Предатель

 Сам он о себе так не думал. Он никогда не рассуждал такими абстрактными, с его точки зрения, категориями. Его мозг был заточен на решение конкретных, практических, узконаправленных задач в краткосрочной перспективе. Думать о чем-то, что не способно принести ему лично пользу в ближайшие дни и часы, он считал излишней тратой времени. В его представлении ценность могут иметь только те идеи и мысли, реализация которых совершенно точно пополнит его счет в швейцарском банке или сделает уютней какой-либо из его трех домов на разных побережьях, или, в самом крайнем случае, поможет его жене и детям выглядеть лучше. Он был уверен, что женщина и дети рядом с мужчиной должны быть красивыми и ухоженными, иначе, какой в них прок. О себе он, в этом смысле, не заботился. Он был убежден в своей неотразимой привлекательности в любом виде, хоть в смокинге, хоть в одних трусах, хоть без трусов.

 У него были основания считать себя привлекательным мужчиной. Возраст почти сорок, и еще есть пара-тройка лет на разгон, рост почти сто восемьдесят, прокачанные бицепсы-трицепсы, пресс и ноги, синие глаза, светло-рыжие волнистые волосы, фарфорово-белые зубы, эспаньолка - что еще нужно для того, чтобы окружающие женщины млели и таяли от каждого его слова, обращенного к ним. К тому же он не отличался чрезмерной активностью на сексполе, а значит, был вдвойне интересной мишенью для заинтересованных взглядов. Он брезговал  неразборчивыми связями и откровенно боялся подхватить какую-нибудь заразу. Отсутствие темперамента он компенсировал в тренажерном зале и обожанием, впрочем вряд ли искренним, жены.

 В искренности жены он замечал лукавство, видя её ироничный прищур на него, когда она наблюдала за тем, как он бреется и смотрит в зеркало, и думала, что он не видит её. Во всех иных случаях она смотрела на него с обожанием. Особенно на людях. Это позволило ей иметь солидные дивиденды в виде симпатии, почти любви,  свекрови, имевшей только одну радость в жизни - единственного ребенка. При этом его матери никогда не приходило в голову, что хоть кто-то может относиться к нему иначе. И эта уверенность матери в его абсолютном совершенстве, словно кокон личинку, опутывал плотно со всех сторон, не давая ни одного шанса сомнениям в себе и своих способностях. А потому и это лукавство жены он воспринимал с легкой долей жалости к ней за её ограниченность.

 Он не был самовлюбленным дураком. Самовлюблённым - да. Ровно настолько, сколько нужно для уверенности в себе. Дураком он не был совсем. Он был умён. Умён не по-ученому, а практически. Он был не стратег, но тактик.

 И теперь эта его способность предвидеть, соразмеряя их, некоторые неприятности и возможные выгоды в ближайшем будущем привела его на эту скамью. "Бывает и на старуху проруха. Ошибочка в расчетах вышла. Ну, кто бы мог подумать, что Клаус окажется прохиндей и весь его , так сказать, бизнес-план окажется не просто липой, а липой с душком. И душок такой, откровенно говоря, с подлецой продажной. Ну, допустим, любой бизнес имеет в себе эту закваску, не продашь - не поимеешь. Но продажа активов - это вам не продажа Родины, которую инкриминирует прокурор. Интересно, ведь этот прокурор бывший однокурсник Толика. И Толик клятвенно обещал, что прокурор своё расследование закончит ничем. Да и в самом деле, ничего ж не было... Была идея Клауса. Хорошая идея. Но мы же не успели заключить контракт с турками. И ещё вопрос, было ли в этом контракте хоть что-то против нашего законодательства? Так и за что меня теперь сюда усадили: " - думал он, усаживаясь на эту скамью.

 Скамья была не удобная. Жесткая. Без спинки. А главное, за решеткой. Он сидел за решеткой, а его жена, мать, Толик, школьный друг и товарищ, компаньон - совладелец автосалона, и Сергей, компаньон - совладелец отеля, сидели в зале и не смотрели на него. Его разглядывали все остальные. Остальных было много. Слишком много. И все глазели на него так, словно он им что-то должен. А он им, этим, в зале, не должен ничего. Он их не знает и знать не желает. Но они разглядывают его, а те, ради кого, как ему казалось, он совершил эту свою даже не ошибку, а простой просчет, смотрели в пол. И молчали. Они не были даже свидетелями на этом процессе.

