ВОЛЯ

   На море штормило…Воля, Волинька, как называли его мать и старший брат, Владимир – так называл его отец, капитан-лейтенант Русского императорского флота Юрий Степанович Дуброво, сидел на краю балкона севастопольского мореходного училища и еще раз обдумывал свое положение. А оно было неоднозначно. Его родительница, после гибели капитан-лейтенанта Дуброво в Цусимском сражении, так и не смогла прижиться в Кронштадте, где все напоминало ей о той случайной встрече молодой девушки из обедневшего остзейского дворянского рода с таким же молодым мичманом Балтийского флота, сыном бывшего боцмана Степана Силыча Дуброво – прослужившего на флоте немало лет, и за спасение раненого адмирала и личное руководство, по причине выбытия из строя всех офицеров, отражением абордажной атаки турок на флагманский фрегат во время Греческой Кампании, произведенного по совокупности заслуг в чин офицера флота и личное дворянство. Молодой статный мичман вскружил ей голову и его роман в краткосрочный отпуск закончился благословением, венчанием и неброским, но веселым пиршеством, которое, однако, соблаговолил посетить сам адмирал. Волинька, ровесник века, почти не помнил отца, лишь обрывки детских воспоминаний, как в радужном сне, выказывали то отливающие золотом погоны с серебристыми звездочками, то блестящий кортик, то одинокую фигуру отца на мостике миноносца, уходящего в последний поход. Иногда мальчиков, Волю и старшего брата Бориса, забирал к себе на службу родной дядя, брат отца, начальник крепостной артиллерийской мастерской Андрей Степанович Дуброво, Степаныч, как звали его артиллерийские мастера. Братья с замиранием сердца наблюдали за подготовкой молчаливых матросов и сноровистых мастеровых к стрельбе на крепостном полигоне. Дядя, прошедший путь от оружейного слесаря до начальника артмастерской и прапорщика флота, пряча довольную улыбку под лихо закрученными усами, в конце действа подзывал мальчишек и давал пальнуть из пристрелянного и отремонтированного оружия. К двенадцати годам Воля неплохо стрелял из драгунской винтовки, хорошо из нагана и браунинга, но особенные успехи выказывал при стрельбе из пулемета «Максима», недавно принятого на вооружение, да так, что дядя и флотские диву давались. Это обстоятельство также в немалой степени послужило решению матери уехать с детьми на юг. Однако с братом вышла осечка, к этому времени ему исполнилось восемнадцать лет и он поступил вольноопределяющимся, под присмотр дяди, в крепостную артиллерию. Вдове капитан-лейтенанта Дуброво пришлось выехать к родственникам его отца в Севастополь с одним Волинькой. Там, по протэкции морского ведомства, как сын погибшего офицера, он был определен в коммерческое мореходное училище на казенный кошт, о Флотском кадетском корпусе мать и слышать не желала. Проучившись год в мореходном училище, Волинька с матерью получили письмо из туманно-далекой Германии, в котором говорилось, что мать Волиньки и ее двоюродный брат, по стечению обстоятельств – офицер кайзеровского флота, о существовании которого она почти позабыла, являются единственными, упомянутыми в завещании их чудаковатого, но богатого бездетного родственника, владевшего несколькими фольварками в Восточной Пруссии. Надо было ехать в эту неведомую Германию и мать просила Волиньку сопровождать ее в этом непростом путешествии.
Волинька, конечно, был не против путешествия, отвлекающего от напряженной учебы в мореходном училище, но недавний случай на севастопольском пляже немного взволновал его и привел к раздумьям. Волинька с товарищами, после занятий, находясь в увольнении, наловили черноморских бычков, и уже собирались уходить с края пляжа, как со стороны загорающих разночинцев, к ихнему месту подошла девочка в купальном костюмчике и шляпке, из под которой выбивалась копна золотых волос. Улыбнувшись им, она зашла в воду прямо в направлении каменистых ям, в которых любили кружиться бычки, и где знающие люди никогда не купались. Никто не успел даже ахнуть, как она исчезла в море с головой. Женщины на пляже начали голосить, а Волинька уже летел к подводной яме, на ходу сдирая с себя только что надетую мореходную форменку. Сходу нырнув в сторону ямы, он открыл под водой глаза, и увидел девочку, стоящую на дне ямы с раскинутыми в стороны руками, широко раскрыв глаза и пускающую воздушные пузыри из крепко сжатого рта. Времени раздумывать было некогда, Волинька выбросил насколько мог вперед руку, и, как учил дядя, схватил неудачливую купальщицу за волосы. Убедившись, что волос в руке много и они крепко схвачены, стал другой рукой выгребать из глубины к берегу, помогая себе и ногами, цепляясь за холодные камни. Вытянув девочку на берег, к ногам набежавшей толпы, он без сил опрокинулся навзничь. На вечернем построении ему была обьявлена благодарность от имени его превосходительства, начальника мореходного училища, в прошлом контр-адмирала и торжественно обещано занесение его имени на доску почета училища. К этому времени пришло известие из приморской лечебницы, что спасенная им девочка жива и молится о своем спасителе. Родители девочки, узнав, что спасший их дочку происходит из флотской офицерской семьи, слегка поморщились, так как будучи приверженцами модных в ту пору либеральных взглядов, не уважали слуг сатрапов, но все же прислали Волиньке приветственный адрес и денег на новую форменку. Последнее было весьма кстати, как сказала мать Волиньки, готовясь к путешествию в абсолютно чужую, но привлекательную по причине возможного наследства Германию.
В общем, жребий был брошен, и через три дня Волинька стоял у борта отплывающего парохода и смотрел на удаляющийся севастопольский берег. Мать стояла рядом в черной шляпке с развевающейся вуалью и держала Волю за руку. Внезапно в толпе провожающих произошло какое-то движение и к парапету пирса притиснулась в голубеньком платьице девочка со знакомой копной золотых волос. Неизвестно как она узнала об отъезде Волиньки, но искала глазами именно его. Наконец их взгляды встретились. Он помахал ей рукой, она опустила голову, а когда подняла ее, Волинька, несмотря на увеличивающееся расстояние, увидел катящиеся по ее щекам крупные слезы.

   Они не знали, да и не могли знать, что главная встреча в их судьбе  случится нескоро, и не на море, а в полыхающих огнем гражданской войны степях под Царицыным, и каждый из них, согласно логике той бессердечной войны, будет иметь полное право пустить в расход другого. Но пока машет рукой с борта парохода Волинька, и улыбается ему в ответ сквозь слезы девочка с золотой копной волос.

   Германия, куда Волинька с матерью добрались на поезде через все Балканы и пол-Европы, сойдя с парохода в болгарском порту Бургас, встретила их сентябрьскими туманами и личным присутствием на вокзале Вилгельмсхафена барона Густава фон Лёве, корветтен-капитана флота его Величества кайзера Вильгельма, по совместительству двоюродного брата Елизаветы-Лизелотты Федоровны Дуброво, урожденной баронессы фон Лёве. Нельзя сказать, чтобы встреча претендентов на наследство прусского юнкера была особо теплой, хотя корветтен-капитан даже вытащил золотистый монокль из глазницы и сделал вид, что прослезился, все равно от него веяло тевтонским холодком. Лизелотта Федоровна сразу почувствовала женским инстинктом, что житья от этого железного дровосека не будет, и даже пожалела о своем приезде, но мысли о наследстве однако же настроили ее на деловой тон. Деланно улыбнувшись, она чмокнула корветтен-капитана в подставленную щеку, немного уступающую по жесткости наждачной бумаге. Барон Густав также деланно умилился юному Волиньке и потрепал его по румяной от балтийского ветра щеке. На этом родственный политес закончился и Лизелотта Дуброво приняла приглашение барона остановиться на время нотариальной суеты по наследству в его небольшом уютном особняке, неподалеку от порта Вильгельмсхафена. Это был билет в один конец, но Лизелотта Федоровна, ослепленная неожиданным ощущением удачи, не осознавала сего прискорбного факта.

   Неделю, пока взрослые были заняты  хлопотами по наследству, Воля, или как его стал называть барон фон Лёве на свой манер – Волли, бродил по по всем трем этажам особняка, увешанного старинными картинами и раритетным оружием. Из золоченых рам картин на Волиньку смотрели свирепого вида предки корветтен-капитана, большинству из которых перед визитом художника, вряд ли тоже добровольного, не помешало бы умыться, да и побриться тоже. Не говоря уже о походе в баню, после которого они вряд ли бы сохранили в неприкосновенности свой брутальный вид и воинственный дух, отбрасывающий людей с нормальным обонянием далеко в сторону. Общались обитатели особняка в присутствии прислуги только по-немецки, с чем Волинька не испытывал трудностей, так как с рождения они с братом постоянно слышали немецкую речь от своей матери, для которой язык Гёте и Шиллера был родной. Но с уходом прислуги барон переходил на русский, необычным было и то, что в библиотеке особняка на видном месте стояли несколько томиков Достоевского и Пушкина в подлиннике. Густав фон Лёве объяснял этот факт широтой своих мыслей, безбрежных как океан, а книги на немецком, за редким исключением, носили по его словам, отпечаток узости бюргерства. На самом деле, он скорее всего, как и все представители его военной корпорации, считая себя сверхчеловеком, изучал язык наиболее вероятного противника.

   Наконец Лизелотта Федоровна объявила Волиньке, что оставляет его на попечение барона, а сама едет на неделю в Швейцарию, откуда из банка пришло уведомление о необходимости ее личного присутствия для вступления в наследство. Поцеловав сына в щечку, Лизелотта Доброво отправилась на тарахтящем таксомоторе к вечернему поезду. Часа через три барона тоже вызвали на службу, во всяком случае, так он объяснил Волиньке, на ходу пристегивая флотскую шпагу к портупее мундира. Так началось томительное ожидание, перемежаемое недобрыми предчувствиями. Барон вернулся дня через три, объяснив свое отсутствие подготовкой к маневрам, на которых обещал присутствовать их Высочество кайзер Вильгельм. Еще через неделю пришло повторное уведомление от швейцарского банка, с явно выраженным недоумением по поводу проволочки с церемонией вступления в наследство. Конец всем тревожным недомолвкам положило письмо от швейцарской горной железной дороги, в котором дирекция с прискорбием извещала всех заинтересованных лиц о трагедии. Лизелотта Федоровна так и не доехала до вожделенного банка. Во время сна она случайно нажала ручку двери своего отдельного купе и выпала на ходу поезда сначала на каменный виадук через глубокий горный ручей, а потом ее безжизненное тело скользнуло в воды ущелья. Там, на берегу журчащего потока, неподалеку от виадука ее и нашли горные жители и сообщили о сей страшной находке служащим железной дороги.

   Траурная церемония прошла скромно, Елизавету-Лизелотту Дуброво-фон Лёве похоронили на краю католического кладбища, как православную, по личной убедительной просьбе корветтен-капитана, подкрепленной небольшим, но увесистым пакетом. Волинька, оглушенный горем, мельком посматривая на Густава фон Лёве, чувствовал по отношению к нему невнятное раздражение, однако вида не подавал. Так начиналось его взросление.

   Ну, а через неделю после похорон Лизелотты Дуброво, корветтен-капитан объявил опечаленному Воле, что берет на себя бремя попечительства о его судьбе и доли наследства, принадлежащего его покойной матери, до совершеннолетия наследника. Волинька почувствовал, что из Германии этот железный дровосек его вряд ли выпустит, а скорее всего уготовит ему ту же дорогу, что и у несчастной матери. Но выхода не было и Волинька, собрав свои эмоции в кулак, лишь спросил, как можно удрученнее, чем ему теперь заняться, ибо он не хочет причинять неудобства герр-корветтен-капитану и быть нахлебником. Обрадованный таким поворотом, барон Густав, поначалу ожидавший истерики от юного бастарда, как он себе его обозначил, невольно ослабил бдительность и проглотив наживку, с жаром стал излагать своему наследному конкуренту радужные перспективы его жизни в Великой Германии. Ради этого барон был готов пойти даже на служебный подлог, выправив Волиньке, Волли, как запанибратски стал называть его с недавних пор, документы на недавно пропавшего на рыбалке в Балтийском море одногодка и почти тёзку, Вольфганга фон Лёве, выходца из обедневшей семьи родственников, которую барон также опекал из своих, только ему известных соображений. Вообще барон Густав, охотно манипулировал своими родственниками, воображая из себя сверхчеловека и не гнушаясь использовать для этого служебное положение, вот только родственникам от этого было не сладко.

   Как бы то ни было, через некоторое время после этого разговора Волинька, а с недавних пор кадет Вольфганг фон Лёве, стоял на октябрьском холодном ветру в строю на плацу кадетского училища флота Его Высочества кайзера Вильгельма, которое располагалось в пригороде Вильгельмсхафена, и как и все кадеты, с деланным вниманием слушал каркающую речь оберфельдфебеля о том, что ему можно, а чего нельзя. Но то, чего он на самом деле желал, Волинька запрятал как можно глубже под сукном темно-синего мундира.

   Год учебы на чужбине для молодого Волиньки пролетел незаметно. Он даже, благодаря навыкам, полученным в севастопольской мореходке, делал успехи в обращении с флотскими механизмами и навигационными приборами. Группа заносчивых кадет, которой верховодил рыжеволосый потомок викингов, как он сам себя называл, кадет Франц Модлов, из зависти даже хотела устроить ему «темную» после отбоя, но старший кадет Хуго Барков, выходец из поморских лужичан, однажды услышавший ночью, как Волинька, он же Вольфганг фон Лёве, неосторожно произнес слово: «Мама», так грозно посмотрел с высоты своего почти двухметрового роста на Франца Модлова, подходящего к кадету фон Лёве, что отважный потомок викингов направился прямиком в ватерклозет, дабы избежать публичного позора. Хуго Барков с тех самых пор стал оказывать кадету фон Лёве свое ненавязчивое покровительство, только иногда молча и внимательно смотрел на него, словно стараясь увидеть что-то важное.

