Эта любовь

Природа любит нас озадачивать, и одним из самых её интересных вопросов является, безусловно, любовь.
Всем известно, причём достаточно хорошо и давно, что каракатицы способны практически мгновенно менять свою окраску, маскируясь под окружающую среду. Однако мало кто знает, что самцы каракатиц используют эту свою сверхъестественную способность ещё и в борьбе за любовь: когда самец ухаживает за самкой, одна сторона его тела, обращённая к самке, имеет «мужскую» окраску, а другая, обращённая не к ней, – «женскую». Этот фейковый образ отвлекает другого самца от всамделишной самки. Так и живут. Такая у них любовь.
Рыбам-клоунам тоже есть чем нас удивить. Обычно они собираются небольшими косяками, возглавляемыми царственной парой – самым большим самцом и единственной в косяке самкой, которые ответственны за продолжение рода. Все остальные члены косяка – самцы, вынужденные сдерживать свой рост, чтобы не провоцировать главного самца на ревность. Быть меньше его – залог их социального рыбьего спокойствия. Это, может быть, и странно, но так-то очень удобно, особенно если учесть, что из любой трагической ситуации у этих рыб всегда есть выход: если главный самец гибнет, его место занимает самый крупный самец из имеющихся в косяке, если же гибнет самка, тогда главный самец меняет свой пол и занимает её место, а его партнёром становится всё тот же самый крупный самец из оставшихся в косяке.
Хороши и морские туфельки. Эти ведущие неподвижный образ жизни моллюски – к слову, вредители устричных плантаций – рождаются самцами и только с возрастом меняют свой изначальный пол, превращаясь в самок, причём все. Живут эти забавные существа колониями, имеющими форму пирамид, на верхушках которых находятся молодые самцы, а в основании лежат престарелые самки, поэтому старость у туфелек – это участь женщин, а не мужчин. Это дистанцированное деление, впрочем, не мешает им размножаться: в средней части пирамиды, именно там, где происходит взаимодействие особей, находящихся на разных этапах смены пола, как раз и происходит то, о чём мы говорим «плодятся и размножаются».
Не всё просто и у гиен. Во-первых, у них матриархат, поэтому (или потому что) самки гиен крупнее и агрессивнее самцов. Во-вторых, высокий уровень тестостерона изменил гениталии животных таким образом, что чисто визуально отличить самца от самки – задача весьма непростая. Смысл этого эволюционного события, однако, остаётся неясным – оно не способствует адаптации: странная трансформация органов значительно осложняет роды и часто приводит к гибели как родящих самок, так и рождаемых ими детёнышей. В-третьих... Не стоит вообще удивляться, что гиены любят падаль и могилы, у них и так всё запутано.
Но животным всё можно, потому что им не надо друг друга любить, жить друг с другом в замкнутом пространстве, не надо понимать и уважать друг друга, вместе ходить в магазин, иметь друзей и обсуждать свободные нравы червей-гермафродитов.
Люди тоже животные, но социальные и обременённые сознанием и самосознанием. По некоторым представлениям – даже душой. И у них есть свои заморочки. Так, например, мужчины даже под воздействием внешних сил меняться не способны. Они директны и однополосны. Даже если что-то совсем неправильно, даже если это что-то угрожает целостности – физической ли, духовной, мужчины следуют своей природе так, будто мира вокруг них не существует совсем. Это даже не быть центром мира, это как быть всем миром сразу. И всё вокруг этого локального мира – бездуховная пустота. Ну или просто пустота. За исключением, естественно, исключений.
Мужчина может быть прекрасным хирургом и вместе с тем отвратительным и ущербным мужем, замечательным учёным и одновременно с этим абсолютно никаким отцом, потому что быть хорошим мужем, как быть хорошим сыном или отцом, – это, безусловно, исключительный дар. Точно такой же дар, как быть скрипачом, или плотником, или, допустим, вором. Поэтому, если вы видите, что кто-то из мужчин вдруг хороший муж – знайте, именно это его предназначение. И это не его заслуга. Так его заточила природа.
Женщины, как и все другие люди, тоже не способны меняться, но у них есть то, что позволяет миру не разрушиться окончательно: они способны терпеть и подстраиваться. Конечно же, это обусловлено их материнской природой: угроза жизни – лучшая причина терпеть и зависеть, и когда ты сидишь с ребёнком и тебе нечего есть, то лучше всего прибиться к кому-нибудь, кто может убить мамонта и тебя накормить. Когда был матриархат, такого не было – мужчины были свободны, а женщины солидарны, и им не надо было ни к кому прибиваться. Сейчас же в массе своей женщины – приспособленки, почти все, такими их сделало социальное подавление.
Женщины мультидиректны и многополосны, поэтому они обо всём сразу и ни о чём конкретно.
