Виталий Познин. Три рассказа о любви
В. Познин
ТРИ РАССКАЗА О ЛЮБВИ
АЛИНА
- Вам знакомо такое имя – Алина Веркова? Или ВеркОва?
Шубин кивнул головой.
- Когда видели ее последний раз?
- Где-то полгода назад.
- Олег Михайлович, – кинув взгляд на лежавшую на столе повестку, что отдал ему Шубин. сказал следователь. – Когда точно вы встречались с Верковой последний раз?
- Я же сказал – весной. В мае. С ней что-то случилось?
- А вы не знали?
- Нет.
- Похоже, она убита… При обыске нашли вашу визитку, а в записной книжке…
Резко зазвонил стоявший на столе телефон, и следователь, недовольно поморщившись, снял трубку.
- Иду, Пал Палыч, иду, – сказал он и, собрав торопливо лежавшие на столе бумаги, звонко запер их в сейфе. Протянув Шубину чистый листок бумаги, попросил:
- Пока я у начальства, напишите, всё, что вы о ней знаете!..
Оставшись один, Шубин уставился в окно, за котором то и дело появлялись, как стаи птиц, приносимые ветром опавшие листья. Наконец взял ручку и вывел на бумаге: «С Алиной Верковой я познакомился десять лет назад»...
...Да, точно, это было ровно десять лет назад, весной. Познакомил их Костя Валежников – тот частенько бывал в компании, где верховодила, или, как шутил Костя, верководила Алина. Если была хорошая погода, они усаживались на одну из скамеек на набережной у моря и распевали под гитару старые и новые песни. Алину вся это тусовка обожала и беспрекословно слушалась
Осенью Алина вдруг исчезла и объявилась лишь следующим летом. Оказалась, она поступила в театральное училище в областном городе.
- Какие там люди! – восторженно рассказывала она. – Представляете, каждый из них был в своей компании душой общества. И вот теперь все эти души собрались вместе...
О том, что Алина перебралась в столицу, он узнал спустя три года. От Кости Валежникова, которому удалось за это время устроиться в московской фирме.
Когда выдалась командировка в первопрестольную, Шубин позвонил старому приятелю и договорился с ним о встрече.
Валежников затащил его вечером в один из модных ресторанов с вычурным интерьером, со стриптизом, с красиво оформленной и невкусной едой.
Ресторанный оркестр играл невыносимо громко. Шубин с напряжением ловил слова приятеля и думал о том, что их юность давно осталась позади и что уже никогда между ними не будет той близости и понимания, что были когда-то.
Валежников, видимо, тоже почувствовал ностальгию по минувшей юности, где им было легко, весело, душевно.
- Слушай, – сказал он, – а давай рванем к Алинке!
- Да вроде неудобно. Так вдруг, с бухты-барахты, – засомневался Шубин.
- Ерунда! – отмахнулся Валежников. – Плохо ты ее знаешь.
- Алинка, привет! – заорал он в мобильник, стараясь перекрыть ресторанную музыку. – Это я. Ну да, Костя... Ну так мы заедем? Кто – мы? Да есть тут один желт;брюх. Из нашего города. Олег Шубин. Да знаешь ты его прекрасно! Устроим, так сказать, встречу землячества...
Через полчаса они уже поднимались на пятый этаж дома около метро «Динамо». После того, как Валежников нажал два раза кнопку звонка, за дверью послышался цокот каблучков, щелкнул замок, и в проеме двери появилась Алина.
В ней ничего не изменилась с той поры, как Шубин видел ее последний раз – та же ладная, как у гимнастки, фигурка, почти идеально симметричное лицо с аккуратными, но не броскими чертами – Алина мало пользовалась косметикой.
- Ой, мальчишки, как я рада! – воскликнула она с театральной интонацией. – Обожаю нежданные встречи!..
Квартира был коммунальной, но это Алину нисколько ее не смущало. Проводив гостей в свою комнату, она метнулась куда-то и, вернувшись через несколько минут, утащила с собой Костю – в качестве, как она выразилась, подсобника. Делала она всё так шумно, энергично и весело, будто и вся коммуналка вместе с ней отмечала какой-то праздник.
От нечего делать Шубин принялся рассматривать Алинину комнату.
Вероятно, чтобы не уплотнять и без того невеликую площадь, хозяйка обустроила тут всё по-спартански: диван-кровать, небольшой стол, четыре стула и трюмо. Над диваном висела гитара, возле окна тремя аккуратными стопками громоздились книги, видно, Алина въехала сюда не очень давно и не успела еще заказать полки или шкаф.
Минут через двадцать дверь открылась, и в комнате появился Валежников, который, нес на вытянутых руках большую сковороду с мясом, громко восклицал: «Лебедей несут!».
За столом, как всегда, солировала Алина. Прежде чем выпить, она произносила длинные тосты, от которых Валежников приходил в восторг и, достав записную книжку, вскрикивал:
- Стой, стой! Это надо записать.
После третьего тоста Алина сняла со стены гитару и начала петь. Это были сочиненные ею мелодии. Любивший музыку Валежников пару раз пытался подпевать ей, но почти все песни и стихи были ему неизвестны. Наконец, не выдержав, он положил свою большую ладонь на струны и сказал:
- Линка, сбацай что-нибудь такое , чтоб душу разворошило!
Алина замолчала. Наверное, Костина бесцеремонность задела ее авторское самолюбие. Она долго перебирала струны и, наконец, запела:
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны
Вновь разливается песнь соловьиная
В тихом сияньи, сияньи луны...
Валежников оживился и стал, подпевать фальшивя своим высоким баритоном. Как многие люди, лишенные музыкального слуха, он самозабвенно любил пение.
Когда они вышли на площадку покурить, в кармане у Кости запел мобильный телефон. Звонила жена. Наверное, высказывала претензии. Валежников отвечал тихо, односложно, а закончив разговор, сказал:
- Надо ехать. Иначе скандал будет.
Шубин тоже начал прощаться, но Костя остановил его:
- Тебе-то куда спешить? Посидите, поговорите!
Проводив Костю, вернулись в комнату. Алина убрала все лишнее со стола и пошла готовить чай. Принесла прозрачный заварник и голубые с рельефным рисунком чашки.
- Это маман мне подарила, – пояснила она. – Саксонский фарфор. Ему, наверное, лет сто, а то и больше. Пару чашек, правда, расколотили... А ты где остановился?
- В гостинице «Восток».
- Ну так оставайся здесь! Метро уже закрыто, а такси знаешь во сколько обойдется? Оставайся! У меня есть замечательная раскладушка.
Они посидели еще немного, и Алина, пока Шубин курил на лестнице, стала готовить всё ко сну. Когда он вернулся, диван превратился в кровать, а у противоположной стены появилась застеленная раскладушка.
Алина предложила ему диван-кровать, но Шубин воспротивился и как только Алина вышла на кухню, быстро раздевшись, нырнул под одеяло.
Вошла Алина, погасила свет, пошуршала в темноте, раздеваясь и, пожелав спокойной ночи, затихла.
То ли от спиртного, то ли от непривычной обстановки Шубин никак не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок, и от его движений раскладушка издавала громкий скрежещущий звук.
Устав бороться с бессонницей, он встал, подошел к окну и, открыв его пошире, закурил, стараясь пускать дым на улицу.
- Иди ложись на диван, – услышал он за спиной голос Алины и даже вздрогнул от неожиданности.
- Не беспокойся, спи! Я покурю и сразу засну, – ответил он и поцеловал ее в щеку.
- Иди, иди, – зашептала она. – Если хочешь, ложись рядом, тут места много.
Он довел ее до дивана, обнимая за обнаженные плечи, и они легли рядом. Она прижалась у нему, зашептала что-то на ухо и уткнулась лицом в его шею...
Пробудившись по обыкновению рано, Шубин уперся взглядом в висевшую над ним гитару и первые секунды не мог понять, где он находится. Осторожно поднялся, нашел на столе зажигалку, сигареты и пошел к окну.
Алина проснулась, наверное, от запаха дыма.
- Ты чего поднялся? – спросила она и коротко зевнула. – Еще семи нет. Тебе куда-то надо идти?
- Да нет, - отозвался Шубин. – А тебе?
Алина ничего не ответила, и он решил, что она снова заснула, но, обернувшись, увидел, что она, опираясь на локоть, рассматривает его.
- У тебя красивая фигура, – подвела она итог своим наблюдениям. – Ты спортом не занимался?
- Немного занимался. Самбо. Первый разряд. До мастера так и не дошел.
- А у меня муж был мастером спорта, – Алина засмеялась негромко. – По стоклеточным шашкам.
- Ты была замужем? – почему-то удивился Шубин. Погасил сигарету и присев на диван, прикрыл ноги одеялом.
- Целых три года, – с шутливой гордостью произнесла Алина. Вытащила из-под головы подушку и, приложив ее к стене, использовала как опору.
- Честно сказать, я замуж по расчету выходила, – продолжила она. – Он был старше меня на двенадцать… нет, на тринадцать лет. Я подумала: ну, и хорошо, перебесился мужик, набегался, потянуло на семейную жизнь. Мне это и надо. К тому же не зануда, не жлоб, не храпит и не чавкает. Терпеть не могу, когда мужики чавкают... У меня был один поклонник – ну просто красавец. И в постели хорош, и зарабатывал прилично. Но чавкал и хрумкал, как поросенок. Ничего с собой не могла поделать – рассталась с ним... Так вот, оказалось – это я уже про мужа, – что есть у него одна, но пламенная страсть. Выпивон. Когда мы женихались, я думала, что это он принимает на грудь для уверенности. Так сказать, тонизирует себя... Короче, узнаю, что у него своя компания, что пьют они чуть ли не каждый день, где попало, не закусывая. В общем, я какое-то время терпела, потом говорю: «Раз тебе твоя подворотняя компания дороже, продолжай в том же духе! Адьё!»...
За дверью раздались шорохи, шаги, кашель.
«Надо было мне выбираться отсюда, как только встал», – подумал с досадой Шубин.
- Я бы, наверное, не вышла замуж, – продолжала Алина, не обращая внимания на соседей. – Но... Как бы это тебе объяснить? У женщин бывает болезнь, сейчас не вспомню как она называется. Это связано с психикой. Если мужчина, которого женщина сильно любила, умирает, она уже не может быть ни с кем, ни с одним мужчиной. Может даже произойти изменение всего организма, желез внутренней секреции и тому подобное...
Алина замолчала, промокнула простыней слезу, долго смотрела пере собой немигающим взглядом.
- Мы с ним, Сашей, учились вместе в театральном. Это был мой первый мужчина. Но главное – он был для меня всем… После второго курса. Саша поехал с ребятами на юг. Они выпили, стали дурачиться, полезли на крышу вагона. Сидели спиной к тепловозу. И вдруг впереди туннель. Они-то не знали, что там бывают туннели...
Алина снова замолчала, будто прислушивалась к голосам за стеной и попросила:
- Алик, дай закурить! Я вообще-то не курю, но иногда хочется… Я как увидела Сашу в гробу, во мне все перевернулось. Я в Москву из-за этого уехала. Потому что всё там о нем напоминало...
Покурив, Алина успокоилась и продолжила свою грустную историю:
- Почти год я не могла прийти в себя. Бросила училище, работала в какой-то конторе. Никуда не ходила. На мужиков вообще не смотрела. Маман пыталась меня как-то развлечь, развеять, таскала то в театр, то в кино. Потом стала водить по врачам. Один из них и сказал про эту болезнь. Предупредил, что это для меня плохо может кончиться… Вот тогда я вышла замуж, чтобы в этом плане все было как-то урегулировано, нормально... Хотела даже ребенка завести. Но с алкашом какие дети...
- А я как-то видел тебя в театре с твоей матерью, – припомнил Шубин. – Вы с ней сидели в ложе.
- Да, она любила театр. И брала билеты только в ложу. В театр всегда надевала бархатное платье и обязательно – колье… Она ведь мне неродная мать. Но об этом никто не знает. Да и я узнала уже после смерти отца... Она всю жизнь старалась навязать мне свою волю. Я ведь сразу хотела поступать в театральный. Нет, она заставила меня учиться в этом дурацком техникуме: «Сначала получи профессию, а потом ищи призвание».
Алина засмеялась приятным смехом, очевидно, припомнив что-то из своей прошлой жизни. Похоже, она давно ни с кем не общалась, и ей доставляло удовольствие рассказывать о себе.
- Когда мы с маман выходили в свет, – продолжала она, – то она держала меня под руку, и если ей казалось, что я делаю что-то не так, то стучала мне по руке своим пальцем, как клювом и тихо приговаривала: «Скромненько! Скромненько!»... Но ты никому не говори о моей мачехе. И о том, что у меня был такой муж. Не хочу, чтобы знали, что мне в чем-то не повезло… Вот такая я!
Она чмокнула Шубина в щеку, вскочила с постели и, включив настольную лампу, спросила:
- Ну что – будем завтракать?
Быстро накинула халатик и выскользнула за дверь.
Шубин оделся, подошел к зеркалу и с неудовольствием провел пальцами по щеке – когда он был небритым, то чувствовал себя не в своей тарелке.
- Если хочешь, побрейся, – заметив его жест, сказала вошедшая в комнату Алина. Ее пепельные волосы поблескивали от воды. Она наклонила голову набок, и провела по волосам расческой, отчего раздался легкий треск.
- У меня был роман с одним солистом из Москонцерта. Он притащил сюда свою электробритву и всё никак не заберет ее... Ничего, в общем, мужичок, но все норовил навязать мне свои вкусы. А я этого терпеть не могу. Я ему говорю: «Знаешь что, дорогой? Мне уже поздно перестраиваться. Либо принимай меня такой, какая я есть, или – адьё. Я не требую от тебя, чтобы ты женился на мне, вот и ты не ставь мне условий». Встречались с ним года два, наверное. Но однажды заскакиваю к нему – у меня был ключ от его квартиры – и вижу его в постели с двумя девицами... Потом приходил ко мне несколько раз, просил прощения. Мол, я для него – это настоящее, а остальное – так, сопутствующий товар... Ладно, иди умывайся, я пока приготовлю что-нибудь.