   Летом, на утреннем построении, кадеты кайзеровского флота, все как один, получили сообщение о начале войны с Россией и соответственно отмене всех отпусков. Училище переводилось на ускоренный выпуск гардемаринов флота Его Высочества кайзера Вильгельма. Об этом личному составу училища объявил его начальник, адмирал-цу-Зее Андреас фон Бюлов. Большинство кадет встретило его речь громогласным ура на германский манер и криками: «Хох». Хуго Барков оставался безучастным и только буркнул в сторону: «Идиотен». Воля стоял ошеломленный. Внезапно на его плечо опустилась чья-то жесткая рука. Воля обернулся, автоматически совершив уставной разворот, и увидел корветтен-капитана барона Густава фон Лёве в парадной форме с сияющей шпагой на боку. Барон самодовольно улыбался, представляя из себя хозяина жизни. «Тебя только здесь не хватало для полного счастья»: успел подумать Воля и в этот момент окончательно превратился во Владимира Дуброво, сына офицера Русского флота. Растерянность моментально исчезла, уступив место четкости мыслей. Улыбнушись изо всех сил, кадет фон Лёве отдал корветтен-капитану воинское приветствие. Барон Густав довольно осклабился, все идет как по маслу, ягненок сам лезет в волчью пасть. Владимир, однако же, был другого мнения, и извечная русско-германская драма с того момента стала разворачиваться, как сжатая пружина по спирали.

   За прошедший следующий год тевтонской самоуверенности в глазах корветтен-капитана барона Густава фон Лёве малость поубавилось. Германия потеряла в Ютландском сражении 1915 года большую часть своего боевого флота и была вынуждена перейти к весьма не джентельменской подводной войне. Барон Густав, чудом спасшийся в том сражении с горстью моряков после гибели своего эсминца «Теутоник», принял под свое командование подводную лодку  U-36 и отправился мстить за свое поражение, пуская торпеды и расстреливая из носового орудия торговые и пассажирские пароходы. Пленных барон не брал, к тому же в узких отсеках подлодки их негде было разместить. За год корветтен-капитан потопил немало судов, был удостоен Рыцарского Креста и личной аудиенции у кайзера. Выйдя из дворца императора Великой Германии на свежий воздух, облагодетельствованный барон расправил плечи и понял, что настал момент окончательного решения вопроса с наследством. Следующим шагом «флотоводца» был запрос в морское ведомство об откомандировании будущего гардемарина Вольфганга фон Лёве на подводную лодку U-36 в качестве боевой практики под начало его дяди, он же корветтен-капитан Густав фон Лёве, что в условиях военного времени было совсем нетрудно. Если бы только барон знал, во что выльется его авантюра, вряд ли бы он так спешил из дворца своего благодетеля.

   К приходу приказа об откомандировании Владимир оставался в кадетском училище кайзеровского флота почти один среди свеженабранных флотских кадет. Его приятель, Хуго Барков, был откомандирован на минный тральщик, сказав Владимиру на прощание загадочные слова: «Лужица – Домовина» и улыбнулся прегрустно. Несколько дней Владимиру было не по себе. Поэтому зачитанный ему приказ об откомандировании в самое пекло, под начало дядюшки-убийцы, вернул ему душевное равновесие. «Видать созрел, разбойник»: подумалось Владимиру в отсеке битком набитого флотскими и качающегося на морских волнах катера, перевозящего пополнение на базу подводных лодок кайзеровского флота. По прибытию на борт U-36 кадет фон Лёве был представлен экипажу лично корветтен-капитаном, получил комплект формы военного времени и тотчас поставлен на довольствие. Поединок с бароном обещал быть нескорым, но мгновенным, поэтому кадет фон Лёве с рвением принялся за службу, чтобы не расслабляться и быть всегда начеку. И не зря. После долгого перехода на трассы торговых судов подводная лодка U-36 всплыла и легла в дрейф для зарядки аккумуляторов, в южных широтах было неимоверно жарко и корветтен-капитан фон Лёве распорядился выбросить сеть на шпангоутах по левому борту, дабы устроить купальню для экипажа. Сам он разместился под навесом в боевой рубке и потягивая через трубочку охлажденный апельсиноый джюс, принесенный ему услужливым коком, и глядя на кадета Волли-Вольфганга, которого поставил на дежурство у зенитного пулемета, чтобы помучился на жаре, начал лениво раздумывать о грядущей скоропостижной кончине конкурента и уже по одному происхождению смертельного врага. Владимир чувствовал спиной тяжелый взляд барона, но вида не подавал, моряки из экипажа были слишком близко, и на явное преступление Густав вряд ли бы осмелился. К тому же, Владимир внимательно изучал устройство «Машингевейр» калибра 7,92 с заряженной патронной лентой, торчащей из прицепленного к пулемету зеленого ящика. «Машингевейр» был просто германской копией американского изобретения Хирама Максима, а такую вещь Владимир держал за рукоятки на полигоне крепости Севастополя, спасибо родному дяде Андрею Дуброво, и умел отлично справляться с этим видом оружия. Наконец барон устал перебирать варианты казни ненавистного кадета, и его сморило южное солнце. Владимир тоже стал непроизвольно клонить голову, но внезапно, постоянное чувство опасности многократно усилилось и заставило его беспокойно осмотреться. Со стороны палящего солнца появилась какая-то еле заметная тень, неслышно приближающаяся к подводной лодке. Никто, кроме Владимира ее не замечал, моряки с наслаждением барахтались в сетчатом бассейне, дающем иллюзию защиты от акул, барон дрых со свистом под навесом рубки, а тень все приближалась, и уже стали видны очертания крыльев аэроплана и прозрачный круг от пропеллера. Внезапно прорезавшийся шум мотора слился с треском пулеметных очередей. Две дорожки водяных фонтанчиков прошли рядом с купающимися людьми, с треском переломив деревянный шпангоут купальни и дробно отбарабанив по стальному корпусу подлодки. Моряки разом загомонили и бросились вон из воды на палубу. Барон проснулся от грохота и треска, но предпочел укрыться за клепаным бортом рубки. Самолет сделал глубокий вираж, и Владимир разглядел круглый английский военный знак на крыльях. Быстро развернув пулемет, Владимир рванул на себя и резко отпустил взводной рычаг «Машингевейра», приникнув к рукояткам пальцами нащупал гашетку и замер в ожидании. Самолет пошел на второй круг, наверное где-то рядом на островах была авиабаза, и горючего хватало на боевой заход. На этот раз с аэроплана не стреляли, летчик наверняка приготовился к бомбометанию. Владимир решил отогнать самолет и начал стрелять на пределе дистанции, молясь про себя, чтобы не попасть в летчика. Однако человек лишь наводит огнестрельное оружие, дьявольская сила, заключенная в патроне, заставляет пулю лететь на крыльях судьбы. Где-то на середине быстро сокращающейся дистанции, самолет ярко вспыхнул, резко накренился и упал в море, подняв белый столб воды. Многоголосая овация оглушила Владимира, со всех сторон к нему лезли мокрые моряки и радостно хватали его за руки. Наконец к нему подошел корветтен-капитан Густав фон Лёве, и с моноклем в глазу и деланной улыбкой на физиономии, потрепал его по плечу: «Молодец, мой мальчик, будешь удостоен награды». Моряки вокруг дружно выдохнули: «Хох». Но Владимиру в глубине души было очень горько.

   По прибытии на базу подводных лодок кайзеровского флота в Вильгельмсхафен, кадет фон Лёве был срочно доставлен в королевской карете и в парадной форме во дворец императора Великой Германии Вильгельма, где в присутствии адмиралов флота был лично награжден кайзером Железным Крестом. На вопрос императора, отчего кадет фон Лёве выглядит столь озабоченным, Владимир быстро нашелся: «Пулемет хорош, Ваше Высочество, однако прицел очень плох, я смог его срезать только со второго захода». Император рассмеялся и сделал знак придворным чиновникам. Затем достал с протянутого подноса небольшой никелированный Люгер-Парабеллум и вручил его кадету фон Лёве, уверив его, что будет рад поздравить его гардемарином, а затем и офицером флота Великой Германии. На что Владимир, с естественным цинизмом юности, подумал довольно едко: «Неужели ты, каличный королек кукишной Германии, наивно полагаешь, что тебе будет служить сын флотского офицера Необьятной Русской Земли, в карту которой можно завернуть сотню таких Германий еще и место останется». Однако он просто молча вытянулся и изобразил воинское приветствие. На этом аудиенция и закончилась.

   Доставленный на королевской карете в центр Вильгельмсхафена, Владимир решил побродить в увольнении по городу, посидел в паре кафешек, где улыбчивые кельнерши приносили горячительное кавалеру Железного Креста, а пожилые бюргеры приветственно поднимали бокалы в его честь, и к вечеру стал выбираться к военному пирсу, где дежурил катер с базы подводных лодок, все же кадет фон Лёве был еще прикомандирован к  U-36 и обязан ночевать на судне. Ему оставалось до катера лишь два ряда темнеющих в свете луны судов, как внезапно в тени мола послышался какой-то шум. Владимир неслышно поспешил поближе и увидел, как два упитанных усатых господина в одинаковых черных шляпах-котелках, пытаются, сопя, столкнуть в воду связанную, но яростно сопротивляющуюся молодую женщину, это было из ряда вон, да еще и в разгар военного времени. Выхватив из ножен положенный при кадетской форме штык-нож, Владимир вне себя от ярости, подкрепленной горячительными напитками, ткнул одного из бандитов, а это несомненно были они, в ребра остро отточенным штыком по рукоятку, второй бандит обернулся, успел ошеломленно произнести: «Майн Готт», но получил удар в разом хрустнувшую переносицу тяжелым затыльником рукоятки резко выдернутого штык-ножа. Оба псевдобандита осели тяжелыми мешками на камни мола, и не подавали признаков жизни. Владимир было нагнулся помочь молодой женщине, но метнувшаяся сбоку тень заставила его отшатнуться назад. Какой-то мужчина стал поднимать лежащую женщину на руки, бормоча, как ни странно, по-русски: «Надо же, не успел». Слабый женский стон заставил его вздрогнуть и присмотреться к женщине: «Жива, Боже, какое счастье». Затем рыбацким ножом мужчина быстро срезал опутывающие его спутницу пеньковые веревки. Наконец они оба обратили внимание на Владимира. В руке мужчины при свете луны блеснул ствол, но спасенная что-то шепнула вполголоса, и мужчина убрал пистолет в карман рыбацкой куртки. «Гер кадетт, их хабе битте зи..»: и тут мужчина опять перешел на русский: «Забыл, как по-немецки благодарить». Дальнейший разговор пошел уже на родном языке присутствующих.  Владимир, уже пришедший в себя, холодно ответил: «Не стоит благодарности, я тоже рад видеть земляков». Собеседники были ошеломлены, но потом мужчина взял себя в руки и немного пыхтя, скинул неудавшихся бандитов в булькнувшую воду. «И куда вы теперь, кадет»: только и спросила молодая женщина, опираясь на мужчину в рыбацкой куртке. «На подводную лодку, но думаю вырваться в Россию»: ответил Владимир. «Тогда мы еще встретимся»: сказала женщина и улыбнулась Владимиру. На том они и расстались, но как оказалось, ненадолго.

   Летом 1916 года подводную лодку кайзеровского флота U-36, под командованием кавалера Рыцарского Креста корветтен-капитана барона Густава фон Лёве перебросили на коммуникации Русского Добровольческого Флота, большей частью запертого в Черном море. Барон был преисполнен решимости устроить русским кровавый банкет и заодно решить уже подзатянувшийся вопрос с юрким псевдоплемянником, урвавшим у благодетеля Железный Крест. При мысли, что он сам выставил своего сюзерена, кайзера Великой Германии, на посмешище наглому мальчишке, кровь буквально кипела в жилах барона, да так, что отдавало в виски. Густав фон Лёве внимательно следил за кадетом, и ждал подходящего случая. И он не замедлил представиться. Неделю U-36 рыскала на торговых трассах между Румынией и Крымом и наконец вахтенный увидел в перископ дымы проходящего транспорта. Немедленно было доложено корветтен-капитану, подлодка взяла азимут и пошла на сближение. Не доходя двух кабельтовых до цели и убедившись в перископ об отсутствии кораблей охранения, подлодка всплыла и перешла на малый ход. Фон Лёве, заранее приготовившийся утопить опознанный пароход Русского Доброфлота «Святые Угодники» вместе с пассажирами, все же, покосившись на свой Рыцарский Крест, велел отсемафорить приказ сбавить ход, стать на якорь и  сдаться на милость победителя, со всеми вытекающими. Правда барон не был младенцем, и прекрасно понимая логику войны, осознавал, что где-то в глубине грузов пассажирского судна может найтись пушчонка с запасом снарядов и умелым артиллеристом. Так оно и вышло, в морской бинокль было видно, как появившиеся на верхней палубе люди в серых шинелях, быстро скинули брезент со штабеля ящиков и выкатили прямо к борту зеленую пушку. Получить трехдюймовый привет в прямо в боевую рубку своей подлодки барон решительно не желал, поэтому объявил торпедную атаку. Игры в рыцарство закончились одновременно с недолетом русского снаряда, поднявшего белый водяной столб перед U-36 и окатившего барона холодной черноморской водичкой. Почувствовав шеей бодрящий морской душ, хлынувший за ворот капитанского кителя, барон зябко поежился, но наблюдения за русским пароходом не прекратил. Яркая вспышка из дула трехдюймовки на «Святых Угодниках» почти мгновенно предупредила  поднявшийся водяной столб уже за бортом подлодки. Перелет. «Вилка»: с ужасом подумал барон фон Лёве, почувствовал холодящий пот на пояснице и сорвался на истеричный фальцет в переговорную трубку: «Где наши торпеды, черт побери!». Из трубки послышался чуть обиженный голос старшего офицера: «Торпеды ушли, герр-корветтен-капитан». И впрямь, бело-пенные торпедные буруны протянулись от подводной лодки почти до самого парохода. Барон прильнул к окулярам бинокля и увидел, как два столба огня и воды почти одновременно потрясли борт русского парохода. Повреждения были ужасающими. Боевая торпеда, предназначенная для состязания с крепкой броней, подрывом своей динамитной части легко развернула клепаный набор стальной обшивки пассажирского судна и с чудовищной силой взрывной волны разметала куски металлических листов по всему трюму в районе машинного отделения. Главная паровая машина сразу же вышла из строя, обдав паром и кипятком тела погибших кочегаров. Вторая торпеда взорвалась в районе кормы и вывела из строя рулевое управление. Судно потеряло возможность хода, отказали водяные насосы, а утрата руля лишило командование парохода надежды выбросить корабль на мели близлежащего острова Гадючий. К тому же, ввиду выхода из строя водяных насосов, меры аварийной команды по борьбе за живучесть не дали результатов и судно стало крениться на нос, забирая забортную воду через пробоины в отсеках. Капитан парохода «Святые Угодники», старый морской волк Захар Аполлинарьевич Кустов, ввиду опасности для пассажиров, большей часть эвакуированных вследствие прорыва германцами Румынского фронта из всех русских учреждений по всей Румынии, оценив обстановку, немедленно объявил «Шлюпочную тревогу». У капитана Кустова, как у хорошего хозяина, шлюпок и плавсредств было запасено на всех, поэтому эвакуация с корабля в шлюпки прошла успешно, почти без криков и ругани. Старый капитан последним сошел с тонущего парохода в капитанский ялик, с горечью проследив за падением зеленой трехдюймовки с задравшейся кормы в шумно брызнувшую воду.

