Самый обычный день. Окончание

ВЕЧЕР
Самое тяжёлое испытание для него весь «неходячий» год - это глотать таблетки. Их много: от диабета, от повышенного давления, для нормализации сердечной деятельности и сосудов головного мозга. Для улучшения, расширения, поддержания, регуляции и прочего.
Владимир Фёдорович их не пьёт, а именно глотает, в прямом и самом первозданном смысле слова. И без того предварительно измельчённые женой, он мучительно долго перекатывает во рту, разжёвывая эти твёрдые, белые крошки до последней мельчайшей крупинки.
А затем бесконечно медленно проталкивает внутрь мелкими, осторожными глотками эту безвкусно-кисло-горькую кашицу. Причём непосредственно в глотании принимает участие всё его тело, от макушки до ног, в тёплых, мягких носках без резинок.
Во время этого процесса, вид у Владимира Фёдоровича философски-отрешённый и глубокомысленный, как у человека, который занят сложным и крайне ответственным делом.
Но даже при таком добросовестном подходе благополучно справиться с поставленной задачей получается далеко не всегда. Очень часто Владимир Фёдорович давится и потом долго отходит от сотрясающего всё его тело судорожного кашля, который набрасывается на него волна за волной, не давая возможности сделать хотя бы секундную паузу, выпить воды или перевести дыхание.
Дети давно уехали, но о том, что они вообще были Владимир Фёдорович, если специально ему не напоминать, уже благополучно забыл. Но даже, когда он кивает головой, соглашаясь или подтверждая этим, что он отлично всё помнит, чаще всего это означает лишь то, что он не хочет вспоминать, делиться впечатлениями, а ещё меньше - уточнять подробности, спорить или отстаивать свою позицию.
Потому что это значит напряжение, а напряжение, в свою очередь, это боль, это ощущение собственной беспомощности. К тому же оно лишает его и тех немногих сил, что ещё остаются у него для того, чтобы смотреть в экран, невнятно формулировать свои просьбы и принимать пищу, которую жена выставляет перед ним на прикроватном столике.
После ужина она долго возится на кухне, уютно звеня посудой, а потом приходит и присаживается на кресле с телефоном возле его тахты.
Владимир Фёдорович знает, что сейчас будет. Нет, он, скорее всего, не сможет точно сформулировать, что именно, но знает чего ожидать. А это очень важно для него. Пожалуй, это самое ценное в его теперешней жизни, что только может быть: предсказуемость. Ведь это значит порядок и контроль. И пусть даже имеется только видимость того и другого, но если он знает, что предстоит, что его ждёт, он спокоен. Конечно, относительно. Абсолютно спокоен он уже не бывает никогда, особенно после всех тех фортелей, что выкидывало с ним эти несколько месяцев время на пару с его памятью.
Поэтому он почти никогда не может до конца расслабиться. Особенно, когда в доме, кроме них двоих, есть ещё кто-нибудь. Вот кто-то спросил у него, что он так внимательно смотрит по телевизору, а он не может ответить, хотя практически не отрываясь следит за мельканием телевизионной картинки.
Да, ладно бы просто спросили один раз и всё, так ведь нет, этим самым вопросом они будто определяются с диагнозом, выясняют насколько всё плохо. И он хоть объяснить и не может, но всегда чувствует это скрытое намерение. А подобные ощущения, что ни говори, не самые приятные. Напоминают то состояние раздражительной неловкости во время общего веселья, когда он назвал их кота Семёна пёсиком.
Поэтому, когда кто-то из взрослых детей начинает беседовать с ним, он почти всегда внутренне напрягается. Как будто заранее ожидает подвоха, розыгрыша или болезненного осознания собственной беспомощности.
И не столь важно, - внучка это или дочка, кто именно, Владимир Фёдорович не может сказать наверняка, он и раньше их путал. Лиза, Алиса, не разберёшь, кто есть кто… Или действительно, его зрение стало сдавать? Он не может ответить наверняка даже себе, потому что не знает, а как должно быть в норме. Вернее знает, но забыл.
Жена показывает понравившиеся ей ролики на телефоне, фото цветов с их собственного палисадника в порядке их цветения: ирисы, пионы, розы, которыми он может любоваться исключительно на экране мобильника. На то, чтобы посмотреть на них хотя бы из окна, не может быть и речи. Ни с чьей-то помощью, ни тем более сам Владимир Фёдорович не в состоянии сделать и двух шагов. А сесть в это пыточное кресло на колёсиках его никто больше не заставит.
