Хозяйка

 Седьмая глава "Обычной небольшой истории"

Предыдущую главу можно прочитать здесь:
http://proza.ru/2022/01/03/1333

  Блестит. И блестит абсолютно в самом лучшем виде, какой только и возможен для старой, потертой, как будто, хотя никто, никогда, вроде бы, её и не трогал, опоры - мини-колонны над духовой печкой, которая, всем своим коричневым, выцветшим теперь, чуть не до охрово-песочного, деревом, задирала, кажется, вверх голову - маленький выточенный шарик вверху... И особенно горделиво под подбородком у неё натягивался, такой, зоб из громоздкого (того, который был основой) овала, так, что под ним совсем аж даже терялось изящное колье - ожерелье из, обрамлявших его, нескольких деревянных лепестков, резной формы. Конечно, если посмотреть на эту горделивую осанку, то понимаешь: кто бы ещё, вообще осмелился, рискнул бы, хоть малейшим движением дотронуться, прикоснуться к вот этой вот неприступной графине?.. Так что поэтому, уж кажется, что и действительно, вся её потрепаность, и, в особенности, выцветшесть,  которая прожилками, светлыми и слегка суховатыми, ниспадала вниз, в древесине, и создавала лишь эффект (что, конечно, естественно для такой возвышенной особы), благородной и знатной седины... Что всё, всё это - благородная потрепаность и изящная затертость, создавалось совсем и без вмешательства человека, а, исключительно, кистью времени и только лишь трением минут. Возможно, ещё, конечно, немножечко и тем, воздушным, постоянно взмывающим ввысь, клубящимся паром, который, несомненно, хотел бы, мечтал дотянуться до такой возвышенной дамы - наверху, аж над вытяжкой, бросив к её ногам опостылый... Или, как там это правильно формируется?.. Опостылевший?.. Ему,  бедному романтику, быт - мир низменной тушеной капусты и яичницы... Возможно, да, гордячка графиня колонна, такая возвышенная и, совершенно не к месту, казалось бы, находящаяся на обычной кухне, на самом деле была здесь только лишь по рекомендации докторов'с для отпаривания, как бы, в элитном санатории, где банные процедуры , парилка, собственно, начинались, чуть ли не ежедневно - буквально постоянно, чуть только, стоило обслуге (маме или папе) включить сковородку, даже, с той, только, целью, чтобы поджарить гренки, и сра-зу, сразу... К-а-к запарит'с!.. Или, даже только и просто включенного чайника, сполна хватало, по крайней мере уж, для легких процедур, направленных на поддержание тонуса лица. Так сказать - разгладить морщинки... Которые, правда, чуть только пар где-то внизу заканчивался, как раз таки и, вдруг и растрескивались по, сохнувшей внезапно и стремительно, коже... Древесине. Наверное поэтому то мама так часто и вкусно готовила - чисто из жалости к горделивой старушке, аристократке, состояние которой, иначе, совсем бы... Ухудшалось и ухудшалось. Мама смотрела на эту колонну и теперь с жалостью... С некой грустью от того, что, как бы она не вытирала её, уже минуты две, тряпкой, с водой и даже с содой - ничего, ничто уже не помогало кажется этой старой, блеклой, но желавшей казаться блестящей, даме. И напрасно так льстил ей галантный взлетавший к её ногам пар, крутив изящно кренделя и реверансы перед ней и желая приложиться к её изящной лепнине-ручке, в знак почтения - она, наверное и сама, в тайне понимала, что её век уж прожит... И чем больше она это понимала, тем больше, наверное, становилась желтенькой, сухо-задумчивой, далекой, неприступной и больше всё задирала свою деревянную голову куда-то вверх, так, что, наконец и "черт лица" - разводов, колец и полосок почти нельзя было больше на нём уловить. Она, кажется, смотрела отстранённо куда-то вдаль - то ли в окно, то ли в доску шкафа... А мама, теперь смотрела на неё, долго, почему-то и, наверное, сама не знала почему. Сегодня она убиралась немного здесь, в квартире, хотя у мамы и всегда было, в общем-то, чисто, но перед приходом хозяйки она обыкновенно немного прибирала, протирая и некоторые те места в квартире, к которым никто обычно и не прикасался: например эту старую колонну. И теперь, она, почему-то, замерла и, сама не зная почему, долго смотрела на неё. Тяжело дыша после того, как тянулась наверх, чтобы достать до неё тряпкой. Может быть от того она и смотрела на неё и утонула, кажется, в этой, одной только, длинной своей мысли, сменившей, наверное, сотни сюжетов и декораций за эти недолгие, тикавшие над головой сорок секунд или другое некоторое время... Потому что, обычно у всех людей, что вот так вот, утопают в каком-то одном своем раздумьи, тысячи разных тем, сюжетов и мотивов, сменяются, перехватывая к себе эстафету от предыдущих... Так, они погружаются в этот параллельный мир, который разверзается закручивающим морем, прямо здесь, в середине обычного... И, да, наверное... Может быть - потому мама нырнула, погрузилась в него, что, устав, так, может быть, даже, что и загудело в голове от того, что она тянула руки вверх, к этой старой колонне, и теперь было просто необходимо постоять и чуть отдохнуть, без единого почти действия из этого, реального мира, сделать полное бездействие, полнейший отдых - пока усталость эта совсем не уйдёт и не утащит вместе с собой, как легенькую шаль или шейный платок весь зуд и гул в голове и немение в руках. Мама стояла долго и смотрела прямо на старую колонну. И отсюда же и услышала она:
- Мама, а ещё дождь не пошёл?..
 Катя, встав из-за стола, за которым сидела и рисовала в целом ворохе из белых бумажных листов, кисточек, карандашиков и баночек с гуашью, перегнулась через угол стола и выглянула за серую ещё, ведь был день, раму окна. Ведь дождь, и правда, теперь абсолютно мог пойти. Для него, кажется, уже были все условия - и свет был зажжен в комнате в середине дня, и мама с Катей были дома, и так здесь было тепло, что дождю, как раз ничего не мешало пойти сейчас за окном. Как раз всё и было так, совсем, как и должно было быть, как и бывало часто в их квартире, когда шёл дождь. И Катя, сразу же, почти, села, слегка отодвинув стул, обратно - во первых, потому что стоять так, вытянувшись на цыпочках и перегнувшись над уголком стола было совсем неудобно, а во вторых - потому что теперь хотелось побыстрее перестать смотреть туда, в окно за оконную раму, где, всё-таки, до сих пор ещё не пошёл дождь, и сесть обратно сюда, в этот, целый, курчавый, вокруг закручивающийся и клубящийся мир из альбомов листов, баночек с гуашью, косточек... где, как раз, всё равно, очень даже и казалось, что дождь всё-таки идёт. Хоть он и не шёл... Но, раз уж всё так хорошо теперь складывалось - и свет в их кухне, и серость окна, и погода - серым, свежим, порывистым дыханием, как будто бы после мятной конфетки, дышавшая усиленно снаружи, то и дождь, должен был идти... Просто должен был, хотя бы в воображении... И, ведь, он, и правда, мог в любой момент, в любую секунду пойти там, за серой рамой, пока Катя, просто не видела - ведь не могла же она просто каждую секунду наблюдать за ним?.. И, может быть, он уже и пошёл... Так что это нужно. Нужно знать, что дождь, хотя бы может идти - ведь так ярко на его фоне, так значимо, тепло и любяще, что ли, смотрели, обращались, улыбаясь, к Кате всё эти баночки и листики... Окружали её, как будто обнимали, заполонив стол, чтобы согреть в холодный дождливый день... Как будто бы, да... Собирались, скучивались, всё ближе, совсем, как тёплое одеяльце... И кисточки тянули к ней весело свои деревянные палочки-ручки. И Катя, в ответ, тоже брала и согревала их в своих ладошках. В одну ладонь - деревянную шершавую (уже потрескавшуюся) кисть, а другую - раскрыв все пять своих пальчиков, прижимала к альбомному листу, чтобы и он тоже согрелся.
 - Жаль что дождь не идёт, а то бы я его... С натуры... срисовывывала!.. - сказала Катя, истово пытаясь скрыть радость от своих таких... профессиональных слов. Стараясь серьезно нахмуриться, глядя на свой лист альбома, наполненный уже всякими... оригинальными изображениями реальных вещей, людей и предметов, она выпрямлялась и, будто бы, совсем и не ожидала восторженных реакций на свою реплику... А только неотступно провожала кисточку по проложенному мысленно на листке важному пути к намеченной высокохудожественной цели.
