Дореволюционный Саратов глазами Веры Максимовой

 
 

Это часть воспоминаний моей родственницы Веры Николаевны Максимовой (1907-1996), сохранившихся в семейном архиве. Воспоминания настолько интересны и познавательны, что невозможно позволить им кануть в Лету. Дореволюционный Саратов глазами девочки из семьи «интеллигентов в первом поколении».

 
Имя В.Н. Максимовой (1907-1996) неизвестно массовому читателю. Она прожила насыщенную жизнь, в которую уложились две мировые войны, две революции и вся история СССР. Советский статистик, педагог, многолетняя зав. кафедрой статистики Московского экономико-статистического института (МЭСИ), кандидат экономических наук. Саратов, откуда её, едва не погибшую от холеры, увёз в Москву в голодном 1921-м на правительственном поезде М.И. Калинин, с которым в юности дружил её отец. Отец – меньшевик, мать – эсерка. Сама Вера – комсомолка, затем член ВКП(б). Калинин и Дзержинский лично решали судьбу арестованной властями в 1920-е годы Нины Ивановны Максимовой, матери девочки, оставшейся на улице.


 
Первый муж Веры Николаевны – Лазарь Брандгендлер (Бранд), руководитель расстрельной переписи населения 1937 года, погибший на Колымской каторге. Второй муж – Арон Боярский, известный статистик и демограф, доктор наук. Дочь Майя и сын Эрик – кандидаты наук. Муж дочери Станислав (Сталий) Брагинский – крупный физик-теоретик, доктор наук, Лауреат Ленинской премии. Его отец Иосиф Самуилович Брагинский (мой тесть) – выдающийся ученый-востоковед и литературовед с мировым именем.


В жизни Веры были учёба в новой школе, где ещё не было учебников и не ставили оценок, Московская молодёжная коммуна, в которой обобществляли даже детей, сталинские антисемитские кампании, эвакуация в уральскую глушь, где жители… с радостью ждали Гитлера. Вере Николаевне есть чем заинтересовать своих читателей.


Свои воспоминания В.Н. Максимова писала в течение 15 лет (1978-1993 гг.). Здесь они приводятся в моей небольшой редакции.

Виктор Файн


1. ЧУГУНОВЫ

Чугуновы принадлежали в Саратове к сословию городских мещан, как тогда принято было определять общественное положение людей. О том, как складывалась семья дедушки-бабушки, я, понятно, знаю только из рассказов старших — больше из маминых, но немного помню и бабушкины. Материальное положение семьи целиком определялось состоянием дел деда, Ивана Ефимовича, который был намного (лет на 15-20) старше бабушки. Женился он, видимо, где-то в конце 70-х или в начале 80-х годов XIX века, когда «пошли в гору» его дела. А был он извозчиком. Уж не знаю, откуда, по наследству или от своей старательности, но извозный промысел был в те далекие времена поставлен у него неплохо: держал он хороших лошадей, а работал не только сам, но и нанимал кучеров — извозчиков. В его каретниках были не только обыкновенные пролетки, но и богатые кареты.


Женился он поздно, но по любви — взял бедную красавицу, работавшую поварихой в каком-то знатном саратовском доме.


Вот передо мною их фотография, сделанная в торжественный день свадьбы. Это — все, что сохранилось от них. Рядом с бородатым, начинающим седеть дедом стоит одетая в подвенечный убор (даже со шлейфом!) молодая статная женщина. Она даже ростом чуть повыше своего жениха. А фотография столетней давности хорошо сохранилась, мало выцвела и позволяет не только разглядеть все рюшки на белом платье невесты, но и увидеть разницу в возрасте новобрачных. Это единственная фотография родителей, сохранившаяся в архиве моей мамы. Тогда редко снимались... А уж если... то обязательно на фоне какой-то дворцовой обстановки!


