На перекате

Иногда меня спрашивают, куда я иду. На самом деле им все равно, куда я иду. Они из вежливости спрашивают. Мне тоже все равно, что им ответить. Они через минуту забудут.

Но мне не все равно, куда я иду. И я отвечаю: «На перекат.»

Я знаю, что я никогда не приду «на перекат». Его давно смыла река. И дом, что стоял на самом берегу, и огород за домом. Теперь берег реки там, где за огородом стоял тополь. Он еще стоит. Но и его смоет вода.
Я знаю, что невозможно прийти на «перекат». Но мне некуда идти. И я выбираю идти на перекат. Я иду по земле, держа перед глазами тот перекат, где родился, где жил первые четыре года своей жизни.

До двенадцати лет я помнил каждую минуту, что прожил. А потом стал забывать. С годами все больше. Теперь я помню только то, что тогда было ярче.
В пяти километрах от Усть-Чарышской Пристани ниже по течению Оби, на левом высоком берегу стоит домик бакенщика. Смотрит окном на реку. Справа валяются предметы речной обстановки: мачты перевалок, вехи, бакены белые и красные. Рядом с домом играет маленький мальчик Гриша, это я.

Мне один год. Я уже умею ходить и пытаюсь разговаривать. Взрослым забавно, как я коверкаю слова и они смеