Эссе раненого солдата

датируется ноябрём 1986 года

ОПЕРАЦИЯ «ЗАПАДНЯ». ПРОЛОГ

И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака...
А. Галич

Провинция Герат, афгано-иранская граница 23 августа 1986 года

Жара +50С°. Горный пейзаж. Трое суток идут бои. Ночью чистим оружие, отводя на сон редкие часы. Мятежники, тем временем перегруппировывают силы, доставляют на свои огневые позиции боеприпасы и, обходя высоты, где закрепились наши войска, минируют отходные тропы. Они понимают: это жизненно важная артерия. По ним идёт реверсная перевалка боеприпасов и воды на передний край и эвакуация раненых и погибших в тыл. Вместе с тем, сами боеприпасы у нас уже на исходе, боекомплекты снаряжены последними патронами из цинков. Вода закончилась накануне.
Прицельный огонь мятежников по вертолётам Ми-8МТ не позволяет сбросить на передний край боеприпасы и воду, эвакуировать раненых. Но одному Ми-8МТ всё же удалось сбросить груз на тыловую высоту....

Рассвет. Мы тащим ящики с боеприпасами на передний край. Первым в группе иду я, и следую строго по сакме, никуда не отступая. В какой-то момент под моими ногами прозвучал характерный щелчок. «Мина!», понял я. Меня охватил ужас. «Неужели?! Не может быть! Как это могло со мной произойти?!»
В мгновение от щелчка и до разрыва я прогоняю в голове главные для меня мысли: о том, на какие тяжкие муки я обрёк своих родителей тем, что, не сказав им, напросился в Афганистан и получил там такое страшное увечье.
Другой сумной мыслью было то, что увечье, не позволит мне вернуться на ринг и побороться за место на пьедестале первенства СССР по боксу и что мне уже никогда не овладеть сердцем девушки, с которой бы я, непременно, хотел связать свою жизнь.
Последним, что заполнило мгновение, была надежда: «Может, всё-таки нет?! Может, это не мина?!» Но мысль прервали громкий разрыв и тяжёлый удар по ногам, обративший меня во вращение.
Я кубарем покатился вниз, в панике ожидая, что следующим кувырком навалюсь на другую мину, которая уже разорвёт меня в клочья, но не мог остановиться.
Неимоверным сопротивлением, на очередном витке я упёрся ладонями в горную осыпь, прекратив спуск по склону. Меня сильно шатало, в ушах висел протяжный звон, глаза застилала густая пелена. Я повалился на бок и увидел, как из рваных окровавленных мягких тканей моей голени торчала белая кость, из неё капала светлая жидкость. Группа оцепенела.
«Не подходи!» были первые мои слова рванувшемуся ко мне другу Сидору. «Здесь, видно, всё заминировано!»
Я помотал опалённой пороховой гарью головой и по-пластунски подполз к отброшенному взрывной волной своему АКС-74. Резко потянув за ремень и сняв с предохранителя, направил его на себя. Сидор вмиг разгадал мой умысел и, сделав рывок, с силой вырвал оружие.
«Верни автомат!», потребовал я. «Я всё равно уже не жилец! Пока меня дотащат до вертушки, другие подорвутся!»
Сидор молча подошёл вплотную и вколол мне двойной промедол. Затем располовинил ножом отмотанный с приклада АКС-74 багровый резиновый жгут и затянул на обрубке одной, и с разорванными мягкими тканями другой ног, и истово написал на жгуте текущее время.
Через пять минут я потерял сознание. Меня погрузили на плащ-палатку и переправили на тыловую высоту, туда, где без последствий мог приземлиться вертолёт. Транспортируемый в плащ-палатке я спорадично приходил в сознание и видел над собой лица потрясённых обширностью моего ранения воинов из других рот. Вдругорядь я очнулся, услышав стрекот приближавшихся вертолётов Ми-8МТ.
Я приподнялся, упёрся на ладони и увидел в тени нависавшей горной стены длинную цепочку плащ-палаток с ожидавшими эвакуации ранеными и убитыми. Спустя минуты моё лицо уже укалывала мелкая сыпуха, движимая потоком воздуха вращавшихся лопастей. Сквозь их звон я слышал приказ офицера:
«На первые вертушки грузим тяжёлых! За ними лёгких. 200-х в конце!»


