Как дед чистил зуб

   Она любила пить чай вприкуску, с конфетами. Нет, не шоколады, суфле и зефиры привлекали ее, а простые карамельные конфеты. Те, что с немудреной начинкой. Помните? Сливовая и клубничная, яблочная и смородиновая. Лежавшие  в годы «изобилия» на прилавке они нежились под солнечными лучами, проникающими в окна магазина и постепенно слипавшиеся от проступившей через обертку сладости.  Изнурительно, кто кого: продавец или  горсть мятых и слипшихся конфет, переможет в этой нехитрой борьбе до списания их с подотчета. Или все мухи округи соберутся под стекло прилавка в предвкушении благой жизни, или дождутся продажи в чьи-либо руки. Порой поставленный удар мухобойки в опытных руках продавца нанесет прицельный удар и уничтожит любителя на халяву поживиться. Останутся только грязно-кровавые останки, на фантике устраивая непрезентабельный вид простенького на вид товара. Дальнейшая жизнь лакомства переходила в другое русло, они замачивались техничкой магазина в воде с дрожжами и переходили в новое качество – бражки, а затем перегонялись в мутноватую жидкость под названием самогон и без следа исчезали в луженых глотках местных выпивох.

   Откровенно говоря, конфетами ее детства являлись «подушечки», не претендующие на изыск, но дешевые и доступные по цене, для колхозника, что только начал получать зарплату, а не условный трудодень, и мог позволить себе сделать подарок для детей. Раньше денег не выплачивали, в магазине залеживался товар, а купить не на что. Простенькие конфетки в виде подушки, обсыпанные сахаром и от того очень быстро приобретающие не товарный вид, залеживались в сельских магазинах. Да и кому нужны такие сладости? Когда в бору и в поле - клубника и земляника, за рекой брусника и черника. По островам - смородина и черемуха, в логах – калина. Порой выдастся год: напитается сладким клубника, насушат ее на пироги, и лежит она в холщовых мешочках. В рот наберешь, а она тает патокой, строжки только не забудь ошелушить.

   Зимой только и выпросит дитятко у мамки подушечек. Стоит, канючит, за подол тянет

- Мамка, ну купи конфет.

- Да какого лешего они тебе дались? Дома ягоды, какой токмо нет.

- Мам, ну купи.

- Ой, Дуся,- продавцу: отломи там грамм на сто.

   Большим ножом, что отрезают мясо и сало, открываются ящики и бочки с селедкой Евдокия вонзается в единую, засахарившуюся массу и подламывает кусок, с торчащими соблазнительными уголками подушечек. Душа ребенка замирает в ожидании, как скоро отломится масса. Если потянется дольше, то и отломится больше. Свернут кулек из упаковочной бумаги и положат в него эту негу детства. Счастливая обладательница несметного богатства с замиранием сердца прижмет к груди покупку и невесомой походкой, чуть дыша, бредет по сугробам до дверей дома, захлебываясь желанием и слюной в ожидании.

   Среди сугробов пробираешься к калитке, открываешь дверь, перешагиваешь порог и бережно пристраиваешь кулек на край стола. Разуваешься, пальтишко долой! И отколупываешь от куска сладостей первую подушечку. Магазинную!
   
   А за окном пурга поет свою песнь. Растекается по комнате тепло от русской печи. Бормочет что-то чайник, словно торопит насладиться.

   Но запомнилась именно карамель, продолговатый батончик, начиненный сладкой патокой. Берешь конфету за загнутые концы фантика и тянешь в разные стороны. Нехотя, преодолевая скрученность бумаги, конфета разворачивается и появляется наружу. А ты смотришь, какого цвета  синего - значит сливовая или смородиновая начинка, красная – клубника или клюква, или совсем ожидаемо – белая, значит, молочная оказалась. Ожидание встречи с прекрасным продолжается. Пробуешь ее откусить: долго пролежала или свежая? И, вдруг, блаженство! Мягкая плоть конфеты  нежно поддается, и кусочек остается на языке. Свеженькая!! Подносишь блюдечко с чаем и глотаешь горячую жидкость, после чего перекатываешь откушенное, чтобы чай впитал вкус и аромат.