 - Ну, ты можешь вспомнить, какой он. И по памяти нарисовать. - сказала мама, всё-таки заметив эту "невзначай брошенную" художником между делом фразу. Но, только почему-то, совсем и без всякого восторга. А даже, можно было бы подумать, что и с каким-то горьким пренебрежением. Но, хотя подумать так и можно было, но Катя, всё-таки не стала. Ведь если о таком думать, то и самому станет горько и обидно.
  Катя стала, уж лучше, думать о том, как же это, всё-таки, хорошо, когда перед тобой на столе лежат альбом и краски, в кухне днём горит свет, а за окном, хоть даже и в совсем другой цветовой гамме идёт дождь и злится холод. Конечно, именно так Катя и не подумала, а только почувствовала что-то такое... И, всё равно, как если бы она думала об этом, ей было так же хорошо - просто сидеть и улыбаться, глядя на лист альбома, на щетину кисточки и на крышечки банок гуаши, как на них сидел, уютно пристроившись, лампочный свет. Ей уже было не так важно именно рисовать что-то, а важно только наслаждаться тем, что происходит вокруг и смотреть на то, что изображено здесь, в сегодняшний день, на этой большой картине... и впитывать. И насыщаться этим всем... Как будто бы сытным обедом. И тогда, думая о том, какая же теплая и красивая картина - эти простые все печка-духовка, кухонные шкафчики, даже и мойка, Катя, просто думая обо всём этом и, вот, именно с таким настроением она поставила на лист бумаги точку жёлтой краской - акварелью и немного размазала её в разные стороны, но не прямо ровно, а так, что где-то она уже совсем тоненьким слоем (только по цвету можно было это определить), лежала на листе, а в других местах - была всё ещё капелькой-бугорком, поднимавшейся над листом чуть ни на сантиметр. И Катя, смотрела то на эту капельку, то на весь кухонный уголок... И потом, наклоня головку и положив её на руку, согнутую в локте на столе, смотрела на капельку, ставшую, теперь, практически вровень со всеми кухонным шкафчиками. Они только возвышались над ней и вырастали, как бы, из бумажного листа и водянистого акварельного бугорка... И тогда Катя подумала о дожде, который мог бы идти за окном, и возможно, уже шёл, и о холоде... синем, сгущающемся, наверное, там, вечере... И поставила рядом ещё одну точечку-каплю, синего - тёмного, какой обычно бывает в наборе палетки акварели... И пока рисовала её, она, как будто бы так же, как и смотрела раньше через жёлтую каплю на их кухню, теперь же, смотрела и на окно, и на дождь, и синеющий вечер в своём воображении... И теперь уже, если начинала она смотреть на эти капельки - они обе напоминали ей об этом... О дожде и об освещённой тёплым светом кухне. И тогда она взяла и кончиком кисточки свела вместе маленькие усики, которые потянулись от обеих капелек к нему. И цвета двух капель немножко смешались - где-то дав совсем новый цвет, а где-то - просто став чередоваться тоненькими, вихрящимися, как прожилки-кольца у древесины, разводами-колечками... И всё это стало, кажется, так напоминать то тёплое и прекрасное ощущение, которое царило и грело всё внутри если ты или сидишь, стоишь... Ну, в общем, находишься именно в этой атмосфере - между дождливым уличным миром и тёплым светом лампы, или даже, только думаешь о ней. И тогда, когда с радостью стала Катя смотреть на эти бывшие две капли, ставшие уже теперь одним подсыхающим, как и свойственно акварели, чем-то... Она, вдруг, незаметно для себя, задумалась и стала думать уж и о вечере, который придёт со временем в эту же кухню, вместе с ужином, который разделочной доской, нарезаемыми овощами и хлебом сменит на этом столе совсем, совсем не аппетитные баночки с гуашью... Сменит легким ворохом запахов - горячих, вкусных, вытекающих из-под крышек кастрюль и сковородок с белыми колечками дыма, теперешний немножко терпкий и вяжущий, как будто ощущение на языке от хурмы, запах и испаряемой влаги из всего, только что помытого тряпкой в квартире, и с альбомного листа - сохнущей краски... Сменит эту горячую, немножко запеченную в комнате уже теплоту, вместе с папой и сотнями мелких кристаликов мороза, которые он, тающие, принесёт на плечах и воротнике куртки и с быстро прерванным одним любопытным вдохом холодного уличного воздуха, который в попыхах заглянет резво и радостно в их квартиру, видимо тоже с жаланием отведать кулинарных шедевров мамы - наверное услышав замечательный их запах, когда мама, всего за две минуты до того открывала форточку и целые тучи из клубочков дыма-пара, оказавшись в замешательстве от того, что их, явно, вот так, и неприкрыто прогоняют, толпясь оказались на улице, у окна, и нерешительно заворачивались, с намерением, видимо, возвратиться тотчас же назад... Ну и мама, тогда, конечно же, подольше не закрывала окно, для того чтобы все они успели определиться...
 Вот обо всём этом думала Катя и начала, стала смешивать синюю каплю ещё с одной: розовой. И кое-где, ещё провела между ними такие общие мостики-связи, то жёлтой с розовой, то розовой с синей, то с той же синей - жёлтой, что в итоге, вся эта общая картина очень сильно постоянно напоминала ёй обо всём этом, о чём она только что думала...
 - Так, Кать... Кстати. Уже давай, пока, складывайся - скоро Марина Герасимовна уже придёт. Пятнадцать минут осталось! - услышала она маму, которая, с каким-то, даже лёгким полустрахом в глазах наклонилась к ней, к столу и начала спешно помогать дочке складывать кисти и закручивать баночки. Хотя, скорее, это Катя, конечно же, как и обычно, начала в этом помогать маме... Ведь по большей части мама и убиралась.
 Мама, прямо таки спешно и стремительно, отойдя от стола подлетела к мойке, чтобы вылить воду из Катиной непроливайки, и, тут уже, остановилась на секунду, ожидая когда выльется из неё густой, крупицами, осадок от краски и, возвращаясь уже к столу, где Катя, улыбаясь, вся светясь от радости, бережно прикрывала альбомные листы, соединяя их друг с дружкой, и только слегка выглядывая из-за них, приподняв альбом и опустив голову так, что её почти уже и не было за ним видно, как будто бы хотела спрятать и этот свой трепетный, нежный радостный взгляд от всего, в эти же альбомные листы... Мама сказала, немножко, как будто бы начав ворчать на себя:
 - Хотя, что же тут такого, если ребёнок и сидит за столом и рисует?.. Это же просто нормальная жизнь, которой мы, всё равно, каждый день живём... Она же это прекрасно понимает, что сдаёт квартиру живым людям, которые не сидят в ней без движения и малейшего действия?.. Что же я, каждый раз, когда она приходит, должна сделать всё, прямо, как будто здесь никто не живёт?..Как на выставке!.. Что же тут? Впринципе... Такого?.. - мама, между тем, вытирала стол, на котором остались подсохшей корочкой следы гуаши, влажной тряпкой, взяв и держа на весу в другой руке коробку (всё ещё приоткрытую) с баночками-красками, сжимая её в газете, на которую обычно и клала Катины рисования, для того, чтобы не пачкать стол. - В следующий раз, вообще, сиди,   всё тут... Рисуй дальше. А сейчас... Ну, ладно уже, иди, пока, в комнату, да... Ещё же и к Фантику. Да.
  И мама отошла к шкафу, собираясь, видимо, спешно убрать и баночки с красками, и газету куда-то на полку... Но Катя этого всего уже не заметила, она ещё раз, на чуть-чуть, приоткрыла свой альбом и заглянула на ту страничку, где уютно разместились жёлтая, синяя и розовая - три маленьких точки... Которые теперь были совсем как одно, и которые она бережно прикрыла опять листом альбома, с таким же трепетом - нежным и мягким, как будто бы усаживала между этих листов ту самую, бившую крылышками часто, часто маленькую птичку, которую она, кажется, до этого всегда держала где-то внутри - в кармане за пазухой.
