Проклятие Вагры. Часть 1. Глава 2

Глава 2
Семейные ценности

– Стервятник, Ящер, смерч, заражение, безумие. Стервятник, Ящер, смерч…
Всего несколько созвездий сменили друг друга, но разительные перемены в Сувархе заставляли в этом усомниться. Отпечатки многих и многих десятков звездных фигур застыли тревожной бледной маской на его лице. Растрескавшаяся новыми линиями морщин, эта маска стала его второй кожей. Прежний Суварх растворился в ее прихотливых изгибах.
Скрючившись, как никогда прежде, он сидел за массивным кварцевым столом в зале для переговоров. Самое просторное помещение Рассветного дома, резиденции королевского наместника в Чарьа, выглядело пусто; его нарочитая помпезность давила, как и равновеликая ответственность. Иссохшие руки скользили по минеральному рисунку гладкой столешницы, в сотый раз перебирая совсем другие рисунки, хоть и тоже извлеченные однажды из камня. Глина жалобно скрипела об узорчатый глянец.
 –  …смерч, заражение…
– Суварх, умоляю тебя, – выдохнула его жена, Эгсин. Нервно искривленные, но ярко накрашенные коралловые губы, вскинутый к потолку взгляд подведенных темно-зеленой пыльцой глаз – эта дама все еще цеплялась за ускользающее общественное положение. – Я. Тебя. Умоляю, – повторно отчеканила она сквозь зубы.
Как ни хотелось Эгсин хотя бы казаться тактичной, ее шипящее эхо мгновенно расползлось по залу. Осознав это, женщина вскинула одну бровь и с деланым равнодушием поджала губы.
Медленно, словно отягощенный тяжким грузом, наместник поднял усталые глаза от затертых табличек. Глаза, но не взгляд.
– Что?
 Оттенок его лица почти слился с мертвенно-бледным атласом домашнего халата, который в лучшие времена Эгсин назвала бы цветом слоновой кости. «Точные именования вышиваются иглой острого ума», – любимое ее выражение. А ранить этой иглой – одно из любимых занятий.
– А то, что все мы здесь, – жена Суварха обвела глазами сидящих перед ней сыновей и невестку, – давно выучили твое творение наизусть. – Всеобщее молчание подтвердило ее обвинение.
Таблички скрежетнули друг о друга – Суварх нервно сгреб их перед собой и ревностно накрыл длинными пальцами. Без привычных колец-пружин они выглядели хрупкими, как рыбьи хребты.
– Я просил тебя не называть так родовое предсказание. – Наместник украдкой глянул сквозь пальцы, будто боялся, что рисунки могут все услышать. Затем, продолжая горбиться, по-черепашьи вытянул шею вперед, сузил глаза и тихо проговорил жене в лицо: – И ты не будешь.
Эгсин скрестила руки на груди; широкие рукава тонкого домашнего платья скользнули вниз, обнажая руки, испещренные мелкими серыми кружками. Некоторые из них были перечеркнуты по диагонали.
 – Не стала бы, будь у нас такое предсказание, – почти насмешливо ответила она, выставляя вперед тыльную сторону правой руки. Сыновья и невестка переглянулись. Шея Суварха вытянулась еще сильней. Он поморщился – то ли от возмущения, то ли от боли в позвонках.
– Мама, – не выдержал старший сын, Джур, – ты сама прекрасно знаешь, что мы больше не можем позволить себе роскошь отрицать очевидное. – Когда он слегка нахмурил высокий красивый лоб и напряженно сжал челюсть, к его двадцати восьми звездным оборотам добавилось еще несколько. Необходимое, по мнению Джура, условие для убедительности на семейных советах. – У нас просто нет для этого времени. Теперь – точно нет. – Он слегка хлопнул ладонью по столу. Жест выросшего избалованного ребенка, только привыкающего к ответственности. – Что мы делали целый звездный цикл?
Вопрос повис в воздухе. Никто не хотел закапывать честь семьи еще глубже. Суварх и Эгсин продолжали сверлить друг друга взглядами, Ралаф, младший сын, внимательно изучал лепнину на потолке, Изолла, жена Джура, обреченно опустила голову. В гробовой тишине зала было слышно, как звякнули цепочки золотого обруча на ее длинных каштановых волосах. Качнувшись в такт кивку, они трижды шлепнули ее по лбу. Изолла закрыла глаза, ибо понимала: вопрос – риторический.