Иван Ефимович, понятно, мечтал о наследнике, но Евлампия Петровна Ергина, став Чугуновой, а потом для всей Бахметьевской улицы «Чугунихой», своих детей так и не имела. Хозяйство вела прекрасно, готовила — на удивленье. «Старик» продолжал любить ее, считался с нею, несмотря на свой жесткий нрав, и стали они подумывать о том, чтобы взять приемыша.


А тут и случай подвернулся, но не совсем такой, какого хотелось бы Ивану Ефимовичу. По соседству от Чугуновых жила молодая одинокая учительница, у которой в августе 1885 года родился внебрачный ребенок, а сама она, брошенная своим «соблазнителем», тяжко болела чахоткой и через две недели после родов скончалась, оставив дочку чуть живую, умирающую от истощения, покрытую нарывами от неухоженности и бедности. Евлампию Петровну сразу охватило желание спасти ребенка, но Ивану Ефимовичу нужен был наследник, и он не соглашался брать в семью девчонку. Однако доброе сердце жены победило, а то, что «старик» все же согласился и пошел на оформление удочерения, на мой взгляд, свидетельствует о действительно крепкой его привязанности к своей молодой жене. В старинной маминой метрике записано, что у «города Воронежа мещанской дочери Елены Петровой Архиповой, православного вероисповедания» родилась «незаконно рожденная» дочь, нареченная Надеждой. Эту метрику оформляли 11 февраля 1886 г., по-видимому, тогда, когда совершалось удочерение, но никаких специальных документов, фиксирующих этот акт не сохранилось. Дата рождения проставлена 26 августа 1884 г., хотя в последующих документах фигурирует уже Надежда Ивановна Чугунова, а датой рождения она сама считала почему-то 15 августа 1885 г. Через 11 дней, исполнилось бы ей 93 года.


Итак, родителями стали те, кто волей судеб позднее стали моими бабушкой и дедушкой. Вернее было бы сказать: волей бабушки, ее уходом, трудами и терпением. Ведь нелегко ей было выходить этого полумертвого ребенка. Из Надиного детства сохранилась одна фотография ее в шестилетнем возрасте, где видна крепенькая девочка, принаряженная в национальный вышитый костюм.


Еще труднее стало приемной матери, когда Надежда подросла и Евлампия Петровна задалась целью определить ее в гимназию, для чего требовались немалые деньги, а их должен был выложить «старик». Надежда росла сорвиголовой, вечно удручала свою маму какими-нибудь художествами, а усидчивости не проявляла. И вот совершенно неграмотная женщина, Евлампия Петровна усаживалась с нею учить уроки и требовала, чтобы Надя по всем предметам рассказывала ей все, что задано. Позднее эта самая Надя, став взрослым человеком, вспоминала о том, что в свои далекие гимназические годы она верила в то, что мать каким-то образом знает, правильно ли ей излагается заданный урок, выучен он или нет. Кроме того, над девочкой все время висела угроза, что ее заберут из гимназии и перестанут учить. Об этом ей приемный отец частенько напоминал, поскольку до конца считал, что на гимназическое образование девчонки «зря испортили полторы тысячи рублей».


Пока Надя училась в гимназии, дела Ивана Ефимовича шли неплохо, и ей, безусловно, повезло, что разорился он позднее. Во времена Надиного детства Чугуновым принадлежал дом № 21 на Бахметьевской, одной из центральных улиц Саратова, с хозяйским одноэтажным флигелем окнами на улицу и во двор, с большим двором, по одну сторону которого были конюшни, а по другую — каретник. В глубине двора поперек его стоял еще один жилой дом на 2 квартиры. Их сдавали, но жили там чаще всего родственники. И хозяйский, и задний флигели были деревянными, с крашеными полами, отапливались комнаты печками-голландками, а в кухне царила русская печь.