  Когда наконец пришла хозяйка квартиры Марина Герасимовна, Катя с почтением успела с ней поздороваться в прихожей, а после, как и всегда, была мамой направлена в комнату, конечно, чтобы Катя Марине Герасимовне никак не мешала, но, что нравилось Кате, так, что, наверное, уж чтобы Марина Герасимовна тоже не мешала ей. А ведь действительно, для неё в оплачивании квартиры за месяц не было ничего интересного и очень уж насыщенного содержания - когда Кате довелось присутствовать однажды при таком важном событии... Хотя её присутствие из-за низкого роста и кухонного стола и трудно было заметить... Так, всё-равно - даже и почти уже под столом, даже и в таком безумно интересном месте, Катя понимала, что её гложет не к месту пришедшееся бездействие. Ведь при Марине Герасимовне нельзя было совершено, ни просто по человечески играть в то что здесь у тебя шалаш, ни замок, ни даже лес - а ведь целая куча ножек стола - аж четыре, просто замечательно похожа на лес! Вообще всё, что нужно нормальному человеку пяти с лишним лет для нормальной и насыщенной жизни, нельзя было делать при Марине Герасимовне. Только потому, конечно, что именно это и будет выглядеть неприлично - Марина Герасимова, наверняка уж понимала то, что ну не может ребёнок пяти с лишним лет вести такую же жизнь, как при ней постоянно и круглосуточно - сидеть тихо в комнате и только выходить робко здороваться и прощаться с теми, кто появляется и исчезает из дома. Конечно такое вряд ли возможно, даже и в её квартире. И, конечно, наверняка, она догадывалась о том, что при ребёнке пяти с лишним лет её стол уже использовали как хотели и приспосабливали как только вздумается - и в качестве шалашей, и в качестве замков... И каких-нибудь каюткомпаний. Единственное, может быть про лес она не подозревала, ведь здесь уже нужен творческий, пятислишнимлетний взгляд. Но вести себя при Марине Герасимовне как всегда, в жизни, было нельзя. Из-за правил хорошего тона. Они говорили о том, что, видимо, нужно вести себя при посторонеем человеке не так, как ведёшь себя в жизни, даже если он и прекрасно это понимает, а оба вы должны вести себя так, как гораздо красивее и более интеллигентно ваше поведение выглядит. Из этого, Катя, собственно, могла бы предположить, что дома, у себя, и Марина Герасимова имеет наипрекраснейшее представление о технике устройства, как шалашей из столов, так и замков и всего остального... Тем более, что она намного старше, и в её возрасте, наверное знает ещё гораздо больше всяких интересных мест, какие можно бы учредить у себя под столом. Хотя, конечно, никакие правила хорошего тона, и даже мама, никогда не требовали от Кати какого-то, чуть не трепетного страха, заставлявшего замереть всё происходящее с ней, на время, пока Марина Герасимовна была в квартире, и даже и ещё на на несколько минут после... Никто не требовал этого страха, этой остановки жизни, но, всё же, он и она приходили, входили в квартиру ещё прежде Марины Герасимовны, как будто два больших тёмных добермана, которых она вела на поводке. Хотя у Марины Герасимовны никаких собак, на самом деле, скорее всего и не было - и вообще, она и к появлению в её квартире Фантика отнеслась как-то очень даже осторожно. Неприязненно. Ведь когда мама и папа сообщили ей о том, что у неё теперь появится ещё один квартирант, она не только не стала прыгать на месте от радости и чуть даже не визжать, как нормальный человек - как Катя, например, когда ей сообщили, что Фантик у них останется, а наоборот, как будто стала ещё более неподвижной и, как будто бы приросла к земле. А ещё спросила:
- Что будут делать с прививками?..

Катя шла в комнату. Сзади, хоть и горел свет в прихожей, ведь день был пасмурный, а после, ещё и включился в кухне, судя по щелчку выключателя, но, странное дело, нависал, тяготел даже что-ли, совсем непривычный, и никак уж не уютный, не тёплый мир - какой-то нервный, напряжённый, холодный и полный какого-то странно пугающего волнения... Если бы представить его в вещественном образе, то он был бы таким шариком, который буквально распирает воздух. Наполняет всё до предела и всё увеличивает внутри давление... И доходит оно аж и до этой комнаты, и плотной своей субстанцией даже лезет под руку между ладонью и выключателем, говоря о том, что всё натянуто и напряжено до той степени, что уж даже лучше и здесь, в комнате, не подавать никаких признаков обычной нормальной жизни - а то, даже и включённый свет может выйти за рамки... Такого хорошего тона. От чего это ощущение появлялось каждый раз, как приходила Марина Герасимовна, у Кати? Ничего страшного а, уж тем более, плохого, в такие дни никогда не происходило... Марина Герасимовна, сама, тоже ничего такого не делала и, как раз даже наоборот - была очень веселой и радостно разговаривала с мамой, и даже, очень, вроде бы, по доброму, часто говорила и с Катей. Но почему-то, когда Марина Герасимовна приходила в их дом, здесь появлялась какая-то совсем другая, незнакомая и чужая жизнь. А здесь - в серой ещё и пасмурной комнате, цвета которой плавно переходят, перетекают в цвет оконной рамы, а потом и улицы за ней, в такой наполненной застывшими в сером свете, предметами, из которой навстречу, слегка наклоня голову и шевельнув ухом смотрел Фантик, тоже тёмный и сероватый из-за недостатка для него освещения, казалось, что жизнь - обычная жизнь, ещё вернётся, но минут, где-то, через двадцать, когда Марина Герасимовна только уйдёт и Катя успеет сбегать на кухню, поотвлекать немножечко маму... А захочется побежать к маме - просто прибежать, хотя ничего в кухне и не надо, начать болтать о чём угодно, хотя ни о чём и не надо было говорить... Просто стоять в этом тёплом жёлтом лампочном свете кухни, ожидая, пока из прихожей белый и холодный свет, воздух, замерзший после стольких открываний входной двери не испарится, не разойдется, клочками по всем уголкам квартиры, не начнёт там, как гость, оставленный "освоиться", пока хозяйка завершит приготовления, здесь брать с полки книгу и стараясь занять время, перелистывать, тут - приподнимать со столика какую-нибудь статуэтку, чтобы покрутить в руках перед глазами и получше рассмотреть, а потом поставить обратно, чтобы тут же забыть, там... просто постоять перед какой-нибудь большой вазой с непонятной и сложной конструкцией  из веточек и проволочек на ней, и, не рискуя брать её в руки, ведь и страшно разбить, и непонятно - где, за что здесь, вообще, можно взяться... А главное - зачем?.. Ведь, разве он не смотрел только что пол минуты в книжку, которую зачем-то снимал с полки и не увидел ни одной полной страницы? Только мелкие обрывки смысла выуженного из подзаголовков и картинок, что дали понимание - просто, про что... Но и это понимание, кажется, тотчас же забилось. Разве не поворачивал нос медведя из гжели перед своим носом, стараясь, кажется, запомнить, сам не зная, для чего, каждый завиток на нём, стать абсолютным знатоком в этом узоре, чтобы уже через минуту, отойдя, не вспомнить больше... По сути, разве нужно что-то из этого гостю, который, всё равно, чувствует, что не сумеет освоить за те краткие пятнадцать минут, что он в этом доме, все богатства книжных полок и культурных коллекций хозяев, он здесь чужой и врядли ему позволено будет задержаться здесь настолько долго, чтобы, всё-таки, суметь. Единственное, что он, всё же может освоить, понять, впитать в этом доме - это только то гостеприимное тепло, ужин, приготовленный хозяйкой, разговоры, со всем весельем и простотой, какие могут быть в простом дружеским кругу, всё то внимание, которое ему сегодня дадут эти живые люди в этом доме. И это, именно то раскроет ему гораздо больше жизнь дома, не только, даже, разговоры, из которых он сможет узнать хоть что-то о жизни семьи, но и только близкое общение, улыбки, свет их комнатной лампы , взгляд, принимающий тебя, не отвергающий - всё это погрузит его гораздо глубже в мир их дома, сделает гораздо ближе к этой жизни их квартиры, чем даже все, полностью прочитанные книжки, снятые с полок шкафов. Именно поэтому, наверное, он ждёт с кухни хозяйку, то и дело выглядывая, оборачиваясь в сторону коридора, то от книжки, то от сине-белого медведя и смотрит на будущее, недалекое, всего в пяти-семи минутах отсюда, как на совсем уже другую жизнь, эпоху. Совсем другую - тёплую и принимающую его, хотя всё почти, останется тогда в комнате тем же, что и сейчас, когда он чужой среди этих томов, этих многих разных вещей, кип знаний, богатств слов, строк и историй за каждым переплетом. Но потом придёт человек, и просто сделает для него всё это своим. Так вот, будет Катя надоедать маме, стоять и говорить о чём-то, о чём и не нужно было... И потихоньку выглядывать в коридор, посматривать - как там этот, их теперешний гость - свежий морозный воздух, пришедший из подъезда? И, хоть мама будет, наверное, немного раздражена, и справедливо, бесцельным и никуда не направленным таким занятием Кати, но та будет намного лучше чувствовать себя теперь, она будет замечать, что воздух потихоньку согревается и теперь уже, как тот гость, со статуэткой-медведем и книжкой, начинает ждать её, как хозяйку, для того, чтобы та пришла и, наконец, показала ему свои рисунки, разложила перед ним свои игрушки и вместе с ним начала, усевшись на диване, устраивать их игрушечную жизнь. Она будет ждать, пока он не согреется там, под крышей этого, жёлтого лампочного кухонного света, не станет уже тоже, ждать и её... Тогда, наконец-то, она пойдёт, наверное, в комнату - всё в ту же, где только что всё было замершим и серым, и включит свет, и там же, в той же комнате будет дальше играться в игрушки, уже, вроде как и в своей обычной жизни, но только ставшей чуть-чуть, немножечко более приключенческой, что ли, может от небольшого, чуть тревожного озноба, что пускал колючие мурашки по нервам при мысли о том, что то, замирающее в приостановке время чуждой жизни их квартиры может вернуться, или только от чувства, свежего в памяти, ощущения, что это когда-то было. Как когда только вернулся с улицы, с холода домой, запутанный в тёплый свитер сидишь, держишь в руках кружку с тёплым чаем, и тепло распространяется внутри, холод вытесняя наружу, где он жужжит с секунду, заставляя содрогаться... Как жар от шерстяного свитера, который сотнями мелких частей пробегает откуда-то изнутри к самой поверхности кожи, и, на концах прорытых каналов-иголочек, сформировывает, образует небольшие холодные капельки, которые морозно обжигают кожу. Только тогда начнётся, снова, жизнь, и то, с окантовывающими её капельками-росинками воспоминаний о холодной остановке.