– Отрицали и препирались, – раздался вдруг мелодичный (Эгсин настаивала на варианте «сладкозвучный») голос Ралафа. Он продолжал смотреть на потолочный барельеф – пышные кисти глициний с порхающими в них колибри – как на театральную сцену. – Препирались и отрицали! – воодушевленно повторил он, взмахивая тонкой бледной рукой. – Не находите, что это свойственно всем семьям?
Цепочки Изоллы качнулись вбок, взгляд Эгсин на мгновение смягчился, –материнская гордость? – а Джур нахмурился еще сильнее.
– Ты не в театре, Ралаф – одернул он младшего брата.
– И очень жаль, Джур – отозвался тот язвительным эхом, сопроводив реплику очередным плавным взмахом. Длинный острый нос, маленькие черные глаза и белые манжеты на рукавах свободной рубашки делали его похожим на птицу. – Знаешь, чем театр отличается от наших семейных собраний? – И не дожидаясь, пока Джур испортит его «партию» очередной менторской репликой, выпалил: – Тем, что, если ты побывал на одном из них, считай, побывал на всех, а в театре можно смотреть одну и ту же постановку по десятому кругу, словно в первый раз.
– Что ж, интересно тебе здесь или нет, билеты возврату не подлежат.
– Я хожу в театр по специальным приглашениям, – сверкнул зубами Ралаф, демонстрируя улыбку победителя. Разумеется, отточенную долгими упражнениями. – Билеты – для простолюдинов.
– Если сегодня все снова пройдет по старому сценарию, жизнь простолюдинов покажется тебе сказкой. – Словесная дуэль давалась Джуру непросто: он начал отрывисто дышать, забарабанил костяшками по столу. Часть его сознания, отвечающая за красноречие, работала на пределе своих возможностей. – Как я уже сказал, роскошь промедления мы себе позволить не можем.
– Повторение – прием дилетантов, – авторитетно изрек Ралаф и переключил внимание с барельефа на более важный предмет – собственные ногти.
Джур тяжко вздохнул и снова хлопнул по столу, явно сдерживая силу: когда рука таки коснулась кварцитовой глади, он не ударил по ней, а сделал движение, будто стирает ладонью пыль. Или проводит некую финальную черту.
– У нас осталось одно созвездие, – сказал он тоном, каким обычно выносят приговоры или объявляют войну. В каком-то смысле, это было и тем, и другим. – Одно созвездие – и никаких свидетельств исполнения пророчества. Мы так и не выполнили волю Огненного бога – не нашли грумшу. –  Ничего нового не было в этих словах, но они, как и всегда, подействовали на каждого члена семьи. Суварх снова вцепился в таблички, Ралаф с преувеличенной вальяжностью зевнул, Изолла начала молча перебирать кисти пояса – ее губы дрожали, – а мать Джура страдальчески закатила глаза: до чего же, дескать, надоело. Затем она поставила локти на стол, дабы все могли лицезреть ее разрисованные руки. Увидев это, Джур поморщился точно так же, как делала это Эгсин в его детстве, когда он сбегал с уроков по искусству в оружейную, чтобы поиграть с настоящими мечами и пострелять из лука в соломенную мишень. – Да, мама, – сказал он, – мы поняли, что ты ходила в Белый шатер.
Эгсин сдержанно улыбнулась, будто от похвалы, и не без изящества подула на пятнистые запястья.
– Сок чхиммы очень жжется и, признаться, я не выспалась, но мое спокойствие стоит этих жертв. Вот, – мать Джура коснулась третьего серого кружка у основания кисти (тот был перечеркнут с особой тщательностью), – этот грех я назвала третьим, и огонь принял его. Щепка вспыхнула, – Эгсин поднесла руку к лицу Суварха и резко разжала согнутые пальцы, – вот так, и тут же прогорела. Огонь Белого шатра перечеркнул наш грех перед богами, а рука Служительницы Гвумиры сделала то же самое на моей коже. Разумеется, этим грехом я поделилась только с Огненным богом.  И, конечно, я называла и другие – так, по мелочи. – Она осторожно провела пальцем по остальным кружкам. – Не хотела выглядеть испуганной собакой, которой прижали хвост. – Красноречивый взгляд на мужа. – Кстати, – достав из кармана юбки маленькую связку бордовых табличек, Эгсин метнула ее в сторону глиняных «сокровищ» Суварха, – вот личное заверение от Гвумиры в том, что грех вмешательства в Игру искуплен. Здесь он значится как грех номер три. – Связка Эгсин врезалась в пирамидку табличек с рисунками, и по залу разлетелись глиняные осколки. – Я расплатилась за твои развлечения, дорогой.
«Женский шатер? – удивился про себя Джур. – В котором за деньги сделают любое предсказание и снимут любой грех? Это ведь даже не смешно».
«Белый шатер? – выкатил глаза Ралаф, вспоминая давние рассказы подруг. – Это уже не модно».
Откинувшись на подушки своего кресла, жена наместника прикрыла глаза и с шумом выдохнула. Точно так же, как делала это, когда выигрывала в «Жабы и кувшинки»(1): в тот самый момент, когда ее нефритовая жаба сбивала с доски последнюю кувшинку из лунного камня. Глухой стук, скольжение, победа. Эгсин обожала этот момент – потом обычно соперник и зрители ей аплодировали. Она ждала того же самого и в этот раз. Во имя многоокой Вируммы, она действительно не видела между этими играми никакой разницы.
Но ее видели другие. Никто не почувствовал должного облегчения, когда рисунки Суварха, превратившись в груду черепков, взмыли в воздух, а затем разбежались, как саранча, по мраморному полу. Никто, даже Ралаф. Из-под своих цепочек Изолла успела заметить, как в суеверном страхе дрогнули его тонкие губы, а артистическое настроение смазалось, словно грим под ливнем. На пару коротких мгновений, но все же. Под маской скрывалось что-то живое, даже человеческое, и это настолько поразило Изоллу, что она не сразу почувствовала удар осколка по щеке. Боль, острая и хлесткая, ошпарила ее позже. Она вонзилась чуть ниже левой скулы и отразилась болезненным спазмом в челюсти. Рефлекторно брызнули слезы – только, правда, из левого глаза, – и, когда Изолла схватилась на щеку руками, по ладоням побежали розовые дорожки. Молодая хархи посмотрела на свои руки – слезы смешались на них с кровью. В глазах потемнело, тошнота и удушье сцепились в схватке за ее горло.
«Слезы и кровь, – успела подумать она, теряя сознание, – вот что ждет нас всех».
– Смотри, что ты сделала! – брызгая слюной, выкрикнул жене Суварх. Вряд ли, однако, наместник имел в виду состояние невестки. Он слез с высокого белого кресла, и, стоя на коленях, зашарил руками по полу. Его халат сполз на одно плечо; за этот звездный цикл старик так исхудал, что, казалось, на плечевой кости даже не было кожи.
– Мама, зачем? – сквозь зубы выдохнул Джур, бросаясь к жене. – Цивир, – махнул он дежурившему у дверей слуге, – лекаря!
Цивир вжал голову в плечи – ему явно не хотелось снова оказаться затянутым в пучину семейной ссоры. Отстраненно и формально, словно его это не касается, он доложил:
– Семь созвездий назад Ваша светлость изволила сократить штат прислуги до пяти хархи.
Джур успел подхватить Изоллу до того, как она окончательно утратила контроль над своим телом. Одной рукой он обнял ее за поясницу, а ладонь другой подложил под откинувшуюся назад голову. Металл налобного обруча жены охладил кожу и немного отрезвил. Ну, конечно. Какой лекарь? С тех пор, как они начали заниматься поиском подставного грумшу из пророчества отца, в жизнь их семьи пришли коренные изменения. И первым ветер этих перемен разрушил привычный комфорт. Такие его издержки, как лишние глаза и уши, семья наместника себе уже позволить не могла. Штат прислуги, сообразный внушительной площади Рассветной резиденции, Джур отнес к видам смертельно опасной роскоши. А родовое предсказание от Зеленой звезды вкупе с собственным грумшу, естественно, этот список возглавили.
– Ну так позови тогда Лумму, – небрежно махнула рукой мать Джура. Коротко кивнув, Цивир скрылся за двойными дверьми с перламутровой облицовкой. – Обычный обморок. – Повернувшись к семье, Эгсин внесла важное уточнение: – Когда ваш отец таскал меня по бесконечным приемам ради места в этой душной дыре, я, бывало, падали в них дважды за вечер. Мое здоровье отказывалось воспринимать моду на металлические пояса поверх туник. – Эгсин надела свое фирменное жертвенное выражение лица: гордо вскинутый подбородок, ледяной взгляд, в котором застыла галерея тяжких воспоминаний, и обиженно заострившиеся скулы. Ралаф мысленно восхитился этой игрой: он знал, как мать любила светские мероприятия. – Я столько раз думала, что горничная просто проткнет мне этим поясом ребра…
– Мода бывает беспощадной, – согласился младший сын. – На прошлый Ястреб я заказал себе сандалии из рыбьей кожи. До сих не могу взять в толк, почему они так жгли лодыжки. Но что было поделать! После премьеры «Жемчугов Эрхары» все их хотели, ну ты помнишь.