Попив чаю с бутербродами, Шубин собрался уже было прощаться, но Алина принялась рассказывать ему очередную историю из своей жизни. На этот раз она заговорила о том, что, вероятно, волновало ее в данный момент. Недавно она познакомилась в кафе, куда частенько заглядывает, с одним симпатичным молодым человеком. Они оказались за одним столиком, разговорились, заказали бутылку вина, короче говоря, познакомились. Как потом выяснилось, он на несколько лет моложе ее. Да и ведет себя как-то робко и застенчиво.
- Наверное, из-за того, что слегка заикается. Правда, совсем немного, в основном на шипящих. Пошипит-пошипит немного, как змея, потом говорит нормально. В общем, проводил он меня до дома, обменялись мы с ним телефонами, и я про него забыла. Вспомнила, когда у меня в следующие выходные обломилась встреча с Тамаркой. А он на ту же букву, что и она. Дай, думаю, позвоню для смеха. Он оказался свободен. Мы поехали в Коломенское и славно провели там день. После этого стали встречаться довольно часто. Но когда я увидела, что он, как бы это сказать, чересчур активно начал проявлять свою симпатию, я ему открытым текстом: «Юрочка, дорогой, ты должен понимать, что мы с тобой не пара. Я чуть ли не на пять лет старше тебя, и ничего хорошего у нас с тобой не получится. Давай останемся друзьями»... Он меня и с мамой своей познакомил. Она безумно рада, что у Юры появилась девушка. Я когда по городскому звоню, обычно она берет трубку, и мы минут десять с ней трендим. Ей очень нравится мой голос...
- Я побегу, – воспользовавшись паузой, решился, наконец, Шубин. – Мне в девять надо быть на «Кропоткинской».
Алина тоже поднялась, приблизилась к нему и поцеловала долгим поцелуем. Потом прижалась щекой к его щеке и зашептала почти в ухо:
- Теперь у нас с тобой будет тайна. Мне хочется, чтобы об этом никто не знал.
Она оставила Шубину номер своего телефона, а он передал ей свою визитку.
Проводив гостя до входной двери, Алина сказала на прощанье:
- Как будешь в Москве, непременно звони!
Шубин покивал головой и побежал вниз, ощущая радость освобождения...
Но в следующий раз он, как только прибыл в Москву, сразу же позвонил Алине. Алина обрадовалась, стала расспрашивать, как его дела и насколько он прибыл в столицу.
Он пришел к ней на следующий день и увидел, что она действительно ему рада. На том столе, за которым они полгода назад кутили с Валежниковым, уже все было готово к изысканному и обильному ужину: разнообразная зелень, разносолы, цыпленок табака и даже домашний пирог.
- Какая ты замечательная хозяйка! – удивился Шубин.
- Я такая, – засмеялась Алина. – Особенно, когда есть приличный продукт.
- Ты вообще сегодня какая-то праздничная, – сказал Шубин, разглядывая новую прическу Алины и любуясь ее красивым длинным платьем. – Будто в театр собралась.
- Кстати, хочешь в театр пойти? В «Современнике» завтра приличный спектакль. Я могу достать билеты. Пойдем?
- Пойдем, – сказал Шубин, принимаясь за цыпленка. – Я сто лет в театре не был.
Алина пошла на кухню за соусом, и Шубин оглядел ее жилище, пытаясь понять, что тут изменилось за это время. В общем, все осталось как было. Только лежавшие на полу книги теперь переселились на полки и возле гитары появилась профессионально сделанная фотография Алины.
- У тебя что – фотосессия была? – спросил Шубин, когда она вернулась.
- Да нет, это фотопроба к роли, – Алина назвала фильм, о котором Шубин никогда не слышал. – Уже почти утвердили меня на главную роль, но продюсер предложил какую-то свою креатуру... А тебе нравится эта фотография?
- Да.
- Попрошу поместить ее на моем надгробье, – сказала, смеясь, Алина.
Убрав все со стола, Алина пошла на кухню готовить кофе. Слышно было, как она громко и весело переговаривается с соседями.
«Откуда в ней столько энергии? – не без восхищения подумал Шубин. – Наверное, южное солнце так заряжает женщин».
Вернувшись с кофе, Алина включила музыку и, подойдя к Шубину, обняла его сзади руками.
- Ты знаешь, я так по тебе соскучилась, – сказала она, смеясь. – Сама от себя не ожидала.
Присела к нему на колени и поцеловала его.
- Какая ты легкая! – удивился Шубин.
- Я вообще легкая, – бормотала Алина, поглаживая его волосы. – Как пушинка. Поэтому меня и несет жизнь неизвестно куда...
Помолчала, глядя на него с нежностью, и сказала негромко:
- Ты извини, я тот раз наболтала тебе черт-те что… Рассказала тебе всё, как случайному попутчику, которого никогда больше не увидишь…
Утром он проснулся, как и в прошлый раз, около семи. Но не стал вставать и лежал неподвижно, слушая, как за дверью ходят соседи, льется в ванной вода и что-то позвякивает на кухне. И как в прошлый раз, ему захотелось побыстрей оказаться на улице. Он тихонько поднялся и, старясь не шуметь, начал медленно одеваться.
- Ты куда так рано? – приоткрыв глаза, спросила Алина. – Ты же говорил, что тебе к десяти.
- Надо еще в гостиницу заскочить, взять бумаги, побриться.
Он подумал, что Алина предложит ему бритву, забытую солистом, но она молчала. То ли обиделась, то ли задремала.
Но когда он вернулся из ванной, она уже сидела у зеркала в своем легком розовом халатике и расчесывала волосы.
- А что ты делаешь вечером? – спросила она, не оглядываясь.
- Пока никаких планов. А ты?
- Давай встретимся где-нибудь.
- А как твой заика? – спросил Шубин.
- Какой заика? – на тонкой коже ее лба появились мелкие морщинки, изображавшие удивление.
- Ну тот, который тормозит на шипящих.
- А-а, – засмеялась Алина. – Ты имеешь в виду Юру. С ним давно покончено. Да и его мама постаралась. Поняла, что у него это слишком серьезно.
Она встала и пошла на кухню готовить завтрак.
- Если б я захотела, то хоть завтра могла бы выйти замуж, – сказала она, вернувшись. – Но не хочу...
В конце дня они созвонились, и Алина сказала, что ей удалось купить билеты в театр. Договорились встретиться в пять на «Новокузнецкой».
- Давай сходим в Андроников монастырь, – предложила Алина. – Это мое самое любимое место в Москве...
Они добрались пешком до монастыря, полюбовались древним Спасским собором, удивительными иконами в храме Архангела Михаила и присели отдохнуть на скамье.
Было начало осени. Желтые листья уже светились среди зелени деревьев, как седина в темных волосах. Было тихо, в воздухе веяло покоем и умиротворением, и Шубин понял, почему она любит это место.
Посмотрев на часы, Алина сказала с сожалением, что пора идти.
Места в театре были хорошие, в шестом ряду, но спектакль Шубину не понравился.
- Извини, конечно, – сказал он, – игра актеров, наверное, замечательная, я не понимаю ничего в игре актеров, но в самой этой истории есть что-то гаденькое. Я не могу даже сочувствовать этим людям. Они мелкие, пошлые, и страдания их такие же.
- Наверное, ты жестокий человек, – сказала Алина. – А мне их было жаль. И было очень грустно. И я лишний раз порадовалась, что вырвалась из провинции.
- А что такое провинция? – взорвался Шубин. – И почему человек, живущий без театров и толпы на улицах, менее культурен и духовен? Потому что у него меньше выбор? А, может, это и хорошо? Он больше думает, у него более глубокое восприятие жизни.
- Ну, мне ты можешь это не рассказывать. Я в нашем городе не могу быть больше трех дней. Растительная жизнь, на каждом шагу хамство…
- А если бы я позвал тебя с собой?
- Ты что – делаешь мне предложение?
- Да. В сослагательном наклонении.
- Нет, Алик, дорогой. Я очень тебя люблю, но, как в том фильме – «лучше вы к нам». Ну, не обижайся – не смогу я там жить… Знаешь, есть такое стихотворение: «Они друг друга изведут тоской. Они из разных стран. Но почему-то одно к другому тянется порой»?
Они вошли в метро и минуту стояли на эскалаторе молча, не глядя друг на друга. Но Алина не могла долго ни сердиться, ни молчать.
- А ты с Валежниковым не видался? – спросила она.
Шубин отрицательно покачал головой. Ему почему-то не хотелось встречаться со старым приятелем.
- У него дочка родилась, – продолжала Алина. Говорит, что хотел назвать Алиной. Но жена настояла на Алисе. А ты не женат еще?
- Нет, – сказал Шубин. Он понял, что ей давно хотелось задать этот вопрос, но она не находила подходящего момента.
Алина пригласила его к себе, но он сказал, что ему надо поработать с документами и вернулся в гостиницу.
На следующий день он позвонил ей. Сказал, что должен срочно ехать домой, и почувствовал, что она огорчена этим.
Ночью он стоял у окна, мимо которого проплывал холм с освещенным Андрониковым монастырем, вспоминал вчерашний день и дал себе слово не встречаться больше с Верковой...
Но в следующий свой приезд в Москву он позвонил Алине и опять остался у нее ночевать. Так продолжалось два года.
Но однажды он не смог дозвониться ей по мобильному. Отыскав в записной книжке ее городской телефон, набрал его и после пяти звонков услышал женский скрипучий голос. Наверное, это была одна из ее соседок. Она сообщила, что Алина уехала на гастроли и неизвестно когда будет. После этого он ей уже не звонил…
Но минувшей весной, вернувшись в гостиничный номер после очередного похода по кабинетам, где надо было постоянно кого-то уговаривать, увещевать, что-то кому-то обещать, он сел обессиленный у окна, за которым угасал закат и медленно разгорались голубоватые светильники фонарей, и почувствовал вдруг охватившую его беспричинную тоску.
Он нашел номер Верковой и позвонил. И уже хотел отключить телефон, оборвать бесконечные долгие звонки, как вдруг в мобильнике раздался голос Алины. Узнав его, она, казалось, нисколько не удивилась и даже обрадовалась.
- Какой ты молодец, что позвонил! – сказала она. – А я уж думаю: «Куда пропал человек?». Давай приезжай ко мне! У меня теперь своя квартира. Правда, далековато от центра.
Шубин услышал, что на фоне голоса Алины кто-то тренькает на гитаре и что-то напевает.
- У тебя гости? – спросил он.
- Да нет, это Николай, мой аккомпаниатор. Он невредный человек. Давай быстренько кати сюда...
Когда Алина открыла дверь, он сначала подумал, что ошибся адресом. Бывают лица, которые даже от незначительного грима могут меняться до неузнаваемости. У Алины был именно такой тип лица. Косметика, которой она стала пользоваться, придала ей совсем иной, не привычный для Шубина вид, а короткая прическа сделал ее лицо более широким и округлым. Да и ее пепельные волосы поменяли цвет, теперь они были чуть рыжеватыми. Только фигура ее осталась такой же изящной и стройной.
Алина чмокнула Шубина в щеку, тут же стерла ладонью след, оставленный губной помадой, и крикнула в глубину квартиры:
- Коля, иди знакомься!
Из комнаты вышел неторопливо сутулый парень на голову ниже Шубина. На нем были потертые голубые джинсы и свитер крупной вязки, напоминавший кольчугу. Худое неулыбающееся лицо парня украшала жидкая бородка и усы, приспущенные ниже углов рта. Скользнув скучным взором по лицу Шубина, он протянул ему вялую руку:
- Сурский. Николай.
И вернулся обратно в комнату.
- Кто это? – шепотом спросил Шубин.
- Он работает осветителем на киностудии. Но очень хороший музыкант... Идем, посмотришь, как я живу.
В комнате, куда они вошли, царил полумрак. Светильник освещал лишь круглый журнальный столик, на котором стояли початая бутылка вина и два бокала. Шубин присоединил к этому натюрморту свою бутылку коньяка и две банки красной икры. Алина принесла из кухни колбасу, сыр, масло и стала делать бутерброды. Включила негромкую музыку и предложила тост за встречу. И на этот раз говорила в основном она. Шубин лишь поддакивал или вставлял реплику. Коля мрачно и со значением молчал, лишь время от времени принимался рассказывать какую-нибудь историю, связанную с кино. Говорил осветитель, почти не открывая рот, и казалось, что он чревовещает свои низким голосом. Алина порой обрывала его на полуслове и принималась рассказывать что-то свое. Чувствовалось, что Колю злит эта ее манера и он сдерживает себя только потому, что здесь присутствует посторонний человек.
Напитки вскоре кончились, и у Коли на душе, судя по его сосредоточенному выражению, сделалось смутно и бесцельно. Шубину совершенно не хотелось больше пить, но когда сгустилась очередная пауза, он спросил у Алины, где ближайший магазин.
- Ну, еще чего! Сиди! – сказала она. – Коля, давай смотай!
Шубин дал осветителю деньги, и тот нехотя поплелся к двери. Алина пошла следом, и слышно было, как она дает Коле какие-то инструкции, а он отзывается на ее реплики свои утробным голосом.
- Ну что – сильно я изменилась? – спросила она вернувшись.
- Да нет, не очень, – сказал Шубин. – Все мы потихоньку меняемся.
- Вам-то мужикам легче, – вздохнула Алина и, тряхнув головой, добавила. – Ой, как не хочется стареть!
- Давно ты здесь обитаешь?
- Да, уж два года. Ту квартиру расселили, и мне досталось вот это. Далековато, конечно, но зато – свое.
