Прозрачная женщина

Прозрачная женщина

Лахмаков В.Л.

Ее семья была рада этому. Это было так здорово переехать в новый район, являвший собой единую стройплощадку, этакую витрину социалистического будущего. Она считала, что у нее было еще около пяти лет, прежде чем она превратится в одну из этих ужасных свиноматок, бросавшей ей косые взгляды из-за своих занавесок, когда она шла мимо со своими друзьями. Пять лет жизни. По выходным она садилась на поезд до Александерплац и гуляла там с другими подростками. Однако, рано или поздно, их всегда прогоняла полиция.
Она так и не пошла в школу, а стала ученицей на текстильной фабрике в городке недалеко от Берлина, что улучшило ситуацию, потому что она смогла переехать из дома своей семьи и начать жить в общежитии. Это было хорошо. Сначала. Но скука была как разъедающая все кислота. У нее был плохой характер, из-за чего иногда случались и драки. Однажды на фабрике, какой-то пожилой пузан, пахнущий шнапсом и кислой капу-стой, вызвал её в офис и сделал ей официальное предупреждение. У нее уже было простое предупреждение, из-за того, что она не хотела присоединяться к Союзу Свободной немецкой молодежи .
Каждые выходные она возвращалась на поезде в город. Когда же она впервые увидела панков, это было настолько удивительно, как если бы ее ударили электрическим током. Парочка странных молодых людей сидела на площади в Фридрихсхайн, напоминая двух павлинов. У юноши была кожаная куртка, и у него были заколоты волосы. На девушке был собачий ошейник, а голова её была выбрита так, что спереди висел только какой-то клок волос или пучок. Им было совершенно наплевать на окружающих.
Ей не пришлось думать дважды. Она отрезала волосы, покрасила пучки акварелью и залила их мылом. Затем вернулась, чтобы найти пан-ков. А почему нет? У нее ничего больше не происходило. Даже тогда все было не так, словно она действительно делала что-то стоящее. Сесть на поезд, пить, бродить, и опять пить, надеясь, что что-то произойдет. Но это было все, что кто-либо делал. Это было то, что нужно было сделать. Вскоре она знала большую часть группы, по крайней мере, на вид. Пара павлинов, и все. Ребята из Кёпеника, да еще один идиот с армейским плащом, то и дело ударявший себя ногой. Это была не слишком интересная сцена. Скучающие подростки. Она пошла на вечеринку, где эта группа играла на чердаке чьего-то дома. Половина из них там, слоняясь бесцельно вокруг, пили, танцевали и курили сигареты. Но этот вечер стал величайшим вечером в ее жизни.
Все, что хотели эти ребята, лишь прыгать и носиться вокруг. Это не было таким уж большим делом, но сводило с ума всяких обоссавшихся от шнапса пожирателей капусты, которые думали, что панки являлись агентами ЦРУ. А значит, распространяли яд с Запада, угрожая устоявшемуся порядку. Дружа с панками вы не могли бы получить настоящую панк-одежду, если не знали кого-то, кто мог бы ею поделиться. Вы должны бы-ли импровизировать, вставлять в одежду какие-то гвоздики, заплатки и кнопки из того, что было доступно. Вы сидели на скамейках в парке в таких ваших самодельных домашних нарядах. И не могли оставаться на од-ном месте в течение десяти минут без взявшихся невесть откуда полицейских.
На фабрике ей еще раз пришлось выдержать трудный разговор, и ей сказали, что кому-то нужно ее место в общежитии. Конечно, это было наказанием ее — и они даже не потрудились скрыть это. Что она могла сделать? Уж лучше лечь на рельсы, чем вернуться к своей матери, похожей на тряпку, и своему папаше, пьющему шнапс с закуской из кислой капусты. Третьего варианта, похоже, не было, поэтому она отправилась в город, накачалась до усрачки растворителем для краски и попыталась держа равновесие, качаясь из стороны в сторону, трясясь как припадочная добраться до двора за церковью в Пренцлауэр-Берге в то время как в этом дворе группа била по дешевым гитарам, а певец рифмовал “дерьмо и скука не имеют границ” с “всё начинается с чистых яиц.” Две крутые девицы танцевали рядом с ней, дергая головами и нанося удары кулаками по воз-духу. Когда какой-то малодушный недоносок попытался приударить за одной из них, Моника толкнула его, он отлетел в сторону и беспомощно растянулся на полу.
«Нам нужен барабанщик», сказала девушка с обесцвеченными волосами стянутыми в тугой узел. Моника ответила, что не умеет играть на барабанах. «Да ладно тебе. Все в порядке», ответила равнодушно девушка. – «Это не имеет значения».
И тут же появился третий вариант. Девушки, Катя и Элли, жили в до-ме на Линиенштрассе, где сменялись бойфренды, приходившие перетаскивать мебель и чинить вещи.
Это был многоквартирный дом, который был объявлен властями непригодным для жилья— с одной стороны в нем не было ничего, кроме обломков, с другой — это все же было подобие здания, фасад которого обвалился, своего рода скелет, который никто не удосужился снести, - но где несколько уцелевших квартир были заняты молодыми людьми, у которых не было надежды попасть в список очередников для официального жилья.
Именно туда они и довели ее, в это самое здание, фасад которого был испещрен тысячами пулевых отверстий военного времени, и было вроде как понятно, без нет никакой необходимости ее спрашивать, собирается ли она переезжать.
Музыкальное оборудование было установлено в гостиной. Гитара и вокал подключены к одному усилителю. Она отшвырнула ногой чью-то взятую в долг установку. И не имея представления, что делать, начала делать все одновременно: била барабанными палочками и давила на педаль, создавая громкий, ужасный, первобытный шум. Ей стало немного лучше, но не слишком.
Потом их стало трое. Катя пела, а Элли играла на гитаре. Моника ни-когда не встречала таких, как они, девушек из художественной школы, ко-торые проводили свои дни, делая вещи, так, как будто это была их работа. Они не стыдились быть другими. Они смеялись над мыслью, что когда-нибудь могут превратиться в дергающихся за сетчатыми занавесками матрон с фабрики, с отвратительными детьми, матрон, гладящих белье, в то время как какой-то мужик тупо напивается перед телевизором.
Катя декламировала в микрофон свои сумасшедшие стихи, всю эту готическую чепуху о крови, могилах и воронах, в то время как Элли принимала драматические позы и размахивала рукой, хлопая с силой по струнам.
Элли была скромной и застенчивой девушкой, за исключением тех случаев, когда играла на гитаре. Катя являла собой социальную силу. Казалось, у нее была почти сверхъестественная способность заставлять про-исходить какие-то вещи. Что бы тебе ни было нужно, какой бы заговор ты ни вынашивал в баре, она будет там со своей идеей, и своими связями. Казалось, что она видела именно то, что вам нужно, было ли оно новым или выброшенным на улицу, или столкнулась с кем-то из старых времен – а у Кати были старые времена, и это была одна из самых сложных вещей в ней – например, с парнем, которому она когда-то нравилась и которого можно было сейчас убедить помочь с чем-то.
Однажды она влетела к ним и сказала, что устроила группе концерт. Она сказала это так, как будто это было самой естественной вещью в мире, но для Моники перспектива была ужасающей: Стоять перед каким-то людьми, выставляя себя на посмешище? Это ужасно!
В ГДР нужно было получить разрешение властей, чтобы играть музыку перед аудиторией. Тебе пришлось бы пройти прослушивание перед комиссией. Официальными поп-музыкантами были лысеющие мужчины, прошедшие военную службу и обучавшиеся в консерватории. Конечно, никто никогда не собирался давать зеленый свет каким-то грязным панк-девчонкам, так что у них действительно не было выбора. Концерт был секретом, или настолько «секретным», насколько это вообще возможно.
Таким образом, существовали официальные группы и неофициальные группы, но очень мало таких неофициальных, как Die Gl;sernen Frauen .
И вот этой, вновь созданной группе нужно было название, имя, и, естественно, у Кати оно было. Прозрачные Женщины. Когда-то были прозрачная женщина и прозрачный мужчина, анатомические модели, сделанные из какого-то прозрачного пластика, технологические чудеса двадцатых годов, на которые водили школьные экскурсии детей в Немецкий музей гигиены в Дрездене . Это хорошее название, - подумала Моника, - вызывающее, непокорное название.
«- Ложная тревога—король просто спит. Долго спит король!»
На Концерте было не так уж много публики. Пара десятков человек в пыльной комнате, в подвале здания, где работала или жила какая-то подруга Кати, Моника точно не знала. Они позаимствовали еще один усилитель и нашли барабанную установку, которая была немного лучше первой, хотя одна из головок была залатана скотчем, а тарелки были с кожаными ремешками, сделанными для использования в оркестре или для ношения в марширующем оркестре. Владелец комплекта неуклюже повесил их на пару самодельных подставок. Сцены не было; они просто вышли в тишину, некоторые зрители рассеянно захлопали. А потом они начали вступив в игру. Раз, два, три, четыре, в их первый номер, который начался просто криком Кати: «Дурацкий медвежонок! Дурацкий медвежонок!», в то время как Элли проиграла несколько аккордов, которые скопировала из песни Ramones. Конечно, все были сначала удивлены – три девушки играли музыку, - но вскоре присутствующие начали танцевать. Друзья Ка-ти и Элли по художественной школе, ребята из парка. Несколько подмастерьев с мясокомбината висели по краям, пока панки дрались на этой тусовке. Моника так лупила по своей барабанной установке, что она звучала так, будто мертвые тела падали на землю, а гитара и вокал возвращались, так что все это было просто беспорядочным искажением, вы не могли сказать, что это было, или если это вообще была музыка, но в ней было что-то. Энергия… Жизнь…
Так что были официальные группы и неофициальные группы, но мало таких неофициальных, как Die Gl;sernen Frauen или D.G.F. Им нужно было имя, и, естественно, у Кати оно было. Прозрачные Женщины. Когда-то были прозрачная женщина и прозрачный мужчина, анатомические модели, сделанные из какого-то прозрачного пластика, технологические чудеса двадцатых годов, которые дети водили смотреть на школьные экскурсии в Немецкий музей гигиены в Дрездене. Хорошее имя, подумала Моника, вызывающее.
- Ложная тревога: король просто спит. Долго спит Король!

Концерт был небольшой. Несколько десятков человек в пыльной ком-нате, подвале здания, где работала или жила какая-то подруга Кати, Мо-ника точно не знала. Они позаимствовали еще один усилитель и нашли барабанную установку, которая была немного лучше первой, хотя одна из головок была залатана скотчем, а тарелки были из тех, что с кожаными ремешками, сделанными для оркестра или для марширующего оркестра. Владелец аптечки неуклюже повесил их на пару самодельных подставок. Там не было сцены; они просто вышли в тишине, некоторые рассеянно хлопали. А потом они напали. Раз, два, три, четыре, в их первый номер, который был просто Катя кричит " глупый медведь! Глупый медведь!- по-ка Элли играла какие-то аккорды, она скопировала их из песни Рамонов. Конечно, все были удивлены – три девушки играли музыку, - но вскоре люди начали танцевать. Друзья Кати и Элли по художественной школе, ребята из парка. Несколько подмастерьев с мясокомбината висели по краям, пока панки дрались в мошной яме. Моника разбила свой набор, и это звучало так, будто мертвые тела падали на землю, а гитара и вокал воз-вращались назад, так что все это было просто беспорядочным искажением, вы не могли сказать, что это было, или если это была музыка точно, но в этом было что-то. Энергия. Жизнь.

Конечно, фабрика просуществовала недолго, но Монике нужно было что-то делать; не иметь работы было противозаконно, и после долгих хлопот она нашла ее по соседству, в мастерской, где изготавливали сантехнику. Как-то вечером, когда она подметала – это было ее последнее задание перед отъездом, - в комнату вошел мужчина в свитере с закатанным воротом и остановился, наблюдая за ней. У него был такой пронзительный взгляд.
Он предложил ей сигарету. Он был старше ее, но ненамного. Кое-где его сочли бы красивым.
- Что ты здесь делаешь? - спросил он. - Это место не для тебя.
Он говорил как актер кино, играющий роль любовника. Это было смешно. Чего он хочет? Ничего плохого. Он просто хочет, чтобы она смогла расправить свои творческие крылья. Мужчина изобразил небольшую пантомиму на барабане. Откинул волосы с лица и закурил сигарету, проделывая с зажигалкой какие-то по-кошачьи мягкие пассы. Сказал, что у него есть машина снаружи, может он подвезет ее домой? - Нет? Ну что ж, тогда он мог бы взять ее с собой. Он угощал бы ее выпивкой, рассказывал бы о ее больших мечтах. Он мог бы сказать, что она девушка с большими мечтами.
Она не хотела иметь с ним ничего общего. Все в нем было неправильным. - Уходи, - тихо произнесла она, но он не умолкал. Наконец она взмахнула метлой, сделав вид, что собирается ударить его ею.
Он рассмеялся. О'кей, О'кей, поднимает руки. Он вообще не воспринимал ее всерьез. - Я тебе кое-что оставил, - сказал он. В твоем шкафчике.
