За закрытыми глазами

За закрытыми глазами.


Мы созданы из вещества того
же,
Что наши сны. И сном
окружена
Вся наша маленькая жизнь.
Уильям Шекспир. Буря


«Мада жале локтiс»,(1) - бабушка, моя милая бабушка стояла передо мной, ласково улыбаясь, всё в той же цигейковой душегрейке поверх василькового фланелевого в белые загогулины халата и в белом же, завязанном под подбородком на слабый узел платке и протягивала ко мне руки со вздутыми синими венами, и я тут же заметил, что оборки её простой, заношенной одежды по-прежнему разлохмачены почти до нитей- старики так привязаны к старому. Радость, наивысшая её точка, акме мгновенно овладела мной: самый дорогой, давно покинувший жизнь человек словно в добром сне находился рядом. «Анатолий, видзодлы, внук локтiс»,(2) - торжественно добавила бабушка, повернув голову в сторону, и я увидел прежде не виденного мной деда сдержанно улыбающегося, точь в точь такого, как на довоенном снимке, стоявшем за стеклом книжного шкафа. Широко расставленные глаза, великоватые губы, намекающие на большой рот, выпавшая на лоб из зачёсанных назад  прямых волос прядь, белая, застёгнутая под горло сорочка и слегка мешковатый чёрный пиджак с вкрученным в полочку на уровне груди орденом Отечественной войны с одной звёздочкой посередине и снизу. «Значит, степень всё-таки первая»,- пронеслась мысль, и я необъяснимым образом тут же увидел освещенное холодным солнцем белое пространство зимы и скелеты  видящих сны о весне низких, северных берёз- природу, лишенную макияжа, деда в группе людей, спрятавшегося в маскхалат и идущего по белизне на лыжах с шевелящейся в такт движению винтовкой Мосина на спине, а потом забрасывающего гранатами амбразуру финского ДОТа. «Так вот за что»,- мысленно сказал я себе, ничуть не дивясь фантастическому знанию.
И дед, и бабушка виделись плоскими, двухмерными и как бы подвешенными на невидимой леске, словно какой-то фотомастер вырезал их силуэты с помощью Фотошопа из давней фотографической карточки, фоном которой служил нарисованный на стене простенький пейзаж, затем вставил в середину тёмного прямоугольника и отдал закодированную единицами и нолями работу кремниевым мозгам, превратившим обездвиженный JPEG формат в подвижный, исполненный мимики МРEG4. Но самым невероятным было то, что я тоже стоял. Стоял! Опуская глаза, я видел свои тощие, висящие канатами ноги прямыми и сильными, я ощущал как они держат массу и ликовал от восторга. Я хотел было броситься к этим протянутым ко мне рукам, но как прибитый гвоздями остался на месте. Сломанная, бесполезная кукла...

Я вышел из материнского чрева в старый Новый год. По давней традиции советские люди в этот день  избавлялись от лысеющих праздничных ёлок, и беременная мной мама принялась за означающую финал новогодья работу, бережно складывая стеклянные переливчатые шары, блестящих, одетых в красные скафандры космонавтов и пластмассовые снежинки в картонную коробку. Щедро осыпающее хвоинки деревце было уже раздето наполовину, мама протянула руку  к его макушке, чтобы аккуратно снять пятиконечную звезду, как в эту минуту я требовательно попросился наружу. Ссать и родить нельзя погодить, бабушка, бывшая тут же, бросилась к соседям звонить в «03», и спустя два часа я сообщил миру о своём приходе.
Мама говорила, что родился я обычным, доношенным, только был вял и сонлив. Особенности, сделавшие меня скрюченным, (помните, «Жил на свете человек- скрюченные ножки...») появились через год. Она винила в случившемся трудно произносимый вирус, вселившийся в неё во время вынашивания плода, и этот невидимка, нечто между веществом и существом, строительный мусор, вытряхнутый Богом из кармана на седьмой день творения, принялся подло разрушать центральную нервную систему растущего в матке младенца.
Теперь-то я знаю, что всё происходило не так, и мама просто не хотела наказания виновных, ведь изменить прошедшее невозможно. «В болезни будешь рождать детей» сказано в Писании. Я вырос богатырём, и измучил роженицу тем, что застрял в туннеле между утробой и белым светом, как переевший Винни Пух в кроличьей норе.  «502 Bad Gatewaу» (3) сказало бы на это бездушное железо. Родовые сокращения прекратились, в ноги меня никто не подталкивал и молодая повитуха с деревянными руками - пиковая дама моей судьбы, наложив на головку щипцы, принялась с силой тащить не желавшего рождаться дитя. Она так старалась что сместила шейные позвонки, пережав сосуды, затруднив кровообращение мозга и подписав мне неисправимые нарушения координации и речи.
В два месяца я не держал головку, в три не ложился на бочок, в полгода не мог переворачиваться на брюшко. Мама тревожилась. «Мне кажется, он не здоров, у него ручки-ножки не разгибаются, кулачки сжаты», - жаловалась она пришедшей по направлению педиатра детскому неврологу-тётушке за сорок с отёчным лицом, почти всю площадь которого занимали высокие скулы, дополненные вытянутым, слепленным колбаской носом и широко расставленными глазами, отчего его владелица сильно напоминала овцу с пришпиленным к голове рыжеватым шиньоном. «Ну что вы хотите, такие тяжёлые роды! Не волнуйтесь, мамочка»,- отвечала докторша. Когда я к отпущенным природой срокам не научился сидеть и ползать, мама обратилась к книгам по медицине. «Он как вареник, у него ДЦП, посмотрите, мышцы в постоянном гипертонусе, не гукает!» «Ну он же мальчик, мальчики ленивы. Ваш малыш ещё слаб, это просто особенности развития,»- продолжала  утешать её тётушка- «овца», но под давлением мамы всё же назначила терапию, ЛФК и массаж. Не помогло. Мама мечтала увидеть мои первые шаги, но всё на что я был способен- передвигаться по полу, поджав в коленях ноги, на пятой точке, нескладно размахивая руками, как балаганный Петрушка, и нечленораздельно мыча.  «Интеллект сохранён, но ваш сын никогда не сможет ходить,- резюмировала мягко, будто извиняясь, председатель  медико-социальной комиссии.- Мы даём вам первую группу». «Лучше бы не смогла ходить я»,- растерянно ответила мама.
Она стала другой: её нескончаемая весёлость сменилась плаксивостью, нервозностью и меланхолией, говорливость - задумчивостью. Безотрадное, бесперспективное бытие перевернуло сознание, она перестала интересоваться нарядами, милыми женскими штучками, совершенно себя забросив. Видя в дочери усталость и перемену, бабушка достала из шкатулки гробовую заначку и отпустила дочь к тёплому морю. Оттуда мама вернулась с мужчиной, пожелавшим стать её мужем, но «без этого юродивого». «Будь он моим - я бы его за ноги и об стену. Я тебя с таким ребёнком не возьму. Хочешь всю жизнь  г...но убирать- оставайся с ним. Отдай ты его в интернат и забудь, он же выпьет тебя до дна, высосет до костей. Ни ему счастья не будет, ни тебе...»- украдкой нашёптывал он маме.
Бабушка, конечно, всё слышала, она позвала маму и решительно уведомила: «Надя, я Павлика в интернат не сдам, пропадёт он в казённом доме да и грех это. Уходи со своим женихом и устраивай жизнь как тебе хочется — одна искалеченная судьба лучше двух. А Павлик — Божий человек, Бог его дал в испытание, вот я его и выращу». Так мы остались вдвоём.
Многое в жизни зависит от окружения, людей формирует среда, общество, с которым они соприкасаются и дух этого общества. Заточённый роком внутри себя я походил на всё понимающую собаку, силящуюся донести до хозяина свои желания, туго ворочая длинным языком, но всё равно отрывисто лая. Мои органы чувств исправно принимали информацию и передавали из в главный компьютер, но сломанный soft(4) посылал мышцам ошибочные сигналы, я изо всех сил пытался говорить хотя бы растягивая слога, а из глотки выходило тягучее коровье мычание. Как люди, держащие попугаев понимают их щебет, и владельцы кошек знают о чём те мяукают, так бабушка разбирала мою корявую речь. Я почти не видел людей, роскошь общения была для меня подлинной ценностью, бабушка явилась для меня воплощением человечества  и человечности, с младенчества пропитав моё существование добротой и любовью. Не желая верить в обречённость внука, она пыталась вылечить меня заговорами и молитвами. Спозаранку она, скинув белый домашний ситцевый платок и надев цветастый штапельный,  всунув в большую хозяйственную сумку с обмотанными синей изолентой ручками трёхлитровые банки, отправлялась к колодцам на окраины города, куда бросала пятикопеечные монеты и со словами «пришла за здоровьем» набирала всегда студёную воду. Принеся её, уходила с третьей банкой к реке, где,бросив в воду пятак или три копейки, тоже просила здоровья. Дома бабушка сливала воду  в ведро, читала над ней заговор, чертила ножом крест и, посадив меня в ванну, обливала, приговаривая по-коми : «Став лёкыс, кысь локтом, сэтчо бор мун».(5) Лёкыс не уходило, зато из ноздрей начинало подтекать.
Узнав от кого-то имена и адреса народных целительниц, дипломированных мануалов и самопровозглашённых костоправов, она тут же звала их к нам. Целительницы приходили со свечами, старинными потемневшими образами  с изображёнными на них строгими лицами святых, гасили свет и в полумраке жёлтых, колыхающихся огней ходили вокруг меня, нашёптывая заклинания, обрызгивая животворящей водой. « Ангелы небесные, ангелы святые. Возьмите и отнесите Господу Богу, Иисусу Христу все мои слова, всю мою просьбу. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Встань хвороба, встряхнись, ступай, в ад опустись. Скатись, свались с раба Божьего Павла, чтобы его душа воспарила, а тело болеть перестало. Благослови, Господи, все мои слова. Ключ, замок, язык. Аминь. Аминь. Аминь». От страха я принимался плакать, бабушка унимала: «Поправишься, мада жале, поправишься».Мануалы же, пощупав мои кисельные ноги, разводили руками: «У него нервное, а я по костям лекарь». И ангелы, и святые чудотворцы, и Пресвятая Богородица, и Христос не слышали  горячих просьб- молитв целительниц, словно их уши были замазаны глиной. Сейчас-то я знаю, что все эти обращённые к небесам ритуалы и не могли облегчить мою участь- мир устроен гораздо сложнее, чем представление человечества о нём.
Свободное от стояния в очередях и бытовых забот время бабушка отдавала мне. Вечерами она, накинув на кончик носа очки с плюсовыми диоптриями в стёклах, усаживалась со штопкой или вязанием в кресло под свет настольной лампы с широкополым абажуром и рассказывала о своём ижемском детстве в большой избе, в большой семье, с большим хозяйством из шести коров, четырёх лошадей и стайки овец. О дяде Иосифе, перегонявшем в Большеземельскую тундру бесчисленное стадо северных оленей и возвращающимся в Ижму с камусом, пыжиковыми шапками, малицами. А потом пришла Советская власть, пересчитала и отобрала оленей, увела домашний скот, и бабушка бабушки, плача на пороге, умоляла оставить для малых детей хотя бы одну корову. Напрасно. Когда бабушка бабушки умерла, вести её на погост было не на чем, и сельские мужики несли гроб на плечах. Потом от голода и болезней умерли один за другим дети, за Камень по перевалу унёс ноги дядя Иосиф. Измельчала некогда большая крепкая семья. В другой раз она вспоминала англичан, наведавшихся в Ижму по торговым делам: за меха и шкуры иноземцы- островитяне отдавали душистый табак и изящную посуду. Говорила, что в те времена водку привозили в село из Сибири, но пьяниц сельчане не знавали, потому что спиртное пили напёрстками, а водкой лечили заболевших оленей.
Слушая её неторопливую обволакивающую речь в уютном полумраке нашей комнаты, я представлял одетого с ног до головы в меха и потому похожего на медведя, стоящего у нарт с хареем в руке, неизвестного мне дядю Иосифа, разрывающих мордами снег оленей с короткими заячьими хвостиками и растущими из головы рёбрами. Англичане виделись в кудрявых париках, в вышитых красных камзолах и в туфлях с большими пряжками, склонившимися в поклонах, отставив назад одну ногу, предлагающими аборигенам в малицах мешочки с табаком. Советская власть представлялась мне тёткой в чёрном платье, протягивающей руки с длинными звериными когтями к чужому добру, и я спрашивал:
    -Баааааабушка, аааа чтооо тааакое Соо-ветскаааая влааасть?
-Это люди, с которыми не поспоришь.
Она много рассказывала о муже- моём деде Анатолии- выходце из старого рода священнослужителей, вернувшегося с войны, но вскоре умершего от туберкулёза. Я всматривался в картонку с изображённым на ней застывшем в лёгкой улыбке лицом и думал вот жил человек, чему-то радовался, болел, печалился и исчез, оставив от себя только несколько ветхих фотографий. Позже, увидев в телевизоре документальные кадры, снятые на заре кинематографа, с двигающимися, как заводные игрушки  офицерами царской армии и самим царём, с красноармейцами в остроконечных будённовках и вождём мирового пролетариата, быстро размахивающего рукой с зажатой в кулаке кепкой, я, оцепенев, думал «их всех нет, вместо них пустота».
Бабушкина речь вмещала множество пословиц, поговорок, притч, рождённых в старину в гуще народа коми. Негромко лязгая в домашней тишине поблёскивающими спицами, она повествовала о двух, живущих по соседству, братьях- ленивом и трудолюбивом. Когда в деревне случился пожар, все бросились помогать ленивцу.
-Пооочему, бабуль?
-А работящий сам всё вынесет.
Бывало за ужином вдруг гас свет, я начинал капризничать и слышал благоразумное: «Паньсо небось пелясь оз ну».(6) Всех, пришедших к нам за чем-нибудь, бабушка досыта кормила, говоря мне: «Гость много в животе не унесёт». Она учила меня добру и состраданию, как-то в нашу дверь постучали, бабушка отперла и увидела бедно одетого мужчину, просящего милостыню. Она, не раздумывая, дала ему хлеба и что- то ещё из съестного.
На новогодние праздники бабушка приносила невысокую ёлочку, опускала комель в трёхлитровую банку с водой, оживая, деревце наполняло квартиру свежим ароматом хвои. Ах, сколько было радости в развешивании по колючим лапам шаров- больших на нижние ветки, маленьких- повыше,покрытых глазурованным снегом стеклянных шишек, часов, навечно замерших в пяти минутах от января. Мне особенно нравилось, достав из глубокого чрева коробки игрушки на прищепках, цеплять их поближе к стволу. Бабушка обматывала банку белой наволочкой, завершив таинство установкой под ёлку набитых ватой Деда Мороза и Снегурочки и говорила: «В Новогоднюю ночь загадай желание, Дедушка Мороз его обязательно исполнит». Она понимала: все дети верят в волшебство и ждут чуда. В ночь на первое января я всегда просил одно и то же.