 Катя заходила в комнату и Фантик сразу смотрел на неё, выспрашивая и ища обобдрения и поддержки. Кроме тонкого звука, подвывающего, сказанного хоть для приличия, навстречу ей, он молчал, словно чтобы тоже не испортить эту, какую-то, тихую приостановку жизни, которая приходила каждый раз в их дом вместе с Мариной Герасимовной и висела в воздухе, среди стен квартиры, распирая, и, как будто бы, чуть не раздвигая их каким-то звенящим давлением - наверное намекая им на то, что и они должны хоть как-то изменить свой привычный образ пребывания для такого -то случая. Катя замерла, войдя в комнату и долго, тихо, держась за ручку двери, закрывала её, доводя до конечного пункта - косяка, чтобы прикрыть безо всякого шума... И, затая дыхание, прислушивалась к речи на кухне - единственному, кажется, звуку, которому теперь во всём мире и позволялось жить ещё и не замереть. Катя, тихо улыбаясь, оглядывалась на Фантика, пытаясь, как-то, этой улыбкой подбодрить... Кивнула ему, вопросительно приподняв голову, как будто бы весело... Как бы спрашивая: " Ну, чего, мол, ты?.. Как? ". И мигнула глазами пару раз таким манером, как будто сейчас, на самом деле, потрепала его весело за холку... "Ничего!.. Чуть подождать. Не кисни! " И Фантик, тоже, махнул, завертев, головой, как будто бы хотел и Катю, тоже, потрепать, обнадеживающе, за её косички. А Катя сделала один шаг, аккуратно и осторожно опуская ногу на ковёр - сначала вытянув пятку так, что, кажется все мышцы натянулись на самом пределе возможности, аж до самой макушки... А тогда, когда пятка коснулась пола, оказалось, что у них-то есть и ещё возможность вытянуться, больше, чем казалось максимальным, ведь Катя вздрогнула и замерла напряженной диагональю в воздухе, причём, кажется, на несколько сантиметров длиннее её обычнонго роста. Пятка глухо притронулась к полу. Тогда Катя перевалила остальную часть стопы по направлению вперёд, изогнув её как полозья игрушечной детской лошадки, на которой сидишь и качаешься то назад, то вперёд... Стопа мягко погрузилась, замерев, в густую тишину, среди ковра - такую же плотную и тёплую, как и его ворсистое махровое покрытие. И на носок, Катя, перекатив ногу, изогнутую дугой вверх, ещё вперёд, уже встала задорно-весело и, как бы играясь... Первый момент, шаг - уже прошёл, произошёл в этой напряженной обстановке так бесследно и невероятно, так, легко, не страшно... без забот (забылось сразу, конечно же, то состояние замершей диагонали, напряженной и натянувшейся от пяток до макушки - главное: всё закончилось так легко и хорошо, а значит, теперь для тебя и всё произошедшее хорошо и легко). Теперь всё казалось уже немножко смешным - и весь этот напряг, звеневший в воздухе, и серьёзная официальная обстановка, и негласный, звучащий металлической плитой над тобой, запрет на обычное жизнепрепровождение. Значимость всего этого резко упала... До уровня, ещё ниже того махрового ковра, котоый так тихо и мягко, спокойно остановил в момент все страхи и напряжение, взяв их в свои мягкие руки. И, даже, кажется, вся спесь с этого момента, которой поленился, кажется, весь его характер, его, который пришёл к ним, важничая, гордясь, задрав подбородок осматривал их квартиру и, стоя на коврике в прихожей, кивал, с умным видом "Ну да, ну да-а...", вся его спесь вдруг разбилась перед Катей и десятки её осколков удивлённо, толпой глазели на неё снизу - " а... Каково это?.. " И не мудрено - та маленькая девочка, которая только что ещё, перед ними не смела так долго отпустить дверь и замирала при начавшемся только воплощении намерения сделать шаг, теперь, вдруг, весело побежала, пока осторожно, но, как бы, даже и смеясь над своей осторожностью, и веселясь от того, как с каждым новым отмеренным шажком, из прыжка она приземляется и немножко сгибается в комочек на одной ноге, как будто бы пытаясь всем телом впоймать звук, стук, вылетевший из-под ног, если он, вдруг, всё-таки, оттуда появится. Как?.. Как такое делает теперь она же, всё та же девочка?.. Даже и Фантик, слегка удивлённо, но и немножко уже живее, наклонил голову набок и продолжил смотреть на неё, внимая каждому следующему действию, с интересом, видимо, тоже, к тому, что же ещё будет происходить дальше? Но... Уже то было много страннее и, кажется, очень даже заставляло всё те же, шокированые и без того, осколки былой спеси момента, ещё больше округлять глаза и возмущенно переш;птываться везде вокруг, среди ворса ковра... То, что и Фантик-то, теперь, тоже, так заинтересованный в бунтарском поведении Кати, следил за ней и, совсем, кажется, позабыл уже и о звенящем, давящем на стены напряге, и о паузе, остановке в их обычной жизни, и онегласном запрете на обычные действия. Это было полным разрушением всей суровой атмосферы. А всё та же, недавно совсем тихая девочка, теперь, ещё и позволила себе сказать, почти что очень громко, но пока ещё глухо и чуть не шёпотом: -"Та-ак...", и помотала в воздухе ногой, как бы играясь... Как будто бы заигрывая с этим новым негласным правилом, висящим в воздухе, подзадоривая его, выспрашивая у этого нового порядка, насколько далеко ещё можно так зайти?.. Стерпит ли он такое хамство? Такую наглость? Насколько же сильно ещё можно раздвинуть границы эти, эти всё сужающиеся вокруг стены, пока ты боишься, сжимаюащие тебя в этой комнате?.. Но стоит только бросить им вызов, посмеяться открыто, глядя им в лицо... Пусть даже это лицо и повсюду вокруг, как воздух, и вдруг это же самое лицо покажется таким смешным, жалким и... униженно, даже, перед тобой, эти стены - так низко окажутся где-то под ногами, что легко можно через них перешагнуть. Фантик с Катей переглянулись, когда воздух вокруг услышал и впитал в себя это шёпотом произнесенное "та-ак..., одидая, что же будет?.. И невидимые стены, давившие всё существование так незаметно и весомо, оказалось, действительно разошлись, и действительно смогли раздвинуться невероятно далеко, ведь в ответ на это смелое "Та-ак", последовало молчание, таким ставшее радостным, веселым,чуть позднее, чем всего долю секунды назад, оно же, казалось ещё жутко напряженным, сулящим неизвестно что, что придёт с возможным ответом. Страх, напряжение, ужас, который вызвала эта тишина ещё долю секунды назад, стал радостью и весельем. Стены, и действительно, раздвигались очень легко и так далеко... Но Катя и Фантик, переглянувшись, не стали двигать их дальше, ведь там начиналось уже другое, было уже что-то вроде нормальных, больших и крепких стен из жёлтого, песчаного цвета, камня, крепких и толстых, высоких и вселявших спокойствие, как относящийся по доброму к тебе взрослый... Те стены, нормального, правильного и верного ограждения на границах твоего поведения, которые совсем не мешают жить, а, напротив, как бы шалуну ребёнку не казалось иногда, что они строги, защищают, стоят за ним крепкой опорой  и тылом... дают спокойствие. И к ним, строгим и суровым иногда, как и родители часто казались любому, наверное, ребёнку,как только в жизни встретишь что-то по настоящему страшное и жестокое, бежишь и встаёшь опять у каменной кладки...  