Убедившись, что он ушел, она проверила. Ее замок все еще был прикреплен, но внутри было что-то, что она точно не клала туда. Запись. Это была пластинка полностью девичьей группы из Лондона. Она их знала. У нее была кассета — возможно, Элли скопировала ее у кого-то из своих друзей – с парочкой их песен. Песни были хороши, но у этого альбома была своего рода мягкая порно-обложка, изображавшая трех членов группы топлесс и покрытых грязью, словно сексуальные дикари. Это должно было ее шокировать. А в качестве подарка от этого парня, это было просто непристойно. Он так много знал о ее вкусе и в то же время нашел способ посмеяться над нею. Она подумала, не выбросить ли пластинку, но, несмотря на дерьмовую обложку, группа была хороша, и если она решила не оставить ее себе, то могла бы обменять на что-нибудь, поэтому положила пластинку в сумку и отнесла домой.
Его не было две недели. Достаточно долго, чтобы она подумала, что он получил какое-то сообщение. Конечно, он заставил ее поволноваться. Он был из таких.
- Ты могла бы пойти в музыкальную школу, - сказал он, высовываясь из окна машины. Сидящий за рулем другой мужчина, вел машину, подстраиваясь под ее темп, когда она шла домой с работы. - Ты могла бы провести какое-то время в студии звукозаписи, все, что захочешь.
Она могла бы сделать это, она должна сделать это. Но она грубо сказала ему засунуть студию себе в задницу, и он скорчил грустную рожу печального клоуна.
- Милая, не будь такой. Ты должна быть добрее ко мне. Ты же не хочешь, чтобы в твоей жизни что-то пошло не так. Ты же не хочешь, чтобы возникли какие-то недоразумения.
Он назвал ей время, адрес, протянул листок бумаги с подробностями. Когда она не взяла его, он вышел из машины и последовал за ней. Преградил ей путь и засунул бумагу в передний карман ее джинсов, притянув ее ближе к себе и прижав костяшки пальцев к ее животу. Ей следует быть там, иначе он “отшлепает ее по заднице”. И мягко улыбнулся, когда маши-на тронулась с места.
Когда на следующий день она пришла на работу, в ее шкафчике лежали еще три пластинки. Она оставила их там, где они были. Она даже не хотела к ним прикасаться.

Она не пошла на встречу. У нее было то, что она считала идеальным оправданием. Группа отправилась в турне. Десять дней Катя пела “Лучше умереть, чем получить удар по голове”, и “Только если я сплю, я могу сказать, что я свободна”. Лейпциг, Дрезден, Галле. Амбары, подвалы и ста-рые фабрики. В каждом месте были молодые люди, полы и диваны, на ко-торые можно было упасть, руки, чтобы передать бутылку или сигарету. Так что, да, она чувствовала надежду. Были такие люди, как она. Это не означало, что их жизнь была “хорошей”. Или “освобождающей”. В основ-ном они были уставшими и напуганными. Они умудрялись делать какие-то вещи без всяких ресурсов, которые в идеале им хотелось бы иметь.
Когда играла группа D.G.F., всегда царила плохая атмосфера, на грани насилия. Когда они были на сцене в Дрездене, кто-то бросил в Элли стеклянную бутылку, которая попала ей сбоку по голове. Она пошатну-лась, затем опустилась на четвереньки. Моника перестала играть, думая, что сильно пострадала, но она всего лишь пыталась найти бутылку, чтобы бросить ее обратно.
Когда они вернулись домой в Берлин, Моника знала, что расплата будет, но не думала, что это будет так быстро или так жестоко. Когда она пришла на работу, ее босс, приятный пожилой мужчина, которого, казалось, никогда не волновало, как она выглядит или где проводит свободное время, сказал ей, что ему жаль, но он больше не может держать рядом та-кую, как она. Ей не нужно было спрашивать, что он имел в виду. Не могла бы она убрать свой шкафчик? Да, он действительно имел в виду сделать это сразу же. Записи все еще были там. Она не знала, что с ними делать, поэтому засунула их в позаимствованную хозяйственную сумку вместе с остальным содержимым шкафчика — коробкой для ланча, запасной одеждой. И, конечно же, когда вышла на улицу, мужчина в свитере с круглым вырезом уже ждал ее со своим ухмыляющимся другом. Двое молодых людей, пьющих свой вонючий шнапс с кислой капустой, облокотившись на свою машину, воняющую таким же вонючим шнапсом и кислой капустой. Она попыталась вернуть ему записи. Он достаточно повеселился, чтобы теперь оставить ее в покое. На этот раз он не стал притворяться, что нахо-дит ее довольно милой. Глупая сучка, неужели она думала, что сможет просто так облапошить его? Он велел ей сесть в машину. Пришло время ей кое-что понять.
Они проехали немного и заехали во двор, рядом с грузовиком для доставки с изображением фруктов и овощей на борту. Мужчина в синем комбинезоне курил облокотившись на капот. Когда они подъехали, он сплюнул и раздавил сигарету ботинком. Они вытащили ее из машины и велели сесть в кузов грузовика. Она заколебалась, но они грубо втолкнули ее во внутрь. У нее было мгновение, чтобы увидеть, что внутри кузов был разделен на маленькие отсеки без окон, прежде чем ее втолкнули в одно из них и заперли за ней дверь. Она осталась в полной темноте, сидя на чем-то вроде табурета. Двигатель завелся, и она пошарила вокруг, чтобы по-смотреть, нет ли там перекладины или ручки, или хоть чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться.
О подобных вещах достаточно много написано. О том, что ощущает человек, перенесенный в кромешную тьму, а затем перенесенный в мучительно яркое место, где ряды неоновых полосатых огней падали на гараж с отражающими белыми стенами. Переход от темноты к ослепительному свету, шок, призванный вызвать физический дискомфорт, привести субъекта в состояние отупляющего отвращения, превращая человека в не что иное, как полуслепое животное, ошеломленное и паникующее.
Они действовали быстро, но тщательно, фотографировали ее, снимали отпечатки пальцев. Комната для допросов была обставлена в стиле любого другого правительственного учреждения. Пара столов, облицованных деревом, были расположены в форме буквы "Т". На окне висела грязная кружевная занавеска. Кружевная занавеска была забавной, подумала она. У мужчины с круглой шеей, вероятно, дома была жена-свиноматка, которая дергала точно такую же, когда шпионила за соседями.
Это был первый раз, когда она видела его в форме. В ней он выглядел более чопорным, чем когда шлялся по городу в гражданской одежде. Он аккуратно положил свою шляпу на стол рядом с бледно-розовой папкой. Он не поднял глаз, когда охранники ввели ее, просто притворился, что читает. Садитесь, сказал он, неопределенно махнув на стул у подножия «Т». Откинул назад прядь своих густых черных волос, и пригладил ее плоской ладонью. Нет, на свои руки. Он по-прежнему не поднимал глаз. Она была в замешательстве, и он повысил голос. Положите руки под ягодицы ладонями вниз. Сядьте на руки. Она сделала, как ей было сказано. Он открыл файл и сделал какую-то пометку.
