Вторник для пикника

                (Метафорические диалоги В 1 акте )

ДВА СЛОВА ПЕРЕД.

Это диалоги, которые могут быть спектаклем, могут фильмом. Место действия практически не меняется: столик для пикника на небольшом возвышении над морем, лестничка к пляжу и сам маленький дикий пляж, на который спустятся наши герои.   
Итак, этот свободный трёп можно поставить на сцене или снять в кино, только ничего такого ему не грозит. Ибо у меня нет ни стройного замысла, ни тем более какого бы то ни было развития сюжета. 5 человек сидят и разговаривают, потягивают пиво или вино, кушают салаты и шашлыки, ими же сотворённые на переносном мангале. Откуда мне знать, куда приведут эти разговоры. Хотелось бы, чтоб – никуда. Это почти мечта, я сам хотел бы так вот сидеть и разговаривать в группе близких мне людей. Которым по 30-35 лет… Да, ровесники мои дорогие, которым уже скорее под 60, чем за 50, такое ведь было и со многими из нас! Даже не с такими заумными и заученными раздолбаями, как наши герои, но ведь было, вы только вспомните! И моя белая зависть тем, у кого это продолжается и сегодня.

ДЕЙСТВУЮТ:

ЛОТОС
СИРЕНЬ, его сестра
КАКТУС, бывший одноклассник Лотоса
МАК, его жена
РОДОДЕНДРОН, приятель Кактуса

Сцена 1.

Столик для пикника на небольшом утёсе над морем. КАКТУС и МАК колдуют над мангалом, СИРЕНЬ расставляет на стол салаты и консервы, пиво, вино. ЛОТОС сидит на скамье в задумчивости.

ЛОТОС (с угрюмым раскаяньем). Сегодня утром я загубил частицу вселенского разума.
СИРЕНЬ (в тон ему). Да, и это непоправимо.
МАК. Бог мой, что случилось, Лотос? Как же ты смог?
ЛОТОС. Случайно, разумеется.
КАКТУС. Случайность не может быть оправданием, ибо случайностей нет. Кайся, дружище!
ЛОТОС. Трагедия произошла у рукомойника, когда я чистил зубы.
КАКТУС. Как страшно! Обыденная обстановка – исток многих истинных трагедий!   
ЛОТОС. Так было и в этот раз. Я заметил паучка, когда он уже, едва барахтаясь, сливался в канализацию.
МАК. Ужасно, однако люди созданы убийцами. Твоё хоть маскировалось под случай, а мы с Кактусом вот делаем свиной шашлык, и все мы будем его есть.
КАКТУС. Любимая, ты права по сути, но, если мы все станем вегетарианцами, нам придётся вырубать огромные пространства дикой природы под поля да огороды. Сколько погибнет диких зверей, птиц, растений!
МАК. Не знаю насчёт свиного шашлыка, но вот коровы точно полная дрянь для экологии.
СИРЕНЬ. Вы забыли самолёты, дезодоранты, выбросы отходов в моря и реки, и так далее до миллиона.
КАКТУС. Ты хочешь сказать, что человек вообще вреден для дикой природы?
СИРЕНЬ. В общем, да.
КАКТУС. Мысль на двоечку с плюсом.
СИРЕНЬ. Это почему, колючка ненаглядная?
КАКТУС. Старенькая очень, протухла изрядно.
ЛОТОС. Кактус прав. Мы тут треплемся, треплемся, но, клянусь светлой душой загубленного мной паука, не родили ничего свежего! 
МАК. Это ты, философ, ничего не родил, а мы с Кактусом ещё как родили!
ЛОТОС. Ну да, дочку!
МАК. Не скатывайся до примитива, Лотос, перестану уважать! При чём тут наша дочка? Мы ведь о чём-то свежем! Твоя сестрёнка тоже вот родила.
ЛОТОС. Не понял. Я туплю?
МАК. Ты завис, парень! Прошу вас! Свежие шашлыки, свежие салаты, свежее охлаждённое пиво, а для Сирени – белое вино!
ЛОТОС. Стойте, Кактус ведь говорил, что подъедет его приятель, наш квадрат станет пентагоном.
КАКТУС. Да, Рододендрон присоединится к нам, но ждать его не будем, начнём потихоньку… Ха, вот он, жужжит на мотоцикле!
СИРЕНЬ. Учуял свеженькое?
РОДОДЕНДРОН (издали, слезая с мотоцикла и похлопывая его). Мой старый шмель учуял аромат! Бегу!
КАКТУС. Давай, давай, шашлык ещё дымится!
РОДОДЕНДРОН (приближается к столу, помахивая пакетом). Думаю, пиво лишним не бывает? И всякие чипсы да орешки тоже сгрызём? (Достаёт всё из пакета). Кактус, знакомь нас официально!
КАКТУС. Это мой новый приятель, Рододендрон, спас меня от смерти.
МАК. Да ладно, в первый раз слышу!
КАКТУС. Опиум мой родной, ты забыла, как я летал к маме в прошлом месяце?
МАК. Летал.
КАКТУС. Обратный рейс задержали на пять часов, рыскать в мобильнике надоело, да и тупо, читать не хотелось, я услышал вой: это мой внутренний мир стал изнывать от тоски. Я сдох бы, как парус в барханах, если бы не разговорился с этим чудиком. Мы убили эти пять часов, а сами выжили!
РОДОДЕНДРОН. Ну, это взаимно, брат!
КАКТУС. Утопите меня в прибое, если этот тип не впишется в нашу раздолбайскую компанию!
СИРЕНЬ. А я не сомневаюсь! Человек со стороны – это ведь свеженько!
КАКТУС. Это наша Сирень. Считает себя дурнушкой, но ведь зря?
РОДОДЕНДРОН (вдруг так серьёзно). Дурнушек не бывает. Есть женщины, которым надо подучиться себя подать. Но это не о тебе, Сирень. Ты из других. На тебя посмотришь – и жить охота.
ЛОТОС. Эй, сестрёнка, в тебя втюрились с первого взгляда!
СИРЕНЬ. Перестань! (Вдруг всхлипывает, Рододендрону). А ты зачем издеваешься?
РОДОДЕНДРОН (ошарашенно, не замечая, что все тихо ржут за его спиной). Нет, Сирень, прости, я не издеваюсь, я совершенно серьёзно…

Его прерывает дружный хохот.

