Глава III. 8. Одиночество. Начать ремонт

                8.Одиночество. Начать ремонт.

               
     Она не возвращалась к своему повествованию месяца два, вернее, останавливалась на чем угодно в других его частях, только не на этом трудном и тяжелом воспоминании. Да это и не было воспоминанием в полном смысле этого слова – отныне это стало их жизнью, ибо не было ни одного дня в прошедшие уже пять лет, чтобы они не вспомнили об отце и муже, не обратились мысленно к нему, не посетовали, что он сейчас не среди них и ничего не скажет ни по какому бы то ни было поводу…
     А тогда, тогда  его забирали на вскрытие, поскольку воскресенье  и внезапно умер в нестаром еще возрасте, правда, в этот же день часам к четырем уже и привезли назад, поколдовав над  сохранением лица и тела, уже обряженного и в гробу. Судмедэксперт в знак особого расположения, узнав, что сын Сережа слушал в университете лекции его бывшего начальника, водил его по моргу, показывая и рассказывая, что ждало их папу в случае дальнейшего развития его болезни…

     Сережа был вне себя от увиденного, что добавляло ему и так немалых страданий. Диагноз был одновременно ясен и непонятен никому и никогда – остановка сердца. Просто оно устало – от болезней и трудностей, от любви и обид, от ужасных ожиданий  и даже от радостных эмоций, что тоже не исключается.
 
    А теперь он лежал  посреди большой комнаты, где только вчера отмечал свой юбилей и слушал самые что ни на есть лестные слова в свой адрес, самый красивый и спокойный из всех. Что может быть прекрасней такой смерти?!

   А то, что  именно живым труднее всего пережить  такие внезапные  расставания, когда не сказано никаких слов прощания, когда на сердце образовывается кровоточащая ничем незаполнимая брешь – так ведь это другой разговор, о трудностях жизни живых людей…

    Как прошла эта ночь, лучше не вспоминать, поскольку это было трудно, очень трудно. В изголовье старушка, живущая при церкви, монотонно читала Псалтырь, время от времени прерываясь для чаепития или отбивания поклонов.  И это создавало какое-то умиротворение, если можно сказать так о доме, где поселилось горе.
   Внуки и Сашка пытались уснуть в веранде заброшенной  летней кухни, где было сыро и шуршали мыши. Кроме старушки, в доме оставались они с Эллой, всю ночь придумывая себе всякие занятия согласно обряду, а то и просто сидели  возле покойника или на улице, якобы карауля детей в кухне.

    Где-то около трех часов ночи, в веранде дома, где в эту пору сидела Ольга, над ней начала биться крылышками большая бабочка-капустница, привлеченная ночным светом, а тогда казавшаяся мистической  легкой душой ее мужа, которая как бы не могла отлететь из дома и навсегда покинуть его пределы.

     Утром  Саша повез старушку в церковь, Эллу с детьми  - переодеться домой и в школу, где в этот день у Лешки был выпускной экзамен, ведь жизнь продолжалась,  несмотря ни на что. Так и получилось, что она тогда осталась на несколько часов с мужем наедине – и это было торжественно и замечательно.

    Она легла на кушетку, на которой он спал в предыдущую ночь, практически параллельно чуть поодаль стоящему на возвышении гробу, лежала, плакала и разговаривала с ним совсем одна, без свидетелей. Там было все – и заверения в любви, которая досталась теперь только ей, и жалобы, что как же теперь жить с этим, поскольку ушел, ни слова не сказав напоследок, и обещания, что она понимает, что Сашку ей теперь одной в люди выводить, не ожидая от него отцовской, так нужной парню, роли.

    А также была ужасная усталость еще с прошлой пятницы, которая никуда не уходила, поскольку она совершенно не могла спать, уж какой тут вообще может быть сон. И все время казалось, что все происходящее – нереально, плод невыспавшегося мозга, чья-то дурацкая жестокая шутка. Вот сейчас возьмет и встанет из гроба, этот великий приколист и скажет: - А что, здорово я вас разыграл? – и засмеется, а она ему сразу же все простит, лишь бы был живой. Но, увы, такого не может быть, потому что не может быть никогда!
         
