Людоед. роман. часть 1-я. гл. 16-17

16.

-- Вечер добрый, братское сердце! – Седой встал из-за стола, накрытого на просторной веранде дачного домика, и вышел навстречу Стасу.
Оба горячо обнялись, похлопывая друг друга по спине.
-- Здорово, Седой! – добродушно улыбнулся Стас – Как здоровье?
-- Нормально, родной, пойдёт. – радостно ответил Седой – Когда тебя вижу, все болячки, как рукой, снимает. Пойдём перекусим с дороги.
-- Да я не особо голодный. Так накоротке заскочил. – осторожно отозвался Стас.
-- Хочешь огорчить старика? – театрально поднял бровь Седой – За что я попал в такую немилость?
-- Дядя Миша, ты неисправим! – усмехнулся Стас.
-- Ты тоже. – ехидно оскалился Седой – Пойдём-пойдём, брат мой. Столько не виделись, а ты – накоротке. Тоже мне Премьер-министр нашёлся!
-- Ты любого уговоришь. – сдался Стас.
-- Если по-хорошему, то – да. – хмыкнул Седой.
Оба прошли к столу. Старый урка засуетился с посудой и едой, стараясь угодить долгожданному гостю. Наконец, приличия были соблюдены, и приятели принялись за блюда.
-- Колись, Седой! Ты же, кроме чифиря, ничего готовить не умеешь. Хозяйкой обзавёлся? – наблюдательно заметил Стас, делая комплимент качеству приготовленной еды.
-- Да кому я нужен такой? – отмахнулся Седой – Приятель один из ресторана греванул по случаю.
-- Мы ещё кого-то ждём? – как бы между прочим, заметил Стас.
Седой изобразил непонимание:
-- С чего ты это взял, родной?
-- Тут еды на добрых пару дней цыганского загула! – хитро прищурился Стас – И посуды, вон, на целую бригаду!
-- Ну, во-первых, не стоит принимать кавказское гостеприимство за что-то необычное и, тем более, искать в этом подвох. – резонно объяснял Седой, наблюдая, на сколько ему удалось развеять сомнения внимательного воспитанника – Во-вторых, количество посуды обусловлено уважением к гостю. Это вы, молодые, привыкли всё на бегу да второпях, всухомятку питаться. А мы, старики, присядем, покряхтим не спеша, о делах наших скорбных потележим. Не дикари же мы, в конце концов!  Должен же присутствовать элемент эстетики даже в таком процессе, как приём пищи!   
-- Пусть будет так. – кивнул Стас – Считай, что ты меня убедил.
-- Отчего на измене, родной? Что такое случилось? Неужели всё настолько плохо, что ты даже мне доверять перестал? – сделал огорчённый вид Седой – Ты не смотри, что я старый и кашляю! Если начнём кусаться, то я тебя последними двумя зубами загрызу!
-- Хорош, Дядя Миша! – примирительно поднял руки Стас – Так, мысли в последнее время в голову забредают разные.
Седой попытался скрыть тревогу во взгляде, что не ушло от глаз собеседника.
-- Короче! Что мы в самом деле, как неродные? – окончательно сдался Стас и уже спокойно продолжил – Кураж уже не тот в последнее время! Всё больше покоя хочется, семьи, детишки чтобы по дому бегали. Мои то от первого брака выросли уже давно, да и общаться с ними как-то не получается. Сам виноват, знаю. Только себя не обманешь! Что я буду перед тобой комедию ломать. У меня ведь роднее тебя и нет никого!
Седой печально вздохнул, прикуривая сигарету.
-- Как ж мне всё это знакомо, родной мой! – наконец заговорил он – Дальше можешь не продолжать. Ясность полная. Душа у тебя чистая, от того и сердце не очерствело за всю нашу жизнь эдакую. Но послушай такие мои слова. Мы – непростые люди! Не потому, что видели немало или что-то имеем за душой! Нет! Нам выпала нелёгкая участь влиять на события и судьбы людей. А это не каждому дано. Всякий раз, делая новый шаг, мы переходим на следующий уровень, получаем новые возможности, но и ответственность за дело, которым живём и сыты, возрастает во много крат! Мы – не праздные пассажиры в этом поезде, несущемся на дикой скорости. Мы управляем важными процессами и не можем сойти на тихом полустанке. Но и это не самое важное. Мы сами приняли для себя решение, как мы хотим жить! У нас с тобой билет только в один конец!
Воцарилось тяжёлое молчание, нарушаемое треском ночных цикад.
-- Ты думаешь, я никогда не пробовал завязать? – продолжил Седой голосом уставшего мудреца – Не помню уже, сколько раз! Не могу по другому жить! Пробовал – не могу! Здесь мой мир и из него я уйду Мишкой Седым, а не ударником труда или героем войны! Ты меня понимаешь?
Стас сидел молча, не замечая, как выкурил уже пару сигарет к ряду. Всё смешалось в его душе: молчаливое братское согласие и дерзкий протест.
