ЮП- 8 И каждой весной меня тянет туда...

                Признание в любви.

          Можно любить всю жизнь одну женщину. Можно любить в жизни многих женщин. А можно любить миллионный город, в котором больше половины населения - женщины. Я люблю Одессу, я люблю одесситов, я обожаю одесситок, жгучих брюнеток и знойных блондинок, полногрудых и стройных, весёлых и легкомысленных.  И не боюсь признаться в своей любви. Всем. Сразу.

     Делаю это посредством своих «песен» об Одессе – написанных в разное время новелл о чудесном городе. Как менестрель под балконом прекрасной синьорины, пою их из времени, когда Одесса уже не была городом порто-франко, но ещё и не стала заштатным областным центром «самостiйноi Украiни».
Читателю предлагаются отрывки из этих песен в прозе, как экскурсия в прошлое Одессы и моего поколения в ней.

               

                Аромат одесского двора

      Театр начинается с вешалки. Одесский двор начинается с арочного входа, или железных ворот, или, на худой случай, с калитки в этих воротах. К счастью студентов, двор в доме №42 был с арочным входом. Студенческое счастье в данном случае заключалось в том, что ворота и калитки на ночь запирались дворником и гулявшие допоздна молодые люди имели перманентную проблему ублажать разбуженного и не всегда трезвого стража общественного покоя. Никем не охранявшийся арочный вход протяженностью метров 12-15 напоминал тот самый тоннель, в конце которого виден свет райской обители в виде квадратного или прямоугольного дворика а ля итальянский портик.

      Непременными атрибутами одесского двора были одно или несколько чахлых деревьев(преимущественно акаций) и дворовая общественная уборная. Последний объект может быть признан достопримечательностью Одессы: в этом городе, как в никаком другом из городов мира, прохожий защищен от стрессов и конфузов по известному поводу – в случае аварийной обстановки, вызванной перееданием или перепоем, любой гость города-героя (не говоря уж об «аборигенах») мог нырнуть под арку или в ближайшие ворота и в одном из уголков найти желанное заведение.
В каком углу – скорость определения месторасположения «объекта» находилась в полной зависимости от обоняния (не путать с обаянием-здесь оно не имеет значения) жертвы обстоятельств.

         Пешеходные дорожки во дворах, как правило, выстланы еще дореволюционной плиткой. Почти обязательно в каждом дворе наличествовали сбитый из досок стол и скамейки по его периметру под кроной той самой акации.
Если не быть одесситом или хотя бы просто оптимистом, то можно найти сходство молдаванского дворика с тюремным: небольшая площадка, стиснутая с четырёх сторон мрачноватыми пятиэтажками.

        Но пессимизму в этом городе нет места, поэтому дворики, конечно же, напоминают именно итальянские портики, тем более, что и здесь гитары звучали не реже, чем под окнами неаполитансих синьор.     ...  В мае, когда цвела акация, во дворе в неподвижном воздухе стоял аромат этого белоснежного чуда, слегка разбавленный запахом хлорки с примесью других сопутствующих, доносившихся из дальнего угла портика.
Именно это неповторимое нигде более в природе сочетание тонких оттенков запаха могло бы служить визитной карточкой, товарным знаком, в конце концов, воздушным гимном Одессы пятидесятых годов.
                Театральный квадрат

