Уход

1.

«Замечания твои, моя радость, очень справедливы».
(А.Пушкин)

Когда мне уныло и холодно, я перечитываю «Степь».
Егорушка – это я в детстве. Разве что он смелее: я бы на Дымова не бросился с кулаками. Я бы сразу расплакался, и убежал, и, спрятавшись от чужих глаз,  судорожно повторял: «Бейте! Бейте его!»
А ещё у Егорушки, в отличие от меня, была вера в личного Бога.
«Егорушка подошёл к иконостасу и стал прикладываться к местным иконам. Перед каждым образом он не спеша клал земной поклон, не вставая с земли, оглядывался назад на народ, потом вставал и прикладывался. Прикосновение лбом к холодному полу доставляло ему большое удовольствие».
У меня богов, к которым можно было бы приложиться, не было. Я молился «студёнистой массе». Как Лев Толстой.

«Мы и на единичные-то проявления великодушия в простонародье смотрим, едва удостоивая замечать их, иногда с улыбкою недоверчивости, иногда просто не веря, а иногда так и подозрительно». (Ф.М.Достоевский).
«Горькая, - думаешь, - это правда». Ты поспешил причислить себя к этому «мы» и готов посыпать свою «интеллигентскую» голову пеплом. А на самом-то деле какой из тебя интеллигент? Ты и есть простонародье, которое интеллигенты «едва удостоивают замечать». Глупо и смешно посыпать свою голову пеплом тому, кого Господь определил быть частью сословия подлой черни.

Не нужно превращать культуру в предмет веры. Это воздух, которым дышит душа человека. Без воздуха не проживёшь, но ему не молятся, его не обоготворяют. Им дышат, чтобы жить ради настоящей цели.

О романтиках принято говорить с придыханием. На самом деле романтизм – прелестный грех: гордая претензия переустроить мир по своему разумению, возведённая в добродетель.
Романтик равнодушен к тому, что у жизни на глубине. Он услаждается грёзами.
«Древние боги» у романтика – это, конечно, никакие не боги и даже не идолы. Это ряженые, украшенные метафорической мишурой.
Да, романтики – это мишурных дел мастера.
Романтик «тяготится действительностью» и уходит от неё. Точнее, так он сам о себе думает, будто уходит. Когда его бессилие откроется ему, он может прозреть – стать реалистом.
Реалист тоже «тяготится действительностью», но знает: другой жизни не будет, а потому не надо и грезить о ней. Радость надо искать в этом немилом тебе исковерканном мире. И любить эту жизнь за то, что радость в ней всё-таки время от времени обретается.
Реалисты тоже стремятся уйти от мира, но они это делают не для того, чтобы обрести лучший мир. Им просто невмоготу терпеть холод. Они уходят от мира для того, чтобы в движении немного согреться, заведомо зная, что никуда они далеко не уйдут.

Родители меня не крестили в детстве, никто меня не учил молиться.
Перед сном я шептал в темноте, обращаясь к своему богу:
- Пожалуйста, очень прошу, сделай так, чтобы…
И дальше шло перечисление моих просьб.
В нашей семье говорили на украинском, но к богу я почему-то обращался только на русском. Русский язык, считал я, для молитвы больше подходит, Бог его лучше поймёт.   

Наблюдаю, как птенец пытается примоститься в гнезде, а другие птенцы выпихивают его. Ему холодно. Ему хочется есть. Ему, наконец, хочется, чтобы его любили. А они объединились против него - и шансов выжить у него нет никаких.
Дурачок! Не сопротивлялся бы, падал – хоть секундную радость полёта изведал бы перед смертью. А так весь растратится на бессмысленную толкотню – и полетит вниз бесчувственный трупик.

Если ты не аскет, то животное. Третьего не дано.
Интеллигент претендует найти правду в обход аскетизма, но не находит.
Ergo: интеллигент – животное.

«Неприязнь к человеку – дело греховное. Почувствовав к кому-нибудь неприязнь, тут же о нём помолись, и этим угодишь Богу».
Иоанн (Крестьянкин) – мудрый старец, но как исполнить этот его совет?
Молитва без любви Богом всё равно не будет услышана, а откуда взяться любви к человеку, к которому ты чувствуешь неприязнь?
Любовь – дар Божий, её произвольно в себе не вызовешь. Я могу молиться лишь о том, чтобы Бог помог мне избавиться от неприязни. Делать вид, будто ты любишь обидчика, - это поведение фарисея.

Епископ Каллист (Уэр): «В прошлом люди называли себя православными, потому что они были русскими или греками, это происходило автоматически. Но в будущем люди будут православными христианами только через личное обращение. И так должно быть, я считаю».
Чем же объясняется перемена? Человек стал другой или сдвиг произошёл в самой вере? Что значило раньше и что значит сейчас быть православным?
Во все времена для превращения в христианина недостаточно было креститься – у человека должен был измениться культурный уклад. Была культура языческая – сделалась христианской, - вот глубинная суть преображения.
Культура же по сути своей всегда национальна. «Я русский – потому что православный», - такова, например, была наша культурная идентичность. Еп. Каллист предсказывает времена, когда у каждого христианина будет своя собственная культурная идентичность. Каждый будет сам себе отдельный народ. Но что же тогда будет значить соборность церкви? Чем церковь будет отличаться от секты, от партийного коллектива?

Ученики Христа останавливают слепца, увещевают: «Молчи! Перестань кричать!» А он ещё пуще вопит: «Сыне Давидов, помилуй мя!»
Не русским ли был этот слепец?

1606 г. Купец Фома Грудцын покидает родной город Устюг и переселяется в Казань, «зане в понизовых градех не бысть злочастивыя литвы».
«Литва» - это в том числе малороссы. От нас, разносчиков униатской заразы, исходила угроза истинной Православной вере.

Дробление крупных, «имперских», наций на мелкие, «племенные», неслучайно совпало по времени с зарождением революционной смуты. Сколь бы ни возвышенны были лозунги, всякая революция соблазняет массы обещаниями комфорта. Жить в «племенных» квартирах комфортнее – в этом истоки идеологии национализма. Национализм насквозь буржуазен. Поэтому украинский национализм всегда будет стремиться в Европу и нетерпимый к буржуазности русский стиль никогда не станет для него привлекательным.

У свт. Игнатия (Брянчанинова): «Со времени падения человека диавол получил к нему постоянно свободный доступ. Диавол имеет право на этот доступ: его власти, повиновением ему человек подчинил себя произвольно, отвергнув повиновение Богу. Бог искупил человека. Искупленному человеку предоставлена свобода повиноваться – или Богу, или диаволу…» (т.1, с.214).
Диавол «имеет право».
По-моему, это и есть юридический подход к вере, порицаемый свт. Игнатием у католиков.
Человек согрешил. Суд установил, что этот поступок был совершён в полном сознании его преступности – «произвольно». За это он был лишён свободы повиноваться Богу и отдан во власть диавола.
Стоп! Человек, лишённый свободы повиноваться Богу, это уже из области дарвиновской биологии: без свободы повиноваться Богу он - "представитель вида животных". Получается: человек стал животным, скотом, которого Бог отдал диаволу. А потом Бог почему-то (почему?) пожалел скотинку и выкупил её у диавола.

Как это я не признаю иерархии в церкви? Я епископу подчиняюсь. Но я плохой христианин: я епископа не люблю. Я знаю: он тоже меня не любит. Пожалуй, даже больше, чем я его. Мы с ним оба плохие христиане.

Возможно, крестьяне относятся к Богу слишком по-рабски, но в тысячу раз хуже относиться к Нему по-интеллигентски. Рабское смирение – это всё же смирение, а вот интеллигента без гордости не бывает.
Александр Шмеман считает, что в наше время «мужицкая» вера неорганична, она – стилизация под веру, а следовательно фальшь. Пусть так, но тогда возникает вопрос: что предпочтительнее – фальшивая вера или самонадеянное умничанье на тему религии?

Невозможно представить Иисуса Христа физически обладающим женщиной. Само желание обладать делает любовь грязной. Если бы все люди достигли святости, то деторождение прекратилось бы и человеческий род пресёкся. Эта жизнь была бы исчерпанной, и человек обрёл бы жизнь вечную.
Но следует ли из этого, что Иисус был бесполым? Что Ему не было свойственно восхищение красотой женщины, мужская к ней нежность? Кое-кто пытается представить таким Сына Божия, но не уклон ли это в монофизитскую ересь – отрицание в Нём человеческого естества, а значит и самого вочеловечения Его?
Бесполый человек – это абстракция. Иисус же любил  живых, а не абстрактных людей. Мужчине любить грешницу и быть совершенно свободным от желания обладания ею – в этом чудо Божественного воплощения в человека.
Влечение как дарение – вот что такое очищенный от греха эрос. Оно и даёт человеку настоящую, цельную мудрость – целомудрие.
Целомудрие не бывает бесполым, это именно влечение без притязания на обладание. Я готов всего себя отдать любимой, ничего не прося взамен. Недостижимо? «То, что невозможно человеку, возможно Богу»: целомудрие – божественный идеал. Бог благословляет отступление от него ради продления рода. Соития без этой цели делают человека скотоподобным глупцом, транжирящим образ Божий в себе.
К сожалению, юность глупа. Это возраст, в котором человек почти не способен противиться страсти. Некоторые, довольно многие, остаются в таком состоянии до самой старости, до самой смерти. Чтобы замаскировать своё скотство, человек придумал половую мораль. Эта регламентация скотской страсти противоречит христианской культуре и потому до последнего времени стыдливо замалчивалась в той среде, которая определяет себя как христианская. На самом деле для христианина нет и не может быть культуры соития. Область соитий – это чистая физиология, внекультурная сфера. Отношение к соитию может быть регламентировано лишь медициной, так же, как отношение к расстройствам пищеварения, респираторным заболеваниям. Боишься смерти, а врачи рекомендуют тебе совокупляться чаще, чем рождаются дети, что ж, Бог простит тебе эту слабость, как прощает Он тебе малодушие при воспалении лёгких или обострении язвы желудка. Но только ты, пожалуйста, не воображай, будто эта физиологическая эротика имеет отношение к чистой любви, не забывай, что культурному человеку следует стыдиться её так же, как он стыдится выставлять напоказ диарею.
Пошлость Розанова заключается в том, что он-то своей душевной диареи как раз не стыдился. В этом сказалось его буржуазное воспитание.
Буржуазность – это, в частности, навязывание человеку физиологически опосредованных моралей вместо нравственности христианской культуры. Отсюда в наше время кощунственно гламурный Христос – не Бог, а «моральный человек» со всеми своими насморками и диареями. В сущности, гламурный антихрист.
Розанов до пошлости нашего гламура не опускался, но он готовил его своими обличениями христианства в бесполости. Не желая обуздывать физиологическую ненасытимость, он всю свою мудрость оглупил и опошлил. Имея интуицию чистой любви, загадил её рассудочной скверной. Как будто утопил свою христианскую душу в отхожем месте.
(Ругаю Розанова, а думаю о себе. Знаю: эти обвинения легко обратить на меня. Вот только я с ними буду категорически не согласен).

Господь всякого человека готов простить. Разбойника на кресте простил за одно слово. Он и Иуду простил бы, если бы тот покаялся. Раскаяние во грехе – единственное условие для Его прощения.
Кое-кто ухмыльнётся: «Ну, тогда можно всю жизнь прожить в удовольствиях, грешить напропалую, а под конец покаяться и спастись».
О нет, так легко попасть в рай не получится. Каяться трудно, и если ты всей своей жизнью не приуготовил себя к покаянию, то Бог тебя не услышит перед кончиной.
Вот если я рисовать не умею, то, сколько бы меня ни просили портрет или пейзаж написать, ничего у меня не выйдет. А каяться ещё труднее. Это ещё более редкий талант, чем талант художника.
Почему в Силоамской купели Господь спас лишь одного больного? Да потому, что он только в нём распознал талант покаяния.
Талант покаяния – это по-другому талант стяжания Духа Святаго. Стяжать Его значит научиться отделять божественную красоту от уродств грешного мира. Для этого нужно с детства хорошие книги читать и не читать плохих, хорошие фильмы смотреть и не смотреть пошлятину, хорошую музыку слушать и избегать попсы. И ни при каких условиях не становиться «душой общества», «общественным активистом», не давать вовлекать себя в политическую суету.

Карл Маркс: «Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, - вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, то есть действительность и мощь посюстороннего своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос. Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».
Это суть и марксизма, и фашизма, и либерализма и всех прочих измов. Любая идеология стремится переделать мир под себя. В этом стремлении она вступает в противоречие с другими идеологиями.
Идеологии – главный источник розни в современном мире. Чтобы вернуть соборность, надо лишь отказаться от претензии переустроить мир. Но как откажешься, если тебе с детства внушили, что «человек звучит гордо», что гордая пассионарность – это достоинство, а не самый большой грех?

Почему в семинарии не идут яркие, талантливые дети? Почему туда поступают в основном одни мышки серые? Да потому, что яркие всегда стремятся быть ближе к культуре, а в семинарии её почти нет. Церковь, обособившись от культурного творчества, обрекла себя на безвдохновенное существование. В малокультурной среде не нужны культурные пастыри.

Очень удобное оправдание: «Искушение».
Сделал подлость кому-то – и: «Ах, искушение!»
А ещё придумали, будто молитва – труд. «Вот мы, мол, какие трудящиеся!»
На самом деле молитва – искусство. Молящийся – художник. А мы ведём себя в храме, как счетоводы.

Вступать в брак не грех, но лучше оставаться в девстве, - наставляет апостол Павел. Эта проповедь многих смущает. Из неё делается ложный вывод, будто всякая не подчиняющаяся рассудку любовь опасна и потому её следует избегать. На самом деле совсем не это имелось в виду. Рассудочная любовь была навязана христианству схоластами значительно позже.
Искажению в грешном мире одинаково подвержены и любовь плотская, и любовь духовная. Нечистота в плотской любви порождает нечистоту духовную, а духовная нечистота оскверняет плоть. Хотя в греческом языке и имеются разные слова для разных видов любви, прав, хочется думать, русский язык: на глубине, там, где в человеке просвечивает образ Божий, всякая любовь – одна и та же святость.
Любовь чистая – безрассудна; рассудок практичен, своекорыстен, а она всегда не для себя: любящий дарит себя любимому, не требуя ничего взамен. Такой жертвенной любовью любил людей вочеловечившийся Сын Божий. Люди отвергли Его любовь. Она уличала их в холодности. И Он ушёл, чтобы не досаждать им. Солнце померкло, видя его на Кресте, и завеса церковная разодралась, но те, кого Он любил, всё равно ничего не поняли. Не поняли и схоласты, что Бог умер на Кресте от неразделённой любви. Для оправдания Его безрассудства они наделили Его чертами Высшей Юридической Инстанции, всегуманнейше «амнистирующей» человечество. В таких юридических умах и родилось религиозное противопоставление безрассудной (не очищенной от эроса) и разумной («духовной») любви.
В православии вступают на путь аскетического подвижничества не потому, что Бог якобы велит воздерживаться от неподконтрольных рассудку чувств. Монастыри – это не место для разумного выравнивания любви. Наоборот, они призваны служить прибежищем её безумцам – тем, кто любит так сильно, в ком любви так много, что мир их отторгает. Мир не может вместить в себя такую большую любовь, как не смог он вместить в себя любовь вочеловечившегося Сына Божия, но душа человека становится больше целой вселенной, если её освободить от мирской рухляди.
Живи Пушкин во времена Нестора Летописца, Епифания Премудрого или Ермолая-Эразма, быть бы ему их собратом-монахом. В средневековье, когда художественный стиль был неотделим от церковного, идеал девства являлся поэтическим выбором. По мере того как вера ослабевала в христианских народах, поэты обособлялись от церкви.

«Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни!» - написал однажды Чехов. Страх свалиться туда, где нет любви, был в полной мере присущ Пушкину.
Когда в душе писателя иссякает любовь, душа страдает и корчится от бессилия. Наступает творческий кризис. Чехова такой кризис погнал, уже больного туберкулёзом, на Сахалин. Молодого Пушкина Провидение спасло от кризиса ссылкой. Сам Пушкин воспринял заточение в Михайловское как унижение, но прав В.С.Непомнящий: в действительности это был для него роскошный «царский подарок».
В Михайловском поэту открывается глубина бесстрастной, «осенней» любви, для которой «разлуки час живее сладкого свидания». «Разлуки» не в смысле «уйти к другой»: никакая другая в этот «сладкий» час не существует. «Разлука слаще свидания» - это, почти по Апостолу, напоминание о чистом девстве, не конец, а начало настоящей любви – той любви, которая, преодолевая привременность, простирается в вечность и которой Бог творит жизнь. Никто из смертных не в состоянии вместить такой огромной любви, но тот, кто сподобился постичь её сладость, уже не может удовлетвориться более мелким чувством, выдаваемым за любовь. 
Молодому человеку трудно принять, что в этом мире такая любовь в полноте недоступна. Пушкин верит в неё, ждёт её и, в её ожидании, назначает на роль любимой Ту, честь Которой оскорбил своей пошлой поэмой.
У тех, чья вера сурова, стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…» вызывает нарекания в легкомыслии. Но на самом деле изъяснённая без церковно-этикетного пиетета влюблённость в Пречистую Деву говорит лишь о том, что Пушкин веровал чисто, по-детски, и это нельзя считать недостатком.

В Михайловском Пушкин пишет «Сцену из «Фауста»».
Гёте слишком уповает на разум, пытаясь найти выход из тупика всеевропейской скуки. Пушкин ему поэтически возражает: бессмысленно уповать на разум, когда в тебе оскудела любовь. Фауст в любви ищет своего, и в этом источник его страдания-скуки. Он надеется развеять скуку в «служении обществу». В Европе 19 века это означало служить Революции. Европа предпочла Революцию, чтобы не мучиться от недостатка любви. Как антихрист – это тот, кто придёт вместо Христа, так и то, что явлено вместо любви и под видом любви, – антилюбовь. За Революцией как духовным феноменом стоят бесы. В финале пушкинского стихотворения Фауст велит Мефистофелю: «Всё утопить». Бес охотно исполняет его повеление.
Гений Гёте явил: Европа, отрёкшись от Бога-Любви, оказалась в плену люциферических наваждений; она грезит переустройством мира по лекалам, измысленным безблагодатным рассудком. И эта апокалиптическая катастрофа открывается Пушкину в повреждённой плотской любви рассудительного Фауста к простодушной Гретхен. Если бы Фауст был способен полюбить Гретхен не рационализируя, безрассудно, так, как невинная девушка полюбила его, он был бы оправдан; но для него такая любовь – только сон, а раз так, то и жить наяву таким, как Фауст («фаустовской» Европе), бессмысленно.

Владыка-ректор сразу начал меня отчитывать.
–  Что это такое: Бог умер у вас от неразделённой любви? Какой-то Он у вас немощный. Получается, что Он чуть ли не покончил самоубийством?
–  Владыко, но ведь Он сам сказал: «Сила моя в немощи совершается».
– И как можно Бога ставить на один уровень с человеком? Так вы договоритесь знаете до чего?
– До ереси?
– Это не я сказал, а вы. Но я, заметьте, не возражаю.
Я обескуражен. Молчу. Пауза затягивается.
– Вы должны осознавать: эти лекции читаются вами не в каком-нибудь гражданском вузе, а в духовном учебном заведении.
– Эти лекции? Во множественном числе? Что-то ещё не так?
– Всё не так. Сам дух не христианский. Господь пришёл в этот мир не для того, чтобы потом кто-то слюни пускал. Не для того Он взял на себя грехи человеческие. Своей крестной смертью Он даровал нам спасение, понимаете? А у вас везде: «любовь», «любовь», «любовь» в совершенно житейском смысле. Никакой тайны Боговоплощения, никакого величия истинной любви Божией!
Минут пять он меня распекал, а может и больше.
– Владыко, - я покорно склонил голову, когда он сделал риторическую паузу подлиннее, - благословите уволиться.
– Да? – вскинул он брови. –  Такой вывод вы сделали из нашего разговора? Мне было бы искренне жаль с вами расстаться.
– Мне это лестно слышать, и всё же, владыко, прошу Вашего благословения на увольнение.
Моя настойчивость его оскорбила.
– Я не могу никому запретить делать свободный выбор, - сказал и отвернулся, стал копаться в бумагах, показывая, что больше меня не задерживает.
Я отвесил ему поясной поклон и руки сложил лодочкой. Он, не вставая, осенил меня крестным знамением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». 
Аминь, владыко, аминь!

У православных не принято никого увольнять без веской на то причины. Не по-братски это, не по-христиански. Вот и меня никто не увольнял. На ересь был только намёк. Я сам ушёл, моя была на то воля. Мне стоило только покаяться, и даже совсем не обязательно было произносить само слово «каюсь». Просто изобразить – взглядом, тупым наклоном черепа – смирение под грозно воздетым перстом владыки – и, возможно, меня даже не отстранили бы от чтения курса русской литературы. Но покаяния несть во мне. Несть и не было – одна дерзость. Так был расценён мой поступок – моё увольнение по собственному желанию.

«Досточтимый владыко, поймите, вера творит культуру и только через культуру она оказывает влияние на народы, делает их сотворцами Господу. Если церковь устраняется от культурного творчества, то вера в Христа подменяется какой-нибудь другой верой, и культура получается нехристианская.
Там, где вера иссякла, народ какое-то время живёт по инерции. Когда ж инерция затухает, народ умирает. На его месте появляются «политические нации», которые лишь имитируют полноценную культурную жизнь. Они творят подражательную псевдокультуру, которая никого не питает. Обезличенный рациональный ум берёт верх над личностным художественным сознанием. Нация перестаёт следовать благословенному Господом цельному идеалу и создаёт себе идола из научных формул. Научный стиль подчиняет себе те сферы, где истина всегда постигалась посредством художественной интуиции, я имею в виду в том числе богословие. Этот распад научно-художественного единства – симптом смертельно опасной болезни культуры.
А ведь культура – это то, что учит человека любить. Только в культуре дух освобождается от пут, накладываемых физиологией. И вот если богословие дистанцируется от актуальной культуры, той культуры, которая действительно волнует современного человека, если в массах оно сводится к одним фольклорным предрассудкам, в сущности к языческим суевериям, если им не востребовано настоящее художественное дарование, то это богословие без любви.
Владыко, мне не хочется думать, что я уволен за то, что имел дерзновение указать на эту подмену».
Я этого, разумеется, ему не сказал. Это был мой внутренний диалог. В действительности у меня с владыкой-ректором больше общения не было.

Протопоп Аввакум и Симеон Полоцкий. Русское узорочье и «украинское» барокко. Пётр был «хохломаном» - и «Украина» одержала верх.
Задвинул «хохлов» Пушкин. Не потому ли он «наше всё»?
«Западники», «славянофилы» - всё это научное пустословие. Имеет значение только отношение к «Украине», которая, если расшифровать, это не что иное, как наше лакейство перед Европой – «европейская Уния».
В храме Христа Спасителя по-прежнему гремит партес – «украинское барокко» в музыке. А в народе с благословения батюшек и владык во время рождественской службы с упоением дерут колядки автокефальщика-«хохломана» Кирилла Стеценко.
Неразличение Украины и Святой Руси – это и есть неразличение духов (1Ин.4,1). К сожалению, наша казённая церковь переполнена Украиной.