 В домах этих, конечно, не было ни водопровода, ни канализации, ни даже электрического освещения. Во дворе был водопроводный кран, что тоже было признаком зажиточности, так как большинство дворов на Бахметьевской были лишены и этого удобства. Их жильцы ходили за водой на колонку или к соседям. Во дворе у Чугуновых была выстроена для хозяйки просторная кухня с русской печью, где Евлампия Петровна вдохновенно готовила свои кулинарные шедевры — пекла пасхальные куличи, изготовляла куриные «пашкеты». Их вкуса я не могу забыть с самого моего далекого детства, хотя после нее с тех пор никто меня ничем подобным не угощал.


Там же на Пасху испекался в ржаном тесте свиной окорок, а ветчина потом таяла во рту. Изготовление куличей было особым священнодействием. После того, как в результате долгого колдовства было поставлено тесто, в помещении, где оно всходило, не разрешалось ни топать, ни дверями хлопать и т.п. Запрет еще больше усугублялся, когда подошедшее в квашне тесто раскладывали в высокие рубчатые формы. До сих пор помню: кладется 1/3 объема, а затем их ставят на теплую русскую печь, и они должны подойти еще на 1/3. Потом их сажают в горячую печку, где они набирают последнюю треть объема и тогда... готовы! Вынув, их кладут боком на мягкие подстилки, чаще всего на подушки, чтоб они «дышали и остывали». Видимо, зерна бабушкиного мастерства где-то во мне прорастали через многие голодные и холодные годы... Ведь почему-то я не просто умею готовить, но чаще всего это делаю со смаком, с удовольствием... Хотя, где мне до нее?!



А процедура варки варенья? За ягодами отправлялись в базарный день «чом свет». Покупалось столько, что в одиночку бабуня не могла бы и дотащить — брала с собой помощников. А потом шла чистка, да какая! Скажем, у черной смородины каждая ягодка обрабатывалась ножницами — стригли хвостик, у крыжовника из каждой ягодки вычищалась внутренность и т.п. Но не это было для меня главным. Главное начиналось, когда во дворе перед крыльцом разжигалась жаровня, и в сверкающем медном тазу начинало бурлить варенье. Перед тазом восседала бабуня и, снимая пенки, угощала ими всех соседских ребятишек. Единственным условием было, чтобы у каждого гостя была с собой своя краюшка хлеба, на которую щедро мазались пенки. Варилось варенье из всевозможных фруктов и из каждого не по одному тазу. Так и вижу перед собой множество веселых, ребячьих вымазанных пенками рожиц... Так было даже в мои времена, но до них этот двор видел еще много интересного, да и сам он при мне стал уже не тот.

 
В период процветания Чугуновского извоза дело Ивана Ефимовича было на хорошем счету. Не зря потом бабушка мне говорила, будто весь состав дедушкиных выездов и карет был нанят, когда Саратовский губернатор встречал на пристани царя со свитой, пришедших по Волге посетить город. Вот только не запомнила я — девчонка, какого царя и в каком году. Но помню, что вплоть до революции существовал в Саратове так называемый «Царский взвоз». Взвозами назывались дороги, поднимавшиеся от Волги до Б. Сергиевской улицы (ул. Чернышевского), идущей по-над берегом. Наверху Царского взвоза до революции стояли бело-кирпичные, украшенные двуглавыми золочеными орлами, так называемые Царские ворота. Под ними-то как раз и проезжала, поднимаясь от реки, вереница экипажей, в которой, по словам бабуни, красовались и чугуновские.