       Впрочем, не надо о грустном. Конечно же, главной особенностью одесского дворика были его обитатели.  С утра двор пуст: рабочая прослойка убегает на производство и в конторы; домохозяйки с утра на Привозе – «делают базар».
В первой половине дня во дворе можно увидеть только мусорщиков, старьевщиков ( в Одессе их называли «старовещники») и точильшиков ножей. У каждого из них был фирменный звуковой сигнал: у мусорщиков звонкий, вероятно снятый с церковной колокольни  двухкилограммовый «набат»,. Старьевшики привычно и нудно выкрикивали одну и ту же фразу
             - Берём-покупаем стары вэщи, берём-покупаем стары вэщи...
Точильщики разнообразили свои призывы:
              - Точим ножи, ножницы, топоры! Ножи , ножницы, топоры, точим усё, шо тупое!..
После обеда на площадке появлялись завсегдатаи двориков – бабушки,бабушки,бабушки-старушки. Шло обсуждение событий и сплетен местного значения. По мере того , как рабочий люд возвращался домой после трудов праведных, дворик заполнялся уже более серьезной публикой: за столом собирались «штатные» команды в домино навылет, шахматисты и болельщики.
       На балконах и окнах,  выходящих во двор , располагались жены, занятых интеллектуальными играми мужиков. Для того, чтобы поговорить с подругой из соседнего подъезда,  вовсе не надо было встречаться внизу – диалог мог состояться из окна в окно. А посколько этих диалогов было одновременно несколько, в воздухе витала многоголосица, в которой решающее значение имела лишь крепость альвеол...
       Вечерами портик становился чем-то вроде театра: сцена и партер размещались непосредственно во дворе, а ложами бельетажа и ярусов служили выходившие во двор упомянутые окна и балкончики. На постоянной основе работало лишь одно шоу – домино навылет. Остальные номера прграммы представляли собой экспромты, возникавшие спонтанно и оттого вдвойне ценные своей искренностью и темпераментом: семейные склоки, потасовки претендентов на руки и сердца дворовых принцесс, коммунальные разборки и, конечно же, семейные торжества при полном стечении народа за столом, на скамеечках возле парадных, на балконах и в окнах.
Это был самый современный, можно сказать, авангардный театр, где действующие лица, их исполнители и зрители постоянно менялись местами. Весь мир – театр... и дворик тоже!
 



               
                Пиво с раками и «метро»

       Радость от общения с продуктами питания у студентов  достигала своего апогея в начале сентября, когда жаркое и томное южное лето слегка отступало и ему на смену приходила – нет, ещё не осень –а чудесная пора, нечто сродни известной русской присказке: «сорок пять – баба ягодка опять!..» Именно в эти дни Одессу заполоняли дунайские раки. Да, да, поверьте очевидцам Тимке и Веньке, было в городе такое время, когда возле каждого магазина, бара, пивного ларька стояли штабеля деревянных ящиков, набитых отборными кровь-с-молоком, покрасневшими, вероятно, от радости общения с жаждущей пива публикой, варенными раками.
Купленная по рупь-тридцать за килограмм полная «авоська» раков с пятилитровой канистрой пива на троих размещалась на тенистом столе под акацией дворика по Костецкой и благостное состояние, гораздо позже названное вселенским кайфом, охватывало ребят...
     Ладно, оставим в покое раков. Ещё не закончился воскресный день. После вкусного (или не очень) , сытного (или не очень) обеда у родственников впереди целый вечер. Здесь глаза разбегаются: если заранее  взяты билеты, следует поход в оперетту, или драму, или цирк...
Возможно посещение какого-нибудь спортивного зрелища – футбола, любимого студентами в Одессе волейбола, или , на худой случай, посмотреть соревнования по лёгкой атлетике, которые непременно происходят на аренах стадиона ОдВО за Куликовым полем (площадь перед обкомом партии...)
        Особый вариант студенческого досуга- посещение, так называемых, вечеров танцев в домах культуры и на танцплощадках в городских парках. Особым этот вариант слыл благодаря ещё одному ритуалу, совершаемому перед каждым таким посещением. Прежде, чем его, этот ритуал. описать, надо рассказать об очередной особенности южного города – о его пивных подвальчиках , позднее названных «метро».
Первую информацию об этих чудесных заведениях Венька получил, прочитав «Гамбринусъ» у Куприна. Все эти похожие друг на друга питейные заведения, включая и собственно «Гамбринусъ» на углу Преображенской и Дерибасовской, были любимыми местами, куда ( когда позволяли скудные финансы) забегали именно те представители студенческой братии, кто приехал в город из «округи».
Пропитанные насквозь винным и пивным духом, запахами табака и вяленой рыбы; полуосвещенные , с деревянными грубо сбитыми столами и скамейками; с не скупящейся на крепкое словцо публикой, эти кабачки, как ничто иное, напоминали те самые таверны, где «пировали моряки и пили за здоровье капитана».
Стакан креплённого вина из дубовой бочки; горячий, прямо с пода, чебурек; истекающий жиром, только снятый с раскалённых углей шашлык или заправленное обжигающими полость рта специями восточное блюдо, названное таинственным, с детским началом и эротическим окончанием, словом «люля-кебаб» - это ли не предмет вожделений начитавшихся Джека Лондона или Стивенсона юношей.      
Выпитое вино ударяло в голову, удесятеряло силы и делало Веньку неотразимым кавалером на танцплощадке! Так, по крайней мере, ему казалось, пока хмель не выветривался из его головы...
               