КАБУЛЬСКИЙ ГОСПИТАЛЬ

Мне б вернуться на войну...
из-под капельниц — под пули.
Может, я тогда пойму,
проживаю жизнь свою ли?!.
Там все просто: грязь и мат –
текст, в котором нет подтекста.
Каждый первый там — солдат,
а гражданским нету места...
В. Байкалов

650-й ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВОЕННЫЙ КЛИНИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ 40-й армии — КАБУЛ, начало сентября 1986 года

В приёмный покой госпиталя на холодный бетонный пол, с редко сохранившейся плиткой, сложили десяток брезентовых носилок с лежачими ранеными, прибывшими санитарным авиабортом из Шинданда. Среди раненых – я, Рустам Тукаев и Сидор, Сергей Сидоренко.
«Как мешки с картошкой разгрузили», негодовал Сидор, привстав с носилок и поправив на груди перевязку.
Спустя какое-то время появились санитары. Наскоре к нам подошёл дежурный врач, и Сидор, поменявшись в тоне, попросил поместить его рядом со мной на соседней койке, подвигая готовностью помогать медсёстрам в уходе за товарищем.
После завершения оформления документов и внешнего осмотра поступивших раненых безотложно распределили по палатам отделений. Ввиду переполненности госпиталя и чрезмерной загрузки медсестёр просьба Сидора была удовлетворена. В итоге каждый новоприбывший комбатант обрёл своё койко-место, госпитальную робу и новых побратимов.
Внушительных размеров кабульский госпиталь в 1980 году разместился в здании бывших конюшен офицерской гвардии короля Мохаммада Захир-шаха. Палаты отделений имели высоченные потолки и были заставлены одно и двухъярусными железными койками. Широкий коридор был оживлённой артерией, соединявшей отделения госпиталя с операционной, перевязочной и столовой.
Первый ярус коек традиционно был закреплён за тяжелоранеными: ампутантами, незрячими, полосниками — раненными в брюшную полость, а также в область позвоночника и головы. Были ранения с ампутациями обеих нижних конечностей, руки и ноги, двух рук и полным лишением зрения. Много было раненых с раздроблением костей. На их конечностях устанавливали аппараты Илизарова — конструкции из стальных дисков и спиц, стягивавших два конца разбитой костной ткани. Встречались такие, у кого было два таких аппарата на разных конечностях. Много всего было...
Свободные койко-места в палатах были редкостью. Они появлялись после эвакуации раненых в Ташкент и, по обыкновению, в тот же день обретали нового пользователя. В случае нарушения графика эвакуации в Союз и внезапного большого притока раненых из районов масштабных боевых действий койки с ранеными выставлялись в коридор.
Сидора и меня положили на соседние койки в глубине солдатской палаты 2-го травматологического отделения, там, где она стыковалась с меньшей по размеру офицерской.
В первую ночь из неё доносились громкие стенания, спорадично переходившие на истошный галас.
Я попросил Сидора подойти к страдальцу и объяснить, что всем больно, но надо потерпеть: «Пусть возьмёт себя в руки!»
Сидор спорко справился у молоденькой дежурной медсестры Нины Полюшкевич о терзавшемся болью раненом и тотчас поделился со мной. Оказалось, это молодой лейтенант из Кандагара, подорвавшийся с танком на фугасе. «Он приземлился на пятую точку. У него тазовая кость разошлась в стороны» сообщил Сидор. «Адская боль, подлинно!» посочувствовал я, спросив: «что ж сестра не уколет его, чем покрепче?!»
«Всё пробовали, ничего не берёт» — объяснил Сидор.
К рассвету лейтенант-танкист утихомирился, умер.
Его накрытое с головой тело из офицерской палаты на каталке выкатили санитары. После снедания принесённых Сидором блюд завтрака начался обход врачей. В другом конце палаты было видно, как по проходу перемещались, ненадолго останавливаясь у каждой койки, шесть военврачей в белых халатах и шапочках. Старшим среди них был начальник 2-го травматологического отделения полковник А. Артемьев.