СИРЕНЬ (смеясь со всеми). Ты завалил первый тест на вход в нашу ложу! Мы друг на друга не обижаемся! (Показывает язык и кривит мордочку). А я таки страшная!
РОДОДЕНДРОН. Как же у вас весело, я в трансе!
КАКТУС. А это брат нашей Сирени, Лотос, философ, почти буддист, вот только мясом обожраться – его грешное хобби! И моя жена, Мак, нырнёшь – одуреешь!
МАК. Был бы ныряльщик покруче.
КАКТУС. Я здесь, жизнь моя!
МАК. О да! С тобою кто сравниться может?
КАКТУС. Никто.
МАК. Порою это гложет.

Смех.

СИРЕНЬ. Эгей, чудачьё, шашлыки стынут, салаты вянут, пиво близится к тепловому удару! Налетай, пока не поздно!

Все рассаживаются за столом. Накладывают еду, наливают.

ЛОТОС. Ботаники мои! Сегодня в нашем саду произошло событие, которому внимают все существующие миры! Наш четырёхлистник стал пятилистником. Но, прежде чем предложить тост за новый лепесток, я задам традиционные вопросы, дабы проверить, не пошатнул ли кто незыблемые законы нашей раздолбайской ложи. Смутился ли кто-то, что я назвал нас пятилистником, хотя мы все разные растения, и не все, друг мой Кактус, вообще с листьями?
ВСЕ. Нет, не смутились, ибо это верно по сути!
ЛОТОС. Пытался ли кто-нибудь найти постоянную  работу на полный рабочий день?
ВСЕ. Нет, и избави Бог впредь!
ЛОТОС. Уверовал ли кто-то в опасность коронавируса в мире, где у любого в любой момент может остановиться сердце?
ВСЕ. Нет, пускай сердца останавливаются от восхищения!
ЛОТОС. Считает ли кто-то ревность необходимой частью любви?
ВСЕ. Нет, ибо ревность в паху, а любовь везде!
МАК. Верность – для собак, для людей – доверие.
ЛОТОС. Браво, Мак! Клянёмся ли мы говорить друг другу только правду?
ВСЕ. Нет, потому что это нарушит клятву беречь друг друга!
ЛОТОС. Есть ли среди нас трезвенники, феминисты, палачи и судьи, военные или любого рода посредники?
ВСЕ. Нет, мы люди весёлые, мирные и не любим тех, кто перехватывает мячи!
ЛОТОС. Осмелился ли кто-то взять сюда мобильник или иной гаджет?
ВСЕ. Нет, нам достаточно воображения, чтобы создавать иллюзии!
РОДОДЕНДРОН. К тому же, техника хороша как помощник в быту, но рядом с морем ей не место.
ЛОТОС. Браво, наш новый друг! Вот за тебя, Рододендрон, мы и выпьем! За пятый лепесток!

Выпивают.

КАКТУС. Я уже рассказывал Рододендрону, что мы пикникуем в любые дни, кроме уикенда, когда тут много людей.
СИРЕНЬ. Нам так нравится, чтоб только мы и море.
РОДОДЕНДРОН. А ещё Кактус говорил о какой-то традиции Глубоких Морских Диалогов, но я до конца пока не разобрался…
МАК. Утолив первый голод и немножко повысив тонус, мы парами спускаемся к пляжу.
ЛОТОС. Важно, что на пляже может быть только одна пара, в любом сочетании, но остальные ждут своей очереди здесь, наверху.
МАК. Да. Пара на пляже решает, гулять ей там, сидеть или купаться, но они обязаны при этом вести глубокий разговор о чём-то реально важном. Вернувшись, они могут пересказать его остальным, а могут сохранить в секрете – мы друг другу доверяем и уверены, что о пустяках никто говорить не станет.
СИРЕНЬ. А ведь нас сегодня пятеро!
КАКТУС. Это не меняет систему. Она ведь круговая. Так что каждому достанется по два собеседника. Например, первыми идём мы с Лотосом, далее я вернусь, а к Лотосу спустится его сестричка Сирень, далее Сирень и Рододендрон, потом Рододендрон и Мак и, наконец, снова я, теперь уже с законной женой. Это я для примера, мы можем установить другой порядок.
ЛОТОС. А мне и этот нравится.
РОДОДЕНДРОН. И мне! Даже очень!
ЛОТОС. Ещё бы, с Сиренью наедине!
СИРЕНЬ. Гадкий Кактус, ты специально так придумал, да?
КАКТУС. Что вы, что вы, как я мог! У тебя возражения, о царевна мая?
СИРЕНЬ. Не скажу.
КАКТУС. Тогда принято. (К жене). Дурман моего существования, а ты не против?
МАК. Ну, с Рододендроном мне будет интересно познакомиться поближе, а вот с тобой о чём мы ещё не говорили?
КАКТУС. Поверь мне, о многом! Например, как мы проведём 31 февраля в будущем году…
МАК. Тогда я за!

Мы перемещаемся на пляж, где прогуливаются по кромке воды КАКТУС и ЛОТОС. Сверху – фигуры оставшихся, они выпивают, кушают, просто о чём-то беседуют, усевшись на раскладные стулья – ну, и так далее.