   Однако барон фон Лёве не чувствовал триумфа. Русские артиллеристы здорово напугали его, и барон горел нетерпением поквитаться с обидчиками, перенося свою месть на всех обитателей парохода, спасающихся на шлюпках. К тому же наглый кадет еще был жив и барон с тевтонским коварством решил совместить оба дела сразу. Приказав всем кто был в боевой рубке, спуститься в отсеки и готовить подводную лодку к погружению, барон вызвал по переговорному устройству кадета фон Лёве к носовому орудию. Владимир, почувствовав, что пришел час поединка с бароном, стрелой вылетел из люка и приник к малокалиберному орудию Круппа из нержавеющей стали, в напряженном ожидании разрешения смертельного противостояния. Барон взвел установленный на рубке зенитный пулемет, и направив его на Владимира, скомандовал: «Кадет Лёве, наводить в центр русских шлюпок, по моей пристрелочной очереди. Фойер». Затем этот изувер, для которого в море не было ни женщин, ни детей, развернул пулемет и с высоты рубки дал очередь из «Машингевейра» прямо в скопление спасательных шлюпок. Первыми же пулями был убит капитан парохода «Святые Угодники» Захар Аполлинарьевич Кустов и смертельно ранен судовой священник отец Николай, стоящие  на ялике посреди качающихся шлюпок. Истошно закричали женщины вокруг. Последним изречением отца Николая были слова: «Креста на вас нет, ироды!». Среди качающихся шлюпок эти слова прозвучали неожиданно громогласно, да так, что даже Владимир, вцепившийся в рычаги управления орудием, услышал укор умирающего отца Николая. В уголках глаз напряженного лица закипели слезы, но он не подал вида, лишь подумал о бароне: «Ну, сейчас я тебе устрою». Быстро крутнув маховик вертикальной наводки, Владимир, прекрасно зная устройство Крупповского малокалибера по кайзеровскому училищу, где такие пушки стояли в классе, на полигоне, и в цейхгаузе, приподнял ствол и открыв затвор, слил остатки воды из дула орудия на решетчатый деревянный настил палубы. Затем, достав из открытого элеватора малокалиберный снаряд, дослал его в ствол, и не закрывая затвор, незаметно нажал ребристый выступ фиксатора, подхватив правой рукой скользнувший вниз, из густо смазанной коробки казенника, затвор. Левой рукой Владимир продолжал крутить маховик, опуская поднятый ствол. Барон, видевший лишь манипуляции с движениями дула, ослабил бдительность и приник к окулярам морского бинокля, ожидая насладится результатами выстрела. После подобных зрелищ барону подолгу не нужна была даже женщина, или наоборот очень нужна, но потом, после всего, что с ней делали, она пропадала бесследно. Портовые мадам Вильгельмс-и прочих-хафенов, побаивались его, но продолжали поставлять ему своих девушек. Барон платил очень даже хорошие деньги. К тому же, он был на хорошем счету у своего благодетеля, кайзера Великой Германии. Барон считал, что недочеловеков надо давить, как мышей, которые быстро плодятся. Кайзер не любил распространятся на столь скользкие темы, но охотно награждал своих подданных за неустрашимость и жесткость по отношению к унтерменшам.
 
   Однако на сей раз барон наконец-то поплатился за свои безбожные поступки. Владимир, зная по опыту нахождения на U-36, что Густав фон Лёве довольно нервно относится к всплескам воды у боевой рубки своей подлодки, пользуясь временным отсутствием внимания барона к своей персоне, сжал рукоятку небольшого, но увесистого затвора, и без замаха бросил его в воду за спиной барона. Фон Лёве обернулся на всплеск и в этот момент Владимир в три скачка добрался до рубки, подтянулся на поручне, и изо всех сил ударил барона роликообразным выступом магазина, торчащим из рукоятки его подаренного кайзером  Парабеллума, прямо по скуле. Будь Владимир постарше, этот удар мог запросто отправить Густава прямиком в давно отведенное ему место, где рогатые кочегары поджидали его близ чанов с кипящим асфальтом. А так барон лишь осел мешком на настил рубки. Владимир взлетел в рубку и первым делом отправил зенитный «Машингевейр» за борт, сняв его с фиксаторов. Проследив триумфальный полет «Машингевейра» с развевающейся патронной лентой до встречи с брызнувшей водой, Владимир услушал топот ног под люком в настиле боевой рубки. Барон, падая, все же успел дернуть рычаг аварийной тревоги. Снизу пытались открыть люк, но мешала тушка барона, развалившаяся чуть ли на всю ширину настила. Однако со временем люк все же могли открыть, или воспользоваться другими люками, продираясь сквозь тесные отсеки подводной лодки. Владимир с тоской оглядел тесное пространство рубки, патронов в Парабеллуме было немного и маски уже были сорваны. Люди в шлюпках, закрывшись за бортами от пулеметных очередей, не видели деталей драмы, разыгравшейся на U-36, стоявшей на дистанции винтовочного выстрела. Внезапно Владимир почувствовал запах дыма от налетевшего ветерка и обернулся.  Большой серый военный корабль шел на полном ходу на подводную лодку и на мачте у него развевался Андреевский флаг. Видимо радист на тонущем пароходе «Святые Угодники» все-таки успел дать радиограмму с сигналом «SOS» и координатами судна, а барон слишком заигрался в свои игры. Владимир понял: «Пора домой» и сунув в кобуру на ремне Парабеллум, оттолкнулся и нырнул с высоты рубки в море.

   На подходящем крейсере Русского Императорского Флота «Память Азова», увидев в мощные бинокуляры спасательные шлюпки, германскую подлодку U-36 и направленное на шлюпки с людьми орудие, все поняли и объявили боевую тревогу. Командир крейсера, капитан первого ранга Леопольд Павлович Креве, без колебаний отдал приказ потопить тевтонов за такое явное негодяйство. Через минуту орудия главного калибра крейсера открыли огонь по U-36. Подлодка попыталась уйти на глубину, но артиллеристы крейсера метким попаданием снаряда главного калибра раскрыли боевую рубку как консервную банку, в сорванные люки хлынула черноморская вода и через считанные минуты все было кончено. Подводная лодка кайзеровского флота U-36 навечно ушла на дно со всем экипажем. За исключением корветтен-капитана Густава фон Лёве, которого взрывной волной сорвало с настила и отбросило далеко в сторону.

   Во время этих событий Владимир, в изрядно намокшей форменке и прочих деталях флотской одежды, тянувших на дно, с трудом смог добраться до крайних шлюпок. Уцепившись обеими руками за шершавый борт спасательной шлюпки, он решил передохнуть и собраться с мыслями. Согласитесь, внезапное появление человека в германской флотской форме, после всего, что натворила подлодка U-36, вряд ли бы обрадовало едва спасшихся пассажиров. Однако люди в шлюпках, оглушенные канонадой ближнего боя, продолжали лежать ничком, закрыв головы руками и приникнув к бортам. Владимиру в это удачный момент надо было избавляться от чужой формы и он, одной рукой держась за борт шлюпки, быстро снял и перебросил в шлюпку ремень с кобурой Парабеллума, отправил туда же маленький мельхиоровый портсигар, подаренный на память от Хуго Баркова, в котором хранил вызывавший у него двойственные чувства Железный Крест. Затем он избавился от форменки и ботинок на толстой каучуковой подошве. Бескозырку кайзеровского флота он утратил еще раньше, при прыжке с боевой рубки U-36. Оставшись в нательном белье желтого цвета, сразу почувствовав холод морской воды, Владимир из последних сил подтянулся обеими руками и перемахнул через борт на дно шлюпки. Здесь силы оставили его и он заснул крепким сном младенца.

   Проснулся Владимир от бережных, но крепких толчков. Он был накрыт брезентом и от этого быстро согрелся. Оказывается, в шлюпке он был не один. По странному стечению обстоятельств, все та же пара его знакомцев по приключению у мола Вильгельмсхафена, спасенная им женщина и мужчина в рыбацкой куртке, правда на этот раз они были одеты по другому разряду, укрывшись брезентом, наблюдали за всеми манипуляциями Владимира с формой и личными вещами, а затем, узнав его, удивились промыслу Всемогущего и накрыли его, спящего, брезентом. На крейсере вовсю шла погрузка спасательных шлюпок вместе с людьми, время поджимало, неровен час, могла появиться неприятельская эскадра, и военные моряки вовсю работали на подъемных судовых талях. Это было очень опасно и в мирное время было вообще запрещено, но другая опасность была еще большей, и приходилось рисковать во имя спасения остальных. Пользуясь тем, что все внимание было привлечено на погрузку, Владимира быстро одели в костюм из, в спешке эвакуации с парохода брошенного в шлюпку, бесхозного чемодана. Наконец женщина покопалась в своей сумочке и вручила Владимиру паспорт подданного Российской империи на имя Николая Мартыновича Клюкина, восемнадцати лет от роду, погибшего при обстреле румынского порта Констанца, из которого они еле успели вырваться в числе беженцев на пароходе «Святые Угодники». Все это она объявила Владимиру, в честности которого уже не приходилось сомневаться. Наконец подошла и их очередь, и подцепленная талью шлюпка стала, плавно покачиваясь, подниматься на борт крейсера. Последним из воды достали выловленного матросами на ялике, мокрого и оглушенного корветтен-капитана барона Густава фон Лёве, который испуганно озираясь и поднимаясь в грузовой сетке, был похож на пойманного южноафриканскими фермерами готтентота.

   Спасенных с парохода «Святые Угодники» пассажиров с трудом разместили на военном корабле. Пришлось задействовать места в судовом госпитале, потеснить офицеров и отдать беженцам матросские кубрики, переселив матросов на палубу. Однако, везде к беженцам приставили часовых с винтовками и подсумками на ремне, все-таки военный корабль. Останки погибших от германского пулемета капитана Кустова и священника парохода «Святые Угодники» отца Николая, в числе еще нескольких пассажиров, не перенесших потрясений, в скорбном молчании предали морю. Барона фон Лёве едва спасли от расправы со стороны гражданских, и поместили под замок в канатный ящик с решетчатым окном, предварительно содрав с него все знаки различия за преступное поведение, несовместимое со званием военного человека. Часовые прохаживая у канатного ящика, могли слышать невнятное бормотание барона по-немецки, иногда переходящее в яростную русскую ругань. Последнее весьма веселило матросов, заставляя их оценивать речь барона: «Ишь куды ввернул, у нас в деревне и то таких мест не знамши».

   Наконец, после суточного перехода, вдали показались очертания строений Севастополя. Сердце Владимира забилось, Родина, с которой он был разлучен три мучительных и страшных года, показалась на фарватере следования крейсера «Память Азова». Еще сильнее стало его волнение, когда в толпе встречающих Владимир заметил девочку со знакомой копной золотых волос, выбивающихся из-под красной косынки. Но по мере приближения корабля к пирсу, она постепенно превращалась в юную привлекательную девушку. Наконец, ввиду печальных обстоятельств, крейсер «Память Азова» ткнулся бортом в тросовые вьюшки причальной стенки, корабль слегка качнуло и нижние чины экипажа подали сходни с леерами для спасенных пассажиров Доброфлота. Ноги сами несли Владимира к девушке в красной косынке, но внезапно, всех пассажиров потопленного парохода «Святые Угодники» окружили жандармы и чины пограничной стражи и препроводили в отдельно стоящее здание карантина. Девушка искала глазами совсем не Владимира, а своих родителей, которые застряли по делам Земского союза городов в Румынии, но проходили неделя за неделей, и с пароходов сходили на берег другие счастливые люди, а она совсем отчаялась. Случайно ее взор упал на людей в окружении жандармов и она вдруг встретилась взглядом с Владимиром. Мгновенно узнав его, радостное выражение ее лица сменилось тревогой, увидев дорогого ей человека среди частокола винтовочных штыков. Владимир, увидев ее смущение, ободряюще улыбнулся ей, хотя на душе у него все же было неспокойно. Девушка проводила его долгим взглядом, и на душе у нее, как ни странно, воцарилось спокойствие, хотя родителей своих она по прежнему не встретила.