Ну, а дела чугуновские дальше не очень-то шли в гору. Где-то в первом пятилетии нового века (точно я не знаю) Иван Ефимович обанкротился. Или «прогорел», как потом говаривала Евлампия Петровна. И лошади, и кареты были описаны и пошли с молотка, но дом оставили за старыми хозяевами. Для старика этот крах оказался непереносимым. Уже при описи он стал заговариваться. Бабуня потом рассказывала, каков он был: «У него описывают лучших рысаков, а он им цену назначает, будто продает»... Тут его и разбил паралич, и я его помню только неподвижным в кресле.
Но вернемся к Надежде. В 1901 году Надежда Ивановна Чугунова «окончила курс в Саратовской Мариинской Женской Гимназии», а из копии аттестата, снятой и заверенной ею в 1914 г., можно даже узнать, каковы были ее успехи в этих науках. Пожелтевшая копия аттестата написана от руки красивым почерком самой обладательницы этого Аттестата. Прежде всего, удивляет, почему же при таком почерке она имеет только «хорошо» за чистописание. Но вообще хорошие оценки преобладают: всего они получены по 5 предметам, а именно по чистописанию, русскому языку и словесности, арифметике и геометрии, географии, педагогики. Есть «весьма хорошие» по Закону Божьему и «очень хорошие» по истории. «Отлично» получено только по пению и рукоделию, а «удовлетворительно» по французскому языку, немецкому языку, естествоведению и рисованию. Если по теперешней моде вывести средний балл из Аттестата, получится почти четверка. Для озорной девчонки из неграмотной семьи это свидетельство хороших способностей.


Сохранились ее фотографии тех времен: вот — хорошенькая гимназистка, одетая в полную форму той эпохи (с подружкой), а вот — она же, но переодетая в форму мужской гимназии. Тут не одна она, а с той же подружкой Ларисой Буковской. Та тоже одета гимназистом, и обе... с папиросками. Смело по тем временам! А на обороте рукою Ларисы написано: «Сии два гимназиста в Воскресение 15-го июля вздумали сниматься, так как были немного навеселе». И подписи Л. Буковский и Н. Чугунов. Снялись в двух позах: за столиком с бутылкой и просто в саду на скамейке. Жаль, что эти фото так выцвели. А вот те, где Надя-гимназистка нормально одета, сохранились хорошо. И до чего же она там мила! Только (увы!) нет на них дат, но явно это где-то перед выпуском. Фотографии классной дамы и той же Ларисы Буковской позволяют разглядеть моду начала века.


Но для Надеждиных родителей «фокусы» с переодеванием были только «цветочками», а не главной заботой. Если бы только в переодеваниях дело! Но и гимназисты и гимназистки саратовские в те времена (1900-1903 годы) довольно широко были охвачены революционными веяниями. Было много кружков, в которых представители разных революционных партий приобщали молодежь к теории и практике революционного движения. Известно же, что Саратов был в те времена значительным культурным центром. В городе было много революционно настроенной интеллигенции, а обстановка в стране толкала молодежь к активности, к самоопределению. И если раньше Саратов дал стране Чернышевского, то тогда и позднее там сложилось много деятелей, ставших известными в последующей истории. К примеру — у большевиков Антонов-Саратовский, Георгий Ломов (Апоков), а у меньшевиков – Либер и др.

                                                
Но в те времена, как мне кажется, сильнее всего в Саратове было влияние эсеров. И Надежда Чугунова попала в эсеровский кружок, подружившись с Верой Александровной Аверкиевой, которая была членом интересной и известной в Саратове семьи. Именно эта семья оказала на Надю наибольшее влияние. Мать — Елена Ивановна Аверкиева, бывшая народоволка, к этому времени была уже довольно пожилой. Она имела интересное прошлое. Когда-то она и ее муж были в числе обвиняемых по нашумевшему «процессу 193-х». Вместе с мужем отбывала длительную ссылку в Сибири, а вернувшись, поселилась в Саратове со своими детьми. Было у нее 5 дочерей и 1 сын: Вера, Люба, Надя, Нина, Таня и Борис. Об их судьбе стоит потом рассказать особо.            
 
 Ну, а сейчас — о Вере, ставшей самой близкой подругой моей будущей матери. Она оказала наибольшее влияние на духовное развитие Нади Чугуновой, которая еще в гимназии начинает читать народническую литературу. В семье Аверкиевых сумасбродную Надежду приохотили не только к Чернышевскому, Успенскому, Короленко, но и к публицистическим работам Михайловского и Лаврова. И даже сочинения Железнова по политической экономии были ею прочтены.