– Особенно с тонкими ремешками до колена, – мечтательно усмехнулась Эгсин. – В моем возрасте подобное уже неуместно…
– Королевам можно все, – авторитетно изрек Ралаф.
– Хоть кто-то здесь еще в своем уме, – нарочито громко ответила Эгсин, бросая не менее громкий взгляд на мужа. Тот продолжал собирать на полу глиняную «мозаику», ничуть не интересуясь тем, что происходит у него над головой.
А там уже разомкнулись перламутровые двери, и в залу вбежала Лумма, как всегда, шумная, по-хозяйски суетливая и по-южному энергичная. Полная противоположность своего мужа Цивира. Они познакомились и поженились здесь, в сердце Чарьа, куда десять звездных циклов назад по долгу государственной службы переехала семья Суварха. Отношения этих разных, как море и горы, хархи, полюбивших друг друга в столь зрелом возрасте, быстро стали предметом восхищения всего Рассветного дома. А в некоторых его обитателях даже пробудили тайную зависть – что-то между белой и черной.
Увидев, что Изолла, ее любимица, в крови и без чувств, Лумма бросилась к ней через весь зал. Ее свободная, персикового цвета, туника развевалась за массивной спиной, как паруса. Подбежав к пострадавшей, Лумма почти оттолкнула от нее мужа, Джура, и безапелляционным тоном сообщила:
– Я ее забираю. – Да, именно сообщила, смерив окружающих – своих и мужа работодателей, самых влиятельных хархи Чарьа, – неодобрительным взглядом. Он как бы говорил: «Что вы тут устроили?», заставляя всех почувствовать себя провинившимися детьми. Их, кстати, у Луммы было четверо – все от предыдущего брака, – и она не видела их уже семь созвездий. Не видела вообще никого, кроме обитателей Рассветного дома.
– Ей камень попал по щеке, – попытался объяснить Джур, пока служанка взваливала его жену себе на плечи. В ответ та лишь с осуждением покачала головой, отчего черные пружинки волос забавно подпрыгнули. Это напомнило Джуру о веселом нраве Луммы, и он попытался снова: – Мы просто разговаривали. Мать уронила таблички из Белого шатра на стол, и одна неудачно отскочила.
– Я вижу, – сухо заметила жена Цивира, красноречиво взглянув на усыпанный глиняными обломками пол. Ноги Изоллы уже свешивались с одной стороны ее плеч, а руки с другой. – Просто разговаривали. Лумма поняла. – Только эта чудная особенность говорить о себе в третьем лице и выдавала теперь в ней истинный характер.
– Дай ей подышать пыльцой нафрии(2), – очнулся вдруг Ралаф. – У меня осталось немного. –  Этот ценный совет он сопроводил взмахом указательного пальца, который так и застыл в воздухе. Ралаф внезапно осознал, что неодобрение Луммы передалось остальным, и теперь все, – кроме поглощенного мозаикой отца – с порицанием смотрят на него. «Что ж, – подумал юноша, – хоть в чем-то мнения сегодня сошлись. В последнее время это стало такой редкостью». С точностью до слова он предсказал реакцию брата, который злобно процедил:
– Здесь тебе не театр, идиот. – И прокричал в спину Лумме: – Ни в коем случае! Я запрещаю! Сделай ей…
– Лумма знает, что ей следует сделать, – послышалось из-за дверей.
Ралаф разочарованно пожал плечами.
Утренний сквозняк заставил двери резко распахнуться в обратную строну – в проеме показалась Лумма, шлепающая со своей ношей вглубь коридора, а Цивир получил удар в плечо. Нет, он и не подумал схватиться за больное место, что там, даже не поморщился. Лишь еще сильнее вытянулся, как солдат на плацу, и сделал такое бесстрастное лицо, что могли возникнуть сомнения: а не выточено ли оно из того же камня, что и стены зала?
Вот только вряд ли на камнях может выступать холодный пот.