                Одесский шансон.

        Человек не может жить без веры. Здесь не имеется в виду именно религия, а просто отдушина для чувств в жизни полной забот и треволнений.  Вера же глуха без молитвы, но снова- не обязательно заунывное песнопение в церкви, или невнятное бормотание в мечети, или монотонное раскачивание в синагоге., но обладание возможностью высказать, выплеснуть эмоции, накопившиеся в душе, как пар в закипающем чайнике.
Если приравнять Одессу к человеческому индивидууму, можно сказать, что в ней всегда верой (отдушиной) служил юмор, а самым популярным способом её изложения (молитвой) была песня.
      Потому-то, для приезжающих из глубинки молодых людей самым быстрым и эффективным способом интеграции в одесскую жизнь служили песни, количество которых в этом городе сопоставимо разве что с количеством анекдотов...
До песен Визбора, Окуджавы, Высоцкого еще оставались пяток-другой лет, но багаж одесского шансона за годы советской власти был хоть и нелегально, но основательно упакован. Пользоваться приходилось этим старым и запрещенным багажом, что придавало самому процессу особенный шарм. Венька сразу и с тайной гордостью окунулся в атмосферу песенного пиршества, несущего запахи моря и степного воздуха, аромат цветущих акаций, флюиды лагерной фронды и воровской романтики.
Слово «бард» тогда ещё не было в ходу, но если  предположить его тогдашнее присутствие, то Одессу законно можно было бы называть «бардель». На улицах и в скверах, во дворах и на пляжах, из окон домов и подворотен бренчали гитары и доносились молодые голоса, распевающие этот самый многоликий шансон.
      Впрочем, при всём своём многообразии одесская городская (портовая, окраинная, дворовая и т.д.) песня имела всего три  главных направления, но каких!
                Кудой в Одессе не пойдёшь,
                тудой везде ты выйдешь к морю...
Конечно же, «впереди дыма паровозного» шли песни о море. Звучали они , как любовные, или военные, или шуточные, но море в них всегда выступало главным действующим лицом.
Это были и совсем старые зонги «Эх, наливай, чайханщик, чай покрепче...» или кровавая драма «Они стояли на корабле у борта... и бросил леди он в бушующий простор!» Очень жалко леди, но что ещё оставалось делать отвергнутому матросу?!
А как будоражили душу моряки из экипажа «Жанетты», поправлявшей такелаж? «Они идут туда, где можно без труда добыть себе и женщин и вина...». Вот бы сходить с ними!!
Утёсовский «Заветный камень», опереточный красавец «Севастопольский вальс», песенка о моряке-одессите Мишке не пугали своим патриотическим запалом даже самых ярых недоброжелателей власти.
«Самое синее в мире Черное море моё» притянуло, как магнитом, сердца даже временных одесситов и, уж наверняка, «те ночи лунные, морскую гладь мы будем долго вспоминать...»
    ...Каждый город, городок, райцентр имеет или стремится увековечить своё название и историческую данность в каком-нибудь музыкальном эквиваленте. Как правило, авторами этих панегириков местного масштаба выступают урожденцы здешних мест.
У Одессы же в этом плане счастливая судьба: о ней слагали песни все, кому не лень, и, что особенно важно заметить, замечательные песни.
                Города, конечно, есть везде.
                Каждый город чем-нибудь известен.
                Но такого не найти нигде,
                как моя красавица-Одесса!
Поэтами и менестрелями воспета сама Одесса – жемчужина у моря; в ночи простёртый одесский порт; широкие лиманы, зелёные каштаны; ненаглядные одесские невесты, золотые огоньки...
Об Одессе спел десяток песен её полпред в столице Леонид Утёсов, а если совсем точно, то был это Ледя Вайсбейн с Треугольного переулка, который знал всё об Одессе, про Одессу , за Одессу и любил её, как любят невесту. Ибо кто иной, как не влюблённый может воскликнуть: - -«Ах, Одесса, моя ненаглядная!!»
А композитор Никита Богословский, до этого никогда не бывавший в Одессе, написал свою «Шаланды полные кефали», которая с лёгкой руки тоже далёкого от Одессы Марка Бернеса стала неформальным гимном города.
      Одесский шансон был поистине всенародным явлением. Его перлы возникали порой в местах сколь неожиданных, сколь и экзотических. Свёкр доктора Мары старенький (хорошо за семьдесят) «пикейный жилет» дед Ося, держа на руках годовалую внучку, напевал колыбельную из того времени, когда Одесса была ещё порто-франко:
         Италёйхес, италёйхес – ин дус кинд ит убн койхес (у ребёнка   будут силы).
       Итальязи, итальязи – ин дус кинд ит гейн гимнази (и дитя пойдёт в гимназию).
       Итальонцн, итальонцн – ин дус кинд ит геен тонцн (и дитя помчится в танце).
 Италуси, италуси – зай, ман таерс, мит парнусы (будь, родной , всегда «в наваре»)!
Ну чем не политическая программа на всю оставшуюся жизнь!