     Она понимала, что еще в полной мере не сознает, что на нее свалилось, теперь на всю оставшуюся жизнь, одиночество. Самое настоящее одиночество, хоть и в толпе детей и внуков. К этому она будет привыкать потом, да и то сказать, каждый человек одинок от рождения до смерти, просто в любви и с близкой своей второй половинкой этого не замечаешь и переносишь это самое одиночество легче.
    Потом пошли  и поехали люди. Одних она знала, других ей представляли, о третьих она догадывалась, что это именно тот или иной человек по меткой характеристике в двух словах и яркому прозвищу от Доронина. Это Валя «Скалозуб», а это «Таблетка от похудения», а это «Голодное детство» - это все товарищи и подруги с завода, которого давно уже нет, а поди ж ты – всех кто-то как-то оповестил, спасибо им за это. Лично сама она в этот день сделала один –единственный звонок себе на работу и сказала, что сегодня похороны. Слушавшая ее Ольга Антоновна, уяснив, в чем дело, громко прикрикнула на всех в комнате возле нее – и работников, и посетителей:
 - Да тише вы! У Виталльны муж умер! – и какая там, на том конце провода возникла сразу тишина после этого вскрика!

    А теперь они тоже приехали, обнимали и плакали вместе с ней прямо в прихожей, и несли свои цветы дальше, к виновнику этой незапланированной встречи. Приезжали люди с Сережиной работы:
  - Ах, папа, если бы ты знал, сколько молодых и красивых людей – мужчин и женщин, да каких! -  соберет твой уход, ведь знакомый с тобой хоть непродолжительный период человек, да хоть на свадьбе у сына, уже не мог забыть ни тебя, ни твоих шуточек-прибауточек пополам с приколами, и сейчас тоже об этом вспоминали.
 
    Среди друзей приехала  и его первая любовь, с которой за полгода до этого они впервые в жизни оказались в одной компании напротив друг друга, и где Ольга сказала тогда во всеуслышание, что если бы друзья так усердно не оберегали их друг от друга, то они давно бы уже подружились, и все острое уже давно бы сгладилось.
   А сейчас она встретила ее, приобняла, проводила к дивану, приговаривая:
  - Проходи, Элла, садись, давай поплачем о Володе вместе!
     Приехавшим из области сватам, которые также были на дне рождения, она только и смогла сказать:
   - Вы уже поняли, с кем связались? – это она так шутила, надеясь, что две бомбы в одну воронку никогда не падают, иначе эта фраза обещала им и впредь нечто такое же ужасное.

    Приезжали и руководители из университета – проректоры по финансовой работе и по административной,  известные  «закадычные враги», здесь проявившие человечность и понимание, тем более, что «все под богом ходим». Хотя возможно, здесь было и любопытство – а как она себя в горе чувствует и где и как она проживает – в такие дни вся жизнь человека открыта и доступна всем, ведь недаром поэтому и калитку не закрывают.
 Но руководители ее поддержали не только посещением, но и в значительной степени материально, что очень ценно в дни горя.
 
    Когда приехали на кладбище, на котором Ольга Витальевна была впервые, как раз звонили на церкви. Она специально не написала  «колокола», потому, что колоколов как таковых не было. И кладбище, и церковь были очень новыми, без оградок, только кресты и памятники, а вместо колоколов нечто железное, настроенное, как колокольный звон – но это все она разглядела много позже – тогда же ей это все как-то пришлось по душе, умиротворяло и примиряло вместе с жарой. Отпевание прошло в церкви, сияющей новизной и торжественностью.

    Потом ее подвезли к отрытой яме, а остальная процессия добралась туда  позже, впрочем, все хорошо просматривалось из-за аккуратности  и новизны кладбища, заполненного где-то на две трети. Впереди за забором – летное поле знаменитого нового  местного аэропорта. За их спиной расстилалось поле, пахло летними травами, проносились в полете быстрые птицы со своими пронзительными звуками и стрекотала мошкара в траве. Идиллическое место для единения с природой – никаких пугающих зарослей  и железных изваяний. Если б только не было так тяжело.
    Подъехала скорбная процессия. Стали прощаться. Она не ожидала от себя, что может так рыдать.
  Могильщики были сноровистыми ребятами, скоро все закончилось. Сашка довез ее до ворот, а оттуда все поехали  поминать в кафе близлежащей шахты, где до этого поминали и Володиного отца.               
    Длиннющий стол и стулья были в этом заведении очень прочны и величественны, как будто восседаешь в древнем замке. А поминальный стол был в лучших традициях советской столовой – давно забытый вкус и борща, и пюре с мясом и сакраментальной «подливой». Голубцы, колбаса, селедка, салаты – все как будто было из давно забытой столовки. Но тогда, в горе – это было именно то, что нужно, имело дико ностальгический вкус, как будто усиливающий  состояние горечи утраты. Ведь на такой общепитовской еде мы взращивались и поддерживались долгие годы  жизни в нашей общей стране.
     Едва выпив первые две рюмки, Ольга снова впала в рыдания с причитаниями. Она помнит теперь, что качала головой из стороны в сторону и все заклинала:
 - Я не хочу, чтобы он там оставался! Я не могу жить без него! – и так без конца,  - Я не могу жить без него! Я не хочу, чтобы он там оставался! - пока сама не затихла. Постепенно приходило какое-никакое расслабление.

