Дневальный или один день из жизни рядового Пышкина

   Приключилась эта история в одной из воинских частей которых, в те далекие времена, было необъятное количество разбросанно по всей, огромной и непобедимой стране Советов. Тогда еще всюду развивались красные знамёна, а у руля стоял незаменимый Генеральный Секретарь Леонид Ильич.

Так вот, в этой самой военной части, рядовой Николай Пышкин заступал в свой первый наряд – наряд по роте. После обеда всех, заступающих в наряд, собрал в «бытовке» сержант Панин и проинструктировал. Коротко и доходчиво. А для большей убедительности, особенно «духам», про жестикулировал возле их носов своим кулаком, мол если что, не дай боже; накосячите, то устрою вам «умираловку» в виде отжимания в противогазах. Выдал Устав внутренней службы и приказал вызубрить наизусть обязанности дневального, а сам удалился в каптерку чифирить.

Николай так был безумно горд и счастлив, что ему было оказано такое большое доверие, как заступить в наряд дневальным по роте, да к тому же в себе он был уверен на все сто и что никого никогда не подведет. Он старательно выгладил свою армейскую форму, до блеска надраил бляху солдатского ремня, начистил сапоги и на «зубок» выучил все обязанности дневального.

Рядовой Николай Пышкин успел отслужить только два месяца и за это время успел; пройти курс молодого бойца, проверить на прочность свою «фанеру», это когда подвыпившие «старики», после отбоя, собрали всё молодое пополнение в умывальнике и с командой: «фанеру к смотру», все заголяли свою грудь и докладывали «старикам»: «рядовой такой-то, фанера к смотру готова» и получал удар кулаком в грудь. Это было что-то вроде ритуала посвящения в солдаты, ну как например на флоте, поют молодых матросов, морской водой. А также успел стрельнуть из автомата три раза и принять присягу.

Николай призывался из далекой Пермской деревни, где остался после школы работать в своем колхозе на скотном дворе. В свои восемнадцать он выглядел максимум как пятнадцати-шестнадцатилетний пацан. Ростом он не вышел, был всего метр пятьдесят восемь, круглое веснушчатое лицо, курносый нос и детские наивные голубые глаза, никак не давали ему повзрослеть.

 Призыв на службу он воспринял как шанс стать настоящим мужественным парнем. Он видел какие возвращались домой дембеля, отслужившие свое. Они были подтянутыми, стройными и девчата «табунами» бегали за ними. А у Николая девчонки никогда не было, тем ведь подавай здоровых и сильных, а не замухрыжку как он.

Проводины отпраздновали, как и положено, чуть ли не всем селом. Пьяные родственники на перебой давали ему различные наставления. Но по большей части наставляли недавно вернувшиеся домой военнослужащие:
- Ты, Колян, им там, «годкам» спуску не давай, а то начнут «припахивать» и портянки стирать заставлять. Ты их сразу в «рог» бей! Уважать начнут, вот увидишь.
Но Николай, никогда в жизни не дравшийся и представить не мог, чтобы он кому-то в «рог» давать будет, с его-то данными.
- А еще, чтоб не «припахали» - наставлял его другой парень – берешь молоток и ходишь с умным видом по казарме. Все будут думать, что ты при «деле» и не станут приставать.
Это еще мог понять Николай.  Лодырем он вроде никогда не был, всегда старался помочь, и родителям по хозяйству и на скотном дворе ни от какой работы не увиливал.

Но больше всего Николаю запомнилось, как играл на гармошке его родной дядя Степан и как голосисто пели бабы, словно взаправские артистки, которые иногда приезжали в его село с концертами из районного дома культуры.
 А когда пошли все его провожать на автобус, затянул он Русскую народную и подхватили все дружно:
«Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала…»
У Николая даже слезы навернулись, до того тронула песня. И потом еще долго звучала она в его ушах, пока старенький ПАЗик пылил по избитой дороги до райцентра.

Вся армейская служба держится на Уставе. Это вроде военной Конституции. Там прописано все, как служить солдату от подъема и до отбоя. Кто кому подчиняется, кто за что отвечает и самое главное, в какой именно момент тот или иной военнослужащий за это отвечает. Ежели к примеру, он караульный – то отвечает за одно, но стоит ему только заступить на пост, стать часовым – бац и у тебя уже совершено другие обязанности и ответственность. Если ты в строю, то это одно, а коли поступила команда: «Вольно! Разойтись!» - то тут совершенно по-другому надо поступать. И всю эту «науку» рядовой Пышкин освоил легко и быстро.