Среди студентов из академии нашёлся только один, выразивший мне поддержку. Это отец Гавриил, монах, он всегда был задумчив и тих на моих лекциях. Я про себя называл его за роскошную рыжую шевелюру и мечтательный нрав именем героя последней лермонтовской поэмы. Мцыри тоже жил в монастыре, ел монастырскую пищу, и от него, должно быть, так же, как и от отца Гавриила, от него пахло луком. Жаль, что Михаил Юрьевич, пребывая в романтическом возбуждении, забыл упомянуть эту деталь.

«Мысль изречённая есть ложь». Да, человек слишком немощен, чтобы не лгать. Он лжёт всегда, каждым звуком и каждой буквой. Но если так, то скажите: почему вам хочется, чтобы непременно лгали научно?  Какая разница – лгать научно или ненаучно?
Если всякая изречённая мысль есть ложь, почему бы не лгать красиво, то есть художественно?
Розанов постоянно перевирал факты, ему просто лень было сверяться по справочникам – ну и что? Разве это снижает ценность его суждений?
Может, в физике, химии, математике скрупулёзная точность имеет смысл, но такая точность, навязываемая гуманитарию, обязательно приведёт к творческому оскудению.
В научном стиле гипертрофируется идея авторства. Противоестественное, насквозь искусственное, сознание авторства требует от человека искусственного поведения.
В естественном, свободном творчестве происходит слияние творца с Творцом – единственным Автором всего сущего. Такое творчество всегда радостно, радость же рвёт любые цепи условностей, в том числе стилистических.
В естественном творчестве поэт в то же время учёный, а учёный – в то же время поэт. Наука должна быть красивой, а красота умной.
Наше занудство – наказание за пренебрежение Автором.


2.

«Лелей дитя, – и оно устрашит тебя;
играй с ним, и оно опечалит тебя.
Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним
и после не скрежетать зубами своими».
(Сир. 30, 9-11).

Следует, объясняют нам многоопытные дидакты, возвышать ребёнка до равноправного диалога с учителем.
Игра дурацкая, фальшь нестерпимая, сплошное притворство.
Настоящее уравнение учителя и ученика возможно только в учительском самоумалении до ребёнка, в искреннем соучастии в его игре.
И разве не так поступает с нами Господь? «Будьте как дети!» - это не просто слова. Тридцать три года Он увлечённо играл с нами в нашу игру, чтобы явить в ней Свою истину. Собственно, истина эта и сводилась к тому, что надо быть бескорыстно искренним.
Он проиграл в нашей игре, но после Его проигрыша нам почему-то захотелось поменять в ней правила. Это главный результат. Ради этого Он и приходил.

Дети не подозревают, что взрослые завидуют им. Или подозревают и потому взрослых не любят?

Есть вещи, которые необходимо интуитивно чувствовать, чтобы не уклоняться от истины, но которые нельзя высказывать вслух, чтобы от истины не уклонить других.
Уклонившись от истины сам, ты огорчишь Господа, уклонив от неё других, ты введёшь Его в гнев.

Как я потакаю детям, так Господь потакает мне. (Вначале написал: «Как я глупо потакаю детям…»).

«Только б вслед за ребёнком этим идти…»
Поль Клодель имел в виду Артюра Рембо.
Да, настоящий поэт – ребёнок.
Если поэт не ребёнок, то он не настоящий.
Освоить технику версификации не так уж сложно, но если загубил в себе детскую душу, то это невосполнимо: ты не поэт и никогда уже им не станешь.
Богом обласканы те, кого в жизни минует чаша сия.
«Только б вслед за ребёнком этим идти…»
А ведь для человека это должно быть самое естественное желание – идти вслед за ребёнком.
Христос пришёл в этот мир младенцем. Кто за Ним идёт, обретает вечное детство. «Идеже тля не тлит…»
Вы скажете: детей все любят, все оберегают, в том числе и животные, таков инстинкт. Но речь совсем не о продолжении рода. Желание идти вслед за ребёнком – это как раз область культуры, то, чего у животных нет, что отличает от них человека.
Инстинкт – это, наоборот, когда дети подражают взрослым. Стремясь перевоплотиться как можно скорее, они охотнее идут за теми, у кого меньше всего сохранилось опостылевшей им детскости. Так, подражая, они уже к тринадцати – четырнадцати годам перестают быть детьми. Не случайно в этом возрасте большинство остывает к вере, а сердце, утратив детское целомудрие, перестаёт молиться.   
За ребёнком, преодолевшим этот рубеж, уже опасно куда-либо идти. Очень сложно не обмануться. Но если Господь судил тебе иметь дело с детьми, то честнее перед Господом обманываться, чем осторожничать.
 
«Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению, ибо все мы много согрешаем». (Послание апостола Иакова).
И неважно, какой ты учитель, школьный или церковный. Учить опасно – вот что хотел донести апостол.
Многие сейчас ищут духовников и не знают, как отличить хорошего духовника от плохого? По-моему, хороший священник – тот, кто боится учить. Так же, как и хороший школьный учитель. Нет, у них не дрожат руки от страха перед учениками. Они боятся согрешить перед Богом: страх Божий – это совсем другой трепет. Умеющие видеть распознают его по глазам: у такого учителя легко прочитать желание поменяться местами с учеником.

Читал «Муму» на уроке в 5 классе.
Обратил внимание учеников на то, что Герасим пошёл топить Муму в костюме, который готовил к свадьбе с Татьяной. И что Муму он подобрал в тот день, когда навсегда простился с Татьяной. И подобрал он собаку в той самой реке, которой потом и вернул её.
Полина С.:
- Это он свою любовь к Татьяне передал собаке.
И шалопутный Сергей Б. тянет руку.
- Я думаю, что когда Герасим в лодке выпустил Муму из рук и она упала в воду, то в этот момент умерла Татьяна.
Только один дурак засмеялся. Я же чуть не прослезился.
А когда читали финал, две девочки по-настоящему разрыдались от жалости к глухонемому Герасиму.
Спрашиваю:
- Как бы вы, дети, одним словом определили: о чём этот рассказ?
Отвечают хором:
- Это рассказ о любви.
Аминь, мои милые!

Этот город видится мне чудовищем с огромной пастью. Он проглатывает моих детей и грозится пожрать меня. Ради того, чтобы быть с детьми, я готов позволить ему проглотить и меня. Ум подсказывает: это неправильно. Дети, взрослея, легко предают. Ими я завлекаюсь в бездну, откуда, возможно, мне никогда не выбраться.

Снегирь становится ярче, когда он доволен. Например, когда наестся рябины. (Замечено тринадцатилетней девочкой).
 
«Руки холодные, хочется плакать и любить». (Л.Н.Толстой).

Педагогу нельзя не быть умеренно равнодушным. Сердце не выдержит.
А впрочем, кто сказал, что человеку положено жить семьдесят лет? Может, ему вполне хватило бы и сорока?

Сочинение десятиклассницы:
««Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных как на самую образованную и талантливую».
Так начинается рассказ Антона Павловича Чехова «Ионыч». И мне сразу становится интересно, что будет дальше, потому что я тоже живу в губернском городе и тоже иногда слышу жалобы на скуку и однообразие жизни. Мне не нравятся такие жалобы, потому что мне кажется, что у нас всё хорошо и что в нашем городе живёт много интересных и приятных людей, с которыми интересно общаться. Я жду от Чехова поддержки, я уверена, что дальше в рассказе те люди, которые жалуются, окажутся недобрыми, отрицательными персонажами. И мне не терпится поскорее познакомиться с Туркиными.
И вот автор вводит нас в эту семью. Мы видим её глазами приехавшего из столицы и назначенного земским доктором Дмитрия Ионыча Старцева.
Глава семейства постоянно смешно коверкает фразы, и все считают его остроумным. Хозяйка Вера Иосифовна гостеприимна, учтива, доброжелательна, гостей она развлекает чтением своих длинных романов. Эти романы «о том, чего никогда не бывает в жизни», но Старцеву приятно слушать её, во время чтения ему в голову «шли всё такие хорошие, покойные мысли», что «не хотелось вставать».
В описании хозяев чувствуется ирония, это ирония самого Старцева, но, с другой стороны, они ему явно нравятся. Я пытаюсь представить таких людей у нас в городе, и мне это сделать совсем не трудно. Разве что никто теперь не читает романов. Теперь культурность свою принято демонстрировать другим способом. Но в остальном они такие же, как и Туркины. Как я к ним относилась бы? Наверняка, хорошо, может быть, даже и с восхищением. Но я также и сомневаюсь: а не надоели бы мне эти бесконечные романы? И эти шуточки, вроде «здравствуйте, пожалуйста» в исполнении хозяина и «умри, несчастная!» в исполнении слуги?
И тут же является мысль: благодаря Чехову, я не знаю, как буду теперь относиться к прежним знакомым. Получается как бы, что Чехов настраивает меня на осуждение. А может, сама же себе возражаю, он просто открывает глаза на пошлость? Это же грустно, если человек не замечает вокруг себя пошлости! Я до сих пор не замечала. А вдруг я и сама пошлячка?
И мне хочется это проверить.
Легче всего это сделать на сравнении с Екатериной Ивановной Туркиной, или, как её называют в семье, Котиком. Котику восемнадцать лет, она почти моя ровесница. И у нас много общего. Я тоже играю на пианино, в том числе и для гостей. Гости тоже мной восхищаются, и в такие минуты я уверена, что играю очень хорошо. Старцев тоже аплодирует Котику и, наверное, кричит: «Браво!» - но посмотрите, как автор описывает его впечатления от игры Котика, те впечатления, которые он не осознаёт. Ему кажется, будто «с высокой горы сыплются камни, сыплются и всё сыплются», и ему хочется, чтобы «они поскорее перестали сыпаться». Но когда Котик заканчивает играть, он ей аплодирует и вслух восхищается. Я невольно вспоминаю лица аплодирующих мне… Ой, лучше дальше не продолжать…
Антон Павлович, что же вы со мной делаете? Я же теперь не смогу больше так самозабвенно играть, уверенная, что всем доставляю своей игрой удовольствие! Я же всё время буду представлять эти камни, сыплющиеся с горы!
Дальнейшие события, описываемые в рассказе, показывают: Котик бездарна. Но она перестанет мнить о себе, будто она талантлива, только тогда, когда попадёт в столицу. Окажется, что там большинство таких, как она.
А я ведь тоже могу оказаться в столице. И кому там будет интересна моя игра? Боюсь, я там никогда не открою крышку своего пианино. Так зачем нас терзают с детства музыкалками и художками?
Чехов тоже родился в провинции и стал гениальным писателем. Но заметьте: никто его не заставлял ходить в художку, музыкалку и вдобавок на спортивную секцию. Так, может, есть связь между этим? Может, если бы меня не загружали всей этой не нужной мне ерундой, если бы я не громыхала часами по клавишам пианино, то из меня тоже что-нибудь толковое получилось бы?
Взрослые люди, как я заметила, очень подвержены моде. У нас модно отдавать детей в музыкальную, художественную, спортивную школы. В результате из нас получаются Котики.
Наверное, Котики тоже нужны. Но лично я, после того как прочитала рассказ «Ионыч», совсем не хочу быть Котиком».

Александр Грин – отпетый романтик, ненавидящий романтизм. Так алкоголик, бывает, ненавидит вино.
Много лукавства в молитве алкоголика, но Бог и его слышит. А если Бог слышит, то и в этом запутавшемся и отчаявшемся человеке, есть то, что достойно остаться в вечности.
Александр Грин лукав насквозь, до последней клетки, но и в его затейливых произведениях есть то, что напоминает читателю о целомудренной простоте образа Божия. Но детям-то, неискушённым детям как это всё объяснить?

Грин и Хемингуэй – такой у меня получился контраст. Почему-то захотелось мне после Грина взять том Эрнеста Хемингуэя. 
Не осилил и ста страниц. Было желание выбросить книгу в форточку. 
Хемингуэй – бихевиорист в искусстве. Его персонажи – это «собаки Павлова», а сам он – лаборант-экспериментатор, скрупулёзно фиксирующий их поведенческие реакции, включая физиологические отправления.

Через евангелиста Луку Господь предупредил: будем мы, христиане, в этом мире, как агнцы среди волков.
«...Никого в дороге не приветствуйте...»
То есть не набивайтесь никому в друзья, в учители.
«В какой дом войдёте, сперва говорите: мир дому сему; и если будет там сын мира, то почиет на нём мир ваш, а если нет, то к вам возвратится».
Сынов мира мало: Господь готовит нас к одиночеству среди людей.
«Если же придёте в какой город и не примут вас, то, выйдя на улицу, скажите: и прах, прилипший к нам от вашего города, отрясаем вам...»
Да, пусть они остаются со своим прахом. А нам оставаться со своим Богом.

Некоторые считают, что в десятой главе Евангелия от Луки говорится о священниках, что назидания адресованы только тем, кто проповедует в храме. Но это, конечно, не так. Не случайно в этой же главе рассказана притча о ближнем и самарянине. Два священника предали ближнего, а спас его самарянин – из тех, кем иудеи пренебрегали, в наших реалиях – какой-нибудь таджик-«гастарбайтер».
Так что одиночества нам, возможно, не избежать, даже когда рядом будет целый сонм батюшек.

- Давайте жить красиво! Так, чтобы угождать Богу!
Дети  радостно откликаются на твой призыв: им такая игра в диковинку. И идут за тобой. А тебе кажется, будто это не ты их, а они ведут тебя в свой чистый мир. Ты испытываешь умиление, какого ещё не знал в своей жизни. «Будьте как дети!» - это значит стараться вести себя так, чтобы дети приняли тебя в свои игры, - делаешь ты головокружительное открытие. Отныне тебе хочется быть только с детьми, ты скучаешь по ним, не можешь дождаться, когда закончатся эти немыслимо долгие выходные, эти проклятые каникулы. «Впал в детство?» О нет! Эта игра – самая серьёзная и самая напряжённая из всех игр, в которые ты когда-либо играл.
Однако проходит время и ты замечаешь, что с такой же, если не большей, радостью и с такой же, если не большей, охотой твои ангелы играют совсем в другие игры, правила к которым пишутся взрослыми пошляками. В этих играх детей учат быть друзьями миру, и эта дружба сулит им больше удовольствий, чем та игра, которую ты с ними затеял. Они привносят в неё нестерпимую для тебя пионерско-комсомольскую задорную фальшь, и однажды ты вдруг начинаешь осознавать, что дети, без которых ты не можешь жить, поставили тебя перед выбором: дружить с миром или угождать Богу. Оттолкнуть детей выше твоих сил, но и отвергнуть Господа ты тоже не можешь. В этом мучительном раздвоении ты потихоньку сходишь с ума, то и дело срываешься, впадаешь в уныние. Дети твоим терзаниям не могут сочувствовать, они досадуют на перемену, случившуюся с тобой – и ты теряешь их, и ничего изменить тебе уже не удастся.

Увидел в интернете, как задорно отплясывают «барыню» в воскресной школе мои ученики. Очень эффектно получается у них топотание. Этакие удалые, хамоватые купчики!
С особым воодушевлением топочет одна из них. А мои занятия ей не нравятся. Как же ей, бедной, приходится ломать себя, зарабатывая пятёрки "оригинальными сочинениями"! А я прессую её, прессую. Дурак, дурак несусветный!
А с другой стороны, почему дурак? Пляшется ей – пусть пляшет, пишется – пусть пишет. Не пишется – тогда пусть только пляшет. В чём мне себя-то винить? Замордовала меня эта рабская в себе неуверенность.

Ф.М.Достоевский:  «…Открывать душу свою – и для взрослых-то людей дело как бы стыдное, и не всякий это может, а ребёнок – он по-настоящему целомудрен. Он мира своего никому не откроет. Его правду один Бог только слышит».
Александр Шмеман: «В детстве никогда нет пошлости. Человек становится взрослым тогда, когда он любит детство и детей и перестаёт с волнением прислушиваться к исканиям, мнениям и интересам молодёжи».
И.Бунин: «Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью ещё не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему ещё чуждая, робкая и нежная душа».
Каждый день прочитывать эти цитаты вместо молитвы, прося Бога, чтобы эта мудрость не заслонялась от тебя суетой.

В раю люди воскреснут в том возрасте, в каком их застигла смерть? Не может такого быть! Что за награда – навсегда воскреснуть девяностолетним, согбенным от собственной мудрости угрюмым стариком, когда рядом с тобой будет буять недоступная тебе чистая и весёлая юность? Нет, в раю все воскреснут детьми.
Рай – это место, где живут одни дети.

Ребёнку становится неинтересен взрослый, которого ему удаётся подчинить своей воле. Такого взрослого можно уподобить бумажной мышке, растерзанной котёнком и потерявшей для него всякую привлекательность. Для того чтобы котёнок захотел снова играться, придётся предложить ему новый фантик.
Взрослому чувствовать себя растерзанной бумажной мышкой больно и обидно, но он сам виноват. Ребёнок по-другому строить отношения не способен, ему обязательно нужно тренировать волю и так утверждаться, такова особенность детской психики. Так что если ты позволил себя растерзать, превратить в лохмотья – пеняй исключительно на себя.

В школе, читая Пушкина, Тургенева, Чехова, дети учатся постигать истину как красоту. Истина – это не то, что полезно, а то, что прекрасно, - вот чему учит их русская классика. К сожалению, совсем другое внушает им воскресная школа.
У нас в актовом зале проходил городской фестиваль рождественских спектаклей. О ужас, что это были за тексты! Насквозь фальшивые, фарисейские, сентиментально-приторные – сплошное уродство. А между тем и исполнители, и зрители, благословляющие и благословляемые, убеждены, что такова и должна быть «настоящая православная литература».
Не объясняют детям в воскресных школах, что христианство не может быть дурного качества в принципе. Что там, где дурное качество, заканчивается вера в христианского Бога. Напичканные схоластикой, вчерашние семинаристы не способны отличить бижутерию от природного жемчуга. Никто не прививает им этого навыка в семинариях. Им лишь бы блестело. И желательно, чтобы было побольше елея.
Отгораживаясь такой пошлостью от русской классической литературы, казённая церковь формирует у верующих сознание «партактива». Но русский народ не пойдёт до конца ни за каким «партактивом», даже если на активистов навесить бейджики «православный».
Поаплодировав своим нарядным деткам, изображающим светлых ангелов, и отполировав губами руку епископу, народ станет искать для спасения души какую-нибудь простенькую Матронушку. Пушкин – он ведь блудником был и для воскресной школы ни одного спектакля не написал.

Больной ребёнок, живущий в инвалидном кресле, целыми днями просиживает у окна. Самое интересное для него время – когда прилетают стрижи. Они совсем близко проносятся у окна, а иногда цепляются за козырёк – и в этот краткий миг кажутся большими, почти вороны. Как же они радостно кричат! Очень хочется маленькому инвалиду испытать такое же счастье. И он пытается подражать птицам, напрягает голосовые связки… Но ничего из этого не получается. Только кошка пугается, спрыгивает с подоконника.

В воскресные школы каждый ходит со своими бесами. Бесам там очень вольготно, их охотно задействуют в проводимых мероприятиях. Особенно нравятся бесам рождественские представления.

У Достоевского в романах дети – мудрецы.
Дети, действительно, причастны мудрости. Её сообщает им нерастраченная чистота. Но наблюдать за этими мудрецами лучше издалека. Как за индейцами Амазонки. Чтобы не занести в их среду свои вирусы, против которых они не имеют иммунитета.
Отдалённость тебе гарантирует твой педагогический статус. Ни в коем случае нельзя его пошатнуть. Если не поостеречься, то твои заразившиеся ангелы способны так тебя искусать, такие нанести раны, от которых ты можешь и не оправиться.
В романах Достоевского такой дистанции нет. Писатель необходимость её отрицал. В самом деле, быть педагогом ужасно скучно. «Нежности нет, стало быть, неправда». Педагогом легко представить себе и Лебедева, и Фердыщенко, но невозможно – князя Мышкина. В романе князь говорит Аглае, что собирается стать учителем, но это насмешка над ним писателя. Если князя Мышкина пустить в школу, то он уже на третий день отправился бы из неё «в швейцарскую клинику». Школа – это такое место, где «швейцарская клиника» гарантирована всякому верующему в детскую мудрость.

«И душу нам обдаст как бы весною…»
Когда в унылом ноябре тебя обдало весной, это милость Божия на тебе совершилась. Поблагодари Его и больше ни о чём не проси, жди зимы безропотно.

Почему-то у нас считается, что владение иностранными языками – признак большого ума. На самом деле для этого требуются весьма посредственные способности. Откуда же взялось заблуждение? Думается, что от нашего культурного минимализма. Иностранными языками в нашей элите принято самоутверждаться, ну а с простонародья что взять? Оно внимает, раскрыв рты.
Феномен этот не новый, не советской закомплексованностью порождённый.
Уже в 18 веке ироничный Григорий Сковорода издевался над глупой полиглотской спесью: «Радуюся, яко начаша глаголати многими языки. Видно, что ученый обучал тебя попугай».
И в другом месте - о тех, кто восхищается полиглотами:
«А естли мой молокососный мудрец зделается двух или трех языков попугаем, побывав в знатных компаниях и в славных городах, естли вооружится арифметикою и геометрическими кубами, пролетев несколько десятков любовных историй и гражданских и проглянув неколикое число коперниканских пилюль? /…/ Тут-то выныряют хвалители, проповедающии и удивляющияся новорожденной в его мозге премудрости, утаенной от всех древних, яко не просвещенных веков, без коей однако не худо жизнь проживалась».
Судя по всему, восхищаться полиглотами и «скоблеными рожами» начали мы в одно время – при Петре Алексеевиче.

Пчёлы уснули в ульях, шмели замуровались в норках – все попрятались от зимы, а этот последний цветок на лугу всё надеется, что кто-нибудь к нему прилетит.
Если бы люди имели столько же веры, они были бы такими же красивыми, как цветы.


3.

«…Или, быть может, моя грусть была тем особенным
чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием
настоящей красоты, Бог знает!»
(А.Чехов)

Современные дети не способны поверить в то, что они могут на самом деле, без всякой педагогической фальши, быть интересными взрослым. Они привыкли к тому, что взрослые ведут с ними покровительственный диалог, сопротивляются, насколько могут, этому тону, но другого не знают и знать не хотят. Ко всякому взрослому, выказывающему им искреннее дружеское расположение, они относятся подозрительно. Вообще никакая искренность у них не в чести, и меньше всего искренность чувства. Они могут только играть в искренность, если это прикольно или по каким-то соображениям выгодно им.

Человек, к которому ты прикипел сердцем, может быть пошл. Но это не важно, само чувство твоё  драгоценно. И чтобы его сохранить, придётся тебе горячо молиться за пошлого человека. Любовь в этом мире – это почти всегда «любовь к врагу».

