к счастью, удалось избежать, но новый ректор Литинститута недавно сменивший Мигунова, имевшего на опального студента «длинный зуб», издал приказ об исключении студента 3-го курса Николая Рубцова из института, и с этим надо было что-то делать…
И вот они в московской квартире, куда их пригласил Сидоренко. Супруга Николая Николаевича, который вёл творческие семинары и читал студентам лекции, подала гостям домашние пироги, варенье и чай, и, не желая мешать мужчинам, настроенным на непростой разговор, отправилась в магазин за покупками.
Изгнанный в очередной раз из студенческого общежития, Николай захватил с собой чемоданчик, как он называл его в шутку – «походным жильём». Раскрыл чемодан и выставил на стол свою заветную «морскую кружку» и недопитую бутылку водки, заткнутую пробкой от портвейна.
–  Это ты зря, Коля! Сейчас же убери! – потребовал Яшин. – Уже перехватил, пока мы оформляли протоколы, и ещё хочешь?
– Тёзка, убери, чтобы я этого не видел! – добавил возмущённый Сидоренко. – Стыдно! Водка до добра не доводит! Пей чай и слушай!
– Да мне врачи её прописали, – убирая бутылку, грустно пошутил Николай, – по горло нахватал радиации, да и от волос мало что осталось…
– Не шути так, Коля. Доктора такого не скажут. Может быть, и помогает в момент облучения, но уже не сейчас. Чай с пирогами куда как полезней, – посоветовал Яшин.
– Смелее, тёзка, накладывай в свою распрекрасную «морскую чашку» варенье вишнёвое, из нашенской Курской вишни-ягоды! – похвалил Сидоренко домашнее варенье. – Сам собирал.
– Спасибо, Николай Николаевич. У нас в Никольском не вишня, а морошка, земляника, черника, малина идут на варенье. Жаль банку черничного варенья с собой не прихватил, – вспомнил Николай.
– Ехал в Москву с большой неохотой, словно чувствовал беду. Помните, Александр Яковлевич, писал же я вам из Никольского, как гадюка шипела и едва не ужалила на болоте, когда собирал раннюю клюкву, да и птицы в тот день надо мной как-то странно кружились, зловеще кричали и каркали, словно предупреждали о грозящей беде.
Так и случилось. Ну не сдержался я, каюсь! Наорал на девицу, сама виновата. Когда читаю стихи, собой не владею, вот и сорвался. Ни ногой больше в распроклятый наш ресторан, да и не пустят. Администратор и официантки знают в лицо, тут же милицию вызовут, – со слезами в голосе каялся Николай, время от времени отхлёбывая чай из своей драгоценной кружки.
– Собой ты, Коля, не владел всё из-за неё, распроклятой! Убрал в чемодан, а лучше бы выбросил и забыл навсегда, - наставлял непутёвого студента многое повидавший на своём веку ровесник первой Русской революции курянин Николай Сидоренко, попавший в водоворот двух последующих революций и кровопролитной Гражданской войны двенадцатилетним парнишкой, учившийся в трудовой школе, служивший на флоте, воевавший…   
– Что вот теперь делать? А? – Сидоренко посмотрел на Яшина. – Что скажешь, дорогой Александр Яковлевич? Сидишь ведь среди двух Николаев. Слева от тебя я – Коля Сидоренко, справа от тебя – Коля Рубцов. Желание можешь загадать. Сбудется.
– Загадываю, – задумался и  после недолгой паузы объявил Яшин. – Есть у меня одна интересная мысль…
– Какая же? Давай, говори! – обрадовался Сидоренко.
– Несколько раз пересекался я с одним моим хорошим знакомым, большим человеком и поэтом, публикующимся под псевдонимом Анатолий Осенев.
– Осенев? Слышал о таком, читал его стихи, не помню в какой газете. Скажу прямо, средние стихи, неприметные, – оценил Сидоренко. – Что за такой «большой человек»? Почему печатается под псевдонимом?
– Анатолий Иванович, так зовут моего знакомого поэта, закончил МГУ и, несмотря на молодость, он всего лишь лет на пять старше тебя, Коля Рубцов, занимает немалую должность в правительстве, вернее в Верховном Совете СССР, – пояснил Яшин.
– Вот оно что? – удивился Сидоренко. – Ну и знакомый у тебя, Александр Яковлевич! Такому человеку и в самом деле лучше печататься под псевдонимом. Чем же он может помочь?
– Запишусь к нему на приём, поговорю, расскажу о молодом и талантливом поэте Рубцове. Полагаю, что Анатолий Иванович не откажет нам в помощи. – Яшин строго посмотрел на Рубцова. – Попрошу Лукьянова позвонить в институт новому ректору, заступиться за опального студента, отменить приказ об исключении, дать возможность окончить Литературный институт.
– А примет? – засомневался Сидоренко. – Наверное, сильно занят товарищ Лукьянов. Разгребают теперь завалы, которые нагородил Никита Сергеевич. Сняли Никитку и поделом! Так по селу ударил своими губительными, разорительными для малых деревень реформами, что не один год, а то и десятилетие уйдёт на исправление допущенных им ошибок, по сути преступлений против русского села! – горячился Сидоренко. – Времена теперь, конечно, иные, не то осудили бы, как врага народа, и расстреляли. На пенсию Никитку отправили, на заслуженный отдых. Может быть и мемуары напишет. Хотя вряд ли осилит, малограмотен… – Сидоренко задумался и после недолгой паузы подытожил, – Должен принять! Ну как не принять известного писателя, к тому же лауреата Сталинской премии!
– Спасибо, Коля, за комплимент, – улыбнулся Яшин. – Обязательно примет нас, Анатолий Иванович, и поможет. Только разбередил ты, Коля, душу разговорами о сельских невзгодах, о малых деревнях, которые исчезают. Больно стало за родную деревню Блудново. Неужели и она исчезнет и место, на котором не один век стоит моя деревня, лесом зарастёт? Блудново не от «блуда», чем в молодости досаждали мне всякие идиоты, которым, скрепя сердце, приходилось объяснять, что название деревни происходить от слова «заблудиться», что нередко случается с путником в наших бескрайних вологодских лесах.
«Вот и я заблудился прошлой осенью в лютую снежную вьюгу, и лишь спасительный огонёк вывел меня к маленькой деревушке Починок», – ощутив пробежавший по спине холодок, слушая Яшина, задумался Николай.   
– По своей родной деревне вижу, как обеднели крестьяне после запретов на покосы, урезы земель для личного пользования и прочих ограничений в подсобном хозяйстве. Прежде все держали по одной – две коровы, теперь всё колхозное, как и в первые годы коллективизации. Сами свели скотину в колхоз, нечем стало кормить.
У крестьян отбивают тягу к труду на земле. Опять усилился отток сельской молодёжи в города. С лица земли исчезают малые деревни. Земли исконной России, отвоёванные нашими предками у дремучих лесов, зарастают бурьяном. Дескать, не выгодно заниматься земледелием на тощих суглинках, даёшь жирные целинные чернозёмы! Да только страдают те казахстанские земли о засухи. Знакомый писатель побывали в августе в тех краях, колос от колоса в полуметре, низки и тощий, много ли соберёшь с такого. Да у нас на Вологодчине, где влаги избыток, урожаи куда как выше казахстанских, – разоткровенничался Яшин и обратился к Рубцову. – Правда, Коля?
– Правда, Александр Яковлевич, сущая правда, и у нас, в Никольском, тоже самое. Уезжал когда отстранили Хрущёва от власти, и теперь крестьяне надеются на перемены к лучшему, – подтвердил Николай. – В Москве я всё ещё чужой, хоть и живу здесь третий год. Однако, как только появляется хоть малая возможность, лечу, словно на крыльях, в свою родную и любимую Николу к жене и доченьке.
Село наше совсем небольшое. По меркам подмосковных сёл – большая деревня в очень живописной местности, какой доселе я нигде не видел. Дорога, ведущая от пристани, что на реке Сухоне, из леса неожиданно выходит к реке Толшме, и там, за рекой, плавно изгибаясь, поднимается в пологую гору. На горе разрушенная церковь, мне её ужасно жалко. Возле церкви старые берёзы, под берёзами какой-то одинокий крест, а вправо от этой великолепно-печальной развалины по бугристому зелёному холму раскинулось село Никольское, которое здесь называют все Николой. Вокруг села леса, всё леса и через леса на дальних старинных холмах ещё окрестные деревни. Простор, дай Бог! Небо видно полностью, от горизонта до горизонта, не то, что в городе…
– Да ты, Коля, настоящий художник! Выслушав твой рассказ о родном селе, так и хочется взять в левую руку палитру с яркими красками, в правую руку кисть, и написать с твоих слов дивный пейзаж. Молодец! Красиво описал. Запомни и обязательно запиши на память, – похвалил Яшин Рубцова. – Жаль, русскую деревню, жаль порушенные церкви, в чём немалая вина Хрущёва. Дай Бог, придёт время – и храмы восстановим!
– Будем надеяться, что новые власти не помешают воссоздать и храмы, – подытожил Сидоренко. – Саша, – по-дружески обратился он к Яшину, – Что если и я с вами к Лукьянову?
– Принять многочисленную делегацию ему будет затруднительно, да и Рубцов там будет лишним. Лучше мне с Вероникой. С ней Анатолий Иванович тоже знаком, читает её стихи. С месяц назад встречались, Показал мне последний сборник её стихов «Лирика». Приобрёл в книжном магазине, жаль, что без дарственного автографа, но это дело поправимое…
– Хорошо, Саша, уговорил. Попробуйте вместе с Вероникой. Вижу, что ей тяжело, болеет. Береги её, Саша, привет ей передавай, – с грустью улыбнулся Сидоренко, знавший об их взаимных симпатиях, о их любви…
– Вот и решили. Я, пожалуй, пойду, позвоню. Надо встретиться с Вероникой, договориться на завтра, – привстал Яшин из-за стола. – В последнее время болезнь обострилась, плохо себя чувствует, похудела, спала с лица. Онкология у неё, – тяжко вздохнул Яшин. – Спасибо, Коля, за чай с пирогами.
– И я с вами, Александр Яковлевич, – привстал Рубцов, убирая свою «морскую чашку» в чемодан.
– Куда же ты, Коля, пойдёшь? Из общежития тебя вытурили, – озаботился Сидоренко. – Оставайся у нас, поживёшь несколько дней, раскладушку тебе выделим, одеяло с  подушкой, а там видно будет.
– Да неудобно стеснять вас. Обойдусь, в гостинице остановлюсь. Деньги есть, получил очередной гонорар. А то и переночую, как прежде на вокзале, сэкономлю. Вокзалов в Москве много. Любой выбирай!
– Это ты брось, Коля! Какая гостиница, какой вокзал! Ты моряк и я моряк, а приказы старших не обсуждаются! Понял, братишка?
– Так точно! Вытянулся по струнке Николай, которому и в самом деле не хотелось покидать гостеприимный дом, где угощают чаем с вареньем и домашними пирогами.      


2.
– Анатолий Иванович, на приём к вам записаны товарищи Яшин Александр Яковлевич и Тушнова Вероника Михайловна. Они ждут, – сообщила по селектору секретарь.
– Да, да, – пригласите! – попросил Лукьянов.
– Здравствуйте, Анатолий Иванович! – Войдя в кабинет заместителя заведующего отделом Президиума Верховного Совета СССР, поздоровались с Лукьяновым известные литераторы и поэты Александр Яшин и Вероника Тушнова.
– Здравствуйте товарищи!
Лукьянов привстал из-за стола, протянул и пожал руку Яшину, а затем и Тушновой.
– Присаживайтесь, слушаю вас.
– Анатолий Иванович, мы пришли к вам за поддержкой, – начал Яшин.
– Просим вашей поддержки, – добавила Тушнова. – Просим солидарности в деле Николая Рубцова – студента Литературного института имени Максима Горького.
– Рубцова? – Позвольте, того самого молодого поэта, стихи которого были опубликованы в журналах «Молодая Гвардия», «Юность» и «Октябрь»? Читал, замечательные стихи! – Похвалил Рубцова Лукьянов. – Особенно понравились, запомнились «Хозяйка» и «Звезда полей». – Я ведь тоже «не безгрешен», в свободное время сочиняю стихи, однако признаюсь, что мне до Рубцова ох, как далеко! Молодой и талантливый поэт учится в Литературном институте, у него большое будущее.
– Анатолий Иванович, к глубокому сожалению Николай Рубцов уже не учится в Литературном институте, где я и Вероника время от времени читаем студентам лекции и проводим семинары, – признался Яшин. – Согласно приказу нового ректора института Владимира Фёдоровича Пименова, студент Николай Рубцов отчислен из Литературного института. Группа товарищей, среди которых преподаватель института и поэт Николай Сидоренко, поэты Борис Слуцкий, Станислав Куняев, заведующий отделом поэзии журнала «Молодая Гвардия», другие коллеги, а так же студены института обратились к ректору с просьбой отменить подписанный им приказ.
– Анатолий Иванович, Рубцова надо спасать! – с присущей ей эмоциональностью подтвердила Тушнова, хоть и выглядела Вероника неважно, страдая от недомогания, вызванного тяжёлой и неизлечимой болезнью. Её  по-прежнему красивое, несмотря на возраст, лицо выглядело болезненно-страдальческим и бледным. 
– Что случилось? Рассказывайте, – озаботился Лукьянов. – Вероника Михайловна, вам плохо? На вас нет лица. Выпейте воды.
Лукьянов наполнил стакан из графина и протянул поэтессе, стихи которой знал и ценил.
– Нет, нет, ничего. Сейчас пройдёт, – выпив воды, извинилась Тушнова. – Анатолий Иванович, мы пришли к вам за поддержкой. Позвоните Пименову, убедите ректора отменить свой приказ.
– Приказ? Что же случилось? – повторил свой вопрос Лукьянов.
– Пименов, не иначе как по наговору прежнего ректора Мигунова, издал приказ об отчислении студента Рубцова из института, – ответил Яшин.
– На каком основании? – спросил Лукьянов.
– Видите ли, Анатолий Иванович, Рубцов отмечал вместе с товарищами свой успех – публикации в московском литературном журнале, читал свои стихи, но его постоянно перебивала одна молодая экзальтированная посетительница ресторана, сидевшая за соседним столиком в компании известного поэта, имя которого не хочется называть. Между ними возник конфликт. Администратор вызвал милицию, и составили протокол, обвинив в инициаторе конфликта студента Рубцова. Это обстоятельство и послужило поводом для исключения студента Рубцова из Литературного института, – пояснил Яшин.
– Причём одного из самых талантливых молодых поэтов, студента третьего курса, стихи которого публикуют крупнейшие московские литературные журналы, – откашлявшись, добавила Тушнова.
Лукьянов связался по селектору с секретарём и попросил принести чай с лимоном. Ждать пришлось не долго, и секретарь поставила на рабочий стол Лукьянова поднос с тремя стаканами в мельхиоровых подстаканниках, чайные ложечки и тарелочки с дольками лимона и кусочками сахара.
– Угощайтесь, товарищи, чай у нас отменный из лучших отечественных сортов! И лимоны абхазские, куда полезнее импортных. Зря валюту не тратим. За рубежом покупаем только кофе и какао, да ещё бананы и ананасы, которые нам поставляют Куба и Вьетнам в обмен на машины и станки. Страна у нас большая, так что остальное всё своё, в том числе хлопок, которого собираем не меньше чем в США. Полностью обеспечиваем себя и братские социалистические страны Европы, – пояснял за чаем Анатолий Иванович, обдумывая между тем, как помочь молодому и талантливому поэту.
– Александр Яковлевич, ректор в это время на рабочем месте? – спросил Лукьянов.
– Да, Анатолий Иванович, обычно в это время он в своём кабинете.
– Вот и хорошо. Наберите номер и передайте мне трубку, – попросил Лукьянов, поставив на поднос пустой стакан. – Напомните, как имя отчество товарища Пименова?
– Владимир Фёдорович, – подсказала Тушнова.
Яшин набрал номер телефона в кабинете Пименова и передал трубку Лукьянову.
– Ало! Владимир Фёдорович?
– Да, а кто меня спрашивает?
Напрягая слух, Яшин и Тушнова прислушивались к разговору.
– С вами говорит заместитель заведующего отделом Президиума Верховного Совета СССР Анатолий Иванович Лукьянов.
– На другом конце провода в кабинете Пименова повисла долгая пауза.
«Удивлён, озабочен, взволнован, даже напуган…» – подумал Яшин и переглянулся с Вероникой, которая была вся внимание.
Наконец ректор совладал с собой и ответил.
– Анатолий Иванович, чем обязан? Слушаю вас.
– Владимир Фёдорович, до меня дошли слухи, что вы отчислили студента 3-го курса Литературного института, молодого и талантливого поэта Николая Рубцова, произведения которого опубликованы в ведущих московских литературных журналах. Это так?
– На другом конце провода опять пауза. Наконец.
– Да, Анатолий Иванович, мне пришлось на это пойти после инцидента в ресторане ЦДЛ. О хулиганском поступке студента Рубцова мне сообщил поэт Владимир Луговой. Пришлось принимать меры…
– Владимир Фёдорович, будем считать, что инцидент малозначимый и исчерпан. Полагаю, что и Луговой погорячился со своим заявлением. Николай Рубцов необычайно талантлив! Рубцов – настоящее явление в современной русской поэзии. Как вы не понимаете этого? Вы совершили непростительную ошибку. Вы отчисляете из института, может быть, второго Есенина! Этого категорически нельзя допустить! У меня всё. Владимир Фёдорович. Прошу вас сделать соответствующие выводы и восстановить Рубцова студентом Литературного института. В свою очередь я прослежу за этим.
– Хорошо, Анатолий Иванович. Я принял к сведению вашу просьбу и обещаю уладить это дело. Рубцов будет восстановлен, – набравшись духу, пообещал ректор.
Лукьянов положил трубку.
– Анатолий Иванович, как вы думаете, этого достаточно? Ректор прислушается к вашим словам? – спросила Тушнова.
– Не сомневайтесь, товарищи, прислушается. Полагаю, что уже готовит новый приказ о восстановлении студента Рубцова в Литературном институте. Он учится на очном отделении?
– Нет на заочном отделении, – уточнил Яшин. – Рубцову так удобнее. Он, как и я,  вологжанин. Семья его проживает в селе Никольское, где Рубцов воспитывался в детском доме, а потом работал на оборонном заводе под Ленинградом и отслужил четыре года матросом «Северного флота».
– Хорошо, пусть Рубцов продолжит образование на заочном отделении, – согласился Лукьянов. – Не беспокойтесь, я прослежу. Если понадобится, ещё позвоню ректору, и вы, товарищи, держите меня в курсе. Лады?
– Лады, Анатолий Иванович! Большое вам спасибо! – растрогалась Тушнова.
– Не мне, а вам спасибо, за то, что воспитали такого поэта! – ответил Лукьянов. – Вероника Михайловна, я приобрёл ваш недавний сборник, названный вами «Лирика». Будьте любезны, оставьте свой автограф на титульной странице, – попросил Анатолий Иванович.
– С удовольствием, – превозмогая усиливающиеся боли, попыталась улыбнуться Вероника. – Давайте сборник.
– Вероника Михайловна, вижу, что вы не здоровы, вам тяжело, убирая подписанный сборник в верхний ящик рабочего стола, озаботился Лукьянов.
– Увы, Анатолий Иванович, я тяжело больна, – грустно улыбнулась Тушнова и страдальчески посмотрела на Яшина, который опустил голову от бессилия помочь любимому человеку.
– Давайте я позвоню в Кремлёвскую больницу. Договорюсь, вас примут. Там работают наши лучшие врачи.
– Право, не знаю, – грустно улыбнулась Вероника. – Мне вряд ли помогут даже «лучшие кремлёвские врачи».
Тушнова налила четверть стакана воды и запила сразу несколько болеутоляющих таблеток.
– Вероника Михайловна, если передумаете, звоните. Помогу чем смогу. Звоните, вот мой телефон. – Лукьянов протянул Тушновой кусочек плотной бумаги со своими координатами.
– Понимаете, товарищи, сейчас после отставки Хрущёва приходится очень много работать. За время правления Никиты Сергеевича было допущено немало грубейших ошибок. Прежде всего, в сельском хозяйстве, с его идеей собрать всех крестьян в некие агрогорода, порушив вековой сельский уклад. Идея непроработанная, а её выполнение граничит с преступлением. Под лозунгом «Догнать и перегнать Америку по мясу, молоку и маслу», скатились до талонов на муку и сахар! Хорошо, что скоро одумались и талоны отменили. Теперь ведётся большая работа по «разбору завалов». Неизбежные кадровые перестановки и увольнения нерадивых чиновников.
В период правления Хрущева были и достижения, которые невозможно отрицать. Это и продолжение дорогостоящих проектов и работ по создание надёжного ракетно-ядерного щита, и прорыв в Космос, где мы опережаем американцев, и массовое жилищное строительство в городах, позволившее гражданам жить в отдельных квартирах. Но ведь это и заслуги прежнего руководства страны во главе с товарищем Сталиным и всего советского народа-победителя в тяжелейшей войне, сумевшего в кратчайшие сроки восстановить порушенное войной народное хозяйство, давшее толчок для дальнейшего роста нашей экономики. Неверна и политика Хрущёва в отношении церкви. В Великую отечественную войну православная церковь стала возрождаться, однако после смерти Сталина, к сожалению, пошёл обратный процесс. Будем надеяться, что при новом руководстве гонения на церковь, наконец, прекратятся. 
Что касается освоения целинных и залежных земель на востоке России и в Казахстане, то вопрос остаётся спорным. На новые земли переехала сельская молодёжь из областей коренной России, оголив, прежде всего российское нечерноземье. Центральным Комитетом партии, которую возглавил Леонид Ильич Брежнев, имеющий большой опыт по работе в Молдавии и Казахстане, принято решение о разработке программы по восстановлению сельскохозяйственного потенциала этого важного экономического региона страны.  В нечернозёмной полосе находится и Подмосковье, и весь Русский север. Так что впереди у нас много дел, – так, прощаясь, вкратце рассказал о задачах нового правительства посетившим его товарищам по перу, молодой и энергичный поэт и заместитель заведующего отделом Президиума Верховного Совета СССР Анатолий Иванович Лукьянов.

* *
Спустя некоторое время, ректор Литинститута всё же не удержался и ответил Анатолию Ивановичу мелочной местью, прислал в письме оставшееся от Мигунова нелепое четверостишье, сочинённое в шутку студентом Рубцовым в пылу студенческой пирушки, в котором опальный студент отрицал «возможность трезвой жизни…»
Тем самым ректор подчеркнул, на какие уступки пришлось пойти руководству Литературного института в отношении студента Рубцова.
Ну что ж, на эти шуточные, хоть и нелицеприятные, вошедшие в историю признания студента Литературного института, вдоволь насмеялся ответственный партийный работник Анатолий Иванович Лукьянов, следивший за творчеством молодого и талантливого поэта.
3.
Минули несколько лет, в течение которых Николай Рубцов, восстановленный на заочном отделении Литературного института, большую часть времени проводил в родном селе Никольское, в кругу семьи. Здесь в родном краю, ему и дышалось и писалось много легче и лучше, чем в шумной и сутолочной Москве, где и остановиться было негде, разве что у друзей, поскольку заочникам койка в общежитии не полагалась.
  Несмотря на мелкие происшествия, которые все эти годы словно злой рок преследовали Николая, напоминали едва ли не целенаправленные провокации, из Литературного института его больше не исключали. Помнил ректор, хоть и не питавший добрых чувств к студенту Рубцову, о телефонном разговоре с Анатолием Ивановичем Лукьяновым и воздерживался от столь радикальных мер.
По делам Рубцов выезжал в Архангельск, где в 1965 году «Северо-Западным книжным издательством» был издан его первый напечатанный сборник стихов «Лирика». По приглашения коллег-литераторов посещал Ленинград, Вологду, Череповец, где встречался с поэтами и читателями, где в местных газетах и журналах печатались его стихии. В Москву обычно приезжал во время экзаменационных сессий, сдавая экзамены, посещал редакции литературных журналов, где ждали его новых произведений.
Новые стихи поэта Николая Рубцова, которого уже знала вся страна, и на слова его лучших произведений сочиняли и пели песни, становившиеся поистине народными, продолжали печатать московские литературные журналы «Октябрь», «Молодая гвардия», «Юность», «Смена». Печали его произведения и в других городах
После замечательной и насыщенной впечатлениями летней 1966 года поездки в Сибирь и на Алтай, стихи Рубцова, в том числе одно из лучших «Шумит Катунь» были напечатаны в главной, самой читаемой Советской газете «Правда» и разошлись по всей стране миллионными экземпляров.
 
…Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И все глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев ее былинный…
Катунь, Катунь — свирепая река!
Поет она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы,—
Они топтали эти берега!
И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень…
Все поглотил столетний темный зев!
И все в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом —
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь…


Ещё весной 1965 года Рубцов подготовил рукопись своего знаменитого сборника стихов «Звезда полей», которую передал в издательство «Советский писатель». Позднее дополнял рукопись новыми произведениями. Поистине «золотой сборник» вышел в свет весной 1967 года.
А в октябре 1965 года, вспоминая осень прошлого года, чаепитие с домашними пирогами в доме Сидоренко и свой зловещий рассказ, которым поделился в письме с земляком, старшим товарищем и другом Александром Яшиным, сочинил и записал свои воспоминания в стихах «Осенние этюды», посвящённые ему.

…Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое…
«Как хорошо! — я думал. — Как прекрасно!»
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.
Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной все это время наблюдала
И все ждала, шипя и извиваясь…
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошел, дрожа от омерзенья,
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе…
«С чего бы это птицы взбеленились? —
Подумал я, все больше беспокоясь.—
С чего бы змеи начали шипеть?»
И понял я, что это не случайно,
Что весь на свете ужас и отрава
Тебя тотчас открыто окружают,
Когда увидят вдруг, что ты один…

Вероника Михайловна Тушнова скончалась в июне 1965 года, спустя полгода после визита к Лукьянову вместе с Яшиным. Умирала Вероника не только от болезни, но и от тоски по любимому человеку. Последнее их свидание случилось в больнице, когда она уже находилась на смертном одре. В память любви к близкому человеку,  остались стихи, написанные Вероникой за три года до смерти.

Сто часов счастья…
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блестке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки…
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала…
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье свое добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо».
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана.
Сто часов счастья!
Разве этого мало?

Александр Яковлевич Яшин пережил любимую женщину, которая, отвечая поэту взаимностью, не решилась разрушить его семью, всего на три года и тихо скончался в июле 1968 года, оставив памятные стихи о своей любви к Веронике.

Ты теперь от меня никуда,
И никто над душою не властен.
До того устойчиво счастье,
Что любая беда - не беда.
Никаких перемен не жду,
Что бы впредь со мной ни случилось,
Будет все, как в первом году,
Как в последнем было году, -
Время наше остановилось.
И размолвкам уже не быть,
Ныне встречи наши спокойны,
Только липы шумят да клены....
Вот теперь - то мне и любить.

Анатолий Иванович Лукьянов, скончавшийся в январе 2019 года, прожил большую, насыщенную судьбоносными для Великой страны событиями, жизнь. Являясь последним Председателем Верховного Совета СССР, пережил трагедию распада Советского Союза, и после августовских событий 1991 года, пробыл свыше года в заключении в московском следственном изоляторе «Матросская тишина», где продолжал сочинять и записывать стихи в своей «тюремной тетради».

Сегодня первый день весны -
Улыбка сонная природы.
И снова прожитые годы
Передо мной обнажены.
Как много было заблуждений,
Надежд и тяжкого труда.
Была и радость, и беда,
И тьма, и молнии прозрений.
Но здесь, за толстою стеной,
В тоске, мне давящей на плечи,
Скажу: раскаиваться не в чем,
Я был всегда с моей страной.
Пред ней душа моя открыта.
Пред ней в долгу извечном я,
Она мой гений и судья,
И утешенье, и защита.
Российский люд, российский дух
И звоны русские, и стоны.
Презренье вечное к законам
И мудрость вещая старух.
Лишь здесь мой край, лишь здесь я дома,
Сюда пришел и тут умру.
Я здесь сгорю и на ветру
Пылинкой стану невесомой.
Язык мой беден, голос тих,
Но сквозь тюремные барьеры
Пробьётся мой нелёгкий стих -
Ведь он от правды и от веры…
(Март 1992 г. Из тюремной тетради)

* *
Так случилось, что зимой 1966 года Николай Рубцов гостил несколько дней в семье Яшина, жившего в подмосковном посёлке Переделкино. Это время совпало с трагической гибелью сына Александра Яковлевича. Рубцов пришёл в дом Яшиных с глубокой печалью и состраданием.
Был морозный январь, а Рубцов был одет слишком легко, сильно промёрз, сморкался и кашлял. Чтобы согреть Николая, жена Яшина отдала ему пальто, оставшееся от погибшего сына. В ответ на дорогой для матери подарок, Николай подарил семье свою любимую «морскую кружку», с которой не расставался со времён службы на «Северном флоте».
Спустя два с половиной года, накануне кончины в московской больнице от той же страшной болезни, которая унесла Веронику Тушнову, Яшин просил принести ему Колину чашку и пил из неё…
В это время, Николай Рубцов, принятый в Союз писателей СССР, находился в Никольском, и много работал, готовил стихи для нового сборника под названием «Сосен шум». Известие о смерти и похоронах Александра Яковлевича Яшина пришло слишком поздно…
Тем же летом, большую часть которого Николай провёл в Никольском, начались серьёзные «семейные разлады». За зиму и весну Гета сильно изменилась и характером, и с лица. Стала нервной и раздражительной, придиралась к мелочам, отталкивала от себя, спала вместе с Алёнкой.
В затяжной конфликт вмешалась тёща, обе давили на Ниеколая, требуя жить рядом, помогать семье материально и угрожали подать в суд, с требованием платить алименты на дочь. И Николай, нервы которого были истрёпаны до предела, был с ними не сдержан…
Сильно переживал, уехал из села с тяжким камнем на сердце. Вначале отправился в Вологду, где прожил до глубокой осени, потом в Москву, где в декабре того же года, успешно сдав государственные экзамены, наконец окончил свою непростую очно-заочную учёбу.
Впереди, назначенная на весну следующего года дипломная защита и зрелые годы дипломированного выпускника литературного института имени А.М. Горького.
Что там ожидает Николая Рубцова?
Но это уже следующая история, а пока вернёмся в Вологду, в морозный декабрь 1968 года…



 














             * *
Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье своё,
Отразил он всю Душу России!
И погиб, отражая её…

Н. Рубцов «О Пушкине»


Часть III
Последний пароход


 



* *
Зачем же с вычурностью скучной
Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным,
И чувства пусть клокочут в нём.

