Гимназистка в бараке

             Откуда эту жуть к нам занесло никому не известно. Только стало жителей косить. По одному сперва, потом семьями. Кто неделю отлежался да и ничего, а кого закопали. С каждой неделей закопанных становилось всё больше и больше. Без гробов, в холщевине, в мешках каких то закапывали поглубже. Только с прошлого вторника копать стало некому — оба копателя преставились. От этой чумы непонятной, или от старости? Им ведь на двоих больше ста было. Кроме этих этих дедов некому больше могилы копать — молодые не хотят, им жить нужно, да и не особо умеют. Хоронить копателей некому, прочих преставившихся тоже. Начали жечь. Горючую жидкость со станции притащат, жгут так, чтобы малейшей головешки не осталось. Тех, кто ещё не преставился — в барак загоняют, а если идти не могут сносят всё в той же холщевине. Там они лежат себе и ждут — любо отпустит их чума, либо в холщевине да в дым. К бараку только дед один ходит. Он же и лекарь, он же кормилец. За дедом из за кустов те, кого ещё миновала чума, наблюдают. Так вот и шло дело — кто помер, кто выздоровел. Один дед за всех в ответе. А остальные попривыкли к такому — одни выздоровели, другие померли, третьи только-только заболели — тоже или выздоревеют или помрут. Огнище регулярно у барака пылает, но не чаще, чем в прошлые дни. Только и не реже. Стало всё это обыденным явлением. Да только случилось , чего не ждали — помер дед, хозяиг-лекарь барака. Упал у потушенного огнища, не шевелится, пар из рта и носа не виден, значит, не дышит. Что делать? Ну, обмотается кто то холщевиной с ног до головы,  обольёт деда горючкой, подожжёт, а что дальше? В бараке полно больных — одним надо выздороветь помочь, других в последний путь проводить. Кто этим займётся? У кого умение есть, как у помершего деда? Поглядели все друг на дружку, выяснили, что не у кого. Со столицей связались — дескать некому в чумной барак идти. Оттуда ответ — «Ждите! Пришлём опытного человека со специальным образованием.» Стали ждать. По счастью недолго. На следующий день с вокзала прибыла дама очень строгого вида. Впрочем, какая дама? Вид то строгий, но не больше двадцати лет ей. Гимназистка гимназисткой, по другому не назовёшь.

        - А вы врач? — тут же её спросили.
        - Я фельдшер.
        Голосок такой, каким только сказки детям рассказывать. Ну, да ладно — колледж окончила, наверное на пятёрки, такой вид у неё неприступно серьёзный был. Внешность такая была — телом юная, стройненькая. При этом женственная, чуть-чуть полноватая в бёдрах. Личико нежное, круглощёкое, розовое. А глазки светленькие, маленькие, кроткие — сплошная скромность. Вот такая вот стройненько-крепенькая, щекастенька, надевает армейские сапоги и, ни у кого ничего не спрашивая, к бараку. Постояла рядом с мертвым дедом. Затем в барак. Дверь за собой плотно прикрыла, неведомо теперь никому что там и как. Ясно, что никто не расходится. Все ждут. Кто то думает, ну-как такую молоденькую, кроткую чума подкосит… Что тогда? Жаль её, щекастую. Прошла мысль сразу у нескольких если что — сжигать не будем, сами могилу выкопаем. И деду тоже.

            Прошло часа два, появилась из барака гимназистка. Молча закурила, по мужски затянулась. Смотрит мимо всех, точно и нет рядом пяти десятков наблюдателей. Докурила, бросила в репейник окурок, обратно в барак. Так до самой глубокой ночи.
    
       Утром народ снова к бараку. Все мысленно удачи гимназистке желают. А её и не видать! Точнее , сапоги у входа в барак стоят, окна распахнуты, самой нигде не видно. Стали, кто посмелее, поближе к бараку двигаться. Рядом с ним озеро было, камыши. Вот пара смелых до камышей добрались. А там… Там то, чего давненько не видали, то, о чем уже и забывать стали. За камышами взору смельчаков предстала гимназистка, омывающая голое, свое розовое тело холодной утренней водой. Вот красота! Где то мыло сумели отыскать, трет груди свои крепкие, торчком стоящие, трёт подмышки, бёдра её чуть полные в такт неслышной озёрной музыке качаются. Наблюдатели как окаменели, стыдно подглядывать, но когда такая красота! В двух шагах от чумного, стонущего барака. Омыла себя гимназистка, на берег вернулась. Там полотенцем вытерлась, низ прикрыла, громко крикнула;
    - Вылезайте уж.
    Смельчаки вылезли. Глаз отвезти не могут. От округлостей, чуть приподнятых, неприкрытых. От низа, хоть и прикрытого, пусть невидимого, но пьянящего, будоражащего.
    - У кустов две лопаты, видите?
    Смельчаки кивнули. Ей даже продолжать не надо было. Давно пора деда схоронить по человечески. Она улыбнулись, невеликие светленькие её глазки в нежных щеках утонули, но блеснули не менее пьяняще, чем голое тело. Быстрым шагом, босиком двинулась гимназистка к бараку, смельчаки следом, за лопатами.
    
      Деда схоронили ближе к полудню. Народ издали наблюдал, шапки снявши. Гимназистка покурить выходили несколько раз. Сапоги так и не обула, босиком что по бараку, что по траве. Да это не удивило никого — жара.
    
    На следующую утро опять умывалась девушка-фельдшер в ледяной воде, но никто за ней не подглядывал. А вечером, те, кто наблюдал за бараком, увидели, что вышла она курить в розовом непривычном платье с белоснежными оборками. На босых ножках не сапоги, а туфли весьма изящного вида. Курила чуть дольше обычного, точно ждала кого или чего. Не зря.

- Готовы, госпожа фельдшер, в ваше распоряжение поступить. Что делать надо?
Перед гимназисткой, точно перед боевым командиром, семеро — и молодые, и старые, и женщины, и пацаны. Само собой вчерашние смельчаки.
   Дело гимназистка всем нашла — больных и помыть надо, проследить, чтобы лекарства выпили, да и просто посидеть-поговорить, как со здоровыми, в нечумное былое время.
 
   Следующим утром покинули барак сразу трое выздоровевших. И ни одного умершего. Это за несколько дней то! С начала чумы такого не было. Исчезли наблюдатели — все принялись команды пухлощёкой гимназистки выполнять. Помогать больным, точнее выздоравливающим. А те, точно забывать чуму стали… Неделя с двумя днями прошла — исчезла чума, точно не было. Танцы, праздник организовали под вечер. Всем парням, всем мужикам хотелось с гимназисткой потанцевать. А она извинилась, дескать не могу остаться, в другом месте, за сотню километров ждут. Только там не чума, а какая то ещё напасть малопонятная.
 
   Отложили танцы, проводили гимназистку на вокзал всем коллективом. Без лишних слов, без слезливых прощаний. Она перед тем, как в поезд сесть, покурила, струйки дыма точно нимб сплелись вокруг её круглого, с кроткими невеликими глазками, лица. Это, конечно, всем показалось, потому что уж больно полюбили гимназистку. А она уехала, нимб ввысь ушёл, исчез. Растворилось всё, ушло, как дым от её сигареты. Лишь глаза и горло всем немного пощипало… А вот имя какое у гимназистки было? То ли Нина, то ли Надя… Точно никто не помнил.