Ты и я, гл. 5

 
- Вы не могли больше принести? – Спросила женщина из окна со сдачей анализов.
Шехавцов не решился ответить сразу. Судя по виду лаборанта ответ его будет, наверное, дикий.
- Этого мало? – произнёс он.
- Этого много! – Воскликнула другая женщина, напарница, разглядывая его же пол-литровую банку мочи. Переглянулись друг с дружкой, усмехнулись. У одной из них потянуло рот вкривь, она шумно вздохнула.
«Что, мол, взять с этих мужиков! Ладно!»
Семь утра. Спать бы. В этакое время – самый отдых. Всю прошлую ночь Шехавцов ворочался и не верил, и сейчас не верил, что все это с ним происходит. Он пошёл проходить медкомиссию, чтобы отправиться на войну.
«Каких-то два-три дня и я у терапевта, получить вердикт, что, вот, мол, готов. Здоровье отличное. Иди! Повестку получил?»
«Я не мог не послушать Злату. Стремление бежать на фронт ее».
- Повестки никакой не надо. Сам ты должен решить. Или ты, или я.
« … и потому, что ещё я ее люблю, продолжал рассуждать Шехавцов, - но не до такой, конечно, степени… Но любит-то она не меня».
«Черт знает, что творится!»
- Ой! – Воскликнула пожилая женщина перед ним. Он возвращался домой по тротуару. – Вы на дорогу глядите, молодой человек! Чуть не сбили! Ходят тут с утра…
- Извините, - передал Олег, делая крюк намеренно далеко.
«Нервная… И все же люди, люди-женщины, заметно как: стали внимательны, снисходительны, бережливы к мужикам. Это повсюду».
«Потому что убьют. Могут убить мужичка».
Шехавцов вытер лоб. Голова кружилась, ноги подводили.
«Эх, а верно, что-то с нездоровьем не то…»
Он знал, точно, что пройдёт все условности призывника, явится в военкомат, как положено, выслушает то да се. Придёт к Злате и в ее счастливые глаза доложит, что так и так, что готов идти стоять и этот…
«И этот ее друг… жалобные письма… Я найду его и, возможно, вместе ляжем в один окоп и такое, и потом…»
Шехавцов открыл парадную дверь подъезда. Пройдя первые несколько ступеней, поднялся на площадку с лифтом, постоял, подумал. Обернулся и подошёл к почтовым контейнерам, стройным ровным рядом раззявившими коробками на белой стене.
Нашёл свой номер, провернул ключ. Нащупал бумажку, вынул.
«Коммунальная», - определился, вглядываясь в бисер расчётных цифр.
« И вот ещё: за квартиру кто платить будет, интересно?»
Зашёл в квартиру и замер, не торопясь стягивать обувь. Он пытался вспомнить ее глаза, - Златы, - чистые, открытые, добрые, достойные, с которыми пришло все это наваждение, с заявкой ехать на войну.
«Нет, не откажешь! - Решительно наклонился к туфлям, чтобы дёрнуть за шнурок, - нет, на то права - рассудить: так переживала за отца, а теперь утверждает, что не может чувствовать до дна. Ей надо помочь, потому что, то неправда. Клевета на себя.
Привыкла действовать в одиночку. Да, я-то думал уже об этом. И мне стоит вывести выйти из того состояния. Для этого нужно устроить фейерверк! Фейерверк – войну! Доказать, что  достоин внимания и  не хуже того паренька с фронта, что пишет письма.
Надо умереть!»
Последнее словосочетание никак не тронуло его, и он продолжил:
«Пусть это покажется поддельным, элементарным. В войне все элементизируется, и обязательно будет присутствовать наивность, простодушность, так сказать. Это надо показать! И это будет неплохо, наверное».
И чем дальше лилась идея, тем ничем не откликалось в душе. Только в голове – какой-то шум, и боль растекалась от неё, вниз по всем членам.
Хотелось, не умываясь после всех этих анализов- мыслей просто завалиться, как есть, - одетым, в носках, закрыть глаза и уснуть.
«А время – покажет».
«Ну, хорошо, - думал он, - а кто сказал, что патриотизм выражается именно так пафосно? Может быть, правильнее все это намного фривольнее, проще? И воевать надо идти с холодной головой. Да-да. На то и дОлжно быть проще, чтобы именно зацепить беззащитную душу и направить потом с высоко поднятой холодной головой. Но почему, и кто сказал, что я, например, не могу и не хочу идти воевать, - защищать родную Родину?»
