Киргизия 1983-1984

Моя жизнь в Киргизии. 1983-1984 годы (продолжение)

Как я говорила, болела я редко. Где-то как раз года в четыре у меня заболело левое ухо. У меня в нём стучало очень противно, я плакала, потому что не могла уснуть. Мама сказала, что у неё тоже болело левое ухо в детстве – золотуха была. Родители смочили тампон в борном спирте, заложили мне в ухо, завязала мама мне пуховый платок – ухо моё успокоилось, я заснула, а наутро уже ничего меня не беспокоило. Но страх перед ушным стуком остался у меня до сих пор.
И ещё у меня была травма. Вечером мы с папой пошли встречать маму к остановке. Встретили и пошли домой. Внизу мама задержалась, чтобы проверить почтовый ящик. Папа держал меня за руку, когда мы поднимались по лестнице. Уже мы были почти на нашем третьем этаже, как я забеспокоилась, стала проситься к маме. Но папа не пустил меня одну бежать по лестнице. На нашей площадке я подбежала к лестничному ограждению, высматривая маму. Папа опять взял меня за руку. Тут я стала вырываться, и он сказал:
– Вывихнешь руку!
Трудно поверить, но тут же воплотились в реальность эти слова – вывих левой руки в локтевом суставе. Мои слёзы. Родители вызвали врача утром. Рука опухла, болела. Приехала русская врач, осмотрела меня и руку мне как бы вправила. А опухоль всё равно не спадает, и рука всё равно болит. Мама позвонила, наверное, в поликлинику, ей ответили, чтобы везла меня в травмпункт.
Поехали. Почему-то у меня в памяти залип военный «козлик», вроде как папа договорился со знакомыми, чтобы нас довезли. Мама же говорила, что мы ехали на троллейбусе (троллейбус от нас и не ходил). Может быть, обратно мы на нём ехали. Далеко был травмпункт. В маминой записной книжке я нашла запись: детский травмпункт при детской больнице №3 по ул.Советская, д.8а.
И вот мы приехали. А там был доктор-киргиз, он был высокий и какой-то большой, стал осматривать меня. Мама встревожилась, говорит, чтобы аккуратнее. И мне передался испуг, я заревела. Тогда доктор сказал:
– Мамочка, выйдите, не мешайте!
Без мамы я успокоилась, что-то мы поговорили с ним. Потом он взял мою руку и очень быстрым движением сустав на место поставил, я даже не заметила. И выпустил меня к маме.
Почему я акцентирую – русская и киргиз? Потому что и врачи-то тогда были в основном русские. Но, как сказала мама: вот русская врач не сумела маленькой девочке вправить руку, а киргизский доктор сразу смог. Видимо, всё-таки русские считали, что только русские способны быть грамотными врачами, или русские евреи, ан нет! Со временем всем стало ясно, что не от национальности зависит, а от человека. В городе Сланцы Ленинградской области, где я пишу эти воспоминания, у меня роды принимал врач-киргиз и к гинекологу-киргизочке я хожу, если необходимо. Причём к ней я хожу целенаправленно, она очень позитивный человек и хороший специалист.
Самое же неприятное случилось через короткое время после того, как упала я со стола и ударилась головой. Врач-педиатр заметила при осмотре (перед приёмом в садик, наверное), что у меня вроде как косит левый глаз. Она дала направление в поликлинику номер пять вроде бы. Находился окулист вот в этом районе: http://www.airforce.ru/memorial/kyrgyzstan/bishkek.htm, Там стоит самолёт МИГ-21Ф (Киевская улица). Это всё происходило в мае 1983 года.
Врач-окулист была очень мягкая, добрая, симпатичная. Не помню имени. Подтвердился диагноз: периодическое расходящееся косоглазие. До поры до времени всё было нормально. Но в один ужасный день, когда мы вышли с мамой из кабинета, я закатила скандал. Потому что мне прописали ОЧКИ! Какому ребёнку, да ещё на четвёртом году жизни, захочется носить эти штучки?! Мне казалось, что меня унизили этими злосчастными очками. Что мне показали, какая я неполноценная, будто меня лишили свободы. Это уже не обычное дитя. Мама что-то объясняла, но я не слушала. Очень тяжёлое психологическое состояние у меня было.
После этого начались мои «мучения». Очень часто мы стали ходили проверять мне зрение. Просто потом ещё обнаружился и миопический астигматизм. Маму спрашивали, не падала ли она, будучи беременной мной. Спрашивали, не падала ли я и не ударялась ли головой. О том, что я падала со стола спиной назад, головой о шифоньер, я почему-то вспомнила только в двухтысячные годы. То есть я помнила это падение всегда, но связи с испортившимся зрением не обнаруживала.
Сейчас я думаю, что в большей степени на моё зрение повлияло то нервное напряжение, которое я испытывала потом все последующие годы после выписки злополучных очков. Я не хотела, как моя мама и как моя сестра носить очки! И по-своему боролась, сопротивлялась. Как только я узнала, что в шестнадцать лет меня перестанут таскать в поликлинику по поводу зрения, и я наконец освобожусь, моё зрение улучшилось! Кроме того, мне помогли советы врача насчёт косоглазия и курс электрофореза с но-шпой.
Как-то родители меня убедили, что очки придётся носить, но что это временно. Правда, мне всегда казалось, что ношение очков ни к чему хорошему не приводит, наоборот, зрение ухудшается.

