Десять кругов. Глава 9. Круг седьмой. Небо Москвы

– Просыпайся, сынок. Просыпайся… – маленькая, горячая кудрявая голова никак не хочет отрываться от моих колен. Разноцветный кроссовок укатился глубоко под сиденье, и наше детское одеялко почти полностью упало на не очень свежий пол салона самолета. Душно, но Дарвина знобит, он кутается и жмется ко мне. Мне и самой плохо – голова болит так сильно, что почти ничего не видит правый глаз. Еще и стюардесса подсовывает какие-то бланки – это нужно заполнить до прилета и предъявить на паспортном контроле. А мне бы просто поспать… Совсем чуть-чуть поспать, прижав к себе маленького, уставшего, больного ребенка.
Одной рукой пытаюсь удерживать обмякающего и снова сползающего на мои колени сына, другой держу бланк. А в нем и цель прилета, и паспортные данные, и даже данные организации, которой был выдан ПЦР-тест. Интересно, а у той будки на стоянке отеля в Марсе есть какие-то «данные организации»? Наверное, есть. Ничего не помню, ничего не понимаю. И Дарвин ноет, не дает пристегнуть его ремнем. Самолет уже заходит на посадку.
– Москва…
По правую руку от меня летят вот те забавные, краснолицые, в сланцах. И их бабушка все так же держит в руках сувенир, который не влез в чемодан. Они бранятся, спорят, стоит ли вызывать такси или позвонить кому-то из знакомых. Бабушка обмахивается платком и косит злым глазом. Говорит что-то в духе: «Вы мне столько крови выпили, что никакая Турция не поможет». А я слежу за ними боковым зрением и малодушно завидую – они прилетели домой. Они сядут в такси или позвонят друзьям, приедут домой, помоются в своей ванне, наденут удобные домашние тапки и пойдут пить чай на кухне. Или сразу спать…
Из душного самолета, который еще сохранил весь летний зной горячей Антальи, мы выходим в промозглую Москву. На градуснике -2. Два вдоха, автобус, паспортный контроль в терминале Домодедово.
Перед будками паспортного контроля я долго мнусь, пытаюсь заполнить на себя и Дарвина те бумажки, что мне дали в самолете, к нависающей надо мной из будки строгой женщине в таможенной форме подхожу одной из последних. Она смотрит на мои документы так, как будто я навалила перед ней кучу. Брови ее двигаются и, кажется, я даже вижу шевеление носа, брезгливо подергивающегося в ответ на запах:
– Вы откуда?
Я мямлю, как плохой студент, пытающийся все же вырулить на экзамене хотя бы к заветному «удовлетворительно»:
– Из Украины. Вообще прилетела из Штутгарта через Анталью.
Строгая женщина роется в моем паспорте:
– Так, а в Германии вы как оказались? Не вижу отметок…
– Там есть… Через Польшу… Ну, должно быть, что я заезжала в Польшу…
– А, Польша… В России транзитом, куда дальше?
Я, несмотря на повисшего на руке Дарвина, пытаюсь принять гордую, а не просящую позу:
– Никуда. Я тут хочу остаться.
– Понятно, – говорит строгая женщина. Деловито загребает мои документы, берет свою кружку, гасит лампу и слезает с постамента. – Пойдете со мной.
Я тащусь следом. В моей голове крутятся какие-то бесполезные мысли, невольные ассоциации, что пустой ночной аэропорт так странно похож на пустой театр. И вот эта будка паспортного контроля – как будка суфлера. Вот только из нее не подсказывают текст, но все равно – есть же во всем этом что-то театральное. Вообще разделение мира на границы – это какой-то очень сценический акт. Условность театрального мира. И момент пересечения этих границ – это тоже немного пьеса. Иногда драма, иногда – комедия.
Дарвин просится на руки, прилипает щекой к плечу. Дышит тяжело. Горячий, как печь. И моя голова тоже как-то странно себя ведет. Я болею. Я думаю о «Гамлете» и «Мнимом больном». Наверное, в горячке тоже немного теряю связь с реальностью.
Мы едем в лифте, строгая женщина-таможенник заводит нас в каморку, где сидят полицейские. Передает меня кому-то из них. Опять лифт и небольшой зал с рядом кресел. В одном из них спит… краснолицый в сланцах! Я рада ему, как родному. Один его вид навевает покой и уверенность, что все будет хорошо. Ведь он просто спит – не нервничает, не сомневается, а просто спит. И лицо у него обгоревшее. И он в шортах. И его теща только что увезла на такси в черную московскую ночь самый идиотский из сувениров. И его кожа, наверное, еще соленая от морской воды.