«Надо жить по заповедям, уметь прощать. Именно это умение отличает настоящего христианина».
Так одиннадцатиклассник поучает Ивана Карамазова, комментируя его монолог о «слезинке ребёнка».
«Карамазов считает, что мать не имеет права оставить смерть ребёнка без мести убийце. Но месть – это слабость. Если ты отомстишь за себя или за другого, то попадёшь в такую ситуацию, когда подвергнешься наказанию. Получится, что ты отомстил самому себе. Всё, что происходит, всегда идёт нам на пользу, а значит мы должны всё претерпевать и принимать».
Стиль немного корявый для отличницы, но мысли-то, мысли правильные. Учитель-катехизатор за такой ответ поставил бы пять с плюсом.
А эта написала целое сочинение:
«Иван Карамазов очень далёк от понимания христианства. Он говорит про какой-то билет в рай. Это полный абсурд, так как только Бог решает, кто достоин рая после смерти.
Тоже не ему судить, почему страдают дети. Быть может, этот ребёнок впоследствии стал бы маньяком или серийным убийцей и уничтожил бы гораздо больше жизней, чем этот генерал. Бог забирает людей из нашего мира в мир духовный в самый нужный момент. Скорее всего, ребёнок своими муками искупает адские муки после смерти за последующие грехи.
Про то, что убийцы будут стоять в Царствии Божием рядом с убитыми, Карамазов вообще несёт ересь. Если убийство нераскаянное, то Господь не допустит этого человека до Своего Царствия. Убийцы будут страдать вечно после смерти, разве это не достойное наказание? По-моему, сверхдостойное. Почему же мать должна видеть страдания своего ребёнка? Наверное, чтобы так же, как он, пострадав на земле, войти в рай после смерти и получить награду от Бога».
Кого отделала эта строгая девушка? Ивана Карамазова? Так он сам приводит в своём монологе все её доводы. Мне показалось, что она больше обращалась ко мне: зачем давать такие задания глупые?
Из двадцати двух ответов лишь в трёх было выражено сочувствие «слезинке ребёнка». Прав, мол, Иван: ничто не оправдывает страданий невинных детей. Представьте себе, я радовался этим ответам: атеизм был теплее катехизаторской демагогии.
И не было ни одного ответа, который я хотел бы услышать: Бог страдает, видя детские слёзы, несоизмеримо больше, чем самый сердобольный из всех людей. Он не вмешивается не потому, что Ему не жалко ребёнка, а потому, что не может отнять у человека свободу. Он хочет от человека взаимности в любви, но невозможно принудить к любви: там, где нет выбора, любить или не любить, любовь кончается. Вот в чём трагедия человеческого бытия, а не в выдуманном атеистом равнодушии Бога.
Ни  один не попытался понять Бога. И в чём тогда разница между ними и комсомольцами? Подует ветер с другой стороны – и наденут они кожанки и засунут за пояс маузеры. Знание не даёт человеку любви, а без любви и веры не может быть настоящей. У них убеждения. Это совсем другое.

Не стараться быть для них своим. Таких они презирают – и правильно делают. Уважения у них заслуживают только те «старики», которые ушли в свою нишу и там находят свои, «стариковские», радости. А если страдают, то стыдливо, так, чтобы никому не видны были их заплаканные морщины.
Впрочем, мне должно быть безразлично, уважают они меня или не уважают. Важно только одно: что думает о тебе Бог.

Выступил на педагогической конференции.
Тезисы выступления:
1. Сейчас часто можно услышать, что советская школа учила лучше, а главное, успешно воспитывала сознательного гражданина. Готов согласиться с тем, что у тогдашних дидактических технологий были свои преимущества, но вот в достоинствах советской системы школьного воспитания я позволю себе усомниться.
Если система воспитания была действительно совершенна, как могло получиться, что советские граждане оказались столь равнодушны к судьбам своей страны? Как выпускники советской школы позволили с такой лёгкостью разрушить веками создававшееся государство? Как «самый читающий в мире народ» в один миг забыл о своём высоком призвании и так легко соблазнился пошлейшим буржуазным гламуром – антикультурой? Как, наконец, в стране с совершенной системой школьного обучения и воспитания могла образоваться такая насквозь подражательная, творчески беспомощная элита?
2.Как бы нас ни убеждали во всемогуществе экономики, на самом деле творческая сила народа определяется состоянием его культуры: там, где она утрачивает самобытность, становится подражательной, народ деградирует, даже если он экономически преуспевает, и, наоборот, там, где стремление к самобытному самовыражению в культуре сильно, у народа, даже если он беден, есть ответы на любые вызовы современности.
То, насколько народ культурно пассионарен, определяется состоянием его веры. Не сумма знаний, не эрудиция, не показатели ВВП, а именно вера вдохновляет культурное творчество. Соответственно, по культурным плодам можно судить о силе и качестве веры в народе. Так вот, оценивая урожай в саду нашей культуры во второй половине двадцатого века, нам приходится констатировать: в то время вера в русском народе была чрезвычайно слаба.
И это не удивительно. Коммунисты усердно преследовали христианство, вдохновлявшее русских людей на протяжении многих столетий, предложив взамен его учение Маркса – Энгельса – Ленина. Рукотворная псевдорелигия, каковой является всякая массовая идеология, не может иметь длительного и прочного престижа, сравнимого с религией Богооткровения, хотя бы потому, что в человеке легче усомниться, чем в Боге. Уже у третьего поколения советских граждан уверенность в безальтернативности марксизма-ленинизма почти иссякла. И что же система школьного воспитания? Она как ни в чём не бывало, с упорством, достойным лучшего применения, продолжала внушать детям, что в марксизм-ленинизм следует полагать своё сердце. Дети, естественно, чувствовали фальшь, но, по привычке слушаться учителей, делали вид, что свято чтят заповедь о любви к «дедушке Ленину».
3. Советская школа, культивируя фальшивую веру, отвлекала от настоящего культурного творчества, к которому следует приобщаться с раннего детства. Насквозь фальшивой получалась сама социализация. Сильная вера предполагает соборность: единение ярких личностей. Советской вере яркие личности были не нужны, поэтому соборность подменялась коллективизмом. Соборность гарантирует свободу веры, свободу духовного возрастания. Коллективизм требует слепого подчинения своей веры установкам идейного большинства. Там, где нет свободы, не может быть и настоящей любви. Коллективисты никого и ничего по-настоящему и не любили. Оттого и Родиной не дорожили: собственный достаток оказался для них важнее благополучия государства.   
4. Официоз и попса, разбавленные фольклором. На этих трёх китах держался советский коллективизм. 
О фольклоре стоит сказать отдельно. То, что мы называем фольклором, это уже давно не народное творчество, а лишь стилизация под него. В настоящем устном народном творчестве не было и не могло быть авторов и исполнителей, там были сказители. Сказитель волен переиначить услышанный текст так, как ему заблагорассудится. Если нет этой свободы обращения с текстом, то нет и активного творчества. Народная песня становится чем-то вроде экспоната музея, её исполняют как авторский текст, и то, что он анонимный, в данном случае не принципиально. Самим исполнителем фольклор воспринимается как архаика. Разоблачившись после концерта, сняв с себя сарафан или вышиванку, он переходит в совершенно другую культурную среду.
Когда-то фольклор был самым надёжным индикатором христианизации – превращения языческого народа в христианский. «Бог с дьяволом борется, а поле битвы – сердца людей» - этот афоризм Достоевского в полной мере относится и к живому фольклору, и именно этим фольклор был интересен. «Был» - в прошедшем времени, потому что, после того как его стали записывать, ничего от этой живой борьбы, то есть от настоящего культурного творчества, там не осталось.
Музеи могут иметь большое значение: мёртвые экспонаты способны будить живые творческие интуиции. Однако мёртвые экспонаты не должны выдаваться за нечто живое. Всякая подобная стилизация – это маргинальный феномен в культуре.
5. Навязывание детям фольклора под видом актуального искусства – это симптом боязни взрослыми педагогами искреннего культурного творчества. В самом деле, где искренняя культура, там искушения. Коммунисты не использовали в своей речи этого слова, но оно точно передаёт их страхи. Они боялись, что ребёнок искусится чем-то таким, что отвратит его от навязываемой ими псевдокультуры «коллективизма», которая, как им казалось, гарантирует незыблемость устоев социалистического общества. Это, в том числе, был и страх «другого пути», указанного Иисусом Христом, страх того, что в христианстве называется «неотмирностью».
6. Все цели советского воспитания ограничивались привременным миром, а это значит, что именно советская школа повинна в том, что у нас таким буйно-махровым цветом расцвело мещанство. Советская школа была насквозь буржуазна – вот чего мы не хотим разглядеть. Почему не хотим? Это интересный вопрос. Очень важно было бы услышать на него честный и мудрый ответ. Вот только, после того как над нашим народом усердно потрудилась советская школа, и честность, и мудрость у нас, к сожалению, в большом дефиците.
Советскую воспитательную систему можно признать успешной только в одном смысле: ей действительно удавалось старательно выпалывать все ростки настоящей культуры. Той культуры, которая ведёт за собой народ в вечность. Где каждый – яркая личность, а не пошляк, имитирующий вдохновение натужной игривостью. Если настоящая культура у нас ещё не иссякла, то это отнюдь не заслуга, а «недоработка» советской школы.

«Всё происходящее... бывает по произволению Божию или по Его попущению, как назидательный урок Божий, как Его Промысл о нас», - поучает один известный проповедник.
Да, мы привыкли считать Бога кем-то вроде школьного учителя: Он, мол, только и думает, как преподать нам урок с назиданием.
Никогда в это не верил, и не поверю, чтобы русский человек мог так, без внешнего внушения, чувствовать. В русской вере Бог учит, но отнюдь не рационально, без целенаправленных стратегий и тактик, а как чистый ребёнок учит нечистого, в том числе и смиренно претерпеваемыми от последнего мучениями и страданиями.
В нынешней школе в моде так называемая «педагогика сотрудничества». Это чистое фарисейство. Хочешь с детьми честно сотрудничать, откажись от претензии быть педагогом. Детский мир игры намного глубокомысленнее и сердечнее нашего неигрового взрослого мира.  Дети, к примеру, ни на кого не умеют держать зла. Так что Бог, говоря «Будьте как дети!», на полном серьёзе внушает: у детей надо учиться, а не подтягивать их к «сотрудничеству» с собой, беспомощным. О каких «назидательных уроках» говорит батюшка?
Садист насилует и убивает ребёнка... Батюшка, дорогой, какой может быть в этом «назидательный урок» для самого ребёнка и для его родителей? Из вашей проповеди следует, что Бог за этой сценой чуть ли не хладнокровно наблюдает и высчитывает от неё «педагогический эффект»! Увольте, пусть в это веруют европейцы, они по-другому, кажется, и не умеют, но нам-то зачем навязывать их иезуитские фантазии? Мы своим нерассудительным сердцем знаем: Бог – не свидетель, а в момент насилия и убийства Сам и есть тот насилуемый и убиваемый ребёнок. При этом Он отнюдь не беспомощен и за всё воздаст, но только сделает Он это точно не по иезуитской методике. Как? Никому не ведомо. И это очень хорошо, что неведомо и что мы не мним, будто нам ведомо. Если бы возомнили, то были бы подобны не детям, а американцам, самому младенческому мозгами и самому дряхлому сердцем народу на свете.
Ни для кого, и уж точно для самих батюшек, не секрет то, что наши духовные семинарии были созданы по типу иезуитских школ. С тех пор они ни в чём существенно не преобразились.

Бог страдает от несовершенства мира, обустроенного человеком. Поэтому и люди, достигающего меры совершенства, не могут не страдать. Они обречены жить в лишениях, в муках, в болезнях…
Люди же несовершенные подобны животным. Они – фауна в «экосистеме». То, что они отличаются крепким здоровьем, физической силой и долголетием, часто является признаком духовной ущербности. Бог, конечно, любит и их, но любит так, как человек любит своих кошек, собак, лошадей. Человек заботится о домашних питомцах, и так же Бог заботится о своей «фауне».
Совсем другое отношение у Него к тем, кто преодолевает в себе «физиологию». Таких Он считает своими друзьями. С друзьями не нежничают, друзей не гладят, их не чешут за ухом и не целуют в нос. С друзьями выстраивают отношения по-серьёзному, без сантиментов.

В сущности, наше время, при всей его кажущейся лёгкости, очень тяжеловесно-резонёрское. Почти каждый вещает, учит, что-то внушает, и всё как бы походя, исключительно походя. Наше credo - всё делать походя.
Пророк походя глубокомысленно морщит брови, чешет причинное место и цитирует всё подряд. В том числе и себя. Испортил воздух – и выхлоп свой закавычил. Тоска смертная!
Но зато мы типа ненавязчивы и толерантны. Минимум агрессии. Ты вещаешь – я лайкаю, я вещаю – ты лайкаешь. Не лайкаешь, чёрт с тобой, когда-нибудь лайкнешь, а я пока поищу других френдов. Главное, что мы все теперь продвинутые, дураков среди нас не осталось. Все дураки прозябают перед телевизорами в другой галактике.
Так в социальных сетях зарождается новая аристократия.
Сто лет жили без аристократии, потому что не было социальных сетей. И вот свалилась на нас – умная, образованная, эрудированная, мастеровитая! Куда там прежней!

Святые – люди занятые. Как москвичи. Бессмысленно соваться к ним без рекомендации. Вот почему у нас так угождают батюшкам и архиереям.

«Христианин-декадент», ходячий оксюморон. Умён, проницателен, широк, воскресные и праздничные богослужения посещает. Правда, всегда уходит на «С миром изыдем», креста целования не дожидается.
Вера его на декадентский манер экстатична.
И всё же христианин.
И всё же по-своему мудр.
И добр? Да, и добр!
Всё сложно. 

Оптимизм и пессимизм – не антонимы.
Оптимизм – разновидность глупости, а пессимизм – разновидность уныния.
Унывают как умные, так и глупцы, а вот оптимизмом страдают исключительно дураки.

«Чёрный человек» - пока был молод. Кокетничал «чернотой» двойника.
Сейчас, скорее, «Паук».
«…Чего-то жаль…»
Да, жаль, но чего – нельзя вспомнить. Вспоминается одна «чернота».
«Ушла – а мне так больно, больно…»
Жалко меня, людие, ой как жалко!
Но её-то ещё жальче было бы, если бы она не высвободилась из паутины.
«Дитя, о улыбнись, - дитя!»
Улыбнись – и ни в коем случае не возвращайся.

Чтобы обрести жизнь вечную, человек должен расстаться с жизнью земной. Чтобы сохранить в себе любовь вечную, он должен расстаться с тем, кого любит.
Расставание – это в привременном мире вершина любви, к которой бессознательно стремится любящий. Чем сильнее любишь, тем вернее ты приближаешь расставание с любимым. Что, удивляется рассудок, мешало Сыну Божьему жить на земле 175 лет, как Аврааму? За это время Он успел бы обойти все народы и оставить после Себя тысячи учеников – к чему было торопить расставание? А Он и не торопил. Он просил Отца пронести чашу смерти мимо Него. Но чтобы эта чаша была пронесена мимо, Ему надо было бы умалить в Себе любовь к людям.
Его раннее расставание с теми, кого Он любил, это логика вечности, спустившейся в мир, где властвует смерть. Своим ранним уходом Господь заповедал людям: не идите на поводу у инстинкта, не угашайте пламя любви, даже если это грозит вам расставанием с жизнью. По-другому, не расставаясь, любить в этом грешном мире никак не получится.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Прошедшее время глагола «любить» - это не любовь в прошлом; любовь, которая закончилась, не может никого печалить или тревожить. «Я вас любил» - это значит: «Мы расстаёмся ради нашей любви».
Считается, что умирать особенно тяжело, когда любишь. Это недоразумение. Под любовью здесь понимается что-то другое. Опыт всех любящих говорит: любя умирать легче. Чем сильнее любовь, тем легче. Потому что в смерти любящий не расстаётся с любовью. Наоборот, он оказывается там, где ничто уже не будет мешать ей.
Все любящие попадают в рай, ад не вмещает в себя душу, исполненную любовью.
Умереть в любви и во имя любви – это милость Божия.
В предсмертные минуты Пушкин наставлял Наталью Николаевну: «Два года носи траур по мне, а потом выходи замуж за честного и порядочного человека».
«Как дай вам Бог любимой быть другим».
Наталья Николаевна, тип онегинский, продолжит жить с генералом. Татьяна – Пушкин – другому отдана и будет век ему верна. Вот только в этой фразе две орфографические ошибки: Другому и Ему следует писать с прописной буквы.
Чтобы продолжать любить жену в вечности, Пушкин должен быть верен Ему. В земной жизни это непреодолимое противоречие. Уйдя из неё, поэт это противоречие снял. В вечности они, хочется верить, вместе: Онегин (она) и Татьяна (он). 

«Внутренняя гармония» - это когда одинаково желаешь себе и жизни, и смерти.

Марина Цветаева – Борису Пастернаку: «Я хочу с Вами только сна… сна наяву, сна – во сне, войти вместе с Вами в сон – и там жить».
Цветаева – исступлённо-фанатичный романтик. Ложь романтизма ей сладка, как самая чистая, родниковая истина. В этом своём поэтическом фарисействе она бывает невыносима.
И как красноречиво: ««Евгения Онегина» не любила никогда».
«Вдохновляясь образом, созданным в её воображении, Цветаева словно забывала подчас о живом человеке, с которым переписывалась или о котором писала, теряя из виду его будничные, «земные» приметы».
Больно читать такое. А жить так?
У всех модернистов есть эта нарочитая, капризно-разнузданно-экстатическая фальшь.
У мужчины она ещё отвратительнее.
«Как удивительно, что ты – женщина. При твоём таланте это ведь такая случайность!» (Борис Пастернак).
«Весь день был как в тумане…» (от поэмы Цветаевой).
Если бы только один день. Они всю жизнь жили в таком тумане, в котором человеку пушкинской простоты нельзя не задохнуться.
Модернисты – это персонажи площадного театра, которые, паясничая, нацепив прикладные носы и уши, облачившись в ёрническое домино, пытаются изображать мужество, жертвенность, любовь – одним словом, настоящие чувства. Всё у них преувеличенно «душераздирающее» - и всё отскакивает от души. Это поэзия не для души, а для имитирующего душевность рассудка.

Однако же, у Цветаевой бывает и красивый экстаз:
«Райнер, вчера вечером я вышла из дома, чтобы снять бельё; ибо надвигался дождь. И приняла в свои объятья весь ветер, - нет, весь Север. И это был ты».
«Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо, буду я. Обрати внимание на её взгляд».

Тот, кто любит, всегда растерян. Самоуверенной любви не бывает.

«В Москву! В Москву! В Москву!» - грезили у Чехова три сестры.
Хочу ли я в Москву? Пожалуй, хочу. В одну только Москву с недавних пор и хочу. И точно так же, как три сестры: без малейшего поползновения ради этого пошевелить пальцем. Просто, причмокивая, повторять, глядя на портрет Чехова: «В Москву! В Москву! В Москву!»

Чехов «Дом с мезонином»… Пытаюсь представить, кем были бы в наши дни Лида и Мисюсь. Как бы они вели себя в интернете. Лида, наверное, стала бы популярным блогером, уличала коррупционеров, милосердствовала о бомжах. У неё было бы много поклонников-единомышленников. Нынче активное, Лидино, время, Лида в нём наверняка нашла бы себя. А Мисюсь… У Мисюсь, скорее всего, был бы закрытый профиль, а там - две или три фотографии да - цитата из современного Мартына Задеки, с ласковой кошечкой или собачкой.   
Я преклоняюсь перед мудрым талантом Чехова – за что же я ополчился на этих кошечек и собачек? А ещё вот в «богословие», словно азартная Лида, сую свой нос? Чеховского типа батюшка о. Александр Ельчанинов мудро заметил: «Смелость суждений о Боге обратно пропорциональна близости к Господу». Сам Чехов никогда не позволил бы себе «богословствовать». Он просто вздыхал иногда, возводя очи горе: «Где ты, Мисюсь?»

Может ли слепорождённый полюбить солнце? Если спросить его самого, то он наверняка скажет: «Конечно».

Говорят, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна. А по-моему, только между мужчиной и женщиной и возможна самая глубокая, самая искренняя, самая жертвенная – одним словом, самая чистая дружба.

Увидеть человека в ту минуту, когда его образ светел, и, полюбив, не разлюбить никогда, даже под пыткой равнодушия, презрения, пошлости…
В этом сладость быть христианином.

«Разве бывает у него время от плача обратиться к другому помыслу?» Когда я читал такое у святых отцов, то, признаться, бывал смущён. Вера, считал я, должна быть мужественной, а мужественные люди если и плачут, то редко, и так, чтобы никто не видел их слёз.
Я был глуп, пытаясь оспорить многомудрого Исаака Сирина. Теперь я знаю: не стыдно плакать даже самым мужественным из людей, если их переполняет любовь.
Если ты в силах скрывать свои слёзы, то знай: ты ещё не достиг полноты любви. Сладкие слёзы, не высыхающие на глазах твоих, это то, что не даст тебе спутать томление и глубокое чувство. 
Моление Богу о плаче – это моление о любви.

Интересно, откуда паутина в конце октября? Видно, паучиха съела паука – и никто никуда не улетел. А может, просто не дождался паук бабьего лета – преставился от тоски. У них, пауков, должно быть, всё, как у людей.
 
«Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна».
Наде шестнадцать лет. Она знает, что в неё влюблены офицер Горн и студент Груздев, но не знает, в кого из них она сама влюблена. Сначала Надя пишет письмо Горну. У него много достоинств, но он слишком взрослый, серьёзный. Она краснеет, когда он говорит ей: «Какое вы ещё дитя!» Студент Груздев - тот понятнее, смешнее, с ним чувствуешь себя раскованно, почти как с одноклассником.
Какая эта девочка ещё невинная, какая чистая, сколько в ней красоты! Душа не может не радоваться вместе с её душой.
Я её хорошо знаю. Всё правда: и порывистость, и восторженность, и то, как легко может заплакать от перелившегося через край томления, и то, как тут же «слёзы высохнут на глазах» и «плечи задрожат от тихого смеха». И даже коса. Всё, всё сходится.
Иногда я умиляюсь этой девчонкой. Только зовут её всё же не Надей. Зовут её… Впрочем, неважно, каково её настоящее имя. Важно то, что спустя лет пять она станет героиней другого рассказа Чехова. В нём писатель выведет её под именем Ариадна.

Юным намного труднее сопротивляться пошлости, чем взрослым.
Юные – коллективисты естественные, они не так раздражают, взрослый же коллективизм отвратителен, он производит впечатление оскорбительной глупости.
У батюшек, которые от недостатка культуры, нечувствия к пошлости подыгрывают юношескому коллективизму, воскресные школы напоминают задорные секты – комсомольские ячейки.
 
Правильные комсомольцы были справедливы и гуманны. Когда слабого обижали, они вставали за него горой. «Жертвенность» их порою зашкаливала, бывало, они шли наперекор большинству: жалели так неистово, словно штурмовали Зимний. Не все, конечно, такие были, но я, например, к этой породе принадлежал – к «правильным», «гуманным», «чуть что встававшим горой». За это меня в школе избрали секретарём комсомольской организации.
Это были годы позорной фальши. С тех пор я ненавижу, когда меня самого жалеют. Тех же, кто посмел меня оскорбить своей жалостью, трудно прощаю.
У правильных христиан жалеть положено по-другому – тихо, без рвения, без демонстраций. Такая жалость никого, даже бывшего ретивого комсомольца, оскорбить не может, потому что она – просто тепло. Не будешь же ты оскорбляться на солнце за то, что оно тебя пригрело в холодный день.
Вот только такой жалости в жизни по-прежнему мало, а комсомольцев и в нашей «новохристианской» среде большинство. Они теперь причащаются и ходят в воскресные школы. Имея дело с каким-нибудь воскресно-комсомольским активистом, всегда узнаю родственную душу. И напрягаюсь, чтобы не выдать себя – не завыть от смертной тоски.