Ибо очередная его порция смочила его лысеющую, с зачесанными назад тусклыми прядями голову, когда Цивир услышал непривычно громкий, свистяще-хриплый голос своего господина:
– Прекратить! – Суварх обрушил узловатый кулак на стол переговоров. Впервые за это тягостное утро в его взгляде мелькнуло движение мысли, а в позе и осанке – призрак опытного правителя. – Ни слова больше. – Опершись костлявыми руками о столешницу, глава семьи навис над ней, словно немой укор – и себе, и другим. Словно тот самый неудобный, болезненный, щекотливый вопрос, из-за которого все и собрались в этом зале. Тот, что, вопреки поведению и словам, тревожил здесь всех; лишил сна, покоя и аппетита, а Изоллу – даже чувств. – Дальше речь пойдет только о подборе грумшу, – открыто обозначил Суварх этот вопрос. – О вынужденном, – на этом слове он сделал особый акцент, – нарушении закона ради спасения жизней – наших и шамана Хамудара.
При одном упоминании Хамудара Эгсин взвилась в своем кресле, будто ужаленная пчелой. Она вцепилась ногтями в ладони, надеясь сдержаться, но…
– Ради всех Светил, не упоминай о нем в нашем доме! – Ее голос сорвался, а в тщательно продуманной линии поведения наметилась трещина слабости.  – Это все из-за твоего Хамудара – его вероломства и продажности! – Истерика постепенно овладевала Эгсин.
– Мама, не стоит, – попытался было Джур. Но его мать слышала уже только один голос – свой собственный.
– Он соблазнил тебя греховными обещаниями ради собственной выгоды! – Коралловые губы Эгсин искривились, превращая ее из роскошной дамы в печального шута. – А все для чего? Чтобы спасти эту южную шаманскую ересь и усидеть в своем Черном шатре! Чтобы его не выперли оттуда наши жрецы из Срединных земель. И еще неизвестно, чем нам придется расплачиваться за эти твои прошения в столицу – одной ли подмоченной репутацией. Что-то я не припомню ни одного положительного ответа. Оно и понятно: жречество день ото дня набирает силу, а шаманство – так… местный колорит. Хорошо рифмуется с «шарлатанство». Он и поступил как шарлатан – предложил личное предсказание от Огненного бога, как проститутка предлагает богатому клиенту уникальные услуги! – Ралаф издал нервный смешок. Суварх мрачно сощурился, вокруг его глаз, словно молнии, собрались пучки морщин. Глаза Эгсин влажно заблестели, под ними слегка поплыла ее зеленая подводка – взгляд от этого стал мягче и жалостливей. Взгляд, но не слова. – Спасать его жизнь, говоришь? – Рыдания рвались наружу, как пена из бутылки с теплым элем. – Он заслуживает смерти! Пусть признается во всем, и скатертью дорога на виселицу! – Жена Суварха потрясала указательным пальцем с огромным перстнем из черного золота в сторону воображаемой виселицы. Ралаф даже не знал, ужасаться ему или восхищаться. Суварх и Джур выбрали первое. –  А мы, – сложив пальцы щепотью, Эгсин сделал вид, что сыпет монетами, – наймем лучших адвокатов и будем все отрицать.
 – Все это прекрасно, дражайшая моя. – Ледяной тон наместника одним ударом отразил всю мощь разразившейся тирады.  Суварх наклонил голову вбок. Джур немного воспрял духом: оторвавшись от своих табличек, отец действительно стал похож на себя прежнего. – Прекрасно, – повторил он. – Все кругом – проститутки, заслуживающие смерти, я тебя понял. Согласись, это озарение постигло тебя не впервые. – Суварх даже не смотрел на жену, поэтому стрелы ее уничтожающих взглядом били мимо цели. Увы, это все, что она могла. Когда к Суварху возвращалась его переговорная хватка, Эгсин робела, как тогда, когда, под предлогом выроненного при уборке колечка, она решилась постучать в дверь его спальни. В той части их жизни, когда он был перспективным (и женатым) советником по региональной политике Харх, а она – служанкой с амбициями королевы. – А теперь представь, – Суварх щелкнул пальцами. – Допустим, все вышло по-твоему: Хамудар на виселице, в столицу уже скачут глашатаи с любопытной вестью, глава кафеаха успешно переизбран. Что касается адвокатов, то напомню, что на этой земле главенствуют законы кафеаха – ты назвала бы это местным колоритом. При таком раскладе остается сидеть и гадать, какое именно наказание нам вынесут.
– Не нам, а тебе, – парировала Эгсин.
Суварх хрипло усмехнулся.
– Когда тебе это выгодно, ты предпочитаешь множественное число.
– А ты – единственное. Особенно, когда решаешь участь семьи.