-Я знаю что, мада жале,- бабушка снова возникла из ниоткуда, теперь она сидела за столом в нашей завешанной утварью кухне, сложив рука на руку перед стоящей на блюдце пустой чайной чашкой, и я тут же подумал что из всех напитков она отдавала предпочтение крепкому свежему чаю и как-то, после войны, купив на базаре на последние деньги пачку заварки, обнаружила в ней спитые высушенные чаинки. Я вновь видел её на этот раз так отчётливо, что отмечал знакомую сеточку неглубоких морщин по уголкам излучающих душевное тепло глаз, округлившиеся в улыбке скулы, редкие, едва очерченные брови, узкую ниточку губ. -Ты рос добрым ребёнком и просил не для себя. Ты хотел, чтобы я никогда не болела и жила бесконечно.
-Но ты умерла, ты снишься мне...,- вымолвил я внятно и растерянно.
-Смерти нет...

После Нового года приходил старый Новый год одновременный с днём моего рождения. Проснувшись, я находил на прикроватном стуле бабушкин подарок. Однажды это был механический повар в короткой поварской куртке и в высоком белом колпаке, подбрасывающий блин на сковородке, потом мой ящик с игрушками пополнился голубого цвета фотоаппаратом, при нажатии на спусковую кнопку которого из неожиданно открывшегося объектива с шумом выскакивала озорная мордочка. Бабушка дарила мне заводные автомобильчики и механический луноход, детскую стиральную машину приводимую в движение зарядом батарейки и стиравшую бельё медвежонка Михлика, пластмассовый розовый телевизор, показывающий одни и те же картинки из крутящегося вокруг оси диска. Но как-то на заваленном скомканной одеждой стуле я нашёл коробку с кубиками. «Будешь учить азбуку», - сказала бабушка и показала мне буквы. В пять лет я стал читать.
Книги стали для меня тем же, чем для пропойцы вино, для домохозяйки—жвачка телесериалов, для геймера — Майнкрафт, для тинейджера - TikTok — они вынимали меня из реальности. Я открывал их на материке своего  замкнутого пространством однокомнатной квартиры незавидного бессмысленного существования и отплывал к манящим сладким ванильным ароматом, перечной жгучестью, тёплой гвоздичной остротой островам Пряностей. От брошюрованных изданий из серии «Моя первая книжка» я перешёл к сказкам. Детская библиотека располагалась недалеко от нашей пятиэтажки, и бабушка приносила оттуда литературу. Потом я пошёл в школу, то есть школа, представившись Марией Александровной, пришла ко мне. Природоведение и чтение стали моими любимыми предметами. Читал я запойно, и бабушка, усадив меня в инвалидное кресло, повезла на знакомство с библиотекой. Книжное изобилие пленило, книги казались хранителями тайн, с волнением смотрел я на запрещённые к выдаче ряды богато иллюстрированных энциклопедий в читальном зале, на редкие издания в ярких переплётах и журналы, которые невозможно было купить.
-Ну, Павлик, что ты ещё прочитал?- спрашивала во время уроков Мария Александровна.
-Приииклюючееениия Бууураааатииино.
Читая похождения деревянного мальчика, я сам становился им, это я, а не он закапывал в Поле Чудес золотые монетки, я боялся страшного Барабаса, но перехитрил его. Я был чумазым оборванным сыном полка Ваней Солнцевым и просящимся в деревню к деду Ванькой Жуковым. Я, а не Джим Хокинс плыл к острову Сокровищ с шайкой пиратов, и я жил вместо Робинзона на острове Отчаяния.
Потом я увлёкся космосом и проглотил книжки космических первопроходцев. Я представлял себя Гагариным, вразвалочку идущим к фаллосу-»Востоку» в апельсиновом скафандре. Меня, как Гвидона в бочку,  запирали в консервную банку-корабль, не имеющий флага, и под едва слышный пассажиру рёв двадцати миллионов лошадей с фантастической скоростью отправляли в небесное плавание. Там, в бесконечной пустоте и беззвучии, я, воплощение Аксаковского чудовища, мечтал остаться с явившимся мне не горящим терновым кустом, но горячим сиянием всех звёзд Вселенной Богом один на один и попросить освобождения от злого волшебства. Или гибели.