Квартира

1.
– Неля, открой! – звонил и стучал в дверь Николай.
Щёлкнула задвижка внутреннего замка и дверь отворилась. Он стоял у порога, слегка покачиваясь, с сияющим лицом, бутылкой портвейна в одной руке и бумажным пакетом в другой.
– Что случилось? – удивилась Нинель, которую Рубцов называл не иначе как «Неля». Так ему нравилось больше. Следом за дочерью появилась заспанная мама в наспех накинутом домашнем халате.
– Почему так поздно? Мы уже спали, – зевая, спросила она.
– У меня сегодня большой праздник! – заявил Николай.
– Какой же? – поинтересовалась Нинель. – Квартиру ты уже получил, что же ещё? Неужели нельзя было подождать до завтра?
– Нельзя! Сегодня меня прописали в собственной отдельной квартире. В Отделение милиции ходил с ордером, в паспортный стол. Штамп поставили в паспорт. Наконец-то прописка и постоянная! Такое событие надо отметить!
Николай сунул бутылку в карман пальто, достал из внутреннего кармана паспорт, раскрыл его на нужной странице и показал пальцем штамп с пропиской.
– По тебе, Коля, видно, что и прописку уже отмечал, – покачала головой мама. – Если пришёл, проходи. Сон всё равно перебил.
– Пожалуй, останусь у вас, – поставив вино и пакет на тумбочку в прихожей, решил Николай и стал раздеваться.
Нинель посмотрела на маму.
– Оставайся. Ночь, около двенадцати, куда ты пойдёшь такой. Ещё поскользнёшься и упадёшь где-нибудь, замёрзнешь. Ты у нас, Коля, уже как свой. Оставайся, Нинель постелет тебе на диване, – распорядилась мать.
– С квартирой ты теперь завидный жених. Ходишь к нам беспрестанно, Нинель обхаживаешь, или как? Мне наговорил перед вашей поездкой в Липин Бор, что хочешь на ней жениться. На самолёте вместе летали, я вся извелась, вдруг упадёт самолет. Думала там, в Липином Бору сойдётесь…
Как вернулись, словно ничего между вами там не было. Я дочке и говорю – собрался там Коля жениться на тебе, мне сообщил перед вашим отлётом. А она мне с удивлением.
– Как жениться? – Словно ничего об этом не знает, а потом призналась, дескать, намекал ты ей, да потом в намереньях своих «заблудился»…
Нинель укоризненно посмотрела на Николая, потом на мать.
– Мама, дело прошлое. Довольно об этом. Я и в самом деле ничего не знала. Сама же потом мне всё рассказала. В Липин Бор по телефону звонила с какими-то намёками, предостережениями, ничего я не поняла. А ты от Нины Груздевой узнала. Болтушка эта Нина! Она давно Колю знает, учится вместе с ним в Литературном институте на заочном отделении. Хватит его попрекать и меня порицать. Коля мой друг и поэт, стихи которого мне очень нравятся. Теперь от тебя уже в который раз узнаю, что у него семья, дочь, а Нинка мне об этом не говорила. Да и не было ничего между нами. Отдыхали, любовались природой, грибы собирали. Привезла тебе мешочек засушенных белых грибов и грузди солёные.
– Привезла, – нехотя согласилась мать, – лапшу грибную варили… 
– Так отметим мою прописку, да под грибочки солёные! – Стойко выслушав всё, что наговорила о нём мать, Николай кивнул на бутылку портвейна. Хороший, крымский, восемнадцать градусов!
– Нет уж, лучше я пойду спать, досматривать прерванный сон, да и пить вино на ночь мне вредно, – нахмурилась мать и ушла в комнату
– Пальто снял, разувайся, снимай свои «знаменитые валенки», обувай отцовы тапочки, мой руки и иди в мою комнату. Так и быть, отметим твою прописку. Новоселье уже отметили, очередь за пропиской, а там ещё что-нибудь случится, у тебя не задержится – вздохнула Нинель.
Николай вдел тёплые после валенок ноги в домашние тапочки покойного отца Нели, которые перешли к нему «по наследству», поскольку в квартире Старичковых, он ночевал много раз, чередуясь с выделенной ему койкой, а потом и комнатой в общежитии.  Но теперь у него своя отдельная квартира, в которую можно приглашать друзей и знакомых, оставлять их ночевать, устраивать личную жизнь, а вот собственных домашних тапочек он ещё не приобрёл.
«Завтра куплю, не забыть бы».
Прошёл в комнату Нинель, из смятого пакета выложил на тарелочку порезанную ломтиками любительскую колбасу, плавленые сырки и свежую семикопеечную городскую булочку. Достал из кармана складной нож со штопором, открыл бутылку портвейна и наполнил поданные рюмки.
– За прописку! – провозгласил краткий тост Николай и одну за другой выпил три рюмки, закусив ломтиком колбасы.
Нинель отпила глоток и поставила недопитую рюмку.
– Мне хватит.
– За чаем сходи, – попросил Николай, наполняя очередную рюмку, после которой бутылка опустела наполовину.
«Это на завтра», – деловито заткнул горлышко пробкой.
Нинель вернулась с чайником. Достала из серванта чашечки с блюдечками и варенье из брусники, которую собирали вместе прошлой осенью на солнечных пригорках.
Николай пил чай. Подперев подбородок рукой, Нинель укоризненно смотрела на него.
– Что так смотришь? Осуждаешь? – спросил он.
– Да вот, вспоминаю тот день, когда ты вошёл в мою жизнь.
– А я что-то не помню. Когда это было?
– Не верю. С сотню стихов своих наизусть помнишь, а о нашей первой встрече забыл. Пусть будет по-твоему. Забыл, так забыл. Зато я хорошо помню. Весной это было, в марте шестьдесят пятого года. Я тогда работала медицинской сестрой, акушеркой и увлекалась поэзией, много читала, пыталась писать стихи, старалась не пропускать литературных вечеров, куда приглашались все желающие. И вот на вечере в городском  клубе творческой интеллигенции "Современник" появился ты, Коля.
Был ты в серых с загнутыми голенищами валенках, темно-красной в мелкую клетку рубашке, в потёртом тёмном костюме. Вокруг шеи был обёрнут серенький шарфик. Бросалась в глаза твоя лысина, прикрытая зачесанными на бок жидкими волосами. В общем, вид довольно-таки непрезентабельный.
«Мелковат, но и не мальчик. Уже с лысиной», – подумав, решила я, пытаясь угадать твой возраст, а потом услышала чей-то восторженный шёпот – «Рубцов пришёл!». Посмотрела на тебя и вспомнила твои стихи, опубликованные в «Вологодском комсомольце», которые тогда произвели на меня сильное впечатление.
– Да, Неля, теперь кое-что припоминаю, Был я там, только не помню что читал.
 Я помню, – призналась Нинель.

Сапоги мои – скрип да скрип…

– Ах, это! О походе в лес за грибами. Шуточные стихи, но читатели их любят. Что ещё?
Рукой раздвинув темные кусты,
Я не нашел и запаха малины,
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник, за овины...

Так фантастично тихо в темноте,
Там одиноко, боязно и сыро,
Там и ромашки будто бы не те –
Как существа уже иного мира.

И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким всё было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя.

И эту грусть, и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть,
И обнимать ромашки, умирая…

Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выно;сит!

Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребён
В такой же белой горестной рубашке…

Вспоминая, с выражением, с глубоким смыслом прочитала Нинель.
– Это уже серьёзнее, – оценил Николай и удивился.  – Так ты запомнила и эти строки?
– Запомнила, я знаю многие твои стихи наизусть, лучшие перед сном повторяю.
– Надо же! – удивился он.– Нравятся?
– Не нравились, прогнала бы тебя прочь!
– Ты это серьёзно? – обиделся Николай.
– Конечно же, нет, – с грустью в глазах улыбнулась Нинель. – Очень нравятся, Коля, твои стихи…
Помолчала, так, словно что-то припоминала.
– Потом ты читал другие стихи, а по окончании вечера все разошлись, и я тебя потеряла из виду, но не из памяти. Искала твои стихи в печатных изданиях, читала и перечитывала, записывала.
Я ведь тоже пишу стихи, но пока многие из них мне не нравятся, – призналась Нинель.
– Знаю, что пишешь, но скрываешь. Прочитай тогда хоть одно, которое тебе нравится, – попросил Николай.
– Стоит ли? – смутилась Нинель, – стихи детские, простые. Это я для племянницы сочинила, точно по памяти не помню, – она достала из ящичка маленького письменного стола обычную школьную тетрадку, раскрыла, нашла стихотворение, написанное для племянницы, и виновато посмотрела на Николая.
– Почитай, мне интересно.
– Ладно, слушай, только строго не суди.

Карандаш берет рука,
Я рисую облака.
Тучка по небу несётся,
Словно серая коза.
Рядом белая пасётся,
Нарисую ей глаза.
Чтобы не было обидно,
И меня, и землю видно.
       
В книжке через всю страницу
Нарисована жар-птица.
Громко тётя говорит,
Что жар-птица улетит...
       
Посмотрел в окошко папа
И сказал, что дождь закапал,
Что пойдёт он целый день,
Что дождю идти не лень.
Я прислушалась и слышу:
Дождик топает по крыше,
К нам прийти, наверно, хочет.
Я боюсь дождя не очень.
Я стою, смотрю в окно,
Дождь идёт уже давно.
У него так много ножек,
Почему прийти не может?

– Хорошие стихи, самые что ни есть детские, – оценил Николай, улыбнулся и пошутил. – Писать стихи для детей не просто. Дети самые строгие критики. Дети фальши не выносят.
– Не выносят, – согласилась Нинель.
– А в Липином Бору, в котором твоя мама «оженила» нас, что сочиняла? Видел, тайком в блокнот записывала.
– Сам ты, Коля, ей наговорил об этом, – обиделась Нинель.
– Ну вот, обиделась. Ничего ведь не было. Не помню, наверное, просто пошутил. Отдыхали, грибы вместе собирали. Не обижайся, почитай.
– На поэтов не обижаются, – вздохнула Нинель. – Ладно, если хочешь, прочитаю. Часто повторяю про  себя, помню наизусть.
– Конечно, почитай! – оживился Николай.
– Слушай, Коля, и не осуждай. Это сокровенное, о нас…


Теперь осталось только
                вспоминать
Я девочкой с тобой в лесу
                ходила
И рыжики в ладонях
                приносила,
Чтобы одну корзину
                наполнять.
 
Был на двоих спокойный
                листопад,
И кисточка алеющей
                брусники,
И на деревьях солнечные блики,
И тишина, когда не говорят.
 
Одна поляна на двоих была.
Одна тропа нас выводила
                к дому
Да приключиться надо же
                такому
Она нас мимо дома провела…

– Прости, Неля, и меня не осуждай. Хорошие стихи, душевные, – задумался Николай, вспоминая поездку в Липин Бор. – Память остаётся с нами навсегда…
– Слушай ещё, если сам попросил. Это всё там же, у озера.

Над Бором небо в тучах черных.
Упал на землю полумрак.
Не умолкает шум озерный.
Не успокоится никак.
Его поддерживают сосны
Сердитым шорохом вершин.
Прошли восторженные весны...
Пора унылая спешит.
Не избегать противоречий.
Придя к началу всех начал!
Я никого уже не встречу,
Но все же, выйду на причал.

Стихами выговорилась Нинель, и вновь продолжила свои воспоминания.
– Вторая, тогда я уже понимала, судьбоносная встреча, после которой ты уже не исчезал все эти годы, состоялась в конце года, в декабре. Был у нас очередной творческий семинар, на котором я опять увидела тебя. Собравшиеся на семинаре наши и приезжие поэты много читали, спорили, а потом, уже вечером, все отправились в ресторан «Север» отметить это событие. Там, среди вологодских литераторов сидел ты. Я наблюдала за тобой. Мне показалось, что ел и пил ты тогда умеренно, больше молчал, казался грустным, задумчивым.
Застолье закончилось поздно. Декабрь, на улице холодно и темно. Все начали расходиться. Ты встал и, ни с кем не прощаясь, направился к выходу. Вдруг я услышала, мне показалось, что ты говорил сам с собой, ни к кому не обращаясь.
«По домам все сейчас разойдутся, а мне и пойти некуда, Разве что на вокзал…»
Я забежала вперёд и ждала тебя у раздевалки. Сильно волновалась, наконец, решилась и предложила тебе пойти переночевать в моём доме. Ты внимательно посмотрел на меня и согласился.
На улице очень было очень холодно, наверное, под тридцать градусов мороза. Ты был плохо одет, мёрз, но виду не подавал, всё шутил, забавлял меня прибаутками. Уже около полуночи зашли по пути в дежурный гастроном. Ты купил килограмм дорогих конфет, выбор которых неожиданно предоставил мне, а я растерялась, так много было всего на витрине. Купив самые дорогие конфеты, неожиданно подарил их мне, а затем прошёл в другой отдел и купил четвертинку водки.
– Помню, Неля, помню конфеты, Дальше можешь не рассказывать. Ты пожалела меня, пригласила к себе переночевать в домашнем тепле, а я тогда вёл себя не самым лучшим образом, по-свински, – признался Николай. – Маме твоей тогда не понравился, да и сейчас всё ещё сердится. Тебя, Неля, не хочет мать обижать, меня терпит уже третий год. То ли сдуру, то ли ещё как, пообещал ей, что жениться хочу на тебе. Виноват, прости меня, – склонил повинную голову Николай. – Прости за слова нехорошие, за пьяное желание лечь с тобой в ту холодную зимнюю ночь…   
– Давно простила. Ты поэт, поэтам прощается многое, – вздохнула Нинель.
– Неля, понимаешь, ты мне больше чем друг. Я очень тебя уважаю, люблю, как лучшую подругу своей по сути беспутной жизни, – взмолился Николай. – Вот если бы тогда, в тот памятный зимний морозный вечер ты впустила меня в свою постель, я стал бы или полнейшим негодяем, или же, в самом деле, предложил тебе руку и сердце, изменив жене, которую теперь не люблю, и доченьке, которую буду любить всегда.
Последних слов Нинель не слышала, отчётливо вспоминая, как в ту морозную зимнюю ночь, которая все же стала судьбоносной в её жизни, хотя хотелось и большего, Николай крепко обнял её, и она слышала, как гулко стучит его сердце, ощущала его хмельные страстные поцелуи, от которых едва не задохнулась. С трудом вырвалась из его объятий, пребывая в ужасе, а в сознании перепутанные обескураживающие мысли.
«Что же это такое? Я ведь привела тебя в свой дом не за этим... Так вот каким бывают поэты!..»
*
– Хватит, довольно воспоминай! – прошептала Нинель, избавляясь от наваждений, вызванных мучительными, медленно затихавшими грёзами, и осторожно, чтобы не разбудить маму, открыла дверь в смежную комнату.
– Поздно уже, третий час, – шептала она. – Ступай, ложись на диван, на котором ты проспал в нашем доме бессчётные  ночи, в течение которых я мучилась на своей девичьей кровати от несносных желаний встать и увести тебя в свою горячую постель, а ты, мужчина, тихо похрапывал, не ведая о моих мучениях…

Что молодо – то зелено,
От правды не уйдешь.
Бессоннице не ведено
Ходить, где не живешь.
Мне темную, тянучую
Лить ноченьку до дня.
Такая невезучая
Мне долюшка дана.

Прошептала она, провожая в другую комнату любимого человека, который не отвечал взаимностью.
«Жаль, но ничего с этим не поделаешь. Очень жаль…»
– Теперь этого нет и, наверное, не будет, хоть и продолжаю тебя любить, но по своему, платонически. Мы с тобой, Коля, друзья и когда-нибудь я напишу книгу о наших отношениях, в которую включу твои лучшие стихи. Я в них влюблена! Ты настоящий народный поэт, душа которого неотделима от души России! – Нинель, поцеловала поэта в щёчку, и, переменившись в лице, строго добавила, – пожалуйста, не шуми, не разбуди маму!
– Верю, Неля, непременно напишешь, когда не будет меня… – Тяжко вздохнул Николай, обескураженный её неожиданными признаниями.
«Боже мой, какой же я…» – он не нашёл слов, как больнее себя назвать, осознав, что такой женщины ему больше не встретить. Она будет его любить, оставаясь близкой подругой, хоть и хотелось им большего, да не сложилось – «Знать не судьба…»
– Что значит «не будет»! – Возмутилась Нинель. – Ты что-то задумал?
– Прости за глупость, просто «вылетела», – опомнился и извинился Николай. – Куда же я от тебя, дорогая моя подруженька? Грустно улыбнулся и пошутил, – наши дружеские узы не разделимы!
–  Спасибо на добром слове, – вздохнула Нинель.
– Неля, на днях я уезжаю в Москву, сдавать государственные экзамены, – возвращаясь к реальности, напомнил Николай. – Получу гонорары за публикации в московских журналах и к Новому году обязательно вернусь. А завтра вечерком встретимся, зайдём в мебельный магазин. У меня ещё остались кое-какие деньги. Поможешь выбрать, купить мебель попроще и подешевле и занавески на окна, а пока, Неля,  вот ключ от моей квартиры, второй запасной заказал. Пока я не в Вологде распоряжайся квартирой, как будет тебе угодно. Ладно?
– Спасибо, Коля, не беспокойся, приберусь, как следует, в твоей квартире. Приедешь к Новому году, не узнаешь. Тебе желаю сдать успешно экзамены, а самое главное, побереги себя, не пей лишнего, хоть и с друзьями. Когда тебе плохо, то и мне больно…
– Не волнуйся, Неля, сдам экзамены, а от прочего поберегусь, – пообещал Николай и, шагнув к застеленному свежим бельём дивану, прошептал совсем уж тихо, чтобы не разбудить маму. – Спокойной ночи…         

2.
Вторая декада апреля выдалась умеренно тёплой и солнечной. По обочинам городских улиц и во дворах дотаивал грязный снег. Днём из-под сугробов стекали мелкие ручейки, а по ночам подмораживало, и местами было довольно скользко. С раннего утра дворники посыпали наледи песком, спасая горожан от падений, ушибов, а то и увечий.
Сегодня воскресение и у Нинель выходной. Забежала в булочную, купила батон хлеба и к чаю печенье, затем зашла в молочный магазин, купила пачку творога и полулитровый пакет молока. Нагрузив авоську покупками, отправилась на квартиру Рубцова. Николай сообщил Нинель, ещё на неделе, что в воскресенье, часам к десяти утра его пригласил к себе Виктор Астафьев, и он пообещал её взять с собой.
«Ещё бы! Кто же откажется ещё от одной встречи с известным писателем!» – обрадовалась Нинель. С Астафьевым она познакомилась месяц назад и написала очерк об известном писателе, переехавшем вместе с семьёй на постоянное местожительство в Вологду. Очерк был напечатан в областной газете «За трудовые успехи», где Нинель трудилась корреспондентом, и ей хотелось подарить этот номер Астафьеву со своим автографом.   
Вот и улица Яшина, дом номер три. Нинель взглянула на дамские часики.
«Четверть десятого, давно проснулся, голодный, накормлю его творогом».
Поднялась на пятый этаж и привычно, как просил Николай, дважды подряд нажала на кнопку звонка.
«Один звонок для моего друга Васи Белова, а два для тебя, Неля, и для всех остальных», – как-то проинструктировал её Николай, забиравший каждый раз второй ключ по возвращении в Вологду из частых поездок.
Николай открыл сам. Показался заспанным, очевидно ещё не умылся и не побрился. В зубах «беломорина», дымит.
– Коля, вредно курить натощак, говорю тебе, как медик! – Огорчилась Нинель. – Я к тебе, как договаривались, а ты только проснулся. Идём к Астафьеву?
– Извини, Неля. Вчера лёгли поздно, только что проснулись.
– Я принесла тебе творог. Умойся, позавтракай, время ещё есть.
А почему «легли»? Почему «проснулись»? Ты что, не один? У тебя кто? Жена? – растерялась Нинель и, приоткрыв дверь, из-за которой потянуло дымком, заглянула в комнату. На тахте сидела растрёпанная женщина в ночной рубашке и курила папиросу.
– Кто это? – Растерялась Нинель. Она видела эту женщину впервые. Жена?
Спохватилась.
«Нет, не жена» – она видела её фотографию. Гета светленькая, а эта была другой некрасивой, тёмной, пухлой, помятой женщиной.
«Она спит с ним, а я только сейчас узнала об этом! Ну да, обычная биологическая потребность у мужчин. Кому, как не мне, акушерке в недавнем прошлом, знать об этом. Но почему с этой? Где он её подобрал? Мне говорил, что любит меня, жалеет, что не встретил раньше, а сам…»
Голова идёт кругом, на глазах вот-вот выступят слёзы.
– Кто эта женщина? – Потребовала ответа.
– Так, женщина, моя знакомая. Понимаешь, тоже пишет стихи. Пока неважные, но прогресс, кажется, намечается, – докурив папиросу, как, ни в чём не бывало, нелепой шуткой ответил ей Николай. – Сейчас оденется и уйдёт, а я к Астафьеву.
– И много у тебя таких знакомых, которые пишут стихи и спят в твоей постели? – Сжав кулачки, негодовала Нинель.
– Бывают, – уклончиво ответил Николай. – Сама понимаешь…
– И все «поэтессы»?
– Почти. – Хотел ещё что-то добавить, но промолчал.
– Просто какие-то «Ночные бабочки»! – Продолжала возмущаться Нинель, неприязненно посматривая на незнакомку, которая заглянула под тахту в поисках туфель.
– Да не шуми ты! – огрызнулась она. – Обуюсь и уйду,
Николай проводил её тусклым взглядом и прикрыл дверь.
– Вот что, Неля, главного я тебе не сказал. – Спохватился он. – Сейчас в Вологде Гета. После семинара культработников в Кириллове, заехала в Вологду со мной повидаться. Заходила, впервые в моей квартире. Отругала за беспорядок, прибралась, протёрла пыль, потом яйца покрасила луковичной шелухой, завтра ведь Пасха, и ушла. Оставаться не захотела, переночевала у тёти. Рассказал ей о приглашении к Астафьеву. Хочет пойти вместе со мной. И Белов будет там. Хочешь, пойдём вместе?
– Нет, не хочу! – вырвалось у Нинель. – Да и занята я сегодня весь день. Необходимо дописать статью, которую шеф требует сдать уже завтра, а послезавтра командировка в Череповец. – Замоталась я с этими поездками, устаю, хоть за работу корреспондентом получаю и вдвое больше, чем за акушерство, – тяжко вздохнула Нинель и раскрыла авоську с покупками.
– Вот молоко, творог и хлеб. Позавтракай и поменьше кури. Лицо у тебя, Коля, серое, нездоровое. Побереги себя.
– Это с утра. Прогуляюсь по солнышку, лицо посвежеет, – недовольно пробурчал Николай.
Вспомнив, Нинель протянула ему пакет с печеньем.
– Это вам к чаю. Астафьеву и Белову передавай пасхальные поздравления и мой «пламенный привет»!
– Неля, возьми хоть красное яичко. Сейчас принесу.
– Не возьму! У нас есть свои. Мама покрасила и кекс испекла
Повернулась, захлопнула за собой дверь, и каблучки её «парадных» финских сапожек, в которых собралась в гости к Астафьевым, застучали по лестничным ступенькам.

*
– Вот здесь городские власти поселили известного писателя Виктора Астафьева. Перебрался в наш благословенный город вместе с семьёй, – Николай указал на добротный кирпичный дом. – Многие писатели и поэты приезжают к нам в Вологду. В нашем городе что-то вроде «литературного бума». Сейчас с ними познакомишься. Жена Виктора Петровича Мария Семёновна, тоже пишет стихи и прозу. Хорошая, приветливая женщина. Гостей угощает чаем из семейного самовара, который привезли из Сибири.
– Коля, скажи мне честно, ты ведь вчера пил не чай? – Гета строго посмотрела на отца своей дочери, которого уже не желала называть мужем.
– С чего ты так решила?
  – Да разит от тебя перегаром! Пьёшь! Губишь себя! Как же ты пойдёшь в гости к Астафьеву в таком виде. Лицо серое, нездоровое, наверное, и не выспался?
– Знаешь, Гета, мне об этом сегодня уже говорили, и о «сером лице» и о «нездоровом виде» и что много курю, к тому же дрянной «Беломор», а не приличные сигареты с фильтром, – рассмеялся Николай. – Выпили вчера, с кем не бывает. Утром позавтракал творогом, зубы почистил, а всё попахивает, хотя сам и не чувствую.
Порылся в карманах, достал конфету.
– Хочешь леденец?
– Не хочу.
– Как знаешь. – Николай развернул обёртку и положил мятный леденец под язык, пояснив, – хорошее средство для устранения последствий от алкоголя.
– С кем же ты выпивал?
– Не важно. Не отчитываться же мне перед тобой! – С напускным равнодушием ответил Николай, скрыв что у него ночевала женщина. – Я же тебя не расспрашиваю, с кем ты проводила время в Кириллове.
– Остынь, Коля, ни о чём не стану расспрашивать! Твоё теперь дело с кем и когда пить и спать! – отступила раздражённая Гета, не желавшая ссорится с бывшим, так и не ставшим законным мужем, который стремительно от неё отдалялся. Ей рассказали, что в Вологде у поэта Рубцова, известного теперь  не только в городе, но и во всей стране, появилась подруга, тоже стихи сочиняет, однако в каких они отношениях доподлинно рассказать не могли.
«Разве их разберёшь. Сложные у них отношения…»
Гостей встретила Мария Семёновна. Внимательно посмотрела на Гету, которую видела впервые, ожидая Нинель, с которой была знакома.
– Заждались мы вас. Проходите. Раздевайтесь. Вот гостевые тапочки.
– Мария Семёновна, это Генриетта Михайловна, заведующая клубом в селе Никольское. Заглянула в Вологду после семинара культработников в Кириллове, – представил гостью Николай.
– Приятно с вами познакомиться, –  протянула Гете руку Мария Семёновна. – Мы в Вологде недавно и летом собираемся попутешествовать по области, познакомится с городами и сёлами, с жителями северной российской глубинки.
А Нинель, ваша знакомая корреспондентка, она не придёт?
– К сожалению, нет. Сейчас у неё много работы и на носу командировка в Череповец, – ответил Николай.
«Так значить её имя Нинель», – Запомнила Гета, – «Жаль, что не увижу, не посмотрю ей в глаза». Ох, же и хорош ты, Коля, назвал жену культработником!» – в душе возмутилась она, однако, взяв себя в руки, улыбнулась хозяйке.
– Мария Семёновна, сегодня праздник, Пасха. Вот, возьмите пасхальные яички, вчера покрасила, – протянула Гета хозяйке пакетик.
– Спасибо, Генриетта, я испекла к празднику кекс. Хоть мы люди и не верующие, так нас воспитали, церковь не посещаем, постов не соблюдаем, но православные праздники отмечаем, особенно Пасху, с которой приходит настоящая весна.
– Проходите в комнату. Василий Иванович и Виктор Петрович уже ждут вас за самоваром. Чай будем пить с куличом.
– Вот и печенье к чаю и куличу, – Николай передал хозяйке пакет с печеньем, которое купила Нинель.
– Виктор Петрович, вот и Николай Михайлович Рубцов к нам пожаловал, первейший Вологодский поэт! – Пожал Николаю руку Белов. – Молодец, что пришёл вместе с супругой! Узнал вас, здравствуйте Генриетта…
– Михайловна, – подсказала Гета.
– Простите, отчество ваше запамятовал, – извинился Белов. – Имя у вас интересное, громкое.
«Супруга? Почему же Рубцов представил жену заведующей клубом?» – Недоумевала хозяйка, однако промолчала, так, словно ничего не заметила, и Виктор Петрович виду не подал, возможно, не понял.
– Интересное у вас, заграничное, немецкое имя, – подтвердил Астафьев, пожимая руки гостям, и внимательно посмотрел на Гету.
– Да русская я, Виктор Петрович! Родители так назвали. Меньшикова Генриетта Михайловна я по паспорту, по жизни зовут меня Гетой, – призналась она. – В нашем селе у трёх женщин, моих ровесниц, такое же имя. Есть у нас и Герман и Рудольф. Был и Адольф, да недавно умер.
– До войны, в тридцатых годах, когда мы дружили с немцами, многим новорождённым давали немецкие имена, – пояснил Василий Белов.
– Мы и сейчас с ними дружим, с Германской демократической республикой, – пробурчал Астафьев, воевавший с фашистами. – Да только теперь в ходу русские имена.
– И это правильно, – подтвердил Белов и хитро прищурил глаз. – Только у тебя, Виктор, имя латинское, у меня и у Николая имена греческие, а у супруги твоей иудейское имя Мария.
– Имена наши давно обрусели. Первейшее русское имя – Иван, а ведь от иудейского имени Иоанн происходит. Не в именах суть, а в людях. – Возразил Астафьев. – Вот и чай поспел к пасхальному кексу, и «Кагор» на столе с пасхальными яичкам. Присаживайтесь, рассказывайте, чем живёте, чем дышите. Ледоход на Вологде-реке начался?
– Весной дышим, Виктор Петрович, а ледоход на нашей городской Вологде-реке, которая впадает в Сухону, а та в Северную Двину и по ней в Ледовитый океан, только начинается, – ответил Николай.
– Погода хорошая. После обеда пройдёмся, прогуляемся по набережной, посмотрим на начало ледохода. Да Маша?
– Пойдём, – согласилась Мария Семёновна, – по солнышку прогуляемся, посмотрим.
– Вологда-река, не больше Москвы-реки, а Сухона много меньше нашего «богатыря» Енисея, ледоход на котором начнётся попозже. Зрелище грандиозное! – Вспомнил родную сибирскую реку Астафьев.
– И Сухона и Енисей текут в Северный Ледовитый океан, по которому товарищ наш дорогой, краснофлотец Рубцов, плавал на боевом корабле, охранял рубежи Русской державы, – напомнил Белов.
– На эсминце служил дальномерщиком, – уточнил Николай и пошутил. – Всё вдаль смотрел, зрение развивал, надеюсь очки мне не понадобятся.
– Уважаю всех, кто послужил России! – одобрил Астафьев. 
– Почитай нам, Коля, свои морские стихи, хочется послушать, – попросил Белов. – О своих деревенских воспоминаниях, о любви к русской природе читал ты нам в прошлый раз. Я и сам прежде писал стихи, а сейчас пишу прозу о нашей русской деревне. Признаю, стихи мои не сравнить, Коля, с твоими стихами, а потому перешёл на прозу. Ты большой поэт и прославишь нашу святую Вологодскую землю. Попомни мои слова. Памятники тебе поставят!
– Василий Иванович, не надо о памятниках! – одёрнула Белова Мария Семёновна.
– Да, это я сплоховал, не к месту, – согласился Белов. Хотел было добавить, – «жить нам ещё, да жить», но спохватился и промолчал. Вернулся к стихам.
– А как стихи свои почитаешь, и чаю напьёмся, расскажу о романе, над которым сейчас работаю. Всё думаю, как назвать, ведь название произведения, особенно крупного, имеет наиважнейшее значение.
Пока думаю, назвать свой роман «Кануны». Вот и с Виктором Петровичем советовался. Прочитал несколько рукописных отрывков. Одобряет. Потом и Виктор Петрович поведает нам, о чём собирается писать на нашей Вологодской земле.
– Почитайте нам, Николай, свои морские стихи, – попросила Мария Семёновна, время от времени посматривая на гостью, которую Рубцов, отчего-то представил заведующей сельским клубом, а не женой. Подумала, –  «потом расспрошу Белова, почему так?»
– Эти строки о Баренцево море, по которому ходил на эсминце «Острый» четыре года. Корабль стал для меня родным домом и с морем я породнился. Вспоминаю с любовью, наверное, эти годы лучшие в моей жизни!
Холодно, синее-синее море – часть Ледовитого океана, с медведями белыми на льдинах, с китами, фонтанами бьющими, всплывая из водных пучин, – прикрыв глаза, вспоминал Николай и  по памяти прочитал. 

Все о вечности здесь говорит.
      Здесь
               веками
                отчаянно-смелые,
      Бьются штормы зелено-белые
      В серый,
                тысячелетний гранит.
      Здесь
               бессмертье героев
                хранит
      В штормовом
                клокотаньи
                и стоне
      Флотской славы
                живая история -
      Обелисков
                звездный гранит!
      
– Хорошо сказано! – похвалил Астафьев. Продолжай, читай. Неужели всё помнишь?
– Многое помню, Виктор Петрович. Помню морскую службу, помню стихи, которые сочинял на вахтах, зорко вглядываясь в бушующий океан. Там же, во флотской газете были напечатаны мои первые стихи. В лучших снах вспоминаю о море, сам себе читаю стихи. И это о море.

      Я у моря ходил. Как нежен
      Был сапфировый цвет волны.
      Море жизнь вдыхало и свежесть
      Даже в мертвые валуны,
      Прямо в сердце врывалось силой
      Красоты, бурлившей вокруг.
      Но великой братской могилой
      Мне представилось море вдруг.
      Над водой бездонно-синей
      В годы грозные, без следа,
      Сколько храбрых сынов России
      Похоронено навсегда!..
      Говорят, что моряк не плачет,
      Все же слез я сдержать не смог.
      Словно брызги крови горячей
      Расплескала заря у ног.
      Стало сердце болью самою.
      Но росло торжество ума:
      Свет над морем борется с тьмою,
      И пред ним отступает тьма!
 
Николай прочитал ещё несколько стихотворений из своей «морской тетради», которые помнил дословно, а потом, слушая Астафьева и Белова, пил чай, утоляя сильнейшую жажду. Всё это время Гета слушала и молчала, с тревогой ожидая расспросов. Не хотелось ей обнажать давнюю душевную боль.
Узнав от Белова, что Николай играет на гармони и поёт песни, Мария Семёновна принесла из другой комнаты гармонь, которую привезли в Вологду вместе с другими вещами, и попросила гостя сыграть и спеть. Рубцов с удовольствием спел под гармонь, к которой приладился на удивление быстро, несколько своих любимых песен под аплодисменты собравшихся.
После обеда, который приготовила Мария Семёновна, а Гета помогла хозяйке расставить столовые приборы, рассказав кое-что из сельской жизни в лесной глубинке и о работе в клубе, Николай стал прощаться, сославшись, что проводит Гету на автовокзал и пожелал хозяевам и Белову, пожелавшему посмотреть на начинавшийся ледоход, приятной прогулки. День выдался тёплым и солнечным.

*
– На пароходе было бы лучше, да навигация ещё не открыта, – посетовал Николай. – На пароходе и я бы поплыл до Тотьмы, проведать Сергея, если он дома, пожил бы у него пару деньков, и к Баранову надо зайти. В «Ленинском знамени» напечатали пару моих стихотворений, деньги за них получить, а на автобусе ехать не хочется. Дождусь открытия навигации.
– На автобусе доберусь до Тотьмы, там заночую у подруги, а завтра с утра – домой, к доченьке. Соскучилась. Скоро у Леночки день рождения, – напомнила Гета. – Приедешь?
– Не знаю, может быть не получиться. Позже, летом заеду, дочурку проведаю. Зайдём в магазин, куплю ей конфет. Поздравишь Леночку от меня.
– Ох, Коля! Не нужны нам твои конфеты! Леночка часто тебя вспоминает, спрашивает, когда папа приедет. Что я ей скажу?
– Скажи что приеду, как только смогу. Новую куклу ей привезу, а пока передашь Алёнке конфеты. Дети сладкое любят.
– В январе заезжал ты к нам на денёк, предлагал переехать в твою новую квартиру. Я отказалась, мама тоже. Сильно ругалась, когда ты её уговаривал нас отпустить, а ей оставаться в селе.
– Да уж, ругалась твоя мать не хуже иного боцмана, наверное, научилась, когда была в заключении, – припомнил тот день Николай.
– Не смей так о маме! – возмутилась Гета. – У неё была трудная жизнь, да и сейчас ей не легко.
– Да у кого она лёгкая, жизнь, – вздохнул Николай. – Теперь уговаривать вас не стану. Всё, Гета, у нас с тобой кончилось. Жить вместе не сможем, да и ни к чему. Осталась только Алёнка. Её я люблю, и квартиру оставлю Алёнке, когда станет взрослой. Ей и только ей! – Твёрдо пообещал Николай.
– Просить я от тебя ничего не стану! – нахмурилась Гета. – И алименты можешь нам не платить. Обойдёмся. Да и что с тебя взять? – нервно рассмеялась она.
– Узнала сегодня имя твоей подруги. Нинель её зовут. Так? Обхаживаешь? Может жениться надумал? Да только не позавидую ей.
– Да, это Нинель. Я зову её Неля, так проще. Четвёртый год, как мы знакомы.
– И в каких же вы отношениях? Давай, добивай! Рассказывай! – потребовала вконец расстроенная Гета.
– Представь себе, в дружеских отношениях, – выдавил из себя Николай, – и хватит расспрашивать! Не лезь в мою личную жизнь! Вот автовокзал, вот и автобус подходит. Поезжай!
   