И вот теперь ему Родина доверила нести службу «на тумбочке», так испокон веков называли пост, где несли свой наряд дневальные по роте. «Тумбочка» находилась на против входной двери в расположение казармы и любой входящий никак не мог пройти мимо дневального, а тот в последнюю очередь громким голосом вызывал дежурного по роте. На тумбочке стоял черный массивный телефон, на звонки которого, дневальному нужно было представляясь отвечать, а еще рядом находилась оббитая железом и опечатанная пластилином, дверь в оружейную комнату. За эту печать, вернее её сохранность, дневальный тоже отвечал по всей строгости Устава.

 Заступленнии на дежурство проходило, как казалось Николаю, в торжественной обстановке. В шесть часов вечера, их всех построили в шеренгу, в Ленинской комнате и сам командир роты, старший лейтенант Конанов, придирчиво обошел строй, то и дело делая всем замечание: то пилотку поправить, то ремень подтянуть, то почему бляха плохо блестит. Лишь к рядовому Пышкину вопросов у командира не возникло – все на нем было почти идеально, кроме самого детского вида Николая. Но командира роты это ничуть не смущало и не такие призывались и ни чего – несли службу как положено! Поспрашивав у впервые заступавших в наряд, кто что обязан делать в тех или иных случаях, при несении наряда и получив удовлетворительные ответы, которые полностью совпадали с требованиями Устава, командир роты отдал команду:
- Дежурной смене, заступить на дежурство по роте!
- Есть заступить на дежурство! – отчеканил привычно сержант Панин. Служба у него подходила к концу и таких дежурств на его «веку» выпало не мало. И конечно же, как и все, он сам начинал с дневального, пока из «духа», не дослужился до «годка».

Первый на «тумбочку» заступил ефрейтор Горбунов, «слон» по армейской «квалификации», так как призвался на полгода раньше Николая. Смена солдата Пышкина выпадала на 22-00, то есть на время отбоя и стоять ему пришлось до двух часов ночи, пока не сменит его однопризывник Савченко, худой и высокий, под два метра, призванный из Новочеркасска, которого «деды» сразу прозвали «Жердью».
Четыре часа пролетели не заметно, правда ноги гудели и постоянно сгибались
в коленках, но Николай помня детскую поговорку: «Терпи казак – атаманом станешь», мужественно терпел, представляя, как враги ворвутся в казарму, и он будет геройски защищать спящих товарищей, висевшим у него на поясе штык-ножом и как он геройски погибнет в этой схватке, но не отступит ни на шаг. За что его должны будут посмертно представить к награде. И как он с блестящими на груди орденами и медалями, заявиться в правление колхоза после демобилизации.
Но никакие враги врываться ночью в казарму не пожелали, награда так и не нашла своего героя, поэтому сменившись Николай проспал до самого подъема.

Утро прошло тоже без «особых заслуг», с его стороны, пока он вновь не встал на тумбочку. Рота к тому времени удалилась на занятия «по теории ведения современного боя». Казарма опустела.
- Значит так, Булочка, (Булочка это была его кликуха, данная так же, как и Жердю, дедами) – обратился к нему дежурный по роте сержант Панин, – я пойду со свободными от дежурства дневальными в курилку, дам им указание, что нужно будет сделать там. Ты остаешься за главного. Понял!
Ох зря сказал сержант, что дневальный остается за «главного», ведь в Уставе внутреннего распорядка об этом ничего не прописано, а значит и нет никаких конкретных указаний, что необходимо делать в таком случае дневальному. И конечно же сержант Панин и представить не мог, к каким последствиям эта, брошенная на лету фраза, обернулась для нашего героя.

Командир части полковник Захаркин, или просто «Полкан», как по традиции называли его в части, был, как в прочем и все, наверное, полковники, строгим с подчиненными и требовательным в Уставу. В меру самодур, особенно когда напивался в «стельку», а это случалось не часто, в основном по великим праздникам. Но больше всего ему нравилось следить за правильным ношением формы военнослужащими. А то как же, считал он, форма казённая и солдаты должны относится к ней бережно. Остановит, бывало, пробегающего мимо солдата и давай его песочить, мол почему пилотка набекрень, ремень вон болтается. И сколько пальцев под него запихает, столько и влепит ему нарядов в не очереди.

И надо же было такому случиться, что проходя в тот «роковой» день, мимо второй роты, где нес свою нелегкую службу рядовой Пышкин, «Полкан» решил зайти в казарму. Я думаю, если его можно было бы спросить: «зачем он туда поперся», он бы и сам не смог ответить на этот вопрос. Но тогда, когда он «вынырнул» из-за казармы, сержант Панин стоял к нему спиной и давал указания своей смене по поводу уборки «бычков» в курилке, не стесняясь сопровождать все это отборными матами, поэтому командир части прошел никем не незамеченным и скрылся в проеме тамбура.