Катя и Фантик не стали сваливать вниз и эти стены. Всему, ведь, есть мера. И тогда Катя просто, смело уже довольно, или только играясь в эту смелость, да, играючи, чуть пританцовывая, замедленно и, как бы бросая на конце в воздухе каждое движение, и начиная задумываться о чём-то - как и любой человек будет пританцовывать в такой ситуации, когда не знает ровным счётом, что же теперь делать... пошла вперёд по комнате, и подошла к деревянному письменному столу, что стоит у них в комнате возле окна. Она провела ладонью по доске стола - слегка только, бледно, серой от белого света, что падал через дверь из прихожей... И, как будто по холодной, такой, такой же белой от этого. И разные баночки, стаканчики с Катиными карандашами и стопочки журналов, на ней, ощущение, что сжались в комочек - уютный, тёплый, даже, как будто немножко в другом свете, более жёлтом... И оттуда уже, не двигаясь (из-за правил хорошего тона), из уважения, ожидая, пока пройдёт время той жизни, что кладёт себя на поддержание социума... отношений с другой жизнью, а не на отношения с самой собой, забывая и отодвигая на совсем их, вообще, в сторону - ожидая, пока не пройдёт это здесь, в их квартире, складывалось чувство, что все обитатели стола смотрели, молча... вниз опустив взгляды, потупив, на отблески эти, на полоску холодного света , что легла в середине стола между ними, на такую, жирную к центру и растушевывающуюся всё больше к краям, полосу, как... наверное, на самое освещённое, из ближайших к ним место, где ещё можно было что-то видеть... И прислушивались к тому, что доносилось из кухни... И Катя, тоже, как будто прислушиаалась, замерев над столом, и лишь слегка, бессмысленно двигая кистями, проводя легко пальцами по доске стола. Журналы, раскраски и карандаши потупили взоры, и Катя, тоже - все смотрели только на эту полосу света и слушали... Словно все они стояли над могилой с умершим - на похоронах... И, склоня головы, не отмывали взгляд от него. А свет этот, тоже лежал, как мёртвый - холодный и безучастный. Только не было здесь совсем ни скорби, ни чего-нибудь подобного. Просто - замершее, на время, пространство вокруг. И никто и не переживал, но, всё-таки чувствовал что-то неладное. Как будто все, с начала, понимали, что это и какая-то смерть, но смерть клиническая. Катя потянула палец и поперебирала листочки - аккуратно, за уголки, у стопки с  раскрасками и журналами... Просто провела пальцем, почти безразлично, по этой гряде, такому горному хребту из уголков, и палец рухнул вниз, тихо стукнув по столу. Он угодил, скатясь с этого, такого, горного хребта, прямо в прохладную белую реку или... озеро,  этого белого света на дереве... А уголки листов, только вот ещё, последовавшие, подмявшиеся вслед за кончиком её пальца, сложившиеся вместе и уже плотной, такой, стопочкой приподнявшиеся вверх, с треском разъединялись теперь, и, опять, пушистой грядой спускались вниз.
 Катя прислушивалась, так же не замечая этого, как и всех остальных своих действий теперь, и, так же не зная - зачем она это делает. Из кухни на это непонятное, полу как во сне совершаемое действие, двое, затуманенными какими-то голосами, тоже, как будто из полу сна, говорили... видимо из-за расстояния между кухней и комнатой, которое туманным облаком, тёплым, прогретым жёлтым свечением коридорной лампы, преграждало путь звуку, и когда он, всё-таки пробирался через его пушистую, воздушную, мягкую, перину, по неволе увязнув ногами - ступнями, коленками... в его сладкой неге, то, по неволе, опять же, поддавшись хоть немного этой расслабляющей атмосфере, уже утомленный и разнежившийся, зевая говорил свой текст на входе в комнату, совершенно не заботясь, кажется, о том, сможет Катя или Фантик хоть что-нибудь понять, или нет?.. Ещё бы, ведь глаза и сами слипаются у него в этом прогретом жёлтой лампой воздушном облаке, как будто оно сделано всё из сладкой ваты... Два голоса, прошедших через этот тёплый туман усыпляюще, уже будто бормотали о чём-то... И даже резкие пики звука, прорывавшие, казалось бы уже, это ровное покрывало монотонности, смехом на какие-то слова, которые не долетали, опять же, разборчиво сюда, теперь отсюда казались глухими и гулкими... Как будто бы острый горный пик, как только он появлялся, тотчас же накрывал обвал и вершина, уронив свои острые камни, оставалась всего только покатым холмиком... А только там, где-то в глубине, в ущелье, упавшие, скатившиеся камни-валуны отдавали ещё воздуху, диктовали свои послания гулким, мерным... далёким рокотом... Катя как будто задремала, стоя и глядя только в одну точку... Окутанная теплым, гулким, словно густой дым от чая вьющимся звучанием, окружившим её и самим так похожим на сон. Оно гудело вокруг - в воздухе... Вдруг:
 - Га-ууу-уйу!..
 Катя оторопела. Сначала она вздрогнула, а потом ей всей тут же захотелось замереть... сильно сильно, так, как будто она замирает и за себя, и за раздавшийся звук, и как будто если теперь она так замрет, аж так, что до самой глубины себя совсем потеряет движение, одеревенеет, прямо до состояния совсем и не живого организма, так сжавшись, что внутри, кажется, не останется теперь уже свободного, пустого места, а вся она - теперь совсем плотное что-то и однородное... чуть ли не твёрдое вещество, вроде пласта графита... то и звук этот, тоже, как-нибудь, да и замрет теперь на месте. Как будто она, так сильно втянув во внутрь все звуки и движения, относящиеся к ней, затянет вместе с ними, ещё и все окружающие явления. По крайней мере их затормозит в пределах комнаты. Но звук, более гулко-летящим и высоким отразился уже и в следующей комнате, то есть - кухне и там, видимо тоже замерев, голоса сделали паузу. Катя отмерла и, уже просто удивлённо, слегка даже с облегчением, подошла к Фантику и спросила:
- Ну что ты?.. - шёпотом, конечно. И обняла его за шею в густой шерсти, погладила, успокаивая. - Потерпи чуть-чуть... Сейчас, уже скоро... И пойдём с тобой к маме... Да?.. - Фантик соглашаясь, потихоньку... шёпотом, видимо (только собачьим), проскулил и потерянно оглядываясь по сторонам комнаты, клацнув зубами, затих. Фантик ведь наверняка и не хотел даже делать много шума... Не такой он был пёс. Нет, он, конечно, любил делать шум, но только тогда, когда это, если и ласково пресекалось утихомиривавшей, наконец его, потерпев какое-то время, мамой, но по крайней мере нзапрещеное было строго . А теперь ему просто хотелось, наверное, усмирить какую-то эту излишнюю, негласным правилом повисшую и тяготившую тишину - гавкнуть на неё, отрезвить так сказать, и показать, наконец, кто тут из них хозяин. Вобщем-то, вслед за Катиным "так", это "Га-ууу-уйу!.." присоединилось к посильному протесту... Но, только, в силу собачьего голоса, а совсем не Фантикового хамства и бескультурья, этот звук вышел немножко посильнее.