3.
Конец мая 1969 года. Николай Рубцов – выпускник Литературного института имени Максима Горького – главной кузницы советских писателей и поэтов, защитивший диплом на «отлично», в гостеприимном доме одного из своих лучших преподавателей и друга Николая Николаевича Сидоренко.
– Молодец, Коля, что заглянул! Куда же ты теперь, после Литинститута?
– В Москве не останусь. Зайду в редакции журналов, в которых печатаюсь. Прежде всего, загляну к Стасу в «Молодую гвардию», есть что вспомнить, о чём поговорить. Потом, завтра или послезавтра попрощаюсь со студенческим общежитием и поеду на родину, в Вологду. Там и родственники поближе. В Вологде друзья – поэты, писатели. Самые близкие – Неля Старичкова и Василий Белов. Со знаменитым писателем Виктором Астафьевым познакомился. К себе приглашал. Он теперь в Вологде. Зимой переехал вместе с семьёй. Многих творческих людей притягивает к себе наш северный край. Нигде так легко не дышится как среди наших бескрайних лесов!
Теперь, Николай Николаевич, о главном. Ещё в декабре, уже после госэкзаменов, городские власти выдали мне ордер на отдельную однокомнатную квартиру! Ожидал, но не думал, что так скоро. Наконец-то у меня появился свой дом, а то скитался по матушке-России, будучи, как говориться, без кола и без двора. Наконец-то буду постоянно прописан по месту жительства, а то мотался по общежитиям, а в то и по вокзалам, когда негде было преклонить свою опальную головушку, – пошутил Рубцов.
– Вот как! Поздравляю, Коля! – Что же ты мне об этом не рассказывал, не писал? – искренне удивился Сидоренко. – Теперь тебе, конечно же, в Вологду, в собственную квартиру.
– Вот он, ключ от моей отдельной однокомнатной квартиры! – Николай порылся в кармане и выложил на стол латунный ключ на стальном колечке, на которое был нанизан ещё один небольшой ключ.
– А этот ключик от почтового ящика, куда кладут квитанции за квартирную плату, поскольку пока ни газет, ни журналов не выписываю. Письма приходят не часто, мало кто знает мой новый адрес. По-прежнему шлют в Никольское, а там я теперь почти не бываю, – тяжко вздохнул Рубцов и попросил. – Дайте листок бумаги и авторучку, запишу свой Вологодский адрес.
– Не бываешь? Отчего же так? – удивился Сидоренко.
– Да не ждут меня там. – Разлад у нас семейный вышел. Уехал сам, пока не выгнали. Сильно всё переменилось в последнее время. Вот уже и сам я им не люб, и Гета мне не люба, хотя жена, да только не расписаны мы, и паспорт мой пока чист. Словом, разлюбили мы друг друга, в последнее время спали поврозь. Тёща донимала, угрожали подать на алименты. Нет сил моих больше, терпеть такое, соглашаться с ними во всём, унижаться…
– Да, – задумался Сидоренко, – некрасивая вышла история.
– Какая есть, – вздохнул Николай.
– Может зря ты так, Коля? Время пройдёт, всё уляжется. Помиритесь. Ведь дочка растёт у тебя.
– Нет, Николай Николаевич, ничего не уляжется. Поначалу сам себе того желал, не получилось. Окончательно понял, что не люблю я Гету, да, наверное, и раньше не любил, Сам себе внушал, что люблю, да всё не так. Не знаю, любила ли она меня? Если любила, то в юности, и я тогда её любил. Ведь я у неё был первым. Давно это было, да и была тогда другой моя девочка – «Гета-Джульетта», – грустно пошутил Николай. – Потом был перерыв в долгие десять лет.
В Тотьме, в лесном техникуме учился, бросил. Кочегаром плавал на траулере, рыбу ловили. Поступил в Кировский горно-химический техникум, отучился два года, опять бросил, всё не по мне. Поработал немного на заводе под Ленинградом, на флот призвали. Четыре года отслужил на «Северном флоте», потом до поступления в Литинститут  работал на Кировском заводе.
Появлялись и исчезали другие любимые, недоступные девушки Таня и Тая. Не дождались меня моряка, обе замуж вышли, хоть и вспоминаю о них и поныне. Лучшие стихи им посвятил…
Гету встретил спустя много лет уже взрослой женщиной. Былое вспомнили, потянуло друг к другу. Ночью были близки, а поутру застала нас тётя Шура, стало быть, тёща моя, вместе с двумя бесстыжими бабами-свидетельницами, так и оженили…
Вот как это случилось, Николай Николаевич, – окончил свою грустную историю Николай.
Помолчали.
– Алёнку люблю, моя дочь. – Продолжил Николай. – Ей буду помогать, но без алиментов.
– Самого главного ещё не рассказал, – после продолжительной паузы неожиданно повеселел  Николай. – Дом мой стоит на улице Яшина! Вот!
– Яшина? Нашего Александра Яковлевича!? – Взбодрился и Сидоренко. – Неужели на улице нашего покойного друга?
– Да, Николай Николаевич, мой дом стоит на улице, названной в честь известного поэта, лауреата Сталинской премии и нашего товарища Александра Яковлевича Яшина! – С гордостью подтвердил Рубцов. – Так что если надумаете, приезжайте в гости. Теперь есть, где остановиться, адрес я записал, письма пишите.
Сидоренко развернул бумажку с адресом, записанным рукой Рубцова, которую сложил, не посмотрев
– И в самом деле, улица Яшина, дом 3, квартира 66, – прочитал он.
В шестьдесят восьмом году, после его смерти, прежнюю Новинковскую улицу переименовали в улицу Яшина, а на углу Советского проспекта и улицы Яшина установлена мемориальная плита с высеченными на ней словами:


Яшин Александр Яковлевич
поэт-вологжанин
лауреат Государственной премии СССР
1913-1968

Пояснил Николай. Слово в слово запомнил. «Сталинскую премию», как теперь водится, поменяли на «Государственную». Когда прохожу мимо, здороваюсь с ним…
Сам узнал об этом не сразу, вологодские товарищи рассказали, а позже и обещанную квартиру Горсовет выделил мне на улице Яшина, и думаю, что не случайно. Спасибо городским властям, век не забуду, а то скитался по стране все эти годы, словно одинокий  Христос по Ханаанским пустыням.
Встречаясь с ханаанцами, Христос читал им проповеди, за которые вряд ли ему платили. Я, поэт Николай Рубцов, читаю стихи, которые печатают литературные журналы, и получаю за них приличные гонорары, на которые теперь можно прожить и дочке помочь. Подрастает Алёнка, ей скоро в школу. Да и возраст мой близок к возрасту Спасителя нашего. Такое вот совпадение! – рассмеялся Николай.
– В новой квартире пока пустовато, но кое-какой мебелью обзавёлся. Помогла выбрать моя хорошая вологодская знакомая Неля. В прошлом медик. Теперь работает в редакции местной вологодской газеты «За трудовые успехи». Корреспондент. Любит поэзию, сама пишет стихи. Помогает мне, Неля. Мы с ней друзья. Хочется большего, да только никак не складывается, удерживает нас что-то от близости…
К двум сколоченным мною табуретам добавили фабричный письменный стол, платяной шкаф, тахту, стулья и ещё кое-что. Помогла выбрать, занавески на окна, вместе повесили. Теперь отдыхаю и сплю на тахте, а первое время спал на раскладушке без подушки и одеяла, ведь и Христос спал на голой земле, – пошутил Николай. – Только в Палестине тепло, а у нас на севере морозные зимы. Зато пол у меня тёплый, паркетный.
– Эк ты, Коля, хватил, «словно Христос»! – рассмеялся в вою очередь Сидоренко. – Только и совпадений, что вы ровесники! Христос – божий сын, а ты поэт, но поэт большой, можно сказать от Бога! Молодец!  Как говорят у нас – флаг тебе в руки! Сочиняй, пиши, публикуйся, издавай сборники стихов! А как заглянешь в «Молодую гвардию», передавай от меня Станиславу большой привет! Как-нибудь сам к нему заскочу.
– Обязательно передам. Николай Николаевич, вот ещё чем хочу поделиться, – посерьёзнел Рубцов.
– Чем же? Поделись, – озаботился Сидоренко.
– Всё думаю, стоит ли прописывать в новой квартире Гету и дочь? Всё-таки они мне не чужие, да и оба мы немного остыли за прошедшее время. Дом их в Никольском уже старый, местами подгнил, зимой холодно в нём, дров не напасёшься. Недавно переборол себя, опять предложил Гете перебраться в Вологду, она снова колеблется, говорит мне.
«Были бы мы с тобой расписаны, тогда дали бы нам двухкомнатную квартиру и тогда могли бы переехать все вместе – я, мама и Леночка. Без мамы я никуда не поеду, да и привыкла к жизни в Никольском. В однокомнатной квартире нам и без мамы будет тесно, а к тебе станут заходить в гости знакомые. Пить с ними будешь, шуметь, баб приводить, а нам куда? Была бы другая комната, а так хоть беги на улицу. Да и какой из тебя муж, Коля, ведь не любишь меня, да и я к тебе теперь холодна. Живи в своей квартире сам. Может быть, и найдёшь себе другую, любимую женщину. С ней и живи, хочешь женись, в обиде не буду…»
– Сильно обидела меня Гета своими словами: «Да и какой из тебя муж!»  – Понимаю, в запале сказала. Жаль её, но простить не могу, хотя в чём-то она и права, – опустил голову Николай. – Друзья и знакомые, конечно же, будут у меня собираться, стихи будем читать, ну и выпьем «по маленькой». Как же без друзей?
– Да, непростое дело? – посочувствовал Сидоренко. – Тут я тебе ничего посоветовать не смогу. – Разве что не злоупотребляй, Коля, алкоголем. Не доведёт до добра…
Помолчали, Николай убрал в карман ключ от квартиры и собирался откланяться.
– Так ты можешь переночевать у нас, как тогда. – Спохватился Сидоренко. – Раскладушка сохранилась. Вечером жена вернётся, почаёвничаем.
– Спасибо, Николай Николаевич, лучше я переночую в общежитии. Во-первых, уже не гонят, зауважали. Во вторых всё-таки память о прежней «бурной» студенческой жизни, какой уже не вернуть, – заулыбался Рубцов. – Потом поеду в Вологду, загляну в квартиру, всё ли в порядке. Дальше подумываю заехать, нет лучше «заплыть» по любимой Сухоне-реке в Тотьму, – пошутил Николай, – повидать друга Сергея, а после в Николу. По дочке соскучился!
Люблю я, Николай Николаевич, наш русский север! Там и останусь, там буду жить, пока сердце не остановится! Буду бродить по лесам, грибы – ягоды собирать, в Вологде-реке купаться, она у нас, как и Москва-река, городу тёзка. Если придётся то и в Толшме искупаюсь, половлю на удочку рыбёшку. Буду по Сухоне на пароходе плавать, стихи сочинять. Мечтаю о поэме, давно задумал сочинить о русском князе Александре Невском, да всё никак не соберусь, чего-то не хватает, а то и в прозе попробую писать. Ведь многие поэты совмещали эти два вида литературного искусства, в пример наш Александр Сергеевич Пушкин! – С чувством добавил Николай Рубцов к своему монологу, по сути исповеди, упомянул в которой и Христа-Спасителя.
– Верю, всё у тебя получится, если себя побережёшь, – растрогался Сидоренко. – Помнится мне, Коля, как поздней осенью шестьдесят четвёртого года, когда ты, я и Яшин собрались здесь и решали, как нам поступить, как помочь тебе восстановится в Литературном институте, ты так красочно описал окрестности своего родного села, что Яшин пожалел – нет рядом кисти, красок чтоб написать тобой описанный чудесный край! Тебе же Яшин наказал запомнить тот рассказ и обязательно записать. Записал?
– Запомнил…
– Вот что, Коля, – озаботился Сидоренко и встал из-за стола.
– Употребляю сей напиток редко и тебе не советую часто его употреблять, но если вспомнили Яшина, давай помянем дорогого товарища по старинному русскому обычаю. – Сидоренко отрыл дверцу буфета и поставил на стол неполный графинчик со смешным стеклянным чёртиком на донышке и два лафитника.
Наполнил водкой.
– Помянем Яшина, помянем и Веронику. Любили они друг друга. Да нет их, остались стихи…
Выпили, не чокаясь, закусили дольками апельсина. Помолчали… 
– Ну а теперь, Коля, «обмоем» и твой диплом!
– Обмыл и не раз, – усмехнулся Рубцов.
– Без меня, – нахмурился Сидоренко.
Чокнулись, «обмыли», и Сидоренко убрал в буфет графинчик, в котором ещё кое-что оставалось, а следом лафитники.
– А вот теперь, Коля, вспомни и прочитай то, что просил тебя сохранить и записать на память о родном селе покойный друг наш Александр Яковлевич. Царствие ему небесное! А я за всех нас послушаю.

Село это совсем небольшое, как деревня, и расположено в очень живописной местности: дорога из леса неожиданно выходит к реке, а там, за рекой, плавно изогнувшись, поднимается в пологую гору. На горе разрушенная церковь, мне ужасно жаль её. Возле церкви старые берёзы, под берёзами какой-то одинокий крест, а вправо от этой великолепно-печальной развалины по бугристому зелёному холму и раскинулось село Никольское, здесь его коротко называют Николой. Вокруг села леса, всё леса и через леса на дальних старинных холмах ещё окрестные деревни. Простор, дай Бог! Небо видно полностью, от горизонта до горизонта, не то, что в городе…

Прикрыв глаза и любуясь по памяти родными северными просторами, с большим чувством прочитал Николай памятные душевные строки, которые так и не записал.
– Хорошо сказано! Не забыл. Вот она Душа России в её обетованных, Богом оберегаемых небесных, водных и лесных просторах! – расчувствовался, прослезился сентиментальный, не молодой уже Сидоренко. –  Завидую тебе, Коля! Ты молод, полон сил. Многое успеешь сделать, если сам себя сбережёшь.
Упомянул ты об Астафьеве? Как он? Нравится ему Вологда?
– Думаю, что понравится. В апреле побывали в гостях у него, так уж случилось, что вместе с Гетой. Она проезжала через Вологду после областного семинара культработников, который проводился в Кириллове. Уговорила меня взять с собой, познакомить с Астафьевым.
Город наш небольшой, люди ближе друг к другу, не то, что в Москве. Вот и побывали  в гостях у Астафьева, там же был и наш коренной вологодский писатель Василий Белов. В новой квартире, которую известному писателю выделили городские власти, нас принимала супруга Виктора Петровича Мария Семёновна. Пили чай, беседовали за общим столом о современной русской литературе, я читал свои стихи, играл на гармони, пел песни. Белов рассказывал о работе над своим романом о нелёгкой судьбе русского крестьянства в пору коллективизации, который решил назвать «Кануны». Виктор Петрович вспоминал фронтовые годы. Словом, душевная была встреча…
– Будешь в Вологде, передавай от меня привет Астафьеву и Белову, и Гете, когда увидишь, тоже передавай привет, расскажешь ей от кого, – попросил Сидоренко. – Чувствую, хорошая она женщина, жаль, Коля, что вышел у вас разлад.
– И мне жаль, – признался Николай, да ничего не поделаешь. – Обязательно передам, как только увижу, и расскажу ей о вас – любимом моём преподавателе. – Летом обязательно побываю в Никольском, хочется дочку увидеть. 
– До защиты дипломной работы и до сего дня мы не виделись с тобой с конца прошлого года. Довелось ли где побывать помимо Вологды? – поинтересовался Сидоренко, –  ведь ты, Коля, на подъём лёгок, не можешь подолгу находиться в одном месте, не то, что я, грешный, приросший корнями к Литературному институту.
– Неужели забыли, Николай Николаевич? Я же рассказывал, перед защитой дипломной работы, что в марте побывал в Рязани и в селе Константиново на родине Сергея Есенина.
– Что ты, Коля, конечно же, помню, расскажи поподробнее. Москва ближе к Рязани, но я на родине Есенина ещё не бывал. Бог даст, как-нибудь соберусь.
– Ранняя весна, Село на высоком крутом берегу. Внизу Ока, местами вскрывшаяся ото льда. Меньше Сухоны, но тоже судоходная, с высоких круч видел буксир, пробивающийся через лёд, словно в Арктике ледокол, – вспоминал Николай. – За Окой бескрайняя заснеженная лесная Мещера. Под лазурным мартовским небом красотища неописуемая! Мещерские дали напоминают наш северный край. Вот она Русь, о которой Великий Пушкин воскликнул.
«Там русский дух! Там Русью пахнет!..»
Побывал в избе, где родился и жил Есенин. Там теперь небольшой сельский домик-музей знаменитого поэта. По нашим северным меркам изба совсем небольшая. Как в ней умещалась большая семья, трудно представить? Но жили все в мире, в согласии. Тогда же, побывав в музее, сочинил стихотворение, посвящённое бунтарскому духу национального русского поэта Сергея Есенина. Хотел прочитать на защите дипломной работы, да не решился, ведь осудить могут…
– За что же? – удивился Сидоренко, – мне почитаешь?
– Ладно, передохну, соберусь с мыслями, вспомню и прочитаю, – задумался Рубцов. – Слушайте, Николай Николаевич.
 
Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серега,
Сам суди: удавился с тоски
Потому, что он пьянствовал много.
Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была… Да не эта!
Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я, хоть что-нибудь значу.

Спасибо, Коля, душевные стихи, хоть и жёсткие – растрогался Сидоренко. – Не каждый поймёт. Правильно поступил, не стал читать их для комиссии. Есенина мне жаль, но жизнь его так растрепала, что ранний конец поэта был неминуем. Видно уж такова судьба всех гениев.
Николай Николаевич посмотрел на Рубцова особым, словно отеческим взглядом, Хотел сказать, «И ты, Коля, поберегись. И у тебя будут враги и завистники», но не решился, смолчал, вернулся к Есенину.
– Только не верю я, что Есенин покончил с собой. Бунтарь сам не полезет в петлю, а примет четвертование. У него было много властных врагов. Боялись поэта за правду, вот и убили Сергея, замотали расследование…
Теперь, Коля, ты «вольная птица». Поезжай милый мой друг в свой родной северный край. Вижу, в Москве тебе тесно и душно, да и мне здесь так же. Как выйду в полную отставку, по старости, мечтаю вернуться под Курск на свою милую родину.
В чернозёме буду копаться, огурцы с картошкой выращивать, в Сейме купаться, рыбёшку удить, из родников воду чистую пить!.. – Размечтался вслух Сидоренко. Помолчав, грустно продолжил, – да только вряд ли у меня это получится, Москва цепко удерживает…
Ещё помолчав с минуту, добавил к сказанному свои любимые афористические строки, известные студентам и преподавателям Литературного института, в котором Сидоренко преподавал до конца своих дней.
   
Ещё Москва качалась в колыбели,
А Курск уже сражался за Москву…

– Пока ты, Коля, ещё в Москве, давай-ка сходим, не откладывая, прямо сейчас, на Ваганьковское кладбище, возложим цветы к могилке Вероники Михайловны. Славная была женщина, любила Яшина, страдала. Ведь у него жена, семья…
А ты, славный мой тёзка, даст Бог, найдёшь время, доберёшься до дальней вологодской деревеньки Блудново, где схоронен Александр Яковлевич и за меня помолишься на его могилке.



 






















* *
За Вологду, землю родную,
Я снова стакан подниму.
И снова тебя поцелую,
И снова отправлюсь во тьму.
И вновь будет дождичек литься...
Пусть все это длится и длится!

Явление

1.
– Мать честная! Ты ли это, Люда!? – ахнул он неожиданности Николай, открывая дверь на один звонок, и полагая, что к нему спросонок заглянул Белов.
– Как видишь, я! – как-то странно улыбнулась Дербина. В Вологду заехала, к тебе решила заглянуть, проведать, как живёшь в новой отдельной квартире.
– Прикрывая лысину остатками волос, укладывая жиденькие пряди ладонью правой руки к левому виску, не без труда преодолев растерянность, Николай с интересом рассматривал нежданную гостью, которая не сильно изменилась, пожалуй, даже похорошела, за прошедшие пять лет. Высокая, чуть выше его, подумалось, что «подросла и пополнела», но полнота её не портит и даже возбуждает…
Лицо красивое, белое, с лёгким румянцем и с весёлыми веснушками возле чуть вздёрнутого носика. Губки пухлые, влекущие, ярко накрашенные. Волосы рыжие, густые, вьющиеся, собраны в прическу из высоко поднятых буклей. Осанка гордо поднятой головы, как у царицы Нефертити. На плечике модная дамская сумочка на тонком длинном ремешке.
Платье цвета яркой зелени в обтяжку, подчёркивая красоту зрелой женской фигуры. Такие же светло-зелёные большие глаза. Словом, красавица, ослепившая непрезентабельного Николая в чёрном домашнем трико, мятой и несвежей майке.
– Впустишь?
– Конечно, Люда, заходи! Рад, просто потрясён! Не знаю, что и сказать. Рано ты, только проснулся. Извини, не умыт, не одет.
Подумал, – «Хорошо, что хоть один. Вечером не пил, сердечко пошаливало, но к утру отлегло и дыханье свежее, если почистить зубы…»
– Сейчас, Люда, оденусь. Пройди пока на кухню. Там чайник, налей воды, согрей.
На то чтобы надеть носки, брюки и лучшую рубашку, понадобилось пару минут. Прошёл в ванную комнату, умыл лицо, почистил зубы и заглянул  на кухню.
Чайник закипал, Людмила стояла у окна, смотрела на улицу.
– Люда, извини, что встретил тебя в таком виде, – постепенно набираясь уверенности, обратился к ней Николай. – Проснулся от твоего звонка.
– Хороший у тебя сон. Позвонила в девятом часу, а ты, оказывается, спал.
– Лёг поздно.
– Ты, Коленька, наверное «сова», я «жаворонок». Обычно просыпаюсь рано, даже если лягу поздно. Лежу в постели, сочиняю…
– Нет, Люда, я не «сова». Могу встать рано, затемно, если собрался на рыбалку, по ягоды, грибы. Вчера лёг поздно, разоспался.
«Надо же, Коленькой назвала, к чему бы такая нежность?» – Николай, залюбовался ранней гостьей, которую не ждал, стал забывать, и вот сама явилась…
– А ты, мать, в форме! Просто ослепительная! Откуда явилась?
– Да, я мать, – резко обернувшись, подтвердила Дербина. – Дочь у меня. В Вельск отвезла, у родителей оставила. Рады внучке. Дочку зовут Ингой. Ты что разве не знал, что я была замужем и развелась?
– Откуда, Люда? Конечно же, не знал. Ничего я о тебе не знал с тех пор, как в апреле шестьдесят четвёртого опять же неожиданно пригласила к себе в гостиничный номер и угощала домашним пивом. Знаешь, до сих пор не пойму, зачем тогда меня пригласила, а потом прогнала. И вот твоё третье явление!
– Явленье музы знаменитому поэту! – подхватила Дербина, и присела на табурет. – Теперь, Коленька, я буду твоей музой. Не возражаешь?
 – Муза, а пивка не привезла? – попытался пошутить Николай, кивнув на стоявшую на полу пухлую сумку «под кожу», которую сразу не заметил.
– Пива не привезла. Потом узнаешь, расскажу «зачем» и «почему», – пообещала Людмила. – Впрочем, я и сама не знаю. Словно кто-то правил мною той весной. Вот и сейчас к тебе направил. Проведение?..
Сузив глаза, Людмила жадно посмотрела на Николая и продолжила свою исповедь.
– Тогда, тебя прогнала, уехала в Воронеж и сразу вышла замуж, наверное, сама себе назло. Мне показалось, что люблю, но быстро разлюбила. Почти четыре года терпела мужа. Тусклый, вечно хмурый, занятый своей работой и совсем неинтересный.
Работала в библиотеке, много читала, стихи писала, он их не понимал, отмахивался, высказывал претензии, что не могу вести домашнее хозяйство. Расстались, а я теперь по мужу бывшему – Грановская. Девичью фамилию не вернула, хотя всем говорю, что Дербмна! Зачем. Выйду замуж, возьму фамилию мужа.
– И за кого ты собралась? – Затаив дыхание спросил Николай.
– Да хоть за тебя, Коленька! – Людмила вскинула на него свои лучистые зелёные глаза.
«Глаза зелёные, как у тигрицы или кошки. Красивые!» – С восхищением подумал он, с трудом выдерживая её взгляд.
– Ты, Николай Рубцов, теперь известный поэт, твои стихи печатают крупные столичные журналы. Ты обладатель отдельной квартиры почти в центре города.  Квартира хорошая, со всеми удобствами, а вот всё остальное никуда не годится. Мебели почти нет, а что есть – так себе. А тахта? Да у тебя вместо нормальных подушек чёрти что! Скомканная прожжённая простынка, наверное, курил в постели, такое же рваное одеяло. Ну, Коля, пора наводить порядок, если хочешь жить по-человечески в своей уютной квартире.
Николай хотел хоть что-то сказать в своё оправдание , мол квартиру получил недавно и ещё не обставил, но Дербина не позволила ему даже рот раскрыть, продолжая.
– Свою гражданскую жену оставил, с ней больше не живёшь. У тебя тоже дочь, на год старше моей дочурки. Судьбы наши схожи, Так что оба можем поправить своё семейное положение. Скажи, я тебе нравлюсь?
Людмила встала с табурета, прошла в комнату и, словно пава, плавно качая бёдрами, обошла её по кругу.
– Ну как?   
Николай не ответил. Такая яркая женщина не могла не нравиться.
  – Молчишь? Молчанье знак согласия. Но прежде чем «что-то другое», – Дербина загадочно взглянула на Рубцова, – надо подкрепиться и взбодриться. С утра во рту нет «маковой росинки». Не возражаешь?
– Не возражаю, – разволновался Николай, любуясь рыжеволосой и зеленоглазой красавицей, затянутой в облегавшее роскошную фигуру зелёно-изумрудное платье.
– В поезде переоделась в самое красивое платье, чтобы к тебе явиться в нём. Чемодан с вещами оставила на вокзале в камере хранения, а в сумке кое-что осталось с дороги и бутылка с остатками коньяка, три звёздочки. Будешь?
– Коньяк? Не откажусь, – загорелся и засуетился Николай, доставая из кухонного шкафчика тарелки, вилки, и две стопки.
– Ты никого не ждёшь? – спросила Людмила, доставая из сумки заветную бутылку, в которой, кое-что осталось, и пакетик с кусочками копчёной колбасы, сыром и половинкою лимона.
– Хлеб у тебя есть?
– Есть, полбатона.
– Хватит, сделаем бутерброды. Поезд пришёл в Вологду утром. Оставила чемодан в камере хранения. Заранее связалась с Вологодским отделением Союза писателей, узнала твой адрес и сразу к тебе.
Подумала, что если тебя не застану, то вечером поеду в Воронеж, рассчитаюсь с работой и отправлюсь покорять Москву, а лучше  Ленинград! Дочь пристроена, я свободна и могу начать новую жизнь! – Картинно размечталась Людмила и положила тёплую руку на плечо Николая.
– Застала, и что теперь? – осторожно спросил Николай.
– Может быть, пока останусь в Вологде. Не выгонишь?
– Оставайся, если не боишься.
– А чего боятся? – усмехнулась Людмила. – Что, хочешь спать со мной? Не возражаю. Соскучилась по мужской ласке.
– А ты не шутишь?
– Нет, Коля, не шучу. Иначе бы, я не приехала к тебе. Разливай коньяк, нам с тобой хватит. За встречу!
Выпили за встречу. Коньяк хороший под кружок лимона. По телу разливается приятное тепло и нарастает неодолимое влечение. Теперь уж не до чая с бутербродами. Потом.
– Устала я, – пожаловалась Людмила. – В поезде не выспалась. Хочется прилечь и отдохнуть. Сегодня ты свободен?
– До вечера свободен, а вечером собрался в Тотьму на пароходе. В редакцию местной газеты «Ленинское знамя» заглянуть, там кое-что мне причитается, потом с товарищами повидаться.
– На пароходе! По реке! Отлично! Можно и мне с тобой? – загорелась Людмила. – И всё-таки, как хорошо, что я пришла с утра, позже могла тебя и не застать. Мог бы уплыть в Тотьму без меня.
– Можно. Возьму тебя с собой, – не думая, согласился Николай.
– Как думаешь, могут напечатать в газете мои стихи?
– Если хорошие, то могут.
– Плохих я не пишу, – надула пухлые губки Людмила, и тут же.
– Коля, я пока прилягу, хоть и не нравится мне твоя тахта с прожженной простынёй. Жаль, свою не захватила, а одеяло не понадобится, в квартире тепло, –  прикрыв ладонью рот, зевнула она, – отдохну, и ты, Коленька, вместе со мной, – поманила его томным зелёным взглядом и влекущим запахом густых рыжих волос….
Вдруг вспомнила, распорядилась. – Перед обедом сходишь на вокзал и принесёшь мой чемодан, В дорогу дальнюю переоденусь, не в этом же выходном красивом платье мне плыть на пароходе. Поможешь снять?

2.
Сегодня Нинель ушла с работы пораньше. В редакции затеяли косметический ремонт и сотрудников распустили по домам.
Около трёх часов дня. Погода комфортная, не жарко и не холодно, солнышко светит, время от времени прикрываясь белоснежными облачками, словом хороший летний день. Собралась прогуляться по городским улицам, пройтись по речной набережной, однако ноги сами вывели на угол Советского проспекта и улицы Яшина. Постояла с минутку у мемориальной доски писателя, именем которого названа улица и которого хорошо знал и чтил Николай, а затем направилась к его дому.
Пожалела, что идёт с «пустыми руками», успокаивая себя тем, что вряд ли застанет его дома, но всё же, заглянет. Накануне Николай заявил, что возможно отправиться на денёк – другой в Тотьму, по делам, но это ещё не точно.
Нажала дважды на кнопку звонка, как просил Николай, и, услышав за дверью его шаги, обрадовалась и огорчилась.
«Он дома, а я «с пустыми руками», так ничего и не купила…» 
Дверь открыл Николай, озабочено посмотрел на Нинель и пригласил войти в квартиру.
– Заходи, Неля, только я не один. Извини, – прошёл на кухню, где кипел, надрываясь, чайник.
«Надо же, я как всегда не вовремя» – огорчилась раздосадованная Нинель. – «Опять у него какая-то «поэтесса» в облике «ночной бабочки», задержавшаяся на день. Да вот и она».
Навстречу вышла высокая крупная рыжеволосая женщина в однотонном домашнем халате.
«Красивая, видно давно здесь. Кто она ему? Родственница или?..» – Подумала растерянная Нинель.
– Здравствуйте.
 Женщина окинула её высокомерным взглядом, и, ничего не ответитв, прошла к Николаю на кухню.
Не стоять же растерянно в тесном узеньком коридорчике. Нинель прошла в комнату и присела на стул.
«Как всегда я не вовремя, как всегда виновата. Лучше бы прошлась по набережной».
В комнату заглянул Николай.
– Как ты? Почему так рано?
– С работы отпустили пораньше. Ремонт.
– И сразу ко мне?
– Извини, что не вовремя. Коля, может быть, вернуть тебе ключ от квартиры?
– Если хочешь – верни.
Николай взял ключ, но Нинель вдруг перехватив его руку, и убрала подаренный ключ в карманчик жакета, который ей очень шёл, если накинуть поверх платья и не застёгивать.
– Прости, я передумала. Сама не знаю, что-то на меня нашло.
 Николай пожал плечами и вернулся на кухню.
Из кухни послышался голос незнакомки.
– Коля, я «Плиску» видела в магазине. Это бренди, болгарское.
– Знаю, что бренди, пробовал. Так себе…
– Возьмём в дорогу?
– Чего же ты не купила?
– Утро. Магазин ещё не открылся. Увидела на витрине.
– Ладно, вместе купим. Извини, Люда, ко мне коллега зашла, журналистка из местной газеты. Я там печатаюсь.
 «Они уже «на ты», наверное, старые знакомые. А может быть всё-таки родственники? Нет, не похоже. Родственники ведут себя иначе…» – Всё мысли и мысли. Нинель не знала, что ей делать, уйти или остаться, узнать, кто она и что здесь делает.
Женщина вышла из кухни, улыбнулась и назвала себя.
– Меня зовут Люда, я давняя знакомая Рубцова. Тоже пишу стихи. А вас как зовут?
– Моё имя Нинель, я корреспондент газеты «За трудовые успехи», а Николай мой друг.
– Да, у Коли много друзей и знакомых. Вы пишите только статьи или тоже пытаетесь писать стихи, – поинтересовалась Люда.
– Пишу, давно.
– А у вас есть свой изданный сборник?
– Пока нет.
– У меня есть! – Похвасталась Люда. Как-нибудь подарю.
Нинель промолчала. Ей был неприятен этот разговор. Она поняла, что женщина никакая не родственница, с ним знакома и теперь «охотится» на известного поэта Рубцова.
Николай вернулся в комнату.
– Извини, Неля. Мы уезжаем в Тотьму по «литературным делам». Нам нужно собраться. Извини.
– Да, конечно, я как всегда не вовремя. Удачной поездки, – открывая дверь, пожелала Нинель.
– Не поездки. Мы поплывём по реке на пароходе! – поправила Люда. – Будем любоваться проплываемыми берегами. 
 