«Просто временно можно обойтись без убийства!»
Олег остановился на данной мысли. Он чувствовал – она апогей всех прежних дум.
Но  другой, невесть откуда вынырнувший голос вставил следующее:
- Страну одну или та, которых было много?
«Что за дурной вопрос?»
- А почему бы ты бы не пошёл бы воевать за другую даже? Какая разница-то? – Продолжал голос.
- А если бы ты был там, на той стороне, ты бы шёл вперёд, защищая, освобождая ту сторону?
- И что? – Шехавцов перевернулся на бок, - что?!
«Я не хочу слышать это! Иду туда и за то, куда и за что иду. Все!»
- А то, что не понятно как-то, - не укрощался голос. А бандитизм, убиенные в подвалах, залитые кровью тела…
- А ты видел? – Противостоял Олег сам себе и ответил сам себе, - я газеты читаю!
- Газеты читает он! Ха-ха! Интер-ресно!
И Шехавцов вновь попытался выхватить образ Златы, - лик, честные глаза… Только все это как-то размыто было как-то и в том тоже была своя какая-то справедливость.
«Какого хрена я пойду на ту войну?»
«Есть люди, которым положено это делать. Или им надо. Их заставили или там – по нужде по нравственной. А я? При чем тут я? Из-за честных выводов какой-то бабы?»
Звонил телефон.
«Злата!»
Поднял, произнёс «алло».
- Привет, родной! – Услышал.
«К чему это ещё?»
«Впрочем…»
«Это даже как-то знАково, хи-хи!»
- Да, - сухо произвёл он в трубу.
С той стороны помолчали.
«Сейчас и только теперь!» - Решил он держать оборону настроения и если что – послать без всяких изъяснений.
«И даже лучше будет – злым на войну не отправляются ведь».
- Как прошло? – Спросили.
- Сдал анализы, - зевнул, не желая того, в ответ Шехавцов, прикрывая рот и задевая динамик телефона.
- Что там? Все хорошо?
- Наверное.
Ему вдруг непременно хотелось чем-то оскорбить Злату, задеть за живое, чтобы она обругала его, отказалась. Не обиделась – обругала, прокляла.
«Как бы легче было бы! Как бы все разрешилось! И любовь… Ха-ха! Какая любовь: так – увлечение. И многие вопросы ответами штабелями бы легли на все необходимые плотные видные полочки. Точно так!»
- Хочешь, - предложили оттуда, - я приду, поддержу тебя?
- Нет, - последовал ответ, он солгал, - мне скоро опять идти. Завтра, может быть.
- Ладно, - девушка ответила, и прозвучал зуммер.
Шехавцов поглядел на трубку.
«И все!?»
«Это за все мои старания, мысли? Да даже, если посчитать, что мне пришлось в пять утра подниматься – идти, срать в банку… - эт-то… И это называется – ради чего?»
«Никуда не пойду! Все! Дудки! Сдам анализы и все!»
Шехавцов скрестил руки на груди, хлёстко подпрыгнув на кровати так, что та хлипко взвизгнула, запер глаза напрочь и решил отвлечься окончательно хоть как.
Вечером он бродил по окрестностям микрорайона, заглядывал в рытвины оврагов, поросшие травой. Там раньше была заводь, и ловили рыбу. Уже второй десяток лет иссушено озерцо.
«Куда вода ушла?»
«Экология сломана».
Он ещё думал - все раньше, в детстве все раньше как-то веселее было, красочнее было и надежды, перспективы учиться и все такое. И книги разные идеологические он читал. Колосс исторической троицы той. Он вглядывался в те восковые бородатые лица классиков, хотел быть похожим на них, хоть чуть.
А потом? А потом эти книги перестали вообще чего-то стоить. Прикасаться к ним было противно, порочно.
«Времена меняются!»
«Потом война, калеки. Ненужная война, дурная».
Олег поднялся на рыхлый земляной холм, где, по-видимому, расположился муравейник. Ему непременно нужно было это – истоптать что-нибудь под ногами.
Внизу огромное расстояние до дна пропасти. И там навалено ещё: грязный металл какой-то.
«Похоже на ржавые обивочные вагонные листы».