 И, между прочим, напрасно они дистанцировались. Они все пятеро были, пусть косвенно, но вовлечены в то дело, которое теперь принесло ему публичную славу, о какой он не мечтал. Всё это было не просто неприятно. Обидно. "Обидно выглядеть дураком, не будучи дураком" - подумал он, опустив голову. Обидно ему было настолько, что он отказался от предоставленного ему права на публичное заявление. "Да, и что заявлять?" - думал он, вновь вглядываясь в окружающих, - "Каяться? Глупость какая! Повторись эта возможность, надо снова ею воспользоваться. Признаться в этом? Ну, не дурак же я законченный, признаваться в таком!  А, главное, ни прокурор, ни следак так и не прокололись, откуда ветер надул им об этом контракте. Кто та сволочь, что донесла? Знали пятеро. Толик, Серега, главбух, я и Клаус. Ну, не Клаус же стуканул? Остаются трое. Жанна кровно заинтересована в успехе этой аферы века. А Толик и Серёга... Так кто из них? Кому жаба дыхание спёрла? Или это кто-то из их жён проявил бдительность? Обе они бабы завистливые. Так Светка или Натаха? А что если это моя? Оля, Олюшка. Олтьа Николаевна, а не ты ли та птичка певчая, дятел долбаный, что настучал на меня?" - он встретился взглядом с женой. В её взгляде обожания не было. Только усталость. Или скука? Он не понял. Но ему не понравился её взгляд и он отвернулся. Выпрямил спину и в упор посмотрел на судью.

 "А судья - хорошенькая. Ладненькая. Рыженькая. Не в моём вкусе, но вполне... И девочка-секретарь тоже хорошенькая. Юная слишком, но это проходит быстро. Слишком быстро. Вот мне уже почти сорок, а я еще помню, как нес на плече первоклашку с колокольчиком на последнем школьном звонке. Первоклашка была такая же рыжая, как и я сам. Интересно, кто и где она сейчас? Вот, ведь, вполне возможно, что эта рыжая судья и есть та первоклашка. По возрасту, навскидку, вполне возможно, что это она. Интересно, если это она, то она должна помнить, как я её нёс на виду у всей школы. Такое не забывается". И он широко улыбнулся судье.

 Судья почему-то покраснела и объявила, что суд удаляется для принятия решения. Все встали. Он тоже встал. И снова посмотрел на жену. Ольга слегка кивнула ему. Ему показалось, с сарказмом. Он перевел взгляд на мать. Мать смотрела в пол, теребила платок, руки её дрожали заметно даже с его места. "Какая она миниатюрная, маленькая, как подросток", - удивился он, - "никогда не замечал". И перевел глаза на школьного друга. Толик стоял прямо, на широко расставленных ногах и придерживал его жену за талию. Это резануло, и он отвел взгляд от талии жены, вгляделся в компаньонов. Судья вышла. Все сели на свои места. Он тоже сел и вслушался в тихий шелест голосов в зале. Компаньоны, старинные, со школьных времен, приятели, о чем-то тихо переговаривались, не замечая его вопросительного взгляда. Он пытался разобрать, о чем они толкуют, но это было невозможно. Тогда он снова посмотрел на жену и улыбнулся ей. Улыбнулся широко, белоснежно и весело.

 Ольга тоже покраснела, повела плечом и что-то шепнула Толику. И он понял, что она шепнула. Друг опустил руки на колени. Мать прижала ко рту платок. Компаньоны продолжали свой диалог. Он смотрел на всех этих близких ему людей и думал: "Интересно, почему я считал их своими друзьями? Что у меня с ними общего, кроме бизнеса?" - и с иронией продолжил мысль, - "И жён... Моя, вот, тоже, оказывается, общая. Почему я ничего не замечал раньше? Интересно. А ещё интереснее то, что мать тоже ничего не замечала. Или замечала и молчала? Неужели она даже сейчас не видит? А дети? Они тоже ни о чем не догадываются? Странно, всё-таки, устроена жизнь. Зачем нужно узнавать о чем-то, что уже не имеет никакого значения? Вот сейчас судья, которую я носил на руках, если это она, конечно, сейчас вынесет приговор и я присяду на дальних подступах к столице лет на несколько. Дети вырастут без меня и разъедутся по городам и весям. Мать состарится окончательно. Компаньоны угробят бизнес, а на остатки создадут новый, совместный между собой, без меня и моей семьи. Жена, наконец-то, подаст на развод и выйдет замуж за моего лучшего друга. И будут жить они долго и счастливо в одном из моих особняков на берегу теплого и ласкового моря. Блин, я, что, уже умер? Эй, ребята! рановато вы решили обтяпать свои делишки. Я вернусь через несколько лет и вам придется ответить за всё".