Перед ним были телефон, магнитофон и коробка с рядом кнопок, назначение которых было ей непонятно. Перед ней был микрофон. Он сказал, что все изменится. Отныне не будет времени для романтических игр. Она спросила, арестована ли она. Нет, что заставило ее так подумать? Они просто собирались немного поболтать.
Угроза, скрытая в этой мягкой, бескровной фразе.
Он нажал кнопку на магнитофоне и начал. Вопросы. Имена и места, информация о группе, люди, с которыми она встречалась в других городах. "Я не знаю", - повторяла она. Я не могу вспомнить. В тот момент она говорила правду. Она действительно ничего не могла вспомнить. Это было то, в чем она была хороша, в чем практиковалась. Частичное самоистирание. Она могла подолгу жить так, как будто ее воспоминания не принадлежали ей, как будто они были просто образами, взятыми из фильмов или книг.
Он колебался между елейным состраданием и раздраженными угрозами. Задумалась ли она хоть на мгновение о своей семье, своих друзьях? Поверьте ему, последствия этих вещей никогда не ограничивались одним человеком. Он сказал, что она должна представить, что бросает камень в пруд. Рябь распространялась бы по всему телу. К счастью для нее, у него было решение. К чему, спрашивала она себя, кроме неприятностей, которые она сама себе причиняла? Его решение было таково: они вместе напишут соглашение. Она подтвердит свою лояльность Германской Демократической Республике и согласится работать с Министерством государственной безопасности. Мелочь. Большинство людей сочли бы это своим патриотическим долгом.
Она не хотела провоцировать его — у нее не было представления о пределах его власти, о том, что он реально мог с ней сделать, — но, когда он продолжал мусолить одно и тоже, комок отвращения подступил к ее горлу. Все это – фальшивый грузовик для доставки, камера, ослепляющий свет – только для того, чтобы вот этот подавленный, маленький человечек мог угрожать попавшим в его ручонки людям и перекладывать бумаги на своем столе.
Ей пришлось сосредоточиться, чтобы побороть тошноту, а поскольку разговоры только усугубляли ситуацию, она промолчала, не сказав того, что он хотел от нее услышать. Снова и снова она проглатывала слова и качала головой, и в конце концов он, казалось, выдохся. Еще один поворот, и он, вероятно, мог бы сломать ее, но он этого не видел. Вместо этого нажал кнопку вызова и приказал охранникам отвести ее в камеру.
Пока она сидела и ждала, что произойдет дальше, то пыталась отвлечь свой разум от более пугающих возможностей, но ей просто не на чем было зацикливаться, не было способа отвлечься. Если все станет совсем плохо, сможет ли она сбежать? Светильник выдержит ее вес. У нее все еще были шнурки на ботинках. Затем она услышала звон ключей и звук отодвигаемого тяжелого засова на двери. Вошел Роллнек и приказал ей встать. Она уловила кислый гормональный запах собственного пота. Он тоже чувствовал этот запах. Его лицо превратилось в маску отвращения.
"Я собираюсь выбросить тебя назад", - сказал он тоном профессионального сожаления. Ей показалось, что она ослышалась. Выбросить ее назад, как тухлую рыбу. Он отступил в сторону, раздраженно махнув рукой в сторону открытой двери камеры. Не мог бы он дать ей один ответ, прежде чем она уйдет? Ей нужно было бы отправиться отсюда прямо домой. Она бы не хотела, чтобы люди начали задаваться вопросом, где она была. Этот пронырливый намек на беспокойство. Как будто они оба были замешаны в чем-то, в каком-то заговоре или любовной интрижке.
Ей вернули ее хозяйственную сумку, все еще наполненную содержимым ее рабочего шкафчика, и сопроводили к главным воротам. Ворота закрылись за ней, и она оказалась на жилой улице, лицом к ряду мезоне-тов. Позади нее была высокая стена и сторожевая башня. У нее не было возможности определить время, но по свету она догадалась, что был поздний вечер.
Она выбрала направление, которое, по-видимому, вело к главной до-роге, и пошла пешком. В конце концов она нашла станцию метро и приехала домой более или менее в обычное время, как будто только что закончила свой рабочий день в мастерской. Когда вошла, Элли сидела за кухонным столом и курила сигарету. Все в порядке? – рассеянно спросила она, затем покосилась на сумку Моники. – У тебя есть пластинки, - сказала она, просияв. - Что ты получила? Сначала Моника ничего не поняла. Затем почувствовала тошноту. Она совсем забыла о “подарках” Роллнека. Не задумываясь, она принесла частичку его домой. Машинально она вытащила пластинки из сумки и протянула их. Увидев, что Элли читает "обложки", она почувствовала себя виноватой, как будто подвергала ее заразной болезни. Изумленное, слегка завистливое выражение лица подруги сказало ей, что она сама создала себе проблему. Пластинки были слишком хороши, слишком недавно выпущены, чтобы появиться без объяснения причин.
"Я поменялась ими с Питером", - сказала она первое, что пришло ей в голову, а потом проклинала себя, потому что этот Питер был ее близким другом, постоянно входил и выходил из квартиры. Ложь могла быть легко разоблачена. У нее возникло внезапное ощущение угрозы, захлопнувшей-ся ловушки, расставленной Роллнеком, когда она выходила из камеры. «Иди прямо домой. Вы же не хотите, чтобы люди начали интересоваться, где вы были.» Зачем ей лгать? В чем был смысл? Потому что он вложил эту идею в ее голову? Но опять же, как она могла рассказать эту историю, не вызывая подозрений? Каждый вопрос порождал бы новые вопросы. Почему она никогда раньше ничего не говорила о разговоре со Штази? Были ли записи платой за какую-то услугу? Она была измучена и очень голодна. Она просто хотела забыть обо всем на несколько часов. После того, как она немного поспит, она разберется с этим. Она поспешила в ванную, разделась и встала, дрожа, под тонкой струйкой душа.
Ее план состоял в том, чтобы сначала рассказать обо всем Кате. Она хотела сделать это, когда они вдвоем останутся наедине, но почему-то так и не нашла подходящего момента. В квартире всегда были люди, или они сами были где-то, смотрели группу или веселились с большой компанией в баре. Шли дни, и на память о ее аресте наросло что-то вроде кожи или струпа. Зачем придираться к этому? Мало-помалу она впала в своего рода магическое мышление, как будто реальность того, что с ней произошло, зависела от того, будет ли это рассказано, облечено в слова. Вместо этого она проглотила его, заставила его опуститься в желудок и преградила ему путь обратно воротами своих зубов.