  В карантине, люди тянулись длинной цепочкой через комнаты санитарного кордона к столам, за которыми сидели жандармские офицеры в полевой форме при кавалерийских шашках и заполняли опросные листы, неспешно опрашивая напряженных пассажиров. Подошла очередь и Владимира, который, держа в руках российский паспорт невинно убиенного отрока Клюкина Николая сына Мартынова, ощущал ребрами спрятанный под рубашкой, прижатый поясом брюк, Люгер-Парабеллум, и в кармане мельхиоровый портсигар с Железным Крестом. Однако жизнь на чужбине, в смертельном противостоянии с бароном фон Лёве, научила его управлять своими эмоциями, и даже жандармский ротмистр, увидев спокойного на вид студентика, как он себе его обозначил, решил припугнуть Владимира. «Вы, юноша» : сказал ротмистр, глянув в протянутый паспорт: «должны стать на учет в Земской управе, как подлежащий мобилизации». Убедившись, что студентик зримо напрягся, как и все пассажиры, ротмистр самодовольно улыбнулся и решил ободрить испуганного, как он представлял себе, гражданского штафирку. «Не пугайтесь понапрасну, сразу на фронт мы вас не пошлем, туда идут только мужчины, а для таких как вы, открыто военное училище прапорщиков флота, куда вам и следует в скором времени явиться». Засим жандармский ротмистр протянул Владимиру паспорт и позвал следующего, показав снисходительно, что разговор окончен и студентик может быть свободен идти за другими пассажирами к выходу из карантина.

   Пробираясь среди других пассажиров к выходу, возле которого стоял пограничный стражник, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком, Владимир неожиданно увидел стоящих неподалеку своих Вильгельмс-хафеновских знакомцев, однако рыбак в этот раз был в полевом кителе и штабс-капитанских погонах зеленого цвета, а знакомая женщина была в одеянии сестры Красного Креста. Они незаметно ощупывали глазами проходящих людей, а увидев Владимира, показали взглядом, что подходить к ним не стоит. И действительно, внезапно жандармы выхватили из числа проходящих людей и потащили в направлении пограничного поста молча упирающегося человека.

    Выйдя, наконец-то, из карантина на залитую солнцем улицу, Владимир облегченно вздохнул, и сразу же почувствовал, что его схватили за руку. Но на этот раз хватка была довольно мягкой. Перед ним стояла девушка в красной косынке, из-под которой выбивалась золотистая челочка, и лицо ее светилось тихой радостью. «Вы вернулись, какое счастье»: произнесла она нараспев, глядя глазами цвета морской волны на Владимира: «а где та женщина рядом с вами, в черной вуали?». «Мама, она погибла»: горестно произнес он. «Боже мой»: в глазах девушки показались крупные слезы, как тогда, три года назад, хотя для Владимира это была целая вечность. «Я тоже не могу встретить своих родителей, они застряли где-то в Румынии, а сейчас там германцы, и люди рассказывают страшные вещи»: печально сказала девушка: «А вы изменились, наверное уже бреетесь. И эти жандармы, пугают людей штыками». Владимир рассмеялся: «Жандармы как жандармы. Вообразите, если бы я был германский шпион, и у меня был немецкий револьвер, а в кармане германский Железный Крест», сказал он почти правду и этим развеселил девушку. «Ну вы скажете тоже, германский Железный Крест – русскому, так не бывает»: зашлась в смехе красная косынка. «Еще как бывает, милая»: подумалось Владимиру, однако вслух он тоже рассмеялся. Так с веселыми и милыми лицами они и встретили на улице маршевую роту. «Барышня, пошли с нами»: крикнул бритый загорелый солдат, а вся рота засмеялась. «Тимошенко, разговорчики в строю»: только и сказал бравый подпоручик на коне и при шашке, гарцующий подле марширующей по улице роты, приложил руку к козырьку фуражки, приветствуя красную косынку, а Владимиру произнес, слегка грассируя: «Юноша, мы вас ждем-с». Владимир лишь улыбнулся в ответ и помахал рукой. «Вы собираетесь воевать за сатрапов?»: спросила удивленно девушка и машинально сняла красную косынку с мгновенно вспыхнувших золотом волос. «Я собираюсь воевать за Россию» неожиданно для себя гордо произнес Владимир: «а эти, как вы выразились, сатрапы, пригласили меня в училище прапорщиков флота, и я склонен принять их приглашение»: к тому же, нет другого выхода, подумал он. Девушка рассмеялась: «Раньше был я дворником, звали меня Володя, а теперь я прапорщик – Ваше благородие». Владимир тоже рассмеялся, после всего пережитого, в шестнадцать лет тем не менее хотелось радоваться жизни и близко идущей красивой девушке. «А если вас убьют»: вдруг посерьезнела девушка. «Не беспокойтесь, я буду героем и вам принесут стремя от моей лошади на память»: отшутился Владимир: «а если встретите другого кавалера, забросьте стремя за печку». «Вот все шутите, а мне не хотелось бы, чтобы вы пали за неправое дело»: продолжала диалог красная косынка. «А какое дело правое?»: спросил вдруг Владимир. «Народное»: сразу нашлась девушка : «но вы не поймете, вы из семьи слуг сатрапов, и сами собираетесь туда же, в офицеры». «Мадемуазель, пойдемте лучше на бульвар, я угощу вас мороженым, у меня и денег немного есть»: романтически настроенный Владимир неожиданно нащупал в кармане жилетки  небольшую горсть ассигнаций, положенную доброй женской рукой. «Оставьте меня, вы такой же как все, господин»: вдруг вспыхнула покрасневшим лицом девушка, опять набросила красную косынку на свои золотистые волосы, резко развернулась и перейдя на другую сторону улицы, смешалась с идущими по своим делам простолюдинами. Владимир посмотрел внимательно ей вослед и отправился искать Земскую управу, чтобы зарегистрировать свое пребывание на земле Севастополя.

   Владимир, после регистрации в Земской управе Севастополя, неделю прожил в казармах крепостного инженерного полка, как беженец, подлежащий мобилизации, вставал на подъем  Имперского флага, выходил вместе со всеми на построения в каре вольноопределяющихся, кормился из солдатского котла. Наконец, отобранным для школы прапорщиков, выдали небольшие сундучки для личных вещей и повели строем в бывшие краснокирпичные казармы запасного учебного баталиона, который размещался неподалеку от порта, и в котором размещалась теперь школа прапорщиков флота. Всех кандидатов школы прогнали сперва через санитарный кордон, а затем состоялась до боли знакомая Владимиру жандармская проверка. Однако на этот раз проверку проводили жандармы в голубых мундирах и чинах не ниже подполковника. Владимир достался жандармскому полковнику с густыми сивыми усами и сверлящим взглядом водянистых глаз. Так и не предложив проверяемому кандидату сесть, полковник стал внимательно изучать поданный ему паспорт на имя Клюкина Николая Мартыновича, восемнадцати лет от роду, уроженца Херсонской губернии. «Где изволили проживать в королевстве Румыния?»: наконец начал задавать вопросы жандармский полковник, сверля Владимира глазами. «Тыргу-Нямц, господин полковник»: быстро нашелся, имеющий по азам географии отличные оценки еще с гимназии, псевдо-Николай Клюкин. «Не знаю такого города»: неожиданно резко парировал славный представитель жандармерии. «Да это и не город вовсе, а так заштатный городишко, мой отец закупал там шкуры с окрестных скотобоен для выделки кожи на нужды императорской армии»: как можно спокойнее ответил Владимир, хотя внутри его уже штормило. Полковник собрался задать Владимиру еще вопросы, но к столу подошла женщина в форме сестры Красного Креста, улыбнулась Владимиру как знакомому и что-то быстро черкнула в опросном листе, лежащем перед жандармом. Полковник нахмурился, но протянул Владимиру паспорт гражданина Росссийской Империи и буркнул недовольно: «Свободен. Следующий».

   Следующие месяцы Владимир-Николай вместе с будущими прапорщиками флота учился навигационному делу, работе с флотскими механизмами, стрелял из всех видов оружия, стоявших на вооружении Русской Армии, включая корабельную артиллерию, ходил в караул по охране цейхгауза и расположения школы. Иногда, стоя в форме гардемарина Русского Флота при винтовке с примкнутым штыком на вахте у ворот школы прапорщиков, он видел мелькающую в стайке девушек знакомую красную косынку с выбивающейся из-под нее золотистой челочкой, сердце Владимира сжималось, но красная косынка пролетала мимо, демонстративно не обращая внимания в сторону краснокирпичных казарм школы. В начале весны, спешно собранным гардемаринам зачитали Указ об отречении Государя Императора, но сказали, что важных изменений не предвидится, хотя все начальство при сем присутствовало в надетых на вицмундиры красных бантах.

   Летом 1917 года, накануне выпуска из школы прапорщиков флота, гардемаринам дали увольнительные, и Владимир сотоварищи по учебному дивизиону решили посетить расположенный неподалеку, на приморском бульваре, синематограф, в котором давали новую фильму «Сердце Шахерезады» про сложные внутренние и внешние терзания властительницы соблазна, которую играла восходящая московская звезда Леокадия Сосновская. Однако по приходу к дворцу пламенных грез, коим служил деревянный павильончик синематографа, гардемарины обнаружили, к досаде своей, вовсю бушующий митинг, где простолюдины с окраин смешались с матросами Черноморского флота и солдатами запасных полков. Верховодили на митинге рабочие агитаторы, главным лозунгом которых был клич: «Долой войну победного конца». Владимир, который был, в силу известных обстоятельств, не расположен посещать подобные сборища, с весьма реальной перспективой оказаться в полицейском участке с дальнейшим жандармским разбирательством, уже собрался просочиться на край митинга и далее на бульвар подальше, как вдруг заметил возле трибуны митинга, сколоченной из свежих сосновых досок, знакомую красную косынку на золотистых волосах его красивой визави. Смутное предчувствие необходимости помощи его знакомой девочке, а теперь уже довольно привлекательной девушке, заставило его, наперекор рассудку двинуться в сторону трибуны митинга. Внезапно, толпа митингующих заволновалась. Со стороны бульвара показался эскадрон конных драгун. Драгунский ротмистр, стоя в стременах, обратился к толпе митингующих: «Господа, честью прошу разойтись, время как вы знаете военное, долго ли до греха». В ответ послышались свист и улюлюканье, Владимир, уже почти добравшийся до красной косынки, случайно увидел, как человек в партикулярном платье, прицелился из браунинга в сторону драгун. Громом раздался выстрел и драгунский ротмистр, откинувшись назад, повис в седле своего коня. Раздался чей-то вопль ужаса, и драгуны, навострив удила, кинулись галопом на толпу митингующих, однако солдаты запасных полков, выдвинулись вперед и выставив вперед штыки, гаркнули драгунам: «А ну, осади, храпоидолы». Драгуны вздыбили на ходу лошадей в нескольких метрах от толпы. И в этот момент по натянутым нервам людей наотмашь ударил дикий хохот пулемета с каланчи, находящейся в сотне метров, пожарной части. Несколько человек рядом с Владимиром, крутнувшись на ноге, упали навзничь, на булыжную мостовую брызнули первые фонтанчики крови. Вне себя от ужаса, Владимир набросился на девушку в красной косынке и с силой прижал ее к бульварной мостовой. Пулемет стрекотал не переставая, поливая толпу свинцом вдоль и поперек. Основная масса людей бросилась прочь от трибуны, оставляя на залитых кровью булыжниках неподвижные тела. Владимир, чувствуя биение сердца прижатой к мостовой девушки, улучшив момент, кинулся от пулемета за трибуну, увлекая за собой обладательницу красной косынки.

   Обрыв свинцового дождя наступил внезапно. Владимир осторожно осмотрелся из-за трибуны, по мостовой цокали две лошади, увлекая за собой застрявших в стременах и волочащихся понизу всадников. Всюду лежали недвижные тела, солдаты запасного полка, стреляя на ходу, устремились к пожарной части. Но чины пожарной охраны уже выволакивали на выезд перед воротами части двух упирающихся субъектов, с нафабренными усами и в гражданской одежде. Бросив бравых стрелков прямо в окружение разъяренной солдатни, пожарные трубники и топорники поспешили укрыться за крепкими воротами части, от греха подальше. Расправа была молниеносной. Было лишь слышно, как стучат ружейные приклады. Владимир понял, девушка не должна это видеть, схватил обладательницу красной косынки в охапку и стремглав побежал с ней на бульвар.

   Добежав с девушкой на руках до тенистой аллеи, на довольно приличном расстоянии от места трагедии, они оба почти без сил опустились на парковую скамью. Владимир внимательно оглядел спутницу. Любительнице политических митингов досталось в полной мере. Под правым глазом багровел кровоподтек, длинная юбка была разорвана в двух местах, отсвечивая наружу девичьи коленки, блузка на груди тоже несла следы повреждений от вынужденного падения на булыжную мостовую. Но слава Богу, она была жива, и глаза опять горели яростным синим огнем, а красная косынка лишь оттеняла непокорную золотистую челочку. Наконец, отдышавшись,  красавица разразилась гневной тирадой: «Надеюсь, вы теперь довольны, ваши сатрапы опять показали свое истинное лицо. И вы им служите, этим убийцам мирных людей. Вы просто презренный лакей режима!» С этими словами она резко попыталась встать, но застонав, упала опять в руки гардемарина. «Нога»: только и произнесла юная агитаторша в оправдание своей слабости. «Ну, в таком случае, разрешите презренному лакею режима сопроводить вас до апартаментов свободы»: с легкой иронией предложил Владимир, бережно поддерживая красную обличительницу своей жизни. Так они и пошли по аллее, не зная, что их Россия уже покатилась с горки, как объятая пламенем нефтяная цистерна, и одному Всевышнему было известно, остудит ли  ветер времени этот огонь, или наоборот, раздует до такой степени, что все разорвет на куски.