В любви любишь тайну.
Когда тайна рассеивается, любовь угасает, как догоревшая, расплывшаяся свеча.
Любовь улетает на небо с последней струйкой дыма догоревшей молитвы.

Чтобы с малых лет привить у мальчишки вкус к охоте, отец поначалу сам подкладывает в расставленные им силки рябчиков. Когда сын станет первоклассным охотником, отец откроет ему эту тайну. И сын с благодарностью обнимет отца. Впрочем, объятия, может, и не было, память у меня стала слаба, но сыновняя благодарность запомнилась.
Это сюжет одного из рассказов Абрамова. Благодаря мифу человек становится профессионалом – достигает высокого совершенства. Это на пользу и ему, и другим людям.
А теперь представим, что нашёлся бы «правдолюбец», который захотел бы раскрыть мальчишке глаза на «подлог». Мальчишка обиделся бы на отца и не захотел ходить на охоту. Из него не получился бы охотник, и в таёжном селе, где других промыслов нет, он не смог бы потом достойно содержать себя и свою семью. Стало бы на свете одной неблагополучной семьёй больше.
Нет, я не к тому веду, что детей или народы, пребывающие в состоянии детства, надо обманывать. У меня на уме другое. В мифе, - хочу я сказать, - есть своя реальность, не менее убедительная, чем та, которую можно удостоверить с помощью объективно-научной фиксации.
Не было, говорят самоуверенные нигилисты-историки, благословения Сергия Радонежского на Куликовскую битву. И приводят факты того, что преподобный был в то время далеко от Москвы, князь же Дмитрий Донской из столицы княжества никуда не выезжал. Для них благословение – это когда один складывает ладони корабликом, а другой осеняет его голову крестным знамением. Другого благословения, кроме этого его визуального образа, они не признают. И вот уже вслед за ними полуобразованцы талдычат: религия лжёт, ибо не учитывает необходимости визуализации истины. И не задумываются над тем, что очень многое из реально существующего на свете невозможно визуализировать. В итоге получается какой-то грубый обрубок истины, которым можно ударить по голове, но который нельзя использовать ни для какого благого дела.
«Ужо тебе!» - скрежещут зубами на церковь те, кто отравлен нигилистической наукой. Их у нас называют нынче интеллектуальной элитой, но на самом деле они грубый и неумный научный плебс, от которого особого проку нет ни науке, ни обществу, ни государству. Грезят Америкой, Европой – ну и пусть бы себе утекали такие мозги. Это глупый, никчёмный миф – будто, удерживая их, мы добьёмся какого-то процветания. Никогда и нигде не бывает нигилизм созидательным. 

Жизнь имеет смысл, пока тебя любит хоть один человек.
Жить ради того, чтобы, будучи никем не любимым, любить самому, не стоило бы. Так любить можно и с того света.
Никем не любимым Бог длит жизнь в наказание за грехи, не иначе.

Ольга – Обломову: «…Ты уже давно умер».
Но Бог-то меня пока считает живым! В его замысле об этом мире я пока ещё зачем-то нужен!
А это важнее того, что думают обо мне люди. 

Мысль у Гончарова слабая по сравнению с масштабом его художественного дарования. Там, где он навязывает её читателю, возникает занудная нарочитость.
В образ Штольца не веришь. Это, скорее, идея хорошего человека, а не сам хороший человек.
«Не растлелось у него воображение, не испортилось сердце; чистоту и девственность того и другого зорко берегла мать».
Но тогда как ему удаётся так уютно устроиться среди всяких растленных людишек – промышленников, банкиров? Если это расчётливость, то причём тут девственность и чистота?
Зато Обломов прекрасен. Ему нужна в жизни «поэзия» - то, без чего вполне обходится Штольц. Но он не знает, как быть в этой жизни активным по-иному, чем Штольц, то есть не по-европейски. Русская жизнь не даёт никакой альтернативы. В этом трагедия Обломова, и в этом трагедия русской жизни.
По Обломову плачешь, как по родному. Он должен был восторжествовать, как торжествует в Евангелии мытарь. Но Гончаров зачем-то постарался внушить, что идеалом должен быть фарисей. Несуразность обидная, финал романа плохой – нарочитый, толстовский.

Всякая чистая любовь – «первая». Чем чище, тем «первее».
У некоторых, как у Марии Египетской, «первая» любовь была по счёту последней.
Кажется, и у всех святых так.
И у Пушкина, и у Чехова...
Если люди, у которых любовь «обновляется яко орля», доживают до старости, то у них красивая, юная, старость.


4.

«Но кто-то у меня меж тем
похитил имя – так нежданно,
что мне не стыдно и не странно,
и не хочу его совсем».
(Р.М.Рильке)

Постмодернизм в основном ругают. Особенно недовольны им верующие. Однако ругать постмодернизм совсем не значит не быть постмодернистом. Жить в эпоху постмодерна и быть свободным от постмодернизма весьма и весьма затруднительно.
Приведу примеры педагогического постмодернизма.
Что такое научный проект или реферат в исполнении семиклассника? Или доклад четвероклассника на школьной научно-практической конференции? Всё, что угодно, но только не самостоятельное научное творчество. У детей и подростков недостаточно развито абстрактное мышление, поэтому доклады за них пишут учителя или мамы-папы-бабушки-дедушки. Чаще всего это неуклюжая компиляция из статей википедии. Составители учебных программ, организаторы конференций не догадываются об этом? Ещё как догадываются. Какой же смысл в подобных имитациях? Считается, что таким образом детям прививаются «навыки научной деятельности». То, что деятельность фальшивая, неважно; важно, что прививаются навыки, а через навыки «формируются компетенции». То есть первичен не интерес к поиску истины (он у детей есть, но выражается не в научном, а скорее в художественном стиле: дети познают истину через живые образы, а не посредством рационализирования), а автоматизмы того, что им по определению недоступно и к чему они, возможно, начнут приобщаться лет через пять – десять – пятнадцать. В сущности, это театр, в котором дети изображают учёных. Когда изображать важнее, чем быть, это и есть постмодернизм.
Заходим на сайт воскресной школы. В глазах рябит от смайликов. «Сегодня день самоуправления» - с десяток смайликов ликования. «Взять с собой по десять блинов!» - целый ряд смайликов объедения. «Предстоит выступление!» - смайлики со смеющимися сердечками. «Вечером чин прощения» - смайлики в виде свечек. «Выучить уроки заранее!» - смайлики, хмуро насупленные. «Родителей ждём на вечернее богослужение. Чин прощения – самая короткая и важная служба в году» - снова свечечки. «Вступим в Великий Пост с чистым сердцем, ни на кого не держа обиды» - смайлики умиления. «Явка строго обязательна!!!» - смайлики строгости. Под этим пёстрым объявлением рисунок из коллекции «яндекса»: самовар, блины и радующееся масленице мультяшное солнышко. Из той же коллекции фотография: две постановочные малышки лучатся счастьем оттого, что наелись блинов.
В общем, веруй прикольно. Веруя так, ты скорее выработаешь у себя «навыки христианской веры». И никого не смущает то, что люди, имеющие внешние навыки веры, не имея при этом самой веры, в Евангелии называются лицемерами и фарисеями. В постмодернизме это называется перформансом – «лицедейством».
«Homo ludens» - так озаглавлена книга голландского философа Хёйзинги. В переводе с латыни на русский: «Человек играющий». Или, по-другому: «Человек игривый». Человек постмодерна играется смыслами, как котёнок бумажной мышкой. В этой игре всё позволено, за исключением одного: становиться серьёзным и выходить из игры. В том числе позволено веровать в Бога, чего не было в модернистской советской стране. Никто не запрещает тебе ходить в храм, исповедоваться, причащаться, собороваться, есть просфорки и запивать их святой водой, купаться в проруби в Богоявление, - делай, что хочешь, только не пытайся быть слишком серьёзным в вере.
Католики – еретики? Нет, такая серьёзность чревата конфликтом. Поэтому на слово «ересь» накладываем табу.
Весьма приветствуется сентиментальность. Чем душещипательнее, тем круче. Получил по вотсапу иконку – ответь смайликом и перешли френду. Пускай он тоже порадуется. В смысле: поиграет в религиозный восторг.
С появлением социальных сетей все поголовно стали авторами. У каждого теперь есть навыки и писателя, и учёного, и поэта, и богослова. Точнее, каждый думает, что у него есть такие навыки. Хороший тон в век постмодерна: никого в этом не пытаться разубеждать. Пусть каждый играет в те игры, которые пришлись по вкусу его постмодернистской душе.
Господствующий стиль – это мода. Моды, так чтобы совсем, не придерживаются только юродивые.
Быть постмодернистом сегодня – это значит не быть юродивым, а идти за толпой. Она игрива – и ты изволь быть игривым.
В ХХ веке модернисты-неоромантики пламенели марксизмом и прочими измами. Теперь всё это – архаика, измы названы великими нарративами, им предписано стать утилём. От чрезмерной серьёзности возникает конфликтность. Двадцатый век оказался самым жестоким и самым кровавым веком в истории из-за своей серьёзности – так рассудил модернист и стал постмодернистом. Да, постмодернист – это не тот, кто преодолел в себе модернизм, это просто сильно напуганный самим собой модернист. 
В сущности, опыт модерна должен был бы внушить человеку: евангельское предостережение «без Меня не можете творить ничего» - очень серьёзная заповедь. Отступление от неё обрекает человечество на бесславное самоуничтожение. Если веровать не в милосердного христианского Бога, а в гордого человека, то и культура становится не милосердной, а гордой, снобистской, а снобизм и гордость в культуре – это синонимы варварства, одичания.
Но опыт революций и войн ничего такого не внушил человеку модерна. Человек модерна остался при своём: он сам бог, и никакого другого бога ему не понарошку не нужно. Идеологическое сознание никуда не делось. Набравшись страха, хищник загримировал звериный оскал игривым орнаментом и стал изображать из себя травоядное. Типа овцу. У него теперь в жизни всё стало «типа» и «как бы». «Я как бы подготовил презентацию на научную конференцию, а училка, типа, настрогала мне из википедии текст».
Богоборческий модернизм казался предельным удалением от христианизации. Утверждая, что постмодерн по своей сущности мало чем отличается от модерна, не вступаем ли мы в противоречие с действительностью, в которой многие смогли разглядеть «христианское возрождение»? Храмы и монастыри возвращаются Церкви, миллионы русских людей воцерковились, Русская Православная Церковь имеет высокий авторитет в государстве – это ли, в самом деле, не возрождение?
Да, очень хочется верить, что мы возрождаемся как христианский народ не только по видимости, что процессы эти затрагивают глубины души и духа. Но перед глазами всё тот же сайт воскресной школы, считающейся одной из лучших в моём городе. И как-то невольно закрадываются сомнения: может, это только игра такая - «христианское возрождение»? Может, «христианское возрождение» просто в моде, или, как выражаются продвинутые постмодернисты, «в тренде»?
Если брать в качестве эталона веру средневековья, то особого возрождения сегодня, конечно, нет. Та вера вообще не признавала моды, соответственно, не было ни у нас на Руси, ни в Византии никаких господствующих стилей. Вчерашние язычники действительно свободно выбирали христианского Бога: стадность не обезличивала наших предков. Чувство свободы сообщало вдохновение культуре. В результате в средневековье под влиянием христианской веры шло активное накопление творческих сил.
Но потом случилось нечто непостижимое. Зрелому по своей культуре народу внушили, что он младенец и что ему подобает агукать в европейском стиле барокко. На какое-то время мы почти утратили способность преображать чужую культуру и сделались её рабскими подражателями. Подражатель бесплоден: восемнадцатый век стал чёрной дырой в истории русской культуры. Но и в этой барочно-классической чёрной дыре теплился огонёк русской самобытности. К началу 19 века он разгорелся и помог возродиться православному реализму – бесстилевому, чуждому моде, течению, корнями уходящему в русско-византийское средневековье. Эту линию в русской культуре мы называем пушкинской. Однако модная подражательность Европе тоже никуда не делась. Внутри образованного слоя русское сознание раздвоилось.
Считается, что романтики восстали против рационализма. На самом деле они восстали против «цензора», который мешал им окончательно переформатировать волевую сферу человеческой личности на основе рациональной редукции. Стремясь к «высвобождению воли», они готовы были творить героев из любого неординарного характера, а не только из тех, кто, как в классицизме, полезен государству и обществу. Рассудку слишком скучно стало экспериментировать в ретортах, и он выпустил героев в «несовершенный мир», с тем чтобы они его «пересоздали». На роль «пересоздателей» были мобилизованы не только христианские святые и языческие мифологические герои, реабилитированные Ренессансом, но и, как у Байрона, Люцифер-Сатана, а с ним и всякие прочие демоны-богоборцы: природа энергии, делающая героя «неординарной личностью», романтиков мало заботила.
В условиях противостояния оригинального христианско-реалистического и подражательного революционно-романтического начал наша культура и наша история развивается до сих пор. То, что мы определяем как модернизм, по-другому называется неоромантизмом. «Нео» в этом слове значит «ещё более волевой». Если романтик начала 19 века в основном грезил, то неоромантик, романтик 20 века, всё больше стремился действовать: романтическую сказку он старался сделать былью. Поскольку «сказочная быль» не задалась, неоромантик-постмодернист её теперь лишь имитирует: это, мол, всего-навсего такая игра, вы, господа, просто не поняли сказку. Чтобы она стала «понятнее», постмодернист её «деконструирует», удаляя из неё реализм и смягчая в ней то, что спровоцировало модернистскую одержимость. На всё наносится глянец гламура.
В постмодернизме игривой пошлости столько, что местами он становится несовместимым с культурой.
Культура – это система запретов. Автор же постмодернистской динамической инсталляции, посадивший себя на цепь и лающий на зрителей, стремится доказать, что никаких запретов больше не существует. Если запретов нет, то, значит, перед нами антикультура.
Я привёл пример маргинального постмодернизма. Но маргинальность его заключается лишь в эпатажной форме. Сама же игривость, сам настрой на игривость, на подмену сущности игровой видимостью – один и тот же и в радикальном, и в умеренном постмодернизме. Сам феномен постмодернизма по преобладающим в нём интуициям антикультурен.
Объявление о Великом Посте и о Прощёном воскресении, выполненное с помощью игривых смайликов, – это, не будем обманываться, деконструкция традиционной христианской культуры поста и христианского представления о неотмирности Христовой Истины. Ни то, ни другое несовместимо с пошлой игривостью. Превращение постмодернистким писателем «Чайки» Чехова в детектив – это деконструкция русского реализма, опошление его в угоду буржуазному вкусу пресыщенного потребителя. Так же обращаются постмодернисты с любыми другими серьёзными, основанными на жертвенности и требовавшими жертвенности ценностями реалистической культуры прошлого. «Действие деконструкции состоит в том, чтобы дерегулировать процесс упорядоченного распределения знания и праздновать всякое ложное прочтение», - пишет Винсент Лейтч. Там, где празднуют ложь, истина никого больше не интересует. Сущность не важна, важно то, как её преподнести.
В этом смысле постмодернизм – тупик, из которого рационализм не имеет шансов выбраться, не перестав быть самим собой. Христианская жертвенность отвергнута, христианство, наравне с идеологиями причисленное к «великим нарративам», превращено в забаву, в игру. Однако без веры культура чахнет, а там, где чахнет культура, вырождается человек. Постмодернизм – это очевидное вырождение, и сквозь эту игривость чуткая душа слышит душераздирающий вопль: «Господи, помоги моему неверию!» Да, превративший себя в цепную собаку инсталлятор из музея современного искусства, сам того не подозревая, вопит о необходимости новой веры. Точнее, старой веры, скинувшей с себя оковы идеологий. Об этом же кричит нам культурно обнулённая постмодернистская литература. Да и смайлики с сайта воскресной школы, вообще-то, пищат нам о том же.   
Собственно, о том, что рационализм завёл Запад, а вместе с ним и всё человечество в тупик, кричал во всё горло и сам модернизм. Чёрный квадрат отличается от лающего человекообразного экспоната только своей более серьёзной философской интерпретацией. Солнце-Бог умерло, станем творить новое солнце из чёрного хаоса – «Чёрный квадрат», как известно, висел у Малевича в красном углу, на месте иконы. Постмодернист на глубине остаётся с той же претензией. Никуда не делась модернистская одержимость, просто сместились некоторые акценты и до последней крайности опошлились смыслы.
И модернизм, и постмодернизм – это азартная буржуазность, враждебная христианской жертвенности, а значит и настоящей творческой созидательности. Постмодернист не творит, он «креативит», и эта его «креативность» категорически не приемлет никакого другого пути, кроме того, который не выходит за пределы привременности. Это значит, что он отрицает и путь, заповеданный христианину Евангелием. Смягчение постмодернизма к христианской религии – это иллюзия: постмодернизм терпим к христианству ровно настолько, насколько оно не посягает на буржуазные ценности общества, пока оно соглашается играть с ним в игру по его правилам. 
Постмодернистское христианство может иметь видимость благополучной религии, но это на самом деле обессилевшая религия. «...Самое страшное в современном закате культуры, - считал прот. Александр Шмеман, - это иссякание вместе с культурой скромности,  чувства иерархичности, знания пропорций. Торжество дешевой гордыни во всем, включая Церковь, почти полная невозможность, неспособность разгадать подделку (в литературе, в искусстве...). Словно каждый залез на крышу и оттуда вопит. И потому, что он сидит на крыше, все слушают... »
Ну да, гламур, пошлость, но острых зубов-то у этой пошлости всё же нет, и с постмодернизмом вполне можно мирно сосуществовать, - так казалось многим до недавнего времени. Когда-то, лет десять назад, мне довелось присутствовать на защите богословской работы, автор которой доказывал, что постмодернизм дружествен православию. Не все согласились тогда с выводами соискателя, но большинством голосов работа была одобрена.
Это было в Киеве. И вот я думаю: могла бы такая работа претендовать на успех сегодня? После того как градус ожесточения достиг на Украине таких величин, что невольно вспоминаются самые мрачные времена модернистского тоталитаризма. 
Да, Украина красноречиво являет нам подлинную суть постмодернизма, разоблачая его «позитивную» игривость как изощрённое фарисейство.
Фальшь постмодернизма проявляется, в частности, в том, что он якобы отказался от «евроцентризма» в пользу «культурно-цивилизационного полицентризма». Мы видим, что «двойные стандарты» Запада никуда не делись, эта цивилизация как была, так и остаётся расистской. Постмодернистские «бархатные революции», которые по своим последствиям могут быть для народов не менее катастрофичны, чем жёсткие революции модерна, - это оружие, которое Запад целенаправленно применяет в незападных странах, и, однако же, он совсем не игрив, когда возникает угроза таких революций у него дома. Это пример из политики, но то же имеет место в культуре: диалог с культурами иных цивилизаций допускается Западом только в той мере, в какой это не затрагивает его базовых ценностей, которые чем дальше, тем больше становятся враждебными христианству. И по сути своей это всё те же идеологические ценности, которые обусловили катастрофические потрясения ХХ века.
Даже православные богословы стесняются ныне говорить о Святой Руси. Игра в академическую научность не предполагает серьёзного отношения к «ненаучным идеалам религии».
Поскольку серьёзные идеологические «нарративы» для постмодернистов тоже архаика, можно сказать, что постмодернизм в принципе отменяет прогресс. История достигла своего конца, дальше человечество будет лишь понарошку играть в историю: какую захочет, такую себе и придумает. История будет писаться изощрённым умом пропагандистов «мёртвой истории», а не Божественным Промыслом. Отсюда: совершенствование для человека более не актуально. В том числе и нравственное совершенствование.   
Утрата идеала, а с ним и мотивации к совершенствованию – симптом глубокой старости. Не благородной и благообразной, а злой и жалкой – той, которую напророчил человечеству библейский вождь: «Сколько будет слабеть век от старости, столько будет умножаться зло для живущих. Ещё дальше удалится истина и приблизится ложь» (Езд. 14, 16-17).
Такая старость не может не удручать, и, чтобы избавиться от мыслей о ней, постмодернизм предлагает воспользоваться стимуляторами идейного омоложения, прибегнуть к идеологической пластике. Под скальпелем «хирурга»-политтехнолога дряхлые романтические идеи какое-то время выглядят  помолодевшими. Если молодость можно вернуть, никуда не двигаясь, зачем вообще куда-то двигаться, зачем искать вектор «вперёд» – к этому и сводится постмодернистская «отмена прогресса».
Невольно возникает ассоциация с тем паническим страхом, которым человек постмодерна одержим перед биологическим старением своего организма. Хотя, разумеется, параллель эта не может быть полной: в отличие от биологического, духовный организм всё же способен омолаживаться. Для него существует реальная, а не мнимая альтернатива дряхлению, и те, кто действительно взыскует такой альтернативы, постмодернизму вправе предъявить упрёк в том, что он не только сам не ищет её, но и, навязывая «игривую ироничность» в качестве этикета, намеренно и зачастую небескорыстно уводит в сторону от поиска, предполагающего серьёзный ответ.
Такой поиск, чего доброго, наведёт на мысль, что отторжение «нарративов» модерна на самом деле требует не отмены идеи прогресса, а пересмотра его качества, и прежде всего отказа от интенции пересоздать мир без Бога. Это открытие, в свою очередь, может породить догадку, будто ирония, напущенная постмодернизмом, служит дымовой завесой для того, чтобы скрыть очевидное: то, что главная, самая глубинная, интенция у него та же, что и у якобы отменяемого им модернизма.
Цензор, которого романтики устранили, - это заповеди христианской веры. «Ведь адом сделал мир Ты для меня… и раем! А это – лишь земля!» – в этом вопле, обращённом к Небу, романтик Мицкевич выражает недовольство тем, что Бог «навязывает» ему различение добра и зла. Однако без этого различения, вполне серьёзно убеждены христиане, земля действительно превратится для человека в сплошной, непроницаемый ад; пленённый привременными ложными ценностями, человек перестанет прозревать в земном черты вечности – и рай, вечная жизнь, закроется для него. Ни под какой ироничной обёрткой эту тревогу не скрыть, да и не может быть христианин ироничным, когда речь идёт о спасении души. А потому, пока христианство живо, требование вернуть Цензора, неугодного романтикам, будет звучать в этом мире на полном серьёзе. Этот Цензор требует смирения всякого человека пред Истиной – не перед истиной сегодняшней или вчерашней, той, что, по образному слову философа Сковороды, «с грибами родилась», а перед Истиной, которая всегда была, есть и будет, не сконструированной человеком, а являющейся первоисточником жизни, её смыслом и целью. Иначе говоря, иерархия ценностей должна перевернуться с головы на ноги: верхнюю ступень должны занимать в ней истины Божественного Откровения, а не фантазии возомнившего о себе человека.
«The show must go on». «Во что бы то ни стало шоу должно продолжаться». Эти слова из известной песни сделались главным девизом современного человека. И что-то не слышно, чтобы кто-то задался вопросом: «Really?» «На самом деле должно?»