*
Пытаясь унять невыносимую душевную боль и обиду на человека, которого любила, любит и будет любить, несмотря ни на что, Нинель бесцельно бродила по улицам и, наконец, усталые ноги сами вывели её на набережную в сторону пристани, от которой с последним гудком отчаливал старенький пароход, ходивший по Сухоне лет тридцать.
Остановилась и принялась рассматривать пассажиров, выстроившихся по бортам, натружено пыхтевшего и дымившего парохода. Многих пассажиров провожали родственники и знакомые, кричали, махали руками. Им отвечали с парохода. Из радиорубки на всю мощь доносился какой-то бравурный марш.
Среди пассажиров Нинель увидела Николая и Людмилу. Она была уже не в парадном зелёном платье, которое выгодно подчёркивало цвет её рыжих волос, а рыжеволосые женщины самые страстные, как ей поведал однажды один знакомый и «большой знаток женщин», а в плате попроще, поверх которого была накинута кофта.
Оба смеялись и махали руками. Вот заметили и её, одиноко стоявшую на берегу. Прощаясь, и ей помахали руками. Вытянувшись во весь рост, Людмила презрительно улыбалась, а Николай склонил голову и казался с ней рядом жалким, беспомощным. Через минуту – другую оба смешались с толпой отплывающих пассажиров, и исчезли из поля зрения.
Домой идти не хотелось. Совершенно не чувствуя ни жажды, ни голода, духовно измученная, Нинель одиноко бродила по улицам до наступившего вечера, и только небольшой тёплый дождик закапавший вместе с сумерками, охладил воспалённую голову и заставил повернуть к дому. Опустив голову, шла в самых расстроенных чувствах, твердила.
– Ведь я ему не жена. Пусть делает всё что хочет…
– Здравствуй, Нинель! Кому это желаешь «Делать всё, что он хочет»? Темнеет, дождик накрапывает, а ты без зонта.
Нинель подняла голову.
– Ой, Коля! Прости, вот уже заговариваюсь, мысли вслух. Не узнала тебя, «будешь богатым». Одного Николая проводила, другого встретила.
– Можешь загадывать желание, – улыбнулся Николай Александров, старый знакомый Нинель.
– Не сейчас, оставлю на потом.
– Рубцова провожала на пароход?
– Не провожала. Дома простились. Гуляю. По набережной проходила, видела его с этой…
– С Людмилой Дербиной.
– Дербина? Ты её знаешь?
– Нет, даже не видел. Ребята рассказали. Запрос она делала в областное отделение Союза писателей. Запрашивала адрес якобы своего старого знакомого Николая Рубцова. Обещала заехать к нему проездом из Вельска в Воронеж. Тоже пишет стихи. Имя и фамилию я запомнил.
– Да, они давно знают друг друга, – вздохнув, подтвердила Нинель, – Я её видела. Рыжая, яркая, глаза большие зелёные. Статная и красивая. Рубцову она нравится.
– Ты всё время рядом с Рубцовым, у вас это серьёзно? – озаботился Александров, которому Нинель нравилась.
– Нет, Коля, не то, о чём ты подумал. У нас с Рубцовым дружеские отношения и только. Мне кажется, что ему нравится мною располагать.
– Так порви, наконец, с ним. Столько времени, сил и даже средств ты на него тратишь.
– Нет, не могу. Да без меня он оголодает, сопьётся, погибнет. Жаль мне его. Поэт он от Бога. Ох, Коля, боюсь, что ты меня не поймёшь…
Александров промолчал и вдруг предложил.
– Пойдём в кино, ещё не поздно попасть на последний сеанс. Журнал пропустим, фильм посмотрим.
– Нет, не сейчас. Я дико устала и «сломя голову» бежать к кинотеатру не в силах. Домой хочу. Лечь скорее в постель и уснуть.
– Жаль. Тогда давай встретимся завтра, посмотрим новый фильм.
– Хорошо, Коля, давай завтра, – согласилась Нинель, – а пока, если хочешь, проводи меня до дома.
– С удовольствием! 
 
3.
В маленькой, душной, пропитанной влагой каюте третьего класса, зато отдельной,  хоть и на самой нижней палубе с задраенным наглухо круглым окошком-иллюминатом, к которому при качке подступала речная волна, нередко захлёстывая едва ли не наполовину, в жарких спорах, чудом не доходивших до крупной ссоры, они провели большую часть бессонной ночи.
Из маленьких двадцатиграммовых мельхиоровых стаканчиков, весьма кстати оказавшихся у Людмилы в карманчике её модной дамской сумочки, пили нескончаемое болгарское бренди, незаметно пьянели, продолжая яростно спорить, пытаясь, насколько это было возможным, переубедить друг друга.
Устав от пустой болтовни вперемешку со стихами любимых поэтов и взаимными экспромтами, рожавшимися в эту душную ночь, то и дело бросались друг к другу в объятья, целовались с неистовой жадностью, как будто прощались навеки, или только что встретились после долгой разлуки.
Вспоминали о близости, которая так неожиданно, так просто и естественно случилась этим утром, безумно хотелось её продолжения, но не было сил. Всё сжигал неиссякаемый спор, перебиваемый рюмками крепкого опьяняющего бренди и горячие поцелуями.
Проглотив очередной стаканчик, Николай припомнил и рассказал любопытную историю из собственной жизни.
– Как-то в общаге, а дело на первом курсе, пили на спор водку из напёрстка, емкостью в два с половиной грамма. Знающие уверяли, что выпить за раз сорок напёрстков невозможно, а это всего-то сто грамм. Я тоже решил попробовать, но после тридцатого пить больше не мог, выворачивало. Чаем отпаивался. Вот и мы с тобой пьём из мелких стаканчиков. Что если не осилим бутылку?
– Вдвоём осилим, и пьём не напёрстками. Сорока не получится, к тому же «Плиска» не водка, а благородный напиток, – пояснила Дербина и, проглотив очередную двадцатиграммовую порцию, вернулась к поэзии.         
– Вот ты славишь поэзию Тютчева, Пушкина, Есенина, Фета, Кольцова, но всё это в прошлом, всё устарело, – горячилась она. – Пушки, конечно же, вечен, это поистине наш Гомер, но поэзия обязана успевать за стремительным ходом времени! А времена ныне жестокие и толи ещё будет!
Ты не принимаешь, надсмехаешься над поэзией Рождественского, Вознесенского, Бродского, Мандельштама. А как тебе Марина Цветаева? Лично я не вижу ей равной! Ответь! – Требовала Людмила, пригубив очередной мельхиоровый стаканчик с бренди.
– Люда, вирши Рождественского о какой-то там «параболе» вперемешку с «Суматрой» мы с тобой уже обсуждал пять лет назад, когда ты пригласила меня в свой гостиничный номер, угостила пивом, а потом прогнала, хотя мне так захотелось тогда…
Коля, сегодня ты получил, то,  «что хотел тогда», и я ждала этого долгие пять лет. Теперь мы вместе! Я хочу жить с тобой! Все эти годы вспоминала тот день, когда ты был ещё никто. Время шло, я внимательно следила за твоими успехами, вникала в сущность твоих стихов. Одни стихи мне нравились, завораживали, другие – нет.
Запала на стихи Марины Цветаевой, Вот это женщина! Вот это поэт!
– И что же ты там нашла, в её стихах? – поинтересовался Николай, выпив очередные граммы коварного бренди, которое поставляли в Союз братья-болгары.
– Вот послушай, как сказано красиво и сильно!

Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.

Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе…
Вы — в дыме поезда… Поля
В вечерней жалобе…

Вечерние поля в росе,
Над ними — вороны…
— Благословляю Вас на все
Четыре стороны!

– И в самом деле, муть. Чего уж тут красивого – «сон, мачта корабля, ворона». Где суть? – не согласился Николай. – И ты это помнишь наизусть?
– Ну да. Читаю, люблю её стихи. Память у меня хорошая, запоминаю. Жизнь у Цветаевой была тяжёлой, хоть и жила в Париже. Вот нам бы с тобой на Париж хоть одним глазком посмотреть, побывать там хоть денёк, – размечталась опьяневшая Людмила, – увидеть весь город с высоты Эйфелевой башни...

До Эйфелевой – рукою
Подать! Подавай и лезь.
Но каждый из нас – такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,

Что скушным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?»

– Ну вот! – усмехнулся Николай. – Сама размечталась забраться на башню, а Цветаева называет Париж «скучным и некрасивым» в придачу с вычурными словечками «зрел, зрит, днесь». В Литинституте поэзию Цветаевой не изучали. Читал сам, кое-то, но ничего для себя не нашёл. Не Тютчев она и не Есенин, да и повесилась от тоски. Дура!
– Самоубийство – удел многих поэтов! – не согласил Людмила. – Вот и твой любимый Есенин тоже повесился.
– Его убили, – помрачнел Николай. – Давай дальше, у нас ещё полбутылки, давай про Бродского, Мандельштама. Оба не русские, и что ты наша в них?
– Поэзию, современную, народу необходимую, – не сдавалась Дербина, так и сверля Рубцова своими широко распахнутыми зелёными глазами.
– Да откуда ты знаешь, что необходимо народу? – возмутился Николай. – Давай, прочитай что-нибудь. Этих в Литинституте тоже не изучали. Да у нас их не издают. Так, самиздат, но у вас, библиотекарей, всё имеется.  Послушаю, что эти насочиняли.   

  Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

– Тихонько, так чтобы никто не услышал, хотя шум ходовых машин проникал всюду, прочитала Людмила.
– И кто это? – прищурив глаз, притворился Николай.
– Мандельштам! Сильно сказано?
– Да уж, – согласился он. – Тут уже не до лирики, тут политика. За такое…
– Его в лагере застрелили, – опередила Людмила.
– Наливай, помянем.
Выпили
– Сильно сказано, особенно поражают «полразговорца, мяучит, бабачит и широкая грудь осетина», – Николай вяло похлопал в ладоши. – А Бродский, чем нас порадует? Почитай, если вспомнишь, память ведь у тебя хорошая. Я о нём слышал немного. Его тоже не издают и не изучают в Литинституте. Но ты в нем не училась, тебе виднее.

Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою.
И она скукоживается на глазах, под рукою.
Зеленая нитка, следом за голубою,
становится серой, коричневой, никакою.
Уж и краешек, вроде, виден того батиста.
Ни один живописец не напишет конец аллеи.
Знать, от стирки платье невесты быстрей садится,
да и тело не делается белее.
То ли сыр пересох, то ли дыханье сперло.
Либо: птица в профиль ворона, а сердцем — кенар.
Но простая лиса, перегрызая горло,
не разбирает, где кровь, где тенор.

– Ну как? – закончила читать Люда. – Впечатляет?
– Нет слов, – пробурчал Николай. И этот, похоже, сбежит заграницу. – Всё же интересно, какого цвета та «тряпочка»?
– Да ну тебя, Коля! Всех критикуешь. Вот если твои стихи разбирать по совам…
– Люда, не надо мои стихи разбирать на слова, – остановил её Николай. – Лучше уж Цветаева, чем Мандельштам с Бродским. Давай на ней остановимся, а то в бутылке осталось на донышке, ты захмелела, устала, но такая ты ещё красивее. Есть же что-нибудь у твоей любимой Цветаевой про любовь, что-нибудь, яркое, необычное?
– Есть, – томно прикрыв глаза, зашептала Людмила.

Грудь женская! Души застывший вздох, —
Суть женская! Волна, всегда врасплох
Застигнутая — и всегда врасплох
Вас застигающая — видит Бог!

Презренных и презрительных утех
Игралище. — Грудь женская! — Доспех
Уступчивый! — Я думаю о тех…
Об одногрудых тех, — подругах тех!

Не дожидаясь последних слов, Николай, что было сил, стиснул Людмилу в объятьях и жадно целовал в губы, пока оба едва не задохнулись, не отпрянули, отдышались.
– Ну а теперь своё почитай, – придя в себя, прошептал Николай, и, слегка ослабив объятья, подумал хмельной головой.
«Столько прожил, но такая женщина у меня впервые! Даром ли, что рыжая зеленоглазая и строптивая бестия!»
 
Вдруг засветится раннее, вербное,
словно утренний розовый снег...
Я по-прежнему Дербина, Дербина.
Это, значит, лесная навек.
Я твоя, глухомань моя дремная,
потайная моя колыбель.
Это ты – моя радость огромная,
ты– моя золотая свирель.
Вся твоя первобытная дикость,
вся таинственность чащи лесной,
как черты дорогого мне лика
навсегда облюбованы мной…

Хорошо после милой охоты
за грибами, целебной травой
посидеть просто так без заботы,
прислонившись к сосне головой,
лечь на просеке в мшарнике волглом
и у лужиц болотной воды
созерцать молчаливо и долго
энергичного зверя следы.
Отпечаталась мощная лапа,
в ней заметна хозяйская твердь.
Отчего же мне хочется плакать,
будто чью-то оплакивать смерть?
Отчего же на гладях озерных
(разве в том не вина людей?)
уж не только непуганых, гордых,
даже пуганых нет лебедей?!
На потухе зари-огневицы,
лишь на землю роса упадет,
пели эти красивые птицы,
а теперь там никто не поет.
О, мое изумрудное царство!
Мне давно уже видится, как
на тебя с небывалым коварством
замахнулся железный кулак.
Неужель после милой охоты
за грибами, целебной травой
не присядешь теперь без заботы,
прислонившись к сосне головой?
Но в протяжном немолкнущем шуме
слышен древний глубокий покой,
и опять я, светлея в раздумье,
ствол шершавый ласкаю рукой.

– Люда, Эти стихи лучше всех творений прочих твоих кумиров. Поверь, я не шучу, хоть и Цветаевой ты в чём-то подражаешь. Вот слова находишь редкостные – «мшарник» или «потухе», такие же, как у неё – «зрел», «зрит» и «днесь». Но это ничего.
– Правда? – Просияла Дербина. – Тебе понравились?
– Да, – поддержал Людмилу Николай. Ему хотелось поддержать её, хотя стихи не нравились, хоть и «звенели», да не так.

*
К трём часам ночи, окончательно обессилев от споров, бренди, стихов, взаимных упрёков, объятий и поцелуев, на которые потратили последние силы, возлюбленные, наконец, разошлись по своим кроватям и мгновенно уснули.
Поутру, разбудила их пожилая женщина, убиравшая в каютах и коридорах.
– Просыпайтесь! Подходим к Тотьме. Стоянка десять минут. Поторапливайтесь, а то прозеваете, а потом вам возвращаться.
– Встаём, бабуля, спасибо, что разбудили!
Николай протёр руками слипающиеся глаза, приподнялся и растолкал Людмилу.
– Вставай, мать, прибываем в Тотьму. Умыться толком уже не успеем, так хоть оденемся.
После тяжёлой ночи с нелепыми, горячими, подчас пустыми спорами, да кто имеет право хулить, хвалить, оценивать по своему поэзию? и с далеко непустыми рюмками крепкого бренди, трещала и раскалывалась от нестерпимой бедовая головушка, в сердце покалывало, мучила жажда, да и в туалет надо было спешить, не опоздать.
Пока Людмила поднималась с постели, разбиралась со спутанными волосами, одевалась и собирала разбросанные по каюте вещи, Николай вернулся из туалета, частично облегчив утренние страдания, но головная боль не отступала. Необходимо было «поправиться», но это уже в городе, перехватить хотя бы кружечку пивка.
Он выглянул в иллюминатор и увидел пополневшие за прожитые годы стволы тех самых тополей, возле которых когда-то прощался с Таней Агафоновой, взгрустнул и посмотрел на Дербину, лицо которой, несмотря на недосып и выпитое, было на удивленье свежим и красивым. Она ему нравилась всё больше и больше.
«Люблю…» – Прошептал Николай.
 И в этот момент почувствовал толчок. Пароход встал на швартовку к пристани. Пришла пора собирать вещи и выходить на берег славного городка Тотьма, от которого осталось столько мучительно-прекрасных юношеских воспоминаний.    



 









* *
Мне о том рассказывали сосны
По лесам, в окрестностях Ветлуги,
Где гулял когда-то Ляля грозный,
Сея страх по всей лесной округе…

Заветлужье

1.
Спустя несколько дней после скандальной ссоры из-за пустяков и «форменного бегства» не попрощавшейся Дербиной, ну стоило ли так «бодаться» из-за пустяков, споря о поэтическом наследии Цветаевой и прочих ныне здравствующих поэтов «новой волны», расстроенный Николай отправился в Москву. Хотелось сменить обстановку, развеяться, к тому же в Москве у него были дела.
Уже под вечер, Николай оказался в студенческом общежитии, куда сами собой привели его ноги. Поздоровавшись с вахтёром, который узнал Рубцова и разрешил ему войти и пройтись по коридорам, Николай неожиданно встретил своего младшего товарища и соседа по студенческому общежитию – девятнадцатилетнего студента Литературного института Сашу Сизова.
Рубцов уже окончил институт, когда Сизов учился на втором курсе дневного отделения. Встретились там же где и познакомились два года назад в стенах общежития, куда Николай заглянул по старой привычке. Незабываемые студенческие годы, в которых было много всего и хорошего и плохого, не отпускали. Всё плохое со временем забывалось, хорошее запомнилось на всю жизнь…
Большинство  студентов уже разъехались на летние каникулы, и Сизов собирал вещи, отправляясь на родину вечерним поездом «Москва – Горький», билет на который лежал у него в кармане.
Сизов первым узнал заглянувшего в общежитие Рубцова, приехавшего в Москву с подборками новых стихов, которые собирался передать в редакции московских журналов, где печатался в последние годы, и получить гонорары за опубликованные произведения.
– Николай Михайлович! – Здравствуйте! Какими судьбами? – узнал его Сизов, вышедший из комнаты в коридор.
– Саша, ты? – удивился Рубцов. – Что ты тут ещё делаешь? Все разъезжаются по домам, а ты ещё в Москве!
– Сегодня уезжаю, вечером, а вы, Николай Михайлович, как здесь оказались?
– Да вот, исходил пол Москвы, обошёл редакции журналов, и решил заглянуть в общежитие, – признался Рубцов и напомнил, – Да не называй ты меня, Саша, по отчеству и «на вы». Будь проще, хочешь Колей зови, хочешь Николаем.
– Вы уже известный поэт, ребята зачитываются вашими стихами, преподаватели ставят вас в пример нам студентам, – растерялся Сизов.
– Приятно слышать, что «ставят в пример», – усмехнулся Николай, – прежде чаще ругали и исключали из института, но это, Саша, за поведение. Мой тебе старший наказ, веди себя примерно, заверши учёбу без происшествий, и переходи «на ты» Понял?
– Понял, – кивнул головой Сизов. – А ты куда, Коля, после Москвы? К себе в Вологду?
– Пока не решил. Деньги ещё не все получил. Ещё две редакции обойду, а там отправлюсь куда-нибудь, хоть в Воронеж, – вспомнив о Дербиной, – ответил Николай, – На Южную Русь хочется посмотреть, на эталонные чернозёмы, с людьми пообщаться, впечатлений набраться. А ты, Саша, помнится с Волги?
– С Ветлуги, но это рядом с Волгой. Ветлуга впадает в Волгу. Из Горького мы добираемся до посёлка Варнавино по реке. По Волге теперь ходят новые скоростные суда на подводных крыльях, «Ракеты» и «Кометы» – эти вместительнее. Наш Сормовский экспериментальный завод их разработал.
Поехали на Ветлугу. Не пожалеешь! Побываешь в красивейших местах! Новые люди, новые впечатления. Есть у меня старушка одна знакомая, Мария Васильевна Кирбитова, и ты с ней познакомишься. Живёт в лесной глуши, у неё побываем. Мария Васильевна большая мастерица на старинные рассказы, былины и легенды нашего лесного Заветлужья. Вернёшься в Вологду с немалым «багажом», новые стихи напишешь! – предложил Николаю Сизов.
– Ох, и красивые берега по Волге и по Ветлуге! В нашей районной газете «Новый путь» опубликованы мои очерки и стихи о родном крае. Леса в Заветлужье необъятные, неисхоженные!
– Красивые говоришь берега, и леса необъятные? – задумался Николай. – Поехать мне, что ли, с тобой. В тех краях я ещё не бывал. Только давай, Саша, отложим поездку на завтра. Вечером оправимся в Горький, под которым, как в песне поётся «алые зорьки», –  пошутил он.
Рубцов взглянул на часы.
– Уже семь часов вечера, а мне ещё надо кое-куда заглянуть, но это завтра, и проведать Николая Николаевича Сидоренко. Как он, ведёт семинары?
– Ведёт, но сейчас каникулы и преподаватели в отпусках.
– Хочу к нему заглянуть, если дома застану. Давай отложим поездку на завтра. Согласен?
–  меня билет на сегодня, – растерялся Сизов.
– Ничего, прогуляемся до вокзала, сдадим твой билет и купим два новых.
– А будут билеты? Я купил заранее, – засомневался Сизов.
– Собирайся, едем на вокзал, что-нибудь на завтра добудем! – Повеселел Николай.
Ничто его не держало. С Воронежем он поспешил. Когда-нибудь посмотрит и на этот город. 
«Не искать же там сейчас Дербину. Сама ушла, сама и вернётся, никуда не денется. А если нет, то осенью сам поеду в Воронеж и там разыщу», – решил Николай. Терять её не хотелось, глубоко в сердце запала рыжеволосая зеленоглазая красавица…
А пока на Волгу и на Ветлугу!»
Захотелось взглянуть на Волжские дали, побродить по необъятным лесам Заветлужья, с Марией Васильевной познакомиться, послушать сказки и были лесного края.      
К девяти часам вечера, когда спал дневной зной и остыл асфальт, купили два билета в плацкартный вагон на верхние полки и отправились к Сидоренко. Однако дома его не застали. Соседка сказала, что Николай Николаевич уехал в отпуск вместе с женой на родину в Курск.
– Куда теперь? – спросил Саша.
– В общежитие. Переночуем, койки свободные есть. Надеюсь, не выгонят. Завтра с утра пройдусь по редакциям, потом по Москве погуляем, а вечером с вещами на вокзал и поедем в славный город Горький, названный так в честь Алексея Максимовича основателя нашего института и покровителя литераторов, – пошутил Рубцов, - подумав, – «А ведь Нижний Новгород всё же привычнее…».
   
*
С Москвой простились вечером следующего дня такого же солнечного и жаркого. Ходили по городу, побывали в Кремле, посетили «Третьяковку», так что уставшими явились к отправлению поезда. На поздний дорожный ужин захватили жареную курицу, малосольные огурчики, граммов триста порезанной на ломтики вкуснейшей «Любительской» колбасы, хлеб и, как водится у мужчин, отправляющихся в дальнюю дорогу, бутылку «Особой Московской»…
В плацкарте помимо них, ехали две пожилые женщины, обе на нижних полках, и, несмотря на приглашение разделить с соседями вечернюю трапезу, отказались, согласившись лечь спать головами к проходу.
– Кушайте, ребята, мы вам не помешаем. Мы ноги подожмём, так что сидите, ужинайте, – укладываясь, пообещала старшая по возрасту женщина, и, спохватившись, перекрестилась перед сном.
– Спасибо, матушка, мы не долго. Спокойной ночи, – в ответ пообещали соседкам Рубцов и Сизов.
«Беленькую» распили в три приёма, закусили огурчиками, съели аппетитную курицу. Чуть замелев, пили с хлебом и колбасой особенный дорожный чай, который по вагону разносил услужливый проводник, забравший пустую бутылку.
Вспоминали студенческие годы, однако не долго. Оба устали и забрались на верхние полки. Было душновато, спали без одеял, накрывшись тонкими простынками. Всего-то ночь, а завтра утром уже на Волге-матушке, в большом промышленном городе Горький, живо напоминавшим своим названием Литературный институт.
Сизов уснул сразу, а Николай долго ворочался, переживая недавнюю ссору и разрыв с Людмилой, случившийся в Тотьме.
Утром сошли с парохода, оба голодные, не выспавшиеся и недовольные. Зашли в чайную, позавтракать, «поправиться» после коварной «Плиски», которую не стоило пить натощак мелкими рюмками. Заказали то, что предлагали в этот утренний час – сосиски с тушёной капустой, Людмиле томатный сок, Николаю кружку пива и воблу. Тут же возник какой-то шустрый мужичок и предложил им бутылку водки. Николай протянул мужичку смятую трёшку, Дербина добавила рубль, убирая бутылку в дорожную сумку.
– Доставай, Люда, не прячь! – потребовал Рубцов, – давай хоть «по маленькой».
– Пей, я не буду, – отказалась она. – Потом.
Николай налил себе сто грамм и выпил залпом. Хотел ещё, но Людмила не дала. Заткнула бутылку пробкой и убрала в сумку.
  Она пила томатный сок, он пиво, разбирая и посасывая рёбрышки от воблы. Да видно не доспорили ночью, «перемывая косточки» и здравствующим и почившим поэтам. С новыми силами Дербина наступала, из принципа защищая любимую Цветаеву, а Николай мелкими глотками пил своё пиво, хмурился и сердился, обзывал ей на зло, похороненную в Елабуге поэтессу-самоубийцу то ведьмой, а то и прочими нелицеприятными словами, за которыми последовали яростные оскорбления со стороны Людмилы. День начинался недобрый, оба встали «не с той ноги» и едва не сцепились…
Из чайной их «убедительно попросили», хорошо, что хоть обошлось без милиции.
Тотьма городок хоть и старинный, но небольшой, В редакции районной газеты «Ленинское знамя», приютившейся в небольшом помещении, оказались минут через десять – пятнадцать. По дороге молчали, пришли оба хмурые, собой недовольные.
Дербина выглядела этакой обиженной красавицей, Рубцов выглядел просто никак. Вяло поздоровался с вышедшими к ним навстречу Барановым и его женой Галиной – сестрой Сергея Багрова – старинного друга Николая ещё по учёбе в лесотехническом техникуме.
Узнав, что Сергей в отъезде, Рубцов огорчился и, получив из рук Баранова небольшой гонорар, спохватился и представил ему свою спутницу.
– Людмила Дербина, моя подруга и начинающая поэтесса. У неё есть неопубликованные стихи. Посмотришь?
– Не начинающая, – хмуро посмотрев на Николая, – отреагировала Людмила.
Разговор не клеился и, сославшись на неотложные дела, Галина покинула редакцию.
Дербина раскрыла свою дорожную сумку, достала и показала Баранову свой первый, изданный в этом году тоненький сборник стихов, названный ею «Сиверко», а затем  принялась разыскивать в сумке листки с набросками новых стихотворений.
Бутылка мешала, и она выставила её на стол. Неожиданно, как с ней это часто случалось, передумала. Вернула бутылку на место и обратилась к Рубцову.
– Коля, деньги ты получил, идём! – распорядилась она. – Стихи в следующий раз, эти ещё «сырые», доработаю. Всего доброго! До свидания.
– Уходи, я останусь! – возмутился Рубцов.
Хлопнув дверью, Дербина ушла. Быстрым шагом направилась к пристани, но у реки Рубцов её догнал.
– Постой, Люда! Я передумал, я с тобой!
Заехать в Никольское в тот раз у Николая не получилось. Купили билеты на вечерний пароход, несколько часов бесцельно проболтались по небольшому городку, отобедали в столовой, а затем сели на долгожданный пароход. Кое-как переночевали в тесной каюте, где помимо них разместились пожилые супруги, и утром вернулись в Вологду. Хмурая Дербина, отмалчивавшаяся всю дорогу, зашла в квартиру Рубцова, взяла свой чемодан и, не сказав ни «прощай», ни «до свидания», отправилась на вокзал, отказавшись от предложения её проводить и надеясь попасть на ближайший поезд до Москвы, а из столицы с пересадкой вернуться в Воронеж. Отпуск подходил к концу.
Промучившись ещё некоторое время, ворочаясь с бока на бок на верхней полке плацкартного вагона шедшего на восток к Матушке-Волге пассажирского поезда, вспоминая огненно рыжую «жар-птицу», которая исчезла так же стремительно, как и появилась, слегка захмелевший от выпитой водки, Николай наконец заснул, погружаясь в мучительно-сладкие сновидения.
Оставалась надежда. Если она, покидая квартиру с чемоданом и дорожной сумкой в руках, не сказала «прощай», значит вернётся…

*
Путь по Волге на «Метеоре» от Горького до посёлка Варнавино, с заходом в волжский приток Ветлугу, занял несколько часов с остановками в некоторых пунктах. Стремительный «Метеор» не то, что старые чадящие пароходы, ходившие по Сухоне, и Николаю стало обидно за родную реку. По Волге от Москвы до Астрахани ходили большие многопалубные теплоходы с туристами, мчались быстроходные суда на подводных крыльях, каких пока не было на северных реках, а жаль…
Проплывая мимо Макарьевского монастыря, Николай пожалел, что здесь не было остановки, решив на обратном пути побывать возле его стен, войти внутрь, если допустят.
Вот и Варнавино, когда-то торговый городок, на реке Ветлуге, по которой в старину шли на север купеческие ладьи. Рядом проходил и старинный  тракт, кое-где совпадавший с новым шоссе. Сизов пояснил, что тракт вёл на север в Вологду, Вятку, Великий Устюг.
– По нему и в те далёкие времена можно было добраться и до Тотьмы, где ты учился в техникуме, – добавил он.  – Есть сведения, что стрельцы, посланные царём для поимки разбойников, свозили пленённых в Тотьму и там прилюдно казнили.
Статус города Варнавино утратил давно, после подавления восстания Степана Разина. Окрестные места окутаны старинными сказаниями и легендами. В этих местах ещё лет десять после казни Степана Разина «гулял» с ватагой из казаков, марийцев и черемисов – язычников, а так же местных крестьян, приставших к разбойникам, один из его атаманов по имени Ляля. Слышал о таком?
– Нет, Саша, ничего такого не слышал, – признался Рубцов. – Отчего у него такое имя, не похожее на мужское?
– Ляля – это от Леля. Был у наших предков ещё до крещения такой божок по имени Лель, согласно старинным преданиям златокудрый красавец, сын богини красоты Лады и возможно Сварога – верховного бога славян, который мир создал, отсюда «сварганить», значит создать. А вот почему же могучий атаман – гроза местных помещиков, царских воевод и богатых купцов, любимец местных крестьян, которым раздавал взятое у богатеев добро, носил это имя, мне неизвестно.
Вот оправимся в Заветлужье к Лялиной горе, где проживает Мария Васильевна. Послушаешь её удивительные  рассказы. Расспрашивал, откуда ей это известно, отвечала, что от бабки, а той ещё от кого-то. Из уст в уста передавались эти народные сказания. Вот и я задумал написать очерк, рассказ, может быть и повесть о народном заступнике Ляле, да только не знаю с чего начать, – признался Сизов.
Взглянув на окружавшие их вековые леса, подступавшие к легендарной Лялиной горе с лысой вершиной, возле которой, согласно народным преданиям находился стан атамана Ляли, и откуда дозорные разбойников наблюдали за Ветлугой, высматривая купеческие ладьи с товарами, с которых брали дань, Николай остановился, задумался. 
«А что если поэма о справедливом разбойнике, русским Робин Гудом? Как же её назвать? Пусть будет «Заветлужье». Нет, пожалуй, будет лучше, если «Лесная быль», а может быть «Лесная сказка»? Потом решу, прежде надо старушку послушать».   
Однако промолчал, догоняя ушедшего вперёд Сизова. У каждого поэта или прозаика свой путь к созданию эпического произведения, и название для него тоже своё.