И вот они достигли нашего месторасположения. Статный, с голубыми глазами майор медицинской службы Александр Теплов начал зачитывать историю болезни:
— Рядовой Сидоренко — сквозное ранение грудной клетки. Прибыл из Шинданда. Обрабатываем рану, делаем перевязки. Расстегните робу, покажите рану! — обратился майор Теплов, Сидор подчинился. — Идёт на поправку. На следующей неделе планируем эвакуировать в Ташкент.
Засим врачи сместились ко мне.
— Старший сержант Тукаев, — читал историю болезни майор Теплов, — в ходе боевых действий в провинции Герат подорвался на противопехотной мине. В госпитале Шинданда проведена ампутация средней трети левого бедра. Имеется также многооскольчатый разрыв мягких тканей правой ноги. Необходима дермапластика. — После этих слов майор Теплов, желая показать ранение, откинул с моих ног простыню, оголив перебинтованные культи, и скомандовал: — Лягте на живот!
Я вскипел от амикошонства, резким движением накинул простыню обратно и зычно произнёс: «Товарищ майор! Я вам не телячья вырезка на базаре!»
Теплов был обескуражен и переглянулся с полковником Артемьевым.
— Товарищ боец! — уставно отреагировал полковник Артемьев. — Не забывайтесь! Вы ещё не комиссованы, а значит, находитесь в военном строю. Так что соблюдайте уставные отношения со старшими по званию!
Опустив инцидент, майор Теплов навёл на оконный свет рентгеновские снимки моей культи и, показав полковнику Артемьеву, кратко доложил о выбранных оперативных и лечебных мероприятиях.
— Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу полковнику?! — адресовал Сидор удалявшимся в офицерскую палату Теплову и Артемьеву.
— Разрешите мне вернуться в свою часть!
— Сколько вам осталось служить, солдат?! — спросил Артемьев.
— Месяц! — ответил Сидор.
— Надо ещё подлечиться! — резюмировал Артемьев. — Ташкентский окружной военный госпиталь ТуркВО в вашем случае это то что надо!
— Тогда разрешите в Союз вапти с Тукаевым, одной отправкой?! Я его до дома сопровожу, — фундировал Сидор.
Артемьев повернулся к Теплову и приказно кивнул головой. Несмотря на инцидент в ходе обхода, атмосфера в палате была исключительно доброжелательной. Здесь проходили лечение воины из разных подразделений 40-й армии: из Кундуза, Файзабада, Баграма, Кабула, Герата, Газни, Шинданда, Кандагара, Джелалабада, Гардеза, Асадабада и других мест.
В дальнем углу палаты, напротив наших с Сидором коек, в верхней части стены работал цветной телевизор «Рубин». Такой роскоши в кундузской палатке у нас не имелось. На экране мы наблюдали страну, дюже разнившуюся с той, что оставили, отправившись в Афганистан. После обхода врачей началось время перевязок — физически болезненное.
Из перевязочной слышалась зычная матерная брань раненых. И для меня обработка обширных участков открытых ран и швов ампутированного бедра была зело крутоломной. Дабы приглушить неминуемый гвалт, я брал с собой в перевязочную на каталке подушку. Когда становилось вдокон больно, плотно забивал ею себе рот, превращая горлан в гулкий стон.
— Сейчас, братец Тукаев, придётся потерпеть, — предупредил меня майор Теплов и, обильно полив пропитанные высохшей кровью марлевые перевязки на шве культи и разорванных мягких тканях раствором фурацилина, стал наскоро сдирать.
Я начал издавать гулкие вопли. Лоб мой покрылся холодным потом.
— Ты не сердись на меня, — примирялся Теплов, — показывать рану на обходе — это святая обязанность больного.
После обработки ран он приступил к перевязыванию.
— Медсестра Полюшкевич докладывала, что ты студент, в Москве учишься? — уточнял Теплов.
— Так точно! Учусь в Москве! — подтвердил я. — В Московском институте нефти и газа. И вы, я слышал из Москвы? — поинтересовался я.