Получая мужчину, женщина сразу же в общем-то видит, что ей досталось, но отрицает плохое, подчёркивая только хорошее. Зачастую в итоге это сводится к простому и непритязательному «плохонький, но свой». И в этом самая большая проблема женщин: они думают, что мужчину можно исправить. Вот с ней-то он точно не будет пить, вот с ней-то он точно станет хорошим, не будет гулять, не будет чудить. Но нет, он не станет, он будет по-прежнему тем, кем и был, потому что исправить его нельзя. Нельзя его изменить. Он не изменится, потому что не сможет. Он для этого очень и очень слаб. Люди вообще, надо сказать, не меняются. Они корректируются – в рамках заложенной в них программы и только в плохую сторону. И, если мужчина пьёт, он так и будет пить; если его гложет ревность, он начнёт ещё и бить, и это естественно, потому что такова природа ревности – уничтожить то, что от тебя ускользает; если он пофигист – тоже ничего не изменится. Это генетика. Мне вообще нравятся генетики. Они говорят, что не может проявиться то, что первоначально генетически не было в человеке заложено. Поэтому ничего нельзя изменить, можно только усугубить: алкаш будет пить, развратник – гулять, лентяй – ничего не делать, и всё это будет в какой-то прогрессии. Остаётся только терпеть.
Мужчина – это как одежда. Женщина, примеряя его, оценивает, как долго сможет его носить. Иногда не оценивает, потому что он очень нравится ей. Но это тогда, когда есть выбор. В большинстве же случаев у женщин выбора не бывает, и некоторые из них просто берут то, что проходит мимо. И это мимопроходящее идёт сквозь их жизни и иногда спокойно выходит из них. Это как тоннель: сначала свет, потом долго никуда не свернуть, а потом снова свет. Поэтому успешность семейной жизни определяется тем, как долго и как продуктивно женщина может подстраиваться под мужчину. Женщины это скрывают, а мужчины не замечают. И слава богу, наверное, иначе бы терпеть последних было ещё сложнее.
Развод – результат понимания женщиной предела её эмоциональных возможностей и сил. Иногда развод – это спасение, потому что, если женщина получила в мужья пустоту, смирившись с ней, она сама становится пустотой. Разочарование же – это не что иное, как вдруг-понимание, что больше она подстраиваться не может или уже не хочет. Это значит, что предел её терпения достигнут.
Периодически женщина хочет что-то изменить – в своём мужчине. Но, как мы выяснили раньше, это, увы, невозможно. И  неприятие и непонимание этого приводит её к внешним и внутренним конфликтам и в конце концов к депрессиям, возникающим от понимания того, что она проживает жизнь не с тем человеком. И что она вообще проживает не свою жизнь.
Отношения вообще сами по себе – это мгновенное очарование, состоящее из самообмана – осознанного и неосознанного, и постепенное разочарование.
Обычный диалог:
– Думаю, нам надо развестись.
– Почему? У нас же всё нормально.
Это у него всё нормально, а у неё совсем нет, потому что у неё терпение лопнуло.
Но некоторые женщины всё-таки очень терпеливы. Они могут переносить мужчину со стойкостью тающего оловянного солдатика годами, десятилетиями. И потом, когда он уходит – к другой женщине или в мир иной – оказывается, что она никто, пустота, которая заполнялась существовавшим рядом с ней мужчиной – его носками, обедами и чеками за бензин и за пиво.
Вот, в общем-то, вся любовь.
На самом же деле эта история о том, как я не стала мусульманкой. В какой-то момент я поняла, что дело не в разнице религий и мировоззрений, а в человеке, которому в принципе всё не то, потому что внутренне не согласный с собой с миром согласен не будет.
Почему-то о том, что было давно, писать намного проще, чем о том, что случилось недавно. И дело не в том, что чувства ещё свежи, а эмоции не угасли, нет. Если это не в первый раз, чувства свежими не бывают. Всё уже сгнило, как мертвое тело в земле, или протухло трёхнедельной котлетой в пустом холодильнике. Сложно, возможно, потому, что мозг не успел разобраться в деталях, в причинах и следствиях, не смог разложить всё по полочкам и по коробочкам и закрыть всё плотными крышками. А может, и потому, что неприятно, если этот «свежий» ещё человек вдруг о себе прочитает. Но книга на то и книга, чтобы в ней писать обо всём. И если в неё попали другие люди, то почему бы в неё не попасть и этому человеку.
Мы погружаемся в детали ситуации… А важна её суть. Её же можно достичь, только детали зачистив.
Это не просто история. Это история про то, что нельзя иметь отношения с «другим» человеком, потому что в итоге никто из вас не будет нужен другому по-настоящему: либо ты себя потеряешь, либо он себя. И всё одинаково плохо, потому что всё ведёт к разрушению души, а разрушенная душа ни на что хорошее не способна, только на всё плохое.