У Элли был парень, которого звали Курт. Еще один музыкант, басист. Однажды утром Моника лежала в постели, когда Курт просунул голову в ее дверь. Видела ли она его записную книжку? Он оставил его на кухонном столе. Она приподнялась на локтях и сказала, что нет, она этого не делала, и как раз в этот момент она заметила это, или, скорее, они оба заметили это одновременно, лежащее на ящике из-под пива, где она хранила свою одежду. Для этого не было никаких причин. Они все были на вечеринке. Она вошла и сразу легла спать, просто упала пьяная, даже не включив свет.
Курт был скорее озадачен, чем зол. "Если ты хочешь прочесть мои тайны, - сказал он, - ты можешь просто спросить". Но записная книжка была только началом. В течение следующих нескольких недель в квартире пропадали или перемещались всевозможные личные вещи. Кто-то достал сто марок из кармана кожаной куртки Элли. Фотографии Кати были оставлены на ее кровати. Никто не выступил с обвинениями, но эти мелкие преступления и неуклюжие вторжения в частную жизнь заставили всех нервничать. Кто мог оставить использованное гигиеническое полотенце у ее кровати? Или вырвать страницы из книг Элли? Создалась плохая атмо-сфера. Катя и Элли стали конспиративными, замкнутыми. Иногда Монике казалось, что она сходит с ума. Была ли она на самом деле ответственна за то, что делала все это, не зная об этом?
“Может, у нее и потрясающее тело, но у нас потрясающее мороженое.”
Потом была драка в церкви. Даже старые чекисты из тайной полиции не осмеливались зайти так далеко против лютеран, и некоторые пасторы воспользовались этой свободой, чтобы заниматься политическими делами, например, разрешать панк-группам играть в своих залах. Пастором церкви во Фридрихсхайне был бородатый молодой человек, который рисовал абстракции и верил в превращение мечей в орала.
В ночь концерта царила хорошая атмосфера, по крайней мере, в начале. Другая группа играла перед D.G.F., и толпа была взволнована, кричала и аплодировала, ожидая их выступления. Несколько человек даже приехали на шоу из Западного Берлина. Катя познакомила ее с английским парнем, который почему-то был одет в форму почтальона Веймар-ской эпохи. Он привез в подарок несколько кассет с андеграундной индустриальной музыкой. Он сказал, что хочет пригласить их троих в студию. Хотя он явно пытался свести счеты с Катей, предложение казалось искрен-ним.
В церковном зале была настоящая сцена, и они стояли за кулисами, ожидая продолжения, когда прибыли несколько групп скинхедов. Не так уж и мало. Двадцать или тридцать человек. Это был 88-й день рождения Томми, и они все пили. Все знали 88 Томми и его друзей-идиотов, но сегодня их было больше, много лиц, которые она не узнавала. D.G.F. исполнили свою первую песню, и сразу же the skins пробились вперед. Они начали плеваться и делать непристойные жесты. Откуда-то издалека кто-то бросил бутылку. Моника была защищена сзади, но спереди все было плохо. Катя тыкала в мужчин без рубашек своей подставкой для микрофона, предупреждая их держаться подальше. Во время второй песни пара парней начали петь "Зиг хайль", и один из них вышел на сцену и столкнул Элли в толпу, после чего начался хаос. Как по сигналу, сцена была полна скинхедов, наносящих удары руками, пинающих полицейских, избивающих людей микрофонными стойками. Моника съежилась за своим набором, не в силах видеть, что случилось с ее друзьями. Когда она заметила просвет между дерущимися телами, то сразу побежала к боковой двери.
Почти тут же, как только она вышла на улицу, ее схватили двое мужчин в одинаковых плащах, от которых пахло сигаретами. Они подтолкнули ее к ожидавшей машине, громко говоря о том, что они “здесь, чтобы защитить” ее и “доставить в безопасное место”. Улица была полна людей, которые вышли на улицу, чтобы убежать от драки. Мужчины подняли шум, повышая голоса, чем привлекли всеобщее внимание.
Пастор Дэниел был в толпе, прижимая носовой платок к ране на лбу. Он нахмурился, увидев, как она проходит мимо. Она попыталась стряхнуть с себя мужчин, но один из них ткнул ее в поясницу кулаком или палкой - быстрая незаметная атака, вызвавшая вспышку сильной боли. Пока она была недееспособна, они более или менее подняли ее и бросили на заднее сиденье машины.
Они отвезли ее в парикмахерскую, из всех мест, поблизости, в Лихтенберге. В магазине горел свет, хотя была уже почти полночь. Ей не помешал бы макияж, сказал один из них, смеясь. Такая маленькая мышка, как она, должна что-то с собой делать. Ей следовало бы немного больше гордиться своей внешностью. Они отвели ее в заднюю часть магазина, где, конечно же, ждал мужчина с круглым вырезом, аккуратный в водитель-ских перчатках и новой коричневой кожаной куртке. Присаживайся, сказал он. Не волнуйся, теперь ты в безопасности.
Она могла бы бросить ему вызов. Она могла бы сказать: "Свинья, когда это я просила тебя беречь меня? Она могла бы сказать: "Я знаю, что тебе наплевать на меня, так что прекрати нести чушь и скажи мне, что все это значит на самом деле". Вместо этого она плюхнулась на стул и, почти всхлипывая, как испуганная маленькая девочка, как побитая собака, спросила, почему он должен был так поступать с ее друзьями. И когда она услышала себя, то поняла, что он сделал, чтобы полностью сломать и победить ее. Он превратил свои оскорбления в общую тайну, уютную тайну, которая оттолкнула ее от друзей, и она испытывала отвращение к нему, и к самой себе за то, что попалась на эту удочку, и к грязному миру, который сделал это возможным.
Он использовал свой внутренний голос, свой раздвоенный язык. Он сказал ей, что восхищается ее преданностью друзьям, пусть и ошибочной. Он делал ей предложения. Может быть, ей нужны деньги? Возможно, он сумеет организовать стипендию. Она устало ответила ему делать все, что он захочет. С нее было достаточно. Он сделал вид, что обиделся. Он ска-зал, что поклялся соблюдать закон. Он воспринял это всерьез. Неужели она не воспринимает это всерьез? Конечно, после такого отвратительного проявления насилия даже такому тупому человеку, как она, было бы очевидно, что в ее маленькой среде действуют негативные элементы декадент-ства.
Она всплеснула руками. Так какого же черта он арестовал ее, а не их? Он утверждал, что ничего не понимает. Они? Скинхеды. Те, кто совершил насилие. Она не могла поверить, что он так мало понимает. Скинхеды? Неужели он действительно не знает, что это такое? Он попросил ее описать их. - Ах да, - сказал он. Ах, да. Кстати, а есть ли у этих животных имена?

