Калейдоскоп. Мой Голос юности. Этюд 11

 

      Если бы я писал настоящую историю "Голоса юности", я должен был бы начать её словами: "Основал ЛИТО при доме культуры работников профтехобразования Давид Яковлевич Дар - муж знаменитой советской писательницы Веры Фёдоровны Пановой. Продолжателем его дела был его ученик - Алексей Михайлович Ельянов."

       Наше литературное объединение - их детище  действительно достойно детального изучения и описания. Но я-то кто такой, чтобы браться за это? Я лишь мимолётный эпизод в его жизни. Я не застал Дара живым, не знал многих других ярких персонажей этой творческой кузницы. Да и не испытывал симпатий Алексея Михайловича. Он был человеком глубоко религиозным, вдумчиво-внимательным, смотрящим вглубину. Я же был полной его противоположностью. Поверхностный и не в меру энергичный, я мог всуе упомянуть и бога и чёрта. Словом, - никакой серьёзности.

       Не чувствуя себя вправе писать о "Голосе юности" широко, ибо слишком мало я значил для него, я тем не менее, ощущаю необходимость писать о нём в той части, чем он был для меня лично. А он - "Голос" - значил и значит для меня и сейчас очень-очень много.

      Я напишу о тех, кого я хорошо знал. О тех, кто мне всегда был дорог. Что заставляет писать о них? Ностальгия? Нет! Ностальгия возможна только по тому, что ушло безвозвратно. А мои друзья были, есть и будут со мной пока я жив.

      В ЛИТО меня привёл Саша Давыдов в 1981 году. Тогда его все знали под псевдонимом Александр Ад. Может это было невольным подражанием Давиду Дару? А теперь он просто Давыдов-55. И его стихотворениями можно зачитываться на портале Стихи.ру. Тогда он всерьёз верил, что может разработать математический метод, который позволит ему наверняка выигрывать в лотерею. Он мог часами говорить об этом. И спорить с ним было совершенно бесполезно. Никто не смог бы убедить его в обратном. Сейчас уже много лет он не вспоминает эту свою идею фикс. Тогда, не скрою, многие из нас считали его графоманом, - человеком, пишущим просто для того, чтобы писать. Теперь же, в его творчестве появились и смысл и глубина. Особенно интересен его филосовский цикл.


Давыдов тоже, по моему мнению, не был любимчиком нашего руководителя. Возможно, Ельянов тоже считал его графоманом. Давыдов  уже тогда с маниакальным упорством работал над созданием системы, которая по формальным признакам любому стихотворению и любому автору могла бы выставить оценку по особой шкале. Сейчас он её завершил, наконец. И теперь он любому пишущему стихи может присвоить ранг от "начинающего" до "мастера" и даже вплоть до "гения". Угадайте, кто по его шкале он сам? А вот и не угадали - не гений. Но лишь чуточку ниже. И если сейчас в наших душах "Голос юности" всё ещё жив, то для меня несомненным его "руководителем" является Александр Давыдов. Потому что только он бескорыстно и преданно занимается тем же, чем раньше занимались его руководители - не дает потерять друг друга, сплачивает всех, кто с "Голосом" так или иначе связан. И делает это очень много лет.

      Я напишу сейчас не обо всех. Вспомню лишь избранные, самые яркие для меня моменты.

      Серёжа Смирнов был всего лишь на несколько лет старше меня. Но по внешнему и по внутреннему состоянию - лет на десять. Я был нищий студент с замашками шпаны. А он - состоявшийся инженер и руководитель начального уровня. И не где-нибудь, а в такой солидной структуре как "Ленэнерго". У меня кроме мелочи в кошельке других денег почти никогда не бывало. А Сергей говорил, что если у него нет с собой хотя бы одной десятирублёвой бумажки, то он чувствует себя не комфортно. Если меня можно было назвать "мистер безалаберность", то он определённо был сама обстоятельность. Я мечтал тогда о велосипеде. А его мечтой был светло-зелёный саабчик. Иномарок тогда не было и в помине. И почему вдруг саабчик? И почему светло-зелёный? Но я уверен, что на определённом этапе эта машина у него обязательно была. Смирнов умел добиваться своего. Круглолицый, плотный, с ухоженной бородкой, - он был настолько не похожим на меня, что возникал естественный вопрос: что нас тянуло друг к другу? А ответ на него простой. Мне нравились его стихи. Возможно и ему мои в какой-то степени. В его стихах не было тупых, примитивных рифм типа "пол-стол" или "море-горе". Не было бессмысленной простоты. Той, что хуже воровства, на мой тогдашний взгляд. Те, кто писал что-то вроде: "Вот птица пролетела. Как красиво!" мне были вообще не интересны. В стихах Сергея всегда билась мысль. Была идея. Чувствовалась работа не только души, но и ума. Мне было с ним интересно.