ЛОТОС. Ты хотел бы быть японцем?
КАКТУС. Может, я и есть японец.
ЛОТОС. По духу? По прошлым жизням?
КАКТУС. И это тоже. Но даже по национальности. В этой пьесе не оговариваются национальности, только то, что в нашей стране есть море. Выбор огромен.
ЛОТОС. Но потому и не оговариваются, что национальность не так уж важна. Мы люди у моря.
КАКТУС. Национальность не важна, пока тебя за неё не начинают убивать.
ЛОТОС. Убивать можно за что угодно, и даже из чисто декадентского интереса. Но мы ушли от темы. Ты хочешь быть японцем?
КАКТУС. Самураем за компьютером 22 века?
ЛОТОС. Штампы выдаёшь, колючий! Если я японец, то наверняка практикую бокетто. 
КАКТУС. Фиг у тебя получится!
ЛОТОС. Не суди по себе.
КАКТУС. Ни у меня, ни у тебя, ни у 99 и девяти сотых процента японцев. Давай исходить из определения. Бокетто – бессмысленное и продолжительное смотрение вдаль. Тут главное слово – бессмысленное. Ты способен смотреть куда-то за море и не думать?
ЛОТОС. Не думать? Речь не об этом. Человек не может не думать, разве что какой-то суперпрозревший буддист в глубокой медитации. Но это уже почти не человек. В бокетто думать можно, важно не осмысливать.
КАКТУС. Ты можешь уловить разницу? Мне кажется, я улавливаю. Могут мелькать ментальные картины – от полностью абстрактных до вполне конкретных, типа круизного корабля вдали или твоего прошлого, или будущего, или невесть чего, ты можешь их воспринимать, но не должен оценивать.
ЛОТОС. Именно! Я могу даже видеть, как занимаюсь любовью, но не должен оценивать, насколько это возбуждающе.

Смеются.

КАКТУС. Нет, цветок Будды, ты не Будда. И никакие мы не японцы, не индусы, мы не оттуда, потому что рассуждаем на западный манер.
ЛОТОС. Мы европейцы? Например, французы?
КАКТУС. Видим обнажённых красавиц в каждом бокале вина?
ЛОТОС. Кактус, у тебя для всех свои клише. Нет, можем вписаться в компанию «Завтрака лодочников» Ренуара и свободно с ними трепаться.
КАКТУС. Можем, но есть у меня сомнения насчёт нас как французов. Мы ведь дуем пиво, порою даже прямо из горлышка!
ЛОТОС. Чехи? Немцы?
КАКТУС. У чехов нет моря, у немцев оно холодное, а тут явно другие широты.
ЛОТОС. Американцы!
КАКТУС. Это уже ближе. Пиво, гамбургер и никакой половой принадлежности?
ЛОТОС. А последнее уже тупо! Для Сан-Франциско подойдёт, а ты поговори по душам с фермерами из Оклахомы!
КАКТУС. Да фиг с ними – и с  Сан-Франциско, и с Оклахомой! Если я американец, то живу на одном из Флоридских Ключей, к бокетто не способен, но на море смотрю каждый день!
ЛОТОС. И начинает хотеться в лес или в горы? Или в мегаполис типа Нью-Йорка или Чикаго. Чтобы Ренуар, опера и обалденные рестораны.
КАКТУС. И ладно. Я вообще Кактус, должен любить пустыни, но или автор чего-то напутал, или я какой-то эксклюзив, приморский кактус, но, куда бы я ни поехал, мне никогда не надоест возвращаться к морю.
ЛОТОС. Вот подумал: а не можем мы быть кем-то средним между востоком и западом? Русскими, например?
КАКТУС. Хмурые пьяные медведи в пельменной?
ЛОТОС. И в снегах.
КАКТУС. Нет, снега отменяются, мы ведь у тёплого моря, в России есть немного тёплых морей, на европейском юге.
ЛОТОС. По Сибири пёр ковбой с перегаром, звался Педро, был знаком с Ренуаром. Нюхал лотосы, играл с пистолетом и бубнил всё время хокку про лето.
КАКТУС. Штаты, Россия – это как-то чересчур масштабно, у всех на виду, Япония, Европа, даже Латинская Америка! Мы – островитяне, мы аборигены Палау!
ЛОТОС. Нехило! Хотим размаха – ныряем в океан, хотим покоя – ныряем в озеро медуз!
КАКТУС. А ничего не хотим – так и вообще не ныряем!
ЛОТОС. Не сходится.
КАКТУС. Да ну! Мне так понравилось жить в Палау.
ЛОТОС. А на кой хрен нам тогда знать об операх и о Ренуаре?
КАКТУС. Резонно. Слушай, а мы на каком языке разговариваем?
ЛОТОС. Тупишь, колючий! Это как раз и зависит от того, где мы живём!
КАКТУС. Мы чувствуем внутри себя броженье.
ЛОТОС. И знаем, что способны на цветенье.
КАКТУС. Видимо, есть то что есть: мы по национальности цветы.
ЛОТОС. Но мы люди, это, к сожалению, очевидно.
КАКТУС. Тогда – ботаники.
ЛОТОС. И говорим на языке растений.
КАКТУС. Что-то мы впали в романтику и в метафорику. А море накатывает и накатывает на нас, и пена у ног, и круизный корабль всё никак не уйдёт за горизонт, где его следующий порт? Токио?
ЛОТОС. Акапулько?
КАКТУС. Ницца?
ЛОТОС. Камчатка?
КАКТУС. Майами?
ЛОТОС. Пускай это будет Палау. Но с оперным театром и с картинной галереей.
КАКТУС. Ты хочешь основать там Лютецию со всеми последствиями?
ЛОТОС. Нет. Я хочу свести в одном месте всё, что люблю – от искусства до пива, от страстных женщин до морских купаний, от моих родных и друзей до размышлений. И уйти ото всего на дальний мыс, сесть и предаться бокетто. Или глубокой медитации.
КАКТУС. И тогда зачем всё остальное?
ЛОТОС. Затем, что я не просветлённый буддист. Мне надо возвращаться. И вернувшись, встречать только то, что я люблю и тех, кого я люблю.
КАКТУС. Так не бывает. Жизни без колючек.
ЛОТОС. Значит, поколемся. Даже изранимся. Это ерунда. Важно, чтобы было кому залечивать раны.
КАКТУС (иронично). Ты о врачах?
ЛОТОС. Пошёл в жопу! Я тут о высоком, а ты пришлёпнул всё госпиталем! А сам только и дышишь своей Мак, и тут шути не шути – ты её бешено любишь, вы пять лет вместе, а ты её так бешено любишь, всем же видно, что любишь – прямо вот так вот, вот так! Я мечтаю найти такое, и я найду.
КАКТУС. Ну, не бушуй! (Вдруг тихо и серьёзно). Я ведь шучу, ты понимаешь… Конечно, я её люблю. И, конечно, ты прав. Врачи – это что-то о теле, а Мак – о многом ещё. Тела состарятся, уйдёт сексуальность, но не красота. Красота вездесуща.
ЛОТОС. Море, цветы, Ренуар, арии…
КАКТУС. Да, это то, что бросается в глаза. Но знаешь, мне больно, когда моя жена плачет, но так приятно стереть слезинку с её лица…

Картина не меняется, но теперь на пляже Играет с волнами ЛОТОС, а СИРЕНЬ плавала далеко в море, но уже возвращается и машет брату рукой.