В своём городке на четвёртом году жизни я уже гуляла самостоятельно. Первое воспоминание на улице: играю с какой-то жёлтой игрушечной колясочкой. Кто-то мне дал поиграть, наверное. Вроде своей такой у меня не было. И как я быстро потеряла интерес к этой игрушке. Потому что я была реалистичной – меня не устраивало именно то, что коляска эта – простая игрушка. Уж потом наиграюсь в настоящие. Да, именно так, потому что, сколько себя помню, я всегда думала о том, как у меня будут свои дети.

Мама рассказывала, что я проявляла самостоятельность в три года и хотела помочь – сходить в магазин. Мама дала мне денежку на баночку сметаны, я купила (только совсем не помню, как всё происходило в магазине, помню только, как бежала по дорожке), шла обратно осторожно, кого встречала, всем сообщала, что я маме помогаю. Все встречные соседи потом маме рассказывали, какая я была гордая и довольная.

Деревья во дворе уже подросли, а палисадники уже были вовсю заросшие кустарником, травой. Было хорошо от зелени.
Помню, как я бегала по дорожке во дворе. И там я упала на стекло, был сильный порез на груди – долго оставался шрам. И как проткнула руку колючей проволокой – мы её нашли где-то в палисаднике, когда гуляли с Вовкой, у меня очень сильно шла кровь (а я в детстве всё время боялась истечь кровью), и он побежал за моей мамой. Пока мы все вместе шли до дома, она мне прикладывала кусок газеты «Правда» к ранке. И тоже шрам остался как напоминание.

У нас был ещё и бассейн-лягушатник. Но воду туда закачали один или два раза на моей памяти. Это было так классно! Один раз мы купались там с Вовкой. Был такой мальчик, мой друг, постарше меня года на два, он вечно пытался мной управлять. И тогда мы вылезли, и он говорит: мол, мне надо трусы отжать, идём к кустам, ты постой и подожди. Какие-то чёрные у него были трусы, ну я и ждала. Только думала: а чего отжимать-то – жара!