      Иногда по воскресеньям  всей нашей неразлучной компании удавалось пробраться в пивной бар "Колос", огромные окна которого смотрели на Казанский собор и на памятники перед ним. Смакуя пиво и наблюдая "синдром Барклая", мы продолжали наши диспуты, начатые в старинных стенах слегка готического здания ДК. Что такое "синдром Бакрлая" и тогда-то почти никто не знал, а сейчас тем более. Статуя Барклая де Толли изображает полководца с предметом, похожим на подзорную трубу в левой руке. Поза как поза. Когда стоишь перед ним.Рука чуть отодвинута в сторону и опущена вниз. И только с одного единственного места, с точки как раз совпадающей с местом за столиком у окна было отчётливо видно, что исторический деятель важно и твёрдо держит в руке свой эрегированный член. Пошло и глупо? Конечно - да! Но не тогда, когда тебе чуть за двадцать и ты пьёшь пиво в бесшабашной компании себе подобных людей, которых привычка к творческим поискам часто заводит далеко.

      Неизменной участницей нашей тусовки была юная поэтесса Света Черняк. Худенькая, слегка легкомысленная блондинка. А разве может поэт быть хоть немного не легкомысленным? Какое же творчество без раскрепощенности в мыслях и действиях?

      Смирнов был влюблён в Светку. А ей нравились парни совершенно другого типа. Серёжка был настойчив и упрям. Он упорно ухаживал и демонстрировал серьёзность своих намерений. Но девушка откровенно насмехалась над ним и всеми своими действиями давала понять, что у него нет никаких шансов. У неё был "постоянный" парень, но это не мешало ей гулять со мной и целоваться до утра тёплыми белыми ночами. Вскоре у Светки должен был быть день рождения. Она праздновала его дома. Пригласила на него своего бойфрэнда и всю нашу "тусовку". Кроме Смирнова. Она сказала, что он надоел ей как банный лист и она не желает его видеть, чтобы он не портил ей праздник. Уговаривать было бесполезно. А друга было жаль. Дальше случилось непредвиденное. В самый разгар праздника незванным гостем ввалился пьяный Сергей. Все были навеселе. Выгонять его именинница не стала. Далеко заполночь все стали расходиться. Когда уходил я, из гостей оставались только Светкин парень и Смирнов.

      А ещё через несколько дней Светлана мне сообщила:

      - Я выхожу замуж.

      - За кого? - удивился я.

      - За Смирнова.

      - Но как это возможно?

      - А что я могу сделать? На следующий день после дня рождения он взял меня и мою маму, повёл в магазин и купил нам обеим по шубе. Мне просто деваться было уже некуда. И мы поехали с ним покупать кольца.

      На такие поступки способны только по-настоящему творческие люди. А что было дальше, - пусть они сами опишут в своих мемуарах, если захотят.

      Олег Кисляк - один из немногих завсегдатаев наших занятий в ЛИТО, кто не писал ни стихов, ни прозы. Он был математик по образованию и философ по призванию. Он участвовал во всех творческих (и не очень) спорах и дискуссиях, а в нашем неформальном кружке был вообще ключевым звеном. Олег преподавал математику в техникуме коммунального хозяйства. Сейчас это архитектурно-строительный лицей на Миргородской улице. В этом заведении контингент учащихся состоял в основном из прекрасной половины человечества. В этом я неоднократно имел удовольствие убедиться. Дело в том, что Олег Леонидович сумел влюбить в себя если не всех своих студенток, то уж точно значительную их часть. Поэтому жёны его были все одного возраста и хорошо друг с другом знакомы. Ведь они все были одногруппницы или однокурсницы. А он был симпатичный интеллектуал - мечта для любой современной и умной девушки. Помимо этих качеств им всем была присуща сильная природная женственность, которая неотделима от желания иметь детей. А у Олега с этим была проблема. Когда одна жена уходила от него, вскоре её место занимала другая его бывшая студентка. И это повторялось не раз.