Томми.

Он улыбнулся и достал из кармана блокнот. Томми. Очень хорошо. Так что еще она знала об этом Томми? Может быть, фамилия? Где он живет? А потом она увидела, что он делает, заставляя ее давать ему информацию, отчитываться перед ним, и у нее возникло ощущение, что она смотрит в яму. Нет, сказала она. Только это. Нет. Он притворился удив-ленным. Разве этот Томми не был одним из настоящих преступников, на которых, по ее мнению, он должен был сосредоточиться? Что ж, тогда, конечно, она должна быть счастлива помочь. «Я с тобой не работаю, - сказала она ему. Я не один из твоих шпиков.»
Послышался шорох пластиковых бусин для занавесок. Она повернулась на стуле, и вот он появился, как будто она сотворила его по волшебству. 88 Томми кожа, его белая футболка с несколькими красными пятна-ми возле воротника. Он ухмыльнулся рыхлой ухмылкой. Он выглядел пьяным. Она была так сбита с толку, что просто сидела с открытым ртом. Она не могла собрать все это воедино. Ухмылка Роллнека. Присутствие Томми. Его непринужденный, слишком непринужденный вид, прислонив-шийся к дверному проему, шаркающий подошвой ботинка по полу.
Что это, черт возьми? дай ей все это обдумать в течение минуты. "Нам помогает много людей", - сказал он. Во всех слоях общества. Итак, было уже поздно. Может быть, ему следует позволить Томми вывести ее? Кто-то должен проводить ее до двери.
Ты могла бы прийти и познакомиться с парнями, сказал Томми. Роллнек подумал, что эта реплика была забавной. Встретиться с ними? Со всеми? Нет, нет, Томми, ей бы это не понравилось. Он улыбнулся ей. Может быть, сказал Роллнек, им стоит сыграть в какую-нибудь игру. Если она согласится работать на него, он даст ей фору. Она не понимала. Он указал на Томми, а затем на дверь. Скажи "да", и у тебя будет пять минут, прежде чем он выпустит зверя на волю. Томми выглядел рассерженным из-за того, что его назвали зверем, но ничего не сказал. Выражение про-мелькнуло на его лице, его пьяная ухмылка ненадолго исчезла. Может быть, подумала она, у Роллнека тоже было что-то на него. Она встала, не говоря ни слова. Затем повернулась и пошла к двери.
Оказавшись на улице, она побежала, уверенная, что Томми преследует ее, но через несколько кварталов и несколько поворотов поняла, что осталась одна, и позволила себе замедлиться. В конце концов ей пришлось остановиться и отдохнуть, положив руки на колени, кашляя и сплевывая в канаву.
Когда вернулась домой, то обнаружила, что квартира полна людей. Атмосфера была недружелюбной. Они, прищурившись, смотрели на нее сквозь пелену сигаретного дыма. Так кто же были ее друзья? Она попыталась объяснить как можно лучше. Да, они были копами. Конечно, так оно и было. Они преследовали ее. Она никогда ничего им не говорила. Она узнала, что они работают с Томми. В эту часть люди, казалось, верили. Томми со свиньями. Но почему она ничего не сказала раньше? Она посла-ла их всех потрахаться и закрылась в своей комнате. Через некоторое время Катя пришла к ней. Мне было бы так грустно, сказала она, думать, что ты когда-нибудь сможешь сделать что-то подобное. Моника пообещала ей, что это чепуха. Клянусь жизнью моей матери. "Тебе насрать на свою мать", - сказала Катя.
Пастор Дэниел узнал, что Моника нуждается в деньгах, и предложил ей работу садовника. Когда она появилась, то сразу поняла, что он что-то заподозрил. По его словам, на территории церкви еще многое предстоит сделать. Он полагал, что мог бы использовать ее. Пару дней спустя она пришла домой после дня, проведенного в саду, одетая в старую одежду, с грязью на ботинках, и обнаружила, что все ждут ее в гостиной, не только Катя и Элли, но и большинство ее близких друзей, люди из других групп, сам пастор. Они устроили что-то вроде зала суда. Они расселись вдоль стен.
Элли начала первой. Моника ушла с несколькими полицейскими после драки на концерте. Она утверждала, что они домогались ее, но многие люди в комнате видели фотографии, которые рассказывали другую историю. Какие фотографии? Элли достала из папки зернистую черно-белую фотографию, на которой она разговаривает с Роллнеком возле гальванической мастерской. Должно быть, это было сделано издалека. Кто дал ей фотографию? Она продолжала спрашивать, но Элли продолжала: Было много причин для подозрений. Моника только что присоединилась к их группе. У нее не было друзей, кроме тех, с кем она познакомилась через них. Было ли ей приказано проникнуть внутрь музыкальной группы? Эл-ли не боялась высказывать свое мнение. Моника была стукачом. Она должна уйти.
Что было больнее всего, так это то, как Катя смотрела на нее. Как будто она была жуком или пауком. С чувством, похожим на погружение в ледяную воду, Моника поняла, каким будет ее будущее. Эти люди подобрали ее и пригласили войти в свою группу. Элли была права: без них у нее никого не было. И теперь они говорили ей, чтобы она уходила.
Они даже не позволили ей остаться там на ночь. Ей сказали, что она может вернуться за своими вещами утром. Она не знала, куда идти, было поздно, погода стояла теплая, поэтому она спала в парке. Этим она и занималась пару дней, слонялась по парку, пока не почувствовала такую усталость и голод, что заснула на скамейке в середине дня, а проснувшись, обнаружила, что уже темно и ее трясет пара полицейских. Они посадили ее на ночь в камеру и сказали, что обвинят ее в бродяжничестве. Ей действительно было все равно. Она не видела, какая от этого разница.
Утром ее выпустили, и Роллнек ждал на улице, смотря на нее как кошка, которой достались сливки. - Я думал, мы тебя потеряли, - сказал он. Это было бы позором. Она позволила ему посадить себя в машину. Она знала, что от нее дурно пахнет, и ей было все равно. Они поехали в Пренцлауэр-Берг по улицам разрушенных войной многоквартирных до-мов, и по мере того, как они подъезжали ближе, она чувствовала, как подкрадывается ужас. Она поняла, куда он ее ведет. За углом здания была припаркована вереница полицейских фургонов. Он остановился позади них. Дело в том, сказал он, что если бы ты сотрудничала, когда я впервые попросил тебя об этом, все люди, спящие там, все равно были бы твоими друзьями. Ты бы тоже спала там, а не здесь. Это не оказало бы большого влияния на вашу жизнь. Беседуем каждую неделю или две. Чашечку кофе. Все шло бы так же, как обычно. И вместо этого все это пошло как пошло. Почему? Потому что ты не оставила нам выбора. Порядок должен быть соблюден. А теперь, пожалуйста, смотри. Он подал сигнал человеку, который дунул в свисток. По одному и по двое десятки полицейских выскочили из фургонов и скрылись за углом.