- Я вас очень прошу: повлияйте на мою дочь, она к вам прислушивается. Она не хочет ходить в музыкальную школу. Таких высот достигла, победила в трёх конкурсах – и вот… Она вообще становится неуправляемой.
Да, они бунтуют. Они видят, что успешными можно быть не напрягаясь. У них полно таких примеров перед глазами. Но кто им с младенчества внушал этот культ успеха?

Иисус предостерегает от закваски фарисейской и закваски иродовой – от лицемерия и дружбы с миром. Вся его проповедь: живи на глубине, там, где Я. Не соблазняйся тёплым мелководьем: оно заражено.
Но нынешняя церковь не способна учить этому наших детей. Этому сейчас может учить только русская литература. 

Жить сложно, но ещё сложнее говорить о жизни просто. Я думал, что смогу научиться этому у детей. Но оказалось, что дети учили меня просто молчанию. Только сейчас до меня это дошло.
Молчание – золото? Какая пошлость! Молчание – это любовь! Чем больше молчишь, тем сильнее любишь, тем живее живёшь.
Жаль, что до меня это так поздно дошло.

5.

«Мощь бо моя во мне изнеможе».
(Канон за болящего).

Современному педагогу, чтобы быть успешным, надо быть мастеровитым.
Вначале я поддался было иллюзиям: радость общения с «чистым детством» опьянила меня, и мне показалось, что не вся наша жизнь – постмодернистский спектакль, игра в мастеровитость, что в детской среде можно жить на полном серьёзе, ничего не имитируя.
Я рассуждал: «Благодаря дружбе с учителем Платон стал Платоном, а Аристотель Аристотелем. Если ученик воспринимает учителя как своего друга, то он не только перенимает у него «компетенции», но и напитывается его творческими интуициями». Чушь! Там, где всё подчинено рассудочной имитации опытности, где сами чувства должны быть «мастеровитыми», искренняя дружба между учителем и учеником невозможна.
Искренность чувств у детей современной педагогике не нужна. Дети должны с младших классов вырабатывать в себе навыки холодной игривой мастеровитости – качество, при котором имитаторство важнее живых, тёплых, переживаний. Все слова давно постирались, за ними уже не стоит первоначальный смысл, и они, наполнившись смыслами того вселенского симулякра, который конструируется самим возомнившим о себе человеком, имеют очень отдалённое отношение к Богом зданному миру. Чтобы имитировать объёмность плоского рукотворного универсума, как раз и нужна та самая мастеровитость, «креативность». Пушкин мешает? Сбросить его с парохода современности всё же нельзя, мы его именем освещаем наше убожество, но обнулить его – это мастеровитому педагогу вполне по силам. После того как прошли «Евгения Онегина», давайте-ка, дети, устроим Пушкинский бал. Ты, Вася, будешь Александром Сергеевичем, мы приклеим тебе бакенбарды, а ты, Витя, будешь у нас Дантесом. Ты, встав на колено и изящно откинув фалду фрака, пригласишь на мазурку Наталью Николаевну, сказав ей «сильвупле», а Вася в это время будет ходить по залу и так скрипеть зубами от ревности, чтобы зрители слышали этот скрип. А потом достанет пистолет из кармана и скажет Вите: «Я вызываю вас на дуэль!» Думаете, я придумал? Значит, вы не знаете нашей школы. Придумавший эту чушь считается у нас в городе педагогическим корифеем.
Не талант, данный от Бога, должен раскрыться в ребёнке (такой талант будет враждебен всему плоскому), а ребёнок должен овладеть безразличной к Богу-Истине мастеровитостью. Не хочешь, учитель, жить в таком мире – это твои проблемы, но в педагогике ты, пожалуйста, не ищи себе нишу, не уродуй наших детей, не превращай их в таких, как ты сам, лузеров, выпавших из действительности, – это то, что я должен был расслышать в первый же год работы в школе. Но я был глух.

«Чистота – это подавленная чувственность, и она прекрасна; отсутствие же чувственности пугает как новая, неслыханная форма разврата». (Н.Гумилёв).
Подавлена у тебя чувственность или она отсутствует – от этого зависит, какой ты учитель или какой ты пастырь. К сожалению, и в школе, и в церкви у нас преобладает «новая, неслыханная форма разврата».

Из сочинения семиклассника: «Один из первых стихов Пушкина, которые я понял, был стих «Я вас любил. Любовь ещё, быть может…» Этот стих мне понравился тем, что Пушкин чередует в нём церковнославянизмы с разговорными словами».
Можно ли представить такую нечуткость к поэзии у детей, даже самых неразвитых, в те времена, когда люди не поклонялись идолищу науки?

«Какой вздор! — успокаивал он себя. — Ты — педагог, работаешь на благороднейшем поприще... Какого же тебе еще нужно другого мира? Что за чепуха!»
В самом деле, чепуха.
«Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости».
В самом деле, ничего страшнее, оскорбительнее и тоскливее пошлости на свете нет.
«Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!»
А вот насчёт «сойду с ума» - это анахронизм. Нынче от пошлости с ума не сходят.
(Учитель словесности: 1889-2019).

Художественные стили – тема для девятиклассников непростая. По крайней мере, в том виде, в каком она изложена в учебнике литературы.
«Классицисты считают непременным условием строгое соблюдение незыблемых правил, которые почерпнуты из античной поэтики Аристотеля, Горация». Если ребёнок не читал ни Аристотеля, ни Горация (а он их не читал), что для него может значить выражение «правила, почерпнутые из их поэтики»? Набор пустых слов! Ни малейшей зацепки для мысли нет для него в этой мудрёной фразе. «Пушкин классицистом не был, следовательно, для него ни Аристотель, ни Гораций ничего не значили», – в лучшем случае сделает вывод отличник. Хорошист – тот даже вникать не будет. «Четвёрку», он знает, учитель ему поставит без всякой его ссылки на Аристотеля. Просто перечислит: «Ода, трагедия, комедия, басня – жанры классической литературы» – и: «Садись, четыре».
«Каноны классицизма требуют трёх единств – времени, места, действия. Это стало мешать в 19 веке развитию реалистических тенденций в литературе». «Ага, - в этом месте воскликнет усердный отличник, - следовательно, у Пушкина не было единства времени, места и действия». За это эвристическое умозаключение учитель поставит ему пятёрку с плюсом. Нормальный, то есть, учитель. Если же учитель у него ненормальный, то может спросить: «Это как понять, что у Пушкина не было единства времени, места и действия? Объясни, пожалуйста, на примере». Ненормальные, они любят поиздеваться. Сволочи, одним словом.
Я – сволочь. Я не хочу, чтобы мои ученики зубрили бессмысленные для них фразы и делали столь же бессмысленные из них выводы. «Представьте себе, - объясняю я им, - нормативный идеал – это, когда, например, все ученики православной школы должны каждое утро перед уроками выстаивать по двадцать минут на молитве. Поскольку в других школах не молятся, то из этого делается вывод, что наши ученики верующие. И заслуживают, например, оды.
О, коль славны вы, отроки, православной школы!
Вы не такие, как ученики других школ.
Каждое утро вы молитесь перед уроками,
И за это Бог дарует вам таланты,
И вдохновение, и многомудрых учителей.
Нравится вам слышать такое о себе? Конечно, нравится. Кому же не нравится, когда его хвалят! Заслужили вы эту похвалу? Это уже другой вопрос. Если на вас набредёт какой-нибудь Сумароков, которому важный чин до этого вас похвалил за хорошую успеваемость и примерное поведение, то он напишет о вас оду. Если же это будет Фонвизин, то он изобразит вас как сборище Митрофанушек, потому что он, в отличие от Сумарокова, не увидит в вас соответствие нормативному идеалу, а нечто прямо ему противоположное».
Честно скажу, я надеялся на благосклонную реакцию своих учеников, но я ошибался. Большинство подумало, что я просто прикалываюсь, ну а отличники не скрывали досады: им казалось, что я сильно запутываю совершенно ясный для всех материал. Когда я на следующем уроке спросил их о классицизме, они уверенно отвечали: «Классицисты считают непременным условием строгое соблюдение незыблемых правил, которые почерпнуты из античной поэтики Аристотеля, Горация. Каноны классицизма требуют трёх единств – времени, места, действия. Это стало мешать в 19 веке развитию реалистических тенденций в литературе». 
В наше время дети боятся даже приближаться к живой жизни. С первого класса школы они постигают знак в отрыве от чувственного образа предмета и постепенно привыкают к холоду безОбразного рационализирования. Они рассуждают о любви, не чувствуя её теплоты. Добро для них – это всего лишь логика, высшее добро – безупречная логика. Вера в Христа в таких сердцах не живёт, под видом христианства ими усваивается безличностная религия, полная магизма и суеверий.
Слово «истина» сегодня вообще никем из педагогов не используется. Радеть об истине им не позволили бы сами родители: они не хотят, чтобы из их детей получились «юродивые».
В период зарождения христианство было именно «юродством» для мира сего. Никак иначе оно и не мыслилось. Двадцать веков спустя приходится констатировать: мир приспособил его под себя, превратив в удобную идеологию.
Удивительно: я с б;льшим желанием провожу теперь уроки русского языка, чем уроки литературы. В 5 – 6 классах ещё можно кого-нибудь разбудить, в старших классах – это дело почти безнадёжное. Разве что учитель выстроит занимательную для учеников логическую конструкцию. Игра в пазлы – единственное, что их может заинтересовать на уроках литературы. «Вот пазл Пьер Безухов, вот – пазл князь Болконский, вот – пазл Наташа Ростова. Что если нам попробовать сделать из них равнобедренный треугольник?»         

Провинциалу обличать московский снобизм – всё равно, что тле ругать муравьёв: «Защ-щ-щекотали!»
Провинциальная серость и московский снобизм находятся между собой в отношениях симбиоза.

Николай Гумилёв - поэт преимущественно эпический. Не зря его так влекло к Гомеру. И в Африку он, должно быть, отправился за эпическими впечатлениями. Ради них он, не офицер, пошёл на войну добровольцем.
Тем удивительнее, что нынешняя творческая молодёжь сотворила из него лирического кумира. Видимо, умственная, рациональная поэзия Гумилёва ближе нашему «научному» времени, чем поэзия Пушкина, Блока...
Рациональная наука скучна, если её не разбавлять поэзией. Но не всякая поэзия совместима с холодным рассудком. «Как литератор я привык смотреть на академиков как на своих исконных врагов», - писал Н.Гумилёв, но при этом в литературном творчестве он сам являет гибрид фон Корена и Лаевского. Он – нудный зоолог, способный, однако, заметить, что у газели «девичьи глаза». И что «тёплая ночь опускается на крыльях летучей мыши». Последняя метафора, как и многие другие поэтические образы у Гумилёва, искусственная, слишком умышленная. Но разве не так же искусственно и умышленно почти всё, что нас сейчас окружает?
Даже тогда, когда Гумилёв старается быть чистым лириком, впечатление от его стихов такое, будто рассудительный профессионал-аналитик на короткое время оставил своё основное занятие, решив отдохнуть от научного стиля.
Выходит, к русской поэтической классике, опошленной школой, сопричтённой ею к архаике, нынешнюю молодёжь приобщают фон Корены?

Любовь всегда взаимна. Даже любовь к врагу. Ведь любить врага – это значит любить ненавидящего тебя, а ненависть – чувство, родственное любви.
Легче любить врага, чем равнодушного – того, для кого ты пустое место, неодушевлённый предмет.
Если ты вдруг откроешь, что тот, кого ты считал другом или врагом, к тебе равнодушен, тебе трудно будет его не разлюбить.

Немилосердно презирать тонущего за то, что он неизящно барахтается. А с другой стороны, он такой жалкий.

«Блажен, кто молча был поэт», - это о русских как о народе. И не то что мы так уж стремимся быть поэтами молча. Просто по-другому у нас не получается.
Мы привыкли к этому, и для нас это норма. В других народах молчаливая пассивность таланта – повод задуматься о социальном неблагополучии, а у нас, наоборот, неблагополучие – это когда у таланта вырастает павлиний хвост.
И ведь правы скорее мы, чем они. Бог не поощряет авторство. «Блаженны нищие духом», - заповедал нам Он.
Когда мы ропщем на тех, кто обрекает нас на молчание, то выставляем напоказ нашу русскую глупость.

«До 17 века была Россия, потом началась ломка за ломкой». Гм, «ломка за ломкой». В качестве термина неудобное в пользовании словосочетание, предлагаю короче (не своё – тютчевское): была Россия стала Революция. Ломка = революция. Ломка за ломкой = перманентная революция. Итак: «До 17 века была Россия, потом началась перманентная революция».
Корявая получается антитеза. Потому что Россия и после 17 века не исчезла, она всё-таки есть.
А если ту же формулу применить к Европе? «Была Европа, стала – Революция». Здесь всё так и есть. Россия, несмотря на Революцию, осталась, а Европа исчезла, утонула в Революции.
Доказательства? Извольте.
Европа ныне молится на идола, чьё имя – Наука. Непогрешимость идолу сообщает его «объективность». «Объективная наука» намеренно выводит за скобки любовь, под тем предлогом, что всякая чувственная экспрессия разрушает строго научный стиль. Так вот, при всём нашем обезьянничанье перед Европой, у нас преклонение перед такой, теплохладной, наукой было и остаётся чем-то внешним, не затрагивающим глубин мировоззрения и мирочувствия. Пример – отношение к традиционной семье. Муж такой-сякой, и жена такая-сякая, и дети у них такие-сякие – скверно живём мы в семье, но без семьи, мы уверены, было бы ещё сквернее. Откуда уверенность? Оттуда, откуда и семья – от Самого Творца. Так было некогда и у немцев, и у французов, и у англичан, но у них перестало быть, а у нас нет. То есть и у них традиционная семья по-прежнему существует, но она перестала быть для них абсолютной ценностью, мы же семьёй при нашем отвратительнейшем разврате по-прежнему дорожим. Допустим, мы даже блудливее их, но мы, в отличие от них, не считаем себя вправе семью «реформировать», «переиначивать» на тот лад, который измышлен самим человеком. Поправлять Господа мы, при всём своём атеизме, не посягаем. И вот вам определение Революции: это состояние общества, где человек не боится посягать на богозданное. Духовный феномен? Духовный. Европа боится такой Революции? Совсем не боится. А Россия? Пока ещё да, побаивается. Прав Тютчев.
На место семьи можно поставить всё что угодно - и получится то же самое. Они, возможно, и чище, но они – Революция, сплошное «козье болото», - ну и какая может быть чистота в болоте? Мы лукавы, ленивы, нелюбознательны и т.д., в общем – чумазы, но разве мы были другими в 16 веке? Мы пока ещё те же русские, тот же неидеальный, но в целом богопокорный народ. Если с нас соскоблить налёты барокко и прочей европейской декоративности – обозначится средневековый скелет. В Европе же ни до чего, кроме этой самой декоративности, не доскоблишься. Декоративность там стала сущностью.
Революционер Фауст у Гёте Богом помилован. Помилованный Богом свят, следовательно – оправдан. «Фаустовская Европа» – то же самое, что у Тютчева Революция. «Ломка за ломкой» - и с каждой новой ломкой человек всё дальше от Бога, всё больше революционер. И Бог у Гёте революционера помиловал. Помилованный революционер уверен, что имеет от Бога санкцию на революцию. Так что, если поверить Гёте (а Европа верит ему), Бог Европу на Революцию благословляет.

Всегда были люди, которые предпочитают «хвалиться лицем, а не сердцем» (2 Кор.). Но никогда «хвалиться сердцем» не считалось среди нормальных людей делом постыдным. Между тем, в наше время «похвальба лицем», без малейшего намёка на сердечную искренность, сделалась не просто нормой, а, по слову Иоанна (Крестьянкина), «культом». Неравнодушный старец сравнил его со смертельной болезнью, которая грозит истреблением человеческой цивилизации. И это не преувеличение.
В XXI веке неприлично быть искренним, это считается признаком дремучего, неуклюжего провинциализма. Искренним исповеданием веры, лично выстраданных убеждений ты запросто можешь смутить своего собеседника и даже разбудить в нём брезгливость. Современный интеллектуал исходит из того, что всё уже давно высказано мудрецами прежних времён и добавить к сказанному ими по существу нечего.
Наше время – это время не откровений, а «взвешенных интерпретаций». И это значит, что мы стали нечуткими к Божественному Откровению. В нём совершенно недвусмысленно выражено: Господу не угодны интерпретаторы. Ему, творящему и сегодня жизнь точно так же, как Он творил её и сто, и тысячу лет назад, важно, чтобы люди соучаствовали в Его творчестве, полагая в него своё тёплое сердце, а не только холодный ум. Сердечность в принципе неинтерпретируема, её невозможно разложить на силлогизмы – и получается, что интепретаторы вынуждены отрицать её. Это самый настоящий нигилизм по отношению к боговдохновенному творчеству. Оно не нужно интерпретаторам. Когда слушаешь их самоуверенные разглагольствования, возникает такое чувство, будто они готовы подвести итог за Творца: о чём, мол, спорить всерьёз, если дальше творить уже незачем?
Антихрист – это, между прочим, не тот, кто опровергает Христа на словах. Это Его, может быть, самый выдающийся интерпретатор. Он внушает массам: «Вы полюбили абстракции, но лучше меня всё равно никому не удастся Его абстрактно интерпретировать, а потому и не утруждайтесь: отложите в сторону Евангелие, оно вам не понадобится больше, вам достаточно будет моих толкований».
Та мода на постоянное абстрагирование от живого образа истины, которой мы соблазнились, обещает нам скорое наступление самого вульгарного, самого кощунственного, самого безнадёжного тоталитаризма. Фантасты пугали нас тем, что мы попадём под власть искусственно созданных роботов, но на самом деле с нами происходит нечто намного более страшное: мы сами превращаемся в бездушных, искусственных роботов. Робота можно настроить на умиление красотой, но он не способен распознавать её непосредственно, до тех пор, пока красота не будет кем-то интерпретирована. Поэтому за красоту, за истину, за любовь он может принять всё что угодно. Эта эпидемия духовной болезни до сих пор не истребила человеческий род только благодаря тому, что в нём пока ещё можно расслышать робкий лепет несоблазнившихся дилетантов. Когда их не станет, существование человека утратит пред Вечностью всякий смысл и тогда наступит окончательный, абсолютный постмодернизм, иначе говоря – конец света.

Небо – опрокинутое хмурое море. Нависая над сушей, оно дышит холодом. Мир наполнился пронзительной грустью; кажется, будто всё – и дома, и деревья, и всякая одухотворённая тварь – стоит на коленях и благодарственно молится.
Хорошо, наверное, умирать в такой день в натопленной, пахнущей берёзовыми дровами деревенской избушке.

«Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет…»
Это написано семнадцатилетним юношей.
А заканчивается стихотворение:
«Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слёзы!»
Пушкин с юности чист. Его «распутство» - грубый навет подлой черни. 

Вчера в пятом классе задал задание: «Опишите сегодняшнюю погоду». Пока дети писали, я тоже попробовал выполнить его, но как ни напрягался, смог написать только одно предложение: «Сегодня пасмурно».
В пустой коробке глухо жужжало: «жижа», «жижа»… Что-то хотелось сказать про жижу, которая хлюпает под ногами. «Ж-ж-ж-ж-ж». А правильнее бы безутешным волком завыть. «У-у-у-у-у». 

У апостола Павла в Первом послании к коринфянам:
«Достигайте любви, ревнуйте о дарах духовных…»
Не «любите», а «достигайте любви». Любовь даром не даётся и усилием воли не приобретается, её надо заслужить.
«…особенно же о том, чтобы пророчествовать».
То есть: достигайте любви и становитесь пророками; рассказывайте другим, как вы достигали любви.
«Кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу… тот назидает себя; в кто пророчествует, тот назидает церковь».
«Говорить на незнакомых языках» - низшая стадия литературного совершенства. «Незнакомые языки» - это литературность. Пророчествовать – значит, литературность в себе преодолевать.
«Желаю, чтобы вы все говорили языками, но лучше, чтобы вы пророчествовали».
Глава 14 Первого послания апостола Павла к коринфянам – это боговдохновеннное изложение христианского взгляда на литературное творчество. 

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
И когда не получается ни то, ни другое, на меня нападает такой ужас, будто я сваливаюсь с высокой башни.
Здесь и мудрость.
Кто имеет ум, тот распознай слово; ибо слово это у Бога; и слово это… Легче камень поднять, чем его повторить.

Падший – это тот, кто, упав с башни и оставшись в живых, считает себя благополучным. Он забыл о небесном блаженстве и не ощущает убожества жизни внизу. Он не дрожит от боли и бессилья, потому что боль в нём притупилась и поломанные крылья больше ему не досаждают.

Признак трезвого учителя: он уверен в том, что поводов презирать детей у него достаточно, чтобы не обращать внимания на то, что дети не любят его.
Как долго я не хотел трезветь!

Вся моя биография вмещается в две фразы: «Жил на свете Ноль Иванович. И его любил Бог».

   
6.

«И разористе заповедь Божию за предание ваше».
(Мф. 15).

«Пришёл Александр Петрович, я его очень холодно принял, потому что он бранил меня. Но когда он ушёл, я лишился покоя. Где же та любовь, то признание целью жизни увеличение любви, которое ты исповедуешь? – говорил я себе…»
Таких записей в дневнике Льва Толстого немало. Он постоянно укоряет себя за то, что не вызвал в себе любовь.
Рационалист, заботящийся о нравственности, неизбежно впадает в фарисейство. В Толстом в старости рационального фарисейства ужасно много, он фарисей до неприличия.
«Любовь настоящая есть только любовь к ближнему, ровная, одинаковая для всех. Одинаково нужно заставить себя любить тех, которых мало любишь или ненавидишь, и перестать слишком любить тех, которых слишком любишь. Одно не дошло, другое перешло линию. От того и другого все страдания мира».
Кто-нибудь может представить Иисуса Христа холодным рационалистом, движимым рассудочной, тщательно выровненной любовью, которую Он одинаково, словно пайки, распределяет среди людей? Мог ли Он во имя такой холодной любви дать распять Себя на Кресте? 
Нет, чистота святости – это не воздержание от безрассудной любви. Такое воздержание – отречение от Бога в себе и от себя в Боге.
А ведь в минуты просветления Толстой понимал: любовью нельзя командовать. Чтобы она в тебе шевельнулась, надо её заслужить у Господа.

Никто так сильно не способен любить, как человек одинокий. Следовательно, никто не может быть таким же счастливым, как он.
Твоя отчуждённость от мира сего – это милость Божия. И не стоит тебе винить себя в том, что ты сам отчуждаешь других от себя своим дурным характером. Люди хотят сладкого, а ты горек, но кто сказал, что быть сладким хорошо, а быть горьким плохо?

Угрызения совести – это страдания любви, крепко спавшей и вдруг пробудившейся.
Впал в окамененное нечувствие – разбуди свою совесть, вспомни о тобою содеянном зле. Зла во всяком человеке много: если совесть не будет спать, любовь не оскудеет.
Любовь ещё можно подогревать влюблённостями. Но если не подавлять в них страсть, если разлуку не полюбить больше свидания, то очень трудно не оскверниться пошлостью.
«…Ужель не можно мне?..»
Можно, но только глазами. Флирт для любви может оказаться смертельным. 