      У Кисляка была комната в  двухкомнатной квартире на Воронежской улице и она служила нам то в качестве литературного салона, то филосовского клуба, то просто местом для самозабвенной пьянки. Ведь соседа почти никогда не было дома. Олег был старше нас - тогдашних студентов - на несколько лет. Но хорошо помнил свои годы обучения в Воронежском университете. Высшую математику они проходили по учебникам двух авторов: один  под редакцией Хермандера, а другой - Гандмахера. И Олежка рассказывал, что на его вопрос преподавателю: "в чём, собственно, заключается отличие одного автора от другого?", тот ответил: "те три буквы, которые у одного из них спереди, у другого - сзади. Других отличий нет". Что же касается меня, то я изучал этот предмет по учебникам Фихтенгольца.

      Ещё одним местом наших встреч и окололитературных занятий была квартира Наташи Тихоновой на улице Декабристов рядом с набережной Пряжки. Женщины становятся крупными поэтами ничуть не реже, чем мужчины. Но девичьи стихи, как правило, грешат наивностью и простотой на грани примитива. В стихах Наташи этой простоты не было и впомине. Они были сложные и интересные. Может, потому, что сама она была совсем не девочка. В том смысле, что одна воспитывала маленького сынишку. Жизнь она видела уже не через розовые очки. По происхождению она была чистокровная украинка-казачка. Жгучая брюнетка, стройная (в смысле - худенькая). Она обладала ярким характером и соответствующим темпераментом.
Но было у неё одно пугающее качество. Она обладала даром (вольно или невольно) влюблять в себя всех мужчин вокруг. Как ей это удавалось? И главное - зачем? Кое-кто из нашей компании развёлся с женой и бросил семью в надежде заполучить Наталью. Это была страсть, похожая на тяжёлый недуг. Все, кто был влюблён в неё очень страдали, а она ничего не делала, чтобы этого избежать. И всё же мы дружили. Причина проста: мне нравились её стихи. Возможно, ей мои тоже.Когда мы выступали перед большой аудиторией, она иногда читала своё стихотворение посвященное "Голосу Юности". В нём говорилось о том, как многое ЛИТО значит для неё. А так же о том,что здесь её "подружили с Алёшей К.......м". Красивая и талантливая вещь по общему мнению, но почему моё имя оказалось в тексте? Как бы там ни было, но мы действительно очень дружили.


      Пётр Тарасов родился в глуши староверских скитов на Валдае. Рос на природе и стал одним целым с природой. Стихи его как песня соловья - лёгкие и бесхитростные. Чистая поэзия - без поисков необычных форм, ритмов и рифм. Но этим она и подкупает. Сам Петя - совершенно не от мира сего. Не приспособленный к действительности. Всегда потерянный в пространстве и во времени. Не стремящийся ни к благам, ни к славе. Неприхотливый и нетребовательный. И очень-очень добрый. Он был полной, совершенной противоположностью мне и, с первой минуты нашего знакомства меня к нему тянуло так, как если бы именно этих качеств мне больше всего не доставало. После первой же нашей встречи в ЛИТО мы не могли расстаться много часов. Бродили по городу белой ночью, читали стихи. У нас не было ни одного повода для конкуренции. Он нигде не учился и нигде не работал. У него всё в жизни было по-другому. У него была только любимая мама и поэзия. Что его тянуло ко мне я не знаю. Но мы много месяцев были неразлучны. Когда Петя представлял меня кому-то из своего окружения, он говорил:

       - Познакомься, - он клал мне руку на плечо - это мой друг. Его зовут...

      Потом он поворачивался ко мне и уточнял:
      - Прости, опять забыл как тебя зовут.

      И это было даже через полгода после нашего знакомства. Позже он уже не забывал. В этом был весь Тарасов.