Так вот, друзей у меня почти и не было. Другие дети были или старше, или младше. Старшие не хотели со мной дружить сами, им неинтересно было водиться с малявкой. Помню, что я приставала к девочкам Оле (с нашего дома, с первого подъезда) и её закадычной подруге Алёне (из дома напротив). Они были контрастные – Оля блондинка, а Алёна брюнетка. Мне это нравилось почему-то.
В доме напротив (там же, где и Алёнка), в подъезде у магазина жила большая семья, шестеро детей было в семье. Девочка Надя была младше меня на год (у неё были две старшие сестры и брат, потом она, потом ещё брат и самая младшая – Вероничка). И как-то я хотела с ней познакомиться, но она почему-то забоялась меня. Так мы и не подружились, но когда подросли, общались. Мама её выглядела, как девушка! Её дочери казались даже старше, когда выросли и замуж выходили. А папа работал водителем – развозил хлеб.
Но вот Вовка Нагорный со мной дружил. А жили мы тогда в одном подъезде – мы на третьем этаже в двушке, а их семья на первом в однушке. Отец его был военным врачом, а мама – домохозяйкой вроде бы. Моя мама дружила с Вовкиной мамой (Людмилой, кажется, её звали), у них была общая любовь к Украине (мой-то дед с Харкiва, но мама никогда не бывала на родине отца и предков), а родители Вовки – со Львiва. Они были такие типично смугленькие, чёрненькие, кругленькие. Отец Вовки неоднократно выручал нас с лекарствами, которые трудно было достать.
Мама рассказывала мне, что Вовка заразился в роддоме золотистым стафилококком (он родился в том же втором, что и я). И он не рос, был слабенький. Так переживали за него родители. Удалось отцу достать антибиотики – вылечили. Я думала: ой, как хорошо, что я не заразилась.
Его мама просила мою маму подольше оставлять меня у них – мы с Вовкой хорошо играли. А когда стали постарше и у него уже была сестрёнка Аня, то мы втроём так бесились...

Помню ещё, как вёз меня папа по городку на своём велосипеде. Он сделал мне сиденьице сам и возил меня. И в гости к дяде Лёне возил. Но та картина врезалась в память. Мы едем от нашего магазина, что-то я спрашиваю, папа отвечает. А на нём рубашка – фон цвета хаки, и разного размера кружочки разноцветные разбросаны. Мне очень нравилась эта папина рубашка. Потому что она была необычная.

Мы, дети, часто играли в песочнице. Привезли военные однажды целую гору свежего песка. Вот радость!
Делали замки с ходами. Туда же пришёл мальчик Арик с бабушкой (татарчонок). Этот мальчик вечно нам делал пакости. Ломал замки и куличи. Бабушка всё уговаривала его не капризничать, не обижать других. А то дети не хотели с Ариком играть. Куда-то они скоро уехали.

Два случая. Один я слабо помню: стою у нашего кухонного стола, баба Аня сидит и протягивает мне кружку. В этот момент заходит папа – и, ой, как бабе Ане влетело! Она же решила угостить меня пивом (бочковым).
Второй помню прекрасно: пришёл в гости подвыпивший дядя Лёня. Я играла в большой комнате. Папа с братом тоже пришли в большую комнату. И тут дядя Лёня начал чего-то заводиться, повышать голос. Я играю. А папа ему: не пугай мне ребёнка! И тут я вдруг очнулась: оказывается, мне должно быть страшно сейчас. Я и испугалась, раз папа говорит, побежала к маме. А дядя Лёня-то ещё больше распаляется. Тогда папа ему: иди – приходи в гости трезвым! Дядя Лёня не хочет уходить – ему нужна, видишь, аудитория. Папа взял его аккуратно – и в дверь. Тот обиделся, рвётся обратно, ругается с братом. Папа мой: не уйдёшь сам – с лестницы тебя спущу! Ну, ушёл.
А когда мой папа был маленький, сам приставал к брату – давай подерёмся! А Алексей: уйди, маленький ещё!
Я вообще алкоголь не употребляю. Эти два случая сыграли самую важную роль. Папа сказал: что нельзя и что страшно!