Шубин окинул взглядом комнату. В основном всё в ней было оформлено в темно-зеленых тонах, и лишь в светильнике из трех стеклянных глыб доминировал красный цвет. Но кое-что перекочевало из старой комнаты: в углу стоял тот же трельяж; на стене висела та же гитара и та же фотография, чтобы была сделана на пробах. И от встречи с этими давно знакомыми вещами Шубино сделалось тепло и грустно.
- А где ты сейчас работаешь? – спросил он.
- Ой, где я только не работала! – махнула рукой Алина. – Сначала в Москонцерте. И вроде бы всё шло хорошо. Выступала с сольными концертами, пела свои песни. Иногда с ансамбелями, будь они прокляты! Моталась по всей стране. А потом вышло так, что я вроде никому не нужна.
Алина улыбнулась беспомощно, но тут же добавила.
- Но ты про это – никому. Это всё временно. Сейчас я готовлю новую программу.
Шубин смотрел на Алину и думал о том, что она переменилась не только внешне. И она, как будто прочтя его мысли, сказала:
- Ты знаешь, последнее время я часто вспоминаю наш городок. Наш парк, наше море...
В ее голосе звучали не привычные для нее нотки грусти и сожаления.
- Ты же говорила, что больше трех дней не можешь там пробыть.
- Это потому что там, на юге, мне всё напоминает о Саше... Ты знаешь, наверное, – за городом есть большая песчаная коса? Она мне всегда напоминала большую выбросившуюся на берег рыбину. Как-то мы с Сашей поехали туда на велосипедах. Пили сухое вино, лежали в теплой-теплой воде.. Это было похоже на рай… Господи, как давно это было.
- А я помню, как ты пела песни на набережной. Запомнилась почему-то твоя песня про мальчика и лошадку. Воспитательница в детском саду включает музыку и объявляет: «Это, дети, история про черную лошадку». Все дети весело прыгают и скачут на палочках, и лишь один мальчик стоит, плачет и говорит: «Я не хочу про черную, я хочу про белую». Тогда воспитательница снова включает музыку и объявляет: «Это история про белую лошадку». Плакавший мальчик садится на свою палочку и весело скачет. И ему кажется, что он несётся на белом коне на белую звезду, где сбываются все мечты... В общем, что-то в этом роде.
- А я уж и не помню... Знаешь, кем я сейчас работаю? Гримером на киностудии. Туда жуть как трудно было устроиться... В свободное время подхалтуриваю. Ты только не говори никому, что я уже не в Москонцерте... А Костю ты давно видел?
- В прошлом году. Может быть, завтра позвоню ему.
- Он еще больше поправился. Вы все стали такие... степенные, солидные. А я еще молодая, правда? – сказала весело Алина и тряхнула своими рыжими волосами.
Снова помолчали, попили кофе.
- Что ж ты так долго не объявлялся? – спросила Алина.
- Ну, так вышло.
- Женился?
- Да, ребенку два года.
- Мальчик?
- Да, мальчик.
- А ведь у меня от тебя должен был быть ребенок. Мальчик. Сейчас жалею, что не оставила. Наверное, красивый был бы мальчик... У тебя замечательный профиль. Почти как у Кирка Дугласа.
В коридоре пропел звонок, и Алина пошла открывать дверь.
Вошел Коля, поставил на стол бутылку коньяка, бутылку сухого вина и бутылку портвейна.
- Ну, это ты сам будешь пить, – сказала Алина, брезгливо отодвигая портвейн. – Иди мой руки!
- Кстати, Алику понравилась моя комната, – сказала она, когда Коля вернулся назад. Очевидно, они недавно спорили об Алинином дизайне.
- Тоска зеленая, – прогудел Коля, глядя на обои. – Вот у моего приятеля в Чертаново хата оформлена – закачаешься.
И стал подробно описывать, как оформлена квартира его приятеля. На этот раз Алина не прерывала его. Сидела, опершись подбородком на ладонь, и смотрела на бокал с коньяком.
- Спой что-нибудь, – попросил ее Шубин.
Алина сняла со стены гитару, передала ее Коле, и тот стал настраивать инструмент, подкручивая колки и перебирая струны.
- Я сочинила что-то типа романса. На слова поэта, подражавшего Лермонтову.
И Алина запела грудным, чуть надтреснутым голосом:
С родного дерева опадший,
На волю преданный грозам,
Скажи листок полуувядший,
Куда летишь? – Не знаю сам...
- Ну, я же просила не делать тут арпеджио! – сказала она раздраженно, оборвав пение на полуслове.
Николай стал возражать, доказывать, что так красивее и выразительнее, но Алина продолжала стоять на своем. Шубину сало скучно. Он поглядел на часы и стал прощаться. Алина пыталась его остановить, убеждая, что еще рано, но он придумал какою-то причину и поехал назад, в гостиницу.
Провожая его, Алина сказала у входной двери:
- Запомни Алик: на свете не так уж много людей, которые любят нас искренне и бескорыстно. Только за то, что мы есть...
Это была их последняя встреча...
«Что могло произойти? – думал Шубин, рисуя на листе какие-то фигуры. – Убийство из ревности? При ограблении? Или это дело рук какого-нибудь маньяка?».
Ему припомнился странный осветитель Коля. Такой мог убить из ревности, из обиды и просто по пьяни. Да она и сама могла спровоцировать убийство.
- Извините, что задержался, – услышал он за спиной голос следователя. – К начальству только попади... Ну что – написали?
- Нет. Собственно говоря, нечего писать. Просто были знакомы как земляки, иногда встречались.
- Да? Ну, хорошо, – разочарованно протянул следователь. – Если будет нужно, мы вас вызовем...
Оказавшись на улице, Шубин вдохнул прохладный осенний воздух и сел за руль.
Когда машина тронулась, лежавшие на ее крыше опавшие листья взмыли вверх, как гигантские бабочки.
«Грозой оторванный листок», – припомнилось ему.
Машина, будто помимо его воли, неслась, никуда не сворачивая – это была самая длинная в городе улица. Миновав железнодорожный переезд, Шубин повернул налево, к морю. Оставил машину у обрыва и долго смотрел на далеко уходящую в море песчаную косу Она действительно походила на огромную выброшенную на берег рыбу…
КРИЗИС СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА
Si vis amari, ama.
1
Что рождает уныние и скуку? Повторяемость событий. Весна сменяет зиму, понедельник – воскресенье, утро – вечер. Любимая обывателями фраза про то, что счастье – это когда утром хочется на работу, а с работы – домой, – фактически гимн уныло-стабильной жизни.
Я лично не испытываю особой радости, ни отправляясь на работу, ни возвращаясь домой.
На работу особенно противно идти зимой. Пронзенный писком будильника, с трудом встаешь, с отвращением накидываешь на себя одежёнку и отправляешься на улицу – надо для начала открыть ставни на окнах (мы живем в одноэтажном доме. Американская мечта, только без удобств). Сыплет крупный пушистый снег. Медленно, монотонно. Кажется, что это не снежинки парашютируют на землю, а перечеркиваемые ими деревья ползут вверх, к небу.
Звуки в морозной тишине сухие, короткие, стылые. Вот сонно ухнул вдали тепловоз. В ответ тявкнула собачонка. Проскрипели за забором шаги... От этих жидких звуков, от белизны снега и планирующих с неба пушистых комочков на душе делается рыхло и грустно.
Обделила меня мать-природа, недодала адреналину, думаю я, расчищая грабаркой дорожку. Мой антипод вскочил бы пружинно с постели, стрелой метнулся на улицу, растер грудь снежком... А я, сполоснув рожу водой и вяло пожевав сосиску, плетусь к трамвайной остановке, чтобы, уцепившись за холодную трубу, колыхаться полчаса в плотной толпе, как хрящ в студне.
После работы не спешу домой, а подойдя к калитке, начинаю готовиться к круговой обороне.
- Что так поздно? – спрашивает жена. – Вовка-сосед давно уже дома.
- Может, он на такси ехал.
- А ты пешком шел?
Я молча принимаюсь за суп.
- Уже второй раз разогреваю, – жена продолжает окучивать свою обиду. – Кстати, почему ты утром не вынес мусор? И Сашкины задачки не проверил...
Претензии пошли колоться, дробиться, как отражения в разбитом зеркале. Я молча слушаю, механически кивая головой. Время от времени произношу:
- Четырнадцать... Пятнадцать... Восемнадцать...
- Что – восемнадцать? – не выдерживает жена. – Что – восемнадцать?
- Маша, ты мне сделала уже восемнадцать замечаний... Ты ведь тоже не безгрешна, и я мог бы вывалить на тебя такую же кучу претензий, но я ведь этого не делаю...
Это напрасные, пустые слова. Что бы я ни ответил, я все равно не прав. А она всё равно права. Она всегда права. Зона вечной правоты.
Иногда я гляжу на стоящее на комоде фото в металлической рамке, где мы с Машей сняты во время свадебной церемонии, и думаю: наверное, в том, что женщины, выходя замуж, меняют фамилии, есть свой сакральный смысл.
Хрупкая, робкая девчушка на фотографии – вовсе не та Маша, какой я знаю ее сейчас. На снимке какое-то иное существо, которое непонятно куда и непонятно когда исчезло. Нынешняя Маша толста, раздражительна, и все мысли ее с утра до вечера заняты домашними делами. Конечно, все эти дела нужные, полезные и без них дом потерял бы ухоженность и прядок, но нельзя же постоянно твердить только об этом...
Женился я, в общем-то, по любви. Мне бесконечно нравились ее чуть раскосые глаза, ее очаровательная улыбка, ее манеры чуть прикусывать нижнюю губу, кидая на меня кокетливый взгляд. Нравилась ее живость, умение воспринимать мир с удивлением и радостью, ее с небольшой хрипотцой голос, ну и, конечно же, ее ладная фигурка.
Правда, было одно обстоятельство, которое с самого начала остудило и укоротило мою любовь, сделало ее какой-то недоразвитой, что ли.
Дело в том, что через год после нашего знакомства Маша объявила, что ждет ребенка. До этого я и сам подумывал о том, что нам, наверное, стоит прочно связать наши жизни. Но мужчина должен морально дозреть до женитьбы. То есть сам, без стороннего давления принять такое решение. А тут присутствовал всё же элемент подневольности, принуждения, явной недозрелости ситуации, и, возможно, именно это внесло в наши отношения какую-то ущербность.
С каждым годом эта маленькая трещина становилась все шире и шире, пока не превратилась в овраг, который ненадолго зарастает травой забвения и прощенья, а потом вновь размывается старыми и новыми обидами...
Сейчас Маша ждет второго ребенка. До появления его осталось меньше двух месяцев. И хотя врачи не советуют ей рожать, опасаясь за ее здоровье, она, несмотря ни на что, решила завести второго ребенка. Может быть, для того чтобы удержать меня...
2
Дело в том, что год назад у меня начался роман с Леркой. Случилось это в деревне, куда я поехал во время отпуска к деду Ивану.
Когда отправляешься в деревню, то представляешь себе, как будет хорошо и спокойно на лоне природы, как ты будешь бродить по лесам и полям, любоваться ландшафтом и дышать полной грудью чистым воздухом. Но вот проходит неделя, и размеренная, как походка вола, сельская жизнь начинает навевать городскому жителю смертельную скуку.
На фоне этой скуки мы и сошлись с Леркой – она тоже приехала туда к своей родне.
Миниатюрная, со смазливым личиком, на котором, как озера посреди пустыни, светились наивные серо-голубые глаза, она вначале не произвела на меня никакого впечатления. Наверное, повстречайся мы с ней в иной ситуации, то скорее всего между нами ничего бы не произошло. Но когда в черном небе висит надувшая щеки луна, разливая на поля, деревья и реку гипнотизирующий свет, когда сладострастно стрекочут в траве мириады невидимых тварей, когда все вокруг окутано, пропитано продолжающим сохраняться и в ночи теплом, то все чувства обострены до предела. Кажется, что ты попал на иную планету, где всё – чудо, всё – диво...
Мы бродили с ней в полумраке вдоль реки с торчащими у берега пиками камышей, под какими-то развесистыми деревьями – днем я ничего этого не мог узнать – и без конца обнимались и целовались, ощущая друг друга каждой клеткой своего тела. Лерка доводила меня до изнеможения, до исступления, до такой остроты желания, какой я никогда раньше не испытывал, но едва я становился посмелей, тут же ускользала, прерывая наши тисканья, лобзания и поглаживания.
У меня не было сомнения, что она ведет себя так потому, что еще не потеряла невинность, и был страшно удивлен, когда в одну из этих летних душных ночей, за день до своего отъезда, она вдруг отдалась мне. Я был и удивлен, и разочарован. Но не оттого, что оказался не первым в ее женской судьбе. Даже не могу понять, что на меня тогда неприятно подействовало, – то ли расчетливая игра, которую она вела со мной все эти дни, то ли простота и будничность, с какой произошло наше сближение.
Вернувшись в город, мы стали встречаться почти каждую неделю, и то впечатление, что осталось у меня от первого с ней близости, быстро развеялось: в Лерке оказалось столько животной грации и ликующей радости от чувственных удовольствий, что я, заразившись ее жаждой жизни и наслаждений, тоже почувствовал себя молодым и неуёмным…
Маша никогда не узнала бы о нашем романе, если бы не Леркина родня. В отличие от нее, эта публика жила какими-то дремучими представлениями о морали. В общем, как пел Высоцкий, есть еще тропа, где встретишь питекантропа. Думаю, узнай они, что Лерка потеряла невинность в четырнадцать лет, они тут же пришибли б ее до смерти. Но на ее счастье, они этого не знали.
Когда же они каким-то образом пронюхали, что Лерка встречается со взрослым, да еще и женатым мужиком, то решили немедля прекратить это безобразие. И однажды вечером отряд защитников Леркиной чести в лице трех молодцов появился у моего дома. Как потом выяснилось, это были два ее братца и их приятель-сосед. Они бесцеремонно открыли калитку и с мрачной решимостью направились к дому.