Освобождение любви от страсти – это боль нестерпимая. От этой боли ум помрачается, воля деревенеет. Выжить, кажется, выше человеческих сил. Если бы в таком состоянии оставался хотя бы страх смерти, то ты просил бы Господа избавить тебя от этой любви. Но ты молишься Ему о том, чтобы любовь не проходила. «Сделай так, чтобы я больше никогда не видел её, но чтобы любовь к ней во мне не перестала». О том же ты просишь апостола Павла. И ты чувствуешь, видишь по его взгляду с иконы, что он понимает тебя, сочувствует – и помогает.
Тебе вдруг открывается: Татьяна, когда она обнаружила, что Евгений жалок, что он "москвич в Гарольдовом плаще", "пародия" на европейца, только тогда по-настоящему полюбила его. С той минуты её не могла уже одолеть страсть: эта девушка сделалась божественно безрассудной. Ты спешишь сообщить об этом открытии ученикам, но ни один из них тебя не понимает. Это естественно: рано им понимать такое.
Когда ты полюбил небесную душу, земной образ любимой становится тебе неинтересным. Ты избегаешь встреч с ней; тебе больше не хочется заглядывать к ней на страницу «Вконтакте»; сознание того, что вы с ней никогда больше в этой жизни не встретитесь, не будоражит, не удручает тебя, а, наоборот, возвращает тебе бодрую волю к жизни. А вместе с ней возвращаются к тебе нежность и хорошие, горячие, счастливые слёзы.

Слёзы сладки, если это слёзы любви, а не уныния.
Святые мужи просили у Бога слёз, как младенец просит у матери сладенького. Они не стыдились их, ни от кого не прятали. Но значит ли это, что и я не должен стыдиться слёз, зная, что это слёзы любви, ощущая их сладость? Нет, не скрывать слёз могут только те, у кого есть мужество. А если Бог не дал тебе мужества, то тебе лучше не плакать на людях. Ни злокачественными, ни доброкачественными слезами.

Идеальный человек – терпеливый дурак. Только в нём, поселившись, не иссякает любовь. Стоит ему поумнеть – и ум не позволит долго терпеть боль.
Каждому следовало бы молиться о счастье так: «Господи, дай мне терпения и глупости».

«Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви. И кажется, вместе с дымом носится в луче душа самой усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми полна эта бедная душа».
Это христианское переживание. Если тот, кто это написал, неверующий, то кого же тогда можно назвать в наше время верующим?
Чехов действительно не ищет Бога, как Достоевский или Толстой, но не потому, что Бога для него не существует, а потому, что он Его никогда не терял. Он ведёт себя, как атеист, из скромности: я, мол, слаб, какой же я верующий?

«Любовь, всецело к Богу устремлённая, связует любящих с Богом и друг с другом». (Блж. авва Фалассий).
Тут важно: «и друг с другом».
Но почему же тогда некоторые стыдятся любить? А потом стыдятся за то, что им стало стыдно. А потом стыдятся за то, что им стало стыдно за свой стыд. А потом… а потом… А потом стыд убивает любовь.
- Подите прочь, болван!
И болван идёт прочь. И рыдает потом безутешно о том, что недостаточно мужествен, что не решился, когда было ещё не стыдно в глазах Господа, на расставание.

Молитва болвана:
«Ты не вменил малодушие в вину Своему ученику,
не стерпевшему излившейся на него Твоей любви,
возопившему в страхе:
«Изыди от мене, яко муж грешен есмь!»
Не вмени, Господи, и мне,
грешнейшему его,
отказ от Твоего щедрого дара.
Верни меня в ту жизнь,
где я был нищим.
И прости мне моё позорное малодушие.
Я человек грешный, Господи.
Я, Господи, человек слабый».

И понял он вдруг, что к нему относились дети, как к нищему: из жалости принимали его науку. И больно сделалось, но тут же успокоил себя: «Ничего, пусть так, им-то моя наука была нужна, просто они пока не знают об этом». 
В неведении легче переносить обиду. Но Бог зачем-то открыл мне правду. Бог считает, что это испытание уже мне по силам? Поверил в то, что я достаточно возмужал, чтобы смиренно признать своё ничтожество?
Пушкин уронил перед кем-то (кажется, перед Полевым) платок, тот поднял его и заслужил презрение Пушкина. Я же всю жизнь всем поднимал платки, даже испорченным детям. Но виноваты ли те, кто меня презирает за это? Отнюдь. Виноват я один.
Представляю, как Богу было больно смотреть на меня такого. Представляю, как больно Ему смотреть на меня сейчас. Я ведь позорю не только свой, но и Его образ. Я догадываюсь, что Ему точно так же больно и за тех, кто меня презирает. Мне же нельзя обижаться на них. Особенно на детей. Я обязан принять их презрение как заслуженное наказание – с благодарностью. И молиться за них нелицемерно.

Здесь не улицы, а линии: Первая линия, Вторая линия, Третья линия - и так до Четырнадцатой. От одной линии до другой - сто-двести метров, и на каждом перекрёстке трамвайная остановка. Это Пуща-Водица, в советское время лесной курорт, сейчас - что-то вроде киевской Рублёвки.
Трамвай от Киева идёт сюда лесом да лесом. Минут пятнадцать в окне одни кусты и деревья. Ветки сердито хлещут по окнам: нечего, мол, трамваям делать в лесу. Но трамвай знай себе упрямо едет-колышется, оглашая древний лес гулом и скрежетом.
В Пуще-Водице самое важное место - храм Серафима Саровского. Здесь я получил своё православное имя.
Всё такой же, чистый, кроткий, немного как будто ссутуленный. Как батюшка Серафим.
И внутри ничего не изменилось.
На паперти вижу юродивого - персонаж из далёкого прошлого. Он постоянно тихонько поскуливал во время службы. Я забыл его имя, а он, кажется, меня узнал: заулыбался. Та же плешина на голове, те же глаза плаксивые, разве что прибавилось под ними две-три морщины. И одет по-другому: на нём теперь строгий костюм. Что бы это значило?
Служит Литургию сам настоятель - отец Иоанн. Сегодня Евангелие о гадаринских бесах. «А чем мы, киевские жители, отличаемся от гадаринских?» - вопрошает батюшка.
А в ответ ему, так же, как когда-то, поскуливает юродивый.
Когда заканчивается Литургия, он возбуждается. Пристаёт ко всем с одним и тем же вопросом: «Где Маша? Где Маша?»
«Какая Маша? - никто не понимает его. - Ты о ком говоришь?» А он хватается за голову и топочет ногами от возмущения: в самом деле, как это можно не знать, какую Машу он имеет в виду?
...На обратном пути в трамвае сзади громко смеются дети, а на переднем сидении горько плачет девушка в телефон.
У каждого своё счастье, у каждого своё горе.

По ночам во дворе истошно вопят бомжи, спать не дают. Этой ночью тоже вопили, потом был взрыв - и тишина. Представилось: бомжи надоели какому-нибудь психопату-атошнику, и он кинул на них с балкона гранату. Я ждал: сейчас приедет полицейский патруль, днём их постоянно замечаешь в потоке машин на улицах Киева: мигают мигалками, словно оцелопы из "Кин-дза-дза". Не приехали. Видимо, радио громко в салоне играло, не услышали взрыва гранаты. А из жителей никто их не вызвал: ни одно окно не засветилось.
Киевляне привыкли к стрельбе и взрывам. Повсюду только и слышишь разговоры о том, сколько оружия из «зоны АТО» теперь на руках. Знакомые интеллигенты в один голос предсказывают скорый переворот. Гадают, кто им воспользуется: Юлька или не Юлька? Ненависть к шоколадному президенту зашкаливает.
Им обидно, что мне безразличны и Юлька, и Порошенко. Недоумевают, как это я ни разу за две недели пребывания в Киеве не захотел посмотреть телевизор. «Забыл, - говорят, - ты свою родину».
Да, Киев азартно возбуждён. В Киеве надо быть готовым, что твоя самая, казалось бы, невинная реплика может вызвать истерику. Люди с хорошими, спокойными лицами производят впечатление заблудившихся в диком лесу. Повсюду сталкиваешься с грубостью. Но ещё противнее галичанская медоточивая брезгливая вежливость – лучше б они хамили.

Современная идеология украинства – это гибрид национализма и рыночного либерализма. Украинский национализм верит в то, что дерусификация – такая же европейская ценность, как, к примеру, неприкосновенность частной собственности, а украинский либерализм верит в то, что утверждение европейских рыночных ценностей невозможно без дерусификации.
Этот «рыночный» национализм определяет лицо нынешней украинской государственности. Государственность – часть идентичности, но не вся идентичность. Украинцев упрекают за сочувствие бандеровской идеологии, но мне кажется, эти упрёки не совсем справедливы. Среднестатистический украинец скептичен к любой идеологии, в том числе и к национализму, и к либерализму. Он лишь изображает лояльность бандеровцам, но к Бандере настолько же равнодушен, как в своё время был равнодушен к Марксу-Энгельсу-Ленину.
Украинскому обывателю, по большому счёту, всё равно, какая там на дворе идеология, куда и во что его на словах «интегрируют», главное – чтобы не сотрясался его устоявшийся быт, где «садок вишневый коло хати» и «соловейко тьох-тьох-тьох».
Его отношение к идеологиям точно передаёт один старый анекдот: украинец на войне пишет перед сражением заявление замполиту: «Если я погибну, прошу считать меня коммунистом. А если не погибну – то не считайте».
Украинец сребролюбив и прижимист, и поэтому он особо скептичен и подозрителен к «рыночной идеологии». Базар – это базар, он был, есть и будет всегда; украинец любит его, рыночный артистизм – это, можно сказать, важная составляющая его духовности, но причём тут идеология? Если какой-нибудь украинец клянётся в верности «рыночным ценностям», то знайте: он скорее всего карьерист и лицемер.
В рыночный азарт украинец входит лишь тогда, когда торгуется не понарошку. Пылкий рыночный энтузиазм – это то, что его, возможно, больше всего смущает и отталкивает в современной России. Национализм – дрянь, и украинец на глубине это чувствует, но с национализмом у него ассоциируется и кое-что милое его сердцу: вышиванки, крашанки, «соловейки». Приобщение к азартной «рыночной экономике», рушащей (он не слепой) в соседней стране устои традиционного бытия, а следовательно, угрожающей и его вышиванкам, крашанкам и «соловейкам», не может его прельщать.
Украинец любит «грОши» и хорошо умеет считать их. На базаре он настоящий артист. Именно поэтому он относится к торговле со всей серьёзностью. Слишком серьёзно, чтобы совмещать её с играми в «рыночную идеологию». Постсоветский великоросс торгует по-комсомольски, словно БАМ строит: задирая цены, он верит тому, что обрушивает «старый мир». Да, говорит он, капитализм дик, но это и есть прогресс, поэтому пусть лучше товар сгниёт, чем он будет продан не по дикой, а по скромной, «базарной», цене.
Украинцу до лампочки, какой у него строй – социализм или капитализм, ему важно, чтоб оставался «базар».
Я знаю одного бизнесмена, гражданина России, у него сеть кофеен и в Киеве, и в России. Ассортимент один и тот же, налоги и арендная плата сопоставимые. Но в Киеве он продаёт кофе по 10 гривен за чашку, а в Ярославле точно такую же арабику, из тех же пачек, по 100 рублей, то есть в 5 раз дороже. При этом, заметьте, в Киеве его бизнес весьма доходен, а в Ярославле еле-еле рентабелен. Почему бы не продавать кофе по киевским ценам и в Ярославле? Когда я задал ему этот вопрос, он посмотрел на меня как на идиота. «Потому, - всё же удостоил ответа, - что продавать кофе по цене ниже 100 рублей для приличного бизнесмена в России позорно». Он обожает постмайданный Киев, в подпитии грезит украинским гражданством, но в бизнесе становиться хохлом, когда вокруг все его коллеги и конкуренты «служат прогрессу», он себе позволить не может. При этом он не стесняется быть реалистичным торговцем в той среде, где патриархальная базарная простота – всё ещё норма.
Раздвоение это нелепо, никакого проку русскому человеку оттого, что он корчит из себя «рыночного прогрессиста», нет. Между тем, раздвоение это постигло весь русский народ. Как это ни парадоксально, «европейская» Украина ближе к тому полюсу, где в массе преобладает традиционный для русских хозяйственный здравый смысл, а Россия, к сожалению, дрейфует туда, где, «задрав штаны», всё время бегут за каким-нибудь западническим фантомом.
Враждебны ли украинцы к России? В большинстве своём нет. И нет у них никаких европейских фобий перед Россией. Но у них есть страх перед идеологической «рыночной» оголтелостью, и страх этот настолько силён, что они готовы защищаться от России чем угодно, даже бандеровским национализмом.
Ни в коей мере их не оправдываю, считаю украинский национализм одним из самых уродливых проявлений русского нигилизма, но давайте будем честны: «рыночное россиянство» для нормальных людей (в том числе и для большинства граждан самой России) не может быть привлекательным.
Как говорится: «Врачу, исцелися сам».
Украинский национализм достиг своего дна. Чтобы и дальше гнать волну русофобии, ему приходится применять ультрарадикальные средства. Тут уже, даже если ты толстокожий, как слон, невольно зачешешь потылицу. Украинцы, кажется, начинают прозревать потихоньку, начинают догадываться: лояльностью к бандеровцам они сами себя перехитрили. Оставшись один на один с Европой, им придётся выбирать между националистическим и либерально-рыночным тоталитаризмом. Если персонифицировать: между Порошенко и Тягнибоком. Кто бы ни победил, победитель будет ассоциироваться с Европой. После этого станет ясно: Украинский фронт – это на самом деле противостояние двух цивилизаций: Русской, родной и понятной, и Латинской, чужой и чуждой. Его исход во многом будет зависеть от того, протрезвеет ли Россия к тому времени от бездумно навязанных ей западнических реформ.

Чем отличается романтик от реалиста?
Реалист - смирен, а романтик - горд.
Реалист знает, что любовь не перестаёт. Романтик лишён этого знания, и ему остаётся мечтать о том, чтобы любовь не переставала.
Реалист: «Мир – несовершен, в нём неуютно, но и я ничем не лучше других. Изменив себя, я на каплю изменил бы и мир, но как же, Господи, мучительно трудно меняться!»
Романтик: «Мир – плохой, неуютный, а я, человек хороший и правильный, переустроив мир по моему подобию, способен его улучшить».
Романтик – верхоплавка, грезящая счастливой жизнью на глубине.
Нынешняя Украина – это страна верхоплавок, которые строят глубоководное царство.

Если ад – это и есть то место, где огнём Божественной любви души грешников очищаются от скверны, то чем от него отличается католическое чистилище? Может, там чистят по-другому? Или этот эвфемизм придуман схоластами, чтобы лишний раз не будоражить «добропорядочного европейца»? «Да, дорогие братья и сёстры, все в ад идём, но это не страшно, если вы грешили умеренно. Ад – это вроде химчистки. Если пятна выводятся, то тебя в чистый сад Бог допустит. Ну а если запятнан ты безнадёжно или заблаговременно химчистку не оплатил какой-нибудь «филантропией», тогда уж не обессудь: ты не «добропорядочный гражданин» и участь твоя – стать дровами для котла этой самой химчистки».

Благодаря СМИ для многих образ нынешней Украины - это бандеровец, марширующий с факелом и орущий: "Смерть ворогам!" На самом деле с проявлениями агрессивного национализма здесь нечасто сталкиваешься вживую. В основном это театр под телекамеру, иногда жестокий театр, с элементами хоррора, а иногда - совсем глупый и пошлый цирк. Режиссёр явно не местный: неукраинской пьесы неукраинская постановка.
Проблема Украины - не столько националисты, сколько утратившее адекватность мещанство. На Украине всемирное потребительское возбуждение перешло в злокачественную болезнь. Оголтелость маргиналов – один из симптомов этой болезни.
В том числе и поэтому на Украину нам не стоит смотреть отстранённо. В Украину нам надо всматриваться, как в зеркало.

Записанный фольклор становится авторским и... перестаёт быть народным. Народность и литературность в каком-то смысле антонимы. «Народная литература» - не больше чем стилизация. Потому она малозначительна для настоящей культуры.
А если у народа фольклорная идентичность? Тогда это стилизация под народ. «Моя нація», - повторял как попугай националист Ющенко и, как националист, он, пожалуй, прав.
Нация - это действительно не народ.
Поскольку у украинцев «стилизованная» идентичность, то к ним заведомо нельзя подходить с традиционными критериями народности. «Щирий українець» никогда не сможет преодолеть в себе стилизацию, вернуться в естественную культуру. Потому что, став культурным не понарошку, без галушек и вышиванок, он тут же превратится в русского. «Нація» в нём испарится.
Вот откуда такая иррациональная русофобская оголтелость у радикалов-националистов. Русофобия для сознательного украинства – это залог выживания.

Элитная киевская гимназия.
Там, где в советское время мозолили глаза аляповатые панно, изображавшие салютующих пионеров и устремлённых взглядами в светлое будущее комсомольцев, где висели портреты членов политбюро и рябило от кумача, теперь всё синё и фиолетово. Глянцевые плакаты рассказывают о счастье быть европейцем. На них столько белоснежных улыбок, что, если не вчитываться в лозунги («Європейський Союз – це права людини!», «Європейський Союз – це рівні гендерні права!», «Європейський Союз – це рішуче «ні» адміністративно-командній системі!», «Європейський Союз – це найвищий рівень освіти та культури!» и т.п.), то можно подумать, будто вся гимназия увешана рекламой зубной пасты.
- Эта наглядная агитация, – рассказывает мне мой двоюродный брат, учитель этой гимназии, - подарок одного из европейских посольств. Европейские дипломаты – частые и желанные гости в нашей элитной гимназии. 
«Ваше покоління буде жити в Європі!» – по требованию директрисы учителя должны, как с молитвы, начинать каждый урок с этой фразы.
Вместо Ленинской комнаты – кабинет Европы. Синие стены, синее знамя, даже воздух с густо-синим отливом.
Плакат на стене: какой-то поляк обещает отстроить новую Вавилонскую башню. На полном серьёзе, и все в гимназии знают: Европа строит новую Вавилонскую башню, где будет свой уголок и для Украины. «Получится?» - спрашиваю у родственника. «Мои ученики в это верят, - вздыхает он. – Прежнюю неудачу они объясняют тем, что тогда не было научно-технического прогресса».
Рассказывает: «Им не нравится то, что Гоголь, украинец, писал на русском. Шевченко,  мол, писал же на украинском, а почему Гоголь не мог? Я объясняю им: «Шевченко прозу тоже писал на русском. И дневники на русском. Две трети всего, что он написал, написано было на русском». Не верят. «Этого не может быть! Это в КГБ перевели его произведения на русский язык!» И смех, и грех!»

Умер чиновник с незапятнанной репутацией украинского патриота. Его отпевал поп «киевского патриархата». В крематории речи произносились только на мове. И всё остальное тоже происходило в соответствии с бандеровским этикетом.
Но вот вдова приглашает его друзей и коллег на девятины. Поминают покойного, тосты произносятся надтреснутым голосом, вдова пускает слезу. Когда поминки подходят к концу, кто-то просит вдову показать древние книги покойного: тот при жизни был страстным библиофилом. Она открывает дверцу заветного шкафа – а там свисает с фиксатора-загогулины... георгиевская ленточка. Сама вдова на неё не обратила внимания, привыкла к тому, что она здесь висит, а гости-друзья-коллеги переглянулись и... стали нахваливать книги. Подумаешь! Мало ли у кого в бандеровской Украине висят в укромных шкафах такие же ленточки.

Фотографирую в Лавре черешневое дерево, усыпанное крупными, сочными, ярко-красными ягодами, и вдруг слышу за спиной тонкий, вкрадчивый голосочек:
- Це черешня.
Оглядываюсь – чёрный монашек улыбается мне сквозь жиденькую курчавую бороду. Рад, что просветил неучёного.

Детство – самое счастливое время, но никогда не нравилось мне вспоминать о городе, где я провёл свои детские годы. Как будто моя жизнь началась после него.
Память вытесняет всё, что напоминает о травмах. Если горечи было много, тогда в памяти образуются чёрные дыры. Но, бывает, горечь памятью сильно сгущается. Особенно это свойственно юному возрасту. А если юноша к тому же учится на филологическом факультете…
Если бы мне в молодости вздумалось, как Толстому, написать повесть о детстве, у меня, наверное, получилась бы одна сплошная чернуха.
Чернота стала рассеиваться только тогда, когда я начал работать с детьми. Они, сами о том не догадываясь, напомнили мне о радостях моего детства. И о грусти тоже, но грусти совсем не чёрной.
Первое, что замечаешь издалека в моём городе, это костёл. Он, как ему и положено, смотрит на окрестности спесивым поляком. Правда, теперь меня не раздражает этот высокомерный пан. Он делает своё европейское дело: значит, Европа жива. Нам ли, так беззаветно, порой до глупости влюблённым в неё, желать её смерти?
Костёл переделывает сознание бывших «схизматиков», притягивая к себе и затягивая в себя сотни тех, чьи деды и прадеды считали себя православными, суля, кроме Царства Небесного, бесплатные туры в Европу и двадцать «баксов» в конверте на Рождество. Это вообще-то нечестно так торговать верой, но костёл – пан, а фастовчане – в основном «хлопы», а к хлопам никогда панами не применялись понятия чести. К сожалению, нынешним моим землякам сладко чувствовать себя европейскими «хлопами».
От речки моего детства, где я с двоюродным братом ловил пескарей, осталось только вытянутое по руслу болотце, поросшее рогозом и осокой. Невдалеке стоит крошечная по сравнению с польским каменным исполином деревянная церковь. Это единственный православный храм на весь город с населением под шестьдесят тысяч. Не ушёл ли из него русский дух, как ушла вода из реки? Узнать об этом у меня нет никакой возможности: церковь закрыта, в ней по субботам не служат.
Без притока свежей воды зацвело сине-зелёными водорослями водохранилище: здесь уже, похоже, никто не купается, и даже в раннее утро не было на нём ни одной лодки рыбацкой.
Школа почти не изменилась: добротный послевоенный барак, построенный немецкими пленными, простоит ещё лет сто. Не один ещё флаг сменится на её фронтоне.
А вот от пришкольного парка почти ничего не осталось. Нет там больше дубов в три обхвата. Судя по пням, были эти деревья вполне ещё крепкими. Срезы свежие. Кто на них посягнул?
Я задумываюсь о тех, кто заполнит осенью эти классы. Что они будут видеть из окон: красоту Божьего мира, какую видели мы, или пни – символ торжества европейской цивилизации в городе «хлопов»? И что они услышат, дети «хлопов», от своих «хлопов»-учителей?