За год или около того, что она жила в доме группы, к ней переехало еще больше людей. Здание превратилось в маленькую общину. Роллнек вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Давай, сказал он. Она отказалась. Он сказал ей, чтобы она не испытывала его терпение, и начал пере-ходить улицу. Она последовала за ним, ее ноги были словно налиты свинцом. Полиция согнала жильцов во двор. Они стояли там, дрожа в своих ночных рубашках, прислушиваясь к звукам обысков в их квартирах, и грохоту, эхом отдававшимся на лестничных клетках. Люди, которых она знала, в том числе Катя и Элли, смотрели с открытыми ртами, когда Роллнек привел ее с улицы. Окруженный высокими серыми стенами, он засунул руки в карманы и начал насвистывать веселую мелодию, которая со-провождала его, когда он бродил по городу, исследуя окрестности. Она последовала за ним, потому что оставаться во дворе было бы еще хуже. Он посетил почти каждую занятую квартиру в здании, совершенно не заботясь о разрушениях, происходящих вокруг него. Моника наблюдала, как полицейские выдвигают ящики, снимают книги и пластинки с полок, а Роллнек оглядывается по сторонам, как турист в старой церкви. Наконец, он толкнул дверь квартиры Кати и Элли. Она увидела кучу досок, в которые превратилась их мебель в гостиной, их одежду, смятую под ногами. Раковина и унитаз были разбиты, и вода скапливалась на полу в ванной, который был покрыт неубранными пластинками, грязными от отпечатков ботинок. Она выглянула в окно. С другой стороны двора она услышала звук бьющегося стекла, чей-то плач.
Стоя в квартире, которая когда-то была ее домом, Моника чувствовала себя словно раздвоенной, как будто она больше не занимала свое тело. Она предположила, что это была самозащита. Способ дистанцироваться от того, что с ней происходило. Рулонная Шея повел ее вниз по лестнице, слегка поддерживая. И когда потом она сломалась в машине, когда ее начало трясти и она начала кричать, он ласково заговорил с ней, погладил ее по спине и предложил ей носовой платок. Он знал, что это неприятно, но он должен был заставить ее увидеть, как обстоят дела. Так уж устроен мир. Он хотел бы, чтобы она была полезна в Берлине, но были и другие места. Он найдет ей другое место для жизни, даст ей возможность начать все сначала. Он заставил ее почувствовать благодарность к нему. Затем он отвел ее в офис, где она написала документ, заявление о том, что она лояльна к ГДР и сотрудничает с Министерством государственной безопасно-сти по собственной воле.
Она переехала из Берлина. Штази использовала ее в других городах, где ее не знали. Ее водили по местам, где играла группа, и говорили вер-нуться к людям, которых она встречала, когда она все еще принадлежала себе, когда она была, как она выразилась, “все еще личностью”. В нескольких случаях контакты слышали слухи о полицейском рейде и не хотели иметь с ней ничего общего. Но другие приветствовали ее, давали ей еду или место для ночлега, и она платила им тем, что писала доносы, до-носы, которые доставляли им неприятности, открывали возможность их преследования или арестов и тюрьмы.
Роллнек встречался с ней в гостиничных номерах или частных апартаментах. Всегда было какое-то место, к которому у него был ключ. Он часто приносил бутылку и уговаривал ее выпить с ним. Обычно она отказывалась, пока однажды вечером ее не отправили на поэтическое чтение в квартиру в Лейпциге. Поэты были хорошими людьми, и она чувствовала себя настолько дерьмово, рассказывая о них, что, когда Роллнек допрашивал ее, она согласилась на предложение выпить бокал. Позже, когда все было расплывчато, она позволила ему отвести ее в спальню и делать то, что он хотел. Она чувствовала, с большого расстояния, белое тело Роллнека, его скрежет и хныканье, его прерывистое дыхание рядом с ней на подушке после того, как он кончил. Она испытывала к нему почти нежные чувства. В конце концов, он был единственным. Единственный, кто знал ее, кто слушал ее, кому было не все равно, жива она или умерла.
К этому моменту она почувствовала, что внутри у нее ничего нет. Она была чем-то вроде зала или общественной галереи, по которой люди могли ходить, когда им заблагорассудится. Постепенно Роллнек находил ее все менее полезной. Цели, за которыми она должна была наблюдать, стали подозрительными. Они могли сказать, что что-то в ней было не так. Она пила все больше и больше, а однажды ночью ввязалась в драку в баре и запустила тяжелой пепельницей в другую женщину, которая была тяжело ранена. Сломанный нос, треснувший череп. Она была арестована и обвинена в нападении. Роллнек ничем не помог. Он только сказал ей, что в сложившейся ситуации она сама виновата. Он умыл руки. Ее приговорили к восемнадцати месяцам заключения в женской тюрьме в Хоэнеке, мрачной крепости из красного кирпича на холме над саксонским торговым городом. У него была плохая репутация, а реальность была еще хуже. Спать в общей камере. Вставать в пять на работу, шить скатерти и постельное бе-лье под вывесками, восхваляющими порядок и чистоту. Не было ни одно-го момента, когда бы она оставалась незамеченной.
Выйдя на свободу, она переехала в Потсдам и в конце концов нашла работу в заводской столовой. Она прислуживала, подметала, мыла и старалась изо всех сил, насколько это было возможно, никогда не заговаривать ни с одной живой душой. Затем однажды она приехала и обнаружила, что работники столовой собрались вокруг радиоприемника, слушая его так, как будто их жизнь зависела от того, что говорил диктор. Разве она не слышала? Границы в Венгрии были открыты. Она не верила в это. Она подумала, что это, должно быть, уловка, способ заманить предателей в ловушку. С тех пор события развивались очень быстро. ГДР начал разрушаться. Люди собирали вещи и уезжали на Запад. Не она. Ее не обманули. Невозможно было поверить, что вся система рухнет просто так.
Все произошло без нее. Танцы на разрушенной Берлинской стене, шампанское, плакаты, развешанные на лестничных клетках захваченных зданий Штази. Она даже не приезжала на Запад почти через год после перемен. Целый день гуляла по другому концу города, заглядывая в витрины магазинов. Она вошла в KaDeWe, большой универмаг, и поднялась на стеклянном лифте вверх и вниз. Когда подошла к ресторанному залу, роскошным витринам с шоколадом, фруктами и деликатесами, то больше не могла этого выносить и поспешила уйти. Ей не место в таком месте.