У нас не было ничего общего – ни языка, ни религии, ни страны, ни войны, ни мира. Ничего, кроме разве что только того, что мы были с одной планеты. За два года отношений мы прошли путь, который проходят синонимы от словарной статьи до контекста – от полного сближения до полного расхождения. Год мы сходились, год расходились, и лучше бы было так, чтобы последнего года не было совсем, потому что в конце вместо созидательного света я увидела мрак разрушения. И, несмотря на то что это было даже в какой-то степени интересно, если вы меня спросите, хотела ли бы я повторить, я вам отвечу, что нет, оно того точно не стоит.
Проблема всех отношений заключается в том, что всегда хочется верить в хорошее. Это как с коммунизмом, когда ты сам ещё в социализме: борьба хорошего с лучшим. Но есть вещи, в конце концов, возможные, а есть – невозможные. Невозможно, например, жить с человеком, который не оставляет тебе права даже быть погребённой таким образом, какой ты для себя выбираешь. Однако самое страшное наступает тогда, когда человек не даёт тебе не только жить так, как ты хочешь, но и не жить так, как ты не хочешь.
Мы плоть, поэтому даже в любви мы можем контролировать только материю. И именно потому мужчина и женщина могут жить вместе, что их гендерная принадлежность – это материя. А религия – это не материя. Невозможно принудить человека быть мужчиной или женщиной, как невозможно принудить его быть мужчиной или женщиной в большей степени, чем он есть по природе. Даже по закону принудить нельзя. Закон, к слову сказать, вообще не в состоянии изменять природу человека. И в то же время его можно принудить сменить религию, однако именно это, если, конечно, человек действительно верит, делать бессмысленно, ибо Бог, названный разными именами, имеющими воплощение в языках, безусловно, един. Всё остальное – символы и детали, дающие бесхозным и неприкаянным людям чувствовать свою к Нему псевдопричастность.
Вот последнее, что я услышала в тех отношениях:
– Просить тебя стать мусульманкой было моей ошибкой.
Но мне тогда уже было всё равно, что из того, что человек сделал, было реально ошибкой, потому что к тому времени, когда я определила, кто я есть и кто я не есть, во мне от любви уже ничего не осталось. Я онемела. А когда женщина, которой есть что сказать, молчит, тишина оглушает.
Но, слава богу, всё когда-нибудь да заканчивается, и даже великая пирамида Хеопса по мере приближения к небу сходит на нет. Закончилась каким-то загадочным образом и эта любовь.
Любовь – явление социальное, она порождает социальные проблемы и вопросы. А на многие социальные вопросы ответы даёт пресловутая физика. Об этом начали говорить давно, но невнятно. Внятно же сказал Карл Маркс. Если честно, то нового так-то им ничего сказано не было, потому что эта идея стара, как человеческая мысль, начавшаяся с древнегреческих физиков, превратившихся впоследствии в философов, а может быть, даже и раньше, просто он наконец-то это сказал опять. И так после этого получилось, что XIX век вернул человека к его природным истокам, XX же век эту связь утвердил.
Так вот, если посмотреть глубоко, то можно увидеть, что законы термодинамики работают и в социальных, в том числе человеческих, средах. Простой пример. Все люди – люди, но все люди разные. Разность людей может быть описана через социальную дисперсию. Квадратный корень из социальной дисперсии даёт нам стандартное отклонение от социальной нормы. Это позволяет с какой-то понимаемой и равновесной точностью отграничивать просто нестандартных людей от людей, опасных для общества, и отсеивать последних, передвигая их на социальную периферию.
Но самая многообещающая вещь – это кривая Гаусса. Вот как она объясняется учёными: «Если величина является суммой многих случайных слабо взаимозависимых величин, каждая из которых вносит малый вклад относительно общей суммы, то центрированное и нормированное распределение такой величины при достаточно большом числе слагаемых стремится к нормальному распределению». Ничего, конечно же, непонятно, поэтому нам придётся рисовать.
Итак, рисуем кривую Гаусса и вспоминаем уроки физики в шестом классе, когда учитель заставлял десять раз измерять линейкой один и тот же цилиндрик, а потом вычислять средний показатель его величины. В математике среднее арифметическое учитывает все случаи подсчёта, а в физике нет. Прежде чем вычислить нормальное распределение, надо убрать самый маленький и самый большой показатели и только потом складывать между собой все остальные и делить на количество оставшихся замеров. Теперь возвращаемся к Гауссу.