-А я боялся Его встретить,- Гагарин возник внезапно. Он сидел на скамье, беззаботно опираясь  локтями на её спинку, в широкополой  шляпе и солнцезащитных очках. Юрий Алексеевич ловко снял и шляпу, и очки, и я заметил большую голову, несколько тяжеловатый нос и шрам на лбу, дивясь несоответствию живого облика с фотографическим. -Чтобы отвлечь меня от переживания будущего, вечером накануне старта Раушенбах, он конструировал систему солнечной ориентации корабля, ещё раз проверил мои знания по работе всех систем. Борис Викторович верил в Бога и спросил меня, что я буду делать, если встречу Его. И я понял — ничего. Я был крещён в православие и тайно верил, что успех полёта, как и всё остальное, в руках Божьих.
-Кроме веры в Него.
-Да, кроме веры. И когда мне помогали надеть комбинезон, а поверх него скафандр, я незаметно всунул в кармашек мой нательный крестик- с ним Бог узнает своего. Техники усадили меня в лонжерон, закрыли люк над моей головой, я остался в освещённой искусственным светом сфере наедине с предстоящей неизвестностью, и в меня вселилась тревога. Главный по-отечески подбадривал меня разговорами про колбаску, и я заученно повторял то, что он хотел слышать «самочувствие хорошее, настроение бодрое», но чтобы отвлечься от волнения, попросил дать мне музычку. Напевая и насвистывая, я взбодрился.
Через три минуты после пуска в атмосферу полетел головной обтекатель, свет хлынул в кабину, и через небольшой глазок «Взора» я увидел планету! Волнение тут же ушло. Как когда-то матросы Колумба, с детским восторгом я произнёс: «Вижу Землю!» С небывалой скоростью я  поднимался всё выше, я смотрел на дугу планеты, и небо было моим престолом, и Земля была подножием ног моих, и я был подобен Богу!
А потом она отпустила меня, и я повис над креслом, взлетел, как птица. Кровь прилила к голове, меня подташнивало, но это было чудо. Чудо! Насладившись новым ощущением, я решил принять космический завтрак, и что ты думаешь, Поль? Бортовой планшет, который я выпустил из рук, тут же, воспарив, медленно полетел по кораблю!
-И опустился в Калуге,- вставил кто-то невидимый.
-Да, но без карандаша. Прикреплённый к нему карандаш отвязался и упорхнул под кресло. Земля настороженно ждала когда же я, как обещали авторитетные учёные, начну нести околесицу и, чтобы я не сошёл с ума, наземные станции давали в наушники бодрящие ритмы. Слушая «Амурские волны», в подтверждение здравого рассудка, я рапортовал : «Самочувствие хорошее». Я наблюдал божественную красоту восхода Солнца, поднимающегося из-за горизонта в многоцветном ореоле, думая о совершенстве мироздания и величии человеческой мысли, поднявшей меня к апогею. О, как счастлив я был тогда и за это счастье я мысленно благодарил Бога, с опаской ожидая Его появления. Но Он никак не заявил о себе. Всего за час я, оказавшись в завтрашнем дне, пересёк Тихий океан, обогнул спящую Южную Америку, перелетел Атлантику и вернулся в сегодня. «Человек над шаром» восторженно сказал я себе.
Глобус «Взора» сообщал о нахождении корабля над Северной Африкой. На семьдесят восьмой минуте полёта выключился тормозной двигатель. «Домой!»,-подумал я, радуясь идущим по задуманному событиям. За этим должно было следовать разделение кабины и приборно-двигательного отсека, я ожидал его. Но разделения не происходило. Корабль закрутился волчком, я упёрся ногами в иллюминатор. Я видел то Африку, то горизонт, то небо. Радиоэфир мог прослушать любой, поэтому о ЧП я доложил по закрытой линии. В безжизненной тиши, в космическом одиночестве я ждал чего же будет. Страх засвербил под ложечкой и комом подполз к горлу. Душа ушла в пятки. Мне нестерпимо захотелось закурить. Ни один человек не в силах был помочь мне, и я  мысленно стал просить помощи у Того, кто мог. Через десять минут отсек отделился, повиснув на кабелях, соединяющих его с кабиной. Я спускался домой, волоча ненужный и опасный довесок. Кабели сгорели в атмосфере. Я глубоко вздохнул, страх отступил, чтобы тут же вернуться.
Земля стала притягивать корабль, и он ярким метеоритом понёсся вниз. Через иллюминатор я видел как течёт расплавленный металл, кабина трещала готовая вот-вот расколоться. Я думал, что лечу в ад. Смертельный ужас охватил меня, мне хотелось выпрыгнуть оттуда. Вся моя жизнь в одно мгновение пронеслась перед глазами: идущая с фермы мама, первый танец с Валюшей, Алёнка, жующая яблоко, и маленькая Галочка. Египетская сила вдавила меня в кресло. Лицо затряслось, перекосилось, губы дрожали, сердце колотилось готовое выпрыгнуть из груди, я видел приборы словно через толщу воды. «Горю,-крикнул я в отчаянии.- Прощайте, товарищи!»
-Шестьсот двадцать пятый, отставить разговорчики, принять заданный эшелон,- приказал кто-то тихо и властно.
-Понял. Выполняю.
-Ухо оставь,- едва слышно донеслось издалека.
И Гагарин тут же исчез, словно был бесплотным привидением, проекционным изображением, пропавшим по причине перебоя с электроснабжением, а вместо него появился худощавый усатый синьор, с кучерявой бородой, смуглый, черноглазый и остроносый с  шапкой густых, кудрявых, тщательно причёсанных волос. Он стоял в чёрном бархатном хубоне(7) с пышными,украшенными разрезами рукавами, в подушкообразных коротких, до середины бёдер штанах. На шее синьора сидела белая гофрированная горгера(8), на поясе висели шпага и кинжал.
-Soy Juan Sebasti;n de Elcano, vasco ,natural y residente de la noble y fiel ciudad de Getaria, que fue el primero en recorrer el mundo en el barco "Victoria",-печально сказал синьор.- Durante tres a;os camin; en una de las cinco сarabelas comerciales al mando de Magallanes de Espa;a a Espa;a, buscando el camino occidental a las islas de las Especias. Despu;s de la muerte del Almirante y la flotilla, tom; el mando del "Victoria" y la llev; a Sevilla. Com; cuero crudo y ratas de barco, beb; agua podrida. Sobreviv; a la p;rdida de barcos y la muerte de sus tripulaciones, tormentas y huracanes. Perd; la fe en volver a casa, experiment; horror y miedo. Y yo fui el primero en dar la vuelta al mundo.(9)
-Сто пятьдесят семь градусов западной долготы, девять градусов северной широты-сердце океана,- вдруг сказал кто-то.

И мне знаком расширяющий зрачки и холодящий нутро страх смерти. Я испытал его в четырнадцать лет. Бабушка набрала воду в ванну, и я полез в неё мыться. Сидя в расслабляющей жидкости, слушая звук размеренно падающих из слива на её поверхность капель, я резко выдохнул и с головой ушёл под воду. Тело просило очередную порцию кислорода, сознание помутилось, грудь сжало. Страх, как спрут, охватил и сковал меня, позорный животный страх, и я, схватившись руками за борта купальни, вынырнул. Я хотел уйти из жизни, легко и безболезненно вычесть себя из себя, чтобы осталось лишь пустое место, ноль. Но умереть оказалось не просто, страх смерти вытолкнул меня к воздуху, отдав на растерзание ещё более жуткому страху перед жизнью. Я будто смотрел в пропасть. Парализующее осознание обречённости, её бесконечности было содержанием этого страха. Обречённость- единственная верная подруга чаще навещала по ночам, склонившись, она шептала мне на ушко: «Ты никогда не увидишь моря, не получишь профессию и никогда не женишься. Не мечтай о любви- тебя никто не полюбит». «Никогда» было её любимым словом, хлёсткое, как пощёчина, оно било наотмашь и обездвиживало, я долго и беззвучно плакал, вытирая пододеяльником жидкие сопли.
Поднявшись поутру и взглянув на моё отёкшее лицо с красными глазами, бабушка, обняв меня,нежно утешала: «Отчыд думыштiс- овны оз позь, модысь думыстiс- позьо».(10) Или: «Оломыд абу откодь: пон оло жо, кань оло жо».(11) Не плачь, мада жале, ты ещё будешь счастлив». Мудрые, данные учителем-жизнью слова она произносила с такой любовью и верой, что становилось легче, боль отпускала.

-Я ведь тоже, мада жале, плакала втайне от тебя и утешалась лишь тем что ты не девочка, ведь девочке было бы намного труднее. У меня так щемило грудь, так болела душа и за тебя, и за твою несчастливую мать, но за тебя больше. Я боялась что подведёт сердце, и ты попадёшь в интернат к чужим людям, и они станут обращаться с тобой, как со скотом. Ты совсем не умел жить, не знал жизни.
-Бабушка, я видел жизнь.

Не часто, но мы выходили на прогулки. Свесившись с перил, путаясь в собственных ногах, я сползал вниз, карабкался в инвалидную коляску, бабушка катила её. Дворовые дети принимали меня за дурачка и сторонились, взрослые смотрели так, будто я заразный, а одна девочка, походя, испугалась и спросила: «Мама, а мальчик что, пьяный?» Общество не нуждалось во мне, каждый был озабочен своей жизнью. Люди проходили, пробегали, проезжали. Мне же спешить было некуда, выползая на прогулки, сидя в четырёхколёсном транспортном средстве на мускульной тяге, я созерцал их мышиную возню.
Мужчины в тёмных драповых пальто с каракулевыми воротниками, в кроличьих ушанках и женщины в пальто сдержанных тонов с пышными песцовыми воротниками и в таких же пышных меховых шапках шумно,суетливо вносили в подъезды полированные мебельные гарнитуры именуемые «стенками», завёрнутые в рулоны ковры, ящики-телевизоры, громоздкие катушечные магнитофоны. Потом те же мужчины, переодевшись в кожаные, подбитые цигейкой  куртки и вязаные бини,(12), а женщины, сменив пальто на шубы, а пышные шапки на норковые береты, выносили вышедшие из моды «стенки», книжные шкафы и книги, отслужившие ламповые телевизоры, пыльные ковры и хрустальные вазы. К дому подъезжали фургоны, из тёмного нутра которых появлялись завёрнутые в прозрачный целлофан объёмные диваны, кровати-сексодромы, многоярусные компьютерные столы, ящики системных блоков,  плоские плазменные экраны, блещущие зеркалами шкафы-купе. Будто по распоряжению неведомого управителя все в одночасье стали ставить двойные входные двери, затем в одночасье менять их на хлынувшие из Китая металлические, а после на толстые отечественные с такой системой защиты от взлома, словно в каждой квартире лежал алмазный фонд. Дворовые ребята больше не стреляли из рогаток и не играли в «Казаки-разбойники», а девочки не закапывали в углубление в земле под осколок бутылочного стекла секретики- схроны и не подбрасывали теннисный мяч, крича: «Халихало!». Разрушилась горка в нашем дворе, подгнили ножки скамеек и те, устав стоять, легли наземь, а затем исчезли. С ними закончились говорливые посиделки старушек, к компании которых иногда примыкала моя бабушка. Жизнь неспешно шествовала вдоль временного вектора, оставляя в прошлом одно, принося другое, и только моё бытие оставалось прежним. Я остался вне этого хода.  Мне выпал жребий не стайера в погоне за благами цивилизации, не борца за лучшее место под солнцем, не охотника за Синей птицей, но стороннего созерцателя и в этом я был подобен Богу. Молча я наблюдал за круговертью суетной, многоголосой жизни, за сменой времён года, общественно-экономических формаций, мод, технологий, словно глядел в экран своего детского розового телевизора, показывающего картинки с вертящегося диска,где щелчок переключателя влёк новое изображение.
Выпав из суеты, я видел жизнь подробно. Я научился ездить в своём экипаже вперёд спиной, отталкиваясь от почвы пальцами стоп. Доезжая таким образом до загородного парка- бора, я останавливался среди щеголявшей кримпленовым снегом молчаливой статики и слушал  в глубокой зимней тишине дальний ход железнодорожного состава сопряжённый с густым тепловозным гудком и едва доносящимся увканьем пса. Встреченные люди оживляли мир то нарастающим, то отдаляющимся скрипом шагов. Я слышал бойкое щебетание воробьёв и находил их самыми весёлыми существами. Прикасаясь ладонью к шершавой терракотовой чешуе сосен, я ощущал её тепло даже в морозы. Я видел марганцовый закат негреющего красного зимнего солнца и абрикосовый - щедрого летнего, слышал размеренную весеннюю капель и грохот тарабанившего по асфальту ливня. Мне знакома прохладная бархатная поверхность изнанки приговорённых к смерти крапчатых берёзовых листьев. Задрав голову, я ощущал как щекочут щёки медленно опускающиеся с неба снежинки, превращающиеся в сверкающие бриллиантами капли тёплого летнего дождя. Открытая книга совершенства мироздания восхищала меня и между её строк я читал писанные лимонным соком тайные послания Творца. Я чувствовал природу кончиками пальцев и, безучастная, она была моим утешением. Я ощущал единение и родство с ней, ведь, как и она, был свободен.
Моими друзьями стали городские птицы и собаки-бездомыши, я испытывал к ним сострадание и чем мог кормил. Животные, видя благосклонность, приветствовали меня, виляя хвостами. Сначала я подружился с дворовым псом Тобиком- крупным, сильным собачьим паханом, не дававшим прохода ни одной случайно забредшей в его владения псине и погибшим под колёсами самосвала. Он лежал, вытянув лапы, на боку, и машины безучастно объезжали мёртвое тело, покамест мальчишки с нашего двора не завернули его во что-то и понесли хоронить на пустырь. Я горько оплакивал эту смерть.
Потом с кашей и макаронами я стал ездить на продовольственную базу, где жила стая бездомышей. Их было много, я нарёк каждого. Тёмно-серый, с широкой мордой, лохматый и от того похожий на сбрившего усы и бороду Карла Маркса альфа самец Грей только казался вожаком, и полная противоположность ему- блондин, с тёмным пятном вокруг глаза хромой бояка Фёдор, очень трогательный из-за одного стоячего, а другого висящего ушей, толстый, лохматый, пятнистый обжора Поросёнок и его брат- чёрный, как чёрт, Крепыш. Я любил их всех, но более Белогрудку- ладную некрупную молодую самочку, коричневую с белой грудью. Когда незнающие этики собаки жадно принимались набивать утробы, норовя съесть побыстрее да побольше, Белогрудка робко сидела в стороне, а я любовался ею, умиляясь свисающими кончиками треугольных ушек, белым носочкам на лапках и белому же кончику хвоста. Я получал удовольствие, наблюдая её движения, меня пленила её робость и застенчивость.
Когда она пропала, я долго искал её, колеся по округе, и не желая верить в погибель друга. Тщетно. Она не вернулась.
Как-то она пришла ко мне во сне. Мне привиделось, будто я спал на спине, и кто-то будил меня прикосновениями к животу. Открыв глаза, я увидел Белогрудку. Она стояла на полу, опираясь на задние лапы, положив на меня передние, весело крутя хвостиком, открыв пасть, всем существом выражая переполнявшую радость. «Белогрудка!- кричал я в восторге, не веря в её воскресение.- Белогрудка!» Это был мой самый счастливый сон.