ЛОТОС. Куда доплыла, сестрёнка?
СИРЕНЬ. До Буэнос-Айреса.
ЛОТОС. И кто тебе там встретился?
СИРЕНЬ. Месси и Борхес.
ЛОТОС. И что тебе рассказали?
СИРЕНЬ. Борхес сказал Слово, которое объясняет весь мир.
ЛОТОС. А Месси?
СИРЕНЬ. Месси молчал и смотрел на меня.
ЛОТОС. И что за Слово сказал тебе Борхес?
СИРЕНЬ. Такое, которое невозможно ни произнести, ни написать.
ЛОТОС. А Месси?
СИРЕНЬ. Месси молчал и любовался мною.
ЛОТОС. Но постой, ведь Борхес смог произнести то Слово!
СИРЕНЬ. Верно, только тут уж надо как минимум быть Борхесом.
ЛОТОС. А Месси?
СИРЕНЬ. Месси молчал и как бы случайно касался меня.
ЛОТОС. Как же Борхес повёл себя, открыв тебе Слово?
СИРЕНЬ. Растворился в ближайшей библиотеке.
ЛОТОС. А Месси?
СИРЕНЬ. Месси молча сорвал меня, как ветку сирени.

Медленная музыка.

ЛОТОС. Куда доплыла, сестрёнка?
СИРЕНЬ. До Камчатки.
ЛОТОС. И кто тебе там встретился?
СИРЕНЬ. Рыбак и гейзер.
ЛОТОС. И что тебе рассказали?
СИРЕНЬ. Рыбак позвал рыбу, которая плавала по всем океанам, и нету в океанах уголка, куда бы она не заплывала.
ЛОТОС. А гейзер?
СИРЕНЬ. Гейзер молчал и смотрел на меня.
ЛОТОС. И что за рыбу показал тебе рыбак?
СИРЕНЬ. Такую, которую невозможно ни увидеть, ни представить.
ЛОТОС. А гейзер?
СИРЕНЬ. Гейзер молчал и любовался мною.
ЛОТОС. Но постой, ведь вы с рыбаком  видали ту рыбу!
СИРЕНЬ. Верно, только тут уж надо как минимум быть рядом с рыбаком.
ЛОТОС. А гейзер?
СИРЕНЬ. Гейзер молчал и горячо дышал на меня.
ЛОТОС. Как же рыбак и море оказались у гейзера?
СИРЕНЬ. Море принесло рыбака на волне, а затем унесло обратно.
ЛОТОС. А гейзер?
СИРЕНЬ. Гейзер утопил меня в чём-то кипящем, как ветку сирени.

Медленная музыка.

ЛОТОС. Куда доплыла, сестрёнка?
СИРЕНЬ. До Палау.
ЛОТОС. И кто тебе там встретился?
СИРЕНЬ. Медуза и цветовод.
ЛОТОС. И что тебе рассказали?
СИРЕНЬ. Медуза показала мне дно озера, которое уходит в космос.
ЛОТОС. А цветовод?
СИРЕНЬ. Цветовод молчал и смотрел на меня.
ЛОТОС. И что было на дне, которая показала медуза?
СИРЕНЬ. Звёзды, до которых можно долететь, но не доплыть, и мы плавали от одной к другой.
ЛОТОС. А цветовод?
СИРЕНЬ. Цветовод молчал и любовался мною.
ЛОТОС. Но постой, ведь ты сказала, что к тем звёздам не доплыть, как же вы плавали?
СИРЕНЬ. Верно, однако всё сходится, если плыть на крыльях медузы.
ЛОТОС. А цветовод?
СИРЕНЬ. Цветовод молчал и как бы случайно перебирал мои пальцы и волосы.
ЛОТОС. И что же медуза, когда вы вернулись со звёзд?
СИРЕНЬ. Осталась в озере медуз, и там её стало не отличить от остальных, бескрылых.
ЛОТОС. А цветовод?
СИРЕНЬ. Цветовод оборвал с меня лепестки, как с ветки сирени.

Медленная музыка.

ЛОТОС. Куда доплыла, сестрёнка?
СИРЕНЬ. До Вены и до Парижа.
ЛОТОС. Но там нет моря.
СИРЕНЬ. А я по рекам, а затем по нотам и по краскам.
ЛОТОС. И кто тебе там встретился?
СИРЕНЬ. Оргазм.
ЛОТОС. Ты занималась любовью?
СИРЕНЬ. Нет, любовь занималась мною! Она хотела меня всю, ей недостаточно было насытить моё тело, она ласкала и взрывала мою…
ЛОТОС. Душу?
СИРЕНЬ. Нет, не только, а какую-то глубинную мою сущность! Ту, где живут растения, моря и мелодии. Ту, что неподвластна палитре, но подвластна художнику. Ту, которая живёт и дышит на сцене, но тускнеет на киноплёнке и подыхает, убитая мониторами.
ЛОТОС. Это всё сделал с тобой мужчина? Австриец, француз?
СИРЕНЬ. Братишка, ты понял, что сейчас затупил по полной?
ЛОТОС. Да, переклинило. Прости. Нет-нет, разве такого любовника можно как-то назвать?
СИРЕНЬ. Я пропиталась его животворностью вся – от вагины до астральных тел, я хотела его снова и снова, и он не оставлял меня, был во мне, жил во мне, мы были друг другом. И да, его можно назвать. И даже не надо мудрствовать, достаточно одного слова.
ЛОТОС. И?
СИРЕНЬ. Спроси у Борхеса. Спроси у него. При первой же встрече.