      Миша Денисов - худой и вездесущий молодой человек. Абсолютный бессеребренник и всевечный активист. Участник всех творческих событий и тусовок. Он сам ничего не писал, но с нами был всегда - и на занятиях в коллективе и после. Если Миша не мог скинуться наравне со всеми на выпивку, то уж точно всегда был готов сбегать в числе первых. И часто Денисов был не просто ключевой фигурой, а центральной. Без него я бы не знал тогда даже кто такие Митьки. И что они здесь и сейчас ходят с нами по одним улицам, а ведь позже мы будем гордиться тем, что жили с ними в одно и то же время в одном городе. Он таскал нас на закрытые квартирные выставки художников-неформалов, где мы знакомились с творчеством Кирилла Миллера и общались с ним лично. А теперь Миллер часть истории Ленинградского андеграунда и уже почти легенда. Денисов водил нас на пьянки в такие трущёбы, где мастера холста и кисти лежали на полу пьяные вповалку, а все стены были увешаны полотнами нонконформистов. Миша однажды подошёл ко мне и, вскинув руку как Ленин в сторону картин, спросил:

      - Нравится?

      - Угу - ответил я, не  будучи впрочем уверенным в этом.

      - Выбирай любую - сказал добрый Денисов.

      Я выбрал. Он подошел к хозяину, похлопотал за меня . Хозяин подарил мне полотно. Вскоре я гордо шествовал с ним по Лиговке от Обводного канала в Перцов дом, где я тогда проживал в комуналке. Жаль, что шедевр у меня не сохранился. Вскоре у меня вдруг завелись клопы. Просто сил нет, как заедали. А картина висела над кроватью - на самом видном месте. Когда я стал искать источник их расселения, то снял холст - с обратной стороны он весь был усыпан насекомыми нескольких поколений. В сердцах я вынес его на балкон и так залил кипятком, что он перестал существовать как произведение искусства.

      От Мишки я узнал про ленинградский рок-клуб. И про Александра Башлачева. Жаль, что при обстоятельствах печальных.

      - Вчера погиб Башлачев. - печально изрек Денисов. А я только в эту минуту
 и узнал от него кто это такой. А мог бы...

 
     Однажды руководитель нашего ЛИТО объявил нам, что в ближайшее время у нас в гостях будет знаменитый переводчик и любимый ученик самого Самуила Маршака - Игнатий Ивановский. Я тогда не ведал кто такой Ивановский, а также того, что он не только ученик Маршака, но воспитанник не менее знаменитого мэтра поэзии - Михаила Лозинского. В литературных объединениях вообще принято не только заниматься «самопылением», общаясь друг с другом, проводя разборы, дискуссии, чтения, но и встречаться с самыми разными интересными людьми. А наше Лито было особенным. Воспитанниками его были Виктор Соснора и Глеб Горбовский. Множество не менее ярких и талантливых поэтов, не ставших по разным причинам очень знаменитыми. В нем царила особая аура и атмосфера. Мы все её чувствовали и гордились причастностью к этой школе. Но всё же встречи со знаменитыми творческими деятелями и яркими личностями бывали у нас не так уж часто. Формат общения подразумевал выступление гостя, его рассказ о своём творческом пути, о его взглядах на процесс художественного «производства» и затем наше «алаверды» - поочерёдное выступление всех участников коллектива.

       Мы - «молодые таланты» - за пределами стен нашего Дома Культуры профтехобразования (на улице Софьи Перовской - ныне Малая Конюшенная) были очень дружны. Внутри же - во время встреч и занятий мы несколько напоминали скорпионов в банке. Каждому из нас нравились собственные стихи. На остальных мы часто смотрели снисходительно.

      И вот у нас в гостях сам Ивановский. Игнатий Михайлович тогда переводил со шведского языка. Он только что перевёл большой пласт шведского эпоса и рассказывал нам об этом. А молодой музыкант играл на старинном инструменте и пел что-то на слова из этих произведений. Затем настала очередь читать и нам - каждому по паре своих опусов.

       Самыми большими минусами моих виршей были максималистская несдержанность, вызов и технократизм. За это меня несколько недолюбливали некоторые более интеллегентные собратья по перу, включая руководителя. А качество рифмы и смысла для меня почти всегда было выше простодушно-искренной чувственности. Я это понимал, но что я мог с собой поделать, если моими кумирами были Маяковский, Вознесенский и Соснора?