-Белогрудка!
Я созерцал её, свернувшуюся калачиком на бетонной плите рядом с серебристым ангаром на том же месте, где видел в последний раз живой, и она, как прежде, была жива!
-Белогрудка, привет!
Она подняла голову и посмотрела на меня.
-Белогрудка, я люблю тебя. Ну иди же сюда.
Моя любимица с осторожностью приблизилась, словно не узнав друга. «Всё такая же робкая»,- пробежала мысль. Я впервые погладил её по голове, ощущая бархатистость ушей. Не извлекая из короткой гортани резких отрывистых звуков, она сказала что рада встрече и будет со мной всегд-ав, всегд-ав, всегд-ав...

Однажды я сидел во дворе, безмятежно наблюдая как воробьи расклёвывают брошенные им семечки. Сумрачный ноябрьский день выдался слякотным: устоявшаяся зима неожиданно дала трещину, и в неё прорвался несущий сырость воздушный поток с запада, растопивший ещё неглубокий снег, наведший грязь. Я заметил парня, пересекавшего дворовую территорию, и узнал его- лоботряс из первого подъезда. Парень плёлся, сильно раскачиваясь, видимо, набравшись, его шерстяная кепка сползла на затылок, и борта расстёгнутого пуховика трепал ветер. Он уже миновал меня, но неожиданно остановился и решительно двинулся ко мне, размахивая руками и всё так же шатаясь. Я разглядел его водянистые серые глаза и пухлые губы на одутловатом лице. Я думал, он ударит меня и вздрогнул, внутренне сжавшись, но подошедший спросил:
-Слушай, как ты живёшь?
Хо-оооо-рооо-шоооо,- промямлил я, поняв, что он не опасен и сильно удивившись, ведь моей жизнью никто не интересовался.
-Ты не понял, я спросил как ты живёшь?!
-Я-аа-аа...
-Ууу-мууу-мууу...- передразнил парень.-Я на твоём месте повесился бы.
Я ощутил себя увиденным незадолго до этого голубем, раздавленный, он блином лежал на перекрёстке, разбросав по сторонам крылья, чем сильно напоминал имперский символ, и ветерок нежно пошевеливал прилипший к асфальту пух.
-Чё, обидно, да?- бросил он и пошёл дальше.
Да, я испытывал обиду и глубокую душевную боль, и она была  сильнее хворей телесных. Но кого это интересовало!
Я знал, что вызываю гадливость, кому может быть приятен неопрятный инвалид с неуместными гримасами, дёргающий руками, как осьминог щупальцами, и истекающий слюной. «Несчастный случай», «старый пацан», «пьяная работа», «кривой» говорили обо мне прохожие, будто имели в карманах индульгенцию от старости, болезней и несчастного случая. Жестокие слова они бросали обыденно, походя, и я всякий раз  цепенел от того, с какой лёгкостью люди стреляли убийственными определениями. Они презирали меня за изъяны физические, я презирал их за моральные уродства.

Светловолосый мальчик без ноги и без части руки, свесив голову, спал передо мной на стуле. Он открыл глаза, и я увидел, что они покрыты бельмами. Поодаль виднелись больничные койки, на них сидели и лежали дети всех возрастов, странные, непривлекательные, с безумным взглядом. Я заметил девочку лет пяти с косоглазием, и ещё одну с огромной головой, горбатого карлика- подростка. Пространство было наполнено режущим глаза уродством, вопиющим, вызывающим ужас несовершенством. Неожиданно дети поднялись, став, к моему удивлению, одномоментно здоровыми, будто к ним прикоснулся Христос. Мальчик-блондин тоже поднялся, и теперь у него были две ноги и две руки, и с глаз его исчезли бельма, явив небесную голубизну. В руках он держал верёвку с петлёй на конце. Мальчик протянул её господину  одетому в белый медицинский халат, в хирургических перчатках. Длинноносое с волчьим взглядом недобрых глаз лицо господина было худо и походило на обтянутый тонкой кожей череп, изображение которого с парой перекрещенных костей я увидел на околыше его фуражки.
- Halten sie, dr. Brand, - повелительно произнёс мальчик. - Es ist von uns k;rperlich und geistig behinderten kindern.
Господин молчал, не двигаясь.
-Tun sie nicht so, als ob sie mich nicht kennen. Ich bin knauer junior, der nachwuchs jener knauer, die den f;hrer gebeten haben, von einem freak-sohn zu t;ten, also mich. Und mit hitlers h;chster erlaubnis bekam ich eine t;dliche dosis schlaftabletten an der universit;tsklinik leipzig injiziert. Dies war der anfang eines von ihnen entwickelten rassenverbesserungsprojekts, das sie in den fluss gebracht haben, geleitet vom pragmatischen ziel, das deutsche volk von der belastung der gesellschaft der unvollkommenen menschen zu befreien. Wir alle hatten angst vor dem tod und wollten leben, wir f;hlten schmerz und freuten uns ;ber die bescheidenen hotels, aber sie haben uns der sterbehilfe verraten. Halten sie es f;r sie,- и мальчик снова протянул господину верёвку.
       -Ich habe sie aus dem leiden befreit ",- спокойно и уверенно ответил доктор Бранд, прежде чем рассыпаться на схожие с пикселями части-квадраты.
       -Второго июня 1948 года. Тюрьма Ландсберг,- услышал я вдогонку.(13)