Он поднял глаза к рдеющему закату солнца. И хотя было далеко до темноты, он решил, что следует срочно отправляться домой, потому что, то, что он хотел предпринять – это, на самом деле опасно и смертельно опасно может быть.
«Потом это фантастически невозможно!»
И все же - поднял ногу над обрывом и не рассчитал тут. Вторая нога соскользнула на жилище муравельника, и будто из той обиженной команды подтолкнул человека вперёд.
Олег взмахнул руками, осознавая, что вполне может удержаться.
Однако…
«И если даже потянет вниз, можно вывернуться и ухватиться за что-нибудь».
Только братишки муравьи поняли азарт, взрыхляли окна общежития, делая их все больше сквозными, и желали напоследок еще нанести болезненный укус разорившему их дом Богатырю.
«И даже, если потянет вниз…»
Шехавцов соскользнул, кубарем, смеясь, ругаясь и крича, полетел вниз. Несколько раз ударился шеей о бородавчатые травяные комья земли, вырывая их с корнями.
На секунду выбило память, но он очнулся тут же. И это было дно канавы.
Хорошо различая липкую грязь на своей измазанной рубашке, невыносимую боль, обозначавшуюся вдруг внезапно в ноге, он попытался подняться.
Почти час он кричал из ямы, пока его не заметили, и не вытащила пара прогуливающихся рядом взрослых людей.
В поликлинике определили – нога сломана. Компрессионный слом кости вследствие ее сжатия и деформации, - постановили.
Злата явилась в больницу через сутки.
Он распознал ее быстрый шаг. Лёжа, отвернувшись от входа, даже так невозможно было не догадаться, что это она. Ждал.
- О, Боже! – Воскликнула она, подбежав к его кровати с гусаком и подвешенной ногой. – Что же ты раньше не…? Я бы ещё вчера…
- А-а, - позволил он себе пошевелить сухими губами, - апельсинки?
Он уперся на авоську с фруктами, продуктами.
- Да-да, конечно, это тебе, то есть вам, тебе! Как же так? Как все получилось-то?  Она присела рядом. Он всматривался в ее глаза, овал лица, щеки, чуть впавшие от нервного истощения.
«Или всегда они такими были?»
Он снова находил ее красивой, но не понимал одного: насколько красоты той хватит ещё? И не дура ли она, на самом деле, что, вот, пришла, например? И зачем?
«Дура ли естественная, либо притворяется? И насколько пороха есть ей же самой в той тупости эдакой держаться?»
«Ты читала разногласие в моем характере отношением к тебе, но всегда находила надежду, наследство, которое досталось нам от однажды приготовленной судьбой встречи. А если бы…
А если бы ее не было – встречи?
Как бы все сложилось?» - Вспоминал он мечтания свои. И те странные первые встречи, романтические. И, действительно, столько волшебности было там. Когда-то там.
«Ещё не было войны…»
«И теперь все. Все оголилось».
- Ну, рассказывай, как ты туда попал, в яму ту? – Спрашивала она, запахивая халат и невидимо обдувая, нарочно ли, лицо травмированного Шехавцова, которого запах ее пленил.
- А чего рассказывать? – Отвернулся он, желая произвести нечто выгодное в физиономии, только не спокойствие.
«То ли пожалела бы сейчас, сказала нечто неординарное, то ли высказать
всю запёкшуюся натуру всех законных мыслей своих, а?»
 «И то, чтобы защитило меня самого себя от нее, и самого себя…»
Но он знал, чувствовал, что все это не поможет, он знал, что вот-вот обязательно расколется вся несостоятельность их союза, - сама по себе.
Любви их не было, и того парня связи, который писал ей письма – не было любви.
«Одиночка».
«Чтобы она поняла, как бы объяснить ей – никто не хочет воевать? И я тоже…»
Шехавцов повернулся к девушке и продолжительно, и неотвязчиво глядел в ее откровенные, распахнутые правдой глаза. Что-то пошлое в них было, не грязное, но ненормальное, гадкое – неестественное и пахло стеной войны, которую множество-множество людей оскверняли.
«Она будто хочет всех затолкать в этот Молох. А сама? И сама туда же…»
«А ей терять нечего».
- Я вот подумала, - сказала она, запуская взгляд под койку, - на край до самого пола обвисшей простыни, - что ты не можешь пойти, то я - собираюсь. Пойду.
Она подняла на него зрачки. Глядела спокойно, умиротворённо. Накладывая на себя печать смерти.