— Так точно! Служу в Главном военном клиническом госпитале Бурденко. В Афганистан командирован на два года, — поделился Теплов, вернувшись к теме лечения. — Как я и докладывал на обходе начальнику отделения полковнику Артемьеву, тебе необходима дермопластика — несколько операций по пересадке кожи. Мы снимем электрическим дерматомом у тебя со спины, других мест тела лоскуты кожи и наложим на лишённые кожного покрова участки. Затем будем ждать, пока они приживутся. Так что, братец, нужно будет набраться терпения, — резюмировал Теплов.
Когда с перевязкой закончили, я попросил Сидора не увозить мою каталку обратно в палату, а оставить у перевязочной в коридоре, чтобы побеседовать с ранеными, ожидавшими очереди сменить марлевые шарики на спицах аппаратов Илизарова.
Током времени к перевязочной подошли сопровождавший поводырём наголо стриженный грацильный санитар и сбойливый боец с ампутированными выше локтей руками и бинокулярной повязкой на оба глаза. Его лицо, с многооскольчатым посечением, было измазано зелёнкой.
Заходя в перевязочную он обратился к санитару: «Слышь, братан, повязку с глаз когда уже снимут?!» Но ответ на вопрос остался за дверью. Оставив раненого, санитар вышел на поджид. Сидор сумно спросил санитара «Что за напасть?!»
— Это сапёр из Чарикара.  Стал объяснять санитар. — Ночью его доставили. Был придан разведчикам, прочёсывавшим кишлак в районе Суруби, и проводил разминирование тропы. Так вот, мина рванула у него в руках.
— Несгода! — досадовал Сидор. — А с зенками что?!
— Нет у него глаз — зашито всё! — довёл санитар. — Не знает он ещё, а сказать ему никто не решается.
В палату мы вернулись с кручиной.
Миновал день, наступила ночь. Неотступавшая фантомная боль, стоны лежавших окрест раненых и рассказ санитара об ослепшем сапёре бередили, не давая заснуть.
Я поднял с подушки голову и увидел во тьме полуночной госпитальной палаты цепочку светивших огоньков сигарет. В угрюмом молчанье, устремив взор в бездонный потолок, такие же, как и я, искалеченные войной молодые парни отрешённо искали ответ на мучивший их вопрос: как же теперь жить?! Каждым оголённым нервом я чувствовал гнетущую ауру, нависшую куполом над оставшимися наедине со своей бедой, утраченной верой и смыслом начать жить иначе.
Мне, как и моему деду Ахмадулле, молохом войны было суждено стать изувеченным, пройти череду операций в госпиталях и морально преодолеть физический недуг. Это зело удручало. На некоторое время я забывался, но мысль о причинённой родителям боли при виде сына калеки всё время возвращалась, терзая совесть.
Я подолгу думал, подбирая слова утешения, которые скажу им при первой встрече. Ведь мама моя сама была дочерью безногого ветерана Великой Отечественной войны и не понаслышке знала о булгачившей довеку боли родных.
Вспоминалось, как в 1970-е годы я гостил у деда Ахмадуллы и бабушки Каримы в городе Туймазы Башкирской АССР. Невзирая на дальность рубежей, достигнутых фашистскими дивизиями, многое на улице Чапаева даже спустя 25 лет после Великой Победы напоминало о её жертвах. Предо мной предстала типичная втагода картина на базарах и рынках советских городов: десятки инвалидов войны, лишившиеся двух ног, двигались на обитых юфтем сидушках с колёсиками, приводимых в движение деревянными брусками с отверстиями для ухвата.
Сродни тому и у ворот туймазинского базара, едва отступя от улицы Чапаева, с раннего утра сбивались до двадцати таких ветеранов-инвалидов. Они ватажились у папиросной лавки. Одни в поисках халтуры, другие — дармовой выпивки.
Я хорошо помнил, как на прикалитках частных домов по улице Чапаева краской по дереву в ряд в диаметре десять сантиметров были нанесены красные звёзды — по количеству членов семьи, воевавших на фронтах войны. Звёзды, обведённые чёрной каймой, вещали о сгинувшем на поле брани воине. Прискорбно было нам, внукам победителей, зреть на соседнем с домом деда прикалитке пять звёзд из шести с чёрной каймой.