2.
Вот из-за зарослей черёмухи показалась старая, вросшая в землю замшелая изба Марии Васильевной. Солнышко припекает, старушка сидит на скамеечке, оперев натруженную сгорбленную спину на прогретые за день брёвна, из которых срублена лет сто назад её изба. 
Глаза прикрыла, греется на вечернем солнышке, которое перешло за Ветлугу. Похоже, задремала. Голова старушки покрыта сереньким в горошек ситцевым платочком, из-под которого видны седые пряди. Лицо в морщинках, с чертами правильными, видно в далёкой молодости была красавицей.
– Здравствуйте, Мария Васильевна! – поздоровался Сизов.
Старушка вздрогнула, очнулась, раскрыла светлые, глубоко запавшие глаза и посмотрела на него. Узнала, перевела взгляд на Рубцова, прошамкав беззубым ртом.
– Здравствуй, Саша. С кем это ты?
– С товарищем пришёл, Мария Васильевна. Николаем зовут, можно просто Коля. Известный поэт, знакомый мой по институту. Приехал со мной из Москвы посмотреть на наш лесной край. Вас хочет послушать. Помните, рассказывали мне об атамане Ляле, чей стан был вот у той горы, которая с той поры зовётся Лялиной?
– Помню, как же не помнить. Многим рассказывала и товарищу твоему расскажу.
– Мария Васильевна, уже вечереет. Можно у вас остаться на ночь? – попросился Сизов.
– Оставайтесь, ребята. Изба большая, ещё дед мой срубил, да одна я осталась в ней, все разъехались. На лавках переночуете. Накормлю вас картошкой. В обед наварила, в печи томится.
– Да мы, Мария Васильевна, с собой захватили хлеба, колбасы, сыра и огурцов. К чаю печенье, – перечислил съестные припасы Сизов.
– Вот и хорошо, почаёвничаем. Идёмте, ребята, в избу. Уже и солнышко спряталось за деревьями, повеяло сыростью. Не для моих старых костей. Захватите дровишек, – указала старушка на поленницу, печь истопим. Ночи у нас холодные.
– Как же вы живёте здесь одна? – спросил Николай.
– Сын живёт недалече, у пристани. Семейный. Навещает, да и я у них бываю, но на ночь в их доме не остаюсь. Дровами мне сын помогает, их за зиму много уходит.
– Почему же не возьмёт вас к себе?
– Сама, милок, не хочу. В этой избе родилась, в ней и помру, Заходите, ребята, в избу.
 
*
В русской печи тлеют угли, в избе сухо, тепло. В «красном углу» потемневшие от времени иконы.
«Всё, как у Марии Ивановны из дальней вологодской деревеньки Починок», – припомнилось Николаю. Подумал, глядя на скромное убранство русской рубленой избы.
«Вот она, истинная, коренная деревенская Русь!»
– Печенье ваше, ребята, сладкое, хорошее. В блюдечке размочу, а то сухое мне не по зубам, да и тех осталось раз, два и обсчитался, – хмыкнула старушка и пила мятный чай, решая с чего начать.
– Там, – Мария Васильевна указало на тёмное окно, – Лялина гора, к реке выходит, да вы её видели. В ней клады Лялины зарыты. А где, про то никто не знает. Давно люди охочие копались в ней, кусты, деревья корчевали, да не нашли где клад.
Другой клад в озере утоплен возле деревни Бархатихи и озеро зовётся Кладовым. Там речка Ляленка, в то озеро течёт. И там искали, не нашли. Надёжно спрятано награбленное золото, а где тот клад, знал только Ляля атаман.
Рассказывала матушка моя, когда была я ещё в девках, об одноглазом атамане Ляле, товарище его Бархотке, отчаянной разбойнице Шалухе, которая любила Лялю, да он ей изменил, влюбился в то ли в княгиню, то ли в княжну Лапшангскую. Точно не помню, –  засомневалась Мария Васильевна, – ладно, пусть будет княжна. Ляля увидел её спящую, когда ночью напал на имение князя и сильно полюбил княжну. Мужик он видный был, хоть одноглазый, и княжна красавица ему доверилась. Да только злая Шалуха и коварная. Ляле захотела отомстить.  Ушла с Бархоткой жить, и стала уговаривать его извести княжну, взять свою долю из богатства и уйти от Ляли.
Ночью тёмной Бархотка – не человек, а лютый зверь увёл княжну в леса глухие и порешил её там по наговору злой Шалухи. Проснулся утром Ляля, стал искать княжну, куда пропала? А тут Бархотка говорит ему, что вечным сном твоя княжна уснула, тебя в раю там ожидает.
Возникла между ними ссора, такая, что не приведи Господь. Всё понял Ляля, свирепо
На Бархотку посмотрел. В руках ножи сверкнули и оба пали, кровью землю напитали. В разных местах похоронила их рыдавшая Шалуха и по миру пошла, рассказывая людям о разбойнике Ляле, товарище его Бархотке, княжне Лапшангской и о себе беспутной.
О том я услышала от матушки моей, и вам, ребята, рассказала, – закончила старушка свою загадочную сказку.
– Утром сходите на гору. С макушки на Ветлугу посмотрите, а если пожелаете, то доберитесь до опустевшей деревеньки Бархатихи. Там Шалуха Бархотку закопала, а где то место, неизвестно. От Бархатихи и Ченебечиха невдалеке, там озеро, в котором спрятал Ляля другой свой клад, не пожелав делиться с предавшим его Бархоткой.
Спать легли около полуночи. Мария Васильевна уснула на протопленной печи, а гости разместились на двух лавках.
Лёжа на боку на неширокой лавке, придвинутой в стене, Николай долго не мог уснуть, переваривая услышанную сказку, стараясь всё запомнить, ничего не потерять. Хотелось верить, что всё так и случилось.
«Вот Лялина гора и речка Ляленка, вот деревни здесь Бархотиха, Шалуха. Конечно же, всё это не случайно…»
А в голове уже рождались и выстраивались в рифмах самые трагические строки будущих стихов, а может быть и первой поэмы.

…Но слетелась вдруг воронья стая,
Чуя кровь в лесах благоуханных,
И сгустились тени. покрывая
На земле два тела бездыханных...


3.
К концу июля, вдоволь попутешествовав по лесному Заветлужью, налюбовавшись здешними красотами, Николай простился с Сашей и уже через несколько дней, под вечер, добрался до Вологды и до своей квартиры, имея на руках недоработанные стихи, которые назвал «Разбойник Ляля» с добавкою «Лесная сказка».
В почтовом ящике скопилось несколько писем и квитанция на оплату за квартиру и коммунальные услуги. Одно из писем пришло из Архангельска, из Северо-западного издательства, куда он сдал стихи для сборника «Душа хранит». Главный редактор сообщил, что сборник свёрстан, передан в набор, и  можно было ожидать, что скоро будет напечатан немалым тиражом, после чего поступит в продажу и автору будет выплачен долгожданный гонорар.
Ближе к вечеру в квартиру заглянула Нинель, имевшая свой ключ. Сюда она приходила через день, не зная, когда вернётся Николай из поездки в Москву и неизвестно ещё куда. И вот вернулся!
– Здравствуй, Коля! – Нинель взяла его за руку и чуть поцеловала в давно не бритую колючую щёку. – Заждалась тебя. Рассказывай, где побывал?
– Здравствуй, Неля. Есть хочется, а дома ни крошки. Сходи в магазин, купи хоть хлеба, – попросил Николай.
– У меня есть бутерброды с сыром и колбасой. – Нинель достала из авоськи и выложила из бумажного пакета на тарелку несколько бутербродов. – Этого хватит?
– Пожалуй, хватит, а выпить ничего не захватила? Понимаешь, в горле пересохло.
– Что ты, Коля! – возмутилась Нинель. – Конечно, нет. Чай будем пить.
– Пусть будет чай, – махнул рукой Николай. – Устал с дороги. Вот письмо из издательства пришло. Сборник свёрстан, передают в набор.
– Поздравляю! – Нинель подхватила и пожала Николаю руку.
– Обмыть бы надо? – взмолился Николай.
– Завтра обмоешь, если невтерпёж, а пока чай и только чай! Садись за стол, рассказывай, где побывал и что привёз из «творческой командировки», не в одной же Москве побывал,  –  настояла Нинель, возвращаясь с кухни с кипящим чайником.
– Долго рассказывать, дай хоть поесть.
– Ешь, я не спешу.
Николай набросился на бутерброды, запивая, обжигая губы, горячим чаем. Остывшего чая он не любил, называл «помоями».
– На Волге был и на Ветлуге, это в Горьковской области. Поехал вместе с Сашкой Сизовым, ты его не знаешь. Встретились в общаге, куда зашёл по памяти, он и пригласил поехать с ним, новые места посмотреть, послушать сказки одной старушки об атамане лихой ватаги разбойников по имени Ляля, его товарище Бархотке, девке-разбойнице Шалухе и княжне Лапшангской. Был такой Ляля, сподвижник Степана Разина. После пленения и казни Разина ушёл с отрядом самых отчаянных разбойников на Ветлугу и «гулял» там ещё лет десять.
– Интересная история. Но почему же, сказка, а не быль? Почему Ляля? Ведь имя женское? – заинтересовалась Нинель, пившая пустой чай, поскольку сахара в квартире не оказалось, а бутерброды съел годный Николай.
– Имя у атамана разбойников от языческого бога страсти. Был у наших предков такой бог и звался Лель. Помнишь старинную русскую народную сказку «Снегурочка»?
– Конечно, помню. Был там пастух по имени Лель. Но почему же, сказка?
– Да потому, что многое в ней выдуманное, но очень красивое! Пишу поэму! Начал там, доработаю здесь, но прежде хотел бы встретиться с Беловым. Видела его?
– Нет, слышала, что он сейчас в своей деревне Тимонихе, работает над романом.
– Жаль, как только разберусь с делами, к нему поеду. Ещё, какие новости?
– Пока никаких. Отдыхай, Коля. Рада, что ты вернулся целым и невредимым, пойду домой.
– Останься, Неля. Почитаю, что сочинил. Обсудим.
– Нет, Коля, не останусь, да и лечь у тебя негде, одна кровать.
– Так мы вместе. Останься Неля. Знаешь, я жениться на тебе хочу.
– Шутишь, Коля. Ты об этом говорил не раз. Вот и сегодня позвал замуж, а завтра забудешь об этом, словно ничего и не было. Не верю я тебе, Коля! – возмутилась Нинель. – Запутался ты в женщинах. С Гетой поссорился, с заезжей Людкой спутался, меня терзаешь!
– Люда уехала и даже не простилась, проводить себя не разрешила, – пожаловался Николай. – Разругались из-за пустяков, а я её любил.
– Вернётся, что тогда? Отставка мне? – негодовала Нинель.
– Вернётся? Ты что-то знаешь? – насторожился Николай.
– Слышала, ребята рассказали. Не знаю, как это у неё получилось, но «пробила» перевод к нам в Вологду и будет работать в библиотеке. Так что скоро приедет твоя красавица.
Что скажешь?
– Когда приедет? Я же знал что приедет! – обрадовался Николай.
– Не знаю, Коля. Ложись и спи один, дожидайся свою Людмилу, но лучше бы вернулся к Гете, к дочери. Помиритесь, наконец. Такой верной супруги, как она, у тебя не будет. Я пошла, встретимся завтра, тогда и почитаешь свою балладу о Разбойнике Ляле.
– Почему балладу, а не поэму?
– Мне так показалось. Поэма так поэма, но для поэмы необходим многоплановый сюжет, баллада проще.
– Тогда «Лесная сказка», я придумал так назвать. Подходит?
– «Лесная сказка»? – Очень даже подходит! – Успокоилась Нинель. – Отдыхай, Коленька, до завтра.
– Ни завтра, ни послезавтра мы не встретимся. К Белову поеду в Тимониху.
– Тогда до встречи, когда вернёшься, – огорчилась Нинель, но удержать его не могла.


 










* *
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Сколько выполнил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом.


Встреча

1.
Ни завтра, ни послезавтра Николай к Белову не поехал. Поездку отложил и сам пришёл в редакцию к обеденному перерыву. Застав Нинель за чаепитием, ей заявил с порога.
– Неля, я заходил в областное отделение Союза писателей справиться о Дербиной. Пробивная баба! Действительно добилась перевода через областное отделение минкульта! У нас будет работать, в одной из пригородных библиотек, где пока неизвестно. Ожидают, что приедет в Вологду в конце августа или в сентябре. Молодец! И как это у неё получилось!? – Радовался Николай.
– Вот видишь, Коля, а ты уговаривал меня остаться, – напомнила Нинель. – Вот приедет твоя «самая желанная» и наведёт в доме порядок.
Николай промолчал. 
– Ты, наверное, не завтракал? Вид у тебя не здоровый. Лицо серое, мешки под глазами. Не выспался? – озаботилась Нинель. – Присоединяйся, выпей хоть чаю с бутербродом.
  – Спасибо, Неля, объедать тебя не стану. По городу пока пройдусь, в пельменной пообедаю. Когда освободишься?
– Часам к четырём, не раньше.
– Вот и хорошо. Погода замечательная, по набережной прогуляемся. Почитаю тебе доработанные отрывки из «Лесной сказки». Ночью трудился. Заснул под утро, проспал до одиннадцати часов.
Встретились после четырёх, Николаю пришлось немного подождать, посидеть на лавочке и подремать. Зато выглядел отдохнувшим и сытым.
– Пойдём, прогуляемся. До семи я свобода, – предупредила Нинель.
– А что потом? – поинтересовался Николай. – Может быть, ко мне заглянем?
– Нет, Коля, пойду домой, Маме обещала вернуться не позже семи вечера, с уборкой помочь. Не тяни, почитай, что обещал.
– Пока фрагменты, те, что доработал, остальное позже. Понимаешь, Неля, хочу себя попробовать в крупных формах. Хочу поэму написать об Александре Невском, и может быть о Чингисхане. Вспоминаю стихотворение «Шумит Катунь», написанное на Алтае. К поэме о монголах есть начало. Вот послушай.

…И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень…

Прочитал Николай.
– Ну как, впечатляет?
– Пиши, Коля, о Чингисхане, у тебя получится, – согласилась Нинель.
– А пока «Лесная сказка». Маленькая поэма или большое стихотворение, пусть решит читатель. Слушай, это не начало, но самое интересное, о красавице княжне, в которую влюбился Ляля.
Раз во время быстрого набега
На господ, которых ненавидел,
Под лазурным пологом ночлега
Он княжну прекрасную увидел.

Разметавши волосы и руки,
Как дитя, спала она в постели,
И разбоя сдержанные звуки
До ее души не долетели...

С той поры пошли о Ляле слухи
Что умом свихнулся он немного.
Злится Ляля, жалуясь Шалухе:
– У меня на сердце одиноко.

Недоволен он своей Шалухой,
О княжне тоскует благородной,
И бокал, наполненный сивухой,
Держит он рукой своей холодной.

– Это всё?
– Четыре абзаца. Их я, пожалуй, доработал, впрочем, ещё могу поправить.
– Красиво, – согласилось Нинель. – И править ничего не надо, а кто такая Шалуха?
– Подруга атамана, которую он разлюбил.
– Стара история, как стар весть мир… – Вздохнула Нинель. – Попросила, – читай дальше.
– Хорошо, попробую, но многое ещё вчерне, не доработал…
– Рубцов! Коля! – Неожиданно окликнула его переходившая улицу женщина.
Николай обернулся.
«Кто там ещё?»
Голос Дербиной он бы узнал, а эта…
Невысокая женщина в светлом платье в горошек и в туфлях на каблучках, поправляя волосы, приближалась к ним.
– Коля, это я, Таня Агафонова! Неужели не узнаёшь?
– Почему же, узнал, – подавив растерянность, ответил Николай. – Просто давно тебя не видел. Сильно изменилась. Не ждал…
– И ты, Коля, сильно изменился. Вот и волос на голове почти не осталось. – Агафонова ревниво посмотрела на Нинель.
– Коля, я пойду. Встретил старую знакомую, общайтесь, – заторопилась она.
– Неля, останься, это Таня Агафонова, знакомая по Тотьме. Я учился в лесотехническом техникуме, а она в педагогическом. Не виделись лет пятнадцать, а то и больше. Я бы и не узнал её, если бы не окликнула. Мы не долго, перекинемся  парой слов и всё, – попытался пошутить Николай. Но куда там, его охватила нервная дрожь…
– Нет, Коля, я пойду. Мама ждёт! – Нинель решительно повернулась и ускорила шаг.
Николай проводил её долгим взглядом и, пытаясь успокоиться, – «вот же неожиданная встреча! Прямо наваждение какое-то», – вопросительно посмотрел на Агафонову.
– Что, Коля, Удивлён? – попыталась улыбнуться Таня, однако видно по лицу, взволнована. – Я знала, что ты теперь живёшь в Вологде. Читала твои стихи в журналах и газетах. У меня есть твой сборник «Звезда полей», купила в книжном магазине. Постоянно в него заглядываю, многие стихи знаю наизусть. Представляешь, они мне даже сняться. Во сне шепчу…
– Вот как, даже во сне? – припоминая старые обиды, разнервничался Николай, полез в карман, достал смятую пачку «Беломора», спички и закурил.
– Да, да, Коля, снятся! Ты много достиг! Ты просто гений! – отмахиваясь рукой от дыма, продолжала нахваливать его Татьяна, однако в голосе её, как показалось Николаю, мелькнула фальшь.
– Тебя печатают в газетах и журналах! Тебя знает вся страна! Ты, Коля, молодец!
– И только? – с напускным равнодушием ответил Николай.
– Разве этого мало? – смутилась Агафонова.
– Не отрицаю, есть кое-что, – признался  Николай, внимательно рассматриваю ничем особенным не примечательную женщину, пытаясь в ней увидеть юную и хрупкую девушку, которую в порыве робкой юношеской страсти воспел в ранних стихах, воскликнув, проклиная боль разлуки:

«Я уезжаю… Мучит тайна.
Однажды на заре проснусь
И золотое имя Таня
Под звон листвы произнесу.»

Взглянул на затянувшееся облаками небо и подумал. – «Если заря, то уже вечерняя, и той, пожалуй, не увидеть. Пасмурно и душно, наверное, к грозе…»
– А ты чего достигла? – Всё ещё ощущая нервную дрожь от неожиданной встречи, пробудившей столько глубинных и не выстраданных чувств, воспоминаний, спросил Татьяну Николай.
– Коля, вот там небольшой скверик, есть лавочки свободные. Пойдём, присядем.
Николай почувствовал, что и она разволновалась и слёзы близки, глаза блестят, хоть к к встрече и готовилась, за ним ходила, мучилась, окликнуть или нет?
– Хорошо. Пойдём, посидим на лавочке, пока с неба не капает, – стараясь, выглядеть спокойным и уверенным в себе, ответил Николай, в душе которого не унималась, пылала, клокотала яростью, и отдавалась в сердце острой болью незабываемая, нестерпимая обида на обман.
Присели на скамейку. Уже не хрупкая девочка Таня, в которую он был влюблён, а зрелая решительная женщина жадно смотрела на него в ожидании, что скажет?
Николай вздохнул, ответил грустным взглядом и, вспоминая, прочитал ей строки, выстраданные минувшим годами: 

Что я тебе отвечу на обман?
Что наши встречи давние у стога?
Когда сбежала ты в Азербайджан
Не говорил я «скатертью дорога!»
Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть.
Пора в покое прошлое оставить.
Давно уже я чувствую не грусть
И не желанье что-нибудь поправить.
Слова любви не станем повторять,
И назначать свидания не станем.
Но если всё же встретимся опять,
То сообща кого-нибудь обманем…

– Ты слышала, Таня. Не только ты, а вместе, «сообща кого-нибудь обманем!» – усмехнулся, Николай,
– Ой, Коленька! стихи, стихи, – взмолилась Агафонова. – Да разве выразить в них пережитое. Прости, тогда я оказалась в тяжелейшем положении. Одна, без денег и беременная. Жить не хотелось! Прости за то письмо, которое тебе тогда я написала. То был крик души, крик отчаянья!..
– Мне тоже, Таня, было очень тяжело. Измучился и изболелся, казалось, что мозги горят! – Схватился за голову Николай и посмотрел на Агафонову. – Но время лечит, теперь всё в прошлом. Ничего нам не вернуть, да и не надо. Прошло немало времени и всё устроилось. Рассказывай как ты? Неплохо выглядишь. Замужем?
– Да, Коля, замужем. Теперь не Агафонова, а Решетова, так что разыскать меня труднее, чем тебя, Рубцов. А ты женат?
– Есть дочка, Леночка. Люблю её, – с улыбкой ответил Николай. Спросил. – Ты мужа любишь?
– Наверное, впрочем, знаю, – призналась Таня. – К нему привыкла, он меня любит, а я живу ради детей. Двое их у меня. Учительствую. Окончила заочно педагогический институт, теперь преподаю русский язык и литературу в старших классах.
– Вижу, что у тебя всё хорошо и жаловаться не на что. Скажи, зачем меня искала? Только честно, ведь наша встреча не случайна.
– Искала, – призналась Таня. – Хотелось тебя увидеть.
– Зачем?
– Ты не поверишь, Коля, столько лет прошло, а помню всё до мелочей. Прости за то, что была с тобой подчас груба. Ко мне в то время парни «липли», словно к мёду, кружилась голова, раз я такая! И на Кавказе не было от них отбоя. Приятно, что выделяют. Глупостей наделала, потом от них пыталась убежать. Годы прошли и я теперь другая, и ты другой. Стихи твои читаю со слезами на глазах, увидела тебя, и к встрече сердце позвало…
– Шутишь? – усмехнулся Николай. – Так уж и «сердце позвало»?
– Думай, что хочешь! – всхлипнула расстроенная Таня. Губы её дрожали, в глазах заблестели  слёзинки. Потянулась за платочком. Прошептала:

В минуты музыки печальной
Я представляю жёлтый плёс…
И голос женщины прощальный
И шум порывистых берёз…

– Ведь это обо мне?
– Теперь не знаю. Пожалуй, нет, – ответил Николай, вспоминая Таю, которая тоже не дождалась и вышла за другого, а значит тоже предала…
– А это? – огорчилась Агафонова.

Дорогая! Любимая! Где ты теперь?
Что с тобой? Почему ты не пишешь?
Телеграммы не шлёшь… Оттого лишь – поверь,
Провода приуныли под крышей.
Оттого лишь, поверь, не бывало и дня
Без тоски, не бывало и ночи!
Неужели – откликнись – забыла меня?
Я люблю, я люблю тебя очень!
Как мне хочется крикнуть: «Поверь мне! Поверь!»
Но боюсь, ты меня не услышишь…
Дорогая! Любимая! Где ты теперь?
Что с тобой? Почему ты не пишешь?

– Разве не о нас? – закончила читать и попыталась прикоснуться к его щеке губами. Не получилось, Николай отстранился.  – А это помнишь? – не унималась Агафонова.

Была суровой пристань в поздний час,
Искрясь, во тьме горели папиросы,
И трап стонал, и хмурые матросы…
Устало поторапливали нас.
И вдруг такой повеяло тоской любви!
Тоской свиданий кратких!
Я уплывал всё дальше без оглядки…
На мглистый берег юности своей. 

– И то и это, всё о нас… –  Загрустил Николай, вспоминая Тотьму и пристань на Сухоне. – Хватит, Таня, больше не читай. Память у тебя хорошая, а я стал забывать эти стихи.
 – У тебя отдельная квартира. К себе не пригласишь? – затаив дыхание, попросила она. – Здесь ведь недалеко.
– Разве ты знаешь, где я живу? – удивился Николай. Опять разволновался, хоть и сдерживал себя, виду не подавал.
– Знаю, в справочном бюро дали твой адрес. Так как? Зайдём? Если сейчас, успеем до дождя.
– Зачем? Я занят! – резко ответил Николай.
– Жаль, если не сегодня вечером, ты чем-то занят, то как-нибудь зайду, на днях? Муж с детьми уехали в деревню, я задержалась. Можно?
– Как знаешь, а пока, Татьяна,  мне пора, да и дождик начинается. Вот и молния блеснула. Быть грозе, а я без зонта.  – Не глядя на неё, Николай поднялся со скамейки. – Дел  много накопилось. И я на днях в деревню к другу собираюсь.

2.
Переждав короткий ливень под «грибком» на детской площадке и выкурив всю пачку «Беломора», на который перешёл после «Прибоя», Николай пробродил по умытым улицам до полуночи, не обращая внимания на задержавшихся прохожих, расходившихся по домам. С утра им не вставать, впереди выходной день.
В конце концов, заглянул на огонёк к одиноко жившему приятелю, которому тоже не спалось. Подбирая рифмы, тот пытался что-то сочинять, и, посидев на пару с ним «за рюмкой» до утренней зорьки, обещавший погожий день, угомонился. Глаза слипались. Не раздеваясь, растянулся на видавшем виды «гостевом» диване и уснул.
Проснулись оба к обеду, как водится «поправились», и, распрощавшись с приятелем, Николай отправился домой.
На двери оказалась прижатая кнопкой записка. Снял, прочитал.

«Утром забегала. Тебя не застала. Приду позже. Таня.»
 
– Придёт, – усмехнулся Николай. Вчерашнее наваждение рассеялось. Сегодня она ему была не интересна, ни как старая знакомая, ни как женщина, которая пыталась цепляться не за Колю Рубцова, который когда-то любил её и страдал от неразделённой любви, а за известного Поэта.
«С «большой буквы»», – мысленно настоял Николай, и, отобедав кефиром и хлебом, не раздеваясь, прилёг на тахту. Задумался, однако, ничего путного в голову не приходило, побаливала, но пить таблетку не хотелось. Вспомнил о записке.
«Эта придёт…»
Встал, обул туфли и вышел в ближайший продмаг. Вернулся с бутылкой дешёвого крепкого «Портвейна» и нарезкой «Чайной» колбасы. Выпив половину бутылки, вернулся на тахту и задремал. Сказалась бессонная «рюмочная» ночь.
В прихожей раздался длинный звонок. За ним второй и третий…
– Пришла, – очнулся Николай и взглянул на часы.
– Ого! Уже шесть! День прошёл.
– Поднялся, закурил, вышел в прихожую и открыл дверь.
– Коля, я к тебе, как договаривались! – улыбнулась Таня. Губки накрашены, брови подведены, благоухает духами, одета в новое красивое платье. Не спросив разрешения, решительно вошла и затворила дверь.
– Зачем пришла? – с трудом, сдерживая себя от не проходившей давней обиды, спросил Николай.
– Что зачем? – не поняла она.
  – Зачем пришла? – дохнув на неё вином и табаком, повторил он.
«Да он пил!» – возмутилась Таня, и укоризненно посмотрела на Николая.
– Коля, мы договаривались. Записку тебе оставила. Вот принесла к чаю пирожные.
– Записку твою видел. Уходи. День у меня не приёмный, да и сладкого я не люблю.
«Как!» – вкинула растерянные глаза Агафонова, в мыслях которой витали женские замыслы и страсти, от которых, то замирало сердце, то стучало в висках, то охватывал душевный жар. – Коля, что случилось? Вчера ты был совсем другой, и я подумала…
– Вчера перед грозой было сыро и удушливо, вот я и раскис. Сегодня я другой, такой, какой всегда. О чём же ты подумала? – Николай взглянул через приоткрытую дверь на тахту со скомканной постелью.
– Коля, почему ты меня гонишь? – обиделась она. – Что случилось?
– Неужели ты не понимаешь, что всё давно, давно! кончено? Остались только стихи, и их уже не вымарать. Как говорится – «Что написано пером – того не вырубить и топором». 
А сейчас, уходи! – Николай наливался  яростью, ломая недокуренную папиросу и обжигая пальцы.

3.
О своём приезде в Тимониху Николай написал Белову загодя, однако, когда это случится, в письме не указал. И вот явился. В руках неизменный дорожный чемоданчик. На плечи накинут расстёгнутый пиджак, брюки закатаны, на голове соломенная шляпа, купил по дороге прикрыть голову от горячего деревенского солнца.
Несмотря на середину августа, по обыкновению богатого на грибные дожди, на несколько дней распогодилось. Земля просохла, хорошо прогрелась и по притоптанной тропинке иди хоть босиком, чем и воспользовался Николай. Туфли, шнурками связанные, в другой руке.
Василий Иванович и Ольга Сергеевна встречали Николая у калитки.
– На бугорке тебя ещё заметили, но сразу не узнали. Кто таков в соломенной шляпе? Оля разглядела – Рубцов! – Белов обнял гостя за плечи, пощекотал выбритые щёки своей жёсткой бородкой и передал супруге.
– Здравствуй, Коля! Хорошо, что приехал. Ждали тебя. Пятый день, как проводили Васю Шукшина. К нам заезжал, а сейчас у нас гостит Абрамов. Жаль, завтра уезжает, а ты ему на смену! Фёдор Александрович отправился прокатиться на велосипеде до Кубены и искупаться. Так что не скучаем, – Ольга Сергеевна поцеловала Николая в щёку.
– Вовремя приехал, скоро обедать будем, с минуты на минуты ожидаем возвращения Фёдора Александровича. Сегодня у меня суп-лапша из белых грибов, жареные лещи, Вася с Федей утром наловил, картофель молодой, отварной и малосольные огурчики. Свои огурчики с картошкой, с огорода. Есть сало деревенское, – вспомнила хозяйка. – Накормим!
– Домашний квас к обеду есть и «беленькая». По маленькой, за встречу и для аппетита, – добавил довольный Белов. – Шукшин к нам из Москвы заезжал, много чего порассказал. Побыл с неделю, в Кубене накупался, за грибами с ним ходили, по малину, на рыбалку.
По вечерам за чаем о многом говорили, временами спорили с Абрамовым, я больше отмалчивался, Оля одёргивала, а Шукшин, наоборот, всё время задевал Фёдора. Из нас Абрамов самый старший, воевал, многое в жизни повидал, сейчас преподаёт. Сталина уважает, Хрущёва – нет, а к Леониду Ильичу относится насторожено.
Ты, Коля, лучше его не задевай, стихи свои нам почитаешь, а завтра утром проводим Фёдора Александровича, он уезжает рано, договорился с колхозным шофером, подбросит до райцентра. А мы позавтракаем и в лес по грибы. Грибы и ягоды в это лето на славу уродились. Знаю, что и ты грибник заядлый, вот и сходим завтра. Белые пошли с теплом после дождей, подберёзовиков, хоть косой коси и подосиновики на подходе.

    Сапоги мои - скрип да скрип
                Под березою.
Сапоги мои - скрип да скрип
                Под осиною.
И под каждой березой — гриб
                Подберезовик,
И под каждой осиной — гриб
                Подосиновик!

Пошутил стихами Николай.
– Вот и наберём и белых и подберёзовиков и подосиновиков, зато самых молоденьких, пошли «красношапочники»! Оля засолит, будет на зиму отменная закуска! – пообещал Белов.
– В стихах ты, Коля, мастер, у тебя они рождаются сами собой, экспромтом! – Похвалил Белов. – Над чем сейчас работаешь?
– Над небольшой поэмой о лихом разбойнике по имени Ляля, одном из атаманов Степана Разина, который после разгрома народного восстания ушёл со своей ватагой в лесные Заволжские края. Хочу её назвать «Лесной сказкой». Сюжет с набросками в стихах привёз с Волги, из Заветлужья, куда поехал вместе с Сашей Сизовым. Он учится в Литературном институте. Встретились случайно. Пригласил поехать на Ветлугу. Стихи пока «сырые», доработаю у вас, в Тимонихе. Насколько примете, столько и погощу у вас, не выгоните?
– Ну что ты, Коля, живи у нас, сколько захочется. Вася в сентябре ещё побудет, а я уеду в конце августа. С первого сентября буду детей учить русскому языку и литературе. Изба у нас просторная, комната для тебя есть, в ней жил Вася Шукшин. Я уже прибралась, бельё перестелила. Заходи в дом, покажу. Чемодан оставишь, умоешься с дороги и к столу, – пригласила Николая Ольга Сергеевна.
– Не раз я Оле говорил, уходи из школы, проживём на моих гонорарах, – встрял Белов. – Не хочет. Говорит, что надо ей на людях быть, работать, детей учить, а то совсем мол «одичает».
– Да ну тебя, Василий Иванович! – отмахнулась от супруга Ольга Сергеевна. – Что я пенсионерка, чтобы сидеть дома? – Пошутила, – смотри сам не «одичай», вот и бороду отпустил, – рассмеялась, – скоро на лешего станешь похожим.
– Астафьева не видел? Как он? – не обратив внимания на смех и шутку, поинтересовался Белов.
– Нет, давно не видел. Слышал, что поехал вместе с женой в Ленинград, там его фронтовой товарищ проживает. Пригласил погостить, дача у него в Комарово.
– Лето, все куда-то разъезжаются. Многие на юг, к Чёрному морю, «животы погреть», – пошутил Белов, – а я в родную Тимониху. Нигде так легко не дышится, как в нашем лесном краю!   
«Лесная сказка» говоришь? – звучит красиво! А почему же у разбойника, да ещё и атамана Стеньки Разина, такое необычное, какое-то женское имя «Ляля»? – задумался Белов и выглянул на улицу, забыв на время о своём вопросе.
– Вот и Фёдор Александрович на велосипеде с горки спускается! Тормозит! – прикрыв глаза от солнышка ладонью, заметил он. – Так что пора обедать. Оля, накрывай на стол!