Я сразу же почуял, что к чему, и поспешил отвести этих трех богатырей подальше от нашего двора, чтобы жена и сын не слышали нашей перепалки.
Выслушав мои доводы о том, что Лерка не ребенок и вправе сама решать, как ей поступать, братья-разбойники пообещали упечь меня в тюрьму, а третий блюститель нравственности, коренастый малый с толстыми, как вареники, ушами, ударил меня несколько раз палкой по ребрам. После чего, пообещав непременно встретиться со мной снова, эта делегация покинула переговорное пространство.
Обещание свое отморозки сдержали – появились возле нашего дома ровно через неделю. Я в это время отсутствовал – на что они и рассчитывали, – и, встретившись с Машей, нашли в ее лице заинтересованного слушателя.
Как и положено настоящему мужчине, я все упорно отрицал – даже не столько ради собственного спокойствия, сколько ради того, чтобы и Маше, в свою очередь, не пришло в голову выяснять отношения с Леркой, – и жена, в конце концов, успокоилась. Хотя, думаю, не поверила ни единому моему слову...
Леркино же семейство и после этого не угомонилось. Спустя несколько дней после их визита я, выйдя утром во двор, увидел на земле, неподалеку от сарая, распластанные тельца убитых кроликов, которых мы держали во дворе в деревянных клетках. Несчастные зверюшки, судя по всему, были забиты той же палкой, которой бил меня по ребрам ушастик. Животы у кроликов были вспороты, а их внутренности разбросаны повсюду, будто их разметало взрывом. Тушки несчастных зверьков были истерзаны так, что повсюду – на листьях, на траве, на земле валялись куски мяса, а по ветру перекатывалась, как живая, белая и серая шерсть. Земля вокруг кроличьих трупиков насквозь пропиталась кровью, а в воздухе стоял тошнотворный запах смерти.
Я взял лопату, вырыл в углу нашего крошечного сада-огорода ямку и снес туда всё, что осталось от несчастных зверюшек. Маше я сказал, что кроликов, наверное, кто-то выкрал, и она поверила этому, потому что слышала ночью громкий лай соседской собаки.
Потом было еще несколько подобных проделок. Похоже, дебильных братцев увлек сам процесс мщения за поруганную честь сестры. Но, как говорится, коса нашла на камень. Меня это не только не заставило прекратить отношения с Леркой, а наоборот – ощущение риска сделало наши встречи еще более страстными и желанными.
К тому же теперь мы могли встречаться с ней гораздо чаще. Дело в том, Леркина подруга уехала на год с мужем за границу, поручив ей следить за оставшимся на покинутой ею отчизне барахлом и комнатными цветочкам. Мы приходили в эту квартиру днем, после работы, закрывали плотно темно-бежевые шторы, зажигали свечи и будто выпадали из времени: совершенно непонятно было, что там на улице – день или ночь, дождь или вёдро, какой сейчас день и какой век.
Попив вина, мы укладывались на огромную шкуру белого медведя и... Описывать любовные отношения так же бессмысленно, как пытаться передать в словах запах сирени или вкус земляники. Это вкус и аромат животной любви. Подобно тому, как бывают искусственно выделенные чистые металлы, так и то, что связывало нас двоих, я бы назвал откровенной, не замутненной ничем другим чувственностью...
Помню, в ранней юности я первый раз испытал подобное ощущение, еще даже не зная толком, что такое плотская любовь. Я ехал в набитом народом трамвае и оказался рядом с двумя смазливыми девчушками. Одна из них стояла совсем рядом со мной, бок о бок, плечо к плечу. И вдруг я почувствовал, как тыльная сторона ее руки коснулась моей руки. Вначале я решил, что она просто случайно дотронулась до меня. Да так, наверное, и было. Но я не стал отнимать или передвигать свою руку. И девичья рука тоже никуда не отодвинулась от моей, будто ее прохладная и гладкая кожа отогревалась, ощущая тепло моего тела. Я слегка поднял и опустил свою руку – как бы погладил касавшуюся моей кожи ее кисть. Ее рука в ответ произвела точно такое же движение, а когда трамвай на повороте качнуло, эта неведомая рука невольно ухватилась за мою руку, и теперь уже я в ответ слегка сжал ее своими пальцами. Мы не смотрели друг на друга, и было такое впечатление, что наши руки живут сами по себе. Я ощущал себя клеткой, спорой, чувствующей только одно: рядом находится существо противоположного пола, и меня влечет к этому существу неодолимое, независящее от меня фиолетовое желание. Мне не нужно видеть ее лица, знать ее имя, слышать ее голос. Мне достаточно лишь ощущать сигналы, исходящие от ее кожи....
И что-то похожее я испытываю во время встреч с Леркой. Особенно в первые мгновения, когда прикасаюсь губами к ее влажным губам, ощущаю запах ее волос, гладкую бархатистость ее тела. Потом это напряжение слабеет, а часа через два мне становится нестерпимо скучно. Все мои желания удовлетворены, а говорить с ней особо не о чем: общих знакомых у нас нет, интересы – разные, вкусы – тоже. Чтобы заполнить паузу, я все время что-то говорю, как радиоприемник, – ей очень нравится, когда я что-нибудь рассказываю. Потом делаю вид, что задремал, чтобы немного передохнуть от собственной болтовни, и Лерка, прижавшись своей щекой к моей груди, бормочет негромко:
- Как мне хочется, чтобы мы с тобой хоть недельку побыли вместе...
Я лежу, по-прежнему не открывая глаз, и думаю, что если бы мы прожили с ней вместе хотя бы три дня кряду, то я бы возненавидел ее. Это здесь, в изолированном от всего мира отсеке из двух комнат, нам с ней так хорошо и приятно, потому что мы существуем в своем узком спектре, в котором всё окрашено в безоблачные нежно-розовые тона. А вторгнись в нашу жизнь суетный быт с его мелочными заботами, то наши отношения стали бы просто несносными…
3
Но вернусь к тому, с чего начал. Если видеть смысл и радость бытия только в работе и в семейной жизни, то от этого, наверное, можно спятить. Но, слава богу, у каждого человека, если у него не две извилины, обычно есть в жизни отдушина, увлечение, хобби, конёк. Мой конёк-горбунок – это мой мотоцикл. Я готов возиться с ним с утра до ночи. Я люблю его. Я ощущаю его как живое существо, как близкого друга. Я могу проводить с ним сколько угодно времени, и мне с ним не скучно.
Другое мое увлечение – фотография. Раньше я делал снимки от случая к случаю, чисто по-любительски, но года три назад стал членом городского фотоклуба, хотя, честно признаться, терпеть не могу любого коллективизма.
Снимая, я делаю сразу серию кадров, как кинокамерой. И потом выбираю из этой серии один кадр, где запечатлена самая необычная, самая прихотливая фаза движения.
Дело в том, что человеческий глаз невольно норовит зафиксировать состояние кульминационное, законченное, потому что наш мозг ищет порядок, закономерность, основательность. Наверное, именно потому, что всё в нашем мире случайно, ненадежно и, в общем-то, бессмысленно. Я выбираю из дублей все самое неустойчивое, незавершенное, промежуточное: полужесты, полуулыбки, незафиксированный взгляд...
Единственный человек, который сразу понял, что я хочу, – Ирина. Сама она предпочитает снимать красивые пейзажики со спокойной, уравновешенной композицией, с дымкой, ритмическими тенями, эффектными облаками и прочей фиоритурой. Но мои фото ей почему-то глянулись. Собственно, она и объяснила мне внятно то, что я подсознательно ощущал и пытался выразить. И с этого дня началась наша дружба.
Честно сказать, я никогда не верил и не верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Между ними может быть лишь имитация дружбы. Очарование таким отношениям способно придать хотя бы минимальное сексуальное влечение друг к другу. Конечно, между мужчиной и женщиной бывает дружба и уже после того, как они переспали, а потом прекратили любовные отношения, но в такой дружбе всегда есть что-то бескрылое, подернутое патиной угасшей страсти. Дружеские же отношения мужчины и женщины, окрашенные сексуальным чувством, но без телесной близости дают совершенно иные ощущения. А если говорить вообще о любви – это действительно чудо, потому что лишь любовь способна преодолеть любые преграды: национальные, социальные, политические, этические, религиозные и даже возрастные...
В Ирине мне нравится всё – ее миловидное лицо, ее манера говорить и смеяться. Мне по душе ее терпимость к чужим глупостям, ее своеобразное чувство юмора. Она давно развелась с мужем и живет одна, достаточно разумно и сдержанно воспитывая сына, которому сейчас двенадцать лет. Ей уже тридцать пять, но выглядит она всегда свежей, подтянутой и, главное, на лице ее нет того неизбежного отпечатка озабоченности, какой накладывает на большинство женщин жизнь без мужчины. Честно говоря, я готов сблизиться с ней и телесно, но понимаю, что лучше этого не делать, чтобы не разрушить наши отношения
После фотоклуба мы неторопливо прогуливаемся с ней по улице, беседуя о том, о сем, иногда заходим в кафе. Несколько раз она приглашала меня к себе, в свою аккуратную двухкомнатную квартирку. Тут все дышит комфортом, уютом, любая вещь выглядит уместной, неслучайной, в чем-то похожей на хозяйку. Сидя на кухне, мы болтаем, легко перескакивая с одной темы на другую. Если бы кто-то посмотрел со стороны, то решил бы, что мы – семейная пара, прожившая долгую и счастливую жизнь. Я сижу и неторопливо пью вино или пиво. Ирина пьет кофе. Она воспитывалась в семье, где никто не выпивал и не курил.
Обычно она приглашает меня к себе домой тогда, когда сын ее уходит к приятелям или на какой-нибудь «тусняк» или «дрыгалку»у. Наверное, боится, что отрок может воспринять мое появление как желание причалить к их островку, на котором им так хорошо вдвоем и где любой третий – лишний. Как-то раз нам не удалось с ним разминуться, и он чуть ли не с порога принялся демонстрировать, что в доме есть хозяин, а потому наличие второго мужика вовсе не обязательно: затеял какой-то мелкий ремонт, врубил колотящую по мозгам музычку, а зайдя на кухню, потянул показательно носом и, обращаясь к матери, произнес капризно-ноющим тоном: "Ма-а, ну когда ты мне пиджак заштопаешь?" То есть, занялась бы ты лучше, голубушка, родным сыном, чем терять время на этого типа. В общем как бы намекал, что тут свои законы и свои вкусы. Но я и не претендую ни на какое место в этом доме. Мне достаточно лишь общения с умной и обаятельной женщиной…
Помню, когда был маленьким, то любил глазеть на скульптуру, изображающую трех обнимающих друг друга обнаженных девиц. Как я позже узнал, это была гипсовая копия знаменитой скульптуры Кановы. Стояла она почему-то напротив местного банка. Народ шутил, что это намёк на возможные последствия для его кредиторов. Потом я узнал еще, что каждая из этих фигур в древности трактовалась как некий символ. В одних странах как триада: «Молодость – Красота – Веселье», в других – как «Невинность – Красота – Любовь».
Цифра три – магическая цифра, потому что это символ устойчивости. Не зря Земля в известном мифе стоит на трех китах, по былинам бродят три богатыря и даже у дракона три головы. А в книжке о Древнем Риме я прочел, что применительно к личной жизни число три у римлян означало разумную гармонию: римский патриций обычно поддерживал отношения сразу с тремя женщинами: одна была матерью его детей и, так сказать, по совместительству хозяйкой дома; другая дама доставляла ему плотские наслаждения; третья – дарила радость духовного общения. В общем, они как бы дополняя друг друга, создавали единый образ Женщины…
4
Чтобы вернуть остроту чувств, влюбленным надо время от времени менять хотя бы фон для своих встреч. Поэтому при первой же возможности я вытаскиваю Лерку куда-нибудь на природу, подальше от нашей явочной квартиры с ее изрядно осточертевшими чужими коврами, шторами и шкурами. Мы садимся на мотоцикл и мчим за город. Останавливаемся где-нибудь на пустынном берегу речушки или в далеком безлюдном перелеске. Я расстилаю на земле свою треугольную привезенную из армии пятнистую плащ-палатку и, сидя на ней, мы не торопясь пьем-едим, глядя на ярко-синее небо, слушая неустанный стрекот насекомых да редкие переклички птиц.
От начинающих жухнуть деревьев и кустов, от запаха прогретой солнцем травы и почвы, ну и, конечно, от вина и присутствия молодой красивой женщины на душе делается спокойно и сентиментально. Хочется верить в счастье, любовь и прочие фантазии. Поблизости нет ни души, и Лерка, раздевшись донага, укладывается на густую траву. Над ней начинают порхать бабочки и мошки, принимая ее, наверное, за большой, красивый и очаровательно пахнущий цветок. Время от времени она поднимает лениво свою круглолицую головку, смотрит на меня прищуренным провоцирующим взглядом, и я начинаю ощущать себя фавном, подкрадывающимся вожделенно к задремавшей нимфе...
Потом мы снова ласкаем друг друга, и Лерка начинает бормотать милые глупости – о том, что ей никогда ни с кем не было так хорошо и что быть со мной – для нее настоящий праздник и как было бы хорошо, если бы этот праздник был каждый день... Я только улыбаюсь, слушая ее щебетанье, и поглаживаю ее рассыпавшиеся по плечам густые волосы, – разве может быть праздник постоянно, ведь тогда первый же будний день покажется праздником...
В тот сентябрьский день, о котором пойдет речь, я, как обычно, встретил ее у проходной. Она уселась на мотоцикл, обхватила меня своими сильными руками, плотно прижалась грудью к моей спине и, я, с удовольствием ощущая тепло ее тела, помчался по шоссе, представляя, как красиво развиваются сейчас на ветру ее длинные светлые волосы. Когда выехали за городскую черту, я прибавил газу и прокричал, обернувшись:
- Тебе не холодно?