       Понимая, что блеснуть мне в такой атмосфере особенно нечем, я прочитал что-то самое радикальное вроде: «Я бракодел из бракоделов...» А когда пришло время всем прощаться, Игнатий Михайлович подошёл ко мне и сказал, что хотел бы со мной встретиться и поговорить. Я охотно согласился, хоть и был обескуражен. Тогда он продиктовал мне свой номер домашнего телефона и предложил приехать к нему в гости. Я был польщён, смущён. И в назначенный день я уже ехал в метро на станцию Пионерская, недалеко от которой жили Ивановские. Меня встречали радушно и гостеприимно. Игнатий Михайлович сразу мне дал понять, что он хочет чтобы я стал его учеником. Его самого учили и воспитывали титаны литературы Лозинский и Маршак и он, видимо решил, что он должен отдать этот «долг». А ведь это тяжёлый труд,  огромная затрата сил, времени и нервной  работы, если делать это с полной самоотдачей и серьезностью. А он на такую самоотдачу и был настроен. А я был работяга, хоть и учился на филфаке, на вечернем отделении, где преподавала его жена. Почему его это не смущало? Мне этого было не понять. Жену свою он представил мне по имени-отчеству. И я даже не догадывался тогда, что передо мной внучка самого Алексея Толстого. Другим же её дедом был Михаил Лозинский - один из вождей русского акмеизма, поэт серебряного века. В эту семью я попал не прилагая для этого никаких усилий! Мне бы присосаться пиявкой к этой ситуации, делать всё, чтобы они получали удовольствие от процесса исполнения своей миссии. Мне бы надо было всего лишь побороть свою стеснительность и ненавязчивость.

       Наталья Никитична угощала меня чаем с пирожными, а я даже не знал, что нахожусь в атмосфере графской семьи. Не знал я и того, что хозяйка дома родная сестра моего одногруппника Ивана Толстого.

       В фильме «Москва слезам не верит» есть эпизод, где главная героиня обедает в гостях у своего молодого человека. Он кладёт ей на тарелку осетрину, а она в ужасе кричит: «Нет! Мне рыбу нельзя! У меня на неё аллергия. И вообще, я только что пообедала».  Режиссёр здесь совсем не сгустил краски. Я чувствовал себя тогда в точности так. Ибо тогда простое сливочное масло было для меня непозволительной роскошью. А завтракал я только бутербродами с маргарином «Солнечный» по тридцать копеек за пачку в двести пятьдесят граммов. Глупо, но я чувствовал себя очень-очень «не в своей тарелке». А Игнатий Михайлович, тем временем, «воспитывал» меня не жалея сил и времени. И хотя я был у него всего несколько раз, тот импульс, который он успел вложить в меня, оказал на меня огромное влияние. Он много мне рассказывал о Твардовском и убеждал, что это величайший из наших поэтов. Он также мне много говорил о Шаляпине. Мы слушали его исполнение. Он комментировал. И я понимал, что это часть какой-то культурной программы, кода, который он непременно должен вложить в меня, чтобы я был в рамках той парадигмы, в которой он хочет меня развивать.

       В один из моих визитов он решил дать мне творческое задание. Он рассказал про произведение Проспера Мериме «Гузла». Молодой Мериме, будучи начинающим литератором, мечтал о путешествии в глухие неизведанные места горных Балкан с целью изучения местного фольклора. Но денег на экспедицию у него не было и он решился на мистификацию. Он сочинил книгу, которая якобы  была результатом его не осуществленной ещё фольклорной экспедиции. А сделал он это так талантливо, что произвёл сенсацию в научно-литературном мире Европы. Его книгой были очарованы Гёте и Пушкин. «Гузла» представляет собой как бы перевод далматских народных песен на французский язык, изложенных в прозе. Пушкин в письме попросил разрешения у автора сделать перевод нескольких песен на русский. Так родился его цикл стихотворений «Песни западных славян», одно из которых - «Что ты ржёшь, мой конь ретивый?» - каждый бывший школьник когда-нибудь учил наизусть.