4.
К обеду Белов достал из буфета заветный графинчик с незаменимыми лафитниками, наполнил водкой, жене налил чуть-чуть.
– Второй год пошёл, как не стало Александра Яковлевича. Бывал у нас в Тимонихе, нравилось ему здесь. Жаль Яшина, хороший был человек, большой писатель, педагог, поэт. Тебя, Коля, учил и заступался за тебя. Помянем...
Выпили, помянули Яшина. Закусили малосольными огурчиками, деревенским салом. Помолчали.
– Теперь за встречу! – Хозяин вновь наполнил лафитники.
– Мне не надо, – прикрыла ладонью свой лафитник Ольга. – Выпью кваса.
Выпили и по третьей, опустошив графинчик. Чуть захмелевший, Николай с удовольствие ел грибной суп, не отказался от добавки.
– Фёдор Александрович, останься, поживи ещё. Вот и Коля к нам приехал. Стихи нам почитает, – принялся уговаривать Абрамова Белов.
– Нет, Василий Иванович, спасибо за гостеприимство, мне пора. С шофёром договорился, подбросит до райцентра. Отдохнул, на велосипеде покатался, за грибами походил, накупался, даже загорел. Жена дожидается, вещи надо собрать. Путёвки у нас в дом отдыха на озере Белом. Надеюсь во время отдыха продолжить работу над романом, а там и начало учебного года «не за горами».
– Так здесь и пиши.
– Нет, здесь не получится, ты же, Василий Иванович, не даёшь, отвлекаешь, всё время куда-то тянешь, – скупо улыбнулся Абрамов. – Погостил, отдохнул, пора и честь знать.
– Я бывал в Липином Бору, это тоже у Белого озера. Места там красивые, окутанные старинными преданиями о князе Синеусе – соратнике основателя Русской Державы князя Рюрика, приплывшего в смутное время в нашу Северную Русь на боевых ладьях с храброй дружиной по призыву своего деда Словенского князя Гостомысла. Приплыли Рюрик, Ситеус и Трувор по Балтийскому морю с острова Руяна, – припоминал Николай флотскую службу, госпиталь и рассказы соседа по палате бывалого моряка Пинегина, которые тот слышал от жены, работавшей в поселковой библиотеке заполярного посёлка Индига. – Давно было это, более тысячи лет назад, в середине девятого века, – добавил Николай, подумав:
«Пинегину я так и не написал, поначалу времени не находил, позже забыл и только сейчас вспомнил…»
– Что же было дальше, когда князья приплыли на Русь? – заинтересовался Белов. – Что ещё рассказывал моряк Пинегин?
– После прекращения смуты и окончательного изгнания варягов, облагавших Северную Русь тяжкой данью, Синеус был направлен князем Рюриком на Белое озеро, а Трувор  в Изборск. Сам Рюрик правил из Ладоги, которая стала на время столицей Северной Руси. Об этом нам, потомкам, сообщают старинные летописи.
– Да, Коля, наверное, так всё и было, – согласился Абрамов. – Северная Русь, где в сражениях с варягами и прочими германцами рождалась Русское Государство, Российская империя, а теперь и Советский Союз – это наш северный край – псковские, новгородские и вологодские земли. Вот где исконная Русь!
Киев, Владимир, Москва были позже, по сути, наследники Северной Руси. Вот и я поеду к Белому озеру, пройдусь по его берегам, по следам легендарного князя Синеуса. Вдруг и мне что-то откроется?
– Может быть, и в самом деле, Фёдор Александрович, найдёшь ты там чего-нибудь, – пошутил Белов. – Давно это было, кроме древних сказаний осталось немногое, да и то для археологов. Да что-то их пока не видно в наших краях, а зря. Многое хранится в нашей древней земле, да только всё копаются в Средней Азии и на Кавказе.
– Непременно найду, какой-нибудь древний клад! – отшутился Абрамов. – Осенью или зимой, как соберётесь, прошу к нам в гости, а в следующем году мне исполнится «полтинник»! Значимый возраст, полвека! Так что приглашаю на своё пятидесятилетие. И тебя Коля, приглашаю. Родился я в високосный год, 29 февраля, так что в обычные годы отмечаю день рождения 1 марта. 
– Спасибо, Фёдор Александрович, обязательно приедем! – обрадовался Белов. – Полвека – значимый рубеж! Какие твои планы? Расскажи, а то при Шукшине стеснялся.
– Учу студентов, работаю над третьей частью романа «Братья и сёстры». Думаю назвать «Пути-перепутья», это уже о послевоенных годах. Первые две части изданы, – пояснил Абрамов, вяло разбирая жареного леща, на что обратила внимание Ольга Сергеевна, но промолчала, подумав:
«Какой-то он сегодня не такой. Устал? Плохо себя чувствует? Да ещё и Вася со своей водкой…»
– Коля, ты не читал роман «Братья и сёстры»? – спросила она.
– Нет, не читал.
– Возьми книги в библиотеке, обязательно прочитай.
– Непременно прочитаю, – охотно согласился Рубцов, – занимаясь своим хорошо прожаренным лещом, который оказался на редкость вкусным.
– Хорош лещ! Вместе с Фёдором Александровичем ходили на рыбалку. И Оля хорошо прожарила на льняном масле. –  Похвалил жену Белов. – Врачи утверждают, льняное масло самое полезное. – Что-то ты, Федя, ешь без аппетита? – Озаботился хозяин.
– Лещ замечательный, спасибо, наелся. Оля, налей кваску,  – попросил Абрамов. 
– Значит, будет у тебя трилогия, как у Алексея Толстого. Только сегодня признался, а Шукшину об этом не сказал. У Шукшина, Коля, – Белов обратился к Рубцову, – жаль, что ты его не застал, долгое время не ладилось. После фильма «Живёт такой парень», где он и автор и режиссёр, написал новый сценарий к фильму о восстании казаков под предводительством Степана Разина, но в Госкино снимать фильм не разрешили. Сценарий к следующему фильму тоже был забракован, и только в этом году, наконец, завершена работа над фильмом «Странные люди» по его деревенским рассказам. От нас Шукшин уезжал довольный, с тетрадкой, которую всю исписал, но о чём умолчал.
Вот и Фёдор Александрович задумал продолжение своего романа, а Василий Макарович возьмёт да экранизирует! – Размечтался Белов.
– Не фантазируй, у Шукшина свои сценарии. Мне и книг достаточно. Пока будет трилогия, но не исключено, что будет и четвёртая часть. Тема такая, что не остановишься, –  вяло продолжал Абрамов, а сам выглядел, мягко сказать, «не важно».
– Что с тобой, Фёдор? – озаботилась Ольга. – Плохо себя чувствуешь?
– Да, Оля, что-то мне нездоровится. То ли на солнышке перегрелся, то ли перекупался, то ли так водка подействовала, хоть и выпил немного, толи ещё что, не знаю. Голова разболелась. Пойду, пожалуй, прилягу отдохнуть.
«Вот же, водка твоя!» – Ольга строго посмотрела на мужа.
Белов развёл руками. – «Извиняй, мол, Оля, проштрафился. Да и выпили мы немного…»
– Я провожу, градусник дам. Фёдор, смеряй температуру.
– Не надо, Оля, температуры у меня нет, лоб холодный. Мне бы таблетку от головной боли, – попросил Абрамов.
– Спасибо за обед. – Поблагодарил хозяев и встал из-за стола.
– Провожу в комнату, дам таблетку анальгина и вернусь, – пообещала Ольга.
Белов и Рубцов остались одни.   
– Я над «Канунами» работаю. Собираю материал, со стариками беседую. Вспоминают, как всё было на селе в двадцатые и тридцатые годы. Тяжёлое было время, рушился традиционный сельский уклад. Работы не початый край, – поделился с другом Белов. – Тебе то, Коля, как живётся в новой отдельной квартире? Не скучаешь?
– По-разному, – неохотно ответил Николай. – У меня в чемодане бутылка «Портвейна». Принести?
– Оставь на вечер. Не стоит мешать «белое» с «красным». Слышал, что твоя воронежская «краля» к нам переводится. Место в библиотеке ей обещано. Не в самом городе, а где-то в пригороде. Что скажешь? Неужели влюбился?
– Сам не знаю, – вздохнул Николай и, помедлив, признался, – То она нравится мне, то не нравится, но притягивает…
– Видел её, когда приезжала в прошлый раз. Видел мельком, только мне она не понравилась. С виду красивая женщина, рыжеволосая, зеленоглазая, крупная, но слишком самоуверенная. Видно, что себе на уме. А ты ей нравишься?
– Не знаю, Вася, только волосы у неё не рыжие, а красивые, каштановые, и глаза зелёные большие! Ох! Утону я в них… 
– Пусть будут каштановые, мне всё равно, – согласился Белов. – Только смотри, «не утони в её глазах», поберегись.
– Понимаешь, Вася, сама ко мне приехала. Мы были близки…
– Да ну? Стало быть, далеко это у вас зашло? – покачал головой Белов.
– Далеко, – опустив голову, согласился Николай. Задумался, признался. – Красивая она, сильная! Такой женщины у меня ещё не было…
Помолчал и вдруг усмехнулся. – Я ведь на еврейке чуть не женился. Собрались уже в ЗАГС идти, но прежде обратился за советом к её отцу. Он как будто не возражал, только спросил.
«А вы можете обеспечить мою дочь?»
Понимаешь, ни о чём другом не спросил, только об этом. Подумал я тогда и раздумал жениться. Больше в их дом ни ногой…
– Правильно поступил, – одобрил Белов. – Зачем тебе эта еврейка в придачу с её папашей, да и детишек воспитают они евреями и будут у тебя с ними проблемы. А Нинель? Она ведь рядом с тобой уже не один год. Любит тебя, страдает, переживает за тебя, а ты этого словно не замечаешь.
– Неля и ты, Василий Иванович, мои самые близкие, самые лучшие друзья. Да и жена у меня есть, хоть мы не расписаны. Только рассорились и разошлись. Есть дочка Леночка…
– Так помирись с Гетой, забери их в Вологду. Дочке сколько?
– Седьмой год пошёл. В следующем году пойдёт в школу.
– В городе школы не хуже, чем в селе. У тебя дочь, а ты словно не замечаешь своего счастья. У нас с Олей детишек нет, никак не получается. Сильно страдает бедняжка. Я её успокаиваю, есть ещё время, а не будет своих детишек, возьмём из детского дома.
– Такого как я? – усмехнулся Рубцов.
– А хоть и такого, но маленького. Можно и девочку. Оля мечтает о дочке.
– Алёнку люблю. Только давно не бывал в Никольском. Всё никак не решаюсь. Что я скажу Гете? Как меня примет тётя Шура?
– Тёща он тебе, а не тётя, – поправил Белов Николая.
– Тёща, – согласился Рубцов. – Нас и сосватала.  Не переживай, Василий Иванович, будут у вас дети. Ты уж сам постарайся…
– Тише! – услышав шаги жены, предупредил Белов. – Давай не об этом, Оля возвращается. – Ну как Федя?
– Выпил таблетку, прилёг. Кажется, уснул, – ответила Ольга Сергеевна.
– Слава Богу, выспится – поправится. С утра ему в дорогу. Фёдор Александрович большой упрямец, если что решил, то не отступится, да и путёвки у него в дом отдыха. В войну Фёдор служил в «Смерш». Знаешь, Коля, что это такое?
– Знаю, – «смерть шпионам».
– Вот именно, – задумался Белов и вспомнил, на чём остановились до обеда. – Почитай нам что-нибудь из твоей «Лесной сказки» о разбойнике по имени Ляля, а мы с Олей послушаем.
– Почитай, Коля, я вся внимание, – присоединилась к просьбе супруга Ольга Сергеевна.
– Странное какое-то имя у атамана, вроде женское? – Белов вопросительно посмотрел на Николая.
– Все спрашивают, почему разбойника зовут «Ляля»? Потом расскажу. Слушайте, в дороге доработал первые три четверостишья, есть ещё несколько, а остальное пока «сыровато». Как только доработаю, здесь у вас, в Тимонихе, так прочитаю вам всю мою «Лесную сказку».

Мне о том рассказывали сосны
По лесам, в окрестностях Ветлуги,
Где гулял когда-то Ляля грозный,
Сея страх по всей лесной округе.

Был проворен Ляля долговязый.
Пыль столбом взметая над слободкой,
Сам, бывало, злой и одноглазый,
Гнал коня, поигрывая плеткой.

Первым другом был ему Бархотка,
Только волей неба не покойник, -
В смутной жизни ценная находка
Был для Ляли друг его, разбойник…


 

   














* *
О чём шумят
Друзья мои, поэты,
В неугомонном доме допоздна?
Я слышу спор.
И вижу силуэты
На смутном фоне позднего окна.


Портрет

1.
В один из осенних дней, порадовавших вологжан тёплой и солнечной погодой, в повестку дня очередного заседания областного отделения Союза писателей СССР, был включён пункт о приёме во Всесоюзную писательскую организацию молодой поэтессы Людмилы Грановской, чья девичья фамилия Дербина, так хотела Людмила, оказалась более востребованной в среде областной творческой публики.
Стремительный творческий взлёт поэтессы, недавно переехавшей в Вологду из Воронежа, удивлял многих, только не её саму – пробивную и весьма амбициозную особу. О таких говорят – «знает себе цену».
Дербину не только трудоустроили в пригородной сельской библиотеке и выделили ей  комнату для проживания, обещая со временем предоставить однокомнатную квартиру, но и опубликовали подборку её стихов в газете «Красный Север» с фотоснимком, на котором молодая поэтесса выглядела весьма эффектно.
И вот судьбоносный для Дербиной день. Несмотря на то, что обычно для вступления в Союз писателей, помимо заявления с перечисленными произведениями, рекомендациями от членов Союза и изданных книг, которых должно быть не менее двух, чего помимо небольшого в сорок восемь страниц сборника «Сиверко» у неё пока не было, Людмила надеялась, что для неё сделают исключение. Её обнадёживала рекомендация от поэта Николая Рубцова, написанная до очередной крупной ссоры. Так уж них повелось, то мир и любовь, то ссора…
В зале собрались почти все члены областного отделения Союза писателей и приглашённые лица. Рубцов сидел рядом с Астафьевым, Нинель рядом с его женой Марией Семёновной. Женщины подружились и тихонько переговаривались, ожидая Дербину, которая никак не появлялась. Белов пришёл позже, присел на свободный стул в конце зала, развернул «Литературную газету» и что-то там нашёл. 
Однако Дербина не появлялась.
– Наверное, не решилась. Возможно, что ей, помимо одного изданного небольшого сборника, нечего предъявить комиссии, – решил секретарь Вологодской писательской организации и переглянулся с членами президиума собрания. – Зачем же тогда подала заявление о приёме в Союз писателей?
Пошептавшись с членами президиума, он уже собрался распустить собрание, поскольку основная повестка была исчерпана, но тут, наконец, появилась долгожданная, чуть запыхавшаяся от быстрой ходьбы поэтесса в красивом зелёном платье и туфельках на высоких каблучках, несмотря на то, что была далеко не из «миниатюрных» дам. Голову поэтессы украшала пышная причёска. От неё исходил стойкий аромат дорогих духов «Красная Москва».
Нинель с неприязнью посмотрела на Дербину, у которой уже был изданный сборник стихов, хоть и небольшой, но всё же. Вспомнила первую встречу на квартире Рубцова в тот день, когда он отправился вместе Людмилой в Тотьму, и оценила убранство появившейся поэтессы.
«Модное, обтягивающее тело зелёное с изумрудным отливом платье вместо домашнего халата. Та же копна ухоженных рыжих волос и горделивый взгляд распахнутых зелёных глаз…»
Перевела взгляд на Николая и немного успокоилась. Ей показалось, что он старается не смотреть на Дербину.
– Что же вы, Людмила Александровна, так опаздываете? Не уважаете коллег, – сделал ей замечание секретарь.
– Простите, пожалуйста, по пути забежала в парикмахерскую причесаться и немного задержалась, – улыбнулась Дербина, покоряя собрание своей обаятельной улыбкой. Поймала глазами Рубцова и попыталась подарить лично ему ещё одну очаровательную улыбку, но тот такого жеста не заметил и отвернулся, что-то шепнув рядом сидевшему Астафьеву.
Нинель заметила, впрочем, возможно ей и показалось, что Дербина слегка нахмурилась, однако, присев на свободный стул рядом с Марией Семёновной, улыбнулась женщинам.
– Здравствуйте!
«И как это у неё так получается?» – Кивнув в ответ, удивилась Нинель мгновенным переменам в лице заезжей поэтессы, бесцеремонно ворвавшейся в жизнь Николая, а значит и в её жизнь. Задумалась, переживая.
«А что же он? Между ними всё кончено, или как?..»   
– На первый раз мы вас прощаем, – не сдержал улыбку секретарь, он же председатель собрания, и зачитал заявление Людмилы Дербиной с просьбой принять её в Союз писателей с короткой биографией и перечнем немногочисленных публикаций.
– Вот ещё сборник моих стихов! «Сиверко»! – Людмила подняла повыше неброскую книжечку в тонком бумажном переплёте.
«Яркая, красивая, большие зелёные глаза, певучий голос. Такие женщины нравятся мужчинам…» – С глубокой неприязнью подумала Нинель и с состраданием посмотрела на Николая, который не заметил её взгляда. Теперь он не отворачивался, а любовался Дербиной.
– Интересная дама, – оценил её Астафьев и обратился к Рубцову – К тебе, благоволит?
– Как будто да, но я, Виктор Петрович, её не понимаю, – признался Рубцов. – Эмоциональная, неукротимая, и в то же время женственная. Мы с ней словно «огонь и лёд». Спорим, ссоримся, ругаемся… Миримся и снова ссоримся…»
– Сейчас в каких вы отношениях?
– Не помню, кажется в соре. Но это не важно.
– Смотри, Коля, не обожгись! Будь с нею осторожней, а лучше выброси её из головы. Вернись к жене. Она у тебя замечательная женщина. Мне и Марии Семёновне она понравилась. Имя у неё, хоть и немецкое, но красивое – Генриетта!
– Так слишком длинно и для уха непривычно, Виктор Петрович. – Все зовут её просто Гетой. Только разлад у нас с ней, давний. Вряд ли что-то может ещё наладиться. Вот и Белов советует вернуться к Гете, но не могу. Понимаете, влечёт меня к Людмиле. То люблю её, то ненавижу. Нет сил, противиться таким противоестественным чувствам, да и не хочу. Уж как получится…
– От любви до ненависти – один наг. Народная мудрость, – напомнил Астафьев.
– Да, это так, – вздохнув, согласился Рубцов.
– Белов здесь? – спросил Астафьев.
– Да, пришёл, присел в последнем ряду. Что-то отыскал в «Литературной газете». Читает.
– Ну что ж, послушаем стихи заезжей поэтессы, с которой у тебя, Коля, такие непростые отношения. Надо же, ничуть не волнуется! – удивился Астафьев.
– Стихотворение «Верность». – Дербина подняла повыше голову, обвела зал томным взглядом и прочитала красивым певучим голосом:

 Ты приносил бы мне убитых польников,
бросал под лавку их тяжелых, отлетавших.
Я б наливала тебе щей без лишних слов
и ладку полную накладывала каши.
Собачьей кожи за колено сапоги
снимал бы ты, кряхтя и багровея,
а я б картофельные пироги
метала в печь, от жара веселея.
– Небойко нынче было на току!
Пожалуй бы, не стоило мараться.
Я б затужила, подперев щеку.
 – Буренке-то пора бы опростаться...
О, я тужила бы, печалилась и пела!
Ткала холсты и расстилала на снегу,
и до полуночи бы ведрами гремела,
и летней ночью ночевала бы в стогу.
Рубашечки льняные бы носила
и ленту красную в каштановой косе.
Пусть по утрам бы индивело, моросило,
мне всё равно б приснилось солнышко в росе
всё потому, что рожь, играя силой,
грозилась завтра выломить плетень,
всё потому, что ты со мной, мой милый.
и завтра будем вместе целый день!
Чужой бы бабе я всю глотку переела
за то, что ласково ты на неё взглянул.
Уж если на роду написана измена,
то лучше бы в реке ты утонул.
С конём, часами, золочёной сбруей
пусть захлестнула бы тебя волна.
Но только б не любил ничью другую.
но только б Я! Я! Я! а не ОНА!

Закончила читать и в зале, по привычке, послышались скромные аплодисменты. Похлопал и Рубцов.
– Ну как тебе эти стихи? – спросил Астафьев.
– Сложные, но у неё есть свой стиль, – ответил Николай. – Пусть ещё почитает, послушаем, оценим. Впрочем, ознакомившись с её стихами из подаренного сборника, могу заверить, что ждать по сути нечего. Есть у неё и отдельные, можно сказать талантливые, сильные, но жестокие, кровавые стихи. Интересно, что же выберет сама?
– Людмила Александровна, что вы ещё нам почитаете? – спросил председатель.
– Стихотворение «Люблю волков», – отдышалась, поправила причёску и улыбнулась Дербина.
– Интересное название, в котором ваше личное «признание», – скаламбурил председатель. Читайте, мы вас слушаем.
«Зря это», – подумал Рубцов. –  «Вряд ли кому понравится».
Это стихотворение произвело на него сильное впечатление, но было оно негативным. Даже поссорились и разругались, долго не встречались....
А Дербина читала о любви к волкам, наверное, ему назло:

Люблю волков за их клыки во рту,
за то, что их никто уже не любит,
за то, что их так безрассудно губят,
природы попирая правоту.
Люблю волков за блеск голодных глаз.
О, глаз моих вся ненасытность волчья,
когда жестокий голод мучит нас
любить друг друга днем и ночью!
Люблю волков за их тягучий вой
на перекрестках зимних и тоскливых.
Ведь это я так вою под луной
среди самодовольных и спесивых!
Тоска веков в тех волчьих голосах,
душа трепещет, постигая вечность,
и узнает в дремучих диких псах,
о Господи, и боль, и человечность!
Среди блудливых лживых нелюдей,
среди ханжей, болтающих без толку,
тебе, любимый, до скончанья дней
хочу быть верной, как волчица волку.
Когда по снегу волоча соски,
вся грузная, бояться буду драки,
я все ж оскалю острые клыки,
когда за мной погонятся собаки.
Мои волчата! Вам несдобровать!
Но разве сдобровать дворовым сукам?!
Я глотки их успею перервать,
пока меня по голове обухом...
Когда ж с башкой раздробленной в огне
лежать я буду, сотворя бесчинство,
ну, кто поймет, что вот сейчас во мне
погублены Любовь и Материнство?!


– Жестокие, но всё же, сильные стихи! – оценила Мария Семёновна. – Что скажешь, Нинель?
– То же самое, жестокие, кровавые, – взглянув на жёсткий блеск в глазах Рубцова, –  ответила Нинель, подумав:
«Всё равно примут, что бы она нам не читала. Всё решено заранее».
На этот раз аплодисментов не последовало. Зал притих, затем послышался недовольный ропот.
– Патология какая-то, особая, звериная, – резко отреагировал Рубцов и посмотрел на Астафьева.
«Что скажете?» 
– Волки тоже приносят пользу. Лесные санитары, уничтожают больных животных, но воспевать зверей в стихах, да ещё так! всё же, не стоит, – заключил Виктор Петрович.
К ним подошёл Белов, поддержал Астафьева и обратился к Рубцову.
– Коля, храни тебя Бог от такой «волчицы»!
– Спасибо, друг Василий, при случае поберегусь, – тяжко вздохнул Николай и прочитал экспромтом:
Люблю змею, когда она,
Вся извиваясь и свисая,
Ползет, глазами завлекая,
 О, Господи! Ведь ты сама такая...

Подумав, вопреки прочитанному. – «Люблю её такую!..»
– И как это у тебя получается! – удивился Астафьев. – Мгновенно и в стихах!
– Я же говорю, Коля поэт от Бога! – похлопал Николая по плечу Белов.
Зал таких стихов от Дербиной не принял. Пытаясь сгладить возникшее напряжение, возмущенная Людмила принялась читать стихи о любви, но в них уже не вслушивались и народ, посматривая на часы, стал расходиться.
Секретарь объявил перерыв, предложив членам комиссии задержаться и обсудить вопрос о вступлении молодой поэтессы Людмилы Дербиной в областное отделение Союза писателей. Что они там обсуждали, никто толком так и не узнал.

2.
Осенний день подходил к концу. Мария Семёновна и Нинель покинули зал заседаний одними из первых, но в фойе задержались, внимательно рассматривая картины местных художников, украшавших свежеокрашенные стены после недавнего косметического ремонта. Дожидались мужчин, застрявших в буфете.
Спустя некоторое время, мимо них стремительно прошла Дербина с недовольным лицом и, ничего не сказав, вышла на улицу. Удачно поймала свободное такси и умчалась в свою неблизкую загородную библиотеку.
– Как вы думаете, Мария Семёновна, решение комиссии положительное? – спросила Нинель.
– Судя по её недовольному лицу и тому, как она стремительно пробежала мимо нас, даже не взглянув и не попрощавшись, нет, скорее отрицательное. В начале собрания я думала, что её примут, в порядке исключения. К тому же близкая знакомая Рубцова, хотя они опять в ссоре, но думаю, скоро помирятся. Да разве такой откажешь? Сама обладает сильнейшей, я бы сказала поистине «волчьей хваткой». Вот и на твоего Николая положила свой завлекающий «зелёный» глаз.
– Какой же он мой, – вздохнула Нинель. – Просто располагает мною. Уж и сама не знаю, за кого он меня держит, за служанку или за секретаря?
– Нинель, ему необходимо твоё присутствие, а на каком уровне, вам решать. 
– Боюсь я, Мария Семёновна, окрутит она Колю, ведь он такой доверчивый, временами напоминает мне ребёнка. Мне кажется, что она его не любит, но любой ценой, хочет быть рядом. Рубцов – известный поэт и у него многое впереди, а Дербина мечтает погреться в лучах его славы.   
– Нинель, а что если ты не права? – Возразила Мария Семёновна. – Как и многие творческие личности, Николай – человек сложный, а потому выбирает не самый проторенный, порою мучительный жизненный путь. Что если она его всё-таки любит? Что если не смотря ни на что Людмила его судьба? Вот и народная мудрость утверждает – «От судьбы не уйдёшь…»
Мой Виктор Петрович тоже «не сахар». Уживаться с ним в первые годы замужества, было непросто, но жизнь постепенно наладилась. Скажи, Нинель, только честно, ты любишь Колю?
– Люблю, только он этого не хочет замечать, словно я и не женщина,  – вздохнула Нинель.
– Разыгрывает. Днём может сделать предложение выйти за него замуж, а вечером забыть, как будто ничего и не было. Так было уже не раз. Больно мне, до слёз обидно! Да и коллеги по работе что подумают? Клянусь себе, что больше не стану с ним встречаться. Проходит день – другой и он, как ни в чём не бывало, заходит к нам, с мамой беседует, меня дожидается, спрашивает, почему я его не навещаю?
– А вот и наши мужчины! – отвлекла Нинель от наболевшего Мария Семёновна.
– В зале духота, в горле пересохло, вот и зашли в буфет выпить по кружечке пива, –  отчитался за всех Белов. – Теперь по домам. Кажется, дождик накрапывает, ещё разойдётся, а я без зонта.
– Людмила ушла? – спросил Николай.
– Ушла. Пролетела мимо нас, словно ракета, но с недовольным лицом, даже не попрощалась. Села в проезжавшее мимо такси и уехала, – ответила Мария Семёновна. – Ну как, приняли?
– Хотели принять, да не приняли такую «ослепительную даму», которая могла бы украсить наш «поэтическо-писательский Союз», – съязвил Белов. – Одна у неё изданная книжка, да и то не большая. Есть газетные публикации, но этого мало. Пожелали ей новых творческих успехов и непременно издать второй сборник стихов. Вот тогда примут.
Белов посмотрел на Рубцова. – «Что скажет?»
Однако Николай промолчал, подумав. – «Мог ли я ей помочь? Не уверен, да и зачем. Рано ей…»   
– Стихи о волках сложные, по-своему яркие и в то же время жестокие. Других таких не помню. Это вам не «о ромашках с васильками», заставляют задуматься, – признался Астафьев. – Дербина ещё молодая женщина, ей чуть за тридцать. У неё свой стиль, посмотрим, что будет дальше. Правильно, что ей пока отказали. До свидания! Заходите, мы всегда рады вам.
Прощаясь, Астафьев пожал руку улыбавшемуся Белову, а затем задумчивому Рубцову. Мария Семёновна раскрыла зонтик и подхватила супруга под руку.
– Коля, ты сейчас куда? – поинтересовался Белов.
– Домой. Что-то нездоровится, устал.
– У тебя что-то болит, – забеспокоилась Нинель.
– Голова тяжёлая, побаливает, наверное, от духоты.
Нинель раскрыла сумочку. 
– Вот цитрамон. Возьми, выпей одну – две таблетки и выспись, как следует.
– Спасибо, Неля, ты мой самый верный друг, – грустно улыбнулся Николай.  – Когда сама собираешься вступать в Союз писателей? Рекомендацию дам.
 – Что ты, Коленька. Шутишь. Куда мне с моими талантами? – В ответ так же грустно улыбнулась Нинель. – Да и книжек у меня нет.
 Белов собирался зайти к Рубцову, но уловив, что Нинель, снабдившая Николая таблетками от головной боли, будет против, прикрыл голову от капель дождя «Литературной газетой», которую не дочитал, и поспешил под кроны раскидистых лип. К деревьям, ещё не лишившимся  всей листвы, жались возвращавшиеся с работы прохожие, легкомысленно не захватившие зонты. С утра было ясно, но осенняя погода переменчива.
У Нинель зонтик был, и она собралась проводить Николая до дома. Некоторое время молчали, каждый задумался о своём. Наконец, очевидно покончив со своими мыслями, Николай перехватил зонтик в свою руку и спросил.
– Как тебе Дербина? Её стихи?
– Возмутительные!
– Но ведь в них что-то есть. Есть энергия, особый стиль,  – попытался заступиться Николай.
– Злой, жестокий и кровавый! – Негодовала Нинель. – Ты же сам на её стихи о волках отозвался «змеиным» экспромтом.
– Само собой получилось, – усмехнулся Рубцов.
– А это? «Чужой бы бабе глотку переела…» Как тебе это нравится?
– «Переела» мне не нравится, – согласился Николай. – Хватит об этом.
Помнишь, в прошлом году мы гуляли по улице Ворошилова. Я тогда искал дом, в котором когда-то прожил несколько дней, да не нашёл, его снесли.
– Помню. Мы тогда заходили к твоему знакомому художнику, и нас угощали чаем с вареньем. Только не помню, как его звали, а что? – Удивилась Нинель.
– Валя Малыгин. С ним я познакомился ещё тогда, когда жил по соседству. Думал, что и его дом снесли, такой же деревянный, старый и ветхий, а он стоит, и Малыгин там живёт по-прежнему.
– Давно пора снести и тот старый дом, переселить художника с семьёй в отдельную квартиру. Сейчас по всей стране много строят, и наш домостроительный комбинат работает на полную мощность. В газетах об этом пишут, – подтвердила Нинель.
– Так ты газеты читаешь? Молодец! Впрочем, о чём это я? Ты же у нас корреспондент газеты «За трудовые успехи» и должна знать, что творится в стране и области. Я вот газет не выписываю, не покупаю и не читаю. Такой вот я, «отсталый элемент», – вяло пошутил Николай и приложил руку к голове. – Побаливает, но уже меньше. На воздухе, да при дождике, как будто полегчало. 
Так вот, недавно встретил Малыгина. Знаешь, что он мне предложил?
– Что же?
  – Предложил написать мой портрет.
– Да ты что! Неужели портрет?
– Да. Пригласил к себе. Жена угостила домашними пирогами и чаем, а потом Малыгин меня долго рассматривал и предложил написать мой портрет, но только после Нового года, а сейчас у него много работы. Работает Валентин в художественном комбинате. Выполняет заказы, пишет портреты руководителей области, героев Социалистического труда, знатных колхозников.
Вот и мой портрет предложил написать, но не под заказ, а в дар. Читает Малыгин мои стихи, любит. Подарил ему свой последний сборник «Звезда полей».
– Не «последний», нельзя так говорить! – возмутилась Нинель. – Что же ты заранее себя хоронишь? Не «последний», а новых сборник! Ты, Коля, напишешь ещё много стихов и поэм. «Лесная сказка» – только начало. Издашь много сборников, и лучшие художники напишут твои портреты! – размечталась она, надеясь, что Николай, наконец, порвёт с Дербиной после её отвратительного «переела».
– Малыгин обещал написать портрет после Нового года, – повторил Николай. – Знаешь, что он сказал, рассматривая меня?
– И что же сказал, твой друг художник, тебя рассматривая? – заинтересовалась Нинель.
– Сказал, что похож я на Святого Николая. Что у меня такой же высокий лоб, как у Николая иконописного, такие же симметричные надбровные дуги, такие же выпуклые, чуть ироничные губы.
Представляешь, оказывается, такие губы встречаются у людей страстных и дерзких, знающих себе цену. Сказал, ну просто похвалил! Сам бы не догадался сравнить себя с иконой, – усмехнулся Рубцов.
– Интересные сравнения, ты и Святой Николай – покровитель моряков, а так же прочих тружеников. Впрочем, чему же удивляться. Оба вы Николаи, к тому же и ты, Коля, моряк, которому покровительствовал Святой Николай, когда твой корабль носило по бурным океанским водам в ледяную полярную ночь...
Дай-ка я на тебя посмотрю. И в самом деле, похож! Словно одно лицо! – не шутила Нинель. – Увидишь Малыгина, передавай от меня привет и пусть постарается. Портрет должен быть хорошим!
Наконец, они вышли на улицу Яшина и задержались на минутку у мемориальной доски.
– Неля, зайдёшь ко мне?
– Нет, Коля, я тоже устала. Таблетки тебе дала. Выпей с чаем и ложись спать. Ещё хочу тебе сказать, устроился бы ты на постоянную работу. Вот и художник Малыгин трудится в художественном комбинате, а дома пишет картины для души. И ты так сможешь писать стихи.
– Кем устроиться? Кочегаром? – возмутился Николай.
– Почему же кочегаром? Ты мог бы стать школьным учителем.
– Представляешь, Неля, то же самое мне предлагал Белов! У меня оказывается «наивысшее» литературное образование, а я этого не знал, – усмехнулся Николай
– И что же?
– Послал его ко всем чертям, но по-дружески. Меня печатают, гонорары выплачивают. Мне много не надо, проживу. Да и какой из меня учитель, тем более воспитатель, –  рассмеялся довольный Николай. – Да и чему я научу детей?
– Не прав ты, Коля! У тебя высшее литературное образование, окончил Московский литературный институт имени Горького! Мог бы преподавать русский язык и литературу в старших классах.
– Наверное, бы смог, но не хочу, – признался Николай. – Прощай, Неля, мой самый лучший и заботливый друг. Пойду пить твои таблетки и спать.