Плавали, знаем… Во-первых, он слишком тяжёлый для них, окружающих его женщин и детей, а во-вторых, в последний раз его в это самое кресло усаживали очень тяжело и в результате крайне неудачно. У него защемило ногу, и затекла спина. Пришлось его оттуда вызволять, причём опять же с большим трудом. В общем, и сами чуть не надорвались, и его замучили. Так что, спасибо, но нет. Одно название чего стоит - «инвалидное». Правда, Владимир Фёдорович его ни разу так не называл, даже когда чувствовал себя немного лучше. Язык так и не повернулся.
Сейчас жена что-то говорит и демонстрирует ему любительское видео, присланное кем-то из родственников. Владимир Фёдорович послушно смотрит, кивает головой, но почти ничего не различает из того, что происходит на экране телефона. И более того, он совершенно ничего не чувствует, глядя на этих людей и их жизнь, которая представляется им такой важной. Но он никогда не говорит об этом жене, он вообще старается не комментировать и не произносить имён или географических названий. Он давно понял, чем меньше конкретики, тем лучше. При таком подходе гораздо больше шансов не попасть впросак.
И вообще, с незапамятных времён ему известно, что вникать в текущую ситуацию совсем необязательно. Этот навык у Владимира Фёдоровича срабатывает уже много лет чисто автоматически. Достаточно просто изображать видимость активного слушания, желательно подкреплённого каким-нибудь коротким звуковым сопровождением, типа: «ух ты», «здорово», «надо же», «да ты что?» и т. п.
Главное, успеть уловить вопросительную интонацию на которую следует правильно отреагировать, - и здесь у Владимира Фёдоровича тоже есть отработанная до автоматизма формула: «да», «нет», «не знаю», - и верно расшифровать эмоциональный посыл, то есть улыбнуться в нужном месте, покачать головой, усиливая эффект подходящим по смыслу коротким, но ёмким звуковым рядом. Так, например одно только универсальное выраженьице «да ты что», Владимир Фёдорович может произносить с десятком разных интонаций: возмущённо, изумлённо, вопросительно, недоверчиво, язвительно, да как угодно.
Несмотря на все эти отшлифованные годами навыки, его метод в последнее время частенько даёт осечку.
- Посмотри, - обращается к нему жена, - это они в парке…
Владимир Фёдорович среди пёстрого, людского мелькания и каких-то ярких конструкций встречает знакомый взгляд внимательных, карих глаз.
- Андрей… - вопреки собственному правилу о запрете имён и всяческой конкретики, уверенно произносит он.
Жена смотрит на него странным, долгим взглядом, её губы подёргиваются, будто она хочет что-то произнести, но по какой-то причине либо передумала в последний момент, либо нужные слова всё никак не находятся.
- Ну ты даёшь, - наконец тихо произносит женщина, - да это Саша, твой правнук, сегодня были только… А Андрея нашего… - она прерывисто и тягостно вздыхает, - Вот сколько лет Сашеньке, столько и его нет…
Владимир Фёдорович не понимает о чём она, и впервые за долгое время не знает, как реагировать.
Как это нет Андрея, если вот он, в ярко-жёлтой футболке стоит улыбается на фото. Это Андрюшка, сын, кареглазый, высокий красавец, да что он сына не узнает своего что ли?!
Жена прерывисто и медленно вздыхает, её рука, с вкраплёнными в кожу многолетними коричневыми и бежевыми отметинами слегка подрагивает. Наконец, она что-то говорит уставшим, тихим голосом и тяжело поднимается.
В голове Владимира Фёдоровича какой-то невероятный шум, напоминающий то ли гул надвигающейся гигантской волны, то ли угрожающее завывание ветра из-за которого он совсем не разбирает последних слов женщины.
Он смотрит ей вслед и хочет переспросить, уточнить что-то неявное, но неотвратимое и страшное, что маячит долговязой, костлявой фигурой на размытом слезами горизонте, но в последний момент какая-то смутная догадка, неявное ощущение трагичной непоправимости случившегося когда-то, предчувствие новой порции боли и элементарный страх неведомого удерживают его от этого.
И всё же, всё же… Почему она так сказала? Ведь Андрей приходил совсем недавно, может даже сегодня… Он не помнит просто, такой длинный, нескончаемо растянутый день...