По рассказам деда Ахмадуллы, летом 1941 года в городе Туймазы формировался 9-й запасной кавалерийский полк 112-й Башкирской кавалерийской дивизии, в его состав был зачислен и он.
Маме, старшей из детей, в день начала войны не исполнилось и четырёх лет. Я помнил рассказы бабушки Каримы о том, как после ухода деда Ахмадуллы на фронт мама, Райса Ахмадулловна Идрисова, целыми днями, с утра до вечера, как молитву всечасно твердила фразу: «Только бы отец вернулся домой живым! Пусть даже без руки или без ноги, но лишь бы вернулся живым!»
По словам бабушки, это звучало так часто, что от этого даже болела голова. По её же мнению, возвращение деда Ахмадуллы с войны живым у Всевышнего вымолила именно она.
В бою при прорыве из окружения на Брянском фронте в 1942 году дед Ахмадулла был тяжело ранен. Крупный осколок вражеского артиллерийского снаряда, разорвавшийся под его конём, глубоко вошёл в бедро, и на ноге началась гангрена. Врачи были вынуждены ампутировать верхнюю треть бедра.
В октябре 1942-го года, пройдя лечение в полевом, а затем в госпитале Бурденко, дед Ахмадулла был комиссован и отправлен домой. Учитывая огромное количество изувеченных воинов, с целью оградить от душевных страданий, связанных с отказом редких родственников принять их с тяжёлым недугом, в годы Великой Отечественной войны действовал особый порядок сопровождения инвалидов к их семьям.
Процедура проводилась посредством уполномоченного от Наркомата обороны СССР и офицера горвоенкомата (ГВК). Деда Ахмадуллу и уполномоченного, прибывших на железнодорожный вокзал города Туймазы, на перроне встречал уведомлённый телефонограммой офицер ГВК. Он, взяв личные документы деда и оставив его ждать вместе с уполномоченным на вокзале, сам направился к его родным.
Офицер ГВК рассказал им о полученном дедом Ахмадуллой увечье и выяснил готовность его принять. Не размышлявшая на сей счёт, бабушка Карима подписала соответствующий акт, после чего офицер возвратился на вокзал и вместе с сопровождающим привёл деда Ахмадуллу домой. В случае отказа семьи забрать инвалида по инструкции его направляли в Дом инвалидов. Их в годы Великой Отечественной войны в СССР было много.
Невзирая на полученное тяжёлое увечье деда Ахмадуллу с огромной радостью встретила его семья — бабушка Карима и двое детей. Другие семеро родились уже после 1943 года. Для родных и близких было главным, что дед остался жив.
Приближался к концу 1942 год — шла война. Надо было прокормить семью. Вернувшихся инвалидами было много, и привлечь их было не к чему. Найти работу ампутанту без ноги было особенно сложно. По подсказке моего прадеда, Мухаммат-Вагиза Мухамметшарипова, дед Ахмадулла, с детства обученный скорняжному делу, стал шить кожаные и меховые предметы одежды и обувь: дублёнки, шапки, унты, сапоги, ботинки.
Он покупал на базаре и у частных поставщиков пушнину, меховое и кожаное сырьё и сутки напролёт шил, выделяя на сон редкие часы. Мама, как старшая из детей, помогала бабушке Кариме продавать эти изделия на базаре. Благодаря владению ремеслом и усердному труду дед Ахмадулла и бабушка Карима смогли поднять и выучить 9 детей.
Вспомнился мне и разговор с отцом, когда он приехал ко мне в учебку в Шерабад за неделю до отправки в Афганистан. Отец спросил меня тогда, нет ли у меня желания остаться служить в Союзе и не лететь в Афганистан и понимаю ли я, что на войне есть угроза погибнуть либо вернуться, как дед Ахмадулла, безногим или, как дед Мисбахетдин, полностью оглохшим.