В восемнадцать лет я стал членом районной организации инвалидов. В день совершеннолетия, четырнадцатого января, бабушка испекла брусничный пирог. После обеда мы убрали ёлку, вечером сели за праздничное чаепитие, а на другой день я поехал вступать в общество. Его председатель, Елена Сергеевна, встретила меня с улыбкой. Внимательно прочитав заявление, она произнесла:
-Так у тебя вчера был день рождения. Товарищи, минуту внимания! Наши ряды пополнил Павел Шанин, и вчера ему исполнилось восемнадцать. Давайте поздравим Пашу.
Незнакомцы, оставив дела, посмотрели в мою сторону, дружно захлопали в ладоши-человечество впервые проявило ко мне доброжелательный интерес.
-Давай я тебя со всеми познакомлю.
Так я познакомился с Вовой и Петей- парнями-олигофренами, с диабетиком Галиной Викторовной, с супругами с ДЦП Сергеем и Елизаветой, нашедшими друг друга в этих стенах, с эпилептиком Любой. Их лица объединяла несмываемая печать недуга, но как же открыты были их души! Они, как не познавшие зла младенцы, смотрели на мир, не держа за пазухой камня, нимало не сердясь на него за выпавшее на их долю несовершенство. Здесь царила атмосфера взаимной заинтересованности, человеческой ценности, семейности. Я стал появляться в обществе каждый день, постепенно знакомясь с его членами. Объединённые физическими и ментальными изъянами люди разных возрастов приходили сюда, чтобы, вопреки недугам, реализоваться. И я нашёл себе применение: на общественных началах, сидя на своём ишаке, я с удовольствием убирал снег у входа в наш общий дом!
К нам приходили с концертами самодеятельные песенные коллективы, да мы и сами частенько собирались петь. Елена Сергеевна приглашала руководителей кружков дополнительного образования, и те учили нас вязанию, рисованию, работе с глиной и солёным тестом. Я увлёкся шахматами, ведь у меня нашлись соперники, и вскоре стал одерживать победы в шахматных турнирах. Из равным среди равных я стал лучшим, самодовольным я возвращался домой с очередной грамотой, сияя, как полная Луна. Бабушка, видя во мне перемену, приговаривала: «Отвылын олiген шыд-рокыд сукджык».(14)
Как прежде много читая, я неожиданно для себя полюбил поэзию. После ясной, словно студёный мартовский день пушкинской строфы, последовала философская лирика Баратынского, затем прозрачная, с тихим, бледным голосом девушка-библиотекарь предложила книжку Батюшкова, и я, бесконечно обращаясь к словарю, узнал имена древнегреческих богов, богинь, божеств. Глубокое знакомство с поэзией Серебряного века пленило, я заучивал стихи и, если бы мог декламировать их, устроил бы поэтический вечер.
Не отличая ямба от хорея, но вообразив себя творцом, я занялся сочинительством, подолгу ища рифму русскому слову, устроившись под мягким светом настольной лампы. Стихи рождались тяжёлыми, угловатыми, начинавшимися со здравия, кончающимися за упокой- какой уж там высокий слог!  «Нином(15), - подбадривала бабушка. - Москва тоже не сразу строилась». Я продолжал марать бумагу, стихи выходили ровнее. Собрав лучшие, я отослал их в редакцию городской газеты «Северная звезда», и через короткое время издание опубликовало два из них.
«Паш, да ты у нас поэт, а я и не знала. Давай отправим твои стихи на конкурс авторов с инвалидностью», - предложила Елена Сергеевна. Так я стал лауреатом литературного конкурса.
Шагнувшая в нулевые страна, ведомая молодым умным президентом, постепенно исцелялась от болезней девяностых. Перемены к лучшему шли широким фронтом. Выздоравливающая экономика влияла на умонастроения, государство, а вслед и общество повернулось лицом к человеку. Вдруг вспомнили инвалидов, заговорили о толерантности, и если раньше мы являлись никчёмными недочеловеками, такими же лишними, как подчёркивание буквы «ш» при письме от руки, то теперь стали особенными людьми. Над нами перестали ёрничать, напротив, принялись помогать. Это стало престижно, и в один из дней,  аккурат перед очередными выборами, молодой, бритый наголо и от того блестящий и похожий на бильярдный шар, одетый с иголочки кандидат в депутаты пришёл ко мне в компании корреспондента с висящим на груди зеркальным цифровиком и под щелчки затвора подарил бывший в употреблении низко производительный компьютер, чему нимало позабавил меня.  Дармовую древность я освоил  самостоятельно, подключил к Интернету и вышел в большой мир.
И как будто тот, кто дал мне судьбу, — ломоть черняги с густо намазанной горчицей, вдруг милосердно высыпал сверху чайную ложку сахарного песка. Вот только бабушка стала чаще тревожить: она как-то снизилась, ссохлась, быстро уставала, её подводила память. Стол в комнате был заставлен светонепроницаемыми аптечными пузырьками, початыми блестящими блистерами, картонными кладками коробочек с лекарствами. В квартире стойко стоял затхлый дух немощи перемешанный с мятным амбре корвалола и помноженный на резкий запах камфорного спирта. Измерение артериального давления по утрам и вечерам вошло в ежедневный бабушкин распорядок. Она являлась труженицей тыла, я- инвалидом первой группы, поэтому мы попросили помощь социального работника, в обязанности которого входили работа по дому и доставка продуктов. Квартира наша пришла в ветхость: обои отходили от стен и держались на честном слове, потолок осыпался, краны уже не капали, а текли тоненькими  ручейками, и городской совет ветеранов совместно с управлением социальной защиты организовали нам ремонт. К не выветриваемым запахам лекарств прибавились строительные запахи побелки, штукатурки, краски. От них раскалывалась голова, и я, если можно так выразиться, убегал из дома на чистый воздух или в общество инвалидов.
А потом пришёл день переродивший меня- 13 августа 2004 года, пятница, ничем не выдающийся дождливый день среди плаксивой второй декады последнего летнего месяца. Я поехал на собрание членов общества по тёмным не просыхающим лужам, по обыкновению отталкиваясь от асфальта пальцами стоп и чертыхаясь от того, что промокли штиблеты, а с ними носки — ноги увязли в раздражающей сырости.
Въехав в помещение и расположившись у стены, я снял мокрую с каплями дождя куртку, повесил её на спинку стула. Нестерпимо хотелось разуться и я, не развязывая шнурков, нервно стянул с себя грязную обувку, а следом и сырые носки. Оставшись босым, демонстрируя красные костлявые стопы с длинными, слегка загнутыми назад пальцами, я, наверное, выглядел нелепо, но ноги всегда следует держать в тепле — так учила бабушка.
-Товарищи, прежде чем озвучить повестку хочу представить вам нового члена нашего коллектива. Мария Мичева. Прошу любить и жаловать! - приподнято начала собрание Елена Сергеевна, обращаясь к нам по старинке.
Девушка, которую звали Марией Мичевой встала, лицо её выражало растерянность, она сдержанно улыбалась. Я никогда не видел это лицо, но узнал его и тут же понял- так приходит любовь. Ничего особенного не содержало оно— среднестатистические глаза, нос и губы в обрамлении светлых локонов вольно спадавших на узкие плечи. Она стояла, выпятив грудь, на слегка согнутых в коленях ногах. «ДЦП»,- подумал я, но секундой раньше ко мне пожаловала любовь. Она накрыла мгновенно, так в детстве накрывала вода, выплеснутая бабушкой из ведра прямо на голову. Я сидел сам не свой, тот же, но уже другой, окрылённый, но без крыльев. Остро, безотлагательно захотелось вскочить и побежать, позабыв о босых ногах, и я представил себя бегущего от распирающего грудь счастья к счастью простого человеческого бытия, по бесконечным лужам, и брызги летели из под ног, звонко шлёпаясь на потревоженную водную гладь, и моё некрасивое лицо светилось восторгом. «И создал Господь Бог из ребра взятого у человека жену, и привёл её к человеку. И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою ибо взята от мужа».
-Паша, ты спишь, что-ли? Ты «за» или «против»? - услышал я голос Елены Сергеевны.- О чём задумался-то?
Мария, Маша... Мне мечтались встречи с ней, неторопливые прогулки, поцелуи, объятия. Я представлял себя высоким, модно одетым сердцеедом, идущим рядом с ней, обняв её рукой за плечи, и она шла, положив руку на мою талию, на прямых ногах,  заглядывая в мои глаза со свойственной ей сдержанной улыбкой. «Моя королева,- мысленно называл я её.- Моя королева». Но приходила вечная спутница- обречённость и, возвращая в реальность, нашёптывала: «Очнись, фантазёр. Тебе ли грезить о любви?! Забудь и успокойся».

Я видел свет и в нём тёмно-серые размытые пятна, словно глядел через осколок бутылочного стекла. Пятна, уменьшаясь в размерах, отступали вдаль, обретая фокус, становились всё чётче и медленно приняли очертания силуэтов людей — мужчины и женщины. Держась за руки, они повисли посреди ослепительного света, облик их был ужасен. Женщина в белом платье до пят держала, прижав к груди, голову, покрытую пышными седыми волосами, при этом на её плечах виднелся лишь обрубок шеи. Мужчина  возник нагим, его тело, избитое, исколотое представляло сплошной кровоподтёк.
-Hennes huvud skar man av som en kyckling, jag knivh;ggs med sablar och paraplyer, kl;ddes av och sl;pades p; marken. Jag blev s;ndersliten av publiken som trodde p; ryktet att jag hade varit inblandad i den svenska tronf;ljarens d;d. Galningar!(16)
            Снип, снап, снурре -  и видение в мгновение исчезло- в том же ярком, режущем глаза свете появились те же мужчина и женщина, ставшие господином и дамой без увечий. Он-холёный, сдержанный аристократ с удлинённым, мужественным и неподвижным лицом, цепким взглядом, твёрдыми губами, в мундире и с белым бантом на шее. Она пастельная и светлая, словно сделанная из снега, голубоглазая и нарумяненная, длинношеяя, тонкая, лёгкая, с тяжёлыми серьгами в маленьких ушах и в пышном платье, украшенном кружевами. И я, неведомо как, понял, что дама- Мария- Антуанетта, Её Величество, прелестная снежная, нежная королева.
Они стояли друг против друга, сцепившись поручнем(17), с любовью глядя в глаза — он в её светлые, она- в его тёмные, и вот закружились в менуэте. Но королева выпустила руки и, пятясь от господина, становясь всё меньше, грустно, нежно, обречённо сказала:
-Je t'aime ; la folie et je ne cesserai jamais, jamais, de t'adorer. Pardonnez-moi, aimez-moi, ayez piti; de moi. Mon c;ur n'appartient qu'; toi.(18)
И она исчезла.
-Jag var arton ;r n;r jag s;g henne f;rsta g;ngen p; operabalen den 30 januari 1774", inledde herrn sin ber;ttelse. Den fr;mmande kvinnan, som dolde sitt ansikte under en svart mask, kom fram till mig och f;rde med r;rande elegans ett litet samtal med mig:
-Gillar du damerna i Paris? fr;gade hon kokett.
-Ja, madame, de ;r vackra.
-Och hur ser jag ut i den h;r kl;nningen?" fortsatte fr;mlingen och st;nkte ner sin fria hand ovanifr;n f;r att p; s; s;tt f;sta min uppm;rksamhet p; den uts;kta lattef;rgade kl;nningen med himmelsbl; blommor.
-Det ;r underbart, madam! Underbart! Jag kan dock inte avg;ra om den passar ditt ansikte...
Hon drog tillbaka masken, och jag s;g de busiga ;gonen med en kunglig f;rg, blommornas f;rg p; hennes sidenkl;nning...
-;r det s;?" fr;gade hon och log.
-;h, vad den passar till dina himmelsbl; ;gon", svarade jag och ins;g f;r ett ;gonblick att jag pratade med Dauphine, Ludvig XVI:s hustru, och jag blev f;r;lskad i henne.
N;r jag var i Versailles och deltog i kortspel kunde jag se att jag orsakade hennes upphetsning. Vi m;ttes med blickar, ;h, s; meningsfull hennes blick var, jag l;ste i den passionens ot;lighet, samma som den som bubblade i mig. Jag rodnade kraftigt, men f;rblev galant och reserverad. Skulle jag kunna ;lska Hennes Majest;t? Och kunde hon ;lska mig?
Jag best;mde mig f;r att l;mna Frankrike, jag ;kte till Amerika f;r att k;mpa i kriget f;r dess sj;lvst;ndighet, men det var bara en f;rev;ndning. Jag flydde fr;n de k;nslor som f;rt;rde mig och ;nskade att jag skulle bota dem d;r, p; en annan kontinent. N;r hon fick reda p; mitt beslut h;ll suver;nen sina t;rfyllda ;gon p; mig under de senaste dagarna. Jag kunde inte d;da k;rleken i mig och tre ;r senare ;terv;nde jag till Paris. Jag ville vara med henne och bara henne, jag hade inget intresse av andra kvinnor. Jag ins;g att jag aldrig skulle gifta mig, f;r jag skulle aldrig tr;ffa en kvinna som skulle vara mig k;rare ;n min v;nliga ;ngel, min drottning.
Med ett ljus i handen, mitt hj;rta bultande av sp;nning, vars bultande var tydligt h;rbart i nattens tystnad, steg jag upp p; tredje v;ningen till de tv; sm; rummen bredvid min suver;nas kammare, i Versailles hemliga, slingrande trappa. Hon h;lsade p; mig med h;nderna kn;ppta i br;sth;jd. Jag kunde se hennes gl;nsande, glada ;gon. Vi ville ha varandra, men jag f;ljde aristokratens h;ga principer och drottningen... Hon hade ingen r;tt att ;lska en man som inte var hennes make.
Under revolutionens fruktansv;rda dagar tog jag min tillflykt till Belgien. Min ;lskade bodde p; Tuilerierna. Jag gjorde allt jag kunde f;r att r;dda henne fr;n de rabiata m;nnens f;ngenskap. Med hj;lp av chiffer och ett polyalfabetiskt chiffer med ett nyckelord f;rde vi en k;rleksbrevv;xling. "Min v;n. Utan dig finns det ingen lycka f;r mig. Hela universum ;r ingenting utan dig. Jag kommer aldrig att sluta beundra dig. Jag existerar f;r att ;lska och avguda dig, min enda tr;st och mitt enda hopp ;r att f; se dig igen", skrev jag till henne.
I februari 1791 skulle jag smyga in i Tuilerierna och fria till Marie-Antoinette och Louis XVI fly fr;n det tungt bevakade palatset, men... hon gjorde det kungliga. Min drottning valde att f;rbli drottning till sin kung.
Jag fick hennes sista meddelande efter avr;ttningen. N;gra ord p; en kartongbit: "Mitt hj;rta tillh;r bara dig."(19)
-Он никогда не женился и не оставил потомков,- услышал я прежде, чем господин стал светом.