Мотоцикл на мгновение накренился и резко ушел в сторону.
- Ты что – с ума сошел? – вскрикнула она с испугом.
"Странно, – подумал я, – никогда раньше она ничего не боялась, хотя я порой закладывал такие виражи, что не дай бог. А тут всего лишь чуток вильнул в сторону. Наверняка, ездила с кем-то на мотоцикле и хватанула страху".
Мне припомнилось, как однажды, возвращаясь с работы, я увидел промелькнувшую мимо "Хонду", которой управлял парень, облаченный в кожаную куртку и кожаные штаны. За его спиной сидела девица в шлеме с затененным забралом, фигура которой мне показалась похожей на Леркину. В памяти всплыла оброненная ею как-то фраза о том, что недавно она каталась на яхте. Значит, дитя сексуальной революции не теряет времени даром.
Я еще прибавил газу и принялся нарочно крутить слегка рулем из стороны в сторону.
- Останови! Останови сейчас же, дурак!– с Леркой сделалась чуть ли не истерика, она изо всей силы колотила меня по спине и по плечам, продолжая кричать:
- Останови! Останови, я сойду!
- Здесь сойдешь? – спросил я, резко притормозив у автобусной остановки.
- Да. Здесь, – сказала она, как выстрелила. Спрыгнула с мотоцикла и перебежала на другую сторону шоссе.
Я выжал до предела газ и, делая поправку на боковой ветер, полетел вперед. Раздражение постепенно уходило, но я продолжал гнать и гнать мотоцикл по раскаленному солнцем шоссе.
Впереди показались два заросших бурьяном кургана. Чуть дальше должен был быть поворот, а за ним – резкий и длинный спуск. Я сбавил скорость и пошел вниз. И вдруг увидел резко свернувшую и несущуюся прямо на меня по встречке «Оку».
Я ждал до последнего, все еще надеясь, что машина вырулит на свою полосу. И только когда расстояние между нами сократилось до сотни метров, резко вывернул вправо и, плавно тормозя, съехал в кювет. Мотоцикл, чудом не перевернувшись, прошел еще метров двадцать юзом и заглох. Я бросил его на землю и сел рядом, ощущая в теле такую слабость, будто из меня только что выпустили половину крови. Вокруг стрекотали кузнечики, где-то кричали дикие голуби, – всё было буднично и привычно.
"Вот так оно и бывает, – подумал я. – Всего лишь какая-то секунда отделяет жизнь от смерти. Потеряй я эту самую секунду – и душа моя уже порхала бы в небесах”.
Меня охватила бешеная злость при мысли, что я мог погибнуть вот так, по-идиотски, никого не спасая и не жертвуя собой, а просто потому, что моя траектория совпала с траекторией какого-то пьяного идиота.
Я вывел мотоцикл на дорогу, включил фару и, вдавив палец в кнопку сигнала, понесся следом за "Окой". Машина уже шла нормально, по правой стороне. Я догнал ее и начал прижимать к бровке. Заметил мои сигналы, водитель свернул с асфальта и затормозил. Только теперь я разглядел на стекле треугольный знак с обозначением ручного управления.
Дверца машины открылась, и из нее с трудом вылез грузный мужчина в изрядно вылинявшей синей рубахе. Видно было, что вместо правой ноги у него протез. Глаза его смотрели на меня отрешенно и безучастно, похоже, он действительно накануне хорошенько вдел. Я подбежал к нему и, схватив его за грудки, с силой ударил о машину. Он даже не ахнул, не стал закрываться руками. Лишь, прислонившись к капоту, сказал глухо:
- Прости, браток, так вышло.
- Если ты инвалид, так думаешь, тебе все позволено? У тебя ноги нет, а от меня могло вообще ни хрена не остаться.
От того, что он покорно молчал, весь гнев мой иссяк, испарился. На душе сделалось нехорошо, неприкаянно. Я замолк, махнул рукой и направился к мотоциклу.
- Чего у тебя случилось-то? – спросил я, обернувшись.
- Судорога руку свела. Никогда такого не было. Прости уж, браток.
- Ладно, это ты меня прости.
Я сел на мотоцикл и понесся обратно, туда, где оставил Лерку.
Она быстро шла босиком по асфальту, держа туфли в руках.
Я затормозил прямо перед нею и сказал:
- Садись! Извини меня! Я сейчас чуть не погиб.
- Иди ты к черту! – крикнула она, не останавливаясь и даже не повернув голову в мою сторону. – Катись ты со своим драндулетом! Злобный дурак! Да мой Лешка в десять раз лучше тебя.
Вот этого ей не надо было говорить. Мужчина готов простить женщине что угодно, но только не это. Я крутанул ручку газа так, что мотор чуть не захлебнулся, и помчался в сторону города.
5
На следующий день я позвонил Ирине. Предложил ей съездить на этюды к морю.
- Ты же обожаешь пызаж типа "Над вечным покоем”, – сказал я. – А сегодня ожидается роскошный закат. Так что погнали на пленэр!
Она долго отнекивалась, но, в конце концов, согласилась.
Мы выехали за город, свернули влево и, миновав пригородное село, спустились с крутой глиноземной горы к побережью. Наверное, море подступало когда-то к самой горе, но со временем обмелело, откатилось назад и оставило после себя большую песчаную прибрежную отмель. Там, где зеленели островки травы, паслись коровы, привязанные длинными веревками или цепями к вбитым в землю колышкам; рядом с ними бродили в поисках пищи предоставленные самим себе стайки гусей; чайки, собравшиеся в одном месте, выглядели среди прибрежной зелени как кочаны белой капусты.
Я подъехал к самой кромке воды, зная, что песок там должен быть поплотнее, и мы помчались по границе воды и суши, оставляя за собой сверкающий сноп брызг. Со стороны это, наверное, выглядело очень эффектно.
Дальше песок оказался рыхлым, и мотоцикл стало водить из стороны в сторону. Не дожидаясь, пока мы свалимся набок, я затормозил, и мы пошли вдоль берега пешком, любуясь розовеющим закатным небом, дробящимся в мелких прибрежных волнах.
Ирина вынула свой фотоаппарат и пошла искать точки для съемки. Она носилась по берегу и щелкала свои любимые пейзажики, формируя передний план из стоявшего на берегу разрушенного баркаса, пасущихся коров или колючих кустов репейника.
Я вернулся к мотоциклу и, усевшись на его еще не остывшее туловище, стал смотреть на пламенеющий закат и вяло бегущие к берегу волны. Потом подошел к Ирине и предложил перекусить. Мы уселись на бревно, она лицом к морю, я – к обрыву (не могу долго смотреть на большие пространства), и стали есть бутерброды, запивая их тоником. Где-то вдали кричали монотонно и однообразно дикие голуби. Горлицы повторяли одни и те же три звука, и казалось, что они кричат: "Уйди-те! Уйди-те! Уйди-те!"
- А я замуж выхожу, – сказал Ирина.
- Ну и что?
- Ничего. Просто выхожу замуж.
- Ты же говорила, что не собираешься делать подобную глупость.
- Говорила. Но вот так получилось.
- Понятно...
«Вот так, – думал я, пока мы мчались назад, к городу. – Как говорится, одно к одному. Ушла Лерка, теперь – Ирина. Скульптура из трех граций внезапно исчезла, как та гипсовая, что стояла у банка…».
Я затормозил напротив Ирининого дома, и едва она сошла на землю, резко выжал газ. Мотор не выдержал такого издевательства, захлебнулся от удивления и замолк. Ирина стояла и с улыбкой смотрела на меня. Оттого она, наверное, и сходилась нечасто с мужчинами, что видела их насквозь.
- У тебя кризис среднего возраста, – сказала она. – Или ты просто не умеешь любить… Пойдем лучше попьем чаю!
- Да нет, спасибо.
- Обиделся что ли?
- Нет. Просто мне казалось, что мы с тобой достаточно откровенны...
- Но есть вещи, о которых необязательно говорить.
- Ну, теперь говорить уже поздно, – и я, не попрощавшись, резко рванул с места.
6
Вернувшись домой, я поставил мотоцикл в гараж и пошел мыть руки. Из беседки раздавались звуки аккордеона. Это Сашка разучивал вальс "На сопках Манчжурии". Я подошел к сыну и хотел прикоснуться ладонью к его голове. Он перестал играть, напрягся весь и подался вперед, как собака, которая опускает морду к земле, пребывая в сомнении, то ли ее хотят погладить, то ли наказать. А ведь я никогда не бил его. Но давно и не гладил.
Я вошел в кухню и увидел Машу. Она сидела на табурете, широко расставив ноги, и чистила картошку. Длинная картофельная кожура падала вниз и, ударяясь о край алюминиевого таза, производила звуки, похожие на удары далекого колокола.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
- Ничего, – ответила она с тихой серьезностью, с какой пациенты отвечают врачу.
- Какой теплый день сегодня, – сказал я. – Прямо лето.
Она ничего не ответила, продолжая с тупой обреченностью чистить очередную картофелину. Наконец, подняла голову и, посмотрев на меня так, будто удивлялась тому, что я еще здесь, произнесла тихо:
- Неужели тебе, правда, так плохо дома?
- Ну, перестань, Маша, тебе нельзя волноваться... Кстати, я прочел где-то, что если женщина в первые месяцы беременности испытывает волнения, то непременно рождается девочка.
- Почему?
- Вроде бы изменяется гормональный обмен, и мужское начало в эмбрионе подавляется.
- Судя по тому, что девочек сейчас рождается больше, у женщин теперь мало радостей.
Она помолчала, прислушиваясь к далеким звукам аккордеона, и спросила вдруг:
- Ты все еще встречаешься с этой девушкой?
- Нет, – сказал я. – Уже нет.
Маша снова замолчала, глядя на недочищенную картошку, и вдруг запустила ею в меня.
- Я ненавижу тебя, ненавижу! – закричала она и, уронив голову на руки, громко зарыдала.
Звуки аккордеона прервались. Наверное, Сашка услышал крик матери.
Вдруг Маша глухо застонала и, обхватив руками живот, не в силах сказать что-либо, стала лихорадочно хватать ртом воздух.
Я уложил ее на кровать и кинулся к мобильнику, чтобы вызвать неотложку.
Вскоре к воротам подъехал пикап с красным крестом. Врач, седая женщина с неулыбающимся усталым лицом, усадила Машу на переднее сиденье, рядом с водителем, а сама села сзади. Я хотел спросить, нельзя ли мне поехать с ними, но водитель, включив сирену, резко рванул с места.
Я завел мотоцикл и нагнал неотложку уже возле роддома. Помог Маше выйти из машины и дойти до приемного покоя, заслужив удивленно-одобрительный взгляд усталой врачихи. Лицо у Маши было страдальчески покорное и беспомощное, как у раненного животного. Я смотрел на ее грустные глаза, и мне припомнилась та, прежняя Маша, какой я знал ее десять лет назад – с таким же кротким взором, с легкой, чуть заметной улыбкой...
Вечером на город обрушился страшный ливень – с молниями, громом, нарастающем шумом от водяных струй, падающих на крышу. И у меня перед глазами встал далекий-далекий день из моего детства…
Не помню уж, куда и зачем мы с мамой ехали вместе с другими людьми в кузове машины с брезентовым покрытием. И вдруг всё вокруг потемнело и началась такая же гроза – с молниями, раскалывающими небо раскатами грома, плотными дождевыми струями.
Когда дождь прекратился, машина, не доезжая немного до села, вдруг забуксовала. Водитель попытался вырваться из цепких объятий размокшего чернозема, включая то заднюю, то переднюю скорость, – всё было бесполезно. «Вылезайте! Приехали!», – крикнул он, приоткрыв дверь. Сидевшая у борта машины мама подняла меня и бережно опустила на землю. И в этот момент машине вдруг удалось каким-то чудом продолжить движение, и я оказался один на один в пустом огромном поле под зловещими синюшными тучами. Грузовик же стремительно удалялся и, как мне почему-то показалось, я теперь один останусь в этом бесконечном поле. И вдруг с машины соскочила мама и кинулась ко мне. Схватила меня, прижала к себе и стала говорить какие-то успокаивающие слова – что она никогда меня не оставит, даже если небо разверзнется и начнется землетрясение…
7
В конце следующего дня мне позвонили из роддома и попросили срочно приехать.
Пока я ехал, стараясь выбрать самый короткий путь, в мозгу вертелись обрывки тревожных мыслей. Господи, неужели Маша умерла?.. Нет, не может быть... Ведь мы даже не успели поговорить с ней по-человечески... Почему так сложилась наша жизнь? Может, от того, что ей не хватало моей любви, портился ее характер?.. Господи, а если она действительно умерла? Нет, не может быть!.. Она будет жить. И всё будет иначе...
Подъехав к роддому, я оставил мотоцикл у забора и кинулся в приемное отделение.
- Моя фамилия Коротков, – сказал я женщине, сидевшей за стеклянной перегородкой. – Меня просили срочно зайти.
- Да-да, – деловито ответила дежурная и, сняв очки с невероятно выпуклыми стеклами, уставила на меня долгий изучающий взгляд. – Пройдите на второй этаж к главврачу.
Я вбежал по лестнице, уже не сомневаясь в том, что произошло нечто ужасное, и постучал в дверь с надписью: "Главный врач Ашот Арутюнович Карапетян".
Сидевший за столом крупный мужчина в белом халате и белой шапочке поднял на меня большие, почти совсем круглые глаза. Услышав мою фамилию, удовлетворенно покивал головой. Дописал что-то и начал перебирать своими толстыми пальцами лежавшие на столе больничные карты. Нашел, наконец, то, что искал, и произнес, разглядывая последнюю страницу найденного им досье:
- Вы знали, что вашей жене нельзя рожать второго ребенка? Вас предупреждали об этом?