Понятное дело, что все эти Надины новые интересы и знакомства развивались втайне от родителей, которые в это время строили свои собственные планы на будущее для образованной дочери. Среди благополучных семейств тогдашнего Саратова были близкие друзья Чугуновых Камериловы. Там и глава семьи был дельцом посолиднее Ивана Ефимовича, так как занимался он купеческими делами, был лесопромышленником, и дом, где они жили, был повиднее — двухэтажный с большим количеством комнат, и мебель была в нем самая наилучшая. Этот дом даже на мое детское воображение потом производил впечатление и запомнился количеством комнат, роялем, который я увидела там впервые. Старшие Чугуновы, потеряв перспективу иметь наследника, начали мечтать о выгодном браке для своей Надежды. Тем самым они хотели упрочить и свое положение. Дело складывалось, как будто, вполне благоприятно: единственный сын Камериловых — человек молодой, но уже работавший в деле своего отца, давно, что называется, «положил глаз» на Надежду и только ждал, когда она окончит гимназию. Причем ждал он довольно активно и по-деловому: узнав, что она мечтает учиться игре на пианино, но малокультурные родители не только не разделяют, а просто не понимают этих мечтаний, молодой делец купил и привез ей на дом подарок — пианино, чем закрепил обручение, не спросив у невесты. А «невеста» все больше увлекалась революционными идеями, все чаще вечерами «пропадала» из дому, засиживаясь в кружках, хотя и начала понемногу учиться музыке, оплачивая уроки из своих скудных личных денег, которые ей временами давала Евлампия Петровна. Жили-то не шибко богато, хотя и в достатке.


Родительские планы рухнули внезапно, но решительно. Вскоре после окончания гимназии Надя однажды очень поздно возвращалась домой. Но парадная дверь, кроме замка, оказалась запертой на засов, а калитка тоже не открылась. На стук вышел разъяренный отец и сначала обрушил на «загулявшую дочь-невесту» град оскорблений, а затем, услышав от нее, что она вовсе не считает себя ничьей невестой и собирается жить по-своему, он, не впуская ее во двор, тут же через приоткрытую калитку обрушил ей на голову тяжелый удар поленом. Она была оглушена, а он запер калитку и вернулся в дом, не позволив жене даже посмотреть, что там с дочерью.
Спустя некоторое время дочь опомнилась и ночью ушла «через весь город» (по тогдашним понятиям) — с Бахметьевской на Б. Сергиевскую к Бабушкинскому взвозу, точнее — в семью Аверкиевых, к подруге Вере. Там ей пришлось временно поселиться, поскольку отец ее проклял и запретил возвращаться домой, пока не согласится идти замуж за выбранного родителями жениха. «Невеста» же о нем и слышать не хотела. Пришлось Чугуновым расторгнуть помолвку. А пианино? Пианино отвезли в богатый дом Камериловых...


Я, конечно, не знаю точных дат этих событий, пережитых моей будущей мамой. Скорее всего, это было летом или осенью 1902 г. Последующие за ними два года младшая Чугунова жила вдали от дома на Бахметьевской. Любящая Евлампия Петровна потихоньку от старика иногда виделась с Надей, пыталась ей немного помочь материально. Чтобы не быть в тягость приютившим ее Аверкиевым, Надежда подрабатывала какими-то уроками, а еще брала работу по переписке деловых бумаг, благо она обладала изумительно четким и красивым почерком. Такую работу ей давали из частных нотариальных контор. Жила она, не унывая, уверенная в своей правоте. Мечталось ей продлить свое образование, и она поступила было на фельдшерские курсы, но прозанималась там меньше года. Именно в этот период появился в Саратове высланный из Петербурга Николай Алексеевич Максимов, за которого в конце 1904 г. Наде суждено было выйти замуж. Но о нем надо писать более подробно тоже «по большому кругу», а пока о старших Чугуновых.