Как все люди - жившие и живущие - я хотел любить, ибо только в любви заключается смысл бытия, без неё любая душа — пустая кухонная посудина и копейка цена той душе, покрытая не сводимым окислом валяющаяся под ногами копейка.
И я любил сдержанно и безмолвно. Маша приходила в общество инвалидов много реже меня, но когда она появлялась душа моя расцветала, как подснежник на отогретом солнцем пригорке. Таясь от всех и от неё, я любовался ею. Мой цепкий взгляд разглядел лёгкие кисти и тонкие пальцы — то, что я более всего люблю в женщинах. Она не следовала моде, но всегда выглядела опрятно. Возвращаясь домой с разбережённой душой, я закрывал глаза и видел её образ в обтягивающих голубых джинсах и белой футболке, и сама она была белокожа, белолица и светловолоса — ангел, мой белый ангел.
Меня терзала нереализованность. Я хотел, чтобы эта девушка находилась рядом, просто рядом и ничего сверх того. На большее я не имел право. «Я ничей и всегда буду одинок» говорил я себе, неподвижно уставившись в белизну потолка, и неизъяснимый метафизический страх  охватил мою сущность, и по телу пробежала дрожь такая, будто я представил что прищемил дверью пальцы, на самом деле не повреждая их.  «Я свободен, я ничей, как в лесу глухой ручей. Нет. Как в глухом лесу ручей». Рифма, окрашенная яркими цветовыми пятнами, приходила сама собой, и я принимался за стихосложение. Любовь, какой бы она не была, движущая сила творчества.

-Y el dolor,(20) -услышал я женский голос.
Светлое пятно в радужном гало преобразилось в лицо с густыми сросшимися бровями,  затем в фигуру женщины в корсете, стоящую на одной ноге и опирающуюся на костыли. Жгучая брюнетка с алыми губами и чайными розами, украшающими тщательно убранные в косу волосы, глядела смело и открыто, и я тут же ощутил радость узнавания.
- Me encanta pintar, - вымолвила Кало.-- empec; a pintar por el dolor y la desesperaci;n, el terrible e insoportable dolor. Lo puse en el lienzo, pero el dolor empeoraba cada vez m;s. Ahora mira.(21)
Она отбросила костыли, но осталась стоять в таком же, как её картины, не имевшем линейной перспективы пространстве.
-No siento dolor, soy f;cil, soy como un p;jaro fuera de su jaula. ;Y pinto!(22)
Сказав это, Фрида протянула руки к радужному ореолу вокруг себя и, разделив его на цвета, будто в доказательство своих слов принялась создавать причудливое футуристическое изображение, отрывая кусочки от цветных нитей, и смуглое лицо её было исполнено радости.
-Ya no pinto el dolor, pinto la eternidad.(23)

Двадцать третьего февраля Елена Сергеевна по традиции пригласила всех на праздничное чаепитие. Как давний член общества я знал программу вечера: выступление женской половины коллектива, подарки, пожелания, чай с печеньем-конфетами. Я с детства любил праздники, они уравнивали меня с людьми без инвалидности, ведь в эти дни и они никуда не спешили, оставаясь дома или неспешно гуляя по улицам.
Надев по случаю красного дня светло-серый костюм-двойку и белую сорочку, я отправился к друзьям и будто попал на бал. Наши женщины в лучших своих нарядах завитые и припудренные выглядели неузнаваемо. Мужчины в отутюженных костюмах с торчащими из нагрудных кармашек треугольников шелковых носовых платков и в галстуках наводили на мысль о деловом совещании. А Маша...Маша блистала в атласном платье, скрывавшем  нестройность её ног, цвета кофе с молоком, по которому были разбросаны нежно-голубые васильки.
-Красиво ли моё платье?- весело поинтересовалась она мимоходом, и я почувствовал свежий аромат её духов.
-А у Маши на платье картошка расцвела,- брякнул Вова, единственный из мужчин явившийся в джемпере.
-А я не у тебя спросила, а у Павла.
Душа моя просияла, размахивая невпопад руками, я рявкнул отрывисто, как гавкнул, «да», сложил пятерни и поднял вверх большие пальцы.
-Так, все пришли, все в сборе. Рассаживаемся. Начинаем,- громко распорядилась Елена Сергеевна.- Паша, тебе самое почётное место, вот здесь, у первого ряда.
            Она прошла вперёд и объявила:
Дорогие наши мужчины, поздравляем вас с праздником и дарим вам концерт!
Женщины задвигали стульями, отчего те, побеспокоенные, противно завизжали,
поднялись с мест, встали в ряд, обратясь лицами к зрителям. Аккордеонист Ольга Александровна села с края этой красочной шеренги и, разместив на бёдрах инструмент, взяла первые аккорды. «Если бы пар-ни всей землии взяааа-ться заа руки могли...»- затянул хор девочек -припевочек. Они спели под аккомпанемент ещё и ещё — под минусовку, потом Валентина Николаевна, пенсионерка-диабетик, прочитала свои новые незатейливые стихи. Подкреплённые жидкими аплодисментами выступления самодеятельных артистов продолжались около часа, и тут взявшая на себя обязанности конферансье Елена Сергеевна объявила:
-Романс на стихи Дениса Давыдова. Исполняет Мария Мичева. Аккомпаниатор Светлана Власова.
Гитаристка Светлана привычным движением взяла за длинную шею струнный инструмент, накинула на плечо тёмный кожаный ремень и, посмотрев сначала на публику, потом на покрытую густым румянцем солистку, принялась за звукоизвлечение. А Машенька, моя любимая Машенька, аккуратно и нежно запела: «Не пробуждай, не пробуждай моих безумств и исступлений, и мимолётных сновидений не возвращай, не возвращай...»
Я слушал, закрыв глаза и всем корпусом повернувшись к окну, чтобы никто не заметил солёно-горьких слёз, самотёком катящихся по лицу, искажённому гримасой сильного смятения. Душа будто покинула меня и полетела над землёй встревоженной птицей. Я видел обширные белые пространства полей и чёрные поляны лесов, заметённые вершины Урала и никогда не виданное наяву море, голубое, покрытое рябью волн море, горевшее отражённым солнечным светом. Мог ли я не любить эту милую девушку так проникновенно донёсшую чувства давно почившего гусара?
Я нашёл её аккаунт в социальной сети и, детально ознакомившись с фотографиями, интересами, друзьями, ни на что не намекая предложил дружбу. Я ждал отклика, как запертый в темницу ждёт лучика света, в меня вселилась тревога, меня изводила бессонница и, нарушая тишь ночей скрипом рассохшейся кровати, я сползал с неё и нетерпеливо включал компьютер. Маша хранила молчание. Она была девятью годами моложе, одной группой инвалидности здоровее и могла создать семью. Её будущее имело перспективу. «Ну что же, и здоровым людям знакомы муки неразделённой любви,»- говорил я себе, пристально наблюдая как набухшие чаинки одна за другой опускаются на дно стакана, окрашивая кипяток в насыщенный рубиновый цвет. И так нестерпимо хотелось вскочить и побежать, как Форест Гамп, от снедающего душу отчаяния к независимому и свободному океану.
От синего настроения меня спасала поэзия, найденная в Интернете. Поэзия, я понял, способна лечить души и в этом, наверное, её главное предназначение. Я читал стихи современных авторов, будто ел эскимо, ломая зубами твёрдый шоколад и ощущая его горьковато-сладкий вкус вкупе с ванильной ноткой обжигающего холодом пломбира. Творчество признанных поэтов толкало к самовыражению, я принимался за стихосложение, но муза прилетала ко мне без божественного глагола - разум рождал лишённые мелодичности рифмы, выпуклые мироощущения, перенесённые на плоскость бумажного листа, отчего-то тоже становились двумерными и лишёнными красок.
Машино лицо, весь её лишённый жеманства образ всегда стояли перед глазами, мысленно я вёл с ней диалоги, она ежеминутно была рядом, при этом находясь далеко. Она даже не подозревала, что параллельно живёт в моей голове, а я живу этой вселившейся в мою сущность и ставшей моей сущностью ирреальной любовью, диктовавшей мои поступки.
Иногда, приходя в абракадабре снов, Машенька то обвивала меня лёгкими изящными руками, то безмолвно сидела на моей кровати на берегу широкой реки, и, превратившись в  лёгкую белокрылую капустницу, улетала, то скрывалась в развалинах из груд битого кирпича, и я искал её и не мог найти. Пробудившись в реальность, читая присланные  из обратной стороны сознания извещения, я с грустью осознавал тщетность своей глубокой привязанности.
К весеннему празднику я сочинил два стихотворения: одно, посвящённое женщинам, другое- личное и обезличенное- Машеньке. На торжественном междусобойчике Елена Сергеевна выразительно прочла их. Я получил аплодисменты. Из вежливости, из-за того, что так принято, рукоплескала и Маша и, если бы ей открылась движущая сила моего бесталанного творчества, она бы очень смутилась.
Любовь к ней долго освещала тусклый мой путь ярким, но холодным огнём светлячка. Я продолжал думать о ней и после того как она переехала на жительство в Санкт-Петербург. Светлячок горел всё бледнее, я научился жить не любя, не привязываясь к людям, уютно расположившись в свободном одиночестве, но... Появись Маша в узком моём бытие, светлячок загорелся бы снова, он не улетел, он только заснул. Любовь, я знаю, никогда не кончается.
Бабушка умерла второго декабря, в понедельник. Позавтракав как обычно в девять часов овсяной кашей и выпив чай с бутербродом, я уселся за компьютер, бабушка осталась в кухне, чтобы вымыть посуду и сварить к обеду борщ. Она поставила на плиту кастрюлю с водой, почистила и накрошила картошку и принялась мыть замоченное накануне рагу. Я слышал из комнаты гул работающего водонагревателя и шум вытекающей из крана в миску воды и после- глухой грохот и звон с угасающим дребезжанием.
-Бааа-бууш-кааа,- позвал я её, ничего не подозревая.
Она не отозвалась, и вода лилась, но уже, я слышал, беспрепятственно. Спустившись на пол, я дополз до кухни и увидел бабушку, растянувшуюся на боку между столом и плитой, несуразно разбросав ноги, и несуразность эта была страшна, и серые, едва покрытые мясцом кости, предназначенные для будущего бульона, валялись в луже под раковиной. Несколько секунд я сидел, не шевелясь, пока до разума окончательно не дошло произошедшее, а после закричал- дико и громко, как кричит животное, осознавшее собственную гибель в последние мгновения жизни. Я прикоснулся к бабушке, ощутив ладонями ускользающее тепло и с силой повернул её на спину. И я увидел глаза, самые любимые, самые родные, стеклянные, безжизненные глаза, и зародившийся под солнечным сплетением ужас поднялся и замер у самого горла. Я вновь издал страшный крик и пополз к входной двери. Я продолжал орать на лестничной площадке, пока на мои вопли не вышла соседка и не спросила что случилось. Через час похоронная бригада, завернув тело в покрывало, увезла бабушку в морг. И пар из поставленной на плиту кастрюли ещё поднимался вверх, покрывая водяной испариной оконные стёкла, и нарезанная картошка лежала в миске желтоватой горкой, и небрежно брошенное, скомканное кухонное полотенце сидело на табурете, а бабушка уже не существовала. Оставаться дома было невыносимо, я оделся и поехал куда глаза глядели. Очутившись в обществе инвалидов и по слогам рассказав Елене Сергеевне о случившемся, я попросился переночевать на казённом диване.
Двое суток я лежал, как обесточенный, не сомкнув глаз, тяжело ворочая мозгами, вспоминая мою добрую бабулю: её голос, её лицо, её улыбку. Как она безропотно возилась со мной, как терпеливо сносила мои нервные срывы, а я так боялся потерять её, покрывался испариной страха только подумав, что когда-нибудь смерть заберёт её. Она так не хотела умереть зимой и вот умерла в самую темень. Елена Сергеевна, взяв у меня ключ, отвезла в покойницкую бабушкино смертное, она и председатель городского совета ветеранов хлопотали о погребении. В день похорон я заставил себя подняться и выйти на улицу. Неулыбчивое  декабрьское солнце едва выглянувшее над горизонтом два часа назад уже погружалось обратно, окрасив дальнюю полоску неба в малиновый цвет. Крупный снег красиво падал стеной, словно его хранилища были заполнены под завязку, и небесная канцелярия распорядилась открыть задвижки и выпустить упавшие в цене запасы.
На прощание пришли немногие: старушки-соседки, принёсшие по паре алых, прихваченных морозцем гвоздик, суетливые чиновницы из собеса с венком из мёртвых цветов, дальние родственники- благообразная чета пенсионеров. В негустом людском однообразии погружённый в скорбь я не сразу заметил худощавую женщину в тёмно-синей почти чёрной куртке-пуховике с капюшоном, отороченным «Чебурашкой» и в розовой шапочке машиной вязки. Я сидел в своей коляске в двух шагах от неё и от изголовья бабушки, тупо глядя в суровое посиневшее лицо, на которое ложились, не тая, хлопья снежинок, грозя скрыть его под своим слоем, пребывая в охватившем меня оцепенении от обыденности смерти и непонимания её.
После положенных каждому усопшему добрых слов кладбищенские рабочие, взяв гвозди и молотки, тихо объявили: Прощайтесь». Собравшиеся как-то лениво, будто по принуждению приложились руками к покрытым белой простынёй бабушкиным тапочкам, а эта женщина неожиданно склонила голову к неподвижной груди с возвышающимися сложенными одна на одну руками, вдруг горько разрыдалась и хрипло выдавила: «Прости, мама».
Мама?... Грудь при этом слове с болью распёрло так, словно я разом проглотил чрезмерный глоток. Избыв первую, наибольшую порцию поглотившего горя, она подняла покрасневшие глаза, и я будто взглянул в зеркало: на меня растерянно смотрели мои же шоколадные очи, я ошалело узнавал свои узкие губы и некрасивый вздёрнутый нос с той лишь разницей, что потёкшее лицо напротив содержало следы деформации временем, а именно глубокие носогубные складки и обвисшие щёки. Не ожидая встречи, напрочь забыв о существовании матери и воскрешая временно повреждённым умом погребённые под толщей лет детские воспоминания, я испытывал глубокое потрясение. Рокировка фигур- явление мамы суммированное с потерей бабушки -чуть не лишила рассудка.
Обескураженный сидел я за поминальной трапезой, не прикоснувшись к еде и напиткам, не слыша речей, не видя лиц, тяжело раздумывая, не желая и страшась возвращения в родные стены. Когда приглашённые начали расходиться, ко мне обратилась председатель городского совета ветеранов:
-Павлик, квартиру мы вымыли и прибрали. Домой тебя отвезёт Александр Ильич. Мама твоя с вами поедет, поживёт с тобой, чтобы тебе не боязно было одному. Ты не против?
Я хранил безмолвие. Доставленный по адресу, рухнув на кровать, я забылся тяжёлым, поверхностным, не дарующим отдыха, прерывистым сном. К жизни меня вернул аромат жареных котлет, за обонянием пробудился слух, уловил шкворчание, затем нарастающий свист закипающей в чайнике воды. Мама вошла в комнату как гостья, стараясь не шуметь, не смело опустилась на бывшую бабушкину койку. По её виноватому виду я понял, что она пришла с нелёгким разговором, к которому я не был готов:
-Паша, единственное, чего хотела бабушка,- не отдавать тебя в интернат. Ты недееспособен и один не проживёшь. Я бесконечно виновата перед тобой, я никудышная мать, но я хочу искупить вину, я забрать тебя хочу в компас. Тьфу. В Котлас,- говорила она сбивчиво, выдавая сильную душевную сумятицу, и её высокий голос был неприятен.- У тебя есть брат Витя восьмью годами моложе, здоровый, слава Богу, я сказала ему о тебе, он примет тебя. Мы вдвоём живёт, с его отцом я рассталась давно.
Я не проронил ни звука. Что я мог ответить... Передо мной находился чужой человек, и у меня, я уверен, никогда не повернётся язык назвать этого человека мамой. Только на вы и только по имени. Как же её зовут... Надежда, кажется...Надежда Анатольевна. Я глядел на передник, который она надела поверх халата, бабушкин передник с петухами-курами, навсегда засаленный на уровне груди, слышал в голове задушевный Германовский тембр, тянущий «Надежда- мой компас земной...» и ощущал глубокую чуждость и неприятие. Меня тяготило её присутствие, раздражали манеры и походка; она двигалась быстро, решительно, готовая вот-вот вспорхнуть, при этом размахивая руками на широкую амплитуду и, будь я Римским-Корсаковым, сочинил бы интермедию «Полёт шмеля» под воздействием её образа.
-Неееее,- замычал я и пополз включать компьютер.
Короткое, но ёмкое уведомление об отказе от её опеки появилось на экране через двадцать минут. «Я хочу жить один. Я справлюсь. Мне поможет соцработник. Уезжай».
Она пожила со мной неделю, облегчив своим присутствием переживания самых тяжёлых дней, когда дух бабушки мерещился повсюду, и после девятидневной тризны вернулась в свою жизнь и в моё её небытие. За эти дни я ни словом не перемолвился с ней.