Последнее слово он слил с предлогом и получилось: "обетом". Я вспомнил своего учителя по географии, такого же симпатичного толстого армянина, который говорил: "Уляновск", "Филяндия", "Азербажан", "обетом", и невольно улыбнулся. Главврач посмотрел на меня удивленно:
- Вы хорошо себя чувствуете?
- Да-да, ей говорили, что это рискованно, – сказал я.
- И все же вы решились...
- Ну, она так решила.
- Угу, – он снова взглянул на меня, как мне показалось, с оттенком брезгливости.
- Час назад, – сказал он, выдержав паузу, – ваша жена была ближе к тому свету, чем к этому. (Он снова произнес мягко: "кетому"). Мы хотели подготовить вас к худшему... Но сейчас, слава богу, кризис миновал. Ребенок недоношенный, слабый, но тоже будет жить...
Стыдно сказать, но я почувствовал что-то, похожее на разочарование. Я уже настроил себя на то, что завтра начну новую жизнь, нравственную, почти жертвенную. Взвалю на себя воз обязанностей и забот, переменю всё в своей жизни, займусь Сашкой, буду пестовать новорожденного... А оказывается, ничем жертвовать не надо...
Я спустился вниз и пошел к мотоциклу. Сунул руку в карман и наткнулся на конвертик, который Сашка просил передать матери. Я не удержался и вскрыл его. В большом конвертике лежал другой конвертик, поменьше. Я открыл его и увидел в нем еще один конвертик. И только развернув пятый конвертик, обнаружил в нем записку. В ней было всего четыре слова: "Мамочка, я люблю тебя".
«Вот такой и должна быть настоящая любовь», – подумал я.
Аккуратно сложил обратно все Сашкины конвертики и завел мотоцикл. Как много лет назад, мне безумно захотелось поскорей добраться домой.
ПРОЩАЙ,ДАНАЯ!
В скорбной повести без любви,
так часто являющейся уделом женщины,
сын – всегда герой, ему отводится первая, главная роль.
(А. Доде)
1
Пробудившись, как обычно, с первыми лучами солнца, Полидект, не надевая сандалий, вышел на балкон, вдохнул полной грудью утренний воздух, напоенный запахом моря и горных трав, и, облокотившись на прохладные мраморные перила, залюбовался чудом явления огня из водной стихии: из моря поднималось светило. Вынырнув из воды, солнечный диск, казалось, на какое-то время застыл, завис над горизонтом, засмотревшись на собственное отражение в волнах, по которым побежала узкая багряная дорожка. Попадая в эту яркую, как расплавленная бронза, полосу, немногочисленные суденышки превращались сразу в черные силуэты, походившие на обугленные головешки, или вовсе исчезали, растворившись в ярких солнечных бликах. Налюбовавшись восходом, Полидект уже собрался вернуться назад, в комнату, как вдруг внимание его привлек один из этих зыбких силуэтов, который не походил ни на лодку, ни на корабль, ни на плот.
Желая удовлетворить свое любопытство, Полидект велел найти Диктиса – тот отвечал за добычу морских богатств, – и как только брат явился в покои, попросил его выяснить, что за странный, похожий на большое полено объект плавает у их острова.
Погрузившись в изучение документов о налогах, царь успел уже позабыть о своей просьбе и не сразу понял, о чем толкует появившийся на пороге Диктис.
- Это бочка, – сказал Диктис. – Огромная бочка. Рыбаки уже вытащили ее на берег.
- Пустая?
- Нет, – сказал Диктис и, зачем-то понизив голос, добавил. – Там кто-то есть. В этой бочке кто-то есть.
- Почему ты так решил?
- Я слышал голоса. Голоса людей. Они внутри бочки. Когда рыбаки подтащили ее к берегу, я постучал по днищу и услышал два голоса. Один, по-моему, принадлежал женщине.
- Тебе не померещилось?
- Клянусь Зевсом, там кто-то есть.
- Ну хорошо, пойдем поглядим…
У самой кромки воды, на влажной морской гальке действительно лежала огромная резко пахнущая смолой бочка, возле которой суетились рыбаки и слуги, громко обсуждая происшествие.
Приблизившись к диковинному морскому трофею, Полидект поднял руку, и все тотчас смолкли. Полидект постучал несколько раз ладонью по бочке и приложил ухо к нагретым солнцем черным доскам. Изнутри тотчас раздался женский голос, произнесший что-то, как показалось Полидекту, на греческом языке. Но разобрать сказанное было трудно – гулкое эхо внутри бочонка дробило и размазывало звуки.
Полидект приказал принести топоры, и, вновь постучав ладонью по днищу, попросил женщину переместиться подальше.
Вскоре через щель, образовавшуюся в днище, можно было разглядеть двух человек – женщину, кутающуюся в изрядно потрепанный голубой хитон, и полуголого мальчика лет пятнадцати. Узники болезненно щурились – их ослепил внезапно ворвавшийся в их узилище яркий дневной свет – и издавали звуки, более похожие на плач, чем на ликование по поводу счастливого избавления.
Полидект отошел от бочки, из которой пахнуло резким неприятным запахом, и, повернувшись к слугам, велел им отвести неожиданных гостей в термы, напоить луковым отваром на птичьем бульоне, а после того как женщина отдохнет, пригласить ее к нему…
Когда спасенная женщина появились в атриуме, у Полидекта перехватило дыхание – таких красавиц он еще не видывал.
В его жизни было много женщин – кто не хочет быть возлюбленной царя? Ведь женщины более всего ценят власть, богатство, талант и славу. А он имел всё это в избытке. С кем-то из женщин он проводил лишь ночь или даже час, с иными встречался месяц или год, но рано или поздно расставался, потому что не находил в них того, что могло бы привязать его к кому-то из них надолго.
В облике той, что сейчас стояла перед ним, было то, что он хотел видеть в женщине – мягкая красота, достоинство и удивительное изящество.
Он попросил ее подойти поближе и предложил присесть в инкрустированное слоновой костью кресло. Спросил, как ее зовут, и женщина сказала кротко, даже не сказала, а выдохнула: Даная. Он спросил, как зовут ее сына, и она так же тихо и смиренно произнесла: Персей.
После этого Полидект решился, наконец, задать вопрос, который вертелся у него на языке:
- Прошу простить мое любопытство, любезная Даная. Но, как ты понимаешь, оно неизбежно в данной ситуации – не каждый день море преподносит нам столь нежданные и удивительные сюрпризы. Расскажи мне, каким образом ты оказались – да еще вместе с сыном – в этой ужасной бочке и как долго длилось ваше путешествие?..
2
Если бы я был романтиком, то описал бы нашу первую встречу с Есенией примерно так: «Они встретились осенью на безлюдном, пустынном берегу моря. Косые лучи заходящего солнца отражались в воде, дробясь в лениво набегавших на берег зеленоватых волнах, и чайки, летавшие у берега, будто прощаясь с прошедшим днем, издавали резкие, скрипучие звуки…».
В реальности в тот день не было ни пустынного брега, ни закатного солнца. Небо было затянуто плотными серыми тучами, а по песчаному берегу фланировала многочисленная праздная публика. Оживляя унылый пейзаж, у кромки воды резвились собаки, время от времени кидая взгляды на хозяев, да семенили по песку чайки в надежде сыскать что-нибудь съедобное. Когда кто-нибудь из людей подходил к птицам поближе, они неохотно срывались с насиженных мест с гортанными криками, и, зависнув какое-то время в воздухе, вновь опускались на землю.
Присев на выброшенное морем бревно, я с удовольствием вдыхая морской воздух, глядел бесцельно на мерно накатывающиеся на берег волны.
Ее я заприметил издали. Наверное потому, что она была одета в красную куртку, резко выделявшуюся на неярком фоне песка и моря. Когда она подошла поближе, я увидел, что она ведет на поводке большого рыжего кота, которого я принял, было, за собачонку.
Для кота подобная прогулка, судя по всему, была в новинку и не доставляла ему никакого удовольствия: он то и дело шарахался в сторону и пугливо прижимался к песку, заслышав любой шум, будь то собачий лай, крики чаек или шорох гонимого ветром целлофана.
Когда женщина оказалась напротив меня, я подумал, что она и сама похожа на изящного, постоянно настороженного зверька. Наверное, это впечатление создавали ее мягкие, плавные движения и необычное, обрамленное длинными волосами лицо, на котором выделялись завораживающие темные глаза. Очаровательный зверек, да и только. И я нисколько не удивился, когда узнал потом, что ее девичья фамилия – Соболь.
Кот стал прекрасным поводом для знакомства.
- Он, наверное, совсем домашний? – сказал я.
- Да, – отозвалась она с улыбкой, беря кота на руки. – Но мне посоветовали иногда выводить его на воздух. Я боюсь его пускать на землю. Чтобы он блох не подхватил. В основном приходится носить вот так, как ребенка.
Голос у нее был высокий и мелодичный.
- Котик-то, наверное, тяжелый, – пожалел я ее.
- Да нет, не очень, это у него шерсть такая. А когда его помоешь, он становится совсем маленьким.
- А как его зовут?
- Тимоша.
- А вас?
- Есения, - сказала она.
- Вы, наверное, шутите? – сказал я. – Это какое-то старое кино так называлось.
- Нет, правда. Маме очень нравился этот фильм, и она решила назвать меня именем героини.
- Интересно, а как вас называют знакомые? Сеня? Еся?
Она засмеялась красиво, кокетливо склонив голову набок, и ничего не ответила. Попрощалась и побрела со своим пушистым Тимошей дальше.
Я не стал выспрашивать у нее номер телефона или пытаться проводить ее. Чтоб не спугнуть ее, как прохожие спугивали чаек. Стендаль не зря считал, что любовь должна выкристаллизоваться медленно...
В следующий раз я увидел ее на улице. Она была без кота и в другой куртке. Я поздоровался и спросил, куда она так торопится. Наверное, кормить своего Тимошу? Нет, сказала она, у нее еще есть Павлуша. И он, в отличие от Тимоши, не любит ждать. Так я узнал, что у нее есть сын. Я проводил ее до дома и на этот раз рискнул спросить номер ее телефона.
Короче говоря, мы стали с ней встречаться. Я всегда умел легко сходиться с женщинами. Гораздо сложней было с ними расставаться. Потому что они тоже быстро привыкали ко мне и начинали считать меня своей собственностью. Что мне, как любому мужчине, не очень нравилось.
Итак, я сошелся с ней, и она раз в неделю стала посещать мое холостяцкое жилище.
Попив на кухне шампанского или мартини (она любила только легкие светлые напитки), мы переходили в комнату и сколько могли возлежали на моей полуторной кровати. Иногда я включал телевизор, чтобы посмотреть новости или футбольный матч, но ей это почему-то не нравилось. Она замолкала обиженно, очевидно оттого, что в этот момент я как бы уходил от нее в иной мир, где ее не было. Она не хотела делить меня ни с кем и ни с чем. А я любил ее всю – от макушки до пяток и понимал, что большего наслаждения, чем с этой женщиной, я не испытывал никогда в жизни.
Напротив кровати на стене у меня давно висит довольно прилично написанная красками копия рембрандтовской «Данаи». Ее сделал и подарил мне мой приятель, который учился тогда в Академии художеств.
Моя комната выходит на запад, и вечером лучи солнца падают на картину, отчего в ней начинают преобладать багровые тона, и тогда кажется, что над ложем Данаи не золотое сияние, а зависли мелкие-мелкие кровавые брызги. Это каждый раз вызывало у Есении чувство тревоги и беспокойства. Я пытался узнать, что ее так пугает, но она не смогла ничего объяснить. Единственное, что я понял – это как-то связано с ее бывшим мужем.
К себе домой она меня не приглашала. Павлуше было уже семнадцать, и ей не хотелось, чтобы сын участвовал, как она выразилась, в поисках матери нужного ей мужчины. То есть, как я решил, она еще не была уверена в том, что я – ее мужчина.
Вот так, почти год, мы жили с ней, можно сказать, на необитаемом островке, на котором никого кроме нас не было. Даже если мы ходили в театр, бродили по парку или сидели в кафе, всё вокруг было лишь малозначащим для нас фоном, призрачным видением.
Мы любили друг друга, и казалось, этому не будет конца…
3
Прежде чем ответить Полидекту, Даная долго молчала, глядя на мерцающие струи воды, негромко бегущие по расположенным вдоль стен атриума мраморным желобкам, и, наконец, произнесла:
- Ты – царь, и у тебя мало времени для праздных разговоров. Поэтому я буду краткой.
- Нет-нет, – запротестовал Полидект. – Сегодня я совершенно свободен и буду рад услышать от тебя самый подробный и неторопливый рассказ. Если, конечно, это тебя не утомит. Я могу представить, каково это – просидеть столько времени…
Он хотел произнести «в бочке», но счел это слово неуместным и сказал:
- В тесноте и темноте.
- Да, это было ужасно. Если бы не Персей, я бы сошла с ума. Просто не знаю, как благодарить тебя за наше спасение.
- Не будем об этом. И не стоит вспоминать пережитое. Расскажи лучше о своей прежней жизни.
- Хорошо, – покорно согласилась Даная. – Ты, возможно, слышал о моих предках – царе Данае и его дочерях…
- Конечно, я знаю эту историю. Правда, в самых общих чертах. Лучше расскажи всё сама.
- Хорошо... Эгипт и Данай были сыновьями Бела, который родился от союза Зевса и красавицы Ио. Эгипт правил Египтом, Данай – Ливией, и жили они в мире и согласии. Но так случилось, что у Даная стали рождаться одни лишь девочки, а у Эгипта, наоборот, – мальчики. И когда сыновья Эгипта стали взрослыми, у них возникло желание породниться со своими красивыми двоюродными сестрами...
Полидект прекрасно знал продолжение этой истории, которая всегда казалась ему странной и дикой.