Извозное дело шло год от года все хуже и вскоре после изгнания «блудной дщери» Иван Ефимович разорился и был парализован. Возможно, что это произошло году в 1903-м или в следующем. Дом, записанный на Евлампию Петровну, остался в ее собственности, и, чтобы получить от него какой-то доход, она переделала часть каретного сарая и часть конюшни в немудрящие квартиры, которые и начала сдавать. Более ветхие части каретников и конюшен, лишенные полов, стали для квартирантов дровяниками и сараями. Земля под этими конюшнями осталась хорошо удобренной, и там уже в мои детские времена можно было собирать шампиньоны. На дешевые деревянные трущобы легко находились квартиросъемщики, и «Чугуниха» со стариком доживали свой век, не бедствуя.


Постепенно паралич Ивана Ефимовича несколько локализовался: он не мог ходить, но мог сидеть, был лишен дара речи, но руки были достаточно подвижными, чтобы знаками он мог выразить, чего хочет. Днем его усаживали в кресло. В таком именно состоянии я и запомнила своего деда, хотя, когда он умер весной 1910 г., мне было только три с половиной года.


2. МАКСИМОВЫ


Откуда же в Саратове взялся мой будущий отец Николай Алексеевич Максимов?
Здесь ниточка родственных связей, поддающихся прослеживанию, еще короче, чем у мамы, и я даже не знаю, как звали моего деда по отчеству, да я и никогда его не видела. Жил он в Петербурге, значился Шлиссельбургским мещанином, занимался портновским промыслом и был превеликим пьяницей, поскольку умер от белой горячки. Но в каком году? Не знаю. Возможно, что еще до моего рождения. Однако мой отец рассказывал, что как портной Алексей Максимов был весьма высокого умения, показателем чего надо было считать тот факт, что шил он даже парадные мундиры на гвардейцев.


Бабушку звали Олимпиадой Демьяновой, была она по тогдашнему наименованию «хохлушкой», то есть украинкой, родом из города Изюма. Где уж они встретились, я не знаю, но, говоря о своих национальных корнях, мой отец подчеркивал, что по матери он хохол, а по опыту наполовину русский, а наполовину чухонец, то есть финн, поскольку его бабушка, а моя прабабка была финкой.


У Алексея Максимова было трое сыновей: старший Федор, средний Николай и младший Василий. Была и дочь и, может быть, даже не одна, но сколько их было и как их звали, я не знаю, а вот своих дядю Федю и дядю Васю я знала и помню. В период моего очень раннего детства баба Липа (мать отца) как-то приезжала в Саратов со своей дочерью, у которой она поселилась после смерти мужа. Приезжали они с Украины, и запомнилось, что жили там в Святогорском монастыре, но это было названием поселка, а не монастырем в прямом смысле слова. Больше никаких воспоминаний о предках моих со стороны отца у меня не сохранилось. О нем же самом на основании его рассказов и собственных впечатлений есть что вспомнить и записать.


Получив основы грамоты в церковно-приходском училище, отец (Николай Алексеевич Максимов) рано поступает учеником на завод и затем становится токарем по металлу. Работал он в основном на Путиловском заводе, где пытался продолжать учение в воскресной рабочей школе. Это происходило на рубеже ХIХ и ХХ веков. К началу ХХ века Николаю Максимову было лет 18. В Петербурге он был втянут в рабочие революционные кружки. Видимо, были они разных «толков», поскольку уже в воскресной школе отец мой подружился с двумя парнями, партийная принадлежность которых в дальнейшем оказалась иной, чем у него. Из отца вышел меньшевик, из второго — Михаила Петровича Затонского — эсер, а из третьего — известный большевик Михаил Иванович Калинин. Отголоски этой юношеской дружбы мне довелось наблюдать и даже ощущать позднее, а тогда, на ее заре, она, по-видимому, была крепкой и глубокой, несмотря на неизбежные споры, связанные с политическими разногласиями внутри этой тройки.