Женщина стояла у распахнутого настежь окна, опершись ладонями об подоконник, неотрывно глядя в молочную даль. Я видел её соломенные волосы, ровно стриженные каре, узкие покатые плечи. Она обернулась, радостно улыбнулась и сделала несколько шагов навстречу мне. Я узнал её, мы оба носили одно лицо с поправками на разнополость.
-Сын, ну почему ты так и не заговорил со мной тогда?
-Потому что мы чужие. Вы не почувствовали? Да и о чём бы мы говорили? И как? Вы всё равно не разобрали бы мою словесную жвачку.
-Меня коробит это «вы».
-А меня обращение «сын».
-Я хотела объясниться, сказать, что не выдержала, сломалась. Я долго не верила в твою обречённость. Видела что ты нездоров, умом понимала правоту врачей, а сердцем твою судьбу не принимала. Ты не знаешь, я всегда помнила тебя, думала о тебе, мучилась, что же ты у меня такой несчастливый-то родился!
-Но я был счастлив.
В диалоге образовалась пауза, будто для встречного движения из её реплик зажёгся красный свет. Лицо её выражало недоумение.
-Потому что между иметь и не иметь нет никакой разницы,- пояснил я.
-Как это?
-«Тот насладиться не успел, тот насладился через меру, и всяк скучает, да живёт» - так примерно. Всё в конечном счёте становится равным нулю, всё превращается в ничто- и события, и мысли, и высказывания, и ощущения. Но счастье в ощущениях. Я ощущал жизнь во всех её проявлениях, я знал и убийственную печаль, и восторг мимолётной радости, и эйфорию первых дней любви. Я жил калекой, но чувствовал мир так же, как другие. Так в чём моя ущербность?
-А я не ощущала себя счастливой... Не ощущала...

Спустя десять месяцев, в октябре, почтальон принесла письмо из фонда социального страхования. Казённая бумага сообщала о том, что «подошла Ваша очередь на получение услуги- санаторно-курортного лечения. В связи с этим предлагаем Вам путёвку в санаторий «Северная магистраль» сроком на 18 дней». Я тут же набрал в поисковике «Северная магистраль» и увидел анфас и профиль девятиэтажной махины с балконами, фундамент которой чуть не лизали волны Чёрного моря, с волосатыми пальмами и буйной зеленью вдоль асфальтированных дорожек, с открытым бассейном, манящим отдыхающих бирюзой воды и теннисной площадкой. Не мешкая, я написал электронное послание в управление соцзащиты с просьбой помощи, и тамошние чиновницы отыскали мне сопровождающего- молодого волонтёра Андрея.
К морю мы ехали трое суток в купейном вагоне, оборудованном приспособлениями для людей с ограниченными возможностями, и три дня я созерцал пейзажи за окном: белизну покрытых снегом северных полей сменяла густая чернь Средней полосы, утром второго дня я восхищался полноводной Волгой, утром третьего- неспешным Доном, по берегам которого сидели рыболовы, не обращая внимания на грохочущий в двадцати шагах железнодорожный состав. К вечеру третьего дня поезд доехал до Северного Кавказа. Андрей опустил окно, в купе хлынул тёплый, сочный воздух юга. Ночью мы сошли в Туапсе.
Заселившись в номер на восьмом этаже, я выполз на балкон, вскарабкался на холодный пластмассовый стул. Мне не терпелось увидеть море, но море было спрятано в глубокой субтропической тьме. Сейчас оно и вправду было чёрным. Я чувствовал его йодистый запах, улавливал лёгкий плеск не разбуженных ветром волн и по отсутствию огоньков справа угадывал его расположение. Мрак стал медленно рассеиваться, являя очертания обжитого берега с налепленными на гористую местность ласточкиными гнёздами хозяйственных строений и моря- величественного, безмятежного, лазурного Чёрного моря. От переполнившего восторга, желая привлечь внимание Андрея, я замычал, но, оглянувшись, увидел на кровати посапывающую белую глыбу.
Позавтракав, поспешили к усеянному серой галькой берегу. Андрей, подкатив мою коляску к урезу воды, спросил весело: Паш, может, искупаешься? - и, не дождавшись ответа, подтолкнул транспорт в море, так что в нём оказались ноги. -Ты хотел увидеть море!? По щучьему велению, по твоему хотению — вот оно!»
Исполненный восторга, я разогнул ногу в колене, и хранящая последнее тепло влага рассыпалась на блестящие капли. Шлёпанец, слетев, поплыл поплавком, раззадорив владельца. Разулыбавшись, я повторил движение другой ногой, и два шлёпанца, воссоединившись в неразлучную пару, стали покачивающимися на слабых волнах корабликами. Я зачерпнул пригоршню моря и попробовал его слабосолёный вкус. «Паш, посиди, я сплаваю», - сказал Андрей и разделся до плавок. Едва ступая нежными пятками по гальке, ойкая и отдуваясь, он наконец бултыхнулся и, вертя головой влево-вправо, поплыл, совершая гребки согнутыми в локтях руками. Достигнув почтительного расстояния, Андрей остановился, повернулся к берегу и, крикнув, «Паа-шкааа, эге-гей!» замахал. Я видел его мокрую прилизанную голову и сияющее радостью лицо.
Потом он отвёз меня в конец волнореза и, оставив, побежал переодеваться. Я глядел в шевелящуюся колыбель жизни, в толще которой дрейфовали прозрачные медузы, затем, охватив взглядом её бескрайность, поднимал глаза к небу, благодаря Бога за этот дар и ощущая глубокое единение с Ним.
Я гостил у моря в ноябре, а через полтора месяца мировые информационные агентства объявили о появлении неизвестного вируса, вызывающего тяжёлые поражения лёгких и быстро распространяющегося. Я не придал новогодней новости значения, ведь были же до этой заразы и атипичная пневмония, и птичий грипп, и экзотическая африканская Эбола. Что с того? Но перепрыгнувший межвидовой барьер вредитель путешествовал по континентам так оголтело и разрушительно, что спустя ещё два месяца человечество, выбросив врагу белый флаг, спряталось от него в квартирах-крепостях. С удивлением смотрел я телевизионные репортажи с обезлюдевших Невского проспекта, площади Святого Марка, Елисейских полей, да и наш городок стал таким, будто его жители каждую ночь встречали Новый год и вот, уморившись, отсыпались дни напролёт.
Выходить из дома без крайней необходимости власти не рекомендовали, но сидеть взаперти было невыносимо: зима подбиралась к завершению и уже не обжигала морозами, поэтому я выползал на прогулки, приторочив к коляске хозяйственную сумку, - покупка продуктов ещё какая необходимость. Я ехал по мёртвым улицам к самым далёким магазинам, покупал хлеб и возвращался. Два раза в неделю приходила соцработник Галина Николаевна, увидев пополнившиеся продовольственные запасы выговаривала: «Сидел бы дома, есть же волонтёры, всё принесут. Пригласить их?» Я согласно кивал, принимал безвозмездную помощь, но в одиночной камере своего жилища мне всё равно не сиделось.
Как-то к вечеру я почувствовал вялость, сразу за ней слабость такую, что не мог удержать ложку. Я дополз до кровати и бухнулся, не раздеваясь, поверх одеяла. Грудь горела, как топка печи. Закрыв глаза, я видел на чёрном фоне то увеличивающиеся, то уменьшающиеся радужные пятна. «Бабушка,- шептал я.-Помоги, бабушка».