       Мой наставник поручил мне переложить на стихи одно (на мой выбор) произведение из русского издания этого сборника, которое не было использовано Пушкиным. Мне было сказано, что я могу делать это свободно, не стесняя себя размером, позволив даже некоторую вольность в передаче материала, лишь бы донести главное – настроение и идею. Выбор исходного образца я сделал быстро. А с заданием промаялся несколько дней. Я выбрал «Смерть Гайдука». А в итоге у меня получилась «Песнь Гайдука». Вот её текст:

            Ко мне, старый беркут, хозяин гор!
            Не раз я со смертью играя,
            Кормил тебя мясом своих врагов,
            А нынче – сам умираю.

           Птенцам моё смелое сердце отдашь,
           Пусть станут отважней и твёрже,
           Но только сначала мой патронташ
           Отдай брату Джордже.

           Пусть он на горячего сядет коня
           И месть его будет сурова…
           Их было тринадцать, а у меня
           Всего двенадцать патронов.

           Двенадцать трупов в расщелинах скал
           Валяются, руки раскинув,
           Тринадцатый – Бо;цай, что сзади напал,
           Выстрелил мне в спину.

           Ещё, старый беркут, отдай платок,
           Расшитый от края до края
           Моей Любаве и слёз поток
           Пусть милая им утирает.

           Недолго беркут селенье искал
           В долине у переправы,
           Где Джордже, подвыпив, на свадьбе гулял
           У Бо;цая и Любавы.

       Я отвёз её Игнатию Михайловичу в ближайший мой визит к нему. Но мнения его о выполненном задании я так и не узнал. Потому, что это был мой последний визит. Почему? Глупо, наверное, но.... я был уверен, что я не заслуживаю такого к себе отношения. Я не знал тогда (а если бы и знал - это бы ничего не изменило), что даже сам Ивановский приложил немало настойчивости, чтобы добиться первой встречи с Ахматовой, с которой они потом дружили долгие годы. И дружба эта оказала решающее влияние на его судьбу.

      Жалею ли я о своём поступке - прекращении общения с этим прекрасным и интересным человеком? И да и нет. Да - если представляю, каким богатым и полезным для меня оно могло бы быть и сколько замечательных встреч оно мне сулило. Нет -  если думаю о том, что я мог бы сломать себя, заставить быть уверенней, нахальней и получать, получать без конца от этих отношений, но.... ведь это был бы тогда уже не я.

Много интереснейших людей бывало на наших занятиях - Лев Куклин, Вадим Кушне. Только Соснора и Горбовский к нам не заглядывали в те годы. Почему? Трудно сказать. У обоих сложная судьба и неимоверно тяжёлый характер. У Сосноры к тому же были большие проблемы со здоровьем.
Но они оставались нашими кумирами. Многие знали их лично и мы часто заслушивались рассказами о них. Алексей Михайлович нам много рассказывал о Горбовском. И всегда его истории были пронизаны ностальгически тёплым и дружеским отношением к поэту. Глеб Яковлевич - автор проникновенных детских стихов таких, например, как «Розовый слон» и «Папа, подари мне куклу» - на слова которых написаны очень популярные на все времена песни. В то же самое время он писал совершенно хулиганские и даже блатные стихи. Но и их кто-то умудрялся положить на музыку и они ходили в народе почти как фольклор. Он сам рассказывал (со слов Алексея Михайловича), что однажды в Череповце как-то утром, стоя в очереди к пивному ларьку с похмелья, он услышал как один мужик рассказывает другому про замечательную песню «Когда качаются фонарики ночные». Горбовский не выдержал - постучал его по плечу и говорит:

      - Слышь, мужик, а ведь это я написал.

      Того, что произошло дальше он никак не ожидал. Мужик обернулся и со всей силы ударил его кулаком в подбородок, бормоча при этом:

      - Врёшь! Это народ написал!

      « Это был мой первый гонорар» - заключал рассказ Горбовский. Ему в тот момент было лишь немного за двадцать.