Та же декорация, на песке сидит СИРЕНЬ, к ней по лестнице спускается РОДОДЕНДРОН.

СИРЕНЬ. Я тоже верю в любовь с первого взгляда.
РОДОДЕНДРОН. Ты о нас?
СИРЕНЬ. О тебе. Я не в ситуации. По мне, ты очень так себе бой. 
РОДОДЕНДРОН. Спасибо за комплимент.
СИРЕНЬ. Впрочем, ты тоже не очень в курсе. А сейчас тем более. Смотришь на меня всю такую в купальнике и дико хочешь – или любишь, у мужиков на первой стадии это абсолютно идентично.
РОДОДЕНДРОН. Ты утрируешь.
СИРЕНЬ. И в чём же? Или ты сейчас думаешь, насколько я интересный человек, а не представляешь голой и доступной?
РОДОДЕНДРОН. Ну… вообще-то, и то, и другое.
СИРЕНЬ. Если так, тогда ты мне стал куда интереснее. Расскажи о своей последней девушке.
РОДОДЕНДРОН. О Лилии? Так это моя жена.
СИРЕНЬ. Мои поздравления! А я и твой первый взгляд? Одно другому не мешает? Свежатина всегда вкуснятина?
РОДОДЕНДРОН. А надо любить только одну и всю оставшуюся жизнь? Я что, лебедь?
СИРЕНЬ. Сложный вопрос. Хотеть можно хоть всех сразу, женщины тоже хотят, но реже в этом признаются. И не в таких количествах. Просто нам, чтобы захотеть, не всегда хватает первого взгляда. А вот любить… то есть, когда уже секс перестал доминировать, а жить без человека невозможно… это одного, ну двоих, а больше не потянешь. Организм откажет, сдохнешь.    
РОДОДЕНДРОН. Знаешь, когда я любил Лилию, то любил только её одну.
СИРЕНЬ. Любил? А сейчас уже нет?
РОДОДЕНДРОН. Давай не всё сразу и не всё обо мне. Вот ты круто философствуешь, тебе сколько лет?
СИРЕНЬ. По этой жизни 30, а всего – откуда мне знать?
РОДОДЕНДРОН. А вот любопытно, ты о бытовом чём-то иногда говоришь?
СИРЕНЬ. Когда быт заставляет себя обсуждать, не отвертеться. Он настойчивый чувак. Но тут ведь так морем пахнет, а рутина пусть идёт в жопу, там ароматы как раз для неё. И тут Рододендрон представил мою попку.
РОДОДЕНДРОН. Прекрати!
СИРЕНЬ. Да ладно, можно подумать – смутился! Скажи лучше, ты вот чего боишься? Я не глобально – там, за близких et cetera. Фобия есть?
РОДОДЕНДРОН. Чтобы прямо до остановки сердца – нет, но в какой-то степени клаустрофоб, терпеть не могу маленьких лифтов или кресел у окна в самолётах. А ты?
СИРЕНЬ. У меня чисто женское – если вижу мышь или крысу, визжу, но, конечно, от этого не помру. Впрочем, недавно видела реальную жуть. Я села на землю и ревела в голос, вокруг не было никого, но если и был бы, это ничего не изменило бы. Я со страху чуть всю себя не выревела – и это не образ! 
РОДОДЕНДРОН. Бог мой, что же случилось?
СИРЕНЬ (бросается к нему и, крепко обняв, дрожит). Страшно рассказывать, вдруг опять…
РОДОДЕНДРОН. Тогда и не надо.
СИРЕНЬ. Ой, прости! (Выскальзывает из его объятий). Ты же сейчас лопнешь от желания, а я ещё бросаюсь к тебе в полуголом виде.
РОДОДЕНДРОН. Всё нормально.
СИРЕНЬ. Если хочешь, я не буду корчить невинность, зайдём в тот грот и я тебя удовлетворю.
РОДОДЕНДРОН. Ты этого хочешь?
СИРЕНЬ. Совсем нет. Но ты этого хочешь, а я не садистка, я гуманистка.
РОДОДЕНДРОН. Нет, из гуманных соображений не нужно, я потом сам справлюсь. Давай просто сменим тему.
СИРЕНЬ. Ладно, тогда слушай мой ужастик, только учти: буду реветь.
РОДОДЕНДРОН. А твой брат не прибежит, когда услышит?
СИРЕНЬ. Нет, как можно, я ведь не зову на помощь. Если реву – значит, или мне это нужно, или ты довёл меня, тогда получишь по морде уже наверху. Но я скажу, как есть, подлянку тебе делать не буду.
РОДОДЕНДРОН. Большое спасибо!
СИРЕНЬ. Я гуляла по лугам. Далеко-далеко. Дошла до мест, где цветов целые россыпи, любых оттенков, от чистого цвета до самых тончайших, они буквально покрывали всё пространство, травы почти не было видно. Я, стараясь не наступать на цветы, пошла их рассматривать. В одном месте я оказалась окружённой цветами, стою прямо по центру, а они вокруг! Я присела на корточки, чтобы приглядеться, как вдруг… (Дрожащим голосом, почти плача). Прямо в цветах, придавив клевер, ромашку и львиный зев, лежат ЧАСЫ!  (Со слезами). Прямо вверх циферблатом, на 9.45, с равнодушной, абсолютно ровной линией рта! Часы, представляешь?
РОДОДЕНДРОН. Сирень, милая, успокойся, ну часы в цветах – что дальше-то?
СИРЕНЬ (перестала плакать, открыла рот и ошарашено смотрит на собеседника.) То есть как – что дальше? Я же сказала, что чуть всю себя не выревела, прямо с сердцем!
РОДОДЕНДРОН. Я имел ввиду: это и вся история?
СИРЕНЬ. Ты чего? Я ведь рассказала: часы в цветах! В цветах, на глухом лугу – ЧАСЫ! И смотрят на меня, сукины дети, и стрелочка идёт, раскрывают свой поганый рот, и на меня смотрят! А клевер, ромашка и львиный зев под ними! Я попыталась их спасти, но только клевер поднялся, а те погибли…
РОДОДЕНДРОН. Ну, и что же так дрожать? Кто-то обронил часы…
СИРЕНЬ. Да какая разница, обронил или они с неба упали! Если уже в цветах – часы, зачем же тогда жить, если то, от чего бежишь, оказывается там, где его не ждёшь!
РОДОДЕНДРОН. Так ведь от времени не убежишь. Ну, возмутилась, пожалела два цветочка – но повод ли убиваться?
СИРЕНЬ. Два цветочка?
РОДОДЕНДРОН. Время убило бы их если не так, то иначе.
СИРЕНЬ. Это у тебя такой тонкий юмор? Сарказм, блин? И я чуть не занялась с этим типом любовью …
РОДОДЕНДРОН. Но мне действительно непонятно, из-за чего сыр-бор…
СИРЕНЬ. Непонятно? Ты, небось, ещё бы и часики подобрал, они классные были, дорогие – не побрезговал бы?
РОДОДЕНДРОН. Перестань, ты снова утрируешь!
СИРЕНЬ. И он ещё рвался в нашу компанию! Жопа!
РОДОДЕНДРОН. Если с тобой не стали плакать до смерти над цветами, это ещё не повод обзывать меня жопой. Не так уж я и рвался в вашу раздолбанную компанию, в шизоиды пока не спешу записываться.
СИРЕНЬ. Ты чего-то там лопочешь? Мне неинтересно, я пошла наверх. Пришлю сюда Мак, она быстрей меня разберётся, что ты за фрукт.
РОДОДЕНДРОН. Да ну, появишься наверху раньше времени, тебя не поймут.
СИРЕНЬ. Меня уже не поняли! Я скажу им, что ушла раньше из гуманных побуждений. Надо же тебе дать время подрочить в гроте!