А дядя Лёня с семьёй жил тогда в своём доме, где-то недалеко от нас. Мы часто в гости к ним приходили. Он здорово на гармошке играл – самостоятельно выучился в молодости. На слух всё мог сыграть. На праздниках ему говорят: вот такую-то сыграй песню. Он: а ты напой, я подхвачу (которые не знал).
Гармошек было у дяди Лёни несколько. Мне разрешал он «поиграть».
Однажды все родственники собрались в «Манасе» (у дяди Коли, мне кажется). Алексей Григорьевич взялся за гармонь. Что была за мелодия – пошла я танцевать! А он наяривает да кричит:
– Давай, Дорониха, давай!..
Я на эту «Дорониху» до сих пор обижаюсь, хоть и смешно.
А ещё я дяде Лёне жаловалась на своего двоюродного племянника Серёжку Доронина (внука Николая Григорьевича, сына его сына Сергея). Дело происходило в том же посёлке "Манас". Дядя Лёня сказал:
- Вот я сейчас ему накурю!
Я даже не сразу поняла, как так. А он уже Серёжке выговаривает.
Была у дяди Лёни машина-инвалидка. Специальные такие автомобили делали. Ведь у него с юности травма – хромал. Папа мой помог брату эту машинку получить.

Гуляла во дворе. Наверное, уже долго. Смотрю, мама ковыляет еле-еле. Как тогда картина перед глазами. Стало мне её жалко! В тот момент дошло до меня, что и другим может быть очень больно. И одновременно стыдно мне стало – я тут гуляю, совсем про маму забыла, что она дома, надо проведать было, а пришлось ей за мной спускаться, искать, где я. Подбежала к ней – уткнулась в живот, чтобы слёзы спрятать. Поняла я, что маму тоже требуется и пожалеть, и посочувствовать ей.
Потом маме в больнице операцию сделали на ноге – рожистое воспаление было. Очень я волновалась, пока она в больнице была.
Это у неё не в первый раз такое. В молодости рожа уже была. Тогда операцию без наркоза делали – зажала она полотенце зубами, чтобы от боли ими не скрипеть. В этот раз с наркозом делали.