   Такие конфеты она кушала у бабушки, оказавшись в гостях, что случалось редко. Нелюдимо старики жили, гостей не привечали: ни соседей, ни родных. Потому и внучка, привезенная в гости из соседнего села надолго не оставалась. Порой привезет отец, передаст из рук в руки, пока до конторы проедет и дела переделает, нагостилась. Неразлучную подушку-«думочку» под мышку, и выходит к калитке, отца поджидать. Бабка просит

- Дочушка, голубушка! Хоть переночуй, останься.

- Нет, погостила, хватит уже.

   И никакими уговорами не оставить, ждет отца, посматривает, когда в конце улицы ходок стукнет. А батя головой покачивает, но улыбается. Что с ребенка возьмешь? Нагостилась. Сердце не может дочке отказать, посадит, прижмет белобрысую головенку к груди, поехали. А внучка довольная, рукой машет.
Иногда удавалось уговорить переночевать. Тогда для нее открывалась новая непонятная жизнь. Насколько строг дед, настолько добра и приветлива бабушка. Старик, он тоже рад внучке, да виду не показывает. Только и скажет, зимой коли приехала

- Ну, бабка вари сегодня пельменей без счету.

   Вроде, как и для него праздник. А потом достает конфетки к чаю. По многу не давал, чего зубы портить. Одной хватит чаю пошвыркать.

- Ты ее лижи и чай побольше отхлебывай.

   Свою долго мусолил во рту, гонял от щеки к щеке. А когда язык уставал, положит конфетку на комод. Та хоть и облизана со всех сторон, а все одно привлекательная.

- Ты внученька иди, поиграй, голубушка.

   Скажет старая, а сама тайком от деда конфету в руку пихает. Чтобы, значит, не увидал. Не то – скандал! Нечего расточительством заниматься.

   А утром старик возьмется зубы чистить, наблюдать за ним, ой как интересно. Зубов-то смех – один остался. Он торчал сверху вниз, одиноким мазком украшая беззубый рот. Им на народ все улыбался, показать, что не совсем судьба съела. Ощербила жизнь стариковский рот. Долго готовил зубной порошок и щетку, пристраивался у маленького зеркальца, стоявшего на рукомойнике. Окунал волосками в белый порошок, изгибал руку в локте. И с наслаждением медленно водил щеткой туда-сюда. После менял направление движения, чтобы вычистить с одной и другой стороны. Затем наступал самый ответственный момент: нужно поднять подбородок, запрокинув голову и с внутренней стороны проводить щетку несколько раз. Бороденка торчала вперед, несколько раз принимался кашлять, дыхалка подводила, и белый порошок сыпался на скудную растительность, окрашивая бороденку в белый цвет. Волосы на ней можно пересчитать за вечер. Затем долго смывал белое с бороды, это удавалось не всегда. Но дед подслеповат, не видит белых разводов, а бабка не осмелится подсказать. Так весь день и сверкает остатками порошка на народ.

   Внучке тогда казалось – много сладостей дедушка скушал: зубы от того болели и выпали. А теперь жадничает, ишь строгость на себя напускает. Повзрослев спросила у бабушки, куда зубы подевались. Задумалась старая, уронила слезу, огляделась и шёпотом выдохнула

- Прикладом продотрядовец выбил. Хлеб дедушка оберегал, а его изымать пришли… Потом  до потери сознания избили, арестовали. Отправили в Нарымское поселение, выжил каким-то образом. Явился-то домой худой, как весенний медведь из берлоги выполз, пожалела его, приняла. Вот и живем вместях сколько лет.

   И продолжала что-то рассказывать, хлопоча у плиты. Боясь, что ее перестанут слушать и не успеет всего поведать, тайком вытирала фартуком глаза. О том, что скуповат дед всю жизнь, даже дрова на зиму не закупал, собирали валежник в ближнем лесу. Деньги от пенсии складывал и не давал тратить, а куда прятал – не известно. Да и зачем ему накопления эти? Словно торопилась выговориться, с дедом такой номер не происходит: скуп он на слова и от других того же требует.

   Боялся дедушка и власть. Появится писарь конторский на улице, руки холодеют. Заикаться начинает и уходит подальше на задний двор, только бы излишних вопросов избежать. Куда это годно – голосовать боялся, вдруг вспомнят прошлое и накажут. Потому приходил в клуб к пяти часам утра и терпеливо дожидался открытия участка голосования, первым бюллетень бросал в урну. Деревенские знали эту особенность, не пытались опередить его в очереди. В магазине, с привозом товаров, закупал что-то, кроме продуктов. Только куда все это девалось? Неизвестно. Судачили и рядили бабы, жалели хозяйку. Да что им? Лишь бы языки почесать. Натерпелся мужик в болотах Нарымских, вот и чудачит.

