Простые разговоры

 Рассказ опубликован в журнале "Дружба Народов" N5 2022г.
 Учавствовал в премии ДИАС -2022, вошел в шорт-лист, дипломант.

   На озере вечерело. Потянуло от воды прохладой и Арлан Кошкаров, молодой радист с густыми бровями на круглом покрытом оспинками лице, неделю назад прибывший в часть, поёжился. Вдали громыхнуло и лягушки, тянувшие песнь вдоль берега, испуганно замолкли и горизонт за лесом осветился всполохом разрывов, словно зарницей.
 Арлан оглянулся, потянул носом запах костерка с кухни, где два повара в грязно серых, примятых колпаках ловко шинковали рыжую морковь в широкое, чёрное от копоти ведро.
Похлебаем супчика, подумал Арлан, вспомнив, как лейтенант Михеев из арт-разведки, шустрый мужичонка с воспалённым взглядом, занёс поварам в обед двух жирных селезней.  Кошкаров поправил пилотку, в животе предательски заурчало, и он побоялся, что сержант Совхоз Мамедович, сидящий напротив с прижатым к уху наушником, услышит. Но до ужина далеко, Арлан только закончил изучать матчасть радиостанции РБ-2 и приступил к запоминанию дешифровочных кодов. Голова соображала туго.
Он встряхнулся, попытался настроиться, отогнать мысли о еде, хотя это было неимоверно сложно, с толку сбивал запах костерка. Но, коды дело ответственное, требующее внимания, и он старательно запоминал комбинации, мысленно их проговаривал и старался привязать смещающиеся буквы к запоминающимся образам, так показалось надёжнее. Например; А это — Г.
  Г — гуруч, рис. По воскресеньям с утра, отец, маленький, худой, с залысиной на макушке, в круглых очках со сломанной дужкой, готовил плов. Брал кусок курятины вместо баранины, зиру заменял тмином, вымачивал обычный рис-лазер, и с тоской вспоминал сорт-девзира, лучший для плова. Уверял Арлана, с жадностью глотающего слюни, что когда-нибудь, достанет пару горстей настоящего ферганского, рассыпчатого, белого как мука риса. Арлан не различал сорта, послушно кивал, какая разница, в руках отца, любой рис казался одинаково вкусен.  Барбарис, кумин и шафран — специи на вес золото, не достать и в городе, их отец только перечислял, напоминая, видимо, самому себе, как оно должно быть — правильно. Добавлял щепоть острого перца, чёрного перца, сладкого перца, сушёный помидор и подавал в маленьком дымящемся казане.
 Арлан сглотнул слюну, рису бы пожевать, не помешало. О еде он думал постоянно; с утра на построение, в воздухе, казалось, витал запах картошки, во время занятий по оружейной подготовке, в запахе оружейного масла ему чудился приглушённый аромат жареного мяса, по дороге к кухне и обратно, будто кто-то затевал пирожки в густом бору тянущимся вдоль озера. И даже за пусть скудным, но завтраком, неплотным обедом и уж совсем скромным ужином, когда глотал жидкие каши или жевал плохо сваренную, кислую капусту с чёрствыми сухарями, Арлан всё равно думал о еде.  Вот и сейчас, не мог сосредоточиться, а надо запоминать коды.  Б — это буква В.
 В — ваджа, подливка из бараньего жира и овощей. Он кушал её два раза в жизни, на свадьбе брата отца, дяди Улумбека, и в день рождения близнецов. Свадьбу он почти не помнил, те дни, наполненные радостью и ребячеством, пусть не всегда сытые, были будто из другой жизни, которая происходила не с ним, а просто с похожим мальчиком. А вот рожденье близнецов случилось словно вчера. Отец на радостях принёс откуда-то кусок баранины, не иначе продал обручальное кольцо, денег в семье отродясь не было, и возился всю ночь, готовя ваджа, чтобы с утра покормить мать.
 При воспоминании о матери защипало в глазах. Маленькая, худая, словно девочка-подросток с длинной косой и круглыми щеками, сколько Арлан её помнил, постоянно ждала ребёнка. Ходила с животом, словном под широкой туникой прятала невызревший арбуз. Суетилась, не сидела на месте; выбивала пыль с матрасов, сушила на солнце коврики, варила жидкие похлёбки из чечевицы, добавляя искрошенный чеснок и луковую шелуху. Валилась к ночи на матрас и замирала, и, если не шуршал в соломенной крыше ветер, можно было уловить её тихие всхлипы.
Дети рождались маленькие, со сморщенными лицами и скрюченными пальчиками словно хотели схватиться за жизнь, а та ускользала, не давая шанса. Молоко у матери не приходило, младенцы умирали молча, не открывая глазок. От них оставались мелкие холмики на пустыре. Выжили последние, близнецы.
 Арлан замотал головой отгоняя видения, щурил глаза и вглядывался в листок кодов.  З— это буква К.
 К — ковок, тыква. Как он обожал обжаренные кусочки, тушенные в сметане. Они источали настолько душистый аромат, что впору было захлебнуться слюной задолго до полной готовности. Оранжевую словно солнце на закате, тыкву, приносил отец, менял на палочки-трудодни в колхозе.  Трудодень приравняли к пяти рублям и половину из заработанного выдавали продуктами, часто подпорченными, а хорошие шли на фронт. Арлан, после окончания школы, спины до заката в поле не разгибал, прилежно собирал чернильные трудодни в книжку, подсчитывал, сколько молока сможет взять близнецам, хватит ли на кукурузу и горсть-другую риса.  Он вспомнил про молоко и завертелась слюна во рту.  Буква Д— это Ж.
 Ж — жизали-нон, слоёная лепёшка со шкварками. Он успел позабыть их вкус, но точно помнил, что шкварки любил измельчённые, жаренные с кусочками помидора и тёртым белым сыром. Последний раз, тётушка Нурия, сестра матери на день рождения пекла. По её просьбе Арлан ходил загодя в степь, подальше от кишлака, рубил янтак- верблюжью колючку и сушил на жгучем солнцепёке, хорош янтак для тандыра, хлеб от него ароматом степных трав напитывается. Поджаристый, золотистый бок лепёшки всплыл в сознание, и он провёл языком по зубам, выискивая вкус тех шкварок и сыра.
 Арлан взглянул на сержанта, не слышит ли тот бульканье в его животе. Что подумает о нём боевой радист с нашивкой за ранение и потёртой медалью «За боевые заслуги». Скажет — какой несмышлёный юнец, с трудом запоминает коды, голова забита золой. 
 Совхоз Байрамов склонил к ящику рации широкое лицо с ямочками на щеках, поджал обветренные губы.  Вслушивался в пищащие, скребущие и вибрирующие звуки эфира. Наушник давил на левое ухо, и голова гудела набатом. Карандашом, он чертил знаки во влажном блокноте, и первое время ловил ещё эти точки тире, точки, и только потом услышал запах. Желудок огрызнулся, вскипел, потянул кожу к рёбрам, похоже, повара закинули в ведро селезней. Он тоже видел весёлого лейтенанта в полевой фуражке набекрень, говорят, меткого в стрельбе.
 Пробежали мимо взбудораженные радисты, гремя катушкой в руках и оборачиваясь в сторону кухни.  Каски их сбились на потные лбы, винтовки громыхают за спинами.
 Совхоз Мамедович махнул им рукой, поздоровался — свои ребята, знакомцы. Снял наушники и полез было за табачком да вспомнил, что табак закончился как два дня назад. Огорчённо хмыкнул и кивнул Арлану:
 — Видал орлов, второй взвод — из дивизионных. Телефонисты. Тяжкий труд, на передовой изо дня в день, так что повезло тебе, что к нам попал, вот распределили бы к дивизионным, бегал бы по полям точно заяц. Так что учи коды. Чтобы ночью снились.