 Секретарь объявила, что суд идет. Все встали. Он тоже. Теперь в его глазах уже не было боли и обиды. Он принял решение и заранее согласился с решением судьи.

 Судья огласила приговор.

 Приговор удивил всех. И его тоже. Приговор оказался оправдательным. Решением судьи его освобождали из-под стражи прямо в зале суда. Ему даже штраф не надо было платить. Он был оправдан без оговорок. Закон был на его стороне.

 Судья дочитала своё решение. Сделала необходимые разъяснения. Покраснела. И улыбнулась ему открытой светлой улыбкой. Девочка-секретарь тоже улыбалась. Улыбались посторонние люди в зале. Им понравилось решение судьи. Мать плакала. Улыбалась и плакала. Жена вскинула левую бровь и опустила глаза в пол. Компаньоны слегка отстранились друг от друга, удивленно смотрели на судью, но улыбались тоже.  Даже лучший друг детства, Толик, улыбался. Как-то криво улыбался. Его пальцы вцепились в спинку стула перед ним. Что-то его не устраивало в этом решении, но Толик не мог публично признать этого. Толик держался за спинку стула, смотрел на судью, что-то пытаясь понять, почти припоминая, улыбаясь и покачиваясь с носка на пятку.

 И тогда оправданный решил, что дятел - Толик. И сразу стало легче дышать.

 "Все беды позади?" - думал он, сидя в машине рядом с матерью, - "Мой друг на своей шикарной тачке с почетом везет меня в мой шикарный дом, где моя шикарная жена накроет для нас шикарный стол. Мои компаньоны притащатся ко мне со своими шикарными женами ближе к вечеру и мы будем пить до утра, радостно перекрикивая друг друга, вспоминая все перипетии этого процесса, обсуждая планы на будущее и уговаривая друг друга не слишком налегать на жрачку и выпивку, чтобы с утра не болели головы и не пришлось целый день качаться в зале, скидывая излишние калории... Жизнь прекрасна и удивительна...  Надо бы как-то отблагодарить судью. Это, точно, моя первоклашка. Как-то надо это сделать так, чтобы не появилось вопросов у посторонних и чтобы она поняла, что я её вспомнил и, что я оценил её мастерство в трактовке законодательства".

 Его предсказание на ближайший вечер почти полностью сбылось. Мать не отпускала его руки из своих рук. Дети ежеминутно подбегали к нему, прижимаясь и целуя его, куда попадет - руки, плечи, щеки, в макушку... Жена накрыла деликатесный стол в гостиной. Толик обеспечил разливанное море дорогущей выпивки. Компаньоны пришли с женами в вечерних нарядах. Пили-ели до утра. Хохотали самодовольно и радостно. Дети скакали между взрослых и хохотали громче всех. В шикарном особняке царили всеобщее счастье и благополучие.

 Под утро гости и дети с трудом разбрелись по комнатам. Мать к этому времени уже легла спать. Жена, смотревшая на него весь вечер с обожанием, устало склонила голову ему на плечо и прошептала: "Я так счастлива!"

 Он отстранился немного, взял её подбородок двумя пальцами и поднял её лицо так, что губы её оказались рядом с его улыбающимся ртом. "Правда? Ты счастлива сегодня?" - спросил спокойно, ровным тоном. "Да!" - воскликнула она, - "Да! Я счастлива почти так же, как в нашу первую брачную ночь!"

 Он внимательно посмотрел ей в глаза и напомнил: "А ты тогда плакала". "Я плакала? Не может быть! Я была тогда самая счастливая женщина в мире" - возмутилась она и попыталась поцеловать его в губы. Он отстранился ещё дальше, теперь он держал её за подбородок вытянутой рукой. Посмотрел на её лицо внимательно и произнес: "И всё-таки ты плакала. И на подушке остались черные пятна от твоей туши для ресниц. Кстати, крови на простыне не осталось после той ночи. Почему? Я никогда не спрашивал, кто у тебя был до меня. Может теперь ты скажешь?"

 Она гневно вскинулась: "Как ты со мной разговариваешь? За что? Что я тебе сделала?" Он усмехнулся: "Ты не ответила". Она заплакала: "Никогда никого у меня не было, кроме тебя я никогда никого не любила и ты был моим первым и будешь последним мужчиной".