Сирень уходит, Рододендрон скрывается в гроте. Оттуда доносятся звуки. Затем он выходит и совершает небольшой заплыв в море, а, когда возвращается, на берегу уже стоит с холстом и палитрой, рисуя что-то, МАК.
 
МАК. Сейчас решит, что я вышла на пленэр и пишу море.
РОДОДЕНДРОН. Ага, она вышла на пленэр и рисует море! (Заглядывает на холст). Ой!
МАК. Ещё бы не ой.
РОДОДЕНДРОН. Она смотрит на море, а рисует ночную дорогу. И впрямь помешанная компашка!
МАК. Он думает, что надо писать то, на что смотришь? Зачем Кактус его притащил?
РОДОДЕНДРОН. Я думал, лозунги, которые мы орали наверху, хохма, прикол, стёб! А они действительно так живут! Ночная дорога, которая упирается прямо в звёзды, романтики нашлись!
МАК. По ночной дороге не уедешь дальше звёзд, но это ведь тоже неплохо.
РОДОДЕНДРОН. Уж не знаю, какие легли дороги, но я ведь был женат. Три года и четыре дня.
МАК. Уж не знаю, чего меня понесло по боковой дороге, но я тогда решила проехать к магазину через пригород. Там он выглядывал прямо из мусорного бака. И я его оттуда стащила.
РОДОДЕНДРОН. Первые два года нам было хорошо. Даже когда сексуальная феерия стала потихонечку сходить с первого плана. Нет, секс был важен для нас, но не он уже определял весь спектр наших отношений. Вернее, не он один.
МАК. Толстый фотоальбом. Полный снимков. Кто-то выбросил. Позже я предположила, что та пожилая пара, которой он принадлежал, окончила эту жизнь, а их дети… Либо они не отличались сентиментальностью, либо случайно выбросили альбом с прочим родительским хламом.
РОДОДЕНДРОН. С Лилией было так уютно, мы много шутили и обсуждали спектакли, мы ведь оба завзятые театралы, книги, фильмы, сплетни, всякую бурду из Интернета – да что угодно!
МАК. Но не суть, я вернулась домой и стала рассматривать фотографии. Кактус уехал в командировку, Фиалочке оставалось семь месяцев до рождения, я уселась поглубже в кресло и открыла альбом.
РОДОДЕНДРОН. Мы не спешили с детьми, у нас было годков пять пожить в своё удовольствие. Мы не могли дождаться зимы, чтобы рвануть на наш любимый лыжный курорт в австрийских Альпах, не могли дождаться лета, чтобы забиться в домик у глухого озера где-нибудь в Финляндии или в Миннесоте. Я с ума сходил по лыжным марафонам, а Лилия – по лесным, со сбором ягод и грибов. И мы заразили друг друга!
МАК. Альбом начинался с их свадьбы. Фотки чёрно-белые, на обороте 1960 год. Они целуются. Все им аплодируют, а один явно подвыпивший парень заходится в смехе, аж согнулся, руками машет, ну не на свадьбе, а на  клоунаде! И я точно знаю, что его имя начинается на Д, и сама ржу похлеще него от этого озарения!
РОДОДЕНДРОН. А на третий год всё стало меняться, хотя не изменилось ничего, ну вот ни одной детальки. Мы так же шутили, так же здорово провели наши два отпуска, так же с удовольствием обсуждали всякую всячину или занимались любовью. НО!
МАК. Дальше вся их жизнь пролистывалась передо мной. Свадебное путешествие куда-то в Азию, кажется, в Таиланд, они подписывали только даты, а не места. Но было много буддийских ступ, драконов и всего такого. Дети. Мальчики-близнецы. Вот он держит их по одному в руке, она тревожно смотрит, не уронил бы, а на заднем плане… ха, забавно! Тот самый парень с именем на Д, но в пиджачке и с лёгкой улыбочкой. Лапочка, я в него почти влюбилась.
РОДОДЕНДРОН. Слон вошёл в комнату. Самое досадное, что не какой-то конкретный слон, а лишь очертания. Чеширский слон такой, только от него оставалась не улыбка, а какие-то части. То раструб хобота, то верхняя часть уха, то топот. У нас не было конкретных проблем, ссор. Но однажды Лилия спросила: «Ты чувствуешь этот запах?» - «Разложения?» - «Не совсем. Некоторые браки сгорают, некоторые сгнивают, некоторые взрываются в пыль. Но большинство, просто-таки львиная доля, становятся рутиной. Удобной, привычной, как старый диван, на котором уютно сидеть, но уже бы глаза его не видели, так надоел!»