-- Может быть ты и прав, Седой. – наконец заговорил он, с горечью выдавливая каждое слово – Я тебе честно признаюсь, мне от это этой бумаги гербовой понту нет. Ну да, без «филок» никуда, базара нет. Только знаешь, какой кайф испытываешь, когда «имеешь» этих фраеров! Ничего так не вставляет! Никакого марафета не нужно! Каждый раз я, как художник или режиссёр, пишу свою новую картину. Иногда потом смотришь новости – и аж мурашки по коже! Но есть и другой момент. – Стас снова закурил и продолжил – Есть люди, которые не знают нашего мира и навряд ли разделили бы его. И жизнь этих людей напрямую зависит от меня. Мне доверяют, а это уже немало! Но самое главное – я впервые в жизни люблю! С такой силой! До испепеления! Как никогда, мне хочется жить ради кого-то! Подарить любимому человеку мир, полный радости и человеческого счастья. И самое тяжёлое при таком раскладе – это бояться, но уже не за себя, а за то, что моя жизнь может погубить невинную душу! Если такое, не дай бог, случиться, какой смысл тогда будет во всём этом? Рано или поздно мы всё равно уйдём, на наше место встанут другие. Может быть, для них мы будем легендами. Но что мы оставим после себя? Неужели ты сможешь спокойно общаться с Ангелами, зная, что нашим детям достался такой бл…ский мир?
-- Да… Всё это так… -- в сердцах прохрипел Седой – Но люди будут знать, что в этом мире были и такие, как мы! Те, кто не мирился с бл…ским укладом и в любой ситуации оставались людьми, а не тупорылым, безмозглым и беспринципным стадом, которому достаточно только жрать, спать и размножаться по пьяни! Такие, как мы, меняем эту жизнь! Потому, что готовы идти на многое ради своих принципов! Нас сажают, убивают, ломают! И всё только потому, что мы не гнёмся!
Неожиданно их жаркий спор прервал громкий окрик:
-- Часик в радость! О чём спорим, братва?
Во дворе дома стоял рослый кавказец и широко улыбался.
-- Э-э-э! Какими судьбами? – радостно воскликнул Седой, выходя на встречу гостю, с которым, судя по всему, был очень хорошо знаком.
Стас недобро напрягся, стараясь не выдать своего подозрения.
-- Стас! Брат мой! Знакомься! – грохотал хриплым басом, Седой, возвращая в обнимку с незнакомцем.
-- Дато. – протянул тот руку.
-- Наслышан. – сухо ответил Стас.
-- А я вот, признаться, по-моему, где-то тебя видел? – хищно улыбнулся Дато.
-- К столу! К столу, родные мои! – засуетился Седой – Не каждый день такие встречи случаются!
Все трое уселись за стол.
-- Я вроде слышал, что ты в Испании тормознулся? Не врут люди? – с наигранной заинтересованностью, спросил Седой.
-- Люди не врут. – усмехнулся Дато – Я по делу прилетел. Есть тема горящая. Потележить нужно.
-- Здесь все свои. – широко раскинул руки Седой – Секретов нет. Стас – свой в доску пацан! Может и поддержит, если наш старческий ум чего догонять не будет. Да, родной?
Стас утвердительно кивнул, давая понять, что незачем было такой цирк устраивать.
-- Ну, тогда с ходу к сути! – радостно воскликнул Дато. 

17.

Раннее утро в тюремной камере наступало осторожно, пытаясь не накалять и без того напряжённую обстановку.  Арестанты, те что были ночью «на ногах» и обеспечивали функционирование тюремных «вен-дорог», готовились к дневному сну – как уставшие от жестокого вынужденного промысла вампиры. Кто-то уже упал на шконку и был далеко в своих сновидениях, кто-то, находясь в состоянии зомби, молча курил в ожидании утренней баланды, хотя за ночь вдоволь испробовал «вольных» разносолов, поступавших по «дороге» от соседей.
Просыпались, оглушённые затянувшимся «днём сурка», дневные «труженики». Наскоро умывшись, они хватали, оставшиеся от «ночников», сигареты и жадно закуривали, пытаясь таким образом хоть на пару минут продлить блаженный эффект от, таявших в сознании, сновидений. Покрасневшие от нескончаемой пытки заключения, глаза – зияли алыми лампочками на бледных опухших лицах.
Но вот, положенная для разгона, пауза завершалась и, с хмурой покорностью рабов, они (дневные) приступали к своим низко статусным по тюремным меркам обязанностям. «Загнанный в тряпку», шнырь подметал и мыл пол, удаляясь после этого для выполнения «самой почётной миссии» -- уборке туалета. Никто не обращал на него внимания. Это было просто безликое пятно, в которое каждый метал, как дротик, нелепые унизительные фразы, оскорбляя, и без того опустившееся существо, пошлыми ругательствами – словно справляя нужду в безответный унитаз. Однако, вдоволь насытившись таким садистским процессом, арестанты воздавали должное и предоставляли бедолаге законное право принять пищу, чтобы тот набрался силёнок перед последующими издевательствами, которые будут продолжаться до тех пор, пока шнырь не покинет стены тюрьмы.