Если всё определяет экономика, то Бога, конечно, нет или Он ничего не значит (что одно и то же). Бог есть любовь, и если любовь не всесильна, если её легко побеждает корысть, то какая же она после этого Бог?
«Всё определяет экономика» - это нарушение первой заповеди, идолослужение, поклонение золотому тельцу.
Если власть, которая исходит из того, что всё определяет экономика, делает вид, что она заодно с церковью, то это политика, не более того. Президент может ставить свечки перед иконами на телекамеру и даже прикладываться к мощам – суть от этого не меняется: власть, которую он возглавляет, безбожна.
Зачем церкви соучаствовать в этом довольно циничном спектакле, не спрашивайте, я не знаю. Она ведёт себя так же, как и в начале прошлого века. Тогда, предав монарха, Священный Синод, по сути, благословил смуту.
То же самое сегодня происходит на Украине. Заявлять «Мы вне политики», когда власть захватывают нацисты, это тоже политика. Это означает, что Украинская православная церковь не возражает ни против коктейлей Молотова, ни против расправы над русскими.
Майдан затеяли униаты и раскольники. В гражданский конфликт на их стороне были втянуты православные. То, что это не вызвало возражений со стороны священноначалия УПЦ, равнозначно благословению быть с униатами, еретиками.
Воюющий за идеалы Унии не имеет морального права называть себя православным.
«Я тебя породил, я тебя и убью», - Тарас спас Андрия от позора. Гоголь знал, что жизнь предателя – это жизнь в аду. Митрополит Владимир благословил издание полного собрания сочинений Гоголя, наградил издателей орденами, но в своей оценке измены вере он, видимо, с классиком расходился.
Мне возразят: люди не видели русофобской и антиправославной подкладки майдана, они восстали только против коррупции. Но восстают против коррупции только те, кто уверен во всесилии экономики. Они, может, по званию не униаты, но по духу являются такими же наследниками католиков-иезуитов. Если ты чуток к своей душе, к чему каждого призывает Господь, то ты обнаружишь в ней коррупции, то есть гнили, не меньше, чем в душе Януковича и Азарова.
Сегодня революционная власть требует от УПЦ официально признать Россию агрессором. И, похоже, многие батюшки уже её таковой признали: в Прощёное Воскресенье, с амвона призывая прощать всех врагов, они уточняют: «даже если ваши враги - русские». Я это слышал своими ушами.
Церковь – это народ. Украинский народ мигрирует в Унию. Церковь плетётся за ним. Вместо того, чтобы отвести своё стадо от этого гибельного пути, она его сопровождает. Ситуация февраля 1917-го воспроизводится на Украине.
 
Русский в России – сознательно или подсознательно, не о том речь – очень часто исходит из того, что ему приходится жить чуть ли не в худшем государстве на свете. «Мне здесь плохо, а тебе там хорошо, но, тем не менее, я люблю эту страну и дорожу ею», - таков преобладающий ныне натужный, как будто форсированный изнутри, российский патриотизм. Он словно не допускает, что Россия может быть привлекательна не только своими богатствами, возможностью с комфортом благоустроиться, не верит, что её можно любить и извне урезанного государства под названием Российская Федерация, совершенно бескорыстно, ненарочито.
Только этим можно объяснить захлестнувшие интернет огульные обвинения и злорадство по отношению к русским, живущим на Украине. «А-а, вы хотели без нас в Европу, так получайте разруху и нищету», - таков подтекст осуждений и «патриотических» западников, и многих из тех, кто считает себя русскими почвенниками.
Да, нынешняя Украина безобразна, в ней нестерпимо душно и мерзко, но здесь по-прежнему живут многие тысячи русских, которые никогда не поддерживали «европейскую интеграцию», считают Европу чужой и враждебной цивилизацией и усердно молятся, если веруют во Христа, о «богохранимой Российской стране нашей», а если не веруют, то грезят о возрождении советского государства, «где так хорошо жилось всем народам». Ради того, чтобы разглядеть этих людей, ей-богу, стоит унять свою собственную ревность о «благословенной Европе». 
Обличители замечают только тех, кто в погоне за мещанским счастьем изменил вере отцов, пренебрегает русской культурой и не ценит русский язык, кто стали прямыми сообщниками бандеровцев. Их тоже немало, и я их не обеляю: несмываемый каинов грех на них. Но такой сволочи там вряд ли намного больше, чем русофобов в самой Москве. Если вы в состоянии гордиться Россией, где эти люди входят в элиту, то за что вы огульно презираете всех русских на Украине?
При всём уважении к атрибутам государственности, паспорт – это всего лишь формальное удостоверение. Много есть ненавистников русской традиции среди обладателей российского паспорта, и немало тех, кто жертвенно любит Россию, среди обладателей других паспортов. Зачем же сводить всю сложность нашего смутного бытия к формату идиотских ток-шоу?

Чем дальше, тем больше преобладает в нас интуиция необратимого распада Русской цивилизации, тем больше сомнений в том, что русское триединство когда-либо будет восстановлено.
Кое-кто ещё, правда, надеется: на Украине проснутся «низы», и тогда они вдруг «не захотят», а «верхи» вдруг «не смогут», произойдёт антиевропейский майдан, и всё постепенно образумится. Ну, то есть, восстановятся все памятники прежним вождям и названия улиц, а дальше, в соответствии с заветами Ильича, восторжествует интернационализм.
Насчёт того, что нельзя вступить в одну реку дважды, философ, конечно, хохмил. Хоть дважды, хоть трижды, хоть тысячу раз можно вступать и вступать в одну и ту же реку. Но это если река на месте. А если она давно пересохла, если от неё осталось маленькое и затхлое болотце, то как называется тот, кто всерьёз намерен в эту жижу залезть для омовения?
Никакая революция на Украине по определению не может быть для русских победоносной. Революции обслуживают только идеологии, а для русских любая государственная идеология смертоносна. Мы в принципе не идеологическая нация, у нас нет к этой болезни иммунитета. Украина, кстати, тому убедительное подтверждение.
А ещё у нас в анамнезе «советский народ».
Чтобы не впадать в смуту, русскому человеку обязательно надо верить прочно. Но прочно можно верить лишь в то, что имеет авторитет Божественного откровения. Если веру заведомо придумали сами люди (а такова всякая идеология), то век её торжества недолог – от силы два-три поколения. Дом, построенный на песке, не устоит: от «советского народа» остались лишь вздохи пенсионеров. Так же обречена и бандеровская Украина.
Вопрос, стало быть: что будет потом, после бандеровцев? Новая идеология, новая революция и новая смута, и так до самой, при таком «образе жизни» скорой, смерти, - или всё же постепенное выздоровление?
«Сказано в морг – значит в морг», - такая у нас сейчас унылая интуиция. Но похороны пока не заказываем, на что-то надеемся, напрягаем серое вещество.
Может, думаем, контрреволюция – шанс? Нет, даже с приставкой «контр», она всё равно остаётся революцией. Если русские побьют бандеровцев какой-нибудь славянофильской триадой, из тупика всё равно не выйдем. Мы и раньше-то, в 19 веке, не верили ни в какую триаду, а сейчас тем более не поверим. Получится пшик, и даже сладкого привкуса не останется.

Порочна не наука сама по себе, а наука, претендующая быть источником нового Откровения. Науке, смиренно занимающей подобающую ей нишу, не вторгающуюся в область веры, никто не мешал бы и в христианской среде двигать прогресс техники и технологий. Он для христианина нейтрален – до тех пор, пока на него не начинают молиться.
Ясно, что добровольно никто от веры в науку сам не откажется, слишком прочно эта вера соединилась в нашем сознании с комфортом. Поэтому новая всемирная катастрофа видится неизбежной.
Если нельзя избежать катастрофы, надо думать, как бы, по крайней мере, смягчить последствия. Худший из всех возможных сценариев – ввязаться во всемирную свару идеологий. Пока европейский национализм воюет на Украине с идеологически неоформленным Русским миром, Бог с нами, и шанс победить в этой войне у нас остаётся. Но как только мы встанем в этом противостоянии на какую-нибудь идеологическую позицию, мы предадимся дьяволу и войну проиграем. Как проиграли в смуте, случившейся сто лет назад, поверив в марксистско-ленинскую идеологию.
Те, кто пребывает в иллюзии, будто подмена тысячелетней русской цивилизации «советским народом» не была для нас поражением, такие же майданутые, как и бандеровцы. Бандеровская Украина – порождение советской национальной политики, плоть от плоти «советского народа», вот в чём мы, к сожалению, часто себе не отдаём отчёта.
Тот, кто общался с представителями украинской советской интеллектуально-культурной элиты, вынужден будет признать: она была с довольно ощутимым националистическим душком. В этих закомплексованных Тарапуньках под маской простецкого, грубоватого гречкосея уже тогда сидел «европеец». Он правдоподобно имитировал дружбу со Штепселем, но кацап был для него именно «штепселем», нечто примитивное до презрения.
Это театрализованное фарисейство интернациональное советское общество вполне устраивало. Формировавшийся в нём культурный идеал должен был быть простецким, и самодовольный хохол с брутальным фрикативным Г и оканьем с первых лет победившей революции стал всесоветским любимцем. Украинской элите роль такого шута приносила изрядные дивиденды, и она с удовольствием её исполняла, но осознанная необходимость изображать вторичность по отношению к «азиатам» её самолюбие, естественно, уязвляло. Ей, такой востребованной и популярной, мнилось, будто сравняться в престижности с русской культурой ничего не стоит. То, что этого не происходит, считалось следствием кацапского высокомерия: не хотят раскручивать клятые москали.
В независимой Украине ничем иным, кроме самораскрутки, та же элита заниматься не будет – такова сила инерции. Пройдет 25 лет, а она будет мстить и мстить великороссам за то, что те не потрудились её как следует раскрутить. Так серость, объединившись, тиранит высокий дух. 
Московским кухаркам, возомнившим, что им по силам управлять государством Российским, подсказывал терпимое к Тарапунькам и подозрительное к традиционной русской культуре поведение инстинкт самосохранения. Они хорошо понимали: возрождение русской православной традиции означало бы то, что их снова вышвырнули бы на кухни. Хохлы, даже фрондирующие, были для них своими, русские – «классово чуждыми».
Современные коммунисты не хотят этого признавать, но трудно им идти против рожна – оспаривать документально подтверждённые факты. А факты эти более чем красноречивы. При большевиках из украинского вуза могли отчислить студента за русскую речь. Работники украинских госучреждений обязаны были сдавать экзамен по украинскому языку; не сдавших увольняли, даже если они претендовали на должность уборщицы. Повсеместно закрывались русские театры. Другие национальные меньшинства имели перед русскими приоритет. В начале 30-ых годов еврейских театров было в преимущественно русскоязычной Украинской Советской Республике больше, чем русских. Об украинских и речи нет: по ним преобладание было в десятки раз. То же было и с прессой.
Украинизация двадцатых – начала тридцатых годов была не намного мягче нынешней бандеровской. Национальная инженерия в ленинском духе требовала радикальной дерусификации, отсюда лозунг «коренизации» – создания на месте русской среды новых, нерусских, наций. Украинизация, белорусификация – частные случаи этой политики.
Когда православие, стержень тысячелетней русской идентичности, было подавлено, когда был порушен русский крестьянский уклад и уничтожена почвенническая интеллигенция, надобность в столь радикальной поддержке окраинных национализмов отпала. Русский язык частично восстановил свой статус на Украине. Но это не было разворотом в национальной политике, о чём стенают сегодня украинские националисты. Вся инфраструктура поддержки искусственно созданных литературных языков и культур Тарапунек продолжала действовать, не сбавляя оборотов. Отсекались только крайние проявления «буржуазного национализма»: после крушения иллюзии близкой мировой революции надобность в буйных пассионариях у советского агитпропа отпала.
Нет ни малейшего сомнения в том, что без поддержки коммунистического режима украинцы и белорусы не обособились бы до такой степени, чтобы быть в состоянии в конце ХХ века претендовать на собственную государственность. Когда сегодня на Украине сносят памятники вождям коммунизма, это похоже на то, как криминал убирает свидетелей из числа своих. Их, ныне претендующим на европейскую респектабельность, смущают напоминания о советском происхождении. Но то, что украинизацию проводили чекисты и комиссары, то, что Украину привели к независимости бывшие парторги и комсорги, а возглавлял их секретарь ЦК коммунистической партии, замолчать для истории всё равно не удастся.

Необратимость «европейской интеграции» Украины сильно преувеличена. Уныние посеяно в нас всплеском бандеровского радикализма в маргинальных слоях украинского общества. Кажется: если уже до такого одичания дошли, то обратно точно не выбраться.
Вид беснующейся толпы всегда порождает страх, а у страха глаза велики. Однако же, вспомним: подобные психопатические обострения время от времени происходят во всяком народе, не раз они уже случались и с малороссами, и с великороссами. Приступ пройдёт, в этом нет никакого сомнения. И тогда встанет вопрос: что дальше? Поскольку украинцы – «воображённая нация», то, боюсь, нам захочется её перевообразить: придумать для украинцев такую идеологию, чтобы они снова стали для нас братским народом. Мы ведь тоже страдаем от избытка в нашей культурной элите идеологического сознания.
Воображённая, даже на основе идеологии Русского мира, нация будет исходить из приоритета европейских ценностей. Просто в силу того, что сама по себе идеология – европейская ценность. Приняв идеологический дискурс, украинцы и внутри Русского мира будут интуитивно испытывать расистское пренебрежение и презрение к тем, кто не подражает «эталонной» европейской цивилизации. Для по-всякому воображённой Украины самобытная Россия будет чужая. Идеологическое единение русских и украинцев возможно только в ничтожестве. Сторонники такого сценария в российских элитах имеются, всё громче слышатся голоса в пользу воображения на европейский манер «российской политической нации». Забыт провальный коммунистический эксперимент, и лакеи европейской науки снова пытаются навязать русским проект наподобие «советского народа». Его осуществление означало бы для русских погружение в настоящий мрак латинского ига: по сути, украинская Уния распространилась бы на всё пространство от Карпат до Тихого океана, вся Русская цивилизация превратилась бы в Украину.
Четверть века стараются либеральные российские СМИ, внушая русским: приход Европы в Россию стал бы для них великим благом. Но русские сопротивляются. «На кой нам прах Европа?» - по-леонтьевски отмахиваются они от реформаторов. Пусть слаба русская солидарность, пусть медведь с волком нам братья, но мы такие, какие есть, какими нас вообразил Тот, Кто единственный имеет право воображать народы, – нам ли менять эту драгоценную первородность на дешёвые стеклянные бусы европейской воображённости?
Малороссы хлипче. И именно хлипкость – проблема, а не ныне навязанное им бандеровское «воображение». Перевообразить бандеровца не так уж и сложно, а вот попробуй внушить массам, что хлипкими быть позорно. Как разбудить в украинцах достоинство русского человека – вот в чём вопрос.
«Как только мы почувствуем себя… православными, тотчас всё и устроится», - писал Достоевский. К русскому человеку должен вернуться страх Божий, чтобы у него появилось достоинство. Но как этот  страх вернуть?

Трапеза после обедни в одном из киевских храмов.
Диакон, отец Иоанн, жалуется:
- Достала меня эта Варвара! «Почему да почему не поминаете царя-батюшку?» И всё бубнит и бубнит. Ей уже и отец Димитрий замечания делал и цыкал на неё - бесполезно.
- Замочить её надо, отец Иоанн, - подначивает диакона отец Дионисий, известный среди киевских батюшек балагур.
Но отец Иоанн шуток не понимает. Он какое-то время морщит лоб, думает, а потом отвечает серьёзно:
- Замочить бабку за разговоры в храме? Нет, пацаны, это слишком.

Нынешние украинцы политикой увлеклись не понарошку, страстно. При всём своём скептицизме они как будто поверили, что можно выстроить "государство, где не будет коррупции". Это, однако, не значит, что украинская политика доброкачественна. О нет, она, пожалуй, даже изощрённо, до цинизма, фальшива. То, что украинцы так влюбились в неё, девушку лёгкого поведения, и не видят ни её вульгарного макияжа, ни пошлых ужимок, и её грубый, прокуренный голос («Мужчина, угости сигаретой!», то бишь: «Голосуй за меня!») волнует их, словно «тёхканье» соловья, как раз и свидетельствует о слабости у них государственнического инстинкта. Они не успели полюбить национальное государство, зато успели разлюбить империю, вот инстинкту и не за что зацепиться.
В России все забыли, что такое не потешные, страстные до хрипоты, политические дискуссии. Здесь, в Киеве, оказавшись среди вполне приличных людей, я словно попал на митинг. Нет, те, кто поумнее и посильнее духом, уже заметно остыли, они уже не заводятся, не пламенеют праведным гневом при слове «коррупция». До них начинает доходить: те, кто не по уши в этой самой «коррупции», никаким майданам никогда не попутчики, они вообще не бывают там, где истошно голосит взвинченная толпа. Но таких, прозревших, всё ещё мало. Большинство по-прежнему грезит грёзой влюблённого идиота: прокуренная, измызганная «девочка» - европейская демократия скоро станет приличной хозяюшкой, будет варить вкусный борщ с «квасолею», нарожает детей, которые, когда в школу пойдут, с радостью будут учить «Заповит» Тараса Шевченко и читать Нечуя-Левицкого.
Они по-прежнему свои, родные, их нельзя не жалеть. «От судеб защиты нет», их постигла трагедия – и остаётся одна лишь надежда на то, что катарсис не замедлит.


7.

«Но, ах, почто так долго жить?»
(А.Пушкин)

Всё время слышится: «У нас не может быть никакой объединяющей идеи, кроме патриотизма».
Я очень хорошо отношусь к патриотам, но что такое «идея патриотизма»?
Патриотизм - любовь к родине. Это чувство действительно способно прочно объединять. А «идея любви»?
Представьте, муж объявляет жене: «Нас ничто с тобой не объединяет, кроме идеи любви».
По-моему, это с его стороны намёк на то, что пора разводиться.
Идея – это то, что, озвученное в качестве цели, вменяется в долг. Любовь как долг – нонсенс, «должен любить» - демагогический штамп. Идея любви может быть востребована только в той среде, в которой не знают, не помнят настоящей любви.
«Идея патриотизма» - это не что иное, как постоянная и повсеместная трескотня о патриотизме. То есть ты можешь и дальше грабить Россию, вывозить из неё богатства в офшоры, унижать её бездарным подражательством Западу, но при этом пару раз сходить на ток-шоу и, бодренько отрапортовав на телекамеру: «Мы лучше всех!», получить статус сертифицированного патриота.
Вот только зачем такой, с позволения сказать, «патриотизм» самой России? Ей-то какая польза от этой вымученной псевдолюбви?

Многие наши «православные активисты», живи они на Украине, были бы там бандеровцами.

«И восстанут чада на родители...» (Мф., 10).
Господь в Евангелии прямо нам сообщает: как только люди не смогут обуздывать самонадеянную юность, а вместо этого начнут ей угождать и потакать, можно готовиться: Он при дверех.
Когда юнцов назначают министрами, депутатами и губернаторами, когда юношеский стиль поведения становится эталоном для «общественного мнения», это уже предвестие.
«Молодёжь, говорят, правдива, не терпит лицемерия...» Но на самом деле прав Александр Шмеман: она «только трескучей лжи и верит», это «самый идолопоклоннический возраст и, вместе с тем, самый лицемерный».
«Молодёжь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание».
И не будет молодёжь ничего искать, пока не узнает близко о смерти.
Тот, кто не знает о смерти, не умеет благодарить. «А только тот, кто благодарит, знает жизнь».
«Что конь необузданный, что зверь неукротимый - то же самое есть и юность», - говорил свт. Иоанн Златоуст. Все знают: пытаться ласкать неукрощённого и неукротимого зверя смертельно опасно. О тиграх, которые в джунглях, знаем, о собственной юности – не ведаем.
О том, чем закончится «восстание чад», Господь предупреждает без обиняков. Окончим цитату, приведенную в начале: «...и убиют их».
Если Он сказал, что убьют, значит так и будет: убьют.
Ювеналократия - это предупреждение о надвигающемся конце.
И то, что юнец руководит министерством или командует академиками, такой же символ, как и бабка, подносящая фанатам-бандеровцам канистры с бензином.

Чтобы у человека не возникало соблазна нечистому лезть на небо и тащить туда за собой свои грехи, Господь разделил человечество на язЫки. С тех пор и язЫки, и языкИ стали враждовать и сталкиваться между собой. Древняя история человечества – сплошная череда таких столкновений. Но потом, когда люди созрели для того, чтобы услышать Господа, когда у них стало лучше получаться отличать брачные одежды от небрачных, Он явился им и жертвой своей искупил разделение, заповедав верным Ему народам объединяться. Нет, Он не отменил народы, речь шла о единении в разнообразии, о том, чтобы преобразованные христианством культуры и языки перестали сталкиваться между собой. Авторитетом Творца Вселенной было запрещено считать чужим того, кто одной веры с тобой.
Появление европейских национализмов свидетельствовало о закате христианской латинской цивилизации. Отрёкшаяся от Христа Европа вернулась к идее строительства Вавилонской башни. Для успеха задуманного требовалось подчинить себе все иные народы. Национализм становится не просто «новой верой» в самой Европе, но и идеологическим инструментом для ослабления и разрушения конкурирующих цивилизаций. Внутри православных народов поощряются националистические течения, через СМИ навязывается идея, будто столкновение культур и языков – это и есть движущая сила исторического прогресса. И хотя в православных народах по-прежнему сохраняется внутреннее стремление к христианской соборности, в политике акцент всё больше делается на разделении.
Майданный переворот, который по глубинной своей сути является восстанием космополитического потребительства против традиционных ценностей православно-русской цивилизации, "прогрессивной" европейской наукой трактуется как столкновение передовой украинской и одряхлевшей, выдохшейся, но всё ещё не сломленной до конца русской культуры. Научно ориентированный среднестатистический европеец совсем не поймёт, за что вы его упрекаете и какого раскаяния вы от него ждёте, если из самых авторитетных научных источников ему внушается: на Украине объективно столкнулись культуры и языки, русофобия – это плохо, но повинны в ней сами же русские, противящиеся прогрессу. Исповедуя эту логику, европеец ни вам, ни себе не признается, что у него в этом конфликте есть и своя корысть или что он в своей латинской душе остаётся расистом. Он, мол, не противится ассимиляции русских украинцами исключительно из уважения к прогрессу, - вот как он чувствует и понимает, и на этом непоколебимо стоит.
Наша западническая интеллигенция, из преклонения перед той же «объективной наукой», в конфликте своей и чужой цивилизаций становится на сторону последней. И не надо нам обольщаться: пока холодная, рациональная «объективность» по-европейски будет стоять в иерархии ценностей нашей элиты выше тёплой «необъективной» любви к своему народу, мы обречены лакейски подражать постхристианской Европе. И никакой другой «передовой интеллигенции», кроме нигилистической и русофобской, у нас не будет.
Для нас сегодня, пожалуй, самым насущным делом должно было бы стать развитие самобытной русской гуманитарной науки – такой, которая реабилитировала бы понятие «совесть» и, распространив свой объективизм и на «европейский прогресс», перестала бы религиозно поклоняться этому бесу. Должно было бы стать, но вряд ли станет. Украина, похоже, при смерти. Белоруссия идёт по тому же пути. Москва, Петербург – уже не русские города. Где-то что-то тлеет ещё в русской глубинке. Но пожарные начеку. 

«Молодёжи нет в храмах, потому что мы плохо объясняем ей, что такое церковь»,- вспомнилось из проповеди киевского священника.
На самом деле её нет в храмах, потому что священники слишком много и нудно ей объясняют Евангелие и слишком мало являют его.