МАК. Как только появились дети, фото сосредоточились на них, их играх, учёбе, взрослении, свадьбах… Потом у одного из сыновей родился свой сын. Это всё было скучновато, я выискивала те фото, где они были вдвоём. Парень на Д больше не появлялся, пока… опа!
РОДОДЕНДРОН. Она утрировала, мы ещё ни капельки не стали надоедать друг другу, но у неё всегда было обострённое чутьё на запахи. Шарик не сдулся, но воздух внутри начал терять свежесть. И ВОТ!
МАК. Братьям уже лет по 40, но что за фигня? Их трое! Одно лицо, хотя с возрастом разница заметнее, но перепутать нельзя! Стоп-стоп-стоп! Третий явно старше… Что за знакомые черты лица? Блин! Это ведь он, мой фотолюбовник на Д! Кто же он? Дядя? Или попросту друг, а детки от него, а не от мужа? Этого мне не узнать. Пусть будет дядя. Не бросать же тень на милую женщину, которой вдобавок уже и нет. А мой Д всё ещё хорош, лапулька! 
РОДОДЕНДРОН. Мы недавно вернулись из Финляндии, а в кинотеатрах как раз только что вышла «Форма воды» Гильермо дель Торо. Там немая женщина и морское чудовище обретают свой рай, погружаясь в воду. Мы шли домой, а Лилия остановилась, обняла меня, стала целовать и говорить: «Я так не хочу, мы не будем погружаться, мы будем всплывать!» И как расплачется прямо на улице! И больше ничего. Но слон махнул хвостом и исчез, а внутри шарика заиграл свежий ветер.
МАК. А под конец… И зачем она сделала это фото? Несколько человек, в том числе братья и мой Д, стоят у гроба, а он лежит внутри, в парадном костюме, с бабочкой, словно собрался дирижировать симфонией. Все грустные, все немолодые, у Д появился невесть откуда шрам на левой щеке, у жены одного из братьев очень сильные очки, даже в них взгляд кажется подслеповатым. Никто не плачет, но слёз вокруг полно.
РОДОДЕНДРОН. Мы словно только поженились, мы продолжали работать, но это был медовый месяц куда круче первого! Однажды мы ужинали дома, была суббота, мы заказали всяких вкусностей, намечался экспериментальный секс на грани риска, мы так смеялись в тот вечер!
МАК. Это был последний снимок. То ли она больше не хотела ничего снимать, то ли сама скоро умерла. Я попрощалась с ними,  с моим Д, он улыбнулся и подмигнул мне.
РОДОДЕНДРОН. Она взяла кусочек рыбы, я сказал что-то смешное, она расхохоталась и захлопала в ладоши. Мы вместе разделывали эту рыбу, мы не могли пропустить такую большую кость, но пропустили! Она оказалась в том самом кусочке, она вошла в её дыхательное горло вместе со смехом. Дальше было много нелепой суеты, возни, но первую помощь я оказывать не умел, у меня ничего не получилось, я вызвал скорую, но поздно. Лилия задохнулась. Мучительно, больно. Её мёртвые глаза смотрели на меня с надеждой – а вдруг я всё же сумею помочь?
МАК. Я потом показала альбом Кактусу, он напомнил, что жизнь не заканчивается ни с фотоальбомом, ни даже со смертью, и спросил, хватит ли мне сил на любовь с ним после бурного романа с Д. Кажется, у меня хватило.
РОДОДЕНДРОН. Я подыхал, когда мой приятель, буддист, сказал: «Трагедия жуткая, но, если ты жил до Лилии, сможешь и после». Я чуть не убил его, но вот живу. Плачу над нашими фото, но уже могу их пересматривать. Хочу других женщин. Один раз уже ездил в Австрию. Сначала без Лилии и шагу не мог ступить, хотелось повеситься на каждой ёлке, но затем как-то… раскатался…  (Смахивает слезу)
МАК. Ну вот, дописала ночную дорогу. Хотела, чтобы она уходила дальше, в небо, но я не знаю, какая она там – за звёздами. Я сказала, что дальше звёзд не уедешь. Но я имела ввиду – на колёсах.
РОДОДЕНДРОН. А ещё… я могу шутить с другими. Я читал, что родственные души не расстаются, они воплощаются вместе снова и снова. И хорошо. Эй, Мак!
МАК. Что?
РОДОДЕНДРОН. Классная картина. Но почему вдоль дороги блестит вода?
МАК. Не тупи, дорога вдоль озера, лунный свет, но мягкий, не заслоняющий звёзд…
РОДОДЕНДРОН. А что вон там, на воде, в свете, уже у самых звёзд? Белеет… Отражение луны?
МАК. Можно понять и так. Но я писала лилию.

МАК и КАКТУС то прогуливаются вдоль берега, то присаживаются у воды, то просто останавливаются и продолжают разговор.
 