Когда Данай воспротивился затее с организацией коллективной свадьбы, что казалось ему нелепостью, сыновья Эгипта двинулись со своим войском на Ливию. Узнав об этом, Данай, чтобы спасти страну от разорения, сел на корабль со всем своим многочисленным семейством и отбыл в Аргос, на родину матери. Но неугомонные братья добрались и туда. Они осадили город, и Данаю не оставалось ничего другого, как согласиться с их условиями.
- Весь день в Аргосе царило буйное веселье, слышны были песни и свадебные гимны, – звучал неторопливый бархатный голос Даная. – Когда же настала ночь, новобрачные покинули пиршество и уединились в комнатах дворца... А потом произошло нечто ужасное. Как только сыновья Эгипта уснули, их жены достали кинжалы, которые вручил им накануне Данай, и всадили их в тела своих супругов… Нарушила наказ отца лишь одна из сестер. Звали ее Гипермнестра. Она незаметно вывела из дворца Линкея – так звали ее мужа – и чуть было не поплатилась за это своей жизнью.
- О боги! – воскликнул Полидект. – Какие у вас там кипят страсти! На моем острове, слава богам, всё спокойно.
- С тех пор на всех потомках и наследниках Даная лежит родовое проклятие, – закончила сой рассказ Данаи. – Линкей не мог простить гибели своих братьев и однажды убил Даная. Но и его, а также всех его сыновей и внуков преследовал злой рок. Об этом, если можно, я расскажу позже – я очень устала...
Вечером Полидект велел узнать, как чувствуют себя его странные гости, и ему доложили, что мальчик совершенно ожил и бойко носится во дворе со сверстниками, превосходя их в беге, прыжках и во всех играх, а его мать уже улыбается и с аппетитом съела всё, что было предложено ей на ужин.
Полидект вновь попросил позвать Данаю, и вскоре она появилась в его покоях, одетая в новую тунику, которая была ей к лицу и еще больше подчеркивала стройность ее фигуры. Приветливо и учтиво поздоровавшись с Полидектом, женщина села в предложенное ей кресло и продолжила свой рассказ.
...Очередным царем Аргоса стал внук Гипермнестры и Линкея Акрисий. Акрисий оказался не столь плодовит, как его предки – единственной его дочерью была Даная, которую назвали так в честь деда. Акрисий без ума любил дочь и потакал всем ее прихотям. Но однажды кто-то надоумил его отправиться к знаменитому оракулу. Отец вернулся домой в мрачном настроении и, ничего никому не объясняя, велел строить башню из бронзы и гранита. И лишь когда Данае исполнилось четырнадцать лет, она поняла, зачем возводилось эта странная башня. Оказалось, оракул предсказал, будто Акрисию суждено погибнуть от рук собственного внука.
Ее поселили в эту башню, и стража строго следила за тем, чтобы туда не входил никто, кроме преданной служанки, приносящей яства и убиравшей в покоях. И, наверное, Даная просидела бы там до смерти отца, если бы однажды вездесущий Зевс не заронил свое семя в ее чрево, после чего она родила сына, которого нарекла Персеем…
Полидект, слушая рассказ Дани, согласно кивал головой, но про себя подумал: «Зевс, конечно, известный шалун, готовый на всё, чтобы соблазнить очередную царскую дочь, но превратиться в золотое свечение – это верх его фантазии».
- Я надеялась, что сердце отца, как только он увидит внука, растает, но он был неумолим, – продолжала Даная. – Когда мой сын достиг совершеннолетия, нас затолкали в огромную бочку и сбросили ее в море... Это было ужасно, ужасно... Мы сидели, как кроты, в полном мраке, на ощупь находили еду и воду, которыми нас снабдили, и отмечали начало нового дня по тому лишь, что слышали крики чаек, садившихся на бочку… Бочонок все время бросало, вращало, кидало в бездну. Персей в страхе прижимался ко мне, и я, чтобы успокоить его, без конца рассказывала ему легенды и сказки...
- Иди отдыхай, бедная страдалица, – сказал Полидект. – Если твоя жизнь в башне была тоскливой неволей, то последние три дня были подобием казни. Отдыхай и забудь поскорей свое прошлое. Здесь тебе никто не причинит вреда. Клянусь своим троном!..
4
Спустя год после нашего знакомства Есения пришла, вероятно, к выводу, что я все-таки тот, кто ей нужен, и решила познакомить меня со своим великовозрастным сынишкой.
До этого он был для меня чисто мифическим, полуреальным персонажем, о котором я знал только с ее слов. В ее рассказах он все еще оставался маленьким мальчиком, с которым она любила играть, гулять по берегу, беседуя обо всем на свете, и который делился с ней всеми своими секретами. Потом Павлуша подрос, и однажды она, ощутив, как он отрывается от нее, испытала жуткое потрясение.
Раза три она пересказывала мне историю про то, как ее Павлик влюбился в девочку, которая ей, Есении, не нравилась, и как однажды он, вопреки ее запрету, пошел ночью к этой девочке, и она, Есения, кинулась за ним следом, едва успев накинуть пальтецо на ночнушку (дело было зимой), и как умоляла его чуть ли не на коленях вернуться домой.
Она рассказывала это со смешком, как бы удивляясь нашедшему на нее тогда затмению, но чувствовалось, что и к новой девочке, Анжеле, с которой теперь ее Павлуша встречается, она относится хоть и более терпимо, но с большой долей ревности...
Итак, в назначенный день, захватив шампанское и коньяк, я отправился по продиктованному Есенией адресу.
Ее двухкомнатная квартира располагалась на самом верхнем этаже девятиэтажного дома, из окон которого хорошо было видно море. Сын Есении появился из своей «светелки» лишь после того, как мать трижды кликнула его к ужину. В отличие от меня, прибывшего на ужин в костюме, как на дипломатический раут, Павел был одет по-домашнему – в футболку и шорты.
Начались «смотрины». Павлуша с неулыбающимся лицом выслушивал мои вопросы и отвечал на них коротко, односложно, как на допросе у следователя, не переставая при этом поедать мясо с картошкой. Очевидно, по привычке, он упирался одной из своих толстых ног, обутых в пляжные тапочки, в край кухонной скамьи, на которой восседал я с нагло взгромоздившимся мне на колени котом Тимошей. От шампанского Павел отказался, но пару рюмок коньяка принял.
Есения металась между нами, желая утеплить атмосферу и сделать нашу встречу милой и непринужденной. В своем старании она, видимо, допустила какой-то перебор, что не преминул заметить Павел, и в довольно резкой форме сделал ей замечание. Посиди, дескать, мать, хватит метаться, прекращай лебезить. Или что-то в этом роде. И потом я не раз буду замечать: он мог внезапно осадить ее, наверное, повторял повадки своего папы...
5
После этого своего рода вручения верительных грамот я, как бы получив агреман, стал часто появляться на их территории.
Я понимал, что мне очень важно установить с Павлушей контакт, потому что лишь в этом случае она согласится быть моей женой. Наверное, я невольно заигрывал с ним, одобряя всё, что нравились ему, будь это пиво или очередная телезвезда. Павлуша, видно, понимал, что я стараюсь ему понравиться, и порой смотрел на меня с брезгливым интересом – так ученый смотрит на подопытное животное или насекомое. Он будто сравнивал меня с кем-то, и я чувствовал, что чаще всего сравнение это оказывается не в мою пользу.
По выходным мы шатались втроем по каким-нибудь увеселительным местам, состязались в различных играх, и каждая наша встреча превращалась в серию испытательных экзаменов. Черт побери, я почти везде проигрывал ему. В бильярд, пинг-понг, шашки, пайнтбол. Еще он играл на гитаре, а я не мог взять даже три аккорда. Он знал всех американских актеров, а я не мог припомнить никого, кроме Гира и Шварценеггера...
Короче говоря, мой рейтинг в его глазах начал резко падать. Не мог же я сказать ему: зато я в сто раз сильнее тебя в других областях – в физике, математике и во многом другом. Я изучал творчество Рембрандта и даже публиковал статьи о геометрическом и художественном пространстве в его творчестве, публиковался в международных журналах. Но не предъявлять же ему свои книги и статьи.
Мы были с ним в разных «весовых категориях» по всем параметрам – по возрасту, интеллекту, по физической сноровке, взглядам на жизнь, и соревноваться тут было бессмысленно. Как известно, при беге в мешках первым прибегает не тот, кто быстро бегает, а тот, кто умеет бегать именно в мешке.
Единственное, что нас объединяло – это любовь к одной женщине, которая для него была матерью, а для меня – всем. Мы начали ревновать ее с двух сторон: я ее – к нему, он ее – ко мне. Мы оба, стиснув зубы, боролись за ее любовь. Точнее, боролся только я. Он-то получил ее любовь, так сказать, авансом, изначально и на всю жизнь. Я же появился в ее жизни всего лишь год назад. И, в отличие от него, любил ее не за то, что она кормит, поит и обстирывает, а просто за то, что она есть на свете. Я любил, обожал ее и чувствовал, что она тоже любит меня.
Но с каждым разом всё явственней ощущал, что становлюсь в их доме персоной non grata – естественно, прежде всего, для него, для Павлуши, который чувствовал себя тут хозяином и определял весь домашний уклад и порядок.
Однажды он, даже не посоветовавшись с матерью, оставил Анжелу у себя на ночь. А чуть позже – поскольку его плотное тулово занимало на тахте слишком много места – принялся мастерить новое, более просторное лежбище, то и дело притаскивая в дом какие-то доски, ткани, поролон. Соорудив в конечном итоге просторный топчан, он стал уже регулярно оставлять на ночь свою Анжелу, и Есении не оставалось ничего другого, как смириться с этим обстоятельством...
Летом нам с Есенией удалось выбраться на юг, на Черное море, о чем она всегда мечтала. Это были блаженные дни. Мы снова были как на необитаемом острове, и если бы еще она не звонила ему по вечерам, сюсюкая и называя его родненьким, сладеньким, ёжинькой, то эти две недели можно было бы назвать совершенно счастливыми.
Когда мы вернулись, Павлуша встречал нас на перроне. И было такое впечатление, что встречает ее не сын, а муж, перед которым надо делать вид, что между нами ничего не было, что мы с ней так – просто друзья или соседи по купе. Когда я попытался на перроне взять ее за руку, она мягко высвободила ее...
6
С каждой встречей Полидект все больше очаровывался Данаей. Они часто беседовали в атриуме дворца и иногда выезжали вдвоем в экипаже к морю или в горы. Полидект чувствовал, что женщина тоже неравнодушна к нему – и не только оттого, что испытывает чувство благодарности к человеку, спасшему ее от неминуемой гибели.
Дождавшись удобного момента, он заговорил с ней однажды о своей любви к ней и о том, что сами боги способствовали их встрече и предначертали им соединиться навеки. Зардевшись, Даная призналась, что она тоже полюбила Подидекта и готова выйти за него замуж, но ей надо подготовить к этому сына, который очень к ней привязан и без которого она не представляет своей жизни.
Полидект терпеливо ждал ее ответа, решив, что она с присущей женщинам деликатностью и хитростью постепенно готовит Персея к перемене своей участи.
Но проходило время, а Даная по-прежнему уклончиво отвечала на все его расспросы. Наконец, не выдержав этой затянувшейся неопределенности, Полидект во время очередной прогулки прямо спросил ее о результатах ее переговоров с Персеем, и она вынуждена была признаться, что тот даже слышать не хочет ни о каком новом отце. Он знает, что его отец Зевс и гордится тем, что он – сын бога и хочет оставаться сыном бога всегда. И к тому же, добавила Даная, не стоит забывать, что он всю жизнь провел с нею – шестнадцать лет они томились вместе в заключении в проклятой башне, потом вместе готовились к смерти, болтаясь в просмоленной бочке, и, может быть, поэтому он так к ней привязан.
- Но ведь он не вечно будет один, – попробовал возразить Полидект. – Он уже взрослый парень. Скоро он женится, и ты останешься одна. Или ты собираешься быть у него вечной нянькой и прислугой? Может быть, мне самому с ним поговорить?
- Нет-нет, – прижимая руки к груди, заговорила Даная. – Из этого ничего не получится, ваши отношения станут только хуже.
- Ну, хорошо, хорошо. Ты пойми, я же не имею ничего против него. Наоборот, я испытываю к нему симпатию и расположение, люблю его почти как родного сына и готов сделать его наследником своего трона.
- Милый, хороший мой, давай не будем торопить события. Я никогда никого в жизни не любила, и тебя я люблю всей душой. Я безумно хочу быть с тобой. Но, пожалуйста, не торопи время, если не хочешь потерять меня...
7
Закончив школу, Павлуша стал размышлять, куда бы ему податься. Я предлагал ему поехать учиться в Москву, где для молодого человека гораздо больше возможностей, и он стал уже подумывать над этим предложением, но тут решительно вмешалась Есения. Она категорически не хотела с ним расставаться. Да и Анжеле, с которой Павлуша продолжал жить в «пробном браке», тоже не хотелось отпускать его от себя. Зачем рушить удобную, комфортную жизнь, снимать где-то квартиру и питаться в столовках?
Павел же узаконивать свои отношения с Анжелой не спешил, и эта неопределенность угнетала всех, кроме него. Я лично был бы, конечно, рад, если бы он официально женился, родил ребенка и сосредоточился на семейных заботах. Есении двусмысленность ситуации тоже была неприятна. Женским чутьем она понимала, что если спустя два года после проживания под одной крышей никто из двоих не заводит речь о женитьбе, то вероятность того, что отношения их будут узаконены, весьма мала.
Вероятно и Анжелину семью занимал тот же вопрос, потому что в январе в нашем городе вдруг появился Анжелин папа, летчик гражданской авиации. У командира воздушного судна образовался небольшой отпуск, и он пожелал встретиться с мамой бой-френда своей дочери, очевидно воспринимая ее как будущую свекровь своей дочуры.
И тут обнаружилась вся фальшь ситуации, в которой я оказался.