Рядом с нами садится какая-то дерганая девушка, чуть подальше – несколько мужчин, которые, наверное, являются выходцами из Дальнего Востока. Оба страшно худые, черные, как головешки, и какие-то очень истрепанные. Неужели они тоже прилетели из Турции?
Ждем. Очень хочется спать и урчит в животе. Но мы просто ждем. А краснолицый – спит.
Сначала меня на беседу отзывают к какому-то мальчику. Я иначе и сказать не могу – просто мальчик. Тощий, кадыкастый, в джинсах. Он стоит перед столиком, но присесть и ему, и нам негде. Так как все семнадцать килограмм спящего Дарвина давят на мою спину с полной безжалостностью, мне ничего не остается, как снова сесть на пол. Что ж, теперь, видимо, я буду сидеть на полу во всех аэропортах мира. Это уже становится привычкой.
– Вы откуда приехали?
– Из Украины.
– Почему сюда?
– Потому, что у меня тут есть родственники. В других странах мы не нашли место для жилья и никому не были нужны.
– Как вы ехали по Украине?
– На автобусе.
– Можно ваш телефон?
Я вспоминаю, что отключила телефон на время полета, но так и не включала. Подумала, что и включать нет смысла, все равно не работает.
– Он не работает.
– Почему? – из мальчика вместе с этим вопросом выглянула какая-то демоническая сущность. Что-то он надеется в моем телефоне найти. Верит, что он выключен потому, что я там что-то прячу.
– Так оператор же украинский тут не будет работать…
– А, – мальчик разочаровался. – Это ничего, я так посмотрю.
И стал рыться, задавая попутно какие-то бессмысленные вопросы:
– Хорошо работает гуманитарный коридор, вы быстро доехали?
– Наверное, хорошо, – ответила я, потому что не знаю, что в данном случае хорошо, а что – плохо. Я ничего не знаю про гуманитарные коридоры.
– А указатели на дорогах есть? С названиями городов?
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Я не смотрела.
– А блок-посты, укрепления, перемещение техники?
– Не видела, – говорю. А я и правда не видела.
Мальчик разочаровывается. Отдает мне телефон, просит сесть обратно.
В телефоне я чуть позже увидела скрин своей галереи. Мальчик перефотографировал своим телефоном что-то в моем. Наверное, вот эти странные миллионные фото Дарвина – на качели, в песочнице, за столом, на диване, в синем тазике в душевой кабинке… Да, я просто мать, которая очень любит своего ребенка. Я не секретный агент и никаких данных в моем телефоне нет.
Мы садимся и ждем дальше. Дарвин охает, на какое-то время просыпается, осматривается.
Дерганая девушка рядом начинает рыться в карманах:
– У меня конфеты есть, ему дать конфет?
– Нет, спасибо, он просто сейчас уснет.
– Ага. А меня вот так всегда задерживают. Привыкла уже.
Я вежливо улыбаюсь.
– А вы из Украины?
Киваю. Общаться не хочу. Мне страшно. Я устала.
Краснолицый все еще на месте. Спит.
Меня снова отзывают. На этот раз человек в форме. Он уводит нас с Дарвином на лифт, везет вниз, в какие-то казематы, ведет по гулкому коридору в полупустой кабинет. Сам садится за стол, а мне приходится сесть на какой-то ящик. Сонно думаю: «Пыточная, что ли?» И стены сплошь серые. На одной – календарь. Дата выставлена не правильно.
Допрос проходит медленно. От меня требуют все подробности – биография, дата рождения родителей, к кому приехала. Очень долго. В кабинет время от времени заглядывает второй полицейский. Что-то шутливо-матерное сообщает коллеге. Уходит и заходит опять. Опять матерится. Дарвин на руках хмурится сквозь сон, пытается отвернуться от света, охает.
– Моему ребенку плохо, – поясняю я. Не думаю, что это может беспокоить кого-то, кроме меня. И в целом ничего не меняется, но полицейский вдруг становится человечнее.
– Вы не волнуйтесь, – поясняет он. – Это просто такая процедура. Мы не хотим вам зла. Все в порядке.