 В кухне пауза, гулкая, напряженная, сменилась, тоже оживленным "отмиранием",  мамин голос снова засмеялся, и, видимо рассказывал что-то из весёлого, происходившего с Фантиком. Хотя, конечно, с Фантиком ничего такого никогда не происходило, как он сам, наверное, обязательно сказал бы, если бы только мог с  кем-нибудь говорить... Резко, вскинув голову, так, что лохматые уши даже затряслись бы возмущенно и взъерошенно в воздухе, и держал бы её прямо, на вытянутой шее, пока они, всё ещё не унимаясь, задорно будут болтыхаться на макушке, и смотрел бы на то, как все, кому он это сказал, станут смеяться добро, будто от того, что с ним опять "произошло что-то веселое"... Но он, конечно, смотрел бы нахмуренно поверх и крутил головой из стороны в сторону, как будто бы только издали услышал что-то, отголосок их мнений, но расслышать то совсем, не смог и теперь, совсем сосредоточенно пытается тщательно и серьёзно разобраться и принципиально не понимая, о чём это они. Как часто и люди чрезмерною серьезностью и даже суровой нахмуренностью, как бы сводят на ноль обидный им, или причиняющий боль смех, простую веселость или же и совсем какое-то грубое высказывание. Если ты "не услышал", то значит тебе не больно теперь, значит ты не уязвлен... Значит не уязвим... Мама рассказывала, а хозяйка немного смеялась, конечно, но голос её стал вдруг серьёзнее и мрачнее немного... Стал совсем неслышным и невесомым каким-то, так, как будто бы
это был только серый вьющийся дымок... Как будто водяной пар, покрывающий тончайшим слоем атмосферу над своим хозяином, что встревоженно и напряженно вдруг замер в воздухе, только что ещё счастливо распространяясь от него во все стороны, как гонец ко всем людям, с желанием каждого остановить, схватить за плечи и радостно потряся, поделиться: -"Вот он какой - мой хозяин!.. ", - теперь боится даже повернуться, чтобы не увериться в том, что что-то, и правда, не так... И стоит, замерев и оставив руки в том же положении, как и успел занести их вперед в движении, чтобы оттолкнуться от воздуха... Легкий, невесомый, серый дым. Затем - полукашель. Маленький и тоненький. Который, кажется, тоже оторопел и замер, едва чуть удалился от своей хозяйки, как бы не оправдываясь, даже, за то, что ему, его природе не свойственна та серьёзность, слегка даже  угрожающая, и сухость, какие сейчас, благодаря тому, что оказались в один момент времени и на одном пространстве рядом, смешались с ним, чуть не во единое... И, вообще, оторопев и вытянувшись напряженно, казалось задрожал весь, когда сзади него, подпоркой, образовалось сухое, строгое и одеревеневшее молчание... И суровое электрическое напряжение, что повисло, звеня, в воздухе, когда его охладил сзади замерший пристальный взгляд.
 - А что у вас с прививками?..
 Всё молчало вокруг и слушало, без движения, не отрываясь уже от хозяйкиного голоса, как вакуум образовался от того, что всё, как резина на вантусе, втянулось во внутрь кухни и не отрываясь, слушало её.
- Бешенства... Ничего такого нет?
- Д...да нет... - послышался снова и мамин голос - то растянутый, от незнания, что ответить, как канцелярская резинка, то торопящийся шутливо и тревожно. - Нет... он спокойный. Мы его в четверг поведем на обследование. Вроде бы записали нас... А так, он...
- Хорошо, хорошо... Я, впринципе не против собаки. Но только все прививки у неё быть должны. Вы до следующего месяца успеете сделать всё, проверить, да?..
- Н-ну... Не знаю... Это ведь, как какие сроки - делать. Это врачи... У врачей узнавать надо... Наверное. А б-без прививок?.. Нельзя?
 В ответ из комнаты слышно было только молчание.
- А, н-ну... Понятно. Будем думать. Будем думать, тогда.
- Ты чего?.. Ну, чего ты? Приуныл. Скучаешь?.. - Катя начала гладить Фантика и чесать его шею, - скуча-ааешь!.. Ну сейчас мы с тобой почитаем... Давай? - хотя Фантик совсем и не выглядел скучающим. Скорее внимательным, настороженным и испуганным. Он всё время, казалось, или прислушивался к тому, что говорилось на кухне, или вообще к чему-то другому, что ему было слышно, наверное только из воздуха, прогретого жёлтой лампой.
 На кухне голоса продолжили говорить о чём-то другом, но Катя решительно встала и, не дав и Фантику слушать, что говорят там, за прогретым жёлтым светом коридором, пошла, с ясной и отчётливой, вдруг, даже слишком неестественно бодрой, как иногда бывала у папы, речью, к столу.
 - Что у нас тут?.. - она сняла со стопки журналов стаканчик с разными карандашами, и ластиками, и точилками тоже, гремя его содержимым поместила стакан на стол, взяла первый журнал... - Та-а-ак!.. - осмотрела обложку, взяла второй, - Угу... - Катя ещё не умела читать. Но, хотя Фантик об этом не знал и не мог бы узнать, она не хотела его, почему-то, обманывать, хотя пару секунд назад и решила щегольнуть, как это казалось, на первый взгляд, той уверенностью, с которой она отправилась к своему столику "читать". Но она сделала это, скорее, от растерянности. И с желанием успокоить. Да, к тому же, она и не сказала ведь, что собирается читать Фантику, ведь она сказала только и всего: -" Давай мы с тобой почитаем?.." Когда такие же слова она обращала к маме, особенно перед сном, по вечерам, они вообще никогда и близко не значили того, что Катя собирается читать. Удобно сказать "мы с тобой", когда " мы с тобой" это включает ещё и другого, который, как раз, умеет читать. Катя Фантика обманывать не собиралась, поэтому взяла журнал и стала показывать ему первые попавшиеся, почти, картины на разворотах, - Вот, смотри... Тут лабиринт - это нужно карандашом провести и угадать - какая тропинка куда приведет...- Фантик покосился на "детские" мультяшные изображения на листах печати и с силой, кажется приложенной, чтобы оторваться, отвёл округленные от старания глаза, отвернулся в сторону. А то вдруг кто подумает, что ему такое ребячество интересно!.. - А вот... Тут - ребусы. - Фантик, чуть не скуля, жалобно повёл глазами в сторону журнала, но с выражением безвыходности, всё же, вернул свои глаза обратно.
 - А хочешь, тебе сказку расскажу?.. - Сменила тему Катя, видя, что Фантик всё равно отвлекается, хотя и не видя его истинного настроения, которое говорило о том, что он внимателен в три раза больше, пытаясь уловить как можно больше, делая вид, при этом, что думает совсем о другом... Хотя Фантик был и внимательнее, чем всегда, Катя, словно боялась, что он может отвлечься теперь на что-то... она сама не знала - что. И панически почти пыталась перетянуть его внимание на какой-то, любой, прекрасный и сказочный мир. Хоть на картинки, хоть на истории. - Вот... Один раз жил... Был Карабас-Барабас. И он... - Катя вдруг поняла, что сюжеты сказок волшебным образом улетают у неё из головы, а если и вспоминаются, то, разве что, ворохом перепутанных подробностей. - Н-ну, ладно... Это не очень. Про Артемона там... Было... Ну, ладно. А знаешь? - на вдохе спросила Катя, как зачастую дети и начинают рассказывать что-нибудь, забирая в грудь столько воздуха, что, кажется хватило бы надуть пару воздушных шариков... И чуть не захлёбываясь. - Есть одна сказка, что точно будет. Сказка... Там есть о-гро-о-омное королевство!.. И там все очень, очень дружат... Хорошо. И любят друг друга... И там много, много всего хорошего. Там... Там... И там есть всё са-аамое прекрасное!.. И там все мы будем, после нашей жизни, если будем вести себя хорошо... - Фантик продолжал так же прислушиваться, внимательно, нервно и резко поворачивая голову к Кате на долю секунды, а потом тут же, как будто силой разворачивая её обратно... То ли испуганный тем, что его заподозрят и в желании слушать сказки и истории, или тем, что, вдруг припоминал все те случаи, когда вёл себя не хорошо... И котлета, стянутая со стола, и оказавшиеся таки, не смотря на все предупреждения, с радостным всплеском, в луже лапы... Всё это и ещё пара разных случаев, может быть, проскочили перед его глазами, страшно тревожные и угрожающе. Неизвестно, но Фантик продолжал полу вертеть головой, как будто у него был нервный тик и в чём-то себя убеждать, или с чем-то бороться. - Если мы все будем хорошими... Ты хороший, Фантик... - обрадовала его, погладя  по спинке, Катя. -
 И ничего уже не будет страшно...
  На кухне начался уже какой-то смешанный шум, загремели стулья, мама засмеялась, сказав что-то вежливое в ответ на другое что-то вежливое... Шум приблизился к комнате - перешёл в прихожую. Голоса стали ближе, громче и слышнее.
- Да, да. Вы в следующий раз заберете?.. Ну, да, хорошо - пусть лежит. Потом, если Вы с мужем будете встречаться, я ему скажу - он отдаст.
  Мама заглянула в комнату.
- Ну, чего ты, Кать? Сидишь?..
Мама, кажется и не хотела слышать ответ. А зачем? Ведь и так было видно то, что Катя сидит. Катя и не собиралась отвечать. Она немного критически посмотрела на маму, на всякий случай кивнула... Скорее осуждающе. Всегда почти кажется странным и всегда почти легко осуждать, смотреть скептически на то, как человек ведёт себя, в той ситуации, когда оказывается слаб. Но только не тогда, когда ты сам в ней окажешься. Тогда то, эта слабость и есть твоё, чуть не самое большое оправдание. Но пока, даже в глазах маленькой девочки эта слабость играла роль обвинения. Как зло и нетерпимо иногда мыслят люди! Ведь мама не врала и не лукавила, ведь она, только и всего, задала этот вопрос скорее не для Кати, а для их хозяйки - Марины Герасимовны... Точнее, не их - их квартиры, конечно. Но то, что этот вопрос был задан, всё-таки, не для своего прямого назначения, а для того, что бы вызвать Катю из её убежища... Катя смотрела как судья и как скептик. Мама смущаться начала, немного, конечно, увидев этот взгляд. Опустила глаза, и потом спросила:
- Пойдёшь досвидания сказать?..