       ...Все эти песни и десятки других наши герои перепевали на дядиволиной кухне, в учебных аудиториях, на студенческих посиделках, в набитых пассажирами купе общих вагонов, на колхозных сеновалах...
Но любимым временем и местом песнопений были ранние вечера и совершаемый два-три раза в неделю прогулочный моцион по свободной в это время от транспорта Госпитальной улице далее по Комсомольской в сторону Староконного рынка.
Легкомысленные «Лимончики» сменялись горестным «Ванинским портом», бесшабашный «Гоп со смыком» уравновешивался депрессивным «Ты меня не любишь, не жалеешь...». А уж сбежавшие с одесского кичмана два уркана были совсем своими людьми, так как по версии Утёсова они остановились «в Вапняровской малине», то есть в родных местах Тимки и Веньки (скорее всего, у старой бандерши Пуклицкой).
      За один час этой прогулки молодым людям приходилось представить себя в роли « уважавшего женщин ещё с пелёнок», одетого в модный макинтош, Жору ( хотя, если по-честному, им до пелёнок было значительно ближе, чем до ловеласа Георгия), а также учесть то обстоятельство, что «дни всё бегут, жизнь всё короче; чьи-то губы влекут (эх, знать бы чьи?!) в объятья ночи...»
Венька шел по брусчатой мостовой одесских улиц. Слева и справа были плечи друзей, дома лежал томик Дюма «Три мушкетёра», где на восемьдесят девятой странице были подчеркнуты строки:
            - Один -  за всех, и все – за одного!
      Казалось, этот лозунг навсегда. Казалось...
      ...Во многом благодаря этой песенной памяти «и жизнь остаётся прекрасной всегда, хоть старишься ты...» и вслед за Утёсовым «тянет туда – в Одессу, наш солнечный город у Черного моря.»

PS На украинском языке «Одеса» пишется с одним «С». Сегодня Одессе явно нехватает буквы «С» и мягкого звучания буквы «Е»:
       - «В тумане скрылась милая Одесса, золотые огоньки.»
     Жаль. Очень жаль...


           И каждой весной меня тянет туда...

                Наш паровоз вперед лети...

          Учащимися железнодорожного техникума ребята стали нисколько не от любви к этой благородной профессии, а, вернее, из-за квасного патриотизма отроков, рождённых и выросших на узловой станции в ста шагах от проносящихся мимо локомотивов, чьи гудки были для местных жителей своего рода героической симфонией.
Железная дорога тогда была ещё военизированной отраслью со всеми милитаристскими атрибутами: формой, воинскими званиями, дисциплиной и субординацией, даже офицерскими пайками.
Техникум же – одно из звеньев этой военизированной системы. Находился он в глубине территории Одессы-товарной, обнесённый бетонным забором. Верхушка забора, как на тюремной зоне, была опутана колючей проволокой и вся утыкана забетонированным в неё битым стеклом. Проникнуть в пределы учебного заведения можно было только через проходную,где располагалась вооруженная охрана...
      «Кибальчиши» свято хранили военную тайну. А она, тайна, была действительно сверхважной:  паровозное отделение выпускало машинистов и техников по ремонту самой секретной стратегической техники- паровозов. Знаменитые марки этих паровых локомотивов ИС, ФД, ЩК и другие, отчаянно дымя и из последних сил реализуя свой КПД равный 4-6 процентам, неслись по необъятным просторам Великой страны в том самом 1954году, когда в Америке последний маневровый(!) паровоз уже разрезали на металлолом...
За забором располагался небольшой тенистый дворик, окруженный учебными корпусами. Надо отдать должное, и процесс обучения и преподавательский состав в техникуме заслуживали самой высокой оценки. Многие из Венькиных сокурсников впоследствие продолжили образование в вузах и сделали солидные карьеры. Именно благодаря прочному фундаменту знаний, полученных здесь, ощутил на себе это обстоятельство и Венька.
Но не сопромат и не ТММ (теория механизмов и машин или «тут моя могила» по студенческой версии) были камнем преткновения первокурсника. Белоручка и маменькин сынок столкнулся с непреодолимой преградой... на практических занятиях по слесарному делу.