«Ты же не знаешь…, - металось в нем мохнатым мотыльком, который вот-вот должен был обжечься на поверхности накаливания, - ты же не знаешь, что так же попадёшь, как твой отец…»
- А папа твой? – Задался Олег. Голова его активно подалась вперёд, как словно он знал ответ. А ответ единый: с ним все хорошо.
- Он попал под бомбёжку и погиб, - сказала вдруг Злата, и Шехавцов проследил, как шея ее подалась, заглатывая внутреннюю слезу. – Я говорила…
Он увидел ее остекленевшую роговицу глаз, под которой ничего не было, - степь да жёлтая, выгоревшая трава, да ещё море, укрытое теснёнными водорослями, как болото. И гладь неба грозового цвета, там разлитого странной зимней палитрой.
Сердце сжалось невольно. Он прошептал ей, она не услышала. Это было неважным.
Она подняла руку и так, - чуть приклонив голову, - по – матерински, духовно прижимаясь, обнимая его на расстоянии, лишь провела по лбу холодными мякишами пальцев.
- А ты выздоровеешь и потом приедешь за мной, да? – И кивнула - заранее договорились же оба насмерть бить, быть. Это станется только так.
Он не посмел отрицать, и невольно кивнул в подтверждение мистерии альянса.
- Ну, вот, а теперь ты лежи, отдыхай - мне пора, я завтра ещё приду.
Она поднялась, огляделась вокруг, - на тех, кто находился в палате, развернулась, поправляя край халата, ушла.
На выходе, у двери остановилась, отыскала койку Шехавцова и кивнула туда, но ему показалось, что этот кивок вовсе не попал в него, а пролетел  мимо как-то, - дальше его головы. Ударился о стену, стеснившись в блеклом рисунке обоев, сполз на глухой цементный плинтус.
- Ты не верь мне, - шептал Олег, так, чтобы никто не слышал, - не верь: я обманывал и обманываю тебя и себя, и обманывать буду. Если ты пойдёшь на войну, то и что? Ничего - переживу. И что – если без тебя, если?
Если ты ещё раз придёшь ко мне в больницу навестить, я – тьфу, прогоню, я умру в твоих глазах. Пусть. Я порву на себе бинты, - ладненько, художественно, поднимусь и выброшусь в окно, как в кино, чтобы не знать ничего из того, как я могу предавать себя и тебя, чему ты ещё не веришь.
«И как, действительно, смешно и решительно, все пусто!»
 «Прошёл отчуждение и узнал точно, точно узнал, что от меня ожидают. К чему вся эта дружба узнал. Рана  рассосалась, да. А иной раны не может быть. Хуже не может быть, потому что довольно все ясно и довольно уже закрайкам. Вот теперь и пришло то время, - то, - благоденствия и довольства! И я, должно быть, счастлив!»

***

Злата уехала, и Шехавцов о ней ничего не знал.
Прошло два года.
Слышал, что Злата родила дочь от того непризнанного. Но разве это может быть?
Олег женился, родилась дочь.
Жена не устраивала его. Она не понимала его, как он хотел бы.
Однажды он нашёл письмо Златы измятое. Дочь играла с ним.
Это был измусоленный листок бумаги.
Он прочёл.
Она писала о том, что забеременела от того парня.
«И вот мы оба попали под обстрел. И, наверное, больше никогда с тобой не увидимся…», - запомнил он.
Состоялся злой разговор Олега с женой. Она отобрала и порвала письмо.
- Па, - говорила дочь, - почему ты плачешь?
- Я совсем не плачу. Ты любима мною и мамой и… соринка попала.
- Ты выздоровеешь и вернёшься, правда? – Сказала она.
- Да, вернусь, - отвечал Олег, не понимая речи.
За открытым окном запах ветра вносил нравственность былой влюблённости во влажность аромата начинающего грибного дождя. И вот-вот загремит гром, но природа замерла вкупе с двумя людьми. Разобраться бы.
- Ты знаешь, я хотел назвать тебя Златой.
- Какое хорошее имя! Но Света - лучше.
- Да, на том и постановили с мамой. А ты иди…
Олег глядел в золотой закат вечера. Там солнце играло космическими лучами протонов, электронов...
И человеку дано было, обязано было осознать это.
Война закончилась – главное - и мы живы.
 Остались только ты и я...

Ты да я.