Довольно скоро тайны и секреты начали выходить наружу. Исследователи просматривали файлы Штази, пытаясь восстановить документы, которые были в спешке уничтожены или сожжены. Жертвы хотели поговорить о том, кто что сделал. По телевизору показывали безобразные сцены, обличения в средствах массовой информации. Друзья узнавали правду о друзьях. Оказалось, что у героев глиняные ноги.
Может быть, это было признаком ее наивности или замкнутости, но Монике и в голову не приходило, что все это может ее тронуть. В конце концов, кто она такая? Никто. Ничего.
Она не узнала мужчину, который подошел к двери, пока он не напомнил ей, что раньше писал фэнзин. Потом она вспомнила его, одного из мальчиков Кепеника. Раньше он носил собачий ошейник и армейскую ру-башку. Оказалось, что он преуспел в новой Германии, научился разным хитростям. Теперь он был журналистом крупного еженедельного новостного журнала. Из своей писанины он выжал часы, модный магнитофон и маленький "фольксваген-гольф", припаркованный на улице снаружи. Он хотел задать ей определенные вопросы, обвинения неприятного характера. Документы показали, что она была информатором. Она отправляла людей в тюрьму. Уходи, сказала она. Ей нечего было ему сказать.
Хотя она никогда не читала то, что он писал, ее соседи читали. Они начали плевать на землю, когда она проходила мимо, и позволили своим собакам делать свои дела за ее дверью. Кто-то сунул записку в почтовый ящик, обзывая ее ужасными именами. К тому времени у нее была другая работа, довольно приятная, она подавала обед детям в детском саду. Однажды старшая воспитательница сказала ей, что “таким, как она”, нечего делать рядом с детьми. Они ее не уволили. Им и не нужно было этого делать. Она забрала свои вещи и больше не возвращалась.
Несмотря на все это, у нее были сомнения. Все говорили, что Штази исчезла, но было ли это действительно правдой? Для нее это просто ушло под землю, в стены и половицы, в ткань вещей. Предметы все еще передвигались по ее квартире. Она находила чай в банке из-под кофе, книги на полках в другом порядке. Были и необъяснимые неудачи. Украденный велосипед, потерянные посылки на почте. Все это было подозрительно.
Текстура ее реальности была мягкой, как губка. Она не могла поверить, что что-то выдержит ее вес. Она часто задавалась вопросом, что случилось с Роллнеком. Иногда ей казалось, что он все еще с ней. В любой момент он мог войти, ухмыляясь и неся бутылку дешевой выпивки. А потом совершенно неожиданно она увидела его, стоящего на холоде и про-дающего соленые огурцы на уличном рынке. На нем была шапка-ушанка, и его дыхание вырывалось морозным шлейфом, и почему-то вид его, закутанного в шапку и шарф, предлагающего покупателям товары, был жалким. Это было похоже на разрыв воздушного шара. Наконец-то она смогла поверить, что оно ушло, то существо, чьим лицом он был. Она поспешила прочь, прежде чем он смог ее заметить. В ту ночь она плакала так, как не плакала уже много лет.
Мало-помалу она устроила себе жизнь. Не слишком сложную, но безопасную и устойчивую. Иногда по выходным она собирала вещи для пикника и отправлялась на озеро или ездила на автобусе за город. Потом пришла информация о Кате, и все снова стало сложно. Естественно, с па-дением Стены Катя стала важной персоной. Это было неизбежно, женщина с ее харизмой. После своего пребывания в группе она стала частью движения за демократию. Она писала стихи, произносила речи и скандировала лозунги. На церемонии воссоединения ее даже пригласили спеть песню у Бранденбургских ворот. Она была художницей, активисткой, жертвой Штази, национальным символом стойкости перед лицом угнетения. Она только что опубликовала мемуары, когда они нашли ее досье, и для Мо-ники это было похоже на ночь нападения скинхедов, когда она обернулась и увидела Томми, стоящего в дверях. Потрясение было столь же велико.

Когда она оглядывалась назад, Монике казалось, что ее лучшие воспоминания о Кате на самом деле были выдуманы. Обычно она была доброй, но это была та доброта, которая ничего не стоит. Она всегда побеждала так легко, и никому никогда не приходило в голову спросить, как ей это удавалось. Теперь это казалось таким очевидным, та легкость, с которой она могла овладевать вещами, заставлять их происходить. Моника ед-ва могла переварить то, что было в статьях, не могла включить это в круг своего воображения, поэтому она записалась на прием в офис, который занимался архивами Штази. Ей разрешили читать только те материалы, которые касались ее, но этого было достаточно. Катя была завербована Министерством государственной безопасности в средней школе. Ее описывали как ”высоко мотивированную“ и "преданную делу социализма”. Она сообщала обо всем, работала так усердно, как только могла, чтобы подо-рвать влияние декадентского Запада. Большая часть жестокостей Роллнека — то, как он давил на нее, чувство вины, которое он заставил ее почувствовать, — вообще не служили никакой полезной цели, потому что Катя уже рассказала им все. Это было даже более извращенно, чем она себе представляла. На секретной церемонии, во время их пребывания в группе, Штази наградила Катю медалью и званием капитана. Наконец-то Моника поняла, зачем выставлять ее напоказ перед своими друзьями в день рейда. Это было сделано для того, чтобы защитить Катю, отвести подозрения от их реального агента.
На этот раз она стала читать газеты. Таблоид напечатал фотографию Кати, поднявшей руку, чтобы отогнать фотографа. Были и другие фотографии, интервью с людьми, которых группа знала в Берлине, и все они говорили о том, как они были потрясены, узнав правду о своем знамени-том друге. На короткое время возродился интерес к D.G.F., группе из трех человек с двумя информаторами. Моника снова переехала, хотя это не помешало журналисту найти ее и следовать за ней по улице, чтобы спросить о ее “коллеге” из Штази. Через месяц или два все снова стихло.
И это было более или менее так. Она много пила и пыталась придумать, что скажет своей подруге, если когда-нибудь снова увидит ее. Через десять лет после воссоединения кто-то нашел Катю в маленьком южногерманском городке и убедил ее дать интервью для телевизионного документального фильма. Моника едва узнала ее. Она растолстела, и ее волосы были плохо выкрашены. Богемный беспорядок ее юности превратился в уродливую мешанину. Она разводила собак, или кроликов, или что-то в этом роде. Животных для зоомагазинов. Она сказала, что не жалеет о том, что сделала. Она следовала зову своего сердца. Ну и что с того, что вокруг нее все изменилось? Оказалось, что она была не права насчет мира. Это было верно в отношении многих молодых людей. Кто мог заглянуть в будущее?
Несколько месяцев спустя Моника снова увидела лицо Кати в газетном некрологе. Катя вышла на Ванзее  и вошла в воду... . Она приняла слишком много снотворного и набила рюкзак камнями ... .