   В конце лета 1917 года, Владимир под именем Николая Клюкина был наравне со всеми гардемаринами школы ускоренных курсов произведен в прапорщики флота. Производство в офицеры было неожиданно помпезным, играл духовой оркестр, с трибуны, убранной кумачом, к новоиспеченным прапорщикам обратился комиссар Временного Правительства в зеленом френче а-ля Керенский, и с жаром стал пропагандировать молодым офицерам величие долга по защите Новой и Свободной России. Владимир, еще не забывший дикий хохот пулемета с пожарной каланчи, слушал временного комиссара скептически. Неожиданно на его золотистый и необмятый офицерский погон легла чья-то легкая рука. Быстро повернувшись, он к своему изумлению увидел мужчину и женщину, знакомых ему по Вильгельмсхафену. Оба были в черных кожанках, на мужчине была офицерская фуражка с кокардой, но уже без погон, женщина была как ни странно, в красной косынке. «Надеюсь, этот болван вас не утомил»: нараспев сказала женщина, показав глазами на френченосца на трибуне, а мужчина шутя-торжественно добавил: «Гардемарин Клюкин, поздравляю вас офицером». Владимир попробовал отшутиться в ответ: «Я не служу сатрапам». «Давно служите, еще с кадет кайзера. Там, в Вильгельмсхафене, я должна была передать ему,»: женщина указала на своего спутника: «шифры германского флота, и успела их спрятать, когда на меня налетели те два усатых болвана, так что вы тогда спасли не только меня, но и всю нашу операцию». «Хорошо, что я должен делать»: сказал Владимир, прекрасно понимая, что их встреча не была случайной, и он всецело зависит от благожелательного отношения этих людей. Ответ неожиданно поразил его. «Ничего, начинайте офицерскую службу, вы ее заслужили как никто другой, присматривайтесь к обстановке, голова у вас ясная, но помните, наша история очень долгая, поэтому никогда не торопитесь. И да, мы найдем вас сами»: с тем знакомая парочка в черных кожанках и удалилась, оставив Владимира в долгих раздумьях.

   В начале осени Черноморский флот готовился к Константинопольской десантной операции. Владимир, получивший в штабе флота назначение на эскадренный миноносец «Ретвизан» под командованием капитана второго ранга Михаила Артемьевича Серединцева, приступил к службе в качестве начальника минной команды. Производя минирование фарватера на подступах к турецкому Трабзону, попали под ураганный огонь береговой артиллерийской батареи, накануне перевооруженной новейшими дальнобойными орудиями германской фирмы Круппа, управляемыми германскими же инструкторами турецких артиллеристов. Перемещаясь по захлестываемой водяными валами от близких разрывов палубе, Владимир с матросами опрокидывал у заднего борта одну за другой тележки с минами, когда командир эсминца объявил отбой минированию и разворот корабля на обратный курс. Но ставалась последняя тележка со снаряженными минами, оставлять на борту ее было опасно, и в этот момент разорвавшийся вблизи борта снаряд оглушил и повалил всю минную команду и чиркнул осколками тележку с минами. С трудом поднявшийся на ноги Владимир увидел, что осколком разворотило борт крайней мины и высыпавшийся хлопьевидный динамит горит ровным желтым пламенем, не спеша подбирающимся в детонационной трубке смертоносного устройства. Времени раздумывать не было от слова совсем, и Владимир, бросившись на тележку и обдирая ремни своего кортика, начал разгонять тяжеленную укладку мин к заднему борту эсминца. Остальная минная команда, получившая тяжелую контузию, ничем не могла помочь своему начальнику. Наконец тележка достигла среза заднего борта и упала вместе с минами в плеснувшую навстречу морскую воду. Владимир в последний момент едва успел ухватиться за леер сигнального ограждения и прямо перед ним мгновенно поднялся большой белый водяной столб от взорвавшейся укладки с минами. Это было последнее, что он запомнил…

   В морском госпитале, куда бессознательного Владимира препроводил сам командир эсминца «Ретвизан» Михаил Артемьевич Серединцев вкупе с остальными офицерами, контуженного минного прапорщика, спасшего боевой корабль, положили в офицерскую палату и поставили ширму с сиделкой, симпатичной сестрой Красного Креста средних лет. Владимир поначалу бредил, кричал что-то по немецки, офицеры вначале напряглись, но им объяснили, что молодой человек геройского поведения в детстве жил какое-то время в Германии, и ему наверняка снятся кошмары. Конец всем пересудам положил визит командующего флотом, адмирала Павла Францевича Левена, который пожал очнувшегося Владимира за руку и прикрепил на его висящий флотский китель Георгиевский Крест.

   Глубокой осенью Владимир начал ходить по лежащему возле морского госпиталя парку, сначала опираясь на руки сестры Красного Креста, а потом и самостоятельно. Здесь в парке, ему и встретилось неожиданное трио в черных кожанках. И если знакомцам по Вильгельмсхафену он не удивился, то появление в их сопровождении девушки с красной косынкой его очень поразило. «Надо же, русская контрразведка и красная агитаторша, в одной компании, парадоксаль»: подумал он рассеянно, все-таки сказывались последствия контузии, к тому же, в последнее время Владимир изучал французский по потрепанному разговорнику Лежье, который ему принесли благожелательные сестры Красного Креста. Грамматика французского отвлекала на время от постоянно мучавших головных болей, и в мыслях начинали проскакивать парижские неологизмы. Однако то, как кожаное трио  весело и непринужденно общались между собой, навело его на мысль, что этих людей что-то связывает. «Вот он наш герой, повзрослел, возмужал»: весело сказала женщина в кожанке. «Но он еще не думает о старости»: в тон ей поддержал разговор мужчина. «Главное, чтобы он побольше думал, и не купился на блестящие побрякушки»: подчеркнуто равнодушно резюмировала красноголовая девушка, напряженно думая о чем-то. «Кстати, анонсирую блестящую карьеру свежеизбранной товарища комиссара запасного солдатского полка»: весело указал на девушку мужчина. «Я не лошадь, чтобы рвать в карьер, товарищи члены Военного Совета»: холодно парировала девушка, а женщина засмеялась: «Не обижайтесь, вам всего шестнадцать, и вы еще можете стать красным генералом». «Вот оно что, уже члены Военного Совета, на власть нацелились, господа-товарищи»: подумал Владимир: «ну да, высокая цель кого угодно объединяет, только потом что вы делать будете, барон из-за наследства нас под корень пустил, а тут куш побогаче будет». Однако он улыбнулся и сказал, обращаясь ко всем троим: «При вашей удаче не откажите, пожалуйста, в протэкции».

   В октябре 1917 года в Севастополе было неспокойно, по ночам кое-где постреливали, возле морского госпиталя был выставлен караул от Флотского Экипажа.  Где-то в середине месяца раннее утро разорвали сирены на судах и гудки паровозов. Владимир выглянул в госпитальное окно, вся набережная была запружена народом. Вились красные флаги, оркестр играл «Марсельезу». Выступали ораторы на высокой трибуне, но сквозь многоголосый рев было слышно лишь: «Долой». «Прапорщик, закройте окно, еще наслушаетесь. Я господа, такое уже слышал полгода назад в Петрограде,»: высокий капитан-лейтенант погладил раненую ногу, поморщился и добавил: «тогда матросня, солдатня и мужепесы тоже поорали, погуляли, вина попили всласть, да только когда на фронте опять ввели расстрелы, все и успокоились». Однако капитан-лейтенант на сей раз ошибся. Через неделю пришли известия из Кронштадта о матросских расправах над офицерами, выздоравливающие стали незаметно покидать госпиталь, оставались одни лежачие и контуженные. В один прекрасный вечер госпиталь посетил бородатый комиссар в окружении матросов с винтовками и в ожерелье из пулеметных лент. Окинув взором почти опустевшую палату, он остановил свой взор на стоящем в синем халате Владимире. «А вы, юноша, не знаю вашего чина, желаете послужить Революции»: с жаром произнес красный бородач а-ля Карл Маркс в молодые годы. «Прапорщик Клюкин к Вашим услугам, гражданин товарищ комиссар»: торжественно произнес заготовленную заранее речь Владимир, втайне понимая, что надо как-то жизнь свою продолжать. «Нам услуги не нужны, место в Красной Гвардии надо заслужить, записывайтесь желающие в батальон пешей поддержки, наград не обещаю, но паек будет как у всех, и форму подкинем», с тем обрадованный комиссар и удалился, и напоследок облобызал Владимира, обдав его густым амбре из первоклассного самогона и квашенной капусты.

   Батальон пешей поддержки, в который заманивал желающих в голодное время пайка комиссар, оказался военным формированием для искупления грехов старого режима. Бывших царских военных там не жалели, и за паек надо было идти в обескровливающие атаки. К началу 1918 года батальон сильно поредел и в него стали вливать пополнение, искупающее грехи уже перед новой Красной Армией. Но в одном комиссар не обманул, паек в батальоне никогда не скудел до нижней степени. В последнем своем бою батальон бросили на штурм каменистых высот в предгориях Кавказа, попав под плотный пулеметный огонь Белой Гвардии, батальон дрогнул и откатился назад, оставляя за собой недвижные тела, распятые пулеметами. Оставшихся в живых собрали в неглубокой балочке, незнакомый комиссар в кожанке, тряся узенькой бородкой, обежал весь строй, и произнес сакраментальное: «Каждого десятого». Впрочем, смертельно уставшим остаткам батальона было уже все равно. Владимира, в числе немногих, разоружили и погнали прикладами вниз, в станицу.

Не дав остановиться у станичного колодезя, кандидатов на децимацию стали загонять в крайнюю хату с красным флагом. Владимира уколом штыка подтолкнули к столу, за которым что-то писал крупный военный в кожаной фуражке с красной звездочкой. Наконец он обратил свое внимание на Владимира. «А, сволочь, струсил, ну молись теперь»: военный не спеша достал наган и направил в сторону смертельно уставшего человека. Владимир сразу узнал его, это был тот самый жандармский полковник, который опрашивал его перед школой прапорщиков, только усы его теперь были седые, а не сивые, жандарм же, не узнал в стоящем перед ним солдате скромного студентика. «Из жандармов в чекисты, так не бывает, значит тут у нас офицерский заговор»: подумал вдруг взбодрившийся Владимир, с улыбкой взял руку жандарма с револьвером и направил его себе в рот. «Господа, это настоящий офицер»: послышался голос сбоку и револьвер отпрянул от лица Владимира. «Господа…»: несколько красноармейцев попытались развернуть свои винтовки, но грянуло несколько пистолетных выстрелов и все было кончено. На улице протяжно застучал пулемет, раздалось жиденькое «ура», несколько выстрелов и все смолкло. В станицу, мимо висящих вниз головой на плетнях красноармейцев, торжественно и с музыкой въезжала Белая Гвардия.

   Через неделю, произведенный по старшинству чинов флота, в подпоручики, Николай Клюкин, он же Владимир Дуброво, стоял на улице небольшого южного городка, и ловил на своей новенькой офицерской форме  восхищенные взоры местных красавиц. Молодой, но уже боевой офицер с Георгиевским Крестом на зеленом френче, был, казалось, олицетворением Победоносной Белой Добровольческой Армии.  Левая рука его придерживала ножны кавалерийской шашки, правая постукивала по нагановской солдатской кобуре, в которую внатяг влазил, никелированный Парабеллум, подарок германского кайзера. Но внимательный взгляд белого контрразведчика наверняка бы заметил негодующий прищур глаз Владимира, когда взгляд его невольно обращался на конец центральной аллеи, где висели гирляндой на фонарных столбах мужчины и женщины в одеждах простолюдинов, в некоторых случаях окровавленной. Подпоручик, которого держали пока при штабе белой добровольческой дивизии для мелких поручений, не доверяя ему в полной мере, ждал прохождения нового чуда военной техники, английских танков, переброшенных британцами с Западного Фронта, скорее в целях устрашения неграмотных крестьян, коими они представляли себе личный состав Красной Армии. Британские военные специалисты уже предупреждали командование, что германцами накоплен колоссальный опыт борьбы с этими танками, который невозможно закупорить, но генералы английской Военной миссии в России в самоослеплении только уповали на дремучесть и недоразвитость русских.