  Арлан закивал соглашаясь. Ночью ему снилась хурма. Снилось, что он просыпается в душной комнатке от света луны в маленьком узком окне, в углу которого, на переплёте деревянной рамы застыл паучок.  На фоне луны — тонкая ветвь с зеленью листика, и яркий оранжевый шар.  Глиняные стены пахнут травой и мелом, по соломе, ухоженной на земляной пол, ползает муха. Арлан знает, что плод созрел. Каждое утро он срывает парочку таких же, нагретых на солнце шаров, для себя, братьев и бабушки Жазгуль. Режет шарики на ровные, сочные и слегка вяжущие дольки. Не трогает лишь этот возле окна, любуется на него каждое утро. Сладкий такой сон, вяжущий радостью.
  — Я учу, товарищ сержант. На фронт так хочется, побыстрее бы, а.
 — На фронт?  — улыбнулся глазами сержант, крутя пальцами карандаш. — Успеешь дорогой, ещё повоюешь, поверь мне. Останется на твою долю.
 А вдруг фрицы кончатся, подумал Арлан испуганно. На фронт он засобирался, как только началась война. Не брали по возрасту поначалу, требовали подрасти.  Он обижался, переживал, что не убьёт ни одного врага. Решил, вот стукнет восемнадцать — сразу запишется добровольцем. Бабушке только не говорил, не хотел раньше времени Жазгуль расстраивать.
Ходил к заданию правления каждый вечер, слушал, сидя со стариками на пыльной, сухой земле сводки Информбюро. Переживал и плакал, когда отступали войска, оставляли города и села.  Радовался и кричал, срывая горло - ура, когда удалось прорвать оборону немцев и освободить Можайск. Он представлял этот город — крепостью на горе, с высокими стенами и бойницами, и с полыхающими немецкими танками под этими стенами. 
 Когда объявили дополнительную мобилизацию, первым пришёл в правление. Бабушка не плакала, слёз уже не было, моргала иссохшими на солнце ресницами, шептала молитвы. Он обещал, что обязательно вернётся, братьев поднимать надо. На пункте сбора, в Андижане, собралось море добровольцев, облепили вокзал словно мухи, вонь, пылища, духота. Военные в фуражках нервничали, ни о чём не спрашивали, записывали фамилию в журнал и отправляли на погрузку.  Арлану дали мятую флягу с водой, буханку чёрного хлеба и распределили в эшелон на Урал, в далёкий Челябинск, на завод. Он заплакал, как, у него семь классов за плечами, по-русски хорошо понимает. Дёрнул тогда за рукав вспотевшего лысого майора, объяснил, заикаясь от волненья, что работал, в правлении телефонистом, в совхозе. Если честно — соврал, да кто проверять станет в такой толчее. И его отправили на курсы связистов. Повезло.
  Арлан взглянул на командира, потом на блокнот, и улыбнулся.
  — Товарищ сержант, да вы портрет нарисовали, красиво как, это жена ваша?
  Байрамов удивлённо посмотрел на листок. Отложил карандаш.
  — Сестра Фарида, бачы по-нашему. Старшая, скучаю по ней, вместо матери растила.
  — А у меня два брата остались, по четыре года, и бабка.

 Арлан прижался губами к холодной переговорной трубке рации, представил, вот бы поговорить сейчас с бабушкой Жазгуль, расспросить о непоседах близнецах. Бегают ли они за овраг, много ли находят колючки и сушняка для печи, присматривают ли за грушей и айвой, что высадил отец вдоль пересохшего арыка.  Вспомнилось лицо бабушки, серое, в мелкой сетке морщин, редкие волосы собраны в пучок, неторопливая речь. Он задумчиво опустил трубку.
  — Мать после родов схоронили, так и не узнала про войну. И хорошо.
 Сержант втянул широкими ноздрями запахи со стороны кухни, желудок вновь взволнованно подсжался. Байрамов положил узкие ладони на холодный корпус рации, будто проверял целостность металла.