    После похорон дети и их друзья вернулись к ним домой, и продолжили поминки во дворе, а Ольга еще долго сидела теперь уже в своей красной нарядной машине как бы в оцепенении. Сыновья твердили ей, чтобы шла спать – но как можно там спать, она не хочет и не может, она уже почти не спала три ночи, но и дальше не будет. Когда стемнело и похолодало, она вернулась в дом, а на улице все вспоминали, какой был он, их папа.  Затащили силой и Сашку, который все время был за рулем, а поэтому не пил и не ел в столовой, а теперь очень быстро напился, бегал по двору, падал, набил синяков на ногах и все повторял, приводя себя и других к надрыву, как это он умел со своей эмоциональностью.

  - Как они могли – вот так – моего папку – засыпать…  бульдозером – я плевать хотел, что это у них малая механизация - и плакал, безутешно плакал при этом, размазывая слезы грязными от падений руками.
    Потом сыновья собрались возле нее в доме, где еще посреди комнаты стояла тумба, но уже были раззанавешены зеркала и стекла шкафов, и вели бесконечный разговор о том, что они с ней, и все вместе уже чувствовали  фальшь этих слов, ведь у каждого свои семьи, только Сашка действительно с ней, но пока в качестве подопечного, а не надежды и опоры. Может быть, потом, когда-нибудь. А когда? Поневоле приходили мысли о своей  жизни, сколько ей осталось без него? И как?


                -----------------------------               
  На следующий день вместе с Сережей, который тоже взял положенный отпуск, после поездки на кладбище к папе,  повезли совсем никакого Сашку на экзамен за третий курс – началась летняя  сессия, и все приговаривали:
  - Вот тебе папа даже своей кончиной помогает сессию сдавать… - а потом повезли его в хорошие магазины за одеждой и обувью, вроде папа недавно говорил: - Вот зарплату получим, как будто  ничего срочного, Сашку приоденем к его 19-летию. Встреча с людьми на факультете, поездка по магазинам, новые шмотки  все-таки отвлекли его от его ужасных переживаний, так дико вырвавшихся накануне – и цель была достигнута.

    Все сорок дней они так и не растаскивали мебель на свои места. Она спала по-прежнему под окном, каждую ночь дожидаясь рассвета, и только потом засыпая. В эти бессонные ночи она много передумала, и наметила план, как жить дальше. Вот пройдут сорок дней – и сразу – в ремонт с головой:

   - Начну с двух комнат, пустой спальни и этой, большой комнаты – и забот мне хватит на годы вперед, потому что за один год такой ремонт не осилить материально. Ремонт серьезный, с заменой окон и пола, чтоб все по-современному и на долгие годы.

   А дня за два до сорока дней ей приснился Володя, хотя до этого не снился совсем.  Он был почему-то в куртке, в которой ездил в Финляндию, ведь дело было как бы зимой. На нем был тот костюм и туфли, в которые его обрядили в последний путь. Он был улыбчив и красив, даже задорен – на голове была пыжиковая шапка с распущенными ушами на манер почтальона  Печкина, одно ухо выше другого и подпрыгивало в такт шагов – а шагал он очень красиво строевым шагом, как мог иногда продемонстрировать сыновьям в хорошую минуту.
    Лишь едва поглядев на нее, находящуюся у своего теперешнего окна, у которого дожидалась рассветов, он зашагал прочь. Шагал,  высоко поднимая прямые длинные ноги и печатая шаг, как солдат на параде.

    Так и вышел во двор, не оборачиваясь, лишь подняв правую руку для прощального приветствия, пройдя по прямой кухню и веранду, а там – на фоне снега много народу до самых ворот, и один небольшой занятный  мужичок, как бы Николаич – один из гостей с Сережиной и Олиной свадьбы – протянул ему его собственные очки, такие цельные, из оргстекла, одно время очень популярные в силу симпатичности, легкости  и дешевизны, со словами:
  - Вот, вы очечки-с обронили! – на что последовал радостный ответ с одновременным выбрасыванием очков в сугроб:
  - А они мне теперь без надобности-с!
    Из этого сна она сделала простой вывод, что он простился с ними навсегда именно теперь, и что ему там хорошо.
     На следующий день она начала ремонт.