   Улица постепенно заливалась людским потоком. Стайка гимназисток в накрахмаленных кружевах весело порхнула мимо Владимира, одарив блестящего подпоручика оценивающими улыбками. Пространство вокруг Владимира стало заполняться нарядно одетыми представителями среднего класса, восторженно ожидающими явления Чудо-Оружия, какими были в ту пору для большинства аборигенов грохочущие английские танки. Внезапно послышался лязг гусениц, и из-за краснокирпичного здания бывшей резиденции генерал-губернатора, в котором теперь размещался штаб Белого Движения, на улицу вывернули зеленые чудища, ощетинившиеся стволами пушек и пулеметов. Большие блестящие траки гусениц вращались по всей высоте массивных танки. Из уличной толпы на броню мастодонтов полетели первые букеты цветов. В башнях танков открылись люки и улыбающиеся английские офицеры, все как один с небольшими усиками, благосклонно принимали приветствия проплывающей мимо толпы. «Впечатляет, не правда ли»: Владимир услышал знакомый голос, и не поворачиваясь, скосил глаз. Все та же знакомая по Вильгельмсхафену, стояла обочь его и улыбалась премило. Одета она в этот раз была мелкобуржуазно, но со вкусом. Серая шляпка с вуалью скрывала ее пристально-выцеливающий взгляд. Владимир едва заметно приветствовал ее наклоном головы. «Так вы уже подпоручик, поздравляю»: сказала она, приблизившись вплотную: «к сожалению вашей визави не так повезло». «Где она, что с ней»: внезапно, забывшись, прошептал с жаром Владимир. «Поручик, где же ваша выдержка»: иронично заметила любительница опасных переодеваний: «вы скоро ее увидите, только попрошу вас, на этот раз без сантиментов». Владимир, который чувствовал биение сердца, уже почти не обращал внимания на грохочущие танки, кои пышно разодетая толпа приветствовала радостными выкриками: «Господа британцы, мы с вами, покажите нашим мужепесам, где раки зимуют. Комиссаров и быдло – на фонарь». Все внимание подпоручика было приковано к светло-зеленой ленте, которая извиваясь, выползала из-за Войскового Собора на центральную улицу, превращаясь по мере приближения в колонну пленных красноармейцев, конвоируемых казаками на конях и при шашках наголо. Во главе колонны шло несколько, судя по выправке, бывших военных красного полка в сапогах и босиком его красноголовая комиссарша.

   Поравнявшись с Владимиром, комиссарша подняла на него взгляд, и он, с болью в душе, увидел на ее лице кровоподтек, на этот раз уже под левым глазом и разорванный ворот гимнастерки. Но глаза по прежнему горели яростным синим пламенем, узнав его, юная комиссарша гневно сплюнула Владимиру под ноги красный сгусток крови, и хотела выкрикнуть что-то непоправимое, но натолкнувшись на каменный взгляд дамы в серой шляпке с вуалью, стоявшей рядом, лишь на ходу повернулась к своим бойцам. «Смотрите, товарищи, стоит такой холеный, с Георгием, барчук нашей крови напиться желают».  Несколько пленных усмехнулись. Владимир аж покраснел от обиды. Казак с шашкой наголо почти наехал на неугомонную комиссаршу: «Ах ты, курва, дозвольте вашбродь, я ее шашкой плашмя лусну». Но подпоручик уже взял себя в руки и холодно заметил конвойному: «Нет, братец, я с ней, потом поговорю, при штабе. А доведешь целой, получишь на водку». Казак довольно осклабился: «Премного вами благодарны, вашбродь. А ну, пошла».

   Допрос пленных произошел через некоторое время при штабе Белой дивизии, в бывшей резиденции генерал-губернатора. Рядовых красноармейцев быстро рассортировали, мобилизованных раскидали по ротам и батареям дивизии, идейных отвели в недалекую балочку в «штаб Духонина» без возврата. Командиров тоже разделили, несколько бывших офицеров записались в дивизию на должности нижних чинов для искупления, одного отвели во всю ту же балочку. Настал черед комиссарши. Жандармский полковник, искусно сыгравший роль чекиста, пользуясь неразберихой переформирования в красном штабе, пригласил всех офицеров штаба, в том числе Владимира. «Я, господа офицеры, человек еще старой закваски, не терплю бесчинств по отношению к женскому полу, коими грешат некоторые добровольцы, к белому делу отношения мало имеющие, посему решил вести допрос в вашем присутствии, дабы избежать неприличных сплетен»: с этими словами жандарм велел ввести красную комиссаршу. Конвойные казаки с шашками наголо у плеч ввели усталую политработницу и стали у дверей. Полковник велел усадить ее на стул и отпустил конвой. «Мадемуазель, от ваших так называемых товарищей, я наслышан немало оскорблений, не желая портить впечатление вашей юности, буду предельно краток»: полковник вытер платком вспотевшую бритую голову: «Если вы согласитесь с нами сотрудничать и выдать, где спрятано золото партии, даю слово сохранить вам жизнь и достоинство, кстати, я тоже идейный сторонник восьмичасового рабочего дня, но только от восьми и до восьми». Комиссарша подняла голову, посмотрела на Владимира и как отрезала: «Офицерское слово недорого стоит». Полковник казалось того и ждал: «Я так и думал. Очень жаль, сами выбрали свою судьбу. Вы приговариваетесь к смертной казни. Подпоручик Клюкин, вы, кажется, стремились искупить грех своей службы у красных, я дарю вам этот шанс, да, но без интеллигентского чистоплюйства, никаких револьверов, только шашкой наотмашь…»

   Позднее Владимир вышел на ступеньки входа в штаб, и, увидев знакомого конвойного казака, подозвал его. «Вот тебе братец, золотой рубль на водку, бери не сомневайся, еще николаевский»: с этими словами молодой офицер вложил в жесткую ладонь казака сверкнувшую на солнце монету. «Побойтесь Бога, вашбродь, на пропой и серебряной полтины хватить»: казак изобразил недоумение. «А ты мне шашку еще навостри, комиссаршу решать буду»: в тон ему ответил, сделавший озабоченный вид Владимир. «Эт-тую молодайку что ли, вашбродь, отдай ее нам, мы ее посля сами порешим, а допреж натешимся»: хитро улыбнулся станичник. Подпоручик строго взглянул на него: «А приказ вам зачитывали, что за такие потешки расстрел полагается». Казак враз обмер: «Да ну тя, вашбродь, шуткую я, давай-ка лучше свою шашку, все обострю в лучшей мере, не сумлевайтесь».

   Ранним утром конвоиры вывели за ворота белой контрразведки юную комиссаршу со связанными сзади руками, и вручили ее, после бумажных формальностей подпоручику Клюкину, он же Владимир. Подпоручик, на коне и с шашкой наголо повел ее по расхоженной тропинке вниз, к быстрой реке. Группа офицеров, во главе с жандармским полковником, начальником контрразведывательного отдела Белой дивизии, следовала на лошадях поодаль. Комиссарша поначалу шла молча, но на берегу реки резко  развернулась и пошла на Владимира. «Чего ждешь, руби, сволочь белая»: гневно произнесла комиссарша, в белой рубахе похожая на птицу Революции со скрученными крыльями. Владимир, на гарцующем коне, оказался вплотную к пышущей внутренним огнем политдеве. «Как же мне вас рубить, да у вас и руки связаны, оступитесь, удар впустую пройдет, ну да в воде сподручней, следов не останется»: Владимир еле сдерживал эмоции, краем глаза наблюдая за другим берегом. Еще вчера вечером по штабу прокатилась весть, что на том берегу показались разъезды красных, ночные секреты были срочно переведены на этот берег. Господа офицеры, во главе с полковником о чем-то оживленно спорили. Наконец, от них отделилась фигура на лошади и наметом пошла к приговоренной и ее палачу. «Поручик, не тяните, с поста сообщили, красные устанавливают пулеметы на высотке, а у нас берег, к несчастью, пологий»: скороговоркой выпалил ротмистр на вороной, и тут же ускакал наметом. Владимир и сам уже мог различить фигурки с зеленой трубой на колесах на каменистой высотке противоположного берега. «Повернитесь спиной»: сказал Владимир красноголовой. «Что, боитесь нас, даже мертвых, лакеи сатрапские»: сказала с усмешкой комиссарша и медленно повернулась. Подпоручик быстрым движением шашки срезал узлы веревок на руках политдевицы. «Заходите в воду»: скомандовал Владимир: «кстати, на том берегу уже красные». «Мне уже все равно»: устало произнесла комиссарша: «я с самого начала знала, что прикончите меня именно вы». «Ну в таком случае, я сделаю вам еще равнее»: с деланным холодком произнес Владимир: «помните, в порту Севастополя я вам сказал про немецкий револьвер и Железный Крест от кайзера, Так вот он –револьвер, а вот вам и Крест»: с этими словами он лапнул кобуру и извлек Парабеллум, и той же рукой, потянул Железный Крест из нагрудного кармана френча. На комиссаршу это произвело ошеломляющее действие: «Ах ты гад, всех продал, ненавижу тебя». Казалось, из глаз приговоренной посыпались синие искры. «Вот так уже хорошо, когда вы злая, еще красивей становитесь»: Владимир загородил комиссаршу конем от господ офицеров: «Если по-настоящему ненавидишь, как только подниму шашку, бросайся в воду, открой глаза, увидишь след от пуль,  туда и плыви, вынырнешь, плыви на спине как мертвая, течение здесь несет к тому берегу, начали». Владимир резко взмахнул шашкой, красноголовая не глядя на него, бросилась в воду. Ударив шашкой по воде плашмя, так что полетели брызги, Владимир несколько раз выстрелил из Парабеллума по воде в сторону того берега. Протяжно застучал пулемет с каменистой высотки за рекой, несколько водяных фонтанчиков осели рядом с Владимиром. Вылетев на пришпоренном коне из воды, он почувствовал, как обожгло левую руку. Господа офицеры бросились в галоп, представление закончилось. На околице станицы Владимир догнал жандармского полковника. «Ваше высокоблагородие, подпоручик Клюкин ваше приказание выполнил»: произнес Владимир, морщась от боли. «У вас кровь, подпоручик, ступайте в лазарет»: участливо произнес сердобольный жандарм, но тут же добавил: «кстати, я слышал выстрелы вашего револьвера, я же требовал действовать только шашкой». «Прошу меня простить, господин полковник,»: подпоручик зажимал расплывающееся пятно на левом рукаве френча: «но я – флотский офицер, шашкой владею еще не так хорошо, пришлось добивать из револьвера». «Хорошо, ступайте, больше к вам нет вопросов»: милостиво улыбнулся жандарм.  Владимир подъехал к группе офицеров: «Господа, я ненадолго в лазарет, красная пуля достала, а вечером всех угощаю, помянем комиссаршу, будет Шустовский, я обещаю». «С боевым крещением вас, поручик, наш полковник любит решительных людей, могу составить вам протэкцию»: осклабился знакомый ротмистр. «Господин подпоручик, у вас на груди Георгий, но руки я вам больше не подам»: худощавый штабс - капитан с четырьмя Георгиями на гимнастерке круто развернул коня и выехал из кружка офицеров. «Вы любите красных, господин штабс - капитан»: крикнул зло в догонку все тот-же ротмистр. «Если бы не ваша рука, я был бы вашим секундантом»: ротмистр повернулся к Владимиру. «Благодарю вас, господин ротмистр, но оставьте его, мон шер, мы все были немного очарованы свежестью комиссарши, даже, судя по словам, наш полковник»

   На другом берегу в это время четверо красноармейцев вытаскивали из воды комиссаршу. Даже в бинокль было видно, как они несли ее на руках из реки вперед ногами и длинные намокшие волосы волочились по песку. Командир красной пулеметной роты Борис Дуброво, привстав от пулемета на каменистой высотке, откуда он бил очередями по белым офицерам на том берегу, оттеснив наводчика, с горечью проследил путь комиссарши. «Ну хоть одного достал, и то на пределе»: вспомнил он схватившегося за руку золотопогонника. Недавно и он сам носил такие же погоны  на фронте в Лифляндии, но с отменой погон был выбран солдатским Советом командиром пулеметной роты. Многими дорогами прошла его рота, пока не добралась до юга России. Еще раз проверив позиции роты, держащей под прицелом противоположный берег реки и окраину станицы, Борис спустился с высотки на близлежащий хутор, где размещался штаб их красного полка и куда передал ему вызов нарочный. Раскрыв дверь хаты, в которой квартировал их штаб, Борис натолкнулся на густые клубы табачного дыма. «А я не верю»: с жаром выступал на совещании особого отдела Андрей Дуброво, его дядя, командир красного полка, с которым они вместе служили в Кронштадте, еще в царской крепостной артиллерии: «не верю и точка, ишь, какой рыцарь выискался, женский пол пожалел, мало ли они наших комсомолок перевешали, похоже забыли?». Андрей Степанович взглянул на вошедшего Бориса и произнес: «Ладно, послушайте ее, что она вам скажет». Послали за комиссаршей. Вошедшая и заново воскресшая для Бориса, юная комиссарша ввела его в ступор. Еще прошлой зимой он засматривался на нее, она ему нравилась все больше и больше, а узнав, что она попала в плен, в результате измены бывших царских офицеров, очень горевал и чуть не застрелился. Увидев, как из реки достали ее с запрокинутой головой, он хотел броситься с конем на белый берег и рубиться страшно, до последнего. Но долг перед своими красноармейцами, поверившими в него, остановил его в последнюю минуту. Теперь же, глядя на вновь находящуюся в непосредственной близости его боевую спутницу, он чувствовал счастье. «Извините, товарищ комполка»: слово взяла молодая женщина в кожанке и красном платке, недавно снявшая серую шляпку с вуалью, вечно-знакомая Владимира Дуброво: «ей будет трудно говорить, но я давно знаю человека, который спас ее, потому что он и меня спас в свое время». Синеглазая комиссарша подняла голову: «Нет, я все-таки скажу, а потом делайте что хотите. Меня отпустил белый офицер, подпоручик Николай Клюкин, бывший красногвардеец батальона пешей поддержки, и бывший прапорщик флота Временного Правительства. Но только это его не настоящее имя. Когда-то его звали Владимир Дуброво, и он учился в севастопольском мореходном училище, и однажды вытащил меня из морской ямы. Потом он уехал с матерью в Германию, а во время Империалистической войны вернулся уже из Румынии без матери и с паспортом на имя Николая Клюкина. Под этим именем он и учился в школе прапорщиков флота и второй раз спас меня во время расстрела демонстрации на приморском бульваре Севастополя». Командир красного полка Андрей Дуброво, услышав эти слова, переменился в лице: «Так, все, мне больше нечего сказать совещанию, товарищ начальник особого отдела, как скажете, так и будет».