–  Как иначе? Помню, раньше ты буквально требовала, чтобы я принял одно единоличное и очень смелое решение. – Напудренные щеки Эгсин вспыхнули несоответствующим ее возрасту румянцем. Больше всего ей хотелось сбежать. Но не в другую комнату или в сад, а в другое время – торжественных вечеров, высоких приемов, танцев, лучших театральных лож, дневных чайных и сорховых(3) церемоний с подругами в уединенных розариях и вечерних гаданий в той же компании. Всего, что было неотъемлемой частью ее бытия, до того, как грязный семейный секрет выдрал с корнем все эти радости жизни и обрек на одиночество. Сошло бы даже время, о котором намекал муж, – время ее службы в доме на улице Каскадов. Ибо смотреть в зияющую пропасть с высоты покоренной вершины оказалось гораздо хуже, чем в надежде взирать на нее снизу. Суварх будто прочитал эти мысли: – Но можем ли мы обратить время вспять? – невозмутимо спросил он. – И даже если могли бы, кто знает, куда нас привело бы то, что сейчас кажется единственно верным решением?
Ралаф снова устремился взглядом к гипсовым глициниям, кончики пальцев касались гладковыбритого утонченного подбородка. Он жалел, что у него нет с собой свободной таблички, чтобы записать отцовский афоризм.
Джур бессознательно кусал нижнюю губу: что там все-таки с Изоллой? Нетерпение заставляло его сердце выстукивать ритм горидукхской пляски. Речь отца старшему сыну, безусловно, понравилась (ведь он впервые заставил себя выйти из «глиняного транса», как называла это мать, и выказал готовность решать проблему), но пора бы уже переходить к делу. В подвале Рассветного дома не первый день слышны надрывные крики – единственный кандидат на роль грумшу от семьи Суварха бьется в клетке в ожидании своего часа. Фальшивый, от клюва до кончиков когтей, но он мог спасти их. Ничего лучшего, во всяком случае, никто так и не придумал. Джур выставит его на суд семьи, снова выслушает взаимные претензии и только после этого сможет проведать Изоллу. Странное, все-таки дело, подумал Джур, прикидывая, случались ли у нее обмороки раньше. Он не вспомнил ни одного.
А Эгсин, казалось, вообще забыла о присутствии сыновей и о том, что они собрались здесь, чтобы решить проблему, а не терзать друг друга. Трясясь мелкой дрожью, она наклонилась через весь стол к мужу – теперь они напоминали симметричные статуи – и громко прошептала:
 – Но, если бы время правда можно было обратить вспять… перенестись в день встречи с Хамударом, какое решение ты бы принял?
Суварх посмотрел во влажные глаза, очерченные размыто-зеленой подводкой. Он знал, какого ответа она ждала от него. Знал слишком хорошо. Порция добротного самоуничижения, сдобренная искренним раскаянием и разбавленная признанием ее правоты – вот какое блюдо мечтала получить эта женщина. Им она хотела заесть все разочарования, страхи и лишения, которые по его вине постигли ее здесь, на чужой земле. Да, оно не могло спасти ее жизнь, но могло утолить сегодняшний голод. Об этом говорил влажный блеск ее глаз, об этом кричали дрожащие уголки губ – из коралловых они стали бледно-оранжевыми, как у старой, выцветшей куклы. Не так уж много она, по сути, и просит…
Какое решение ты бы принял?
Эгси, кстати, всегда отличал прекрасный сон. Этого у нее не отнять. Даже тогда, после их авантюрного первого раза (Суварх и с ножом у горла никогда не признается, что это было назло бывшей жене, тем более что позже эта месть материализовалась в виде Джура) она заснула как убитая. Как будто у себя дома, в своей собственной постели (вскоре они действительно стали ее – и то, и другое). А если она когда-то плохо спала после известных событий, то лишь потому, что, вспоминая недоступную теперь светскую жизнь, могла в одиночку выпить на ночь целый сорхар бодрящего напитка. Ну или это баловство с нафрией для привлечения внимания. Кто-то из высокохудожественного сброда, с которым водился Ралаф, до сих пор передает ему серебряные табакерки. Только он, «взбодрившись», хорошенько умывается, а Эгси потом до вечера ходит с этой коричневой пылью на лице.
Что ж, она всегда любила драму, и, признаться, в молодости это было прекрасно. Разжигала в нем какой-то особый огонь, цепляла за скрытые струны, заставляла поверить в себя. О, она никогда не видела границ, научила этому и Суварха. Если бы ее можно было описать одним словом, это было бы слово «Еще». От первой жены он его никогда не слышал. Так, должность за должностью, – его, разумеется, – они летели к сияющим вершинам столичного общества. И достигли их здесь, в Рассветном доме, с его жемчужными облицовками, лабиринтом бассейнов с цветущими островками и штатом прислуги равном населению небольшой деревни. Именно такие условия полагались для официального представителя короля Харх в южных землях острова.