МАК. Нам завтра привезут диваны.
КАКТУС. А я совсем уже забыл.
МАК. И синий станет доминантным в гостиной нашей.   
КАКТУС. Хорошо!
МАК. Над ними думаю повесить картину с парусником.
КАКТУС. Ту, что мы купили в Лиссабоне?
МАК. Ага. А по бокам – две маски. Из Мексики и из Перу.
КАКТУС. Но в мексиканской краски жгутся, они же яркие до боли, возникнет некий диссонанс.
МАК. А мы с тобой хотим уюта?
КАКТУС. Не повредило бы. Иначе за что ещё любить дома?
МАК. Нам больше нравятся дороги, чужие страны и моря. Там можно быструю работу найти и жить, пока не надоест.
КАКТУС. А если уж продать картины, да сразу и тебе, и мне…
МАК. Тогда жируй и жги по полной, ешь в ресторанах, спи в шале… Хотя бы пару дней… Но это довольно редкое стеченье.
КАКТУС. Фиалочка пока нас держит, но скоро ей уже три года, поедет с нами кочевать…
МАК. Ей нужно дать образованье, придётся где-то поработать подольше и поближе к дому. Малярничать – такое, в общем…
КАКТУС. Затем и куплены диваны, чтоб после тяжкого фулл тайма присесть и впериться во что-то. В экран, в роман или друг в друга…
МАК. Какая невидаль!
КАКТУС. А вот – никак тобой не налюбуюсь! (И чуть волос её коснулся).
МАК. Ты псих, колючка!
КАКТУС. Ну и ладно. Опять хочу тебя до визга, хоть в грот веди…
МАК. Он весь забрызган восторгами Рододендрона. Уж лучше потерпеть до дома.
КАКТУС. Фиалочка имеет свойство противно ныть под нашей дверью.
МАК. Когда бы нас это смущало?
КАКТУС. Да никогда... Послушай, опий, а может быть, твоя картина, вот этот холст с ночной дорогой, неплохо впишется в ту стену, с часами в форме крокодила? 
МАК. Ты опупел? Мы ведь решили свою мазню в дому не вешать.
КАКТУС. А если сделать исключенье, и там же, возле крокодила и этого ночного рая повесить мой этюд, где солнце лучами разбивает волны и плавит пляжи, как пластмассу?  Не сладкая ли будет пара?
МАК. Тогда уж целый треугольник. Ты забываешь крокодила.
КАКТУС. Мы будем вместе днём и ночью – и даже если мы не дома, а крокодила просто снимем. Зачем нам, к лешему, часы?

И он её приобнимает, и смотрят оба друг на друга, а после – в море, ну а после в какие-то ещё пространства.

МАК. Напрасно тихой называют ночь. Она кишит, как джунгли змеями, страстями.
КАКТУС. В ней столько хлама сбрасывают прочь, переплетясь, как джунгли змеями, телами.
МАК. В ней детский сон и детский плач, компьютеры и сигареты. Порою вор, порою врач…
КАКТУС. Любая ночь – дорога к свету.
МАК. Но, открывая мир, приходит день.
КАКТУС. Ах, не считать бы важной дребедень!
МАК. Найти бы пристань, гору или луг, чтоб сесть, обняться – и смотреть вокруг.
КАКТУС. Так мы ведь заняты, спешим, всегда при деле! Рутина всё: работы, семьи, ню…
МАК. И кружат жизни, как пустые карусели: ни юнги катеру, ни всадника коню…
КАКТУС. Давай гекзаметром!
МАК. Давай. О чём-то вечном?
КАКТУС. Нет, как акын: что вижу – то пою.
МАК. Видишь ли море, о мой драгоценнейший Кактус? Волны снаружи, в глубинах темно и покойно. Но, боги, уж если глубины начнут волноваться, хлынет на сушу цунами крушащим потоком.
КАКТУС. Вижу я руку твою, что протянута к морю: глажу плечо, а ладонь утонула в пучине.
МАК. Видишь ли небо, о мой драгоценнейший Кактус? Лёгкие тучи, дождинками мелкими птицы…
КАКТУС. Вижу глаза твои, пьяно глядящие в небо. Веки целую, а птицы дрожат под губами.
МАК. Видишь ли солнце, о мой драгоценнейший Кактус? Как оно тучу прорезало ножиком острым?
КАКТУС. Вижу я груди твои под купальником мокрым. К ножикам острым сосков невзначай прикасаюсь…
МАК. Видишь ли берег, о мой драгоценнейший Кактус? Как тут чуднО чередуются камни с песками… 
КАКТУС. Вижу, что ноги твои по пескам, как по водам, ступают, вижу, как ласково камни они огибают… Вижу тебя я во всех представимых стихиях – опиум, правящий всей кровеносною сетью!
МАК. Сколько мы знакомы?
КАКТУС. Пять лет.
МАК. Сколько мы любим друг друга?
КАКТУС. Да почти столько же!
МАК. Когда мы станем друг для друга рутиной – и только?
КАКТУС. Пять лет ведь продержались, чаще смотрим друг на дружку через огонь и воздух, чем через воду и землю.
МАК. Так когда же станет наоборот?
КАКТУС. Мы постараемся отсрочить это по максимуму. Заметь, мы ведь пока ни разу не ссорились – ну, чтобы всерьёз. И зачем загадывать? Даже если что-то потеряется. У Маркеса есть замечательный совет: «Не плачь о том, что это закончилось. Улыбнись тому, что это было». А нам ещё жить и жить до конца.
МАК. Жить и жить.

Мы снова наверху. На арьерсцене пикниковый столик, за ним сидят все наши герои. Перед столиком нехотя, медленно, скрипя, вращается сценический круг. По одному персонажи входят в него с левого от зрителя края стола, что-то говорят и, доехав до правого края, садятся за стол. А говорят они вот что.

РОДОДЕНДРОН. Они хотели меня прогнать. А я хотел уйти от них и жить своею жизнью. Но Сирень остановила и их, и меня.
СИРЕНЬ. Я и до сих пор злюсь на него за эти часы в цветах. Но я подумала: если бы не ход этих грёбаных часов, если бы не прошло время после увядания Лилии, он бы не смог меня полюбить. А так, может быть, и полюбит.
КАКТУС. Все знают это клише: мол, кактус колючий, но вот когда он расцветает… такие ахи-охи! Так вот: всё это несусветная хрень! Цветок не преходящ, он всегда живёт внутри, просто изредка вырывается наружу.
ЛОТОС. Уплыть от дорогих и любимых. Переплыть море. Много раз переплывать разные моря. И везде находить дорогих и любимых. И собрать их всех в последнем порту. Перезнакомить. Покутить. И понять, что ты в том же городе, с которого выплыл, а с тобой всё те же пара-тройка дорогих и любимых. И нет им числа.
МАК. Жить и жить. Иногда сторониться желаний, но иногда и следовать им. Вот мне хочется заняться любовью с Кактусом, и мы сделаем это сегодня же, пусть Фиалочка ноет хоть до опупения. А ещё после полусырого шашлыка (помню, сама делала!) мне смертельно хочется чего-нибудь пережаренного в смоль. Явная нехватка канцерогенов в организме!

ЗАНАВЕС.