   Товарищ начальник особого отдела, по странному стечению обстоятельств бывший член Военного Совета ревкома Севастополя, а до этого бывший штабс-капитан царской контрразведки, и к тому же бывший рыбак из Вильгельмсхафена, переглянулся глазами с молодой женщиной в кожанке, своей спутницей по Вильгельмсхафену и чутьем профессионального контрразведчика понял, что задача, поставленная Разведотделом Фронта по предотвращению покушения на руководство 10й Красной Армии, стойко обороняющей Царицын, близится к своему успешному разрешению. Однако вслух он только сказал: «Я не понимаю, Андрей Степанович, почему вы так предвзято относитесь к вашему племяннику». «Откуда вы узнали»: побледнел комполка Дуброво. «Товарищ Дуброво,  смешной вопрос, мы оба давно занимаемся военным делом, еще с царских времен, и если мы служим советской власти, значит хотим, чтобы Россия не только восстановилась, но и стала еще сильнее. Многие русские семьи сейчас расколоты, на той стороне тоже хотят восстановления России, но с ними она сильной не станет, потому что они хотят силы и безопасности только для себя, а это неминуемо приведет к старым промахам. И лет через десять, двадцать русский мужик опять пойдет в атаку против гаубиц, со всеми вытекающими, а наши мироеды опять будут торговать снарядами по завышенной цене». «Да, но мой племянник предатель, да и еще под чужой фамилией»: продолжал волноваться Андрей Дуброво, командир полка. «Он не предатель, и к тому же любит Россию, ради этого он рисковал жизнью, чтобы вернуться на Родину»: мягко парировал бывший штабс-капитан. «Но барышня сказала, что у него Железный Крест и наградной револьвер от кайзера Вильгельма»: продолжал кипятиться комполка Дуброво: «я его из-под земли достану, судить будем, чтобы другим неповадно было. Надо же, два раза предал». «А барышня не сказала, что после того, что он ей показал, она от ненависти так резво сиганула в воду, что до того берега добралась, да и еще красноармейцев убедила, чтобы они ее вынесли из воды как бы без чувств. Ваш племянник мне нравится все больше и больше, я давно за ним наблюдаю, еще с Германии. Есть в нем еще что-то, кроме везения. Он сам себе штаб, вот что».

   Тут в разговор вмешался Борис Дуброво: «Я в одного золотопогонника попал из пулемета, он там в воде на коне крутился». Настал черед волноваться уже товарищу начальнику особого отдела: «Насмерть что ли, говори, не томи». «Не знаю, скрючился, да из воды на коне выскочил». Андрей Степанович внимательно посмотрел на племянника: «Молодец. Чуть брата своего не загубил». Юная комиссарша вдруг ударилась в слезы, ей стало опять жалко подпоручика, как тогда в карантине Севастополя. «Мой брат пропал без вести в Германии, вместе с мамой»: холодно ответил Борис Дуброво.  Прибывшие с того берега разведчики что-то вполголоса сообщили особисту. «Твой брат гуляет на том берегу, с офицерами в станице, вон ее поминают, видать забыть не могут»: особист улыбнулся юной комиссарше: «левая рука на повязке, вы его не убили, знаете ли».  «И что же нам теперь делать»:  комполка вперил взгляд в особиста. «А ничего, я надеюсь, он сам придет к нам, лишь бы не спугнуть». Юная комиссарша сквозь слезы улыбнулась Борису. «Неужели она его любит, это же враг»: с ужасом подумал Борис: «а как же я, ведь у меня к ней сильные чувства».

   На том берегу, после обильной гулянки в станице, на которую Владимир потратил все свое месячное жалование, он был поднят с постели под утро и препровожден под конвоем к жандармскому полковнику, начальнику контрразведки Белой дивизии. Владимир, который из чувства опасности много не пил, ссылаясь на раненую руку, всю дорогу в белую контрразведку размышлял о причине столь раннего вызова. Ему позволили взять личное оружие, значит, это был не арест. Каково же было его удивление, когда зайдя в кабинет жандармского полковника, он увидел сидящего у стола германского оберста. Полковник стоял у окна, повернувшись к Владимиру, он молча пригласил его присесть напротив германца. «Подпоручик Клюкин, у вас было хмурое утро, трудный день»: полковник позволил себе усмехнуться: «и не менее трудный вечер. Но вы наш проверенный офицер, кавалер Георгиевского Креста и  я был вынужден вызвать вас по делу, не терпящему отлагательства. К тому же, по вашему внешнему виду заметно, что поручительство ротмистра Собакевича имеет под собой веские основания. Похвально, что в начале своей офицерской карьеры вы не увлекаетесь спиртными напитками, очень похвально». Полковник сделал многозначительную паузу: «Однако к делу, мы навели справки, ваши сослуживцы по Черноморскому флоту дают вам неплохие рекомендации по части знания иностранных языков, в частности немецкого. Полковник Пауль, недавний наш противник, вы должны понять, сейчас у нас один враг – красные, так вот, германский полковник прибыл к нам в дивизию с большим транспортом оружия и огнеприпасов, все это кайзеровская Германия безвозмездно передает нам для борьбы с большевизмом». Оберст Пауль внимательно посмотрел на Владимира через золотистый монокль. Владимир слегка поклонился в ответ. Оберст довольно осклабился.  Жандармский полковник, как бы не замечая всего этого, продолжал: «Оружие это хорошо, но у наших-э-э-э-германских единомышленников есть одна просьба, нужно провести их германский батальон обеспечения на Кавказ, а там они через наших недавних противников, но по прежнему их турецких союзников, будут эвакуированы в Германию через Болгарию сухопутным путем. Прошу понять, все морские пути блокированы Антантой и нам не хотелось бы иметь неприятности с нашими основными поставщиками оружия и снаряжения. Провести их нужно через Царицын». Владимир с кресла приподнялся: «Да, но господин полковник, в Царицыне – красные, боюсь что это не возможно». Полковник рассмеялся: «Ценю вашу деликатность, подпоручик. Однако не забывайте, Советы заключили с Германией так называемый похабный мир. Поэтому большевики германцев пропустят. Весь батальон пойдет без оружия, под видом интернированных, и вы пойдете в форме и с документами германского лейтенанта. Вам только нужно провести батальон через Царицын, об остальном позаботятся наши люди на протяжении дальнейшего маршрута. По возвращении вас ждет чин  поручика и солидное вознаграждение. И да, я вас покидаю по неотложным делам, детали вашего предприятия обсудите с полковником Паулем, надеюсь, переводчик вам не понадобится. Честь имею».

   Как только за жандармским полковником захлопнулась дверь, Владимир сразу же бросился к германскому оберсту. «Так вот, зачем в его судьбе появились Железный Крест и Парабеллум от Кайзера Вильгельма. В этом лучшем из миров ничего просто так не происходит»: пронеслось в голове у Владимира. Его несло, как на волнах океана. «Герр Оберст, я сам нуждаюсь в вашей помощи»: с жаром по-немецки вещал Владимир оторопевшему германскому полковнику, не ожидавшему такого напора от молодого русского офицерика: «на самом деле я бывший кадет флота Его Величества кайзера Вильгельма Вольфганг фон Лёве, вот мой Железный Крест и Парабеллум – подарок Его Величества». Полковник Пауль ошеломленно откинулся в кресле: «Унмёглих». «Еще как моглих»: подумал Владимир и продолжил напор: «я не изменял присяге, данной Кайзеру, мою подводную лодку потопили, я единственный выжил и спрятался в русских спасательных шлюпках парохода, который должен был стать нашим призом, но из-за коварства русских был нами потоплен. Там же, в шлюпке, я переоделся в гражданскую одежду и нашел документы в куче тряпья. С этими документами я был доставлен русскими среди беженцев в ихний Севастополь и как военнообязанный был принудительно определен в школу прапорщиков русского флота. Меня спасло то, что в кадетском морском училище Вильгельмсхафена преподавали русский язык на превосходном уровне, готовясь к войне с унтерменшами. Об остальном, я надеюсь, вы догадываетесь». Германских оберст ошеломленно вертел в руках Железный Крест с немногозначным номером и Парабеллум с подарочной монограммой: «Будущему офицеру Германского Флота Вольфгангу фон Лёве.  Твой Кайзер Вильгельм». Наконец он произнес: «Унзинн» и внимательно посмотрел в глаза Владимиру: «Я даже не могу посвятить в детали вашей судьбы, герр Вольфганг фон Лёве, русского полковника, этим я рискую погубить такого верноподданного, как вы». Оберст перевел дух: «Мой мальчик, такие люди нужны Великой Германии, после всех испытаний, которые выпали на вашу долю, вы достойны чина, как минимум, германского оберлейтенанта. Если я останусь жив, я обязательно похлопочу об этом, у меня большие связи в Генеральном штабе, уж вы поверьте».

   Когда жандармский полковник зашел через час в свой кабинет, он застал там оберста Пауля и подпоручика Клюкина, легко и непринужденно щебетавших о чем-то на немецком. «Занятная картина – германский оберст и русский офицер чуть ли не братаются. Полковник Мясоедов в свое время за подобное получил петлю. Как времена меняются» :подумал жандармский полковник, однако вслух произнес: «Я вижу, детали дела вы уже обговорили, тогда прошу следовать за мной в соседнюю хату, попробовать угощение, которым богат здешний казачий край».

   Через несколько дней, переброшенный по ночам на товарных вагонах к окраинам Красного Царицына, германский батальон, пропущенный за белоказачьи рогатки, подходил в пешем строю по дороге к красным позициям. Германский полковник, с замотанной бинтами головой, ехал в санитарной бричке в центре строя, под видом раненого. Владимир, в форме германского лейтенанта и с белым флагом в руках, шел во главе батальона. Секрет у дороги, заметив серую колонну, дал сигнал по команде. На высотке, крайней в цепи высот, тянущихся вдоль глубоких оврагов и балок, на наблюдательном пункте 10й Красной Армии, командиры приникли к биноклям. «Гляди-ко – Германцы»: произнес один из них удивленно. «Откуда, у нас с ними мир, может беляки переодетые»: возразил другой. Красноголовая комиссарша, получившая недавно назначение в 10ю Армию по ходатайству начальника особого отдела, бывшего псевдорыбака из Вильгельмсхафена, и маявшаяся от необоримого чувства любви к вражескому подпоручику, услышав разговор, уже неслась навстречу колонне на коне наметом и с шашкой наголо. Ее мятущаяся душа искала хоть какого-либо выхода и смерть на виду товарищей от переодетых беляков не представлялась ей особо страшной. В страшном двадцатом веке многие женщины и девушки метались между любовью и правдой, и зачастую их выбор был по-настоящему фатален.

   Владимир, заметив скачущую навстречу по пыльному шоссе, фигуру всадника с блестящим клинком, дал батальону сигнал остановиться, снял и отбросил в сторону уже ненужную германскую офицерскую фуражку, и пошел вперед, как есть, с белым флагом в руках и Железным Крестом на шее. «Ну вот и все»: думал Владимир, шагая по шоссе: «скоро я увижусь с отцом и матерью, на небесах». «Срежет комиссарша, как пить дать, срежет, не зря в последнее время ходит, как не своя»: красноармейцы в секрете живо наблюдали быстро сокращающееся расстояние между резво скачущей комиссаршей и топающим как на параде, германским лейтенантом с непокрытой головой. Германские солдаты, стоящие в первых шеренгах колонны, замерли от ужаса. Их лейтенант, с которым они подружились во время поездки в товарных вагонах, имеющий Железный Крест, настоящий фронтовик, выживший в Мировой Войне, сейчас должен погибнуть на их глазах. Будь проклята эта гражданская война в непонятной России, с ее жестокой логикой.

   Занеся шашку для удара и будучи готовой погибнуть на глазах боевых товарищей от огня переодетых врагов, комиссарша, подскочив на коне к отошедшему далеко от колонны офицеру, решила напоследок глянуть ему в глаза. И – шашка безвольно опустилась в руке. На нее смотрел своими распахнутыми глазами все тот же Владимир Дуброво, вытащивший ее из морской ямы, прикрывший собой от пулемета на митинге, спасший от жандармской расправы, ее Владимир. Но она, все же была комиссаршей красного полка, и ее горячая любовь к нему, и жалость от его извилистой дорожки, сочетались в ней со злостью от того, что он постоянно ускользал от нее. Ко всему этому вишенкой на торте добавлялась жгучая классовая ненависть, частенько приводящая к непоправимым ошибкам. А посему она сказала ему, насколько могла холоднее: «В этот раз поручик, на коне я и с шашкой, а нырять вам некуда, уж извините». Владимир, уже понявший, что свидание на небесах опять откладывается, втайне любуясь расцветшей красотой Красной Орлицы Революции, не преминул, следуя традиции их взаимоизречений, съязвить в ответ: «Я не такой любитель ныряний, как вы мадемуазель, и если вы доведете меня целым в красный штаб, получите царский рубль на самогонку, если хотите, даже с квашенной капустой. Надеюсь, я не сразу буду аркебузирован вашими альбатросами Революции, с милой небрежностью, как у вас принято». Комиссарша опять разозлилась, к вящему удовольствию, любящего наблюдать ее горячую красоту, Владимира: «Ну ты, поговори еще у меня, опять переоделся, Крест германский нацепил, вот же есть люди бессовестные, как таких земля носит. Веди своих на заставу, но гляди, проверка будет серьезная, не как у вас там».