     Занятия вели два пожилых мастера. Оба напоминали пролетария Максима из кинотрилогии «Юность Максима». Один из них к тому же был обрусевший немец.
Не державший в своей юной жизни молотка в руках, Венька сразу стал изгоем на этих занятиях. Курс слесарного дела,как назло, длился целый год, три раза в неделю по четыре часа занятий. Нужно было последовательно провести на чугунной болванке все слесарные операции: рубка металла, обработка напильниками, шлифовка, шабровка и т.д. – достигнуть ювелирно гладкой поверхности бруска.
Затем, руководствуясь полученными навыками, сделать по заданным параметрам молоток, гаечный ключ и взять вершину слесарного дела – изготовить плоскогубцы.
       Умелые однокашники уже шлифовали свои бруски, а Венька ставшими ненавистными молотком и зубилом сбивал слой металла, превращая в кровавое месиво запьястье левой руки. Группа уходила на перерыв, обедать, а голодный Венька отчаянно бил молотком попеременно по зубилу и по руке, обливаясь слезами от боли и бессильной ярости на самого себя (благо в цехе никого не было).
Въедливые мастера, третировавшие неумёху, вскоре прониклись уважением к настырному пацану, а у белоручки Веньки понемногу проявлялся интерес к чему-то впервые в жизни сделанному собственными руками.
       Молоток, скрепя сердце, после пятикратной доработки мастер принял, выставив Вене вожделенную «тройку». За гаечный ключ, посоветовавшись с напарником и удивленно покачав головой, «Максим» поставил твердую «четверку». «Дипломная» работа-плоскогубцы, где каждый элемент подвергался тщательному обмеру штангенциркулем, у Веньки в числе совсем немногих однокашников получила отличную оценку, а за весь курс слесарного дела Вениамин заработал «железное» «хорошо», которым, равно как и маленькими шрамами на левой руке, гордится до настоящего времени.
А ещё он получил понимание того, что нет в природе человеческой ничего кардинальней, чем терпеть и идти вперёд...

                О бане, еврее-чекисте и отдаленном родстве.

      ...Жизнь студенческая текла, струилась, бурлила, кипела по написанному многими поколениями искателей знаний и соискателей лучшей жизни сценарию. Утром, после наспех проглоченного чая молодые люди, сломя голову (вечные опоздания!), мчались на занятия. В первые год-два по дороге нужно было успеть купить буханку хлеба, так как к вечеру эта задача могла стать невыполнимой. Вечером-штурм курсового, или тренировка, или поход в кино, или назначенное впопыхах свидание с незнакомкой.В предвыходные дни – походы на институтские вечера, или в театр , а то и просто на танцплощадку.