Владимир Фёдорович смотрит в тёмное окно, за которым где-то в отдалении, возможно на противоположной стороне улицы горит тускло-жёлтым светом одинокий фонарь. Снова окно не занавешено. Да что же это, утром никак не допросишься раздвинуть шторы, а вечером надо каждый раз напоминать об обратном.
Он смотрит на круглые ходики, - ничего себе, скоро девять часов уже, нужно переключить на новости, только он забыл по какому каналу. Но в это время они всегда смотрят новости, а он сейчас здесь на всеобщем обозрении, сидит, как площади.
- Люда! - надрывно кричит Владимир Фёдорович и ему кажется, нет, он просто уверен, что если окно немедленно не закрыть плотными гардинами, случится что-то непоправимое.
- Закрой…- произносит он, тяжело переводя дыхание, и с удивлением отмечает, что снова забыл это слово. Ну как же так, ведь только что в его голове оно звучало вполне отчётливо.
Он смотрит на жену и по каким-то несущественным признакам на её лице понимает, что она только что плакала.
Владимиру Фёдоровичу становится трудно дышать, он чувствует что-то малообъяснимое и сложное, что наваливается на него всей своей липкой тяжестью. Ему и жаль её, единственного, по-настоящему близкого человека, в котором даже на расстоянии ощущается, перешедшая в хроническую форму печаль и усталость, и тревожно за себя, и страшно за них обоих, оставшихся в этом доме, по углам которого незримыми, мрачными тенями притаились болезни, старость и одиночество.
Наверное, тем, что она тоже чувствует это и вызваны её слёзы.
Владимир Фёдорович хочет найти слова поддержки и утешения, постараться объяснить, что он не бесчувственный и ограниченный человеческий обломок, полностью зависящий от неё и поддерживающий видимость общения посредством коротких междометий и невнятных просьб. Нет, он бы хотел сказать, как понимает её, как благодарен ей и как же она дорога ему… Его родная, его любимая, его единственная…
Но вместо этого, Владимир Фёдорович напряжённо вглядываясь в её бледное, уставшее лицо с покрасневшими глазами, болезненно морщится, словно от нестерпимой боли и просит, указывая на окно:
- Закрой… его, пожалуйста.
- Конечно, а то ещё гляди вынесут, драгоценность такую… - саркастически усмехается она и он внутренне сжимается, как будто готовится к удару.
Тщательно задвинув шторы, жена поворачивается к нему и снова повторяет фразу, которую неизменно произносит в таких случаях с тех самых пор, как они сюда переехали:
- Ну что тебе эти шторы? - голос её смягчается, становясь ласковым и плавким. В нём снова звучат добрые, материнские нотки.
- За окном наш двор, окружённый забором, кто тебя видит-то? А ты наверняка продолжаешь думать, что мы так и живём в нашей пятиэтажке на четвёртом этаже напротив ещё одного многоквартирного дома…
Владимир Фёдорович ни о чём таком не думал. По большому счёту, ему было безразлично, где именно жить. Не всё ли равно, где сидеть, лежать, смотреть канал НТВ, три раза в день есть то, что ему выставят на прикроватный столик, а после ужина добрых минут сорок глотать таблетки. Этим малым набором нехитрых действий ограничивалась вся теперешняя жизнь Владимира Фёдоровича.
Самое главное, чтобы жена не уходила далеко и не оставляла его надолго. И чтобы не заставляла себя ждать, а приходила, когда он зовёт её. Чтобы шли часы, работал телевизор, а положение штор строго соответствовало бы текущему времени суток. Это то, что действительно важно, а само место их с женой пребывания не имеет почти никакого значения.
Владимир Фёдорович засыпает сидя, и жена, убирая подушки для спины, помогает ему раздеться и лечь. Он рад, что пришло время ложиться спать, хотя знает, что заснёт теперь нескоро. Зато это означает, что ещё один день прожит, что можно лежать неподвижно в темноте и не ждать, не чувствовать почти ничего. Даже если Владимир Фёдорович не спит, вся его и без того сниженная активность в ночное время опускается почти до нуля, но осознание этого вовсе не огорчает его, а напротив, приносит ему умиротворение и покой.