Среди этих и, прочих вопросов и ответов, я помнил вопрос отца: подумал ли я о нём и матери, когда напрашивался в Афганистан? Как в ответ я убеждал, что не могу остаться, когда все мои друзья отправляются «за речку», что это было бы самым постыдным поступком, за который я корил себя всю жизнь. И как в конце отец предупредил, чтобы я не пожалел потом о своём решении. Я довеку помнил, что ответил тогда отцу: «Не пожалею!»
Лежавший по соседству Сидор глядел в потолок и пролистывал в памяти свои детство и юность, проведённые в районе с характерным названием «Нахаловка» в Ростове-на-Дону.
Он вспомнил измальство, когда в их дом пришла невзгода — его отца осудили на десять лет за причинение вреда здоровью, повлекшее неминучую оскорбившего его человека. С походом по этапу отца, внедолге умерла мать. Сидора сразу забрали в ростовский интернат. Он погрузился в жёсткую беспризорную среду. Школой жизни ему стала улица с её суровыми законами и вадившая молодняк воровская среда.
Спустя долгие годы, отбыв тюремный срок, из заключения вернулся отец — Михаил Сергеевич. Первым делом, он забрал Сидора из интерната, а через месяц привёл в дом молодую жену. Напряжённость без того сложных отношений с сыном возросла. Сидор часто не ночевал дома, отсутствовал в школе, состоял на учёте в детской комнате райотдела милиции. При этом он был книгочеем, интересовался историей, знал и пел огромное количество разножанровых песен.
К лету 1981 года Сидор окончил восьмилетку и сдал экзамены. Вечером одного дня в их квартиру позвонил местный участковый капитан милиции Юрий Угрюмов. Некоторое время назад его семья попала в неприятную историю. В ночи на их дочь, возвращавшуюся из гостей, напали трое подпивших хулиганов.
По горячим следам Угрюмов наскоро установил личности напавших и вступившегося за девушку 15-летнего Сидора, сына варнака Михаила Сидоренко. Конфликт четы Сидоренко с фемидой воздержал тогда Угрюмова от выражения слов благодарности. Однако повод для разговора вскоре всё же возник. Участковый явился домой к чете Сидоренко и пройдя вовнутрь квартиры попросил отца Михаила Сергеевича и мачеху Ольгу Никитичну оставить их с Сидором наедине для разговора.
Угрюмов сообщил, что в курсе того, что Сидор «ночесь с корешами-мазуриками сработал на огонёк в хате гагары Ривки Сойфер, завмага Центрального дома тканей» и потребовал, чтобы в три утра у разваленной церкви, Сидор вернул всё до последней алтушки, а затем порато валил из города с концами. «Аже не», — давал зуб батушный мент Угрюмов — «сандальнёшь сидельцем на Колыме!».
Сидор всё понял и сделал, как было велено. Уже вечером следующего дня с аттестатом в чемодане он сидел в плацкартном вагоне поезда «Ростов — Москва» и воротиться в Ростов боле не загадывал. В Москве он поступил в профтехучилище, которое окончил с отличием. Затем в октябре 1984 года Сидор призвался в армию и попал в группу «20А», направленную в учебку ТуркВО в Сурхандарье, где готовили в Афганистан.
Ночь шла на убыль, в больших окнах госпитальной палаты пробивались всполохи авроры. В палате, где мы лечились, врачи и медсёстры пользовались у раненых вящим почётом. Будучи профессиональными военными, они были верны военной присяге и одновременно клятве Гиппократа. Военные табели о рангах и служебная субординация не мешали им оставаться милосердными и великодушными.
Вечерами в свободное время медики часто усаживались у больничных коек в обществе раненых, расспрашивали о планах на гражданке, рассказывали какую-нибудь историю или анекдот.
— Сидор! Спой нам песню «Здесь под небом чужим», — попросил я подсуетившись с поиском гитары, когда вечером у наших коек собрались раненые и к нам подсела дежурная медсестра Нина Полюшкевич.
Сидор провёл большим пальцем по струнам и, начав игру боем в ритме танго, надсадно запел песню барда-афганца Юрия Кирсанова:

Здесь под небом чужим,
Под кабульской лазурью,
Слышны крики друзей,
Улетающих вдаль.
Ах, как хочется мне,
Заглянув в амбразуру,
Пулемётом глушить
По России печаль.

День и ночь безразлучно
С боевым автоматом,
Пистолет под ремнем,
Как братишка родной.
Ах, как хочется здесь
Обложить землю матом,
Слезы радости лить
Над родимой землей.

Нас с «Зенитом» судьба
Очень крепко связала,
Нам в «Зените» друзей
Не забыть никогда.
Расплескали мы крови
По Кабулу немало,
И придется еще,
Коль возникнет нужда.

И, приехав домой,
Не забудь эти встречи,
Прилетев, не забудь,
Как вершили дела.
Не забудь всех друзей,
Не забудь ты их плечи,
Их поддержка тебе
Счастья в бой принесла.

Здесь под небом чужим,
Под кабульской лазурью,
Слышны крики друзей,
Улетающих вдаль.
Ах, как хочется мне,
Заглянув в амбразуру,
Пулемётом глушить
По России печаль.

Сидор допел. В это время к собравшимся раненым подошёл дежуривший по травматологическому отделению майор Теплов. Обратившись ко мне, он с серьёзностью сообщил, что послезавтра планирует меня прооперировать: «Готовься!» – предупредил он. Я пригорюнился, ведь в аккурат в тот день в госпиталь с концертом приезжал Иосиф Кобзон. А я буду только отходить от наркоза.
— После операции необходим отдых, — резюмировал Теплов, — придётся пропустить! Сходишь на концерт Кобзона в Москве.
Но сущий огурства я остался при своих планах.
Между тем доброжелательная среда, царившая в палате, помогала раненым воинам преодолевать тяготы госпитальных будней.  Обсуждались все предстоявшие хирургические операции, а возвращение с них вообще принимали устойчивый торжественно-комичный характер.
Те, кому в ближайшие дни предстояло плановое оперативное вмешательство, загодя, в лясах с юмором, уведомлялись об ожидаемом от них концертном репертуаре. По заведённой традиции возвращение в палату больного, остававшегося ещё под действием анестезии, должно было проходить с исполнением им той или иной песни.
Выезд же больного на операцию сопровождался подбадривающими выкриками, хлопаньем, стуком костылей и тростей об край кроватей и свистом. Если по неопытности или забывчивости госпитальных запук санитар нарушал неписаные правила и выкатывал каталку с раненым вперёд ногами, в мгновенье со всех сторон в него летели, костыли, трости, судна, графины, попавшиеся под руку.
О завершении операции сообщал доносившийся из коридора громко поющий голос. Песни советской эстрады смешивались с матерной бранью в адрес толкавших каталку санитаров. Больной въезжал в палату, как бусой барин с воскресной ярмарки.
Экспромт разножанровых песен въехавшего в палату раненого обретал коллективную поддержку подпевавших, стебавшихся товарищей. Однако анестезия, фертильно питавшая талантом скромного в жизни парня, постепенно шла на убыль. На смену ей ступали ломка, депрессия и физическая боль.
В день выступления Иосифа Кобзона госпиталь находился в предвкушении большого культурного события. Во внутреннем дворике шли активные приготовления, была сооружена невысокая сцена, на которую разгружались музыкальные инструменты и звуковое оборудование.
Меня успешно прооперировали. К вечеру действие наркоза тихо сошло на нет, и боль начала одолевать. Невзирая на это за час до начала концерта, как о том я просил Сидора, он выкатил мою каталку и поставил вскрай стульев напротив сцены, заняв лучшее для лежачих место.
За час до начала концерта все места уже были заняты. Сбочь с моей наскоро выстроился ряд каталок с ранеными и стоявшими подле санитарами. Кому не хватило места, но позволяло здоровье забирались на архаичные платаны и были готовы смотреть концерт даже сквозь их кроны. Вдруг Сидор с досадой известил, что на горизонте возник Теплов, и он точно погонит нас в палату. Я заявил, что мы уклонимся и ничего он нам не сделает: «На гауптвахту же, не отправит?!»
Теплов сел на стул, который ему задолго насиживал санитар из травматологического отделения, и стал оглядываться по сторонам. Изневесть он заметил на расположенной поблизости каталке меня и стоявшего подле Сидора. Я целиком сосредоточился на сцену и игнорировал всё, что происходило вне её. Теплову оставалось лишь пригрозить поймавшему его каявший взгляд Сидору указательным пальцем.
Вдруг, заиграла музыка, и на сцену вышел меметичный Иосиф Кобзон. Он был в строгом белом костюме с бабочкой. Певец признался, что сердечно рад выступить в этот вечер перед нами и передаёт всем горячий привет с Родины: «Вас любят и ждут! Возвращайтесь живыми!»
Первой песней концертной программы стала «Бой гремел в окрестностях Кабула» на стихи и мелодию Юрия Кирсанова.

Бой гремел в окрестностях Кабула,
Ночь сияла всплесками огня.
Не сломало нас и не согнуло,
Видно, люди крепче, чем броня.
Дипломаты мы не по призванию,
Нам милей, братишка, автомат,
Чёткие команды-приказания
И в кармане парочка гранат.