3.
Минула осень, наступила зима. Нинель была загружена работой, домой возвращалась, как правило, поздно, и встречи с Николаем прервались надолго. Сказанное им в тот осенний вечер «прощай», так и застряло в сознании. Случайно узнала, что он уезжал в Москву по литературным делам.
Встретились спустя два с лишним месяца на годовом отчётном собрании там же, в областном отделении Союза писателей, где осенью представлялась Дербина.
Войдя в зал, Нинель сразу увидела сидевших рядом Людмилу и Николая, кивнула им, поздоровалась, но оба, словно её не заметили. О чём-то шептались, не поднимая глаз.
Несмотря на приглашение, хотелось уйти, однако что-то удерживало. Окинула взглядом зал и, увидев помахавшего ей рукой Александрова, пробралась к нему и присела на свободный стул.
– Здравствуй, Коля. Как ты здесь оказался? Ты же фотограф, а не поэт!
– Подумал, что ты придёшь, вот и зашёл. Не ошибся, – признался Александров. – Может быть, вместе уйдём, погуляем?
– На улице сыро и скользко, то снег, то дождь. Зима всё никак не заладится. Какая уж тут прогулка по гололёду. Давай посидим в тепле, послушаем.
– Давай послушаем, – согласился Александров. Нинель ему нравилась, и втайне он был рад, что она давно не встречалась с Рубцовым. Подумал, глядя на Дербину, которая, не стесняясь, прижималась к Рубцову.
«Может быть, наконец, Нинель порвёт с ним окончательно…»
  Городские и областные поэты и писатели, поочерёдно отчитывались о проделанной за год творческой работе. Дошла очередь и до Рубцова, однако секретарь почему-то обратился сразу к обоим.
– Николай Михайлович и Людмила Александровна, а у вас как дела? Что у вас нового?
– У меня почти готов новый сборник стихов. Думаю его назвать «Зелёные цветы», –  сообщил Рубцов. – У Людмилы тоже кое-что есть.
– Ждём, Людмила Александрова, ваш новый сборник стихов, и тогда с радостью примем вас в областное отделение Союза писателей.
– Да, у меня есть новые стихи для сборника, – привстав, не слишком уверенно подтвердила Дербина и, словно оправдываясь, посмотрела на Нинель, которая отвернулась от её взгляда.
– И правда, Коля, пойдём, прогуляемся, – взяв Александрова под руку, согласилась Нинель. – Душно здесь. Проводи меня домой. Только осторожно, очень скользко. Устала я, Коля.
Прощаясь с Александровым у парадного входа, под козырьком, прикрывшим их от сырого снега, Нинель задумчиво шептала ему о наболевшем:


И я пошла, стараясь
Не упасть,
Но шаг шагнуть
И то мне было трудно.
Внезапно день весь
Съёжился, угас
И падал снег,
И медленно, и крупно.
На лестничной
Площадке постояв,
Вошла домой, не видя 
Лиц и света…

– Это ты о себе и о нём?
– О себе и о нём. Прощаюсь с ним. Жаль мне его, Коля, Очень жаль, – вздохнула Нинель, – да ничего не поделаешь, от судьбы не уйдёшь.
– Согласен, от судьбы нам не уйти, – опустил голову Александров. 
– Помнишь, летом на набережной, сама того не желая, я провожала пароход. Потом гуляла по улицам и встретилась с тобой. В тот летний день я оказалась между двумя Николаями, и ты, в шутку, посоветовал мне загадать желание. Отложила на потом, не загадала.
– Так в чём же дело? Загадай сейчас!
– Пожалуй, загадаю.
– Загадала?
– Да, – грустно улыбнулась Нинель.
– Не спрашиваю, что загадала, – прошептал ей на ушко Коля Александров, и поцеловал в щёчку женщину, которая ему нравилась, надеясь, что придёт время, когда он позовёт её замуж, и она согласится.
    


      






















* *
Много серой воды,
много серого неба,
И немного пологой нелюдимой
земли,
И немного огней вдоль по
берегу... Мне бы
Снова вольным матросом
Наниматься на корабли!
Чтоб с веселой душой
Снова плыть в неизвестность,-
Может, прежнее счастье
мелькнет впереди!..

Прощание

1.
Незаметно наступил 1970 год, отмеченный многими событиями в жизни и творчестве Николая Рубцова.
В конце января, Малыгин пригласил его к себе и сделал эскиз будущего портрета поэта. Договорились о следующих визитах, и Малыгин пообещал, что к весне портрет будет готов.
В конце февраля Николай побывал в Москве, где обошёл редакции литературных журналов, предлагая свои новые стихи. Позже, уже в марте, отправился на Урал, пытаясь разыскать брата Альберта, неожиданно отправившегося на заработки в нефтеносную Тюменскую область. Узнал об этом от сестры Гали, приславшей письмо из Череповца. Письмо было недобрым. Галя писала, что Альберт бросил семью...
«Альберт пропал, писем не пишет. Где он сейчас? Что с ним, неизвестно», – писала Галя. – «Валентина не находит себе места, плачет. Мало того, что оставил семью и детей без средств к существованию, даже толком не попрощался, в одночасье собрался и уехал. Только и сказал, что за Урал, где нефть добывают…»
Из Свердловска – столицы Уральского региона Николай отправился в Тюмень, где надеялся разыскать следы брата, а в голове не самые лучшие мысли.
«Разыщу брата. Возьму и останусь с ним. Ушёл из семьи? С кем не бывает. Вот и я сам по себе. Ничто меня не удерживает. К Гете не вернусь, да и она не примет. Не получится у нас начать всё с начала. Алёнке буду помогать, посылать деньги…».
Вздрогнул, – «а как же Людмила? Приворожила, в себя влюбила. И её бросить? А Неля, Белов, Астафьев? И их забыть? Боже мой, о чём же задумалась, непутёвая твоя, Колька Рубцов, голова… К чёрту такие мысли! Разыщу Альберта, уговорю вернуться, а если не станет слушать, то хотя бы узнаю адрес и перешлю родным. А там уж как получится. Пусть сами решают…»
Однако многодневные поиски брата не увенчались успехом. В справочных бюро Тюмени, Тобольска, а так же быстро растущих городов нефтяников старинном Сургуте и молодом, основанном в начале шестидесятых годов Нефтеюганске, куда летом можно было добраться по рекам, а зимой на грузовике по «зимнику», проложенному через тайгу и болота, разыскать Алберта Рубцова так и не смогли. Всюду царила неразбериха, вызванная бурным ростом новых посёлков и городов обширной нефтегазоносной области.
С середины шестидесятых годов в огромную Тюменскую область, где начали добывать «большую нефть» и газ, которыми можно было обеспечить энергетику всех социалистических стран Восточной Европы, хлынули сотни тысяч переселенцев, привлекаемые высокими заработками. Так что пока пришлось вернуться ни с чем, разве что с впечатлениями от грандиозной Всесоюзной нефтегазовой стройки.
По возвращении, Николай дорабатывал очередной сборник стихов, который назвал «Сосен шум», возможно в память о незабываемом путешествии на Ветлугу, где родилась его самое крупное стихотворное произведение «Лесная сказка».
Однако издательство «Советский писатель», куда обратился Рубцов, отказалось включить в сборник «Лесную сказку», мотивируя, что эта небольшая поэма не в теме издательства.
– Им не нравится «Разбойник Ляля». Осторожничают. Вот и сценарий Шукшина к фильму о восстании Степана Разина в Госкино забраковали. Подожди, пройдёт время, опубликуешь отдельно в журнале, – посоветовал другу Белов.
– Что же там может не нравиться? – возмущался Николай. – Лихой атаман, заступник бедных и обездоленных!
– Это и не нравится. Нет у нас теперь бедных и обездоленных. Шукшину я то же самое сказал. Не верит, будет настаивать, да только это ему не поможет.
– А Людмила богатая на фантазии, увидела в Ляле сходство с Владимиром Ильичом!
– С Лениным? – узнав об этом, удивился Белов. – Не обращай внимания, мало ли что может надумать женщина, к тому же такая, фантазёрка, как твоя Дербина. Будь, Коля,  с ней осторожней. Красивая, околдовала тебя, но мне она не нравится. Ты-то как к этому относишься?
– Всё так же. Околдовала. Временами её люблю, очень люблю! Временами ненавижу, и тут же опять люблю! Не знаю, что мне с этим делать. Запутался я в женщинах. Обидел верную подругу Нинель, на которой не раз обещал жениться. Обманывал, издевался, а она мучилась и прощала. Гету жалею и Леночку доченьку тоже. Люблю их…
– Вот и вернись в семью. Погулял и хватит! Таков тебе мой совет!
– Боюсь, что уже не получится, – тяжко вздохнул Николай. – Не примет она меня, непутёвого. Окончательно с ней разошлись. Да и немного мне плыть по жизни осталось. Такие вот стихи привязались во сне, проснулся и записал, пока не забыл.

Плыть, плыть, плыть
Мио могильных плит,
Мимо церковных рам,
Мимо семейных драм...

Скучные мысли – прочь!
Думать и думать – лень!
Звёзды не небе – ночь!
Солнце на небе – день!
 
Плыть, плыть, плыть
Мимо родной ветлы,
Мимо зовущих нас
Мимо сиротских глаз…

Если умру – по мне
Не зажигай огня!
Весть передай родне
И посети меня.

Где я зарыт, спроси
Жителей дальних мест,
Каждому на Руси
Памятник – добрый крест!

Плыть, плыть, плыть…

Прочитал Николай и посмотрел на Белова.
– Не правда ли, странные, вещие стихи?
– Что ты на себя наговариваешь! – возмутился Белов. – Не верь, Коля, таким стихам! Забудь!

2.
Так в творческих, житейских и душевных муках пришло последнее долгожданное лето. Встречи с Людмилой становились всё чаще. Уже не только ночевала, но и по нескольку дней жила у Николая, наводила в квартире посильный порядок, начав с покупки постельного белья, подушек и нового одеяла.
Пыталась повлиять на его образ жизни, но отучить от едва ли не ежедневных хмельных застолий с друзьями, которые ей не нравились, не получалось, да и сама не могла отказаться от бокала другого вина. Словом вела себя как хозяйка отдельной квартиры со всеми удобствами, время от времени заговаривая с хозяином о прописке.
– Когда поженимся, тогда и пропишу, – отвечал ей Николай, которому хронически не везло. То руку сильно порезал, разбив стекло в пригородном доме, где поселили новую  библиотекаршу, то ногу поранил о стекла разбитой бутылки.
Утром одного из погожих летних дней с парохода, прибывшего в областной центр, сошла Гета с Леночкой. В сентябре девочка пойдёт в первый класс, и Гете было необходимо сделать покупки к школе – школьное платьице с фартучками – белым и чёрным, ботиночки, портфель и прочие школьные принадлежности, которых недоставало в сельском магазине, да и в Тотьме всего не найти. Заодно захотели посмотреть вместе с Леночкой, как живёт папа в своей новой квартире.
Весной Леночке исполнилось семь лет. Девочка заметно подросла, научилась читать, заходила в сельскую библиотеку и искала в подшивках журналов стихи отца. Леночка давно не видела папу и сильно скучала по нему.
Добрались до улицы Яшина и остановились возле дома, где жил Николай.
– Вот два окна на последнем этаже, где живёт твой папа, – указала Гета дочери. – Нам с тобой подниматься на пятый этаж.
– Высоко, мама. У нас таких больших домов нет.
– Конечно, нет. Мы с тобой, Леночка, живём в селе, а папа живёт в большом городе. Ты хотела бы жить здесь?
– Нет, мама, я хочу жить с тобой.
– А как же папа?
– И с ним тоже хочу,  – надула губки Леночка, вот-вот расплачется.
– Успокойся доченька. Утро, надеюсь папа твой дома. Идём.
Поднялись на пятый этаж. Гета нажала на кнопку звонка, прислушалась.
«Дома ли?»
– Вася, ты? – послышался за дверью голос Николая. – Из Тимонихи вернулся?
Щёлкнула задвижка замка и дверь отворилась. В прихожей стоял Николай, опираясь свободной рукой о стену. Ступня правой ноги была забинтована, и он старался на неё не наступать.
– Почему Вася? Это мы, Коля, зашли к тебе прямо с парохода. Зашли посмотреть, как ты живёшь. Хорошо, что застали. Что у тебя с ногой?
Николай растерялся, никак не ожидал визита Геты с дочерью. Помедлил, приходя в себя.
– С одним звонком ко мне заходит самый лучший мой друг Вася Белов, писатель. Остальные с двумя и больше звонками.
– Прости, не знала.
– Нога? Так, пустяки, нечаянно наступил на стекло, – Николай присел на табурет и посмотрел на Леночку, которая, прижалась к маме и смотрела на него испуганными детскими глазками, в которых блестели слезинки.
– Можно нам войти?
– Да, Гета, заходите. – Вчера поздно легли. Недавно проснулся…
– Леночка, поздоровайся с папой, – Гета погладила дочь по светлой головке. – Не бойся, поздоровайся.
– Здравствуй, папочка, я по тебе очень скучаю, – поздоровалась Леночка. – Мы с мамой приехали посмотреть, как ты живёшь.
– Здравствуй, моя красавица! – растрогался Николай и обнял дочку.
 – А эта ножка у тебя болит? – указала Леночка пальчиком на забинтованную ногу.
– Нет, доченька, уже не болит. Скоро всё пройдёт. Как ты живёшь, моя родная?
– Хорошо, папа. Скоро пойду в школу, а читать и считать я уже умею!
– Ты у меня молодец! Конфеты любишь?
– Люблю.
– Коля, мы, наконец, войдём? Неудобно стоять в дверях, – напомнила Гета.
– Да, конечно входите. Я сейчас.
Прихрамывая, Николай зашёл на кухню и вернулся с шоколадной конфетой в блестящей обёртке. Протянул Леночке.
– Спасибо, папа. – Леночка убрала конфету в кармашек платьица. – Потом скушаю.
    – Войдя в прихожую, Гета поставила на пол объёмистую дорожную сумку, и заглянул в комнату. В новом, недавно купленном кресле сидела крупная рыжеволосая женщина в домашнем халате.
– Здравствуйте, вы кто?
Прихрамывая, в комнату поспешил Николай.
– Познакомься, Гета, это моя двоюродная сестра Людмила.
Гета внимательно посмотрела на «двоюродную сестру».
– Очень приятно… Коля, зачем этот обман? Нет у тебя сестры с таким именем.
– Нет, – признался Николай. – Извини, оговорился. Просто знакомая. Сейчас переоденется и уйдёт.
– Я рада, Коля, что познакомилась с твоей гражданской женой и дочкой. Она очень похожа на тебя, – попыталась улыбнуться та, которую Николай назвал Людмилой.
– Все так говорят, что Лена похожа на меня. Моя дочка, – неуклюже оправдывался Рубцов в присутствии гражданской жены, отношения с которой прерваны, малолетней дочери, не понимавшей, что происходит, и любовницы, с которой не знал как поступить, жениться, оставить всё как есть или расстаться. Спохватился, подумал.
«Да ведь она не отпустит…»
– Да, Генриетта Михайловна, никакая я не сестра. Николай сказал что-то не то, наверное, от волнения. Просто я старая знакомая Николая ещё по его студенческим годам. Проездом из Воронежа в Бельск. Там у меня родители и тоже дочурка, на год моложе вашей Леночки. У Николая переночевала, скоро уйду. Располагайтесь.
«Какой Воронеж? Какой Бельск?» – Недоумевал Николай. – «Проездом. Ну и фантазёрка!»
– Как, вам известно моё полное имя и отчество? – удивилась Гета.
– Известно. Коля мне о вас рассказывал. Имя иностранное, красивое. Но больше меня не отвлекайте. Мне нужно собраться и ничего не забыть, – вставая из кресла, фыркнула Людмила. – Пройдите на кухню, мне надо переодеться.
Через несколько минут она, молча, ушла, и Николай закрыл за ней дверь.
– Как это понимать? – вскинула на него глаза Гета.
– Не претворяйся, ты же всё понимаешь, – разнервничался Николай, присёл в освободившееся кресло, достал из смятой пачки папиросу, закурил.
– Не кури в комнате, Леночке вреден дым! – предупредила Гета.
– Уведи её на кухню, пусть попьёт чаю с конфетами и прикрой дверь. Нам необходимо поговорить, раз уж ты пришла, – попросил Николай и погасил папиросу.
– О чём же нам с тобой говорить? И так всё ясно. Живёшь с этой рыжей дамой. Ну и живи, не помешаю.
– Ты не права, Гета, она не рыжая. Волосы у неё каштановые, густые и красивые.
– Пусть будут каштановые, мне всё равно.
Николай промолчал, ему нечего было сказать. Разговор не получился.
– Пойдём пить чай вместе с Леночкой. Хоть на доченьку посмотрю, полюбуюсь. Когда ещё её увижу. Да, чуть не забыл. На днях знакомый художник принёс мой законченный портрет. Я ему позировал. Портрет подарил. Хочешь взглянуть?
– На тебя, Коля, посмотрела и на портрет хочу взглянуть. Вдруг увижу что-то новое, –  грустно улыбнулась Гета. – Показывай.
– Вот он, в углу. Ну как, похож?
Несколько минут Гета молча рассматривала портрет Николая, потом перевела взгляд на него.
– Руки сложил, как-то странно. Лицом похож, только какое-то оно у тебя неживое,  коричневое, как на старых иконах. И фон неприятный, жёлтый, за спиной какие-то горы или холмы, – отметила Гета. – Портрет мне не нравится, впрочем, в живописи я разбираюсь плохо. На фотографиях ты всё же выглядишь лучше.
– Точно подметила. Вот и Валентин, так зовут художника, сказал, что я очень похож на Святого Николая-Чудотворца. А на фотографиях и ты, Гета, выглядишь лучше, – уколол её Николай. 
Гета промолчала и отвернулась.
Пробыв в квартире Николая ещё с четверть часа, дожидаясь пока Леночка напьётся чаю с конфетами, собралась уходить.
– Может быть, всё же останетесь? – попросил Николай. – Куда же вы пойдёте от своего дома?
– К тёте. У неё нам будет спокойней, да и дом твой – не наш. Купим всё необходимое к школе, а завтра обратно в Никольское.
– Гета, возьми хоть деньги. Купишь для Леночки всё, что ей надо. Я бы и сам с вами пошёл в магазин, да на одной ноге не получится. – Николай протянул несколько смятых купюр. – Здесь шестьдесят рублей, для Леночки. После ещё пришлю.
– Ладно, для Леночки возьму. Спасибо, Коля. Хоть какая-то польза от тебя.
– До свидания, папочка, приезжай к нам! – обняла отца Леночка. – Приезжай, проводишь меня вместе с мамой в школу!
– Обязательно приеду, провожу, – целуя дочку, растрогался Николай.
«Глаза грустные, щёки впалые, цвет лица нездоровый». – Глядя на него, подумала Гета.
– Задержись, Гета, послушай. Наверное, эти прощальные строки о нас и о других женщинах, которых, прости, любил…

Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом.
И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду...
Поздно ночью откроется дверь,
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.
Побледнеет и скажет: – 
Уйди! Наша дружба теперь позади!
Ничего для тебя я не значу! Уходи!
Не гляди, что я плачу!..
И опять по дороге лесной
Там, где свадьбы, бывало, летели,
Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели...

– Эх, поэт ты мой непутёвый! – вздохнула Гета. – Лучше бы промолчал, не пугал своими стихами. Меня ты давно разлюбил, да и любил ли? Плохо выглядишь, Коля. Наверное, много пьёшь? Побереги себя.
«Что такое любовь, ты и в самом деле забыл». Не беда, у многих бывает, а вот с «тревогой уходить по метели» не надо. У тебя растёт дочь, подумай хоть о ней.
Осмотрись. Кто рядом с тобой? Я вот вижу подругу твою рыжеволосую, яркую, сильную, а ты серый, лысый, тусклый. Сердце подсказывает – разные вы. Окрутит, намучаешься…
И с такой грустью посмотрела на него, что у Николая дрогнуло сердце. Ей было по-женски, искренне жаль отца своей дочери, который так и не стал для неё близким и надёжным человеком, настоящим мужем…

3.
Минуло лето. Леночка пошла в школу. Девочка надеялась, что и папа приедет проводить её в первый класс, но он не приехал. Так и пошла в школу с мамой и бабушкой, нарядная, в белом фартучке с кружевным воротничком на коричневом платьице, а личико грустное. В правой ручонке держит портфель с букварём, в левой – букетик осенних цветов.
В конце сентября в Тотьме собирали культработников на очередной семинар. Оставив Леночку под присмотром бабушки, Гета отправилась в районный центр, где могла задержаться на два – три дня.
Семинар проходил в Доме культуры. Под вечер распорядитель позвал её.
– Генриетта Михайловна, вас спрашивает мужчина, он ждёт у входа.
– Кто ещё? – удивилась Гета.
Удивление не пропало, когда увидела Николая.
– Откуда ты?
– Из Вологды, приплыл на рейсовом пароходе, тебя повидать.
– Как ты узнал, что я в Тотьме, на семинаре?
– Догадался. Вот приехал узнать, когда вы переедите ко мне.
– Опять за старое! Переехать? С чего бы это? Где же ты был раньше?
– Не знаю… – Опустил голову Николай.
– Вот именно, ничего-то ты не знаешь! – повысила голос Гета. – Сейчас мы никуда не поедем. Леночка пошла в первый класс, отучилась почти месяц, Не срывать же её с места. Да и не готова я. На мне клуб и мама, которая часто хворает. Разве весной или летом, да и то под большим вопросом.
С мамой  ты нас не примешь, а её я не оставлю. Допустим, что мы переедем, а как жить в такой тесноте? Что если на следующий день ты передумаешь? У тебя ведь семь пятниц на неделе. Да и как вместе жить будем. Ты хоть об этом подумал?
Николай промолчал.
– Вот видишь, Коля, ты и сам не знаешь, что будет завтра. А как же твоя женщина с рыжими, извини, каштановыми волосами?
– Гета, если ты сейчас не приедешь, то я могу на ней жениться, – вдруг признался Николай.
– Вот как! – вскинула на него глаза Гета. – Ты мне ещё условия ставишь? Я тебя не держу. Женись, если не терпится! Давно пора. Хватит болтаться одному!
– Хватит, – вздохнув, согласился Николай, – а то до весны я, может быть, и не доживу. Сердце болит, на душе такая тоска…
– Ты думаешь, у меня оно не болит? Думаешь, мне весело жить? – Возмутилась Гета. – Доживёшь и до весны и до лета, всех нас ещё переживёшь! – Передохнула, немного успокоилась и, с состраданием посмотрев на гражданского мужа, с которым намучилась, не приведи Господь, – попросила. – Пожалуйста, уходи, семинар ещё не закончился.
– Я никуда не спешу, я подожду, а потом, давай сходим к Баранову, Он приглашал.
– Тебя, приглашал, а не меня.
– И тебя приглашал. Я к нему заходил. Василий Иванович и Галя ждут нас на чай.
– С вином?
– Нет, что ты! Только чай. Купим по пути конфет, печенье.
– Ладно, жди, – согласилась Гета. – Сходим к Баранову, если приглашал. Только не допоздна. Остановилась, как всегда, в Доме колхозника. Уйду не позже девяти. Завтра последний день занятий, хочу как следует выспаться, перед обратной дорогой.
– Можно и я с тобой?
– Куда? В Никольское? – удивилась Гета.
– Нет, в Дом колхозника.
– Это зачем же?
Николай промолчал.
– Нет уж, Коля, отдохну без тебя, да и не пустят. Кто ты есть? Не колхозник и вообще нигде не работаешь. К тому же, в комнате я не одна.
– Ладно, переночую у Баранова, не выгонит, а завтра провожу тебя и вернусь в Вологду.
– Хватит, я пошла. Жди.
Гета вернулась на семинар, а Николай, чтобы скоротать время, прогулялся по тихим улочкам старинного русского городка на северной реке Сухоне, который на десять лет старше Москвы, но так и не вырос.
Дошёл до общежития педагогического училища, присел на скамеечку под тем же, теряющим листья, постаревшим на семнадцать лет деревом, под сенью которого когда-то дожидался девушку с «золотым именем Таня», закурил и загрустил, вспоминая прощальный вечер на пристани у реки…
Мысли поплыли и вот уже неожиданная прошлогодняя встреча в Вологде уже не с желанным образом юношеских грёз, а со зрелой женщиной, какой за прошедшие годы стала она – желанная в далёком прошлом Танечка, укатившая в солнечный Азербайджан, а затем приславшая краснофлотцу Рубцову предательское письмо…
«Сама пришла. Пожалуй, была готова на всё, на близость, которая была так желанна тогда, в их далёкой юности, а я был нетрезв, не принял её, прогнал. Зачем?..»
И вот уже, рождавшиеся в течение долгих лет, выстраданные, прочувствованные до глубины души стихи о первой любви, вошедшие в последний, самый любимый сборник, открывая который, поэту слышался шум ветвей, склонившихся к морю северных сосен.

Я тоже служил на флоте!
Я тоже памятью полн
О той бесподобной работе –
На гребнях чудовищных волн.

Тобою – ах, море, море! –
Я взвинчен до самых жил,
Но, видно, себе на горе
Так долго тебе служил…

Любимая чуть не убилась, –
Ой, мама родная земля! –
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.

В печали своей бесконечной,
Как будто вослед кораблю,
Шептала: «Я жду тебя…вечно»,
Шептала: «Тебя я…люблю».

Люблю вас! Какие звуки!
Но звуки, ни то, ни сё, –
И где-то в конце разлуки
Забыла она про всё.

Однажды с какой-то дороги
Отправила пару слов:
«Мой милый! Ведь так у многих
Проходит теперь любовь…»

И всё же в холодные ночи
Печальней видений других –
Глаза её, близкие очень,
И море, отнявшее их.

  «Почему же последний?» – вздрогнул поэт, вернулся от грёз к реальности и осмотрелся.
Вот промелькнули две пары – девушки в коротеньких осенних плащах и провожающие их до общежития парни в курточках, один из которых вызывающе посмотрел, на невзрачного мужичка, присевшего на скамеечке у входа в женское общежитие. 
«А ты, папаша, что здесь забыл? Шёл бы домой», – прочитал Рубцов в его презрительном взгляде. Обиделся, встал со скамейки, сплюнул, выбросил в урну давно погасшую папиросу и, взглянув на часы, уныло побрёл к Дому культуры.



4.
Утром, Николай простился с Барановым, которого проводил до редакции и, вспоминая вчерашний вечер, отправился на пристань.
Побывали в гостях у старого друга –  редактора районной газеты, охотно печатавшего стихи известного вологодского поэта Рубцова и выплачивавшего небольшие гонорары ввиду малых тиражей скромной газеты с ярким названием «Ленинское знамя». Впрочем, по всему Союзу и в его многочисленных республиках, районных газет с таким названием было не мало. Огорчился, узнав от Гали, что Сергея Багрова, с которым после окончания семилетки отучился два незабываемых года в лесотехническом техникуме, в городе нет. Уехал в Пермь.
Ни вина, ни прочих крепких напитков на столе не было. Пили чай с пирогами, которые испекла Галя. За столом, в непринуждённой беседе, хозяева расспрашивали о новостях областного центра, просили Николая почитать стихи. Прочитал свою «Лесную сказку», напечатать которую не решался даже Баранов.
– Пойми, Коля, всё, что печатается в нашей газете, на строгом партийном контроле. Вот если твою поэму о разбойнике Ляле напечатают в одном из московских журналов, тогда, пожалуйста.
– Понимаю тебя, Вася. В Москве то же самой. Кругом перестраховщики и «партийный контроль». Хотя и понимаю, без контроля, то бишь цензуры, нельзя. Иначе такого напечатают, не приведи Господь!.. Подождём пока с «Лесной сказкой».
– Что же вы, Генриетта Михайловна, ничего не ешьте? Ни пирогов с черникой, ни брусничного варенья?
– Ну что вы, пироги замечательные! Целых два уже съела. Просто смотрю на Николая Михайловича, слушаю его «Лесную сказку». Когда ещё удастся послушать, – извинилась перед хозяйкой Гета.
– Я вам дам пирогов на дорожку. Дочку угостите. В первый класс пошла девочка. Как учится?
– Спасибо, Галя, справляется. Читать научилась ещё до школы. Теперь учится красиво писать. Нравится ей учиться.
Галя с состраданием посмотрела на Гету, подумав о Николае.
«Ну чего ему ещё надо? Хорошая, образованная женщина, культработник, заведующая сельским клубом…»
Вспомнила прошлогодний визит Рубцова с его новой подругой Людмилой.
«Эх вы, мужики! Кружат вам головы всякие «заезжие дивы». Не цените вы добра и забот любящих вас жён».
Вздрогнула, посмотрев на мужа, в душе улыбнулась.
«Тебя это, Васенька мой, не касается. Ты не такой…»
Прикрыв глаза, Николай читал одно из последних своих стихотворений. Мрачное, трагическое.

Идёт процессия за гробом.
Долга дорога в полверсты.
На ветхом кладбище – сугробы
И в них увядшие кресты.

И длится, длится поневоле
Тяжёлых мыслей череда,
И снова слышно, как над полем
Негромко стонут провода.

Трещат крещенские морозы.
Идёт народ… Всё глубже снег…
Всё величавее берёзы…
Всё ближе к месту человек.

Он в ласках мира, в бурях века
Достойно дожил до седин.
И вот… хоронят человека… –
Снимите шапку, гражданин!
 
 – Коля, умоляю тебя, не надо об этом! – простонала Гета. – Не надо!
Растерянные хозяева молча переглянулись.
– Извините, мне пора. Привстала из-за стола расстроенная Гета. Завтра последний день семинара, потом домой. Поздно уже. Устала, хочу отдохнуть.
– Я провожу тебя, – озаботился огорчённый Николай.
«И зачем же я, на ночь глядя, о гробах, крестах и могилах? Ну что я за такой человек!..»
– Не надо, Коля, не провожай. Сама дойду. Здесь недалеко! – запротестовала Гета. – Прощай. Тебе на утренний пароход, так что завтра мы не увидимся.
   
5.
– Почему же ты не уехал? Ведь мы ещё вчера распрощались? – удивилась Гета, встретив Николая у Дома культуры. Работа семинара подошла к концу, осталось только забрать вещи из Дома колхозника – этакой скромной провинциальной гостиницы, и, не задерживаясь, успеть добраться до рынка, где останавливался автобус.
Несколько лет назад между Тотьмой и Никольским было, наконец, установлено регулярное автобусное сообщение. Всего два рейса в день старенького ещё довоенного маломестного автобуса, утром и вечером. Зато теперь поездка в город стала доступной. Прерывалось регулярное автобусное сообщения лишь в пору весенней распутицы и зимой во время сильных снежных заносов.
– Извини, Коля, я на автобус. Спешу. Думала, что ты уже отправился в Вологду с утренним пароходом?
– Нет, Гета, остался. Захотелось тебя увидеть.
– Вчера насмотрелись друг на друга. Разве не хватит?
– Не хватит. Давай погуляем по городу, посидим где-нибудь, а через два часа, – Николай уточнил, посмотрев на часы, – отправимся на пристань к вечернему пароходу. Я в Вологду, ты в Николу. От Усть-Толшмы дорога хорошая, доедешь с попутной машиной.
В былые времена от пристани, летом, смотря по погоде, я добирался пешком до Николы часов за пять, иногда за четыре. Помнишь, ты провожала меня в тот год, когда я поступал в институт?
– Конечно, помню, – вздохнула Гета. – Беременная была я тогда. До моста тебя провожала. Простились, плакала на обратном пути. На цветках ромашки гадала – «любит – не любит».
– На ромашках? – удивился Николай. – Ты мне не рассказывала. И как? 
– По-разному выходило. На чём тогда остановилась, уже не помню, – призналась Гета. –  Теперь знаю….
Стихи тогда сочинила, грустные…
– Стихи? Надо же, оказывается и ты поэтесса! Почитай, если помнишь! – оживился Николай.
– Никакая я не поэтесса. Каждый может что-нибудь сочинить, да и только. Помню, такое не забывается.