   Но проверка для германского батальона так и не наступила. Сначала интернированных чинов германской армии завели в пустующие конюшни, устланные свежим сеном, причем раненых, в том числе замотанного в бинты оберста Пауля, определили в лазарет, развернутый возле старинного собора, под присмотр сестер Красного Креста. Потом по расположению красных войск прокатился сигнал на сбор для встречи с приехавшими на бронепоезде членами РевВоенСовета фронта – товарищами Шаталиным и Болошиловым. В общем стало не до пленных, а тем более не до интернированных. Вечером Владимира в форме германского лейтенанта и замотанного в бинты полковника Пауля повели на допрос. Допрашивал интернированных начальник особого отдела 10й Красной Армии, знакомый Владимира по Вилгельмсхафену рыбак. Усадив обоих на одну скамью, особист начал с того, что им все известно, перемежая свою русскую речь с немецкой, чем неприятно удивил оберста Пауля. Затем особист обратился к Владимиру, иронично глядя ему в глаза: «Юноша, вы еще молоды и чистосердечное признание облегчит вашу участь. Мы все знаем. Вы русский, подпоручик Николай Клюкин, бывший красногвардеец, а до этого бывший прапорщик флота. Вот он немец, полковник Отто Пауль»: особист ткнул пальцем в съежившегося оберста: «Дальнейший ваш допрос будет вести комиссар пятнадцатого полка товарищ Инесса, мы же, с товарищем Ольгой, займемся полковником». На свет лампы вышла из темноты комиссарша Владимира и  повела его за собой по коридору барского дома, оставив полковника Пауля в обществе начальника особого отдела и его спутницы по Вильгельмсхафену. Втолкнув его в темную комнату, комиссарша зашла следом и повернула ключ в двери. «Теперь конец»: успел подумать Владимир, услышал жаркое дыхание комиссарши, почувствовал ее горячие губы, впившиеся ему в рот и провалился в пучину страсти.

   Проснулся Владимир от того, что комиссарша, белея плечами над натянутым обеялом, толкала его ногой. «Быстрее вставай, сейчас начнется, бери свой револьвер на столе, и беги спасай своего полковника»: скороговоркой выпалила она: «делай что хочешь, но вывези его живого на Кавказ». Владимир быстро оделся, схватил Парабеллум со стола, нащупал в кармане мундира Железный Крест, и почти вылетел из комнаты, но потом быстро вернулся, и поцеловал комиссаршу в подставленные губы. На дворе, в сереющем рассвете возле конюшни, уже слышались выстрелы. Владимир быстро повернул к лазарету, и сходу оглушив часового, ворвался в отсек интернированных. «Герр оберст, красные убивают всех наших солдат»: Владимир увидел отскочившую к стене сестру Красного Креста и быстро одевающегося полковника. «Майн Готт»: жалобно заныл Отто Пауль: «мне с самого начала не понравилась эта затея, дело в том что ваш жандармский полковник, якобы для охраны, переодел своих головорезов в нашу форму, и теперь по всей видимости, большевики убивают их и наших солдат заодно». «Полковник, я спасу вас»: Владимир уже увлек оберста Пауля к выходу, мимо оглушенного часового: «возле красного штаба стоит автомобиль, если повезет, мы доедем на нем до разъезда, а там уже – железная дорога на Кавказ». Владимир, в бытность свою минным прапорщиком, быстро освоил автомобили Черноморского Флота и даже возил на них со склада взрыватели и корпуса мин. Прокравшись к автомобилю, стоявшему под навесом у красного штаба, они воспользовались грохочущей стрельбой и суматохой, вырвались на автомобиле из расположения красной части, подобрав по пути трех германских солдат, и через час, спрятав автомобиль в неглубокой балке, забрались на ходу в сбавивший скорость перед поворотом, товарный состав, идущий на Кавказ.

Эпилог.
   
   В мае 1945 года по полуразрушенной окраине Потсдама шла колонна немецко-фашистких военнопленных. Разношерстное сборище шло, однако, дисциплинированно, охраняемое с двух сторон конвоирами войск русского НКВД. Сбоку колонны, шел с винтовкой со штыком наперевес в малиновых курсантских погонах и с медалью на груди Чексенбай Джамелов. Вообще-то курсантов обычно не отправляли в конвой, как проходящих боевую практику в войсках НКВД на должностях начкаров и замполитов, но в последних боях дивизия понесла большие потери, пополнения не было, и командир роты, капитан Пономарев объявил Чексенбаю: «Ты это, сунь свои конспекты в вещмешок, зачет я тебе поставил, людей у нас не хватает, надо конвою помочь, парень ты бывалый, вон на практике медаль отхватил, так что действуй». Чексенбай спокойно собрал свой вещмешок и отправился в конвой. Медаль на практике он получил заслуженно, большая группа гитлеровцев пробивалась на запад, впереди шли диверсанты, одетые в русскую форму. Перебив бесшумно охрану автобата, подпустившую их на расстояние броска кинжала, лиходеи нарвались на заставу НКВД, застрявшую в автобате по причине ремонта своего «Студебеккера». Кинжальный огонь военнослужащих НКВД рассеял группу и в темноте разгорелся рукопашный бой. Расстреляв патроны своего ППШ, курсант НКВД Джамелов выхватил из сапога свой остро отточенный пчак, которым его учил с детства владеть дядя, бывший командир краснопалочников Есенгали Джамелов, и стал им быстро полосовать наскакивающих на него фашистов.  Уложив десятерых гитлеровцев, Чексенбай с налитыми кровью глазами уже не смог остановиться, возникла опасность для уже победившего НКВД, и только удар прикладом его сослуживца, сержанта Корниенко, повалил и остановил Джамелова. Плечо немного поболело, но полученная вскорости блестящая медаль полностью излечила Чексенбая. Теперь он шел с довольным видом, и изредка посматривая на пленных фашистов, мечтал с улыбкой на круглом лице.

   В колонне немецких пленных, напротив курсанта НКВД Джамелова, устало брел в запыленном мундире и измазанных окопной глиной сапогах, германский полковник, с Железным Крестом старого, кайзеровского образца, болтающемся на худой шее. Недавно, проезжавший мимо молодой казак советской казачьей дивизии наклонился с коня и пытался сорвать Железный Крест с пленного полковника, но тот быстро прикрыл Крест ладонью, и глядя в упор на казака, сказал неожиданно: «Не замай». Казак резко отпрянул: «Да ну тя к лешему, навродь не власовец, а гутарит по-нашенски». Потом машинально потянулся за шашкой, висящей в ножнах сбоку, но вспомнив, что за расправы с пленными НКВД не милует, только пришпорил коня. Пленные с интересом наблюдали за азиатом в незнакомых погонах, похожих на фельдфебельские, и вполголоса обсуждали между собой. Полковник слушал их пересуды, уже доходящие до настоящего бреда, и наконец обратился к товарищам по несчастью на языке, понятном Гансам и и Францам: «Майне Херрн, в нашем положении надо быть очень осторожными и поменьше болтать, среди русских есть много учивших наш язык в Шуле, а я вас уверяю, Шталин-Шуле всегда была на высоте, иначе мы не шли бы в этой колонне, в компании милых азиатов. К тому же среди русских встречаются наполовину немцы, и они не на нашей стороне». Шедший рядом, недавно сбитый над Шпрее летчик, с Рыцарским Крестом на шее, яростно возразил: «Полковник, вы пораженец, и это поражение, судя по вашему кайзеровскому Кресту, тянется за вами еще с Мировой войны, жаль что наш вождь, Великий Хюрер, не успел очистить наши ряды от таких, как вы». Идущий впереди обожженный танкист, весь в бинтах, резко обернулся и посмотрел на летчика торчащим из бинтов красным глазом: «Заткнитесь, лейтенант, я трижды горел в танке, из-за вашего любимого Хюрера. Меня зовут унтерлейтенант Готтлиб Хайнц, и если я останусь жив, то до конца своих дней буду расплачиваться за весь этот ужас, в котором мы виноваты». Полковник вмешался: «Успокойтесь, Майн Херрн, я попробую поговорить с этим азиатом относительно нашей дальнейшей судьбы, дело в том что я немного знаю их варварский язык». С этими словами полковник обернулся к конвоиру в погонах курсанта и заговорил с ним на Великом и Могучем языке межнационального общения: «Вот идешь ты, товарищ курсант НКВД, такой счастливый, скоро тебя аттестуют, приедешь в свой аил в отпуск, молодой джигит, лейтенант, с медалями, бишбармак будешь возле стариков кушать, на красавице Айгуль женишься, весь аил неделю гулять будет». «Айгуль замужем уже, мне теперь Лейла нравится, дочь начальника станции»: мечтательно произнес, с улыбкой на лице, курсант НКВД Чексенбай Джамелов и вдруг оторопело уставился на немецкого полковника: «Э-э, а ты откуда русский знаешь, и от кого про Айгуль узнал. Власовец, да? Айда к начальнику конвоя»: курсант штыком винтовки выдвинул полковника из колонны.

   Проезжавший мимо на штабной машине начальник Разведуправления Фронта, в сопрождении взвода автоматчиков на крытом грузовике, увидев замершую колонну, конвоира в курсантских погонах НКВД, наставившего штык винтовки на пленного немецкого оберста с Железным Крестом, подбегающего начальника конвоя, велел притормозить. «Что это такое, что у вас тут творится, товарищ старший лейтенант, почему курсант в конвое, черт  знает что»: обратился он к начальнику конвоя, приоткрыв дверцу машины. «Товарищ генерал, докладывает старший лейтенант Кротков, людей не хватает, вот курсант Джамелов власовца опознал, говорит, его родню знает, но вроде на нерусского не похож». Генерал стал терять терпение: «Так давай его сюда, может, что важное знает»: сам вышел из машины расправить затекшие ноги. Его спутница в погонах подполковника тоже вышла из автомобиля. Старший лейтенант Кротков подогнал германского полковника, который неожиданно заулыбался. «Чего лыбится»: думал Кротков: « и этот еще, Джамелов, герой, дернула нелегкая на генерала нарваться». Генерал, достав очки, стал изучать протянутые немецким полковником документы: «Так, что у нас тут. Полковник Оберкоммандо Вермахт, Вольфганг фон Лёве. Надо же – Фон! Постой, постой, как фон Лёве, неужели тот самый». Генерал внимательно посмотрел в глаза немцу, потом резко повернулся к своей спутнице, которая напряженно всматривалась в полковника и робкая улыбка постепенно озаряла ее милое лицо в обрамлении золотистых волос, выбивающихся из под форменного берета. «Ну вот ваш поручик Клюкин, он же – позывной «Аметист», можете обниматься, я отвернусь. Но бывшая комиссарша уже взяла себя в руки и холодно сказала: «Я с людьми в немецкой форме не обнимаюсь, вредно для карьеры, знаете ли». Бывший рыбак из Вильгельмсхафена, носящий теперь генеральские погоны, глянул на нее понимающе и сказал иронично: «Ну это мы в два счета устроим, целый месяц за собой чемодан вожу. Старшой, ты это, возьми вот чемодан, и помоги полковнику переодеться, да не в развалинах, а то нарветесь на недобитков, вон наш грузовик стоит, давай действуй».

   Через десять минут полковник Красной Армии Владимир Дуброво вылез из кузова крытого грузовика, в новеньком кителе с рядами орденов и медалей и бриджах, заправленных в блестящие хромовые сапоги. Он был умело побрит осторожными солдатскими руками и сбрызнут  одеколоном «Шипр». Фуражку с красной звездой он вертел в руках, подходя к генералу, перешел на строевой шаг. «Не надо доклада»: генерал обнял его крепко, и усмехнулся: «уже обрили». Потом отошел в сторону: «Ну вы хоть поцелуйтесь, что ли, ведь сын у вас, танкист-герой, недавно был у него в госпитале, идет на поправку» «Опять переоделся»: сказала, подходя к полковнику, его подполковница, но это уже были слова радости.

   В это время, в развалинах дома напротив, член хитлерюгенда Ханс Тупке, наблюдал через оптический прицел своей винтовки за происходящим возле колонны военнопленных. Если бы Ханс мог, он взорвал бы всю колонну немецких пленных, дабы избавить их от позора. Но у него была только винтовка «Маузер» и несколько патронов. Он готовился умереть героем и сойти в Валгаллу, не зная, что вход в Валгаллу находится совсем с другой стороны. Он понимал, что больше одного прицельного выстрела ему сделать не придется и судорожно искал главную цель своей короткой жизни. Поначалу он стал выцеливать генерала из остановившейся возле колонны машины, но потом, случившаяся метаморфоза с германским полковником, неожиданно превратившегося в русского офицера, заставила его яростно перекинуть перекрестье прицела на предателя. Затаив дыхание,  нажатием пальца на спусковой крючок, он стал выбирать последние миллиметры до звонкого освобождения шептала винтовки, предвещавшее мгновенный удар бойка по капсюлю патрона, держа перекрестье прицела, с учетом поправки, чуть повыше орденов русского полковника.

   Однако бедный бурш хитлерюгенда находился в старинном бюргерском доме, не пережившем, в отличие от строек коммунизма, расширения улиц и масштабных реконструкций. Деревянный каркас кирпичного немецкого дома готического стиля, подточенный многолетними атаками термитов и ослабленный недавними бомбардировками союзной авиации, в последний момент не выдержал, и сошел вниз со скоростью снежной лавины, погребая под собой незадачливого стрелка. Когда пыль рассеялась, из груды кирпичей торчала лишь рука, сжимающая окровавленными пальцами ствол погнутой винтовки.

   Конвоиры стронули колонну с места. Проходя мимо русских офицеров, пленные смотрели на них во все глаза, и где-то в центре колонны раздалось приглушенное: «Иудаас», но проходившие с краев немцы улыбались. «Я найду вас, Готтлиб, мне нравится ход ваших мыслей»: громко сказал на понятном для пленных языке Владимир и обнял прильнувшую к нему комиссаршу.



Илья Татарчук