 Он сел в кресло, откинулся на спинку и задумчиво проговорил: "А крови, тем не менее, не осталось после нашей первой брачной ночи. Ладно, не хочешь признаться, не признавайся. В конце концов, это твоё тело. И знаешь, я на него не претендую более. Кажется, ты уже давно нашла того, кто более ему подходит. Иди к нему. Он там извелся уже в тоске. Давай-давай, иди. Не заставляй меня повторять тебе дважды".

 Она в растерянности стояла посреди комнаты. Он налил в пузатый бокал бледно-розовое вино, прищурился, разглядывая игру света в бокале. Она попыталась подойти к нему, но он, взболтнув вино, прислушался к его тонкому аромату и тихо произнёс: "Я тебе уже всё сказал". Она остановилась. Он прикрыл глаза и отпил вино: "Есть в мире то, что не предаст. И это не человек. Это его ощущения. Кстати, почему у нас с тобой никогда не было ни собаки, ни кошки? Они тоже не предают". Он отпил еще один глоток: "Не знаешь? А я знаю.  Ты не хотела иметь свидетелей. А зря. Они же всё равно не умеют говорить..."

 "Ты пьян. Ты просто пьян в дым", - радостно воскликнула она. "Я был пьян последние пятнадцать лет. Сегодня я протрезвел", - ответил он с расстановкой. Она приблизилась к нему и опустилась на колени: "Милый, зачем ты так говоришь? Пойдём спать. Завтра утром ты не вспомнишь, что ты сейчас несёшь. Но мне очень неприяно это всё слышать. Пойдем... Уже очень поздно..." Он взглянул на неё, покрутил еще раз вино в бокале, залпом выпил и швырнул бокал в стену над камином.Она вздрогнула и побледнела. Он ухмыльнулся: "Поздно, говоришь? Лучше поздно, чем никогда. Иди отсюда, женщина. Я тебя не знаю". Он резко встал, ухватил её за плечи, поднял с пола, развернул к себе спиной и подтолкнул к лестнице: "Иди к нему".

 Не оглядываясь на него, она стала подниматься по ступеням. Он посмотрел на её опущенные плечи, слегка оплывшую талию, обтянутый джинсами со стразами зад и понял, что никогда не любил эту женщину.

 "Черт, побери! Зачем я её отбил тогда? Он мой лучший друг. Столько лет он терпит наш брак и никогда ни одним словом он не позволил себе высказать мне свою обиду. Я же знал всегда, что он продолжает её любить. Может поэтому я и живу с ней? Да... лучший друг... Сука! навязалась на мою голову. А крови не было... И сын родился восьмимесячным... Какой я дурак!" - он взял со стола бутылку Хеннеси, отхлебнул прямо из горлышка, уселся в кресле и задумался: "Зачем она ушла от него ко мне? Он был готов жениться на ней. Но она... Она бросила его и ушла ко мне по первому свистку... Почему? Он студент и я - студент. У меня еще не было ничего, ради чего женщина может оставить свою любовь. Теперь у меня есть всё. И даже больше, чем нужно... Зачем это всё мне нужно? Я думал, у меня есть любящая жена, любимые дети и преданный друг. Смешно. Друг, и впрямь, оказался преданный. Ха. Мною. Велик и могуч ты, наш русский язык. Да. Впрочем... Друг он не мне, а моей жене. Моя жена... мне не нужна. Дети... Кто скажет, сколько у меня детей?..." - он ещё раз отхлебнул коньяк из горлышка, поставил бутылку на журнальный стол, - "Впрочем, всё это не имеет значения. Уже утро. Раскисать некогда. За последнюю неделю, надо полагать, дела поднавернулись основательно. Эти компаньоны не способны ни на что, кроме кутежей", - он достал с полки ноутбук, постучал пальцами по его крышке, отложил в сторону, - "Завтра начнем реорганизацию. И всё. Больше никаких компаньонов. Бизнес вполне окреп для раздела. С утра, пока эти балбесы дрыхнут, дам поручение юристам. ...И кстати, надо бы выяснить, может эта судья сегодняшняя согласится проделать все необходимые маневры. Надо поспать пару часов. Голова должна быть ясная". И он уверенной походкой прошел в свой кабинет, лег на диван как был, в костюме и туфлях, натянул на плечи плед и уснул, мгновенно провалившись в сон без сновидений.