Проблема вершин в том, что на них всегда холодно. И холоду, который медленно подползал к Суварху, было совершенно плевать на тропический пустынный климат Чарьа. Потому что он приходил во сне.
Сначала это была просто зябкая белая мгла – смесь из мокрого снега, грязно-молочного тумана и мутных облаков. В какой момент она появилась? Сейчас уже и не вспомнить. Просто сны – привычные сны: обрывки воспоминаний, мешанина лиц и событий, короткие, но яркие фантазии – начали постепенно рваться. И Суварх действительно чувствовал холод. По-настоящему. Так что момент вторжения мглы он всегда мог предугадать по своим леденеющим ступням. Да, первым всегда приходил холод. Уже потом, когда он полз вверх по лодыжкам, подбираясь к бедрам, – ощущение, что тонешь в холодном озере, – появлялась белая дымка. В ней начинали вязнуть образы и картинки, а события сна замедлялись, будто покоряясь какой-то могущественной силе. Будто понимали, что все равно их проглотят. И, повинуясь, отступали.
А мгла, наоборот, расползалась. Заполняла внутреннее зрение Суварха. Грязно-белая, дрожащая, с тысячами острых игл внутри рыхлого мерзлого брюха. Сопротивляясь ей, Суварх пытался кричать и, когда открывал рот, то чувствовал ее вкус – сырой камень и плесень. Холод в такие моменты всегда усиливался. Вместе со мглой он обвивал тело и сознание наместника.
Позже выяснилось, что все это лишь фон, странная гнетущая декорация к настоящему кошмару. Ночь за ночью его черты начали проступать сквозь мглу, как вершина башни сквозь утренний туман.

Из глубины белых клубов слышится гул. Пробив воздушные доспехи тумана, он сеет в нем неглубокие воронки, истончая слои испарений. Бу-х-х. Бу-х-х. Бу-у-у. Нет сомнений: за мглой точно что-то есть. Тот, кто рождает этот звук. Но Суварху вовсе не хочется с ним встречаться. Убежать, однако, не получится, здесь тоже ни малейших сомнений.
Гул нарастает – глухой, утробный. Мгла, злобно шипя, тает, из-под нее вырисовываются очертания горы. Оставшаяся часть дымки оседает на острых серых скалах шапками снега. Это был снег? Поэтому телу так холодно? Гул перерастает в удары. Хотя, скорее всего, это только их эхо: настоящие удары раздаются внутри горы. Суварх в ужасе замечает, что около мерзлого подножия толпятся хархи, вот только в их лицах нет никакого ужаса. Сначала – нет.
Сон всегда одинаков, поэтому Суварх знает: ужас еще появится. Когда по горе поползет первая трещина, многие будут кричать, и вовсе не от восторга. А когда в толпу полетит отколотое, как горлышко бутылки, острие вершины, послышатся и молитвы. С неба долго будет сыпаться черный пепел с каменной крошкой, прежде чем покажется уродливая вытянутая голова между сложенных перепончатых крыльев.
И белая мгла превратится в черную. Будет страшно и бесконечно холодно.

Суварх не мог сказать, сколько раз он видел эту сцену. Сколько сотен раз. Этот жуткий холод здесь, в горячем сердце Чарьа – Белых песках. Не сойти с ума помогала одна-единственная мысль: в Чарьа есть Зеленая звезда. Если это глаз самого Огненного бога, то можно попросить его защиты для семьи.  Пусть это будет грумшу – любой. Хоть червь, хоть летучая мышь, хоть обезьяна. Грумшу для семьи. Личный талисман. Такого еще ни у кого не было. Такого нет даже у короля. Чем не новая вершина? Старый Суварх еще способен удивлять. Эгси будет в восторге.
– …Какое решение ты бы принял?! – Жена вцепилась в его плечи, как стервятник в добычу. «Стервятник, Ящер, заражение…» Косметическая пыльца размазалась по ее бледному лицу, цветные разводы избороздили дорожки слез. – Скажи мне! Скажи! – выкрикивала она, заходясь в истерике.
– Точно такое же, Эгси, – грустно и очень тихо ответил Суварх.