   Чудачества эти наблюдались в каждом шаге. Дед не терпел, когда за столом кто-то оставлял кусок или корочку хлеба. Зачем берешь, коли не можешь скушать? Крошки со стола не дозволял вытирать, собирал их в ладонь и отправлял в рот. Похлебку бабка сварит, постоит та на жаре, закиснет. Выливать нельзя! Обязательно схлебает до последней ложки. Желудок, кажется, луженый имел, все переварит, перетрет. Одежду годами носил, заплаток наставлено на брюках, на рубахе – места живого нет. Пока по швам не расползется – бережет, не выбросит. Ходил круглый год в валенках, измерз в болотах. Мало кто знал, что пальцев на ногах осталось из десяти два.
Остальные поморожены и отрезаны пьяным фельдшером, простым столовым ножом. Всякую
   железку, проволочку, гвоздь гнутый приберет, вдруг пригодится в хозяйстве. Огород чисто убирал, особенно трепетно к картошке относился. Перекопает основательно, на приличную глубину, чтобы не оставить мелкой в поле. Поговаривал
- На то Господь и создал в природе полезное растение, чтобы всякий плод впрок шел.

   Бога упомянет и оглянется, не слышал ли кто. Молился, дома задернув шторки, от городясь от мира за окном.

   Один раз в год, в день получения справки о снятии со спецучета в комендатуре, что берег пуще всего, пил горькую. Разживался в сельпо по такому поводу бутылочкой казенной. Беленькой. Странно смотреть – сидит взрослый мужик за столом, пьет стопку и плачет. Слезы крупными горошинами капают на стол, на колени, на пол. А он толи мычит, толи поет одному ему известную песню. Песню спецпереселенца Нарымского края.

   Но ночевки в гостях редки, не докучали старикам родственники. Так и проживали одни, до той поры, пока дед не перебрался на погост. Тогда внучка почаще в гости наезжала, помогала бабушке, та настолько ослепла, что с трудом управлялась с огородом и домашними делами.

   Вот тогда и открылись удивительные вещи.

   Полезла как-то Танюшка в погреб, солонинки достать. Обратила внимание на кринку, что стояла в углу. Подумалось: «Что тут кринка делает? Разве в погребе ей место?» запустила руку внутрь – тряпица. Развернула и ахнула, деньги! Пачка червонцев, пятериков и трешек. Аккуратно перемотаны бечевкой, завернуты в пергаментную бумагу от влаги. Вот куда дедушка пенсию складывал, понадежнее сберегательного банка будет.

   Умер старый кобель дворовый. Любимец деда. Долго не пережил смерти хозяина и покинул мир. Решила внучка конуру убрать, чтобы не тревожила взгляд и память. Принялась выгребать из нее все. Сверток! Так же аккуратно упакованы деньги: новые и старые вперемежку. Новые можно в дело пустить, а со старыми не понятно, что делать. Детям для игры отдала. Раздала и облигации государственного займа, кому они нужны.

   Открытие ждало и на сеновале. Приметили – воробьи шерсть в гнезда под стрехой натаскали. Необычная, такой в доме не видно. Полезла внучка смотреть, откуда невидаль такая и в углу, где стропила соединяются со стеной, несколько свертков обнаружила. Сняли, разложили на земле, развернули дерюгу и обнаружили несколько отрезов дорогой материи. Ткани давно вышедшей из моды, но отменного качества. Вот где у деда, оказывается, схрон образовался. Бабка заплакала даже. Проходила всю жизнь в простенькой одежке, в латанной и перелатанной, и не знала о таких сокровищах.

   Во многих местах поджидало удивительное родственников. До той поры  пока не отправилась следом за дедом верная его жена, да не продали дом добрым людям. Может еще что находили новые жильцы, не ведомо. Молчат. Да зачем тревожить память умерших…

   А простые карамельки с начинкой, залегли в душу и в сердце. Приятно дразнят вкусом  и запахом. И под горячий чай хочется запеть что-то печальное, вспоминая деда и бабку. Да и всех безвременно оставивших мир в болотах Нарымского края.