      Воскресенье – очень напряженный день. Начинался он с бравурной мелодии песенки из только-только прорвавшейся в эфир развлекательной передачи «С добрым утром!»:
                Воскресенье-день веселья,
                песни слышатся кругом.
                С добрым утром, с добрым утром
                и с хорошим днём!
Доброе утро ознаменовалось еженедельной радостью - посещением городской бани. Последняя размещалась в Дуринском переулке. Там же, в переулке с таким умным названием жил Тимкин однокашник Боря. Борин папа был милиционером в звании майора. В этом не было бы ничего особенного, если папа не был евреем, а за окном -  1955 год. По скромным намёкам Бори его отец оставался единственным среди чекистов Одессы с такой экзотической родословной. Сохранили его в органах, потому что он имел серьёзные заслуги перед ведомством и, как следствие, награды и ранения. Впрочем, через два года, с нетерпением дождавшись его минимального пенсионного возраста, «раритет» под облегченные вздохи кадровиков был отправлен в заслуженную отставку.
       Впрочем, всё сказанное к бане имеет весьма косвенное отношение. А прямое отношение к этому событию имела Борина мама, которая каждый раз после бани поила ребят чаем со специально по этому случаю испеченными пирожками с повидлом.
      Баня, кроме своего санитарного назначения, располагала друзей к философским диспутам. Иногда, зацепив какую-нибудь животрепещущую тему, собеседники настолько заговаривались, что не замечали ничего происходящего вокруг. Именно при посещении бани произошел эпизод, сделавший Тимке и Веньке на короткое время печальную знаменитость. Жарко поспорив, размахивая руками и клятвенно ударяя себя в грудь в доказательство собственной правоты, дружки напялили ботинки и верхнюю одежду, забыв в азарте о брюках, и в белых кальсонах с развевающимися тесёмками дошли до угла Дуринского и Прохоровской. Весь предбанник валялся в коликах на банных скамейках, а прохожие, чтобы устоять на ногах, прижимались к деревьям. А что тут удивительного – это же Одесса, где если что-то смешно, так почему бы не посмеяться!

       Баней воскресенье только начинается. В середине дня приятели исполнят ещё один ритуал – посещение родственников. Данный акт совершается по строго скоординированному графику. Ведь, кроме искренней и всепоглощающей любви к родичам, существует и второй план этих визитов – хоть раз в неделю съесть настоящий домашний обед. Для того, чтобы не примелькаться и сохранять хрупкие шансы на «халяву», посещение близких совершается с интервалом не менее двух недель.
Неразлучная пара заявлялась в дом то Тимкиного, то Венькиного родственника совершенно случайно ко времени обеда. Поведение гостей в разных домах было дифференцированным: у Тимкиной тётки , скуповатой и малоприветливой, племянник жалобно рассказывал о недоедании, которое мучит его всю неделю. У Венькиных родных тоже нужно держать ухо востро: если дома оказывалась только золовка, нужно было соглашаться на первое же приглашение к столу. Второго могло и не последовать... Если же дома брат, можно было и поломаться: всё равно без того, чтобы не накормить ребят да ещё и угостить рюмашкой, Изька их из дому не выпустит.
        Вообще, вопросы организации питания – святое для студентов всего мира дело – закадычной парой решались достаточно успешно. Прежде всего, тыл был закрыт привезенными из очередной поездки к родителям полумешком картошки, литровыми банками перетопленного свинного жира (смальца) и кладезя витаминов – топленого с мёдом сливочного масла...
Это был базис, а надстройка видоизменялась – то ли кислый борщ с головизной, то ли хлебный с запахом мяса шницель; достававшийся по торжественным датам суп харчо в офицерской столовой; ну и святая святых студенческого рациона, пирожки с ливером или горохом в аккомпанименте с кружкой пива или вкуснейшим цвета пролетарской крови томатным соком...

                Пиво с раками и «метро»