 Катя кивнула, встала, уже весело - свойство детской памяти всё сразу же забывать: и недовольство, и обиды, и свои неправильные поступки, тоже.
  Марина Герасимовна была на коврике в прихожей, нагнувшись к своим сапогам - замшевым коричневым с удлинёнными носами,  которые она застегивала. Вторая молния издала треск, и Марина Герасимовна поднялась, довольно долго делая это, потому что людям её комплекции, да ещё в пальто, подниматься удобно медленно, как будто пружиня на подушке безопасности. Делают они это мягко и плавно, так, как будто ты смотришь на воздушное облачко или пушистую подушку. Но Марина Герасимовна закончила это движение, почему то, резким рывком. Это, уже, наверное, свойства характера.
 - Ну, что, дорогая, до следующего месяца?.. - на слове "дорогая", мама, почему то, схмурилась совсем, ведь, наверное, на фоне такого "ласкогого" по значению слова, ещё хуже показалось реальное отношение Марины Герасимовны. Жёстче. Ведь человек же чувствует отношение, даже не смотря ни на какие слова. Но, просто, не всегда может найти другую квартиру. - Всё, наверное, пойду... Спасибо, ещё раз, за чай. До следующего... Я позвоню, если что.
- Да, да... До следующего. - сказала мама робко и, почему то, была похожа на маленького ребёнка. Ещё и, может быть, разговаривающего с учителем. - До свидания...
- До свидания... - тихо сказала Катя и прижала подбородок почти к самой груди. Ей, конечно, не вспомнилось то, что Катя из комнаты, где нет Марины Герасимовны, посмотрела бы сейчас на неё осуждающе и критически... Свойство детской памяти.
- О-оо!.. Ка-тенька!.. - Марина Герасимовна, видимо, тоже страдала некоторой человеческой слабостью, которая толкает людей, то и дело, говорить и делать не то, что им хочется, но то, что очень понравится другим... - До свидания, крошка!.. - и Марина Герасимовна улыбалась так... Что на месте Кати сейчас должна была быть самая наикрасивейшая и наипослушнейшая девочка на свете... Да ещё и, может быть, спасшая Марину Герасимовну где-нибудь на водоёме, когда та тонула, или же вытащившая с восьмого этажа при пожаре. Чтобы эта улыбка имела хоть какое-то основание быть на её лице. Наверное, она была там, тоже не совсем для Кати, но для мамы. Вернее - для её суждения о своей квартирной хозяйке, как о человеке, который способен качественно соблюдать "нормы хорошего тона", как и слово " дорогая", тоже, сказано было, видимо с этой же целью.
 Фантик высунул из двери свою лохматую головку. К словам "дорогая" и "крошка", тут же прибавилось ещё и: " Ух, ты - какие ушки!.." и, тоже заданный, явно не для Фантика, вопрос: "Смотриж-жжь, да?.. Смотрижжь, куда хозяйки ушли?!. Ух. Да-аа?!. А у-вот они, хо-зяйки! Во-оо-от о-ни! .."
 Фантик даже скрылся обратно за дверь, переглянувшись, только,  сопереживающе и понимающе с "хозяйками". И только, на всякий случай кивнул бегло головой в сторону хозяйки - той, которая хозяйка квартииры, чтобы не совсем уж рвать отношения с концами. Но, просто, вдруг из-за него - хозяйка и с хозяйками поссорится? Но дальше оставаться было выше его сил. Потому что ему было бы уж совсем не подабающе дозволять кому-то подумать, что он воспринимает такое с собой общение. Он, всё-таки, взрослая собака. И может догадаться сам, что хозяйки здесь, когда они стоят в полуметре от него. Что-то грустное или даже осуждающее появилось в его собачьих глазах, когда он ещё раз смерил Марину Герасимовну взглядом...
 - Наверное ему там, в комнате интересней, чем с чужими тётями болтать! - и Марина Герасимовна торжествующе взглянула на маму, как бы, довольная выше меры, тем, как же хороша она в осуществлении в жизни "правил хорошего тона" и ожидая за это восхищения.
- Да, нет!.. - засмеялась мама, - Он, это... просто скромный у нас. А, Марина Герасимовна, ещё раз, простите, уточню... Он, как бы, совсем здоров... Разве что недоедание лёгкое было. Ну... сами понимаете. Мы то к врачу уже водили... Там, никаких... Предпосылок нет... Ни к чему. Может можно пока не делать?.. Врач же говорит - всё нормаль...но...
 Марина Герасимовна, даже не дожидаясь окончания фразы, отрицательно закрутила головой.
 - Нет. Я просто, Вы поймите меня, тоже, ведь когда Вы заселялись, предполагала, что Вы, всё-таки, вообще без животных... Но, раз уж... так, то ладно, конечно, пусть живёт, тем более, если он с мирный и обои, там, не подерет... Но, сами понимаете - мне потом  эту квартиру заселять ещё кого-нибудь. Я должна быть уверена. Если не хотите делать, то... Ну, извините.
 И Марина Герасимовна снова заулыбалась одним ртом, не втягивая в это занятие глаза и сказала ослепительно добро:
 - Ну, что? Не буду вас больше держать. До следующего месяца!
 - Да, да... До свидания...

  Катя, дождавшись, наконец, пока её кухня не станет, опять, её, а не какой-то Марины Герасимовны, пока свет от их ламп снова не станет спокойным и дружелюбным, пока дверь не станет, при взгляде на неё, напоминать тёплый, желтый, радостный свет - такой, как когда её папа приходит по вечерам домой... а не холодный, морозный до дрожи, напряженный белый... Катя, дождавшись всех этих чудестных превращений, была так рада, что забыла про всё, что, хоть могло бы, вообще, расстраивать... И, радостная, просто так - не зная, вообще, за что взяться, от радости, подпрыгивала в кухне, несмотря на то, что это немножко мешало маме. Мягко сказать - "немножко"
- А что-о-оо?.. Опять рисовать?.. - весело осведомилась Катя.
- Кать... Сейчас, давай, уже, на улицу сходим... Ну перестань уже прыгать!.. Пока совсем ещё не стемнело. Пойдём, сейчас... Там, как раз и по прыгаешь. Походим, воздухом  подышим...
 Мама, кажется, задумалась уже на последних словах... Катя и рада была, тоже, оказаться на свежем воздухе. Он, освежая сознание, полезен и для тех, кто, сам, как свежий уличный воздух, хочет сейчас парить и не думать, от радости, почти ни о чём, так и для того, у кого даже слишком много всего, о чём нужно бы думать... Так много, порой, что мысли, как гурьба вежливых джентльменов, толпятся у двери и, по очереди, галантно уступают друг другу дорогу, при этом дико спешат, и никто, так и не проходит.

   В третий раз, или в четвёртый, после того, Катя вспомнила про этот день, когда он, наконец, снова отозвался в будущем. Дни и события, ведь, любое, как мелодия - более яркая ли и запоминающаяся, или менее, но, один раз зазвучав в этом мире, они в любой момент могут за звучать снова. Или, по крайней мере - их составные. Может быть, потому что, как и мелодии - разные и неповторимые, состоят, всё-таки, из одних нот, так и все события в нашем мире имеют, ведь, ограниченный круг изначальных причин, а это значит, что и круг следствий, в итоге, имеет тот определённый набор, из которого мы выбираем что-нибудь определённое, тогда же, когда и выбираем ещё только из круга причин.
 И этот день отозвался. В первый раз, о нём вспомнила Катя тем вечером следующего дня, когда папа и мама обсуждали - хватит ли им этих, непонятно зачем придуманных людьми штук - денег, которые, хотя они, конечно, и придумали, но как-то не достаточно много - так, что их, всё равно, самим же, постоянно не хватает. При том не важно - бедные они, или богатые. И мама с папой обсуждали - хватит ли им этих штук на переезд. На то, чтобы заплатить комиссию и залог... И то, что же им решать с Фантиком. Обсуждали коротко, очень тихо... Подавленно и почти не глядя друг на друга. Решили, что подождут, пока, подольше. Второй раз - она вспоминала про этот день, когда снова рисовала красками и в своём альбоме нашла ту страничку, на которой в нескольких гуашевых точках оставил тот день свой отпечаток. Как будто бы его взяли и прислонили к листу, и, самые его выделяющиеся части на нём отпечатались. В этот раз, когда Катя открыла тот разворот альбома, день, отпечатавшийся в нём, зазвучал уже другой частью себя. Более радостной. И тёплой. Не та тревожная тема из этой мелодии, звучала теперь, как тогда, когда папа и мама сидели за столом и папа смотрел так долго и тревожно на свои руки, соединенные в замок. Но так же, как тогда звучал он, во время этого разговора, который родители старались сделать незаметным для Кати, зазвучал он и снова.