 — Фарида у меня бозартму из курицы делала, ох, пальцы оближешь, как говорится. Вообще — это жаркое, но если воды побольше долить —то суп. Там и морковка, и сладкий перец, и сушёная алыча, тимьян, кинза, укроп, сливочное масло, ну и курица, конечно. Ох, и вкусно.
 Арлан сконфуженно заулыбался, вскинул чёрные брови.
  — А у нас товарищ сержант, это — шорпо называется, и продукты те же, по-другому готовим. У меня бабка любит шорпо делать, и так у неё это ловко получается, кто ни пробовал, все нахваливали.
 Арлан тут подумал, что пойдёт учиться на повара после войны, хорошая профессия, сытная, счастливая наверно. И близнецам понравится. Будет баловать неспешных, задумчивых с широкими глазами братьев — гилминди, блинчиками с маленькими дырочками, куда затекает ароматное подтаявшее масло. Арлан верил, что после победы, масло будет вдоволь.   
  Сержант кивнул, вглядываясь в лицо молодого радиста.
  — Не удивлён, в одной стране живём Арлан. На Новруз Байрам, Фарида пекла необыкновенно вкусные шор-гогал. Это знаешь, слоёные булочки, поджаристая корочка снизу, слои хрустящие и вкус в меру солоноватый. А какой шакер чурек, песочное печенье по-нашему, подавала к чаю, так и таял на языке.
   —   А я любил самсу в тандыре печь, — мечтательно протянул Арлан, —У нас за дорогой, овраг, там жёлтая глина тягуча как мёд, и запах такой же, свежо-пряный. Мы с отцом тандыр за домом сложили, подальше от чужих глаз. До войны каждую субботу тесто месили, самсу пекли, с картошкой, зеленью да овощами. Вкусно.  Собирались большим семейством, дядья приходили, жёны их, дети. Жгли костерок и засиживались допоздна, наговорится не могли, словно предчувствовали, что нескоро придётся, вот так посидеть. 
  Он растерянно замолчал, стоило ли говорить сержанту, как перед самой войной арестовали отца, колхозного счетовода, обвинённого в растрате. Арлан вспомнил, как отец, порядочный до крайности человек, выговаривал ему за   принесённую домой полу раздавленную тыкву с колхозного поля, что мол и она учтена и надлежит сдаче государству. И ведь не позволил оставить, отнёс лично на склад. С продуктами уже было плохо, лето выдалось сухое, урожаи риса и пшеницы гибли на глазах, а кукуруза пожухла и завяла. В октябре 40-года, Арлан помнил, что день случился ветреный, холодный, и два красноармейца увезли руководство колхоза и бухгалтера в райцентр. И пополз слух о растратах и измене родине. Арлан не понимал, что мог растратить отец, впроголодь кормивший семью, и кому мог продать тайны председатель, прыгающий по кишлаку на костыле, и главное — какие.  А потом началась война.
 Арлан и Совхоз Мамедович вспоминали лакомства мирных времён, поглядывали на поваров, на отблески огня в озере, и всё ждали, когда же позовут на ужин. Шифровальные коды, устройство раций и прочая боевая подготовка была оставлена на завтра, уступив место ожиданию столь желанной еды.
Повара, закурив, лениво мешали густое варево, роняя в наступающие сумерках огоньки папирос. Прогуливались точно случайно небритые хлопцы из разведки, выходил из дальнего блиндажа юркий интендант и потягивал шумно носом. Промелькнул мышкой штабной писарь. Все ждали ужина. 
           До конца войны Арлану оставалось нахлебаться тины в болотах под Могилёвом, отшагать по развалинам Минска, принять две пули в боях за Варшаву, отлежатся в госпитале и догнать часть под Лешно, чтобы обрести покой на улице Франкфурта от выстрела юнца из гитлерюгенда.  В мае 45-го, ему бы исполнилось двадцать лет.