       Радость от общения с продуктами питания достигала своего апогея в начале сентября, когда жаркое и томное южное лето слегка отступало и ему на смену приходила – нет, ещё не осень –а чудесная пора, нечто сродни известной русской присказке: «сорок пять – баба ягодка опять!..» Именно в эти дни Одессу заполоняли дунайские раки. Да, да, поверьте очевидцам Тимке и Веньке, было в городе такое время, когда возле каждого магазина, бара, пивного ларька стояли штабеля деревянных ящиков, набитых отборными кровь-с-молоком, покрасневшими, вероятно, от радости общения с жаждущей пива публикой, варенными раками.
Купленная по рупь-тридцать за килограмм полная «авоська» раков с пятилитровой канистрой пива на троих размещалась на тенистом столе под акацией дворика по Костецкой и благостное состояние, гораздо позже названное вселенским кайфом, охватывало ребят...
     Ладно, оставим в покое раков. Ещё не закончился воскресный день. После вкусного (или не очень) , сытного (или не очень) обеда у родственников впереди целый вечер. Здесь глаза разбегаются: если заранее  взяты билеты, следует поход в оперетту, или драму, или цирк...
Возможно посещение какого-нибудь спортивного зрелища – футбола, любимого студентами в Одессе волейбола, или , на худой случай, посмотреть соревнования по лёгкой атлетике, которые непременно происходят на аренах стадиона ОдВО за Куликовым полем (площадь перед обкомом партии...)
        Особый вариант студенческого досуга- посещение, так называемых, вечеров танцев в домах культуры и на танцплощадках в городских парках. Особым этот вариант слыл благодаря ещё одному ритуалу, совершаемому перед каждым таким посещением. Прежде, чем его, этот ритуал. описать, надо рассказать об очередной особенности южного города – о его пивных подвальчиках , позднее названных «метро».
Первую информацию об этих чудесных заведениях Венька получил, прочитав «Гамбринусъ» у Куприна. Все эти похожие друг на друга питейные заведения, включая и собственно «Гамбринусъ» на углу Преображенской и Дерибасовской, были любимыми местами, куда ( когда позволяли скудные финансы) забегали именно те представители студенческой братии, кто приехал в город из «округи».
Пропитанные насквозь винным и пивным духом, запахами табака и вяленой рыбы; полуосвещенные , с деревянными грубо сбитыми столами и скамейками; с не скупящейся на крепкое словцо публикой, эти кабачки, как ничто иное, напоминали те самые таверны, где «пировали моряки и пили за здоровье капитана».
Стакан креплённого вина из дубовой бочки; горячий, прямо с пода, чебурек; истекающий жиром, только снятый с раскалённых углей шашлык или заправленное обжигающими полость рта специями восточное блюдо, названное таинственным, с детским началом и эротическим окончанием, словом «люля-кебаб» - это ли не предмет вожделений начитавшихся Джека Лондона или Стивенсона юношей.      
Выпитое вино ударяло в голову, удесятеряло силы и делало Веньку неотразимым кавалером на танцплощадке! Так, по крайней мере, ему казалось, пока хмель не выветривался из его головы...
               
                Одесский шансон.