Никто не потревожит его до утра, если только он сам по какой-то причине не нарушит тишину. Так уже было несколько раз, и повторять этот опыт мужчине совсем не хочется. В это благословленное время не нужно отвечать ни на чьи вопросы, попутно прикидывая насколько он угадал с ответом, никто не заставляет глотать эти ужасные таблетки, напоминающие осколки чего-то спрессованного и мраморно твёрдого, а самое главное ночью стоит тишина, лишь изредка нарушаемая приглушёнными и почти неразличимыми уличными звуками да глухим, почти дружеским ворчанием соседской собаки.
А пока следует короткая, но ставшая уже привычной дискуссия по поводу памперса, и в ней, как обычно берёт верх жена и это несуразное приспособление, которое она с трудом закрепляет на нём.
Потом Владимир Фёдорович натягивает одеяло и осторожными, ощупывающими движениями бледных, сырых пальцев расправляет его со всех сторон. Они желают друг другу спокойной ночи, и жена тихо выходит из полутёмной, освещённой маленьким ночником комнаты, оставляя дверь примерно на четверть приоткрытой.
Владимир Фёдорович постепенно погружается в блаженное состояние невесомости, в котором нет места переживаниям и даже мыслям, словно внутри него включается режим ожидания. Но сегодня больше обычного ноет спина и с какой-то особенной саднящей болью пульсирует левая нога. Хотя со стороны нижних конечностей это было уже свинством: то, что находится в неподвижности почти год, по мнению Владимира Фёдоровича, с такой болезненной настойчивостью заявлять о себе не имеет права.
Странно, но он никогда не думал, что состояние, когда лучше всего отпечатываются в сознании только физические неудобства, будет преобладать надо всем остальным. Он отмечает это, как всего лишь небольшой факт, ещё один незначительный штрих, характеризующий его сегодняшнее положение, но не чувствует почти ничего. Его это не радует и не огорчает, а даже устраивает, скорее всего, больше, чем что-либо другое.
Хотя уверенности в этом, как и во многом другом, у него нет. И это тоже кажется ему странным. Только смутные, неявные образы, обрывки мыслей, тени. То, что он видит, что слышит, происходит на самом деле или это ему всего лишь кажется? Разве можно жить, когда ты ни в чём не уверен? Но вот же он, прямое этому доказательство, если только то, что происходит с ним можно назвать жизнью…
И всё же долгожданная внутренняя пустота, без тревожных мыслей, без чувств и переживаний сегодня никак не наступала. Что-то беспокоило внутри, и это что-то не было связано ни с ноющей спиной, ни с ногами.
Мальчик, с внимательным взглядом карих глаз, такой родной и понятный… Хотя когда-то было не так, сын казался ему недосягаемым и представлялся кем-то вроде инопланетянина...
Андрей или Саша, не так важно, главное, это его сын. Он знал, что должен сказать ему что-то очень важное. Передать от отца к сыну… А когда он вырос, оказалось, что сказать он ничего не может, потому что это что-то перестало быть важным, утратило свою значимость… А может это он потерял что-то ценное в себе и передавать стало попросту нечего…
Но Владимир Фёдорович всегда гордился им… Только жаль, что он никогда не говорил ему об этом. Но ведь ещё не поздно?
Он не хотел, чтоб он шёл по его стопам и стал военным. Никогда не хотел, но видеть его в форме, ему очень приятно и на душе становится так тепло, как будто там светит яркое июльское солнце…
А она сказала, что нет. Его нет… Как же так? Ведь вот он был недавно здесь, в этой комнате, и на той фотографии: улыбающийся, солнечный мальчик в ярко-жёлтой футболке. Настоящий, тёплый, живой…
Он придёт завтра, наверное, и Владимир Фёдорович обязательно скажет ему то, что хотел и должен был сказать очень давно, ещё тогда, ему, своему сыну…
Главное не забыть, ведь мысль так недолговечна, а память, эта подлая изменщица и прохиндейка, так и норовит обмануть, притвориться чем-то другим, обвести вокруг пальца… Он скажет, обязательно скажет, вот так же, как сейчас про себя, только вслух…
Только вот о чём он так сосредоточенно думал совсем недавно? Как же ноет спина, может повернуться набок? Но сил совсем не осталось, как и мыслей, чувств и представлений. Ничего вообще… Чудесная, спасительная пустота внутри и снаружи… Благословенна ночь, пусть длится она долго… Спать, спать, чтобы не вспоминать, не чувствовать, не думать, не слышать и не говорить…