Примечания:

1. Жабы и кувшинки – распространенная настольная игра на юге Харх. Основные ее принципы заключаются в следующем: по расчерченному на квадраты полю двигаются фигурки в виде жаб (зеленые или желтые) и кувшинок (белые или розовые) таким образом, чтобы кувшинки, не будучи «съеденными» жабами, «доплыли» до половины поля соперника. Особую динамичность игре придает то, что жабы ходят броском, имитирующим их хаотичные прыжки, в то время как кувшинки «плавают» только по клеткам вокруг их собственных. За остроту ощущений отвечает всеядность жаб: одним касанием они легко «съедают» как чужие, так и собственные кувшинки. Побеждает тот, у кого в конце десятого хода до чужой половины поля «доплывет» больше кувшинок. На каждой ступеньке общественной лестницы материальные средства игры меняются. Например, в кругах советников наместника и кафеаха принято использовать большое поле из змеиной кожи; чтобы фигурки (разумеется, из драгоценных камней) свободно скользили, но при этом могли легко остановиться, эта кожа обрабатывается особой смесью из пальмового воска и глиняного порошка. Крестьяне с не меньшим удовольствием расчерчивают квадраты прямо на земле и самозабвенно предаются болотным баталиям, используя любые подручные средства: ракушки, цветные мотки ниток, обкатанные волнами стеклышки.

2. Нафрия – нюхательный порошок, добываемый из пыльцы цветов Нафра Плетистого, произрастающего на юго-востоке Сухонглей. Как и все растения этого региона, нафр растет и размножается в условиях абсолютной дегидрации – его побеги, листья и цветы сухие, но, тем не менее, весьма пластичные. Подобно лианам, нафр оплетает крупные деревья и стены, нередко образует живые изгороди. Имеет длинные узкие листья – белые с красноватыми прожилками – и несколько раз в звездный цикл цветет белыми полупрозрачными цветами, напоминающими вывернутый наружу колокольчик. Пыльца нафра, именуемая нафрией, ценится за свои разного рода тонизирующие свойства (одна понюшка свежей пыльцы сопоставима с семью порциями крепко заваренного сорха). Трудная в извлечении и капризная в хранении, нафрия доступна лишь узкому кругу населения Чарьа – в основном это успешные деятели искусств и их обеспеченные поклонники. Порция бордовой пыльцы, переданная в изящной табакерке любимому актеру, поэту или художнику практически гарантирует личную встречу с кумиром. Вплоть до середины II в. от покорения земли Песков кафеах запрещал употребление нафрии. Позже, с распространением влияния Срединных земель на культуру Чарьа и укреплением позиций жречества, запрет стал постепенно смягчаться, а цена нафрии – неуклонно расти.

3.  Сорх — национальный горячий тонизирующий безалкогольный напиток на Харх. Приготовляется из высушенных ягод дерева сорха, произрастающего к юго-востоку от трех опаловых гор. Созревающие обычно в начале созвездия Ящерицы, ягоды бережно собираются, промываются в мелких ситах, выкладываются под звездные лучи и высушиваются до характерного золотисто-коричневого оттенка. Далее они не менее двух созвездий вымачиваются в специальном сиропе из медовой патоки, жирных сливок и корицы, который избавляет сушеные ягоды от излишков горечи и обогащает вкусовые качества. Для успешного вымачивания необходима низкая температура воздуха, которая меж тем не жалует своим присутствием южные местности Харх. Поэтому ягоды, залитые сиропом, отправляются в большие металлические чаны и закапываются глубоко под землю, примерно до уровня белой глины. Достаточно трех-четырех обработанных таким способом ягод сорха, чтобы приготовить несколько порций напитка. Они раскалываются кухонным молоточком, выкладываются на дно стеклянного заварника (сорхар) и заливаются горячей питьевой водой. Пьется такой напиток традиционно тремя глотками из крошечных чаш с тонкими фигурными ручками. Как можно догадаться из технологии производства напитка, сорх — весьма дорогое удовольствие. В связи с этим на острове сформировался вторичный черный рынок ягод сорха: прислуга в богатых домах незаметно ссыпает остатки расколотых молоточком плодов во внутренний карман туники (так как проверять карманы фартуков после подачи сорх — древнейшая привычка богачей) и втайне сносит скупщикам. Приобретать расколотые ягоды сорха считается на Харх дурным тоном, но это не останавливает менее обеспеченные слои его населения, однажды оценившие глубокий горьковато-пряный вкус этого напитка и его бодрящий эффект (О. Елиамэ. Что пьют на огненной земле: от времен древности до эпохи Каффа. Личное собрание заметок купеческого пилигрима Вига).