По кривой Гаусса мы отсекаем самые низкие показатели – это у нас маргинальные слои населения – люди с социальными (наркоманы, уголовники, бомжи, проститутки – люди с низкой и вовсе отсутствующей социальной ответственностью) и психическими (шизофреники, идиоты, дауны, юродивые и слабоумные, дегенераты) отклонениями, не понимающие и не принимающие принципы устройства человеческого общества или понимающие, но игнорирующие их. Мир, который они для себя построили и в котором живут, очень прост, но опасен, причём не столько для них, сколько для всех остальных. Таких людей примерно процентов десять. Далее точно так же мы отсекаем верхние показатели – это люди нестандартных и творческих занятий и профессий, которые не очень хорошо понимают принципы, по которым живёт внешний мир. Это учёные, писатели, художники, музыканты, всевозможные монахи, каскадёры и прочие. Они видят мир по-другому – очень замысловато, но риску подвергают только себя. Их тоже примерно десять процентов. Придётся их тоже отсечь. Остаётся общая масса, которая показывает нам среднестатистического человека, который вписывается в стандартные восемьдесят процентов. Это хороший процент, потому что он не позволяет энтропии разрушить систему. Все утопии действительно описывают «места, которых нет», потому уровень энтропии в таких системах стремится к нулю, а это лишает систему способности развиваться. Отсутствие же развития – смерть. Антиутопии, напротив, ведут уровень энтропии к абсолютному хаосу, а это значит, что энтропия в таких системах неизбежно должна выйти за пределы допустимых показателей, когда система, потеряв способность к самоорганизации, пойдёт по пути саморазрушения. Мы знаем много подобных примеров. Например, Советский Союз.
Люди вообще склонны к саморазрушению. Об этом писал Карл Густав Юнг, когда вёл разговор об эросе и танатосе: человеку присуще стремление жить, потому что им управляет эрос, ответственный за самосохранение, но ему присуще также и стремление к смерти, потому что над ним довлеет танатос, ведущий человека к саморазрушению. Влечение к смерти – это расплата за сознание и в отдельной степени за интеллект. У существ, не обременённых интеллектом, мыслей о смерти не возникает – они просто живут. Крокодилы, бегемоты, кашалоты не кончают жизнь самоубийством. Так что вопрос: «Быть или не быть?» – это вопрос интеллекта.
Восемьдесят процентов кривой Гаусса – это все. Остальные двадцать процентов можно не учитывать, потому что они являются недопустимым отклонением, поэтому мы просто их обрезаем. Это следует из центральной предельной теоремы теории вероятностей. В окружающем нас мире часто встречаются величины, значение которых определяется совокупностью многих независимых факторов. Значение этих величин считается типичным, или обычным, то есть нормальным, что в общем-то, как мы с вами помним, может не иметь отношения к хорошему. Нормальное распределение играет заметную роль прежде всего в статистике. Вся ненормальность из этой системы выбрасывается, потому что воспринимается как аномальные показатели.
Работает это примерно так.
Допустим, десять человек говорят на русском языке. Один из них – пусть он будет академическим интеллигентом – использует для кодирования своей речи язык Фёдора Михайловича Достоевского, ещё один – забулдыга и бомж – общается в основном на мате, не всегда имеющем действительную смысловую нагрузку и отсылку к действительным денотатам, то есть объектам реальности, остальные восемь являются носителями среднего языкового выхлопа – без лишней литературы и всяких разных красивостей: всё только по делу. Коммуникативная функция языка, однако. Без сомнения, забулдыгу дистанцируют в первую очередь, потому что прежде всего толку от него коммуникативного нет никакого. От любителя романов Ф. М. Достоевского избавятся во вторую, поскольку обрабатывать мозгом его вариант речи достаточно сложно – для этого требуются серьёзные энергозатраты, к которым никто не привык. Ну и всё, останутся всё те же восемь человек, как и восемь дающих средние показатели замеров цилиндриков на уроке физики, – тех самых, которые находятся примерно на одном уровне развития. Поэтому, когда мы говорим о том, что всем хочется любви, мы говорим о нормальных величинах и нормальном распределении: все хотят самой обычной – усреднённой – любви.
Любовь не бывает массовой. Но это опровергается величайшим любовным зрелищем, устраиваемым подёнками. За триста миллионов лет эволюции эти примитивные насекомые почти не изменились. Их личинки проводят под водой три года и линяют одновременно, взрослые же особи живут один день, и у них есть только сутки, чтобы найти партнёра и продолжить свой род – размножиться и расплодиться. Сразу же после спаривания самки откладывают, рассеивая по поверхности воды, до трёх тысяч яиц, из которых через сорок пять дней вылупляются личинки, которые будут уже свои три года ждать, когда наступит день их любовного триумфа. После спаривания и откладывания яиц все особи погибают. Так самое откровенное любовное действо становится самой грандиозной массовой смертью.
И всё же все хотят любви и никто не хочет умирать, однако настоящая любовь, в отличие от настоящей смерти, приходит не к каждому человеку.
Ох, уж эта любовь.