Большую часть времени я проводила с бабой Аней в её городке. Меня же к ней отводили, как в садик – каждый день.
Чаще всего отвозила мама на нашем 38-м автобусе – одна или две остановки. Маме надо было не опоздать на работу и успеть на этот же автобус.
Несколько раз отвозил или привозил домой меня папа на велосипеде – очень я любила, когда так было.
Мама меня и забирала чаще всего. Вечером иногда мы возвращались не на автобусе, а пешком. Зимой мама везла меня на санках – очень я любила, когда так было. Особенно ясным вечером – очень красиво. Мне рассказывали, что я любила петь, когда ехала на санках, – обо всём, что вижу вокруг. Навроде акына – что вижу, то пою.
От нашего городка до бабы Аниного шла аллейка, вдоль которой росли пирамидальные тополя (справа было пустое поле, слева проезжая часть). Где-то с километр расстояние. По пути мама мне показала однажды тополёк, у которого была отломана ветка, а моя сестра подвязала её, и она срослась. Понравилась мне эта история.
Баба Аня часто шила – и я захотела попробовать. Играла я под столом – там был у меня домик. Были у меня пупсики, даже ещё и фарфоровые (баба Аня дала поиграть), очень классные. Я попросила кусочек тряпочки и иголку с ниткой. Баба Аня с удовольствием всё мне дала. И я сделала фату – моё первое изделие. Только она была у меня почему-то ярко-синяя.
Как-то баба Аня решила связать кружок из тряпочек (у неё был самодельный большой деревянный крючок, по наследству он перешёл мне). Я внимательно смотрела, как она нарезает полоски из ткани, как вяжет крючком. Но вязать не запросила, зато, уже будучи взрослой, вдруг вспомнила виденное, попробовала связать – не поверите, всё получилось!
Однажды баба Аня взяла шерсть и стала прясть – вот я удивилась. Она пряла без станка, просто сучила нить, а веретено так и бегало по полу. Ох, как мне было любопытно! Опять-таки будучи взрослой, попробовала сделать, как когда-то баба Аня (веретено-то тоже мне по наследству перешло), и тоже получилось.
У нас в семье все рукодельницы. Может быть, всё-таки передаётся это?..
Конечно же, баба Аня продолжала шить мне разные наряды. Сшила она мне платье свободного кроя из ткани такой – фон желтовато-белый, а на нём лиственно-цветочный узор. Самым главным в платье для меня были ленты – продолжение воротничка-стоечки, они завязывались бантом.
Как раз в этом платье я вышла погулять на песочницу перед подъездом. И привезли много песка, прямо горой навалили до половины грибка. Уже там играли две соседские девочки – дочки Светы, они жили в том же подъезде, что и баба Аня, тоже на втором этаже. Обе в зелёнке. Мы не дружили, они считали меня чужой в этом городке. И сейчас старшая мне заявила:
– Уходи с нашей песочницы!
Я ушла играть на другую сторону. Но она не отвязалась. Молча поковырялась и опять:
– Это не твой городок! Уходи с нашего городка!
– Раз тут моя баба Аня живёт, – ответила я из-за песочной горы, – то это и мой городок.
– Нет!
– Да!
И тут она направилась ко мне. Наклонилась, а я вовремя не оценила ситуацию и получила горсть песка в глаза. Такая была неожиданная подлость. Я даже не сразу поняла, почему ужасная резь в глазах. Потом заревела и побежала к бабуле. Как только она узнала, что случилось, незамедлительно пошла и поругалась с соседкой Светкой. Они уже не раз ругались. Анютка говорила, что баба Аня за неё однажды той Светке на голову ведро мусорное надела. Эта соседка была очень склочная, вечно с окна кричала, и на меня кричала как-то, тоже, видать, хотела, чтобы я с городка ушла. Но баба Аня наша была не сахар, а за своих детей и внуков готова была пойти в бой.
Потом ещё удивлялись, что я не заразилась ветрянкой от Светкиных девчонок. Оказывается, поэтому они были такие пятнистые. Но мы ведь играли на улице, на солнце, да раз прыщики вылезли, то вирус не передаётся уже.
Потом, когда много детей пришло на песочницу, вроде мы и играли даже все вместе.
В соседнем подъезде ещё жила семья Казаковых, там была девочка Оля. Она была помладше, совсем мне не подходила по возрасту для игр. Потом, когда подросли, у неё самокат был – я так мечтала, чтобы у меня тоже был. Что-то это единственный самокат, который я видела в детстве. А у меня только велосипеды были (и трёхколёсный, и двухколёсный, который всё время ломался и потому надоел мне).