 На цветках ромашки
Девушки гадают.
Любит иль не любит? –
Слёзы льют, страдают.
Скромные цветочки,
Лепестки теряя,
Любит иль не любят – 
Этого не знают…

Прочитала Гета.
– Хорошо! С чувством! – похвалил Николай. – Это всё?
– Всё. Разве этого мало? Коля, заговорил ты меня, на автобус уже не успею, и вещи не забрала. Придётся поехать с тобой до Усть-Толшмы.
– Поплыть, пароходы не едут, – поправил Николай.
– Какая разница, – обречённо махнула рукой Гета, и с состраданием посмотрела на него. – Ладно, поплывём. Только в Усть-Толшму пароход придёт ночью и до неё продают палубные билеты, а ночи сейчас холодные.
– Не переживай, поплывёшь вместе со мной в каюте, – пообещал Николай. – Зато с утра пораньше уедешь в Николу с попутной машиной. Сейчас машин много, не то, что в войну, когда нас, малолетних сирот отправили прямо с пристани в Никольский детдом. 
Знаешь, Гета, до сих пор мне иногда снится холодная промозглая осень. Телега, запряжённая понурой лошадкой, на которой сидят самые маленькие и слабые. Остальные дети бредут за телегой. Тьма, моросит мелкий дождь, грязь непролазная. Но ведь дошли, а потом нас отогревали и кормили варёной картошкой, – вспоминал Николай. – Вот и сейчас больше всего люблю отварной картофель...
– Зайду в Дом колхозника за вещами, – напомнила Гета.
– Зайди, я подожду. У меня вещей нет, всё в карманах.
Незаметно пролетело время. На пристань пришли пораньше и Николай купил два билета. Себе до Вологды, Гете до Усть-Толмши. Настоял, отблагодарив кассиршу, чтобы их поместили в одной каюте. Денег с Геты не взял, а поскольку она не хотела оставаться с ним наедине, успокоил, сказав, что в четырёхместную каюту третьего класса, такую же как и вагонное купе, уже продан билет, так что у них будет попутчик или попутчица.
Как и пообещал, в каюте, помимо них оказалась старушка, которая плыла до Вологды. Оставив Гету в каюте, Николай заглянул в буфет, долго не решался, но всё же, выпил сто грамм под кружку пива и на ужин набрал бутербродов. У Геты была с собой походная эмалированная кружка для чая, а кипяток пассажиры брали из титана.
Не доходя до каюты, заглянул в машинное отделение, где трудился немолодой сменный механик, наблюдая за работой ходовых машин. Поздоровался.
– Что, интересно? – спросил механик.
– Вспоминаю, я ведь тоже ходил кочегаром на паровом траулере по Белому и Баренцеву морям. Рыбу брали, а я кидал в топку уголь.
– Теперь на угле не ходят. Вместо угля мазут, так что кидать уголь лопатой не надо. Пароходов всё меньше и меньше, старые вырабатывают свой срок, новых не строят. Теперь повсюду новые теплоходы. Это у нас в северной глубинке ещё остаются, а ведь пароходы и паровозы, могут ходить хоть на дровах, как в Гражданскую войну, когда не было нефти, мазута, солярки. Не дай Бог, что случится, и останутся новые теплоходы на приколе, а старичок пароход поплывёт куда надо.
– Что же может такое случиться? – спросил Николай.
– Да всё, что угодно. Война…
– Войны не будет! – заявил Рубцов. – Не посмеют! У нас есть ракеты и атомные бомбы!
В ответ механик пожал плечами.
– Бывай, братишка! – Николай взглянул ещё раз на работу могучих ходовых машин и вышел на палубу полюбоваться, пока не стемнело, медленно уплывавшими вдаль красивыми лесистыми берегами, подёрнутыми осенним золотом и багрянцем.
Здесь на Сухоне-реке прошла едва ли не вся жизнь Николая. Семилетнего ребёнка, которому после смерти матери было суждено прожить долгие годы в Никольском детском доме, доставил до пристани Усть-Толмша старенький пароходик, давно уже догнивающий в одном из затонов или переплавленный на металл в  печах Череповецкого металлургического комбината.
По Сухоне-реке от Вологды до Усть-Толмши или Тотьмы и обратно, он плавал столько раз, что и не сосчитать. Просто не было другого удобного пути в затерянное в бескрайних северных лесах старинное село Никольское, ставшее для него родным.
Быстро темнело.  Холодный осенний ветер трепал остатки волос на голове, не прикрытой беретом, который остался в каюте. Закурил с третьей спички, зажав в ладони, чтобы не гасла. Затянулся табачным дымком, огляделся по сторонам. На палубе пусто, ритмично гудят ходовые машины, над трубой вьётся дымок, пахнущий сгоревшим мазутом. Пора возвращаться в каюту. Николай ещё раз взглянул на проплываемые берега, подумав.
«Через полтора – два месяца закончится навигация, и вряд ли я выберусь в Тотьму до весны. Так что этот рейс последний. Последний пароход в этом году…»
– Где ты так долго пропадал? Уже собиралась на поиски. В буфете застрял, выпил?
– Чуть-чуть и пивка, – признался Николай. – Потом на палубу выходил, прощался с Сухоной. Скоро зима. Вряд ли в этом году выберусь в Тотьму или Николу.
– Как знаешь.
– В буфете купил бутерброды с сыром и колбасой. Возьми, разложи, – Николай протянул бумажный пакет, –  а я схожу за кипятком.
– Сходи.
Отужинали бутербродами. Чай пили из одной кружки по очереди.
Старушка уже спала. Николай и Гета сидели на другой нижней полке. Разговаривали, вспоминали прожитые годы, но больше о Леночке. Как и в прошлые годы, Николай обещал приехать в Николу, с доченькой повидаться.
– Когда тебя ждать? – Спросила Гета.
– Может быть, приеду зимой, не по реке, на автобусе. Помнишь, «Гета-Джульетта», как я приехал из техникума на первые зимние каникулы, а мамы твоей тогда не было дома, и я ночевал в вашей комнате?
– Помню, – смутилась и покраснела Гета, вспоминая себя робкой тринадцатилетней девочкой, которой нравился паренёк Коля, угощавший её конфетами и печеньем, купленными на студенческую стипендию. Читал ей свои стихи, а потом легли вместе…
– Гета, а что если и я сойду с тобой в Усть-Толшме и мы поедем в Николу?
– Это зачем же? – вздрогнула Гета, освобождаясь от охвативших её воспоминаний.
– Я хочу, чтобы у нас с тобой был сын. Мы назовём его Колей. Меня не станет, будет жить новый Коля Рубцов!
– Знаешь, Коля Рубцов! Выбрось из головы свои глупые фантазии и полезай спать на верхнюю полку! Я устала и хочу отдохнуть. Не знаю, что будет зимой, но сейчас ты со мной никуда не поедешь! – твёрдо решила Гета. – Ты меня понял?
Николай виновато посмотрел на неё, и, ничего не ответив, полез на верхнюю полку. Минут через пять он уже спал.
Гета легла не раздеваясь, промучилась до полуночи, чуть задремала, но около двух часов ночи в дверь каюты постучал матрос.
– Кому до Усть-Толшмы, поторопитесь! Скоро пристань.
Быстро поднялась, присела, не зажигая свет надела кофту, перехватила волосы резинкой и встала, нащупав ногами осенние туфли. Взглянула на верхнюю полку. В каюте было темно. Лица Николая не видела. Доносилось лишь ровное дыхание.
«Спит. Разбудить? Попрощаться? Нет, пожалуй, не стоит. Пусть спит, вчера попрощались».
Осторожно, так чтобы не разбудить, Гета поцеловала на прощание спящего Николая, и, прихватив дорожную сумку с вещами, вышла из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь. Пароход подходил к пристани.
Могла ли она тогда подумать, что эта встреча была последней?


 














* *
Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
И буду жить в своём народе.

Крещенские морозы

1.
Последние декабрьские дни уходящего 1970 года выдались на редкость снежными, а в новогоднюю ночь разразилась метель, насыпавшая метровые сугробы. Хорошо хоть ветер не повалил столбы и не оборвал провода, что нередко бывало в иные годы, и в новогоднюю ночь селяне не сидели в потёмках.
Старый год провожали у наряженной новогодней ёлки втроём – бабушка, мама и Леночка, у которой начались зимние каникулы. Леночка ходила вокруг наряженной ёлочки, любуясь игрушками, которые они смастерили вместе с мамой из серебристых обёрток от конфет, цветной бумаги и картона.
Это и разноцветные «фонарики», и гирлянды-цепочки из склеенных бумажных полосок, и «птички», и «зайчики», и бумажные «снежинки» среди немногих, купленных в городе, стеклянных игрушек.
Верхушку ёлочки украшала большая красная звезда. Жаль, что не хватало электрических лампочек, а прикреплять свечи к пахучим веточкам мама не разрешила. Так и до пожара недалеко.
Время от времени, мама и бабушка выглядывали в окно, хоть и было темно, бушевала ночная вьюга.
– Ох, и метёт! Скоро снега по окна насыплет! И как это вы поедите завтра в Тотьму, а оттуда в Вологду? Ума не приложу. – Причитала бабушка, у которой к непогоде разболелась поясница и она обернула её пуховым платком поверх праздничной юбки и кофты.
– Никуда вам не надо ехать. Леночку застудишь, да и сама намучаешься, а ради чего?
– Колю повидаем. Третьего числа у него день рождения. Леночка по папе скучает, –  не сдавалась Гета.
– Сам-то уж года два, как к нам и носа не кажет. Не нужны мы ему! – проворчала бабушка и ухватилась за поясницу рукой. – Разболелась к ненастью, еле хожу. Чем бы ещё намазать?
– Спирт медицинский у меня оставался, в пузырьке, – вспомнила Гета. – Сейчас поищу.
– Вот спасибо, на ночь разотру поясницу, а то совсем расхворалась. Боюсь, утром не поднимусь.
Александра Александровна посмотрела на часы-ходики.
– Ещё восьми нет, до Нового года «не доживу», – пошутила она и погладила внучку по светлой головке.
– Одна ты у нас радость! Вот и лягу спать вместе с тобой, внученька моя ненаглядная. Так что Гета, встречать Новый год будешь одна. Он-то в городе будет праздновать в кампании своих дружков-собутыльников и прочих залётных шалав. А ты собралась к нему, да ещё с дочкой, – ворчала мать. – Не пущу!
– Не надо так, мама! Пожалуйста, прекрати! По жизни он один одинёшенек, хоть и много у него у него всяких знакомых. У всех семьи, а он один. Тоскует…
– Если бы тосковал, сам приехал. Ладно, Гета, об этом больше ни слова. Давай провожать Старый год. Стол накрыт, чего ещё ждать?
– Леночка, садись за стол, – позвала мама. – Хватит крутиться у ёлки. Утром веселилась в школе с одноклассниками. Понравилось?
– Да мама! Очень понравилось! Песенки пели, хороводы водили, Дедушка Мороз – это дядя Вася, и Снегурочка – это наша учительница, мы их узнали, поздравили нас и раздавали подарки. Я ещё не всё съела. Печенье осталось, орехи и леденцы. У орехов скорлупка крепкая их бы разбить.
– Потом, Леночка, вместе разобьём. А пока ножку куриную съешь.
– Съем, мама. Ещё судака заливного хочу и чая с малиновым пирогом.
– Умница ты моя! – Улыбнулась Гета. – Вот тебе самая аппетитная ножка. Кушай, расти, учись, «лапочка» моя ненаглядная, – ласково глядя на дочку, взгрустнула мать.
Вспомнился ей семилетней давности снежный ноябрь. Леночке тогда исполнилось полгода, и мама ещё была в силе, не мучилась поясницей.
Явился тогда Николай неожиданно, «по метели». Сумасшедший!  Едва не замёрз, не пропал в пути от посёлка Гремячего до деревеньки Аникин Починок, где приняла его, отогрела, накормила и спать уложила добрая женщина Мария Ивановна, давшая на остаток дороги старые валенки.
Вечером в клубе танцевали, смотрели красивый фильм. Возвращаясь домой, любовались ночным небом и звёздами.  Николай обнимал её, целовал и читал стихи. Хорошее были стихи, хорошее было время, которого, увы, не вернуть…
На другой день оставили Леночку с мамой и поехали в лес за дровами. Любо-дорого было смотреть, как Николай валил сухостой и распиливал на брёвна, посильные для погрузки на дровни, потом обрубали сучья и жгли их в жарком костре, а она бегала вокруг, прячась от дыма, приговаривая, как в детстве у костерка, в котором детдомовцы пекли картошку,  –  «Дым, я не вор! Дым, я не вор!».
И была ещё русская банька, где после парилки, отхлестав друг друга берёзовыми вениками с колючей можжевеловой веткой, это за «все прошлые и будущие грехи», всласть налюбились, нанежились…
«Что же случилось? Почему теперь между нами словно пробежала незримая «чёрная кошка»?
Куда пропала любовь, почему же мы так одиноки? И только доченька Леночка – общая наша кровинушка, связывает…»
Вспомнились тревожные строки, которыми Николай провожал её прошлым летом.

Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели...
 
Гета поднялась из-за стола и выглянула в окно, за которым бушевала метель. Необъяснимая тревога на сердце.
«Почему неприкаянный, мрачный? Куда уйдёт по метели? Жутко!..» 
– Куда ты, Гета. Хватит смотреть в окно. Метель на всю ночь. Поясницу ведь не обманешь. Наливай нам по рюмке вина, а Леночке «Ситро». Проводим Старый год, да и проголодалась я. Хороша курочка? – подмигнула бабушка внучке.
– Вкусная бабушка!
Училась Леночка хорошо и к окончанию второй четверти уже читала детские книжки  и умела писать. К Новому году Гета подарила дочери большую красочно иллюстрированную книгу «Русские народные сказки». С книгой  девочка укладывалась спать, положив ручку на переплёт, а рядом с кроваткой лежали на тумбочке самые любимые сохранившиеся игрушки из немногих папиных подарков – любимая кукла и цыплёнок, в котором что-то сломалось, и он не прыгал.
– Вот приедет к нам папа и починит цыплёнка, – обещала Леночке мама. Но папа жил далеко в городе, всё время был занят и всё никак не приезжал, а потому сами решили поехать к нему.
Третьего января у папы день рождения и Леночка нарисовала на обратной стороне новогодней открытки зелёную ёлочку с разноцветными игрушками, и старательно подписала, советуясь с мамой. Вот что у неё получилось:

«Любимый папочка! Поздравляем тебя с Новым годом и днём Рождения!
Желаем здоровья и всего хорошего.
Лена, мама и бабушка»

– Милая моя! – обняла и поцеловала дочь Гета. – Постаралась, вот и ёлочка получилась красивая и буквы ровненькие. Открытка папе понравится.
– А когда мы к нему поедем?
– Собирались завтра, в клубе о подмене договорилась, да боюсь, что поехать у нас не получится. Как на грех снега насыпало под самые окна и дороги все замело.
– Да, мама, много снега, – заглянув в окно, расписанное морозными узорами, кивнула головкой расстроенная Леночка, а у самой в глазках слёзки, – Как же мы теперь поедем к папочке?
– Успокойся, доченька, не плачь. Видишь, пути-дороженьки в сугробах утонули, и ни одна машина до Тотьмы не пробьётся, да и оттуда нам не выбраться пока дороги не расчистят. Так что на папин день рождения не попадём. Поедем позже, на Рождество, а если не получится, то на Крещение. Тогда открытку ему подаришь, – обнимала, целовала  Леночку расстроенная мама.
«Как он там, один-одинёшенек? С рыжей подругой своей, с друзьями, а всё равно один, без семьи, без нас…»

2.
В последние декабрьские дни уходящего 1970 года Нинель не оставляли тревожные предчувствия, хотя с Николаем не встречалась с конца осени. У Рубцова теперь была другая «муза», которой он был поглощён всецело.
К концу года навалилось столько редакционных дел, что было не до встреч, да и где она могла его увидеть? Домой возвращалась поздно вечером и, толком не поужинав, ложилась спать. И только к 30 декабря стало чуть легче.
Вечерний предновогодний город. Падает мягкий снег, умеренно холодно и не сыро. Хорошая зимняя погода. Улицы освещены ночными фонарями и окнами домов. Кое-где сквозь стёкла видны семейные новогодние ёлки, на некоторых горят разноцветные огоньки.
Нинель одиноко и грустно. Идёт по зимнему городу и шепчет про себя стихами. Когда-нибудь увидят свет, а может быть войдут и в сборник, о котором она мечтала. Мечтала подарить ему, да видно не судьба…

Вот и расстались
Легко и просто.
Ушли - растаяли,
Ушли, как гости.
 
А были вместе,
А были рады.
Слова, как песни,
Как песни взгляды.
 
И вот расстались
Легко и мирно.
Ушли — растаяли,
И счастье — мимо.

        «Миновало нас обоих…» – Вздохнув, подумала Нинель и оглянулась. Угол Советского проспекта и улицы Яшина. Ноги сами привели.
Остановилась возле киоска «Союзпечать». За стеклом открытка – ранние зимние сумерки, заснеженный сосновый бор. Понравилась, купила и задумалась.
 «Подарю Коле. Поздравлю с Новым годом. Что написать?»
Зашла в продуктовый магазин, полный народа, спешившего сделать закупки к новогодним праздникам, приютилась у столика для покупателей, извлекла из сумочки подаренную главным редактором трёхцветную шариковую ручку и написала на обратной стороне открытки, аккуратно выводя ровные буквы красным цветом:

«Дорогой Коля! Поздравляю с наступающим Новым Годом!
Здоровья, творческих успехов и благополучия!
Нинель»

Полюбовалась на ровные красивые строчки, задумалась, нахмурилась, заревновала, вспомнив о Дербиной, и, вся на нервах, добавила внизу открытки чёрными колючими неровными словами:

«На чужом несчастье своего счастья не построить.
Береги, Коля, головку, пока не поздно».

Отдышалась на воздухе, протёрла снегом горевшее лицо и вернулась к дому, где жил Рубцов. Зашла в подъезд и опустила открытку в почтовый ящик, надеясь, что Николай в него заглянет и прочтёт надпись на открытке до наступления Нового года.
Вышла на улицу, взглянула на окна пятого этажа. В его квартире горел свет.
«Значит дома. Один или с ней?»
Растерялась. Хотела зайти и в тоже время боялась. Вспомнились слова коллеги, с которой поделилась своими личными проблемами. Женщина задумалась и ответила.
– Ты только не обижайся. Если у мужчины появилась другая женщина, то тут ничего не поделаешь.   
Горько такое слышать. Душат слёзы. Хочется кричать, стонать…
«Но ведь я не была для него просто женщиной! Я была ему близким другом!»
Не закричала. Кому кричать? Кто услышит голос страдальца, вопиющего в «городской пустыне», где каждый утонул в своих проблемах, личных, семейных, житейских…
«К нему я приходила днём, она кралась к нему ночами. Вот и в народе подмечено исстари – «Ночная кукушка дневную перекукует…»»
Ещё раз Нинель взглянула на его окно, отвернулась, сгорбилась и пошла домой, к маме.
«Куда же ещё? К нему теперь нет дороги…»
 
3.
Получил ли Николай поздравительную открытку с предупреждением, о котором Нинель уже сожалела?
«Открытка поздравительная, а прочитав обидное предупреждение, непременно рассердится, будет ругаться…»
Обычно в выходной праздничный день первого января Рубцов заходил к Нинель, поздравлял её и маму с наступившим Новым годом. Приносил шампанское или вино, к чаю пирожные и конфеты. Сегодня не пришёл. Вот и мама забеспокоилась.
– А Коля, к нам придёт? У нас остался салат «оливье», есть буженина, сыр, пироги. Накормим твоего поэта.
– Не знаю я, мама. Колю давно не видела. Много было работы. Послала ему поздравительную открытку. Не будем ждать. Загляну в почтовый ящик, а потом будем обедать.
Накинув на плечи пальто, Нинель спустилась на первый этаж и открыла почтовый ящик, в котором лежал со вчерашнего дня последний предновогодний номер газеты «Красный север». Развернула и сразу же нашла новогоднее поздравление в стихах за подписью «Николай Рубцов». Обрадовалась и быстро вернулась в квартиру.
– Вот мама, ответное от Коли поздравление!

Родной, дремучий Дед Мороз
Аукнет нам из сказки русской.
Он привезет подарков воз.
Не может быть, чтоб не привез!
А ну, живей давай с разгрузкой!
Теперь шампанского не грех
Поднять за тост хороший:
За Новый год, за детский смех,
За матерей, за нас за всех,
За то, что нам всего дороже!

– Надо же! – удивилась мама. – Всех сразу поздравил! Я на стол накрыла. Давай обедать.
– После обеда хочу прилечь. В последние дни было много работы. Устала, да и нездоровится, – пожаловалась Нинель.
– Носом шмыгаешь, глаза красные. Простудилась? – Озаботилась мама. Посмотрела на дочь, и выдала всё, о чём всё время думала, о чём переживала. – Эх, девонька ты моя родная. Тебе бы замуж выйти, детишек родить. Вся хворь враз пройдёт!
– Ну что ты, мама, никто не берёт меня замуж, никому я не нужна, – грустно улыбнулась Нинель. – С тобой, мама, останусь.
– Вот этого, Нинель, мне не надо, – рассердилась мама. – От Коли твоего проку не будет. Не годится он для семейной жизни. Всё в «облаках витает», не работает нигде, только стихи сочиняет, разве на это проживёшь с семёй? К тому же пьёт.
– Пить Коля стал меньше.
– И то, слава Богу, – согласилась мама. – Тебя нет дома допоздна, вся в работе. На прошлой неделе заходил к нам дважды дружок твой, Коля Александров. Спрашивал, дома ли ты. Отвечала – нет, приходит поздно. Говорит, что работы много. Парень он видный, чувствую, нравишься ты ему…
– Не надо мама продолжать, сами во всём разберёмся, – остановила мать Нинель.
Спустя два дня, третьего января Нинель с мамой гостили в семье брата. Хорошо провели день. Обедали за праздничным столом, играли с детьми возле новогодней елки, а вечером, проходя по улице Яшина, где жил Николай, Нинель остановилась и предложила маме.
– Здесь живёт Рубцов. Вот его дом. Он дома. В окнах горит свет. Ты у него не была, а у него сегодня день рождения. Коле исполнилось тридцать пять! Маленький, но всё же  юбилей. Давай зайдём к нему на огонёк и поздравим? Коля частенько спрашивал о тебе, как мама? Тебе он обрадуется. У меня и подарок для него есть – авторучка «Паркер» с золотым пером.
– С золотым? – удивилась мама. – Деньги тратишь зазря!
– Да нет, мама, не дорогая, всего десять рублей, а перо из твёрдого сплава и позолоченное, – оправдалась Нинель. – Зайдём, поздравим Колю и сразу назад.
– Нет! Я иду домой. Если хочешь, иди к нему сама, – нахмурилась мама.
– Одна не пойду. Я с тобой, мама, – передумала Нинель, не подозревая, что увидеться с ним ей уже не придётся.

4.
– Хорошо, что, наконец, все ушли. Надоели! Всё, Люда, никого кроме тебя в своей квартире видеть я не желаю! – радовался Николай.
– Правильно, Коля! И я не желаю! С друзьями мы будем встречаться в клубе, в кафе, на свежем воздухе, наконец, на поляне у реки под соснами, а не в своей однокомнатной квартире, которая к тому же тесная и нам теперь необходима хотя бы хорошая двухкомнатная квартира.
Ты известный поэт не только в Вологде и Москве, но и по всей нашей необъятной стране! Ты член Союза писателей. После женитьбы тебе просто обязаны дать двухкомнатную квартиру. Заберу дочь у родителей, где она будет спать? – распалялась Людмила. Остановилась, задумалась. – Коля, когда же ты, наконец, меня пропишешь? Ведь я тебе жена!
Подошла к окну, взглянула на заснеженную пустынную улицу, заметила.
– Холодает, не меньше двадцати градусов. У тебя тепло, батареи горячие, а представляешь, как сейчас холодно в моей загородной халупе!
– Ничего не поделаешь, крещенские морозы, – развёл руками Николай.
– Люда, сегодня подали заявления в ЗАГС, отметили с друзьями такое важное событие, да так, что трещит голова! Теперь распишут нас через месяц, 19 февраля, если конечно доживём до такого счастливого дня!
– Не шути так, Коля! – возмутилась пока ещё Дербина-Грановская. – Вместе мы проживём большую творческую жизнь! Кстати, когда же ты мне поможешь с рекомендацией и изданием моего второго сборника стихов, столь необходимого для членства в Союзе писателей, а то ведь в прошлый раз прокатили? Хочу назвать его «Крушина». Как тебе это название?
– Люда, не в названии дело. У тебя пока нет достаточного количества хороших стихов для нового сборника. Не надо спешить. Твой первый сборник «Сиверко» не велик, всего-то сорок восемь страниц. Второй сборник должен быть «увесистей». Тогда тебя примут в Союз писателей без всяких оговорок.
– Я так надеялась, что примут. Могут же быть исключения! Надела своё самое красивое платье, тебе оно нравится, посетила парикмахерскую. Почему же комиссии было не достаточно одного сборника? А стихи в газете «Красный Север» с моей фотографией? Разве этого недостаточно? И ты бы мог мне помочь, да только ушёл. Мог повлиять на решение! А эти твои слова, – «патология какая-то, звериная». Никогда не прощу! – Сжала кулачки Людмила.
– Прости, Люда. Я уже не раз извинился за эти слова. Вырвались. Успокойся. У меня осталось вино. Херес. Хочешь?
– Давай, всё равно долго ещё не уснём, а с утра начнём новую жизнь! Я за здоровый образ жизни! Зимой будем ходить на лыжные прогулки. У тебя есть лыжи?
– Нет.
– Завтра же купим. Ты, наверное, давно не катался на лыжах?
– Давно. Помню, как катался по замёрзшей заснеженной Толмше.
– Где это? – поинтересовалась Людмила.
– Река такая, течёт возле Николы, впадает в Сухону. Помнишь нашу поездку в Тотьму?
– Помню. Мы тогда спорили, переругались.
– Было дело, – согласился Николай. – Приставал тогда наш пароход возле пристани Усть-Толмша. Оттуда до Николы километров двадцать пять. Не раз ходил пешком, –  вспомнив ставшее ему родным село, вздохнул Николай. – Теперь живу в городе. Тесно мне здесь…
– Вот и я говорю, тесно нам в твоей однокомнатной квартире, – подхватила Дербина.
Ей очень хотелось избавиться от старой, надоевшей фамилии, стать, наконец, Людмилой Рубцовой – женой молодого и перспективного поэта, которого знает вся страна. А рядом с ним и она подтянется, обязательно вступит в Союз писателей в этом году. Будет у них семья поэтов!
«Двум членам Союза писателей не смогут отказать в новой двух и даже трёхкомнатной квартире в новом доме!» – размечталась Людмила. Но пока следовало немного подождать. Через месяц расписаться в ЗАГСе, поменять паспорт и прописаться в этой квартире…
  – Месяц дают нам подумать, сочетаться или нет? Распишемся, тогда и пропишу свою законную супругу, – напомнил Николай. – Фамилию мою возьмёшь?
– А как же, конечно возьму! Людмила Рубцова – звучит?
– Звучит, – согласился Николай.
– Где же обещанное вино? – напомнила Людмила.
– На кухне, в шкафчике. Только давай потом…
– Что значит потом?
– Люда, хочу тебя! Давай приляжем! – хватая за руки, умолял Николай, жадно заглядывая в искрящиеся зелёные глаза.
– Коля, ты пьян! – оттолкнула его Людмила. – Обрадовались дружки твои, гуляли за наш счёт, вот и напоили. – Ласковее. – Извини, сегодня у нас ничего не получится. Оставим на завтра. Я тоже хороша, голова кружится от вина, но всё-таки твёрже тебя стою на ногах. Любишь меня такую?

Люблю такую!
Люблю сякую!
Такая нравишься!
Не приедаешься!

– Это что, же экспромт в мою честь? – усмехнулась Людмила.
– Ну да, самый короткий. Даю слово, Завтра на свежую голову доработаю до поэмы! – пошутил Николай.
– А этот твой экспромт? – нахмурилась Людмила.

Люблю змею, когда она,
Вся извиваясь и свисая,
Ползет, глазами завлекая,
  О, Господи! Ведь ты сама такая...

– Этот? Откуда ты знаешь? – растерялся Рубцов.
– «Люди добрые» запомнили и подсказали. Тоже в мою честь?
– Не обижайся, Люда, Само собой получилось. Сам не знаю, как вырвалось! Были мы тогда в ссоре. Прости, я уже и забыл…
– Ты забыл, а я помню! Не прощаю! Я не такая. Отвечу!

… Хочется мне нравиться мужчинам,
Лукаво знать, что у моих колен
Томится спутник мой не без причины;
Томился всяк, предчувствуя свой плен…

– Твои стихи? – виновато улыбнулся Николай, подумав. – «Сглупил тогда. Но ничего, простит…»
  –  Мои! Там есть ещё, точно сейчас не вспомню, потом прочту.
– Люда, ты делаешь успехи! Ты у меня молодец! Постараешься – наберётся на новый сборник!
– Пока ещё «не у тебя». Месяц нам дали подумать. Берегись, Коля, вдруг возьму и передумаю!

… Я есть, язычница, дикарка, зверолов,
Ловка, как рысь, инстинкту лишь послушна,
К великому движению миров
Над головой
Была я равнодушна…»

Извивалась Людмила в танце древнеегипетской жрицы. Наверное, так могло показаться Рубцову, с восторгом смотревшему на неё.
– Ах ты, язычница, дикарка и безбожница! Коварный зверолов! В жертвах ненасытная, волхвиня огнекудрая! Иди скорей ко мне. Горю! Стисну в объятьях! Утолю страсть в поцелуях! Отвечу! – распалялся Николай.

…Знаешь, ведьмы в такой глуши
Плачут жалобно.
И чаруют они, кружа,
Детским пением,
Чтоб такой красотой в тиши
Все дышало бы,
Будто видит твоя душа
сновидение.
И закружат твои глаза Тучи плавные
Да брусничных глухих трясин
 Лапы, лапушки…

– Вот, дождалась! Ведьмой назвал! – взбесилась побагровевшая Людмила, протягивая к нему свои сильные, цепкие «лапы, лапушки», а во вспыхнувших рысьих глазах ярость язычницы…
С древнейших пор известно, что от страстей любовных до вспышек гнева и трагедий всего лишь шаг…



 





Эпилог

 

В морозную Крещенскую ночь 1971 года в России, в Вологде, в доме на улице Яшина, в квартире поэта Рубцова вспыхнула и разыгралась ужасная трагедия, стоившая ему жизни. Угас поэтический талант в самом расцвете творческих сил.
Предвидел ли поэт свой конец? Возможно, ответить на этот вопрос могут эти угрюмые строки:
Я умру в крещенские морозы
Я умру, когда трещат березы
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!

А может быть, и не могут?..
Вот что написал в память о Николае Рубцове его друг Станислав Куняев:
Мы
       были с ним знакомы,
     как друзья.
       Не раз
     в обнимку шли и спотыкались.
     Его дорога
       и моя стезя
       в земной судьбе
       не раз пересекались.
       Он выглядел
     как захудалый сын
     своих отцов...
       Как самый младший,
       третий...
       Но все-таки звучал высокий смысл
       в наборе слов его
       и междометий.
       Он был поэт,
       как критики твердят,
       его стихи лучатся добрым светом,
       но тот,
       кто проникал в тяжелый взгляд,
       тот мог по праву
       усомниться в этом.
       В его прищуре
       открывалась мне
       печаль по бесконечному раздолью,
       по безнадежно брошенной земле,
       ну, словом, все,
     что можно звать любовью.
       А женщины?
       Да ни одна из них
       не поняла его души, пожалуй,
       и не дышал его угрюмый стих
       надеждою на них
       хоть самой малой.
       Наверно, потому,
       что женский склад
       в делах уюта
       и в делах устройства
       внезапно упирался в этот взгляд,
       ни разу не терявший беспокойства.
       Лишь иногда
       в своих родных местах
       он обретал подобие покоя
       и вспоминал
       о прожитых летах,
       как ангел,
       никого не беспокоя.
       Он точно знал,
       что счастье — это дым
       и что не породнишь его со Словом,
       вот почему он умер молодым
       и крепко спит
       в своем краю суровом,
       на вологодском кладбище своем
       в кругу теней
       любимых и печальных...
       А мы еще ликуем и живем
       в предчувствии потерь
       уже недальних.
       А мы живем,
       и каждого из нас
       терзает все,
       что и его терзало,
       и потому,
       пока не пробил час,
       покамест время нас не обтесало,
       давай поймем,
       что наша жизнь – завет,
       что только смерть развяжет эти узы – 
       ну, словом, все,
       что понимал поэт
       и кровный сын жестокой русской музы.

А вот и покаянные слова Людмилы Дербиной:
«Мой путь – это путь покаяния. Как я оплакивала Николая, знает одно небо. И мне оплакивать его до конца моих дней. Ничтожен суд людской, но благодатен, животворящ и бесконечно облегчающий душу суд Божий! Я исполнила наложенную на меня священником епитимью: три года простояла на коленях, кладя земные поклоны. И вдруг
почувствовала: я не оставлена, не забыта, спасена!»
Только вот искренна ли она?


 

 

Январь 2019 – май 2019









ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ Н.М. РУБЦОВА

Николай Рубцов. Лирика. Архангельск. Северо-Западное книжное издательство,1965 г.
Николай Рубцов. Звезда полей. М. «Советский писатель», 1967 г.
Николай Рубцов. Душа хранит. Северо-Западное книжное издательство, 1969 г.
Николай Рубцов. Сосен шум. М. «Советский писатель», 1970 г.
Николай Рубцов. Волны и скалы (самиздат 1962 г. – 6 экз.