Чадо капризничает, хнычет противно, замахивается кулаком на мамашу. А та его уговаривает:
- Ну, послушай мамочку! Идём к батюшке. Батюшка тебе вкусного соку даст. О-очень вкусный сок, как у нас в холодильнике.
- Не оскорбляйте, - ворчит старуха.
- А чего я такого сказала? – недоумевает мамаша. И снова уговаривает ребёнка: - Сок о-очень вкусный! Ну о-очень вкусный!
А тот знай себе кулаком машет и вопит:
- Не-е-е!
Старуха крестится и отходит «от греха подальше».
Мамаша тащит ребёнка к чаше. Он продолжает орать и отмахиваться.
- Чаще надо причащать, - отчитывает мамашу причащающий отец Гавриил.
- А поможет? – спрашивает она. – Этот ребёнок не только в церкви такой. Он и дома себя так же ведёт.
- Поможет, - уверенно отвечает ей батюшка.

Владыка стращает монашествующих: скоро изменятся времена, начнутся новые гонения на православную церковь.
Повинен в этом будет, разумеется, дьявол; мы, растлившиеся христиане, к этому непричастны.

Думаю: ну что стоило Богу дать мне в этой жизни больше успеха, чтобы я чувствовал себя в ней увереннее?
И ведь я не глуп. Или глуп? Признаться, я в себе мало уверен. Бог, наверное, лучше думает обо мне, чем я сам. Он, наверное, верил в то, что я способен был достойно прожить неуспешным.

Не надо бояться назвать врага врагом. Особенно, если ты искренно молишься за него. Особенно, если ты любишь его без всякого принуждения.
Люби и дальше, но веди себя с ним, как с врагом.
Иначе ты разлюбишь его.

Насколько приятнее и душеполезнее было бы нищим молиться в сараях с нищими батюшками, чем в храмах, богато украшенных на деньги циничных корыстолюбцев, с гламурными попиками, лоснящимися от сытости.   

В Москве есть Православный университет. Чем он отличается от неправославного? Тем, что там в лекциях, статьях и научных докладах положено цитировать, как в советское время классиков марксизма-ленинизма, Библию и святых отцов. В остальном это та же забывшая Бога наука, что и в других вузах.
То же подражание игровым методикам Запада – пошлым и, в своём утверждении Homo Ludens в качестве эталона для Homo Sapiens, богоборческим.
Почти в каждом большом городе есть теперь православная гимназия. Чем она отличается от обычной школы? Тем, что по утрам, перед уроками, детей собирают на коллективную утреннюю молитву - ту, что благочестивые православные христиане обычно вычитывают келейно. Количество тех, кто хотя бы две - три из этих молитв способен прочитать наизусть, вряд ли больше, чем таких же учеников в обычной школе. Зачем, спрашивается, называть одну из обычных школ «православной»?
К 6 - 7 классам даже дети священников (хотя, почему «даже» - они, кажется, в первую очередь) становятся в православной гимназии убеждёнными атеистами. Старшеклассники – те уже в большинстве просто стыдятся молитвы. Нет, правильная, «благочестивая», риторика у них остаётся, и дрожь в голосе, когда надо поздравить владыку, тоже на месте. Но загляните-ка к ним на странички «Вконтакте» или «Фейсбука»: бесконечное гламурное ёрничество, игры и приколы, приколы и игры, а ещё котики в галстуках, собачки в очках, розочки, рецепты пирогов и салатов, выклянчивание лайков, бесконечные поздравления «с днюхой»... А вперемешку с этим – открытка гламурная «Христос воскресе!» И как тут не загрустить?
У нас в советском детстве было немало фальши и лицемерия. Я бы сказал, что их было даже больше, чем в нынешней школе. Но нас тогда называли комсомольцами – этикетка дешёвая, которую не жалко и соскоблить. Нынешние дети фарисействуют как «православные». Очень существенная разница в оформлении.

Не верю людям, уверенным в своей вере.
Не чувствую этой уверенности у апостолов. В каждом из них есть что-то от евангельского мытаря.
Не могу представить на канале «Спас» Иоанна Крестьянкина, Павла Груздева.
Мне кажется, что неуверенность в себе – это и есть кротость, свойство любви.

Все хотят нынче научных объяснений, только им верят. Живой, поэтический, образ истины больше непривлекателен. Если узнают о сильном чувстве, то хотят тут же услышать комментарий психолога. Поэт как пророк никому сегодня не интересен. Современная поэзия должна будить чувственные ассоциации, для того чтобы на них мог поупражняться сидящий в каждом читателе учёный-психолог.

По вечерам в вишнёвых зарослях поёт старый соловей. Молодые давно умолкли; нашли себе пары и уже воспитывают потомство; им теперь не до песен. А одинокого старика ничто не отвлекает, и он всё выводит и выводит свои элегии.
Даже монастырские кошки его заслушиваются, сидят задумчивые, подобрав под себя передние лапки. А одна – сам видел – заплакала, когда соловей взял самое душещипательное колено.

У скворцов получается что-то сказать только тогда, когда они говорят чужим голосом. Их собственная песня – скандально базарный ор, который никому, даже сойкам, неприятно слушать.
И вот представьте: скворцу захотелось спеть от себя лучше, чем он пел до этого голосом иволги. Ему казалось, что он уже накопил достаточно собственной грусти.
Примостился скворец на самую высокую ветку берёзы и в упоении защебетал. Чем всё кончилось, вы уже догадались: скворца этого осмеяли, и он стал на всю жизнь молчуном.
Не то что он теперь не поёт. Он теперь поёт молча.

Адам – от евр. «адама» (земля).
В первоначальном тексте Ветхого Завета это имя нарицательное: «Бог сотворил адаму…»
Позже эта фраза стала переводиться: «Бог сотворил человека».
Бог вдунул Себя в комок земли, и комок земли стал человеком.
Он нам Себя подарил – и мы начали ЖИТЬ. Никакого другого смысла, кроме «дар Божий», в первоначальном понятии «жизнь» не было.
Но человек умудрился наслоить на этот смысл много всякой чепухи.
И чепуха стала для него более важным смыслом.
После чего жизнь человека сделалась чепухой.
Человек перестал понимать, что такое любовь. Он уверил себя, что с любовью вполне сочетается лицемерие, ложь, гордость, корысть. Он довёл себя до того, что ему стало стыдно любить.
Но если нет в человеке изначальной любви, то, значит, нет в нём и любви к Тому, Кто подарил ему жизнь. И что человек обречён бесславно вернуться туда, откуда и вышел – в «адаму», нарицательную, бездушную глину.

Любовь не боится смерти. Страх смерти появляется в человеке тогда, когда любовь остывает. От него неуютно – и человек начинает искать замену любви. Суета сует.
Когда возникает привязанность к мелочным удовольствиям и заботам, они становятся смыслом жизни. Страх смерти превращается после этого в страх потерять этот ложный смысл.

Блаженный авва Фалассий говорит:
«Ум, стяжавший любовь, ничего такого не думает о ближнем, что не приличествует любви».
Грех осуждения – это грех нелюбви.
«Стяжавший любовь невозмущённо переносит всё печальное и прискорбное, что причиняют ему враги».
Это потому, что любовь делает печаль и скорби сладкими.
«Досточестен пред Богом и людьми, кто ничего не предпринимает, что могло бы расстроить любовь».
Однако же, для этого требуются сила, мужество и терпение. Любить без мук невозможно, и слабый внушает себе: «Я не в силах! Увы мне, увы!»
«Ум, достигший высшей степени чистоты, чувствует себя утесняемым тварями и желает быть вне всего сотворённого».
А твари за это желание ещё больше утесняют его.

Болезнью Господь восполняет недостаток любви в человеке.
Если ты захворал, то это признак того, что любовь в тебе угасает или угасла. Болезнью милостивый Господь уберегает тебя от падения.

Истина никогда не идея. Истина – личность. Идею нельзя полюбить, личность – можно. Только тот, кто сподобился полюбить личность-истину, имеет право именоваться христианином.

Говорят, что люди умирают от тоски. О нет, в тоске они умирают от чего-то другого. Сама по себе тоска целебна.

Религиозную мысль ни в какую форму нельзя насильно одеть, чтобы она не превратилась в фальшь. Подчинение религиозной мысли науке или художеству ведёт к её опошлению.
Религиозная мысль должна быть совершенно свободна от привнесённых из мира критериев. Она сама должна быть критерием художественности и научности.
Всякая глубокая мысль религиозна, и, в силу своей глубины, она сама определяет форму для выражения.

Наука призвана утолять жажду истины, а богословие возбуждать её. Но богословие лезет на чужую территорию, ведёт себя как наука, и на него за это в претензии как верующие, так и учёные-атеисты.

Оправданием научного богословия служит «учение Иисуса Христа». Верующий, мол, должен осознавать, чему учил, а чему не учил Сын Божий.
Иисус Христос, конечно, учил. Но никакого систематического учения Он не оставил. Почему? Мог же? Разумеется, мог. И если не оставил, то, значит, не захотел. Зачем нам, спрашивается, научное богословие?
Когда сердце остывает для молитвы, ум пленяется научным стилем.

Педагогика – это наука о том, как внушить ребёнку, что равнодушный к нему учитель любит его.

«И над богами их [египтян] Господь совершил суд». (Числа, 33, 4).
Если человек не знает Бога истинного, у него, по крайней мере, должны быть боги подменные. Без богов человек никак не может существовать. Господь попускает подмену по нашей немощи и возится потом с нашими богами-демонами, судит их, если они зарываются.

И отправились, и расположились…
И отправились, и расположились…
И отправились, и расположились…
Не хватило воды.
И отправились, и расположились…
И отправились, и расположились…
Умер Аарон в возрасте 123 лет.
И отправились, и расположились…
И отправились, и расположились…
И сказал Господь Моисею: прогоните… истребите… разорите… и возьмите… И подробно проинструктировал: что кому взять и кто за что отвечает. А дальше изложил несколько параграфов уголовного законодательства.
И на этом закончилась суетная история странствий израильского народа. И началась совсем другая история – история терпеливого ожидания.

Искушая Христа в пустыни, бес обещает Ему «все царства мира и всю славу их». То есть бесу подконтрольны все государства, и он предлагает их Богу. А Бог отказывается.
В этом отказе – невозможность освящения никакого государства.
Всякая претензия националистов быть у Бога любимчиками есть бесовское наваждение.
Христианское смирение не предполагает «возвышения» государств до Божьих любимчиков. Даже само устремление порочно.
«С нами Бог!» - это о соборной вере народа, а не о государственной идеологии.

Лес даёт 10 – 15 рублей с десятины, а рожь – 25. Из этого следует: лес нужно вырубить, а освободившееся пространство засеять рожью.
Когда через пару лет обнаружится, что рожь без леса поблизости плохо растёт и даёт не 25, а 5 рублей с десятины, они объявят о новой реформе.
Движимые заботой о благе народа, Копёнкин и Дванов уничтожают живую жизнь.
Так и все реформаторы.
Россия гибнет от них.
Платонов любит, по-настоящему, бескорыстно, всю это революционную сволочь и такой любовью словно искупает её.
Это путь, указанный Господом. Платонов, «в душе коммунист», идёт по пути Христа – и Христос за это даёт ему вдохновение.
Надо любить и сволочь! Надо любить, даже зная, что она тебя за эту любовь потом оплюёт и распнёт.
Этому учит русская литература.
(И никто меня в этом не разубедит).

Как древние евреи каялись перед Господом в том, что избрали себе царя, так нам надо каяться за свою демократию. Тогда Бог снизошёл, помиловал еврейский народ. Может, и нас помилует. 

От кого дошло до посторонних содержание разговора Иисуса с молодой самарянкой? Явно не от Самого Иисуса. Следовательно, от женщины. Ученики за ней не записывали, так что рассказ мог со временем обрасти дополнительными подробностями, которые от вымысла отделить невозможно.
Когда Понтий Пилат беседовал с пленённым Иисусом, тоже рядом не было никого. Откуда стало известно, что Иисус промолчал, когда Понтий Пилат задал ему ехидный вопрос? Кто стенографировал дальнейшие реплики?
Это лишь два примера, но таких эпизодов в Евангелии немало. И все они говорят: Господь благословляет вымысел, а вместе с ним и художественную литературу как способ познания истины.
Вымысел имеет равные права с документом – вот что нам явлено в богодухновенном Евангелии. Этим, между прочим, благословляется стилистический синкретизм. Разобщение художественности и научности видится как одно из самых прискорбных недоразумений в истории человечества.    

В рассказах и повестях Чехова церковь всё время оказывается торжествующей. Правда, торжествует она не бравурно, а скромно, стесняясь налипшей грязи, но в итоге выходит возвышенней, чем то барочное самоусладительное торжество, которым грешат выпускники семинарий и от которого любого искреннего человека воротит.
Семинарская церковь – это в основном сообщество фарисействующих, а у «атеиста» Чехова она мытарствующая. Читая богословские диссертации, пачкаешься; читая Чехова – просветляешься.

Если люди сами не желают спасения, зачем Богу спасать их?
Бог ведь спасает от смерти, но что такое наша жизнь как не умирание? И если я не хочу спасаться от умирания, если я к этой жизни сердечно привязан, то как я смогу захотеть спасения от неё, после того как моему телу поставят летальный диагноз?
Вот почему апокатастасис – ересь.
Нет, спасутся не все, а лишь те, кто возненавидят сей мир, именно за то возненавидят, что он не позволяет человеку раскрываться в любви. Спасение в любви-ненависти: любишь и ненавидишь одновременно. Любовь мурлыкающая, елейная есть ложь к погибели.

«Нельзя осуждать священников». А несвященников можно?

Любовь привлекает бесов. Это их пожива. Там, где любовь оскудела, бесы голодают. Там им неинтересно, и злодейства у них получаются скучные.

В романе «Братья Карамазовы» Иван Карамазов, беседуя с братом Алёшей, рассказывает о своей любви к Катерине Ивановне. Он знает, что эта любовь безумна, что она ни к чему хорошему не приведёт, и как бы сам себя убеждает: всё равно надо любить, любить без надежды, без смысла, зная, что, быть может, завтра тебя затянет в омут. И Алёша с ним соглашается:
- Все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
Иван удивлён. Он этого не ожидал от брата. И переспрашивает:
- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
- Непременно так, - отвечает Алёша, - полюбить прежде логики, как ты говоришь. Непременно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму.
То есть: любишь беспутную – и люби, смысл потом отыщешь, он точно и в этом есть. В конце концов, вся наша жизнь – беспутство, и вот если не полюбить такую, беспутную, жизнь, то не доберёшься и до её смысла. Смысл жизни раскрывается только в любви. Для холодного и рассудительного сердца он скрыт за семью печатями.
Алёшино «жизнь люби больше, чем смысл жизни» означает: не рационализируй, до того как полюбишь сердцем. Сама любовь откроет тебе смысл.
Дальше Алёша так Ивану и говорит:
- Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
Не противоположности, а две половинки одной любви – вот что у Достоевского.

Проповедь с амвона о богатом юноше.
- Это не богатство Господь осуждает. Богатство само по себе нейтрально. Он осуждает в этой притче всякую страсть.
Как же мы боимся задеть богатых! Нигде в храмах не услышишь сейчас их обличения. Мы в церкви прямо-таки срослись с их «бизнесом». Он нас содержит, а мы его ублажаем – жутковатый, надо сказать, симбиоз.
Ублажая, невольно перенимаем нравы. Сами становимся корыстолюбцами. Появляется такое же, как у нуворишей, равнодушие к обездоленным. В сущности, нас давно следовало бы сопричесть к злодеям.
А ведь в Новом Завете полно примеров того, каким должно быть отношение к богатству, даже менее циничному, чем наше нынешнее.
«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши как бы на день заклания. Вы осудили, убили Праведника; Он не противился вам». (Иак. 5, 1-6).

«Не законом даровано Аврааму или семени его обетование – быть наследником мира, но праведностью веры. Если утверждающиеся на законе суть наследники, то тщетна вера, бездейственно обетование…»
Но ведь это и о нас говорит апостол Павел. Мы утверждаемся на законе – и где нынче вера?
Не имея горячей веры, мы больше не способны творить культуру, а потому питаемся её объедками.
Апостол Павел благословляет Пушкина, Тютчева, Чехова. Они не с «законниками», а потому не тщетна их вера.

В том, что касается веры или неверия человека, непогрешимым судией может быть один только Бог. Нам же легко строгость Тютчева к своей вере принять за неверие.
Святые отцы Церкви тоже, между прочим, были строги к себе. «Помилуй мя падшаго, даждь ми руку помощи, в тине сластей погруженному. Не остави, Господи, создание Твое растлитися беззаконии моими и грехи моими, но… избави от кала и скверны телесные, и страстных помышлений, оскверняющих всегда душу мою окаянную: се бо, Господи, якоже зриши, несть в ней места чиста, но вся проказися, и все тело объят язва».
Мы не допускаем в молитве Василия Великого фальши или лицемерия. Это искреннее покаяние в реальных грехах. Именно так всё и было: и страстные помышления, и тина сластей, и скверна телесная. И о том, что всё тело его объяла язва и нет в душе его места чиста, святой говорит без экзальтации.
Святитель Василий Великий жил в то время, когда вера в людях была ещё настолько сильна, что назвать себя атеистом ни у кого не поворачивался язык. Не достоин Христа – значит язычник или даже хуже язычника. Так и молились: «Прости меня, Господи, за то, что я хуже язычника». Хуже язычника, но всё же верующий.
В наше время горькое признание себя атеистом может быть такой же честной строгостью к самому себе, а раз так, то и честностью перед Богом.

Лев Толстой: жениться или не жениться? «Всегда лучше воздержаться, если можешь, - уничтожить в себе пол… то есть быть ни мужчиной, ни женщиной, но человеком».
Какая пошлая интерпретация монашества!
Монах не уничтожает в себе пол. Монах - это тот, кто понял: со своей половой любовью ему не справиться иначе, как очистив её от страсти, от похоти. Но, очищая любовь от страсти, он не превращает её в бесполую.
Сам Иисус Христос не был бесполым, Ему в полной мере присущи черты мужественности. Так же, как и черты женственности присущи Пречистой Деве Марии.

"Молитва - восхождение ума к Богу", - говорил прп. Нил Синайский. То есть слова вторичны и даже необязательны. Бог слышит нас и бессловесных, Сам же и призывает через Евангелие быть немногословными, - главное, чтобы был в нас порыв к Нему.
В этом смысле русская классическая литература - это, конечно, молитва. Она молится о том, чтобы Бог даровал нам любовь настоящую, чистую, непостыдную, избавил нас от всего, что мешает такой любви - от страстей, сентиментальности, гордости - от всех грехов, которые потому и грехи, что несовместимы с чистой любовью.
Эту литературу не приняли те, кто жизнь свою строил по типикону. Но что такое типикон без любви? Всего лишь привычка к порядку и самодисциплине, гигиена для воли, не более того.
В результате у нас в 19 веке трагически разошлись типикон и любовь. Любовь стала жить отдельно от типикона, а типикон стал защищать себя от любви. Считается, что вера в этом споре предпочла типикон. Но разве кому-нибудь и когда-нибудь удавалось веру отделить от любви?
Трагедия постигшего нас раздвоения в том, что церковь перестала быть всенародным укрытием, а сделалась нишей для почитателей типикона. Культура стала питаться прошлой верой - воспоминаниями о ней. Возможно, сегодня мы у истоков новой христианизации. Церковь возмужала в противостоянии с бесами революции и не боится идти в народ. Однако среди нас, православных, тех, кто предпочёл бы отсидеться в нише, самоуслаждаясь барочными декорациями, всё ещё очень много.

Когда душа пуста, любовь – это сентиментальные слюни и только.
Любить жену, любить детей, любить шоколад с орехами, любить щенка или кошечку, любить ближнего, любить Богородицу – одно и то же «чувство», когда в душе твоей нет настоящей любви.

Инвентаризация всякого писка, всякого шороха, постоянное неприличное подглядывание… Одна сплошная грандиозная сплетня – вот что такое современная литература.

Мы недооцениваем глупость. Когда человек резко глупеет, исход может быть самый печальный. Нет такой статистики, но мне почему-то кажется, что от резкого поглупения случается не меньше инфарктов и самоубийств, чем от неразделенной любви. Да, собственно, и неразделенная любовь тем мучительнее, чем глупее становится от неё неразделённо влюблённый.
Глупость – это богооставленность, а что может быть хуже такого сиротства?

«В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но если не покаетесь, все так же погибнете. Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете. И сказал им притчу: некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришёл искать плода на ней, и не нашёл; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби её: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь её на этот год, пока я окопаю её и обложу навозом, не принесёт ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь её».
Господь приходит в сад и видит, что в саду неблагополучно. И Он начинает облагораживать сад: какие-то деревья велит окопать, под какие-то подложить навозу, какие-то вырезать. Чем в большем запустении сад, тем активнее работает пилой садовник. Но кто такой этот садовник? Им может быть Пилат – государство. Государство же у нас всегда такое, какого мы заслуживаем по своим грехам.
Когда грехов очень много, государство ведёт себя подобно слепой природной стихии. И тогда любой может попасть под рухнувшую башню, не обязательно самый грешный.
Так что же: лес рубят – щепки летят? Разумеется, нет. Для Господа никакая личность не щепка. Садовник-стихия имеет дело с обезличенным материалом, им из мира сего исторгается избыточествующая физическая обезличенность. Покайтесь в своей привязанности к этому миру, не становитесь, как все, и тогда душа ваша не станет пленницей обезличенности и заслужит достойной смерти вашему телу – смерти-избавительницы от тлена, смерти-путеводительницы к любви, которая никогда не перестаёт. Если же не покаетесь, то все погибнете от обезличенности.
Наш садовник (Пилат, Иоанн Грозный, Ленин-Сталин) – это олицетворение нашего обобщённого мы. Обезличиваясь, мы сами обрушиваем на себя башни – призываем на свои головы беды и злую смерть.
То, что нынешний садовник действует с особым цинизмом, из собственной корысти и блудного самомнения поощряя в нас обезличенность, сознательно превращая нас в скотороботов, говорит лишь о том, что мы сами сделались циничными до скотоподобия.

Ночная бабочка не любит ночи. Больше всего на свете она любит свет. Она летит на огонь, зная, что от него можно погибнуть, но любовь сильнее. Солнца она боится так же, как апостол Пётр испугался Бога, когда Тот явился ему во всей полноте света Своей любви.
Ночь – монастырь, ночная бабочка – монашка, которая боится покинуть сумрак монастыря, но не боится сгореть в открытом пламени любви.

Молитва против уныния:
«Господи, я сир и наг и никому не нужен. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже! (40 раз)».

Слишком долго болеть неприлично.
Болеть надо как можно быстрее.
Тогда о тебе останется светлая память.
Знаю, я и на том свете буду с неприкаянными, с теми, кто томился в этой жизни. Уверенные в себе даже собакой на цепь побрезгуют посадить меня у ворот своего райского сада.
Антоний Павлович, наставниче мой, моли Бога о мне.
Кажется, я выговорился до дна.
«Аще есть в тебе разум, отвещай, аще же ни, то буди рука твоя на устех твоих» (Сир. 5,14).