Да, нравились мне и шерстяной сарафанчик и платьице, украшенные оранжевенькой шерстяной тесьмой. Кажется, это старое мамино платье было бабой Аней перешито. Получились две вещи.
И платье-матроску баба Аня мне сшила (она и моей маме, когда была маленькая, шила такие наряды, маме они очень нравились). И набор – пальто и шапочку (из маминого пальто белого перешито). И зимнюю меховую шапку (мне говорили, что она из шкуры белого медведя – жалко мне было медведя, и я отказывалась верить, но действительно мех был натуральный, а шапка очень тёплая, это моя первая и последняя вещь из натурального меха). Когда я ещё младенцем была, баба Аня сшила мне шубейку из розового меха, она у меня до сих пор хранится (вместе с шапочками и распашонками, которые мне сшила мама).
Я очень гордилась, что бабуля сшила мне эти вещи, они были эксклюзивными.
Однажды мы пошли с ней в магазин, был в городке, рядом с продовольственным, баба Аня купила мне костюмчики шерстяные. Понравились они ей. А в продовольственном мы часто покупали жареные пирожки – были с печенью, капустой, картошкой, повидлом, яйцом и зелёным луком. Все мне нравились, но особенно – с капустой и повидлом. И ещё я очень любила вафли с разными начинками, как и моя мама.
Но самым шикарным я считала набор из белого гипюра – платье, трусики и панамка. Это была праздничная одежда на выход.
Когда баба Аня выходила гулять со мной, то мы, как и прежде, ходили к дому у магазина, в котором жила бабина подружка. Там была густая зелень, как шатёр. Там периодически появлялись разные дети из окрестных домов, и мы играли неподалёку.
Так я познакомилась однажды с Лилей, девочкой-еврейкой (не удивляйтесь, у нас в Средней Азии было принято узнавать национальность друг друга, и наша национальность была нашей гордостью, а национальность другого мы уважали, интересовались традициями, не знаю, может, это в нашей семье было так принято, мне с детства внушали, что нужно дружить с людьми разных национальностей, что культурный обмен приносит пользу, неудивительно поэтому, что наша семья многонациональная: баба Аня была замужем за таджиком Саидом Сафаровым (он погиб в Великую Отечественную войну), жаль, что дочки умерли, а дочь Николая Григорьевича Доронина – Людмила вышла замуж за армянина, дочь Ивана Григорьевича Доронина – Надежда вышла замуж за немца, сын Алексея Григорьевича Доронина – Игорь женился на немке, но лично нам с сестрой мама говорила, чтобы мы выходили замуж только за русского, белоруса или украинца, моя сестра, правда, не соблюдала это правило).
Так вот, Лиля была старше меня на год или два. Была она русая, но кудрявая – жили такого типа евреи в Киргизии ( у одних кожа была оливковая, у других белая). Забежали мы с ней за угол дома – там стояла телефонная будка. Залезли мы в неё, стали с телефоном играться. Потом надоело. Лиля вышла и держит дверь – железную, тяжёлую. Я встала с чего-то в двери и левой рукой держусь, а там щель как раз. И в этот момент Лиля, то ли не подумав, то ли интересно стало ей, отпустила дверь – и она хрясь меня по пальцам! Наверное, она всё же придержала дверь, иначе отрезало бы пальцы... В первое мгновение я не въехала, что произошло, а потом – резкая боль разорвала мозг, и я заорала. Лиля испугалась, бросилась к бабе Ане, привела её.
Повела меня бабуля домой, уговаривает, чтобы я не плакала. Но больно же! Как не плакать?! Рука уже опухать и синеть стала. Под ногтями (безымянного пальца и мизинца) кровоподтёки. Пришли домой. Баба Аня еле меня успокоила. От пережитого я не захотела обедать. И говорит мне бабуля: сейчас я тебе дам анальгинчику – поспишь и всё пройдёт. И дала четвертинку таблетки. Постепенно боль утихла, я заснула. Когда проснулась, хоть и не всё ещё прошло, но уже не было так больно. А вечером пришла мама, и я ей взахлёб рассказала о своём злоключении.
Помню, потом сидела дома и играла. Смотрю на свою синюю руку – так жалко мне себя стало. С безымянного пальца ноготь сошёл, под ним была запёкшаяся кровь – я переживала, что не будет теперь ногтика. Но мама мне говорит: вон, видишь, уже новенький растёт. Зажило.