      У Виктора Сосноры тоже было очень тяжелое военное детство. Оно заточило и закалило и без того яркую от природы его личность. Его предельный максимализм выразился и в том, что (опять же со слов нашего руководителя - ровесника и друга поэта) в какой­-то момент он заявил, что если к двадцати пяти годам у него не выйдет его первая книга, то он не станет дальше жить. Он поставил себе цель и он делал всё возможное для её достижения. Он ходил, стучался в двери редакций, убеждал, уговаривал. А когда ничего не помогло, он поехал в Москву и стал добиваться там. Наконец ему повезло. Его стихи очень понравились Николаю Асееву. Это был живой классик советской поэзии. Человек с именем, весом и авторитетом. Николай Николаевич сам пошёл с его рукописью по редакциям. И вскоре первая книга молодого ленинградского поэта увидела свет.

       Эта история произвела на меня очень сильное впечатление. А ведь мне тоже скоро будет двадцать пять. И, не обладая сосноровским радикализмом и решимостью, я принял для себя решение, что если до этого срока не выйдет моя первая книга стихов, то я навсегда брошу писать. Проблема моя была, однако, в том, что я в принципе был неспособен стучаться в двери и добиваться, навязывать себя кому­-то и о чём-то просить. А время шло. И надо было бороться.

       Весной 1984-го года в Ленинград приехал с выступлением Евгений Евтушенко. Он был для меня на вершине пирамиды всех моих кумиров. «Будь, что будет», - подумал я - а это мой единственный шанс. Я пойду на его выступление. Подойду к нему в перерыве и передам несколько листиков своих стихов с просьбой прочитать их когда он будет свободен и сообщить мне своё мнение. Если оно будет отрицательным, то я с чистой совестью бросаю писать. Если оно будет положительным то он, возможно, поможет мне их напечатать.
 Но осуществить этот план оказалось совсем не просто.

       Мероприятие проходило в спортивно-концертном комплексе в Парке Победы. Это был самый большой зал в городе. Он вмещал двадцать пять тысяч человек и был полон. Выступление состояло из двух частей с перерывом. Я так волновался, что не мог сосредоточиться на стихах, которые читал автор. Я с нетерпением ждал перерыва и пошёл в сторону «закулисья» ещё задолго до его начала. Тут я понял, что план мой почти неосуществим: чтобы добраться до Евтушенко нужно было пройти три кордона охраны. Первый - вахтёрша. Но два других - милицейские посты. Но ведь это мой единственный шанс! Сердце моё колотилось так, будто мне предстояло грабить банк. Я не помню, что я врал вахтёрше, как я уговаривал первого милиционера. А мимо второго я  просто пробежал. Поэт в перерыве ходил по огромному полутемному коридору и курил. За мной уже бежал мент когда я подошёл к Евтушенко и дрожащей рукой протянул ему свои листочки. Я уже хотел сказать ему:

      - Евгений Александрович, пожалуйста, посмотрите когда-нибудь мои стихи. Поверьте, для меня это очень-очень важно.

       Но ничего сказать я не успел. Он с отвращением посмотрел на меня и сказал:

      - Молодой человек, как же вам не стыдно!

      Я был оплёван, побит, уничтожен. Я возвращался в сопровождении охраны, сжимая в руке свои листки и понимал, что это – всё!

    Я сдержал данное себе и друзьям слово - я бросил писать. Я честно думал, что бросил навсегда. Почти так оно и получилось.
 Ещё некоторое время я посещал занятия в ЛИТО. Но это было уже скорее по привычке. И ради встреч с дорогими мне людьми. С тех пор «Голос юности» живет в моих светлых воспоминаниях и общении со старыми друзьями, которые, до сих пор, спасибо Судьбе, у меня есть.

      Прошло пятнадцать лет. Я был в тот момент директором крупного проектного института. Одним из арендаторов у меня было молодое издательство.
Они часто платили арендную плату с задержками - непростые времена тогда были для всех. Часто приходил ко мне директор с виноватым видом. И однажды спросил: "А не надо ли Вам что-нибудь издать?" Мне ничего издавать было не нужно. Но потом я вспомнил, что ведь мне скоро сорок лет. Юбилей какой-никакой. Ну, не нужна мне эта книга!
А с другой стороны - ведь почти ничего мне это не стоит. Кроме стоимости тиража. И я сделал себе подарок - издал книгу в красивом твердом переплёте. И забыл про неё лет на двадцать. Но снова вспомнил, когда захотелось писать. А не достаточно ли этих сорока лет
для индульгенции? - спросил я себя - Кроме того и книга ведь у меня давно уже есть...