В тот день, когда появился бравый воздухоплаватель, Есения отменила вдруг нашу намеченную встречу. При этом не обмолвилась ни словом про Анжелиного папу, а сочинила на ходу историю про то, что ей срочно надо встретиться с подругой. Врать она не умела и через пару дней проболталась о том, что не было никакой подруги, а в тот вечер их навестил папа-летчик. Понимая, что я буду лишним при этой встрече (в конце концов, кто я ей, Павлуше, Анжеле и тем более ее папе?), но, не решаясь сказать мне об этом прямо, она придумала на ходу легенду про подругу.
Через день от Анжелиного папы последовало новое предложение – посидеть по-семейному где-нибудь в кафе. И, конечно, я опять оказался лишним. Это было тем обидней, что мы опять договорились с ней на этот раз точно увидеться. Я звонил ей по мобильнику раз двадцать, но телефон молчал. Видно, был выключен. Лишь в час ночи она, наконец, отозвалась и деланно веселым голосом стала рассказывать о том, как там было интересно. Я холодно пожелал ей доброй ночи и нажал кнопку отбоя...
Это был для меня, как говорится, момент истины. И хотя мы продолжали встречаться с ней – теперь только лишь у меня, я чувствовал, что она уже не испытывает от этих встреч ни радости, ни удовольствие. Все чаще я стал замечать, как на ее лице появляется вдруг озабоченное, какое-то старушечье выражение: уголки ее губ опускались вниз, и глаза долго смотрели в одну точку.
И, наконец, наступила точка невозврата.
В тот вечер она пригласила меня в свой дом. Анжела в это время отбыла на каникулы, и Есения, возможно, решила предпринять последнюю попытку растопит холодок в наших с Пашей отношениях.
Мы, как обычно, ужинали втроем на кухне, но Павлуша зачем-то притащил сюда ноут-бук, и чтобы не терять времени, начал смотреть на нем фильм. Это была американская подростковая комедия. Бойкие тинейджеры кувыркались в постели со своими подружкам и делали то, что обычно принято скрывать от чужих глаз. Мне стало неприятно от того, что он нисколько не стесняется ни меня, ни матери, и, сухо поблагодарив за трапезу, я встал из-за стола и, попращавшись, направился к выходу.
Очевидно, после моего ухода состоялся чрезвычайный семейный совет, на котором был вынесен окончательный вердикт: я объявлялся персоной non grata.
Мы все еще продолжали с ней встречаться, теперь только у меня, как будто по инерции, но это происходило все реже и реже. Когда я провожал ее домой, то каждый раз ощущал незримую демаркационную линию, переходить которую мне было негласно запрещено. Дойдя до подъезда, она резко поворачивалась спиной к двери, давая понять, что дальше мне дороги нет, и я отправлялся восвояси, испытывая в очередной раз чувство унижения и обиды...
8
Полидект понял: воздействие Персея на мать столь велико, что ему никогда его не преодолеть, и юноша, к которому он еще недавно испытывал почти отцовскую любовь, начинал всё больше раздражать его.
Как-то, беседуя с Данаей, Полидект заметил, что по законам его страны, человек, нашедший что-нибудь ценное, имеет право на половину найденного и что он, обнаруживший бочку, тоже имеет право на половину сокровища, то есть на нее, Данаю. Видя, как женщина напряглась при этих словах, он пояснил, что это всего лишь шутка. Он любит ее бесконечно и никогда не позволит себе сделать что-либо вопреки ее воли.
Когда пришла весна, Полидект попросил у Данаи разрешения отправить ее сына в составе военной экспедиции. Персей уже взрослый мужчина, в нем бурлят энергия и честолюбие, и ему нелишне испытать себя в деле. Кроме того, он, Полидект, не скрывает того, что хочет, чтобы, оставшись одна, она смогла бы принять, наконец, определенное решение, касающееся их двоих...
Но остаться вдвоем им было не суждено. Перед самым отъездом Персей пришел к матери, взял ее за руку и молча отвел в храм, в который вход мужчинам был категорически воспрещен...
Персей после испытаний и приключений, вернулся домой через месяц живым и здоровым. Первым делом он поспешил к Полидекту, который прогуливался в это время по саду, горестно размышляя о своей судьбе, не позволяющей ему соединиться с любимой женщиной. Увидев Персея, Полидект удивился и в то же время искренне обрадовался: наконец, он мог увидеть Данаю, которая заявила, что пока ее сын не вернется назад живым и здоровым, она не выйдет из храма.
- Как я рад, что ты вернулся, – заговорил он, но Персей резко перебил его.
- Твое приказание, царь, выполнено, – сказал он сухо. – Я принес тебе то, что ты просил, – голову Медузы.
- Да я как будто не просил об этом, – начал было Полидект, но Персей, быстро вынув из сумы голову страшилища, направил незакрытые глаза Горгоны в сторону царя. Полидект хотел что-то сказать, но осекся на полуслове, превратившись в безмолвный серый камень...
9
После того, как мы окончательно расстались, я несколько дней не выходил из дома. Лежал на кровати, которая еще пахла ее духами, и тупо смотрел в потолок.
Вечером красные лучи солнца, как всегда, упали на копию «Данаи». На этот раз пространство за пологом с золотым дождем показалось мне входом в бездонную пещеру, способную затянуть туда и Данаю, и служанку, и головы золоченых ангелов, украшающих кровать...
Рембрандт специально соорудил это ложе на третьем этаже своего дома, установил его на мощных деревянных опорах и повесил на них эти ниспадающие бордовые ткани.
Я представил, как он, обтерев руки о фартук, на котором остались следы умбры, кадмия и охры, опускается грузно в складное кресло и говорит позирующей ему Саскии:
- Передохни чуток, милая!
- А почему Даная непременно должна быть обнаженной? – спрашивает Саския, с удовольствием поменяв позу.
- Потому что ждет Зевса.
- Но она же не знает, что он к ней придет. Тем более, в виде золотого дождя.
- Глупенькая, это всего лишь метафора. Под золотым дождем имелось в виду мужское семя. В мифах ничего нельзя понимать буквально. Возьми, к примеру, историю то ли дедушки, то ли прадедушки Данаи. Помнишь, сколько у него было отпрысков?
- Да. Пятьдесят.
- Ну, разве можно в это поверить? Тут дело даже не количестве. На Востоке принято многоженство и при желании мужчина мог оплодотворить хоть тысячу женщин. Но кто поверит, что у одного брата-близнеца родилось ровно пятьдесят сыновей, а у другого – ровно пятьдесят дочерей!.. Гораздо драматичней была бы история, скажем, о двух дочерях и двух сыновьях. Представляешь: отец приказывает двум дочерям убить сыновей человека, причинившего ему горе. И одна убивает супруга, а вторая – нет. Потому что успела проникнуться к нему любовью и спасает его ценой собственной жизни... Но греки были, как дети – они любили всё гиперболизировать. Ну ты представь себе, как бы эта история выглядела бы в реальной жизни: каждой из пятидесяти девиц надо вонзить мужчине нож между ребер, причем точно попасть в сердце. Поверь, это не так-то просто. Когда я писал «Урок доктора Тульпа», медики давали мне уроки анатомии… Ладно, дорогая, отдохнули – и за дело! – Рембрандт поднимается с кресла, и вновь берется за кисти.
- Ты просто одержим своей живописью, – с легким упреком замечает Саския. – Даже если бы сейчас пришел сам король, ты бы и в этом случае не оторвался бы, наверное, от работы.
- Это правда, – смеется Рембрандт, но глаза его остаются серьезными. – Что же касается самой Данаи, то, согласись, ее история еще более странная. Зевс, конечно, был известный фантазёр, но тут его фантазия перешла всякие границы. Надо ж такое придумать – мужчина в виде золотого дождя! Хотя, наверное, это мечта любой женщины. А? Потому что золото дает женщине независимость, свободу и прочие радости... Конечно, никакого непорочного зачатия на деле не было. Я думаю, скорее всего всё было так. Реальная Даная, спятив от одиночества, вступила в нежную связь со своей служанкой, которая могла быть вовсе не старухой, как на моей картине, а молодой бабенкой, регулярно предававшейся любовным утехам с каким-нибудь стражником. Эта служанка и могла занести таким образом в башню мужское семя. Подобные случаи медицине известны.
- Никогда не думала, что ты такой циник! Я не буду больше позировать, – говорит шутя Саския и поднимается с постели.
- Подожди еще пару минут. Мне надо закончить правый угол.
Наконец, он поворачивает картину и спрашивает:
- Ну, как?
- Красиво, – говорит Саския. – Очень красиво. Особенно хороши мои золоченые башмачки... Шучу, шучу. А какой волшебный золотой свет! Как ты это сделал? В мастерской же не было такого света.
- Ну, художник не всё пишет с натуры. Тут я тоже в какой-то мере – эллин... Я видел этот свет в детстве, у отца на мельнице. Как сейчас вижу лучи солнца, пробивающиеся сквозь мучную пыль. Мелькающие крылья мельницы создают то свет, то тень; солнечные лучики, проникающие сквозь узкое оконце, выхватывают из темноты руки отца, висящий на стене хомут, брошенные в угол башмаки... Знаешь, я часто добавляю в краски пшеничный крахмал. Может быть, тоже потому, что он напоминает мне детство...
- Я понимаю, – говорит тихо Саския. – Но я хочу, чтобы ты всегда рисовал красивые картины. Не знаю, зачем ты, так тонко чувствующий красоту, ходишь в кварталы бедняков, рисуешь нищих, убогих, слепых. Над тобой уже все смеются...
- Богатство и бедность, красота и уродство, молодость и старость, добро и зло, – это всё жизнь, моя милая Саския. И лохмотья часто не менее живописны, чем роскошные ткани. И люди, будь они богачами или бедняками, по сути, одинаковы – щедры или мелочны, умны или невежественны, добры или корыстолюбивы. И детство, и старость – одинаково прекрасны. И красота, и уродство – одинаково выразительны. В жизни всё связано и в то же время непредсказуемо… Кто знает, милая, что будет с нами завтра? Может быть, через несколько лет я окажусь никому не нужен, кроме тебя...
Я знаю, что Саския умрет при родах. А новорожденный сын Титус останется жив. Она пожертвует своей жизнью ради него…
Я тупо смотрю на полотно, ощупывая взглядом каждую складку массивной бардовой драпировки. Насыщенные краски жгут мой мозг. Вот пурпурная скатерть послала в левый верхний угол рубиновый луч. Он отразился и засверкал в браслетах и в диадеме Данаи, затеплился в ее розовых сосках и затух в бардовом берете служанки. Всё в этом пространстве красиво, всё дышит счастьем, умиротворением и надеждой, всё сияет золотом и пылает багрянцем. Кажется, что завораживающее, вибрирующее сияние производит не золотой дождь – нет, это белоснежное тело Данаи излучает такой теплый золотистый свет. Оно само по себе – свет и радость…
Но почему плачет повисший над головой Данаи золоченный ангел? Почему так страдальчески свел он свои бровки и сжал вместе ручонки? Может потому, что ему уже всё известно о судьбе Данаи? О том, какие испытания выпадут на ее долю. И что не только здесь, в заточении, она лишена любви и ласки, но и, вырвавшись отсюда, она всегда будет одинокой и несчастной...
Мне хотелось взять большой нож и, подобно сумасшедшему, резавшему и поливавшему кислотой рембрандтовское полотно, воткнуть его в живот, чтобы убить нерожденного Перся. Но я просто снял со стены картину и отнес в кладовку. Вернувшись, рухнул на кровать и будто окаменел.
© Copyright: Виталий Познин 3, 2022
Свидетельство о публикации №222062901654
Свидетельство о публикации №222062901654
Рецензии
Привет, Виталий!
Познин, Познин, сколько не нужного взвалила судьба на твои плечи за твою не короткую жизнь... Со всем блестяще справился ты... Это же бред сивой кобылы - то, что изрек какой-то муд...рец: если гениален, то гениален во всем... Зачем мне Лев Толстой проповедник? Или Антон Чехов - романист? Они свершили то, что никто кроме них, свершить не смог бы. В итоге, кстати, именно они растоптали треп лошадиного муд...реца: ни Толстой не стал проповедником, Ни Чехов романистом, а хотели и очень, очень старались...
Ты - писатель, Познин!
Перевариваю твой "возраст" - то ли любовный, то ли семейный, то ли житейского осознания своего предназначения в жизни. Здорово! Хохочу и рыдаю...
Здоровья тебе!
Акиндин 21.04.2023 02:45 • Заявить о нарушении
Познин, Познин, сколько не нужного взвалила судьба на твои плечи за твою не короткую жизнь... Со всем блестяще справился ты... Это же бред сивой кобылы - то, что изрек какой-то муд...рец: если гениален, то гениален во всем... Зачем мне Лев Толстой проповедник? Или Антон Чехов - романист? Они свершили то, что никто кроме них, свершить не смог бы. В итоге, кстати, именно они растоптали треп лошадиного муд...реца: ни Толстой не стал проповедником, Ни Чехов романистом, а хотели и очень, очень старались...
Ты - писатель, Познин!
Перевариваю твой "возраст" - то ли любовный, то ли семейный, то ли житейского осознания своего предназначения в жизни. Здорово! Хохочу и рыдаю...
Здоровья тебе!
Акиндин 21.04.2023 02:45 • Заявить о нарушении
Здравствуй, Виталий Федорович!
Три твоих рассказа вот здесь!
/ok.ru/profile/592260120322
И вот здесь:
http://vk.com/id627203830
Здоровья, тепла, творческой молодости!
С Уважением!
Акиндин 24.04.2023 19:33 Заявить о нарушении
Три твоих рассказа вот здесь!
/ok.ru/profile/592260120322
И вот здесь:
http://vk.com/id627203830
Здоровья, тепла, творческой молодости!
С Уважением!
Акиндин 24.04.2023 19:33 Заявить о нарушении