Готовила баба Аня вкусно – особенно баклажанную икру и плов.

У нас дома всегда было много комнатных цветов. И у нас, и у бабы Ани. Обязательно лечебные – каланхоэ дегремона (в обиходе «живое дерево») и алоэ. Как только насморк, капали нос соком каланхоэ – и быстро всё проходило. Бабуля любила рассказывать, что я съела у неё весь алоэ (какого-то он сорта был, не такой горький). Видимо, нуждалась в витаминах.
А больше всего нравилось мне у бабы Ани лимонное дерево. Оно росло в большой деревянной кадке. Приятно пахли листики, если потереть. И даже лимончики оно давало.

Анютка налила мне чаю и дала ложечку размешать сахар. Я ложечку из кружки не вынула, стала так пить. Анютка: вынь ложку, она же тебе мешает пить. Я: нет, она мне помогает!
Однажды Анютка собирала меня гулять на улицу. Надевала мне мои зелёненькие войлочные сапожки, а я ступню выгибаю, чтобы не лезли, – из вредности, конечно. Анютка мне и говорит: станут твои пальчики кривыми. Испугалась я и баловаться прекратила.
У меня был сильно развит дух противоречия. Так что Анютка потом придумала способ отучить меня «спорить»: вот зовут меня кушать, а я говорю, что не пойду, – из одной только вредности, чтобы поуговаривали. А Анютка: хорошо, не надо идти кушать. Как не надо? Надо! Бегу. И так вот меня отучили.

К бабе Ане вызвали скорую, давление у неё частенько поднималось – 74 года ей уже было. Так мне было интересно. Была я общительная – у врачей всё выспрашивала. Они улыбаются, отвечают. Женщина-врач была, спрашивает меня: кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Я: врачом! А каким? Хирургом! Удивились, что я знаю про хирурга. Но не стала, нет. Может быть, и жаль.
А потом мне подарили настоящий стетоскоп! Долго он у меня был. Как я говорила, я любила всё настоящее. Оказывается, попросили мою двоюродную сестру Нину Алексеевну (дочку дяди Лёни Доронина) подарить какой-нибудь старенький. Она и подарила. Она врач.

Однажды взяла меня баба Аня на похороны – померла одна её знакомая. В соседнем доме. Пришли мы, народу много незнакомого – и все плачут. Посмотрела я и решила, что раз все плачут, то и мне надо плакать. Вот и заревела, чем всё внимание на себя отвлекла. Видимо, что-то неправильно я поняла. И, наверное, бабе Ане кто-то сделал замечание – зачем ребёнка притащила. После этого зареклась я на похороны ходить. И не хожу.

В городок бабы Ани пошли мои родители на выборы. Я идти не хотела, но меня одну дома оставить не могли и соблазнили тем, что там есть детская игровая комната и всякие вкусности будут продавать. Раньше выборы обставлены были так: нечто вроде праздника. Да людям ещё подачки разные кидали в виде копчёной колбасы – в этот раз тоже можно было купить. Помню, родители обсуждали, купить или нет, не стали покупать.
Было это 4 марта 1984 года – выборы депутатов Верховного Совета СССР http://www.agitclub.ru/vybory/result2.htm).
Мы вошли в помещение. Запомнилась мне красная дорожка. Действительно была там игровая для детей, и я там немного поиграла.
Потом, как родители проголосовали, пошли за обещанной вкусняшкой. Продавали пирожные разные. Я увидела безе и попросила – раньше никогда не пробовала такое. Мне и купили. До сих пор терпеть не могу безе...
Сейчас посмотрела список избранников – никого, кроме Чингиза Айтматова, не знаю. Можете и вы посмотреть: Тут я позволю себе вырвать из Бориса Гребенщикова:

И люди, стрелявшие в наших отцов,
Строят планы на наших детей.

Поэтому лучше сторониться этих стрелков... Это я подумала о Чингизе Айтматове (его отца расстреляли как «врага народа»).

К слову, пару раз была я на демонстрации с родителями. Вероятно, на первомайской. Вряд ли 7 ноября меня брали – осенью прохладно. На демонстрации мне понравилось. Сейчас, правда, мне слово не нравится. Демонстрация администрации! Скажем просто – народное гуляние. Именно такое представление у меня сложилось. Было весело – шарики, вкусняшки, люди общаются.
Позволю себе ещё раз выдрать из Гребенщикова:

Нас рожали под звуки маршей,
Нас пугали тюрьмой.

Под звуки маршей нас пока ещё рожали, но не вижу ничего плохого в самом марше в смсыле музыкального произведения. А вот тюрьмой нас стали стращать в 2022 году... Ну и:

Эта земля была нашей,
Пока мы не увязли в борьбе,
Она умрёт, если будет ничьей.
Пора вернуть эту землю себе.

Похоже, она, наша земля, почти уже издохла... к 2022 году. Осталась нам только малюсенькая надежда на хоть какой-нибудь новый поворот и новый взлёт.