-- Гомер! – звучал зычный голос одного из арестантов – Ты чё с такой кислой рожей хату убираешь? Всё ведь нужно делать от души! Ты наводишь порядок в нашем общем доме, где мы все живём!
-- Мотал я такую жизнь! – в сердцах бурчал себе под нос шнырь.
-- Чё? Чё ты там бубнишь? – раздавался заготовленный по такому случаю вопрос.
-- Да, да. Я понял. – кивал головой Гомер, вкладывая всю свою злобу и пролетарскую ненависть в рабочий процесс.
-- Может быть, тебе что-то не нравиться? – не отставали от него – Так ты скажи!
-- Нравиться… всё мне нравиться… -- кривился в ответ шнырь.
-- ***ч, наша красавица! – раздавался дикий хохот. По-видимому, эта острота казалась автору вершиной мастерства в области юмора и сатиры.
«Коллеги» Гомера по унизительному труду – пыхтели молча, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания и не желая получать сверх меры порцию брани и оскорблений, за которыми могла последовать и сочная оплеуха.
Попадали в такое положение «домохозяек» за серьёзные поступки, которые не соответствовали Укладу Арестантской Жизни, к коему вышеуказанные жертвы не имели никакого отношения на воле и, по своему слабоумию и мягкотелости, не сумевшие приспособиться в тюрьме.
Злобно загремел замок металлических дверей, вызывая всеобщее раздражение.
-- Проверка! Просыпаемся! Выходим на продол! – раздался грубый голос сотрудника ФСИН.
Гомер промычал невнятный доклад дежурного по камере, арестанты потянулись сонной толпой на продол.
-- Оганесян! – выкрикнул другой сотрудник, открывая журнал дежурств – Оганесян!
-- Ты чё? Свою фамилию забыл? – буркнул кто-то из арестантов, толкая в бок Гомера.
Тот, покорно опустив голову, пошёл ставить подпись, исполняя очередную свою повинность, так как никто из порядочных арестантов не сделал бы этого даже под страхом заключения в карцер.
-- Как тебе зае…ись! Каждый день новая фамилия! – ехидно оскалился фсиновец.
Гомер молча проглотил, ставшее уже привычным, оскорбление. В это время коллега «продольного» во всю орудовал деревянной киянкой, проводя утренний осмотр камерного помещения. Преследовала данная процедура лишь одну цель – самоутвердиться за счёт того, что с утра пораньше потрепать арестантам нервы.
-- Проходим! – удовлетворённо похрипел фсиновец, и арестанты побрели, каждый к своему, месту отдыха.
Два пустых пластиковых таза быстро наполнились грязными носками и бельём.
-- Давай, Гомер! Делай функции! – хихикнул кто-то, глядя, как шнырь, кривясь от вони, начал обстирывание «братского» коллектива. Кроме исполнения супружеских обязанностей, эта «домохозяйка» оказывала полный спектр услуг.
-- Чё там ночью за кипишь на продоле был? – начал чей-то безразличный голос.
-- Да в один-ноль-пять напились, как обычно! Ну и по ходу пьесы газанули по полной программе! – прозвучало такое же безразличное в ответ.
-- Задолбали эти бесогоны! В одну свою бычью харю жрут, а по всему продолу потом шмон!
-- И где достать-то умудряются? Через день гудят, как в кабаке!
-- Ну, бухаете вы, так бухайте! Легавых то зачем провоцировать? Я их рот топтал!
-- Ночью Положенец зайдёт, будут потом сидеть и гривы чесать, как раскидаться!
-- Да и в рот им ноги! Нечего охреневать!
Завязавшийся было, разговор утих сам собой, сойдя потихоньку на пониженные интонации, а затем окончательно утонув в сопении и храпе уснувших арестантов.
В туалете брезгливо возился с унизительной стиркой Гомер. Мысли его сплелись в шипящий змеиный комок, возбуждающий сознание до той крайней степени, которая заставляет трещать по швам черепную коробку.
Всё же было нормально! Зачем было ехать в эту треклятую Москву? Захотел к свадьбе денег рубануть по лёгкому! Дебил! Теперь ни свадьбы, ни жены, ни нормальной жизни!
Горькие слёзы покатились по щекам. Дрожащими руками достал Гомер, припрятанный за унитазом, окурок. Чиркнула спичка. В горле запершило от дешёвого отсыревшего табака. Взгляд Гомера блуждал в замкнутом пространстве, ища, если не спасения, то подсказки к принятию решения.
В углу маленькой уборной что-то привлекло внимание своим хищным металлическим блеском. Присмотревшись, можно было разобрать среди грязных разводов на плитке узкую полоску лезвия бритвы. Немного помедлив, Гомер взял в руки свою находку и поднял на уровень глаз, пытаясь рассмотреть сквозь тонкую сталь тусклую настенную лампу-фонарь.
Через некоторое время люди, проходящие мимо тюремного забора, услышали громкий гул ритмичного стука в бетонные стены и циничный крик какого-то арестанта:
-- Цинк по трассе! На положенца! От три-два-один! Гомер вскрылся!
Тут же несколько таких же голосов подхватили скорбную эстафету и понесли дурну весть адресату.