Но старания сержанта он все же оценил: «Молодец сержант, умеет командовать своими бойцами, надо будет отметить старшего лейтенанта Конанова на планерке». И с такими хорошими мыслями он распахнул дверь казармы второй роты и… немного опешил, увидев на посту дневального, мальчишку лет четырнадцати, как показалось полковнику Захаркину, при первом взгляде на солдата Пышкина.  Ну прям вылитый «сын полка».
- Смирно! – вытянувшись по стойке «смирно» и детским голосом, прокричал дневальный Пышкин. Но вот дальше полагалось по Уставу крикнуть: «дежурный по роте на выход!», но дежурного не было, а что кричать в таком случае, когда ты за «главного» Николай не знал, а потому растерялся. Заволновался, ведь перед ним стоял никто иной как сам командир части, с тремя большими звездами на погонах. Мысли в голове начали путаться и в конце концов так запутались, что спроси его, например, как его зовут, то и на это он бы, пожалуй, не смог ответить.

Видя, что молодой боец растерялся, полковник Захаркин решил ему помочь, вспомнить Устав.
- Ну давай дневальный, дальше – полковник решил, что солдат догадается ему отрапортовать, но тот с вытаращенными глазами уставился на него и молчал.
- Ну давай сначала, – отцовским спокойным голосом проговорил полковник, – я значит вошёл, а ты должен обратиться ко мне. Как меня зовут?
- Я, я не знаю, как Вас зовут, нас с вами не знакомили, – промямлил еще больше заволновавшийся Пышкин, решивший видимо, не знаю правда из каких соображений, что тот хочет, чтобы к нему обратились по имени отчеству. 

Однако командир части «юмора» солдата не понял, так как лицо его стало наливаться краской, а щеки и так круглые, раздулись еще больше. Дневальный понял, что сказал что-то не то, вроде как не по Уставу, но было уже поздно, из рта командира уже полетели брызги.
- Что-о-о!!! – заорал полковник, словно пытался перекричать, низко летящий реактивный истребитель.
Но все же Николай собрался с духом и попытался исправить положение, правда у него это не получилось, он всего лишь еле слышным голосом произнес:
- Дневальный по роте рядовой Пышкин слушает Вас.
- Что-о-о! Какой еще нафиг, рядовой Пышкин! Какой еще слушает! Здесь тебе что по-твоему?! Детский сад?! – начал расходиться полковник. – Я устрою ему, этому старлею, он у меня всю жизнь в летёхах проходит!

Видя, что командир части не на шутку разозлился на него, Николай Пышкин совсем пал духом. Ноги его стали ватными, колени подогнулись, в спину вонзились швейные иголки, которые кто-то давным-давно вбил в стенку на посту дневального, для того, чтобы им не вздумалось опираться на стенку спиной и так кимарить на посту. Хотя, как утверждали старослужащие, встречались «кадры» которые умудрялись «закипать» по стойке смирно и с открытыми глазами. Но Пышкину было сейчас не до сна. Над ним как королевская кобра над кроликом нависла «шипящая» фигура полковника Захаркина, готовая, как ему казалось, проглотить его целиком. Но внезапно полковник стал успокаиваться и бросив на, почти теряющего сознание дневального, презренный взгляд, собрался было уже уходить, но оставить нерадивого бойца без наказания было не в его правилах, и он объявил дневальному, три наряда в не очереди.

Понимая, что ситуация вроде разрешилась, и он вроде остался живой, рядовой Пышкин слегка приободрился и набрав побольше воздуху в легкие, крикнул, но не «есть три наряда в не очереди!», опять же как того требует Устав, но не надо забывать, что у Николая в тот момент от волнения была сплошная «каша» в голове и потому он прокричал первое что пришло ему на ум:
- Служу Советскому Союзу! – словно ему не три наряда в не очереди влепили, а как минимум медаль вручили за заслуги перед Родиной.

Когда полковник вновь повернулся в сторону дневального, лицо его было не просто красным, но было пунцовым и глаза лезли из орбит, а сам он стал пыхтеть как паровоз. От его вида Пышкин еще больше съежился, сжался весь в комок. Глаза забегали по сторонам, ища защиту от разъяренного офицера, но было и так понятно, что спасения нигде не было.
- Ччт-оо-о-о-о! –словно пожарная сирена пронеслась по казарме. – Трое суток ареста и немедленно доложить об этом командиру роты!
- Служу Советскому Союзу-у. – Еле слышно промямлил рядовой Пышкин.
Он понимал, что ляпнул что-то не впопад, но что именно нужно говорить в таком случае он забыл напрочь, а эта фраза, единственное, что осталось у него в голове, от всех вызубренных Уставов.
Но полковник все стоял, пыжился что-то выдавить из себя, но толи словарный запас его был краток и иссяк, толи еще не выдумали такого мата, способного выразить переполнявшие его чувства. Но наконец он выдавил:
 - Пять суток ареста!
- Сслужу Ссооветскому Ссооюзу. – одними губами прошептал Пышкин.
И поняв, что он пропал окончательно и без поворотно, вдруг упал на колени перед командиром части, обхватил его ногу ниже колена и прижавшись в ней щекой завопил:
- Не губите ради Христа! Пощадите!
Полковник от такого внезапного поворота событий опешил, попытался было одернуть ногу, но Пышкин вцепился в него намертво и продолжал причитать:
- Простите меня, я больше так не буду! – Слезы лились из его детских голубых глаз ручьями, оставляя мокрые пятна на брюках полковника. – Честное слово!