Я прислушалась. От его слов во мне ничего не отозвалось. Нет, я уже не волнуюсь. И мне даже не страшно. Было только обидно, что меня допрашивают где-то в подвале, как преступника, хотя я ничего плохого не совершала.
От стресса, от недосыпания, от общего утомления мое сознание начинало шутить со мной. На мгновение мне казалось, что я уже не в аэропорту, а в цирке, и рядом по коридору (я клянусь, я видела это боковым зрением!) кто-то провел цирковую лошадь.
Не знаю, сколько тысяч лет длился допрос. Меня снова вывели, посадили в зале. Краснолицый спит. Нервная девушка ходит туда-сюда с зарядным устройством от телефона в руках. Заглядывает под кресла.
Время идет. Наверное, можно даже жить тут, в аэропорту. Только бы багаж отдали.
Нас снова отзывают, уже в каморку к полиции, не в подвал. Там еще несколько вопросов. Обещают отпустить. Но не отпускают – отводят обратно в зал.
Дарвин тяжелый, как пушечное ядро. Когда он засыпает, он как будто тяжелеет в два или три раза.
Краснолицый спит. Только позу поменял. Сбросил сланцы, закинул одну босую ногу на соседнее кресло. Он похож на перебравшего рыбака. Счастливый, умиротворенный, спокойный, спящий краснолицый человек.
Нас опять отзывают. В этот раз я вижу у полицейского в руках свой паспорт. Отдадут? Отводят на паспортный контроль. Там строгая женщина из будки почему-то на нас ругается. Беззлобно, просто по факту нашего существования. Ставит пометку в миграционную карту.
Куда теперь? Куда мне?
Бреду почти наугад. Аэропорт пуст. Коридоры, коридоры. Где-то вдали вижу как путеводную звезду – свой розовый рюкзак и чемодан, наш багаж!
– Ваш посадочный талон? – требует женщина, караулящая наши сумки. Я, все так же пытаясь удержать на руках спящего ребенка, копошусь в карманах, вынимаю из сумки и роюсь в папке с документами. Уже совсем ничего не соображаю – какой талон? С какого рейса? С трудом нахожу нужный.
– Забирайте! – мне подпихивают мой чемодан. В руках ребенок и сумка.
– Да вон же, тележку можно взять, – говорит женщина и, глядя на меня почему-то с нескрываемой жалостью, добавляет: – Это бесплатно!
Я беру тележку, укладываю на нее чемодан и рюкзак, сверху, уже почти не глядя, впихиваю папку с документами. Дарвин садиться в тележку отказывается, все так же виснет на руках. Горячий, сонный, чумазый.
Мы выкатываемся в ледяное московское утро. Оно стоит заревом над домами, постройками аэропорта, над пустой необъятной парковкой.
Так приятно наконец-то дышать. Даже Дарвин вскидывает голову и смотрит на небо, на меня, срывается убежать по парковке, но потом опять возвращается, просится на руки.
Мы находим такси, спорим о цене. Да и вообще – обо всем спорим. Как-то же я должна добраться в отель, если у меня в кармане только десять евро.
До отеля далеко. Водитель запрашивает больше. Мы немного спорим, потом начинаем хором ругать политику, потом – погоду. Потом водитель вспоминает, что у него дома дочь по возрасту – точно мой Дарвин, потому неплохо бы помочь.
Небо над Москвой становится совсем светлым, чистым. Холодное, совсем не весеннее. Но мирное, тихое небо.
Мы забрасываем в багажник наши чемоданы, садимся в теплый салон автомобиля. Дарвин прилипает к окну. Кажется, что от свежего прохладного воздуха ему стало легче. И едем, едем…
А где-то там, на парковке номер 4Д аэропорта Домодедово в тележке для багажа остается лежать моя папка с документами.
Не спеша, любуясь рассветным небом, к ней уже идет человек. И одежда на нем странная – разве кто-то носит такое широкое, такое мятое пальто? Потом неверный утренний свет играет над человеком странную шутку, и в какой-то момент может показаться, что это совсем не пальто на нем, а просто ангельские крылья, мирно сложенные за спиной.
Человек вынимает из корзины мою папку, неспешно изучает ее содержимое.
– Беженцы, значит… Из Украины…
Вздыхает, зажимает папку подмышкой и уходит.


Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985