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, горный океан.
Эти передряги жизни и войны
Вспомним на просторах мирной тишины.
Вспомни с тобою, как мы шли в ночи,
Как от нас бежали в горы басмачи,
Как загрохотал твой грозный АКС...
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

На костре в дыму трещали ветки,
В котелке варился крепкий чай.
Ты пришёл уставший из разведки,
Много пил и столько же молчал,
Синими замёрзшими руками
Протирал вспотевший автомат
И о чём-то думал временами,
Головой откинувшись назад...

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, горный океан.
Эти передряги жизни и войны
Вспомним на просторах мирной тишины.
Вспомни с тобою, как мы шли в ночи,
Как от нас бежали в горы басмачи,
Как загрохотал твой грозный АКС...
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

Самолёт заходит на посадку,
Тяжело моторами дыша.
Он привёз патроны и взрывчатку,
Это для тебя и для меня.
Знайте же, ребята-мусульмане,
Ваша сила в том, что мы за вас.
И не нужно лишних трепыханий —
В бой ходить нам не в последний раз...

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, горный океан.
Эти передряги жизни и войны
Вспомним на просторах мирной тишины.
Вспомни с тобою, как мы шли в ночи,
Как от нас бежали в горы басмачи,
Как загрохотал твой грозный АКС...
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

На следующее утро старшим в группе врачей при обходе был майор Теплов. Он спросил тогда улыбаясь, как я себя чувствую. «Всё хорошо!» ответил я.  Поручив коллегам продолжить обход без него, Теплов обратился ко мне с деликатной просьбой.
Преамбула состояла в том, что он приступил к кандидатской диссертации по военно-полевой хирургии и к ней необходимы фотоснимки с ранениями его пациентов. Заметно смутившись, он спросил, позволю ли я сфотографировать результат его труда с моей дермапластикой? Я был огорошен, но в мгновение погасил сполох ущербности и с шуткой ответил: «Раз надо, так надо! Чего не сделаешь во имя советской военно-полевой хирургии!»
Утром мне обработали раны, но не перевязали как обычно, а оставили открытыми, накрыв простынёю. Сидор очень удивился моему согласию на фотосъёмку, и выполняя просьбу в условленное время выкатил каталку со мной во внутренний двор госпиталя.
Там нас уже ожидал Теплов, безотложно приступивший с разных ракурсов делать снимки. Мне стало не по себе. Но где-то на подсознательном уровне я понимал: разрешение на фотосъёмку моего разорванного тела — первое волевое преодоление. Стать полноценным человеком смогу, лишь победив комплекс своего физического недуга.
Когда Теплов закончил снимать, я попросил его дать свой домашний адрес в Москве, пообещав, что непременно навещу и приглашу на плов. Он согласился и передал на согнутом листочке бумаги во время обхода. Но как мне показалось, в душе он всё же сильно сомневался, что я к нему приеду.
За два года службы в кабульском госпитале через его руки прошло много раненых, обещавших навестить по возвращению. Но жизнь на гражданке благоволила к скорейшему забвению пережитого в госпитале.
Вместе с тем, для воинов, кто долгое время не вставал с больничных коек, дорогими воспоминаниями останутся минуты, когда, обессилевшие, но крепкие волей, они поднимались.
За шагом шаг, побеждая боль и немощность, опираясь на костыли иль хрупкие плечи медсестёр, заново учились ходить, приближая своё возвращение домой. Спустя недели или месяцы за их спинами оставался приснопамятный кабульский госпиталь, его священное братство, где в забытьи от случившегося они были лишь на подступе к точке невозврата: не гремел ещё последний бой, не звучал роковой щелчок мины, не вылетала из БУРа зловещая пуля.
Не парадным коридором, а грузом-300 на борту Ил-76 «МД-Скальпель» в назначенный срок лежавшие на носилках, укрытые солдатскими шинелями, мы с Сидором в крайний раз поднимемся в афганское небо и, взяв курс к родным зарницам, полетим на встречу своей судьбе.
Сражённым, но не поверженным, прошедшим коридорами афганских госпиталей, впереди нам предстоят иные испытания — развенчавшая идеалы страна, чуждая прежним ценностям среда, где, повторно сражённые, мы будем обмануты, отвергнуты и забыты.