Какое-то время отец еще работал на заводе Однера, где тогда начали выпускать арифмометры. Нарастание революционных настроений и обострение стачечного движения привело к тому, что либо в конце 1902 г., либо в начале 1903г. отец был выслан под гласный надзор в Саратов. Затонский получил ссылку в Сибирь, где в дополнение к приговору «получил» также и туберкулез. Ну а о судьбе М.И. Калинина написано в его биографиях, и в моих воспоминаниях он вновь появится только в послереволюционный период, когда пути трех старых друзей вновь пересекутся.
Попав в Саратов, Н.А. Максимов, конечно, связывается с подпольными революционными кругами, где в ту пору он был известен под кличкой «Питерский». Поженились они с мамой вопреки решительному противодействию ее родителей. Тут даже Евлампия Петровна была против. Она-де дочке дала полное гимназическое образование, а та, глупая, выходит за мастерового. Ее сословные понятия были задеты, и Надежде пришлось венчаться без родительского благословения. По тогдашним понятиям, невеста, пришедшая к венцу не в белом платье, вызывала особый интерес у разных кумушек, которые увидев на Надежде синее (другого-то просто не было) платье, решили, что она уже вдова. Ну, а венчаться им пришлось, хотя и он, и она к этому времени были убежденными атеистами, но ведь никакого другого способа оформлять брак тогда не существовало. Вот и венчались под негодующий шепот досужих наблюдателей.


Не знаю, где стали жить молодые и долго ли они оставались в Саратове. Но после какой-то студенческой сходки последовал первый арест, а за ним — высылка в Самару под гласный надзор полиции. В Самаре обоим удалось поступить на работу в земскую статистическую управу. Вот, значит, откуда пошли и мои статистические «корни»!
К периоду ареста или Самарской ссылки относится фотография мамы, где на ней блузка, отделанная вышитыми полосами.


Там в Самаре застала их революция 1905 года. К этому времени 3 мая у Максимовых уже родился их первенец Коля, и привязанная к ребенку Надя не раз вскипала негодованием и возмущением из-за того, что отец ребенка — ее муж — один ходит по всем собраниям, манифестациям, а она лишена возможности быть сопричастной этим радостям. Позже она говорила, что именно тогда стала постигать эгоистическую натуру своего избранника, его жесткость. Когда же (уже в 1906 г.) Коля серьезно заболел, и об этом узнала Евлампия Петровна, ее сердце не выдержало, и она позвала Надежду из Самары в Саратов. В момент некоторого послабления режима для ссыльных, связанного с царским «Манифестом», мама смогла поехать к бабушке, но ребенка им спасти не удалось. Он умер от менингита 13 января 1906 г. в 8-месячном возрасте. Надежда Ивановна снова уехала к мужу в Самару, где в 1907 г. (3 июня старого стиля) родилась я, а через месяц после моего рождения родители получили разрешение переехать в Саратов, куда их усиленно звала Евлампия Петровна. Она хотела помочь дочери в уходе за вторым ребенком и не допустить гибели внучки.
Теперь она уже одна решала такие вопросы, поскольку разбитый параличом Иван Ефимович не мог не только решать или мешать, но даже и просто понимать происходящее вокруг него. Она поселила молодых у себя в одну из крохотных квартирок в левом заднем флигеле. Эту квартиру и себя в ней я помню.


В Саратове оба моих родителя работали, или, как было принято говорить, служили. Но не на государственной службе — ведь оба считались неблагонадежными. Отец — в страховом обществе «Россия», а мать — выполняла канцелярскую работу в частных нотариальных конторах. Сначала у некоего Полубояринова, а потом — у Вимбора.