Мада жале локтiс,- донёсся из темноты бабушкин голос. Тьма слабо осветилась огоньком светлячка, и я понял что он - воплощение моего деда Анатолия. За ним вспыхнул ещё светлячок, и ещё, и ещё... С радостью я узнавал в их свечении ушедших людей, я знал их поимённо, а имя им было — легион. Светлячки олицетворяли и животных — я видел Белогрудку и Грея, и Фёдора, они приветствовали меня, помахивая хвостами. Выдавленная сиянием чернота исчезла, уступив место яркому белому свету, и я, к своему удивлению, без устали бежал в потоке этого чудного света, наслаждаясь движением и свободой, осознав, что и сам постепенно становлюсь им.
-Ты часть вселенской энергии и часть вселенского сознания. Теперь ты знаешь всё за одним исключением,-негромко сказал кто-то невидимый.
-Чего же исключено?- поинтересовался я.
-Знать чувства и переживания других не дано никому, они непередаваемы и потому непостижимы.

-Шанин, откройте глаза. Слышите, Шанин, откройте глаза.
Я почувствовал как кто-то легонько шевелит меня, положив ладонь на плечо и, повинуясь, разомкнул глаза.

Татьяна Плоскова, ноябрь 2021 — февраль 2022

Республика Коми, город Печора



Примечания


1.Мада жале локтiс (ижемский диалект языка коми) - самым красивым ижемским словом считается «жале». Это обращение к человеку или питомцу и определение в одном лице. Перевести его на русский язык невозможно. Слово вмещает прекрасные определения в совокупности: добрый, милый, хороший, любимый и т.д. Почти такое же значение имеет слово «мада». Локтiс — пришёл.
2.Анатолий, видзодлы, внук локтiс (язык коми) — Анатолий, посмотри, внук пришёл.
3.502 Вad Gateway(компьютерный термин) — ошибка шлюза.
4.soft(анг.) - программное обеспечение.
5.Став лёкыс, кысь локтом, сэтчо бор мун(язык коми) — Всё плохое, откуда пришло, туда и возвращайся.
6.Паньсо небось пелясь оз ну(язык коми) — ложку, небось, в ухо не положишь.
7.Хубон — короткая куртка до талии или бёдер, национальная одежда Испании.
8.Горгера — круглый гофрированный испанский воротник чаще всего белого цвета.
9.(испанский язык). -Я, Хуан Себастьян де Элькано, баск ,уроженец и житель благородного и верного города Гетарии, первым обогнувший земной шар на корабле «Виктория», - печально сказал синьор.- Три года я шёл на одной из пяти торговых каравелл под командованием Магеллана из Испании в Испанию, ища западный путь к Островам Пряностей. После гибели адмирала  и флотилии я взял командование «Викторией» и привёл её в Севилью. Я ел сыромятную кожу и корабельных крыс, пил протухшую воду. Я пережил потерю кораблей и гибель их экипажей, бури и ураганы. Я потерял веру в возвращение на родину, испытал ужас и страх. И я первый совершил кругосветку, слышите, я был первым.
10.Отчыд думыштiс-овны оз позь, модысь думыштiс- позьо.(язык коми) — Один раз подумал-жить нельзя, второй раз подумал-можно.
11.Оломыд абу откодь: пон оло жо, кань оло жо.(язык коми) — Жизнь не одинакова: и собака живёт, и кошка живёт.
12.Бини — трикотажная или вязаная шапка без завязок, плотно сидящая на голове.
13.(нем.) -Держите, доктор Бранд,- повелительно произнёс мальчик.- Это вам от нас, физически и умственно неполноценных детей.
Господин молчал, не двигаясь.
-Только не делайте вид будто не знаете меня. Я Кнауэр младший, отпрыск тех Кнауэров, которые обратились к фюреру с просьбой умертвить из сына-урода, то есть меня. И с высочайшего разрешения Гитлера мне вкололи смертельную дозу снотворного в университетской клинике Лейпцига. Это стало началом разработанного вами проекта по совершенствованию расы, который вы поставили на поток, руководствуясь прагматичной целью освобождения германского народа от обузы общества несовершенных людей. Мы все боялись смерти и хотели жить, мы чувствовали боль и радовались скромным гостинцам, но вы предали нас эвтаназии. Держите, это вам,- и мальчик снова протянул господину верёвку.
-Я избавил вас от страданий,- спокойно и уверенно ответил доктор Бранд, прежде чем рассыпаться на схожие с пикселями части-квадраты.
-Второго июня 1948 года. Тюрьма Ландсберг,- услышал я вдогонку.
14.Отвылын олiгон шыд-рокыд сукджык(язык коми)- В большой семье и каша гуще.
15.Нином(язык коми)- Ничего.
16(швед.). -Ей, как курице, отсекли голову, меня искололи саблями, зонтами, раздели и протащили по земле. Толпа растерзала меня, поверив в слух о моей причастности к гибели наследника шведского престола. Бешеные!
            17.Поручень-способ, которым танцоры держат друг друга за руки.
18.(фр.) -Я безумно люблю вас и никогда, никогда не перестану обожать вас. Прощайте, любите меня, жалейте меня. Моё сердце принадлежит только вам.
19.(швед.) -Мне было восемнадцать, когда я впервые увидел её на балу в опере 30 января 1774 года,- начал повествование господин.- Незнакомка, прячущая лицо под чёрной маской, подошла ко мне и, трогательно грассируя, завела беседу:
-Нравятся ли вам парижские дамы?- кокетливо поинтересовалась она.
-Да, мадам, они прелестны.
-А как я выгляжу в этом платье?- продолжила незнакомка, всплеснув свободной рукой сверху вниз, тем самым обращая моё внимание на изысканный наряд цвета латте с небесно-голубыми цветами.
-Восхитительно, мадам! Восхитительно! Однако я не могу сказать, идёт ли оно к вашему лицу...
Она отвела маску, и я увидел озорные глаза королевского цвета, цвета цветов на её шёлковом платье.
-Ну так как?- спросила она, улыбаясь.
-О, как оно сочетается с вашими небесно-голубыми глазами!- ответил я, мгновением ранее поняв, что веду беседу с дофиной, супругой Людовика XVI, и я в неё влюбился.
Бывая в Версале, участвуя в карточных играх, я видел, что вызываю в ней волнение. Мы встречались взглядами, о, как многозначителен был её взгляд, я читал в нём нетерпение страсти такой же, что клокотала во мне. Я густо краснел, но оставался галантен и сдержан. Мог ли я любить Её Величество? И могла ли она любить меня?
Я принял решение покинуть Францию, я уехал в Америку, чтобы принять участие в войне за её независимость, но это был лишь предлог. Я бежал от испепеляющего меня чувства, желая там, на другом континенте, исцелиться от него. Узнав о моём решении, государыня в последние дни не сводила с меня глаз полных слёз. Убить в себе любовь я не смог и спустя три года вернулся в Париж. Я хотел быть с ней и только с ней, меня не интересовали другие женщины. Я понял, что не женюсь никогда, потому что никогда не встречу женщину, которая станет мне дороже моего ангела доброты, моей королевы.
По потайной винтовой лестнице Версаля, с горящей свечой в руке, с колотящимся от волнения сердцем, стук которого отчётливо был слышен в ночной тишине, я поднимался на третий этаж в две крохотные комнатушки, расположенные рядом с покоями государыни. Она встречала меня, сжав руки в замок на уровне груди. Я видел её блестящие, исполненные счастья глаза. Мы желали друг друга, но я следовал высоким принципам аристократа, а королева...Она не имела права любить человека не являющегося её мужем.
В страшные революционные дни я нашёл прибежище в Бельгии. Моя  возлюбленная оставалась в Тюильри. Я приложил все усилия чтобы вызволить её из пленения этими бешеными. Используя тайнопись и полиалфавитный шифр с ключевым словом, мы вели любовную переписку. «Моя нежная подруга. Без вас мне нет счастья. Вся Вселенная ничто без вас. Я никогда не перестану вас обожать. Я существую, чтобы любить и обожать вас, моё единственное утешение и надежда- вновь видеть вас»,- писал я ей.
В феврале 1791 года я тайно пробрался в Тюильри и предложил Марии-Антуанетте и Людовику XVI совершить побег из хорошо охраняемого дворца, но...Она поступила по-королевски. Моя королева решила остаться королевой при своём короле.
Последнее её послание я получил после казни. Несколько слов на кусочке картона: «Моё сердце принадлежит только вам».
20.(испанский язык). -И боль.
21.(испанский язык). - Обожаю рисовать,- вымолвила Кало.- Я занялась живописью от боли и отчаяния, жуткой, нестерпимой боли. Я выплёскивала её на холст, но боль становилась всё сильнее. А теперь смотри.
22.(испанский язык).-Я не чувствую боли, мне легко, я как выпорхнувшая из клетки птица. И я рисую!
23.(испанский язык). -Я больше не рисую боль, я пишу вечность.