        Человек не может жить без веры. Здесь не имеется в виду именно религия, а просто отдушина для чувств в жизни полной забот и треволнений.  Вера же глуха без молитвы, но снова- не обязательно заунывное песнопение в церкви, или невнятное бормотание в мечети, или монотонное раскачивание в синагоге., но обладание возможностью высказать, выплеснуть эмоции, накопившиеся в душе, как пар в закипающем чайнике.
Если приравнять Одессу к человеческому индивидууму, можно сказать, что в ней всегда верой (отдушиной) служил юмор, а самым популярным способом её изложения (молитвой) была песня.
      Потому-то, для приезжающих из глубинки молодых людей самым быстрым и эффективным способом интеграции в одесскую жизнь служили песни, количество которых в этом городе сопоставимо разве что с количеством анекдотов...
До песен Визбора, Окуджавы, Высоцкого еще оставались пяток-другой лет, но багаж одесского шансона за годы советской власти был хоть и нелегально, но основательно упакован. Пользоваться приходилось этим старым и запрещенным багажом, что придавало самому процессу особенный шарм. Венька сразу и с тайной гордостью окунулся в атмосферу песенного пиршества, несущего запахи моря и степного воздуха, аромат цветущих акаций, флюиды лагерной фронды и воровской романтики.
Слово «бард» тогда ещё не было в ходу, но если  предположить его тогдашнее присутствие, то Одессу законно можно было бы называть «бардель». На улицах и в скверах, во дворах и на пляжах, из окон домов и подворотен бренчали гитары и доносились молодые голоса, распевающие этот самый многоликий шансон.
      Впрочем, при всём своём многообразии одесская городская (портовая, окраинная, дворовая и т.д.) песня имела всего три  главных направления, но каких!
                Кудой в Одессе не пойдёшь,
                тудой везде ты выйдешь к морю...
Конечно же, «впереди дыма паровозного» шли песни о море. Звучали они , как любовные, или военные, или шуточные, но море в них всегда выступало главным действующим лицом.
Это были и совсем старые зонги «Эх, наливай, чайханщик, чай покрепче...» или кровавая драма «Они стояли на корабле у борта... и бросил леди он в бушующий простор!» Очень жалко леди, но что ещё оставалось делать отвергнутому матросу?!
А как будоражили душу моряки из экипажа «Жанетты», поправлявшей такелаж? «Они идут туда, где можно без труда добыть себе и женщин и вина...». Вот бы сходить с ними!!
Утёсовский «Заветный камень», опереточный красавец «Севастопольский вальс», песенка о моряке-одессите Мишке не пугали своим патриотическим запалом даже самых ярых недоброжелателей власти.
«Самое синее в мире Черное море моё» притянуло, как магнитом, сердца даже временных одесситов и, уж наверняка, «те ночи лунные, морскую гладь мы будем долго вспоминать...»
    ...Каждый город, городок, райцентр имеет или стремится увековечить своё название и историческую данность в каком-нибудь музыкальном эквиваленте. Как правило, авторами этих панегириков местного масштаба выступают урожденцы здешних мест.
У Одессы же в этом плане счастливая судьба: о ней слагали песни все, кому не лень, и, что особенно важно заметить, замечательные песни.
                Города, конечно, есть везде.
                Каждый город чем-нибудь известен.
                Но такого не найти нигде,
                как моя красавица-Одесса!
Поэтами и менестрелями воспета сама Одесса – жемчужина у моря; в ночи простёртый одесский порт; широкие лиманы, зелёные каштаны; ненаглядные одесские невесты, золотые огоньки...
Об Одессе спел десяток песен её полпред в столице Леонид Утёсов, а если совсем точно, то был это Ледя Вайсбейн с Треугольного переулка, который знал всё об Одессе, про Одессу , за Одессу и любил её, как любят невесту. Ибо кто иной, как не влюблённый может воскликнуть: - -«Ах, Одесса, моя ненаглядная!!»
А композитор Никита Богословский, до этого никогда не бывавший в Одессе, написал свою «Шаланды полные кефали», которая с лёгкой руки тоже далёкого от Одессы Марка Бернеса стала неформальным гимном города.
      Одесский шансон был поистине всенародным явлением. Его перлы возникали порой в местах сколь неожиданных, сколь и экзотических. Свёкр доктора Мары старенький (хорошо за семьдесят) «пикейный жилет» дед Ося, держа на руках годовалую внучку, напевал колыбельную из того времени, когда Одесса была ещё порто-франко:
         Италёйхес, италёйхес – ин дус кинд ит убн койхес (у ребёнка   будут силы).
       Итальязи, итальязи – ин дус кинд ит гейн гимнази (и дитя пойдёт в гимназию).
       Итальонцн, итальонцн – ин дус кинд ит геен тонцн (и дитя помчится в танце).
 Италуси, италуси – зай, ман таерс, мит парнусы (будь, родной , всегда «в наваре»)!
Ну чем не политическая программа на всю оставшуюся жизнь!

       ...Все эти песни и десятки других наши герои перепевали на дядиволиной кухне, в учебных аудиториях, на студенческих посиделках, в набитых пассажирами купе общих вагонов, на колхозных сеновалах...
Но любимым временем и местом песнопений были ранние вечера и совершаемый два-три раза в неделю прогулочный моцион по свободной в это время от транспорта Госпитальной улице далее по Комсомольской в сторону Староконного рынка.
Легкомысленные «Лимончики» сменялись горестным «Ванинским портом», бесшабашный «Гоп со смыком» уравновешивался депрессивным «Ты меня не любишь, не жалеешь...». А уж сбежавшие с одесского кичмана два уркана были совсем своими людьми, так как по версии Утёсова они остановились «в Вапняровской малине», то есть в родных местах Тимки и Веньки (скорее всего, у старой бандерши Пуклицкой).
      За один час этой прогулки молодым людям приходилось представить себя в роли « уважавшего женщин ещё с пелёнок», одетого в модный макинтош, Жору ( хотя, если по-честному, им до пелёнок было значительно ближе, чем до ловеласа Георгия), а также учесть то обстоятельство, что «дни всё бегут, жизнь всё короче; чьи-то губы влекут (эх, знать бы чьи?!) в объятья ночи...»
Венька шел по брусчатой мостовой одесских улиц. Слева и справа были плечи друзей, дома лежал томик Дюма «Три мушкетёра», где на восемьдесят девятой странице были подчеркнуты строки:
            - Один -  за всех, и все – за одного!
      Казалось, этот лозунг навсегда. Казалось...
      ...Во многом благодаря этой песенной памяти «и жизнь остаётся прекрасной всегда, хоть старишься ты...» и вслед за Утёсовым «тянет туда – в Одессу, наш солнечный город у Черного моря.»