 Они шли по серой, тающей со всех сторон, как будто бы, улице. Весна ещё продолжалась. Но, как и человек, она бывала разной - не только с ярким, весёлым и беззаботным радостным выражением на лице, но иногда и с хмурым, мрачным, тоскливым. Иногда, может быть, и сама не зная почему. Иногда, может быть, не понимая - от чего же?.. И думая: -"Что же я такая бука, что в то время, когда могла бы веселиться и играть солнечными лучиками на щеках, улыбающихся щеках прохожих, я лью дождь, бросаю им по их капюшонам и зонтам - грубо, резко... Рявкаю на них, раздраженно, громом. Или просто, в ответ на их ожидания от меня отличного настроения и несмелые попытки заговорить, когда они подходят к окну - посмотреть, что же со мной, и на подбадривающие поползновения сделать вид для меня, что всё нормально, когда они ни смотря ни на что выходят, таки, в апреле в шлепках и легких курточках, не смотря на всё это - я в ответ, всё равно, не могу сделать нормальное лицо и представляя им на наблюдение свою кислую физиономию, так и смотрю, подавленно, всё в одно и то же место с выражением дождливой безысходности." Может быть и так иногда думает девушка весна, но забывает, конечно, про атмосферные слои, циклоны, антициклоны, влажность, сухость и ещё кучи разных изменчивых условий, из-за которых она столь подавлена бывает и хандрит. Точно так же, как и человек, иногда, считает себя чудным, странным и виноватым, раз не может понять - почему же ему всё плохо и плохо, от чего-то. Просто так, кажется. Забывая про сотни разных внешних причин, из-за которых его глаза опускаются, а веки прикрывают их от всего остального... И от чего голос, вдруг, звучит грубо и резко, когда кто-то пытается в них заглянуть.
  Фантик бежал всё время сбоку и чуть впереди. Он оглядывался, косился тревожно на Катю и маму и, как-то напуганно немного, семенил. Понимал ли он, что они идут к ветеринару?.. Наверное, да. Они уже были у него четыре дня назад, на обследовании. Да и как можно не запомнить умной собаке, что слово "ветеринар", которое много раз было сказанно и перед выходом на улицу, и ещё с вечера, пару раз, означает того доброго седовласого дядю, у которого сильные, но мягкие руки, много всего белого вокруг - да почти вся комната почти что белая, который улыбается и смеётся, когда разговаривает с тобой - но не из "правил хорошего тона", как кажется, и от которого очень сильно пахнет чем-то лекарственным и даже спиртом. Разве Фантик не понимал, что они сейчас идут по той же дороге, разве что, обойдя овражек не у дороги, как в прошлый раз, а у магазина... И что его ждёт такой же, простой и нестрашный приём, как в тот раз - на осмотре, когда тебя посмотрят всего,  проверят - не заселилось ли где в тебе недомогание, потом, подкрепиться твоё самомнение, признают, что ты совсем здоров, и ты с осознанием этого факта и морем свежих впечатлений зашагаешь, вместе с двумя твоими хозяйками, домой - ужинать. Понимал ли это Фантик?.. Вот... И сам бы он, наверное, не смог сказать. Понимать то, вроде бы, и понимал... Но почему-то казалось ему, что он идёт куда-то не туда, и готовится к чему-то не тому. После того раза мама решила ещё подождать. А теперь ждать уже было нельзя. Но и из её взгляда,  и из её тона, и из того, что мама старалась, почти не встречаться с Фантиком, Фантик мог понять, что подождать ещё маме очень бы хотелось.
 Катя знала, куда они идут. Но не знала - почему же её настроение было таким... Слякотью наполненным, как будто... как и сам этот весенний хмурый вечер.
Катя была сообразительнее, чем весна, по видимому, потому что, раз уж сама не могла определить точно причин своего странного состояния, то решила спросить у другого человека, у которого это состояние, тоже, судя по всему, наблюдалось.
- Чего грустишь?..
 Мама подняла голову и вздохнула.
- Да... Видишь, Кать. Вот, и не знаешь, что делать... - Катя смотрела на маму опешив - как вот так можно прямо в лицо человеку утверждать, что он не знает, что делать?.. Катя, конечно, и не знала, но, всё равно, такое может легко показаться оскорбительным. - Понимаешь, я ведь, даже и тебе сильно старалась плановые прививки не делать. Они так часто всякие... плохие последствия вызывают. И ты, хоть, здоровая. Это ведь большой риск, большое вмешательство в организм... В здоровье. И я за тебя была ответственна, потому что ты моя дочь... А за Фантика, раз уж он теперь с нами - не меньше. И, вот, понимаешь, как - если бы вопрос стоял о тебе, я бы... А здесь, получается, безвыходное почти положение. - Катя припомнила, что они совершенно спокойно, и без всяких препятствий смогли выйти как из двери квартиры, так и из подъезда. Мама Кати, просто забыла, наверное, то, что "безвыходное" положение, которое можно было бы так назвать, бывает в жизни крайне редко - если вообще бывает. Зачастую ты свободно - везде и отовсюду можешь выйти. Никто мешать не будет. А вот зайти... Не каждый позовёт. - Мы же только что сюда приехали, почти, а найти новую квартиру и заплатить пока явно не можем... Да и, если найдём - где гарантия, что там так разрешат с Фантиком жить. И получается, вот - жил, жил наш Фантик, бегал свободно по улице... А потом мы. Вроде бы и хорошо - покормим, дом дадим. Это то хорошо для Фантика, но вот, за это он должен вмешательством в своё тело, что-ли, поплатиться? Может быть,прожил бы он всю жизнь счастливо вместе со своей стаей. А здесь - так не однозначно всё. Вроде бы и благо даём ему, и при том - подведем его под непонятно какой мед-эксперимент. Не знаю, даже... Совестно. Может Фантик и не захотел бы сам никогда такого делать с собой, а я его стану принуждать, ради того, чтобы он мог иметь кров - крышу над головой, пищу, сделать... Если бы его можно было спросить... Да и, если бы он "да" сказал, я бы всё равно, себя виноватой чувствовала. Ведь если кто-то соглашается, вынужденно соглашается на что-то одно ради совсем другого - это не правильно. Важные решения в жизни должны приниматься только исходя из того, нужны ли нам, не смущают ли, не коробят ли нас результаты именно этих решений, а не того, что за решение одного нам дозволяются совсем не относящиеся к этому вещи... А нас всех заставляют. Постоянно. Фанатик? - Фантик встревоженно немного оглянулся. Мама остановилась. Катя - вслед за ней. Фантик подбежал напряженно к маме, но делая вид, кажется, что ничего особенного не происходит. - Фантик, может нам развернуться и пойти домой?.. - Мама наклонилась к её лохматому другу, - А, Фантик?.. - мама почесала его за шею. - Ты простишь меня, если?.. Я не знаю, что нам делать, Фантик... Мы все сейчас, почти в таком же положении... Может пойдём домой - хочешь, а?..
 Фантик обежал всё мамино лицо какими-то странными глазами. И взвыл или заскулил, сначала, как показалось, каким-то жалобным воплем, но потом, это взвизг перерос, тут же, в радостный и беззаботный "А-аффф-ф!" и Фантик, весёлый, как будто даже оголтелый с радости, начал лизать мамино лицо. Пару раз лизнул, развернулся в задорном, бодром кружении и очень... В приподнятом, вроде, настроении, как будто, побежал вперёд, деловито оглядываясь, так, будто в первый раз был в этом хорошо знакомом месте у метро... Рынок, будки вентиляции, площадь... Всё это он хорошо знал. Но постоянно оглядывался, то на то, то на это. Причём так быстро, что явно не успевал ничего в них и заметить.
 Мама со вздохом встала и, через секунду, медленно пошла за ним.
- Да, тяжело... - сказала она следовавшей за ней Кате, - Тяжело выбрать между одним плохим и другим. Ну, Фантик, похоже, разрешил?.. Да... Тяжело. Нас всё время вынуждают сделать что-нибудь плохое. Тяжело... Тяжело принимать решения и когда от них ты зависишь... А когда другие - так и вообще...
 Фантик начал бежать впереди, держась рядом, но так, что мордочки его было совсем не видно... как-то немного совсем беззаботно...
 

  Продолжение следует.