И так друг стало жалко полковнику, этого молодого солдата, совсем мальчишку у которого мамкино молоко-то на губах еще не обсохло. И вдруг случилось, казалось бы невозможное, сердце полковника Захаркина дрогнуло, он наклонился, взял дневального за плечи и потянул на себя, по-отцовски приговаривая:
- Ну-ну, будет тебе боец слезы лить. – Но видя, что у солдата началась самая что ни на есть настоящая истерика, и он вот-вот потеряет сознание, а может и того хуже – рассудком тронется, подвел его к ближайшей койки и усадил на кровать. – Во-от так-то, посиди здесь, отдохни, успокойся, все будет хорошо, ну а то, что я накричал на тебя, так прости меня и давай забудем все, что здесь произошло. Что не бывает с горяча? Так ведь?

И осмотревшись по сторонам, не увидел ли кто его «снисхождение» к подчиненному, поспешил побыстрее покинуть расположение казармы.

А тем временем, сержант Панин уже было сунулся в дверной проем, но оттуда внезапно выскочил весь красный и вспотевший полковник Захаркин, держа в руках фуражку.
Сержант вскинул руку отдавая ему честь и вытянувшись по струнке, как того предписывает Устав, отрапортовал:
- Дежурный по второй роте сержант Панин...
Полковник посмотрел на него отрешенно, тихо проговорил, вероятно самому себе:
- Ну и контингент стали в армию набирать, – хмыкнул себе под нос, выпирая пот со лба рукавом кителя и пошел в сторону штаба.
«Что это с ним?» мелькнула мысль в голове сержанта.
- Пышкин! – осенило его, и он пулей влетел в казарму.

На «тумбочке» никого не было. Но когда он перевел взгляд на кровати, стоящие ровными рядами, увидел рядового Пышкина, который зажав голову между коленями, громко рыдал.
- А ну встать! – и ударил рядового Пышкина кулаком в плечо.
Однако Пышкин лишь заревел еще громче, и слезы покатились по его бледным щека еще крупнее.
- Алё! Боец? А ну рассказывай, что тут произошло? – а то, что здесь что-то произошло, сержант уже не сомневался. Он осмотрел казарму, но она была пуста и свидетеля, кто бы мог прояснить ситуацию, не было.

Высунувшись в форточку, он позвал Жердя и велел тому встать на «тумбочку», а сам потащил в каптерку Пышкина рассудив, что горячий чай может привести его в чувство.
В каптерки мирно посапывал, откинувшись на стуле и вытянув ноги под стол, «дед» ефрейтор Анатолий Иванов, числившийся на должности каптёра и проспавшего всю службу.
- Толял вставай, хватит «кипеть», с «Булочкой» беда, видишь? – он посадил всхлипывающего Пышкина за стол, а сам принялся заваривать крепкий чай, прозванный в народе «чифиром». Но даже он не смог привести в чувства рядового Пышкина.
 И на протяжении еще долгого времени, когда ему задавали вопрос, что тогда произошло, его глаза в миг наполнялись слезами, и он по-детски начинал, шмыгать носом.

Так и не добившись от него ничего внятного, в конце концов его оставили в покое, тем более никаких оргвыводов со стороны командира части не последовало, а значит ничего существенного и не произошло. Во всяком случае так порешали между собой «годки» и дембеля, но на всякий случай оставили «Булочку» в покое. Мало ли чего, еще наложит на себя руки или на стрельбах перестреляет пол роты, а что и такое бывало, говорят. Да, и называть его «Булочкой» стали побаиваться, разве только за глаза еще некоторое время. И прировняли его к «мутня;рам», то есть к тем, от кого можно ждать чего угодно.

В наряд по роте его до конца службы не ставили, старались побо;льшей частью на кухню посылать, или на подсобные работы ставить. А рядовой Пышкин никогда и не отказывался от работы и всегда старался выполнять её качественно, но вот в роте был замкнутым и молчаливым.
 К концу службы он все-таки возмужал, немного раздался в плечах, даже пушок под носом стал напоминать подобие рыжих усиков.
Полковник Захаркин, с того самого случая больше к солдатам не «докапывался», а стал более жёстче спрашивать за дисциплину в части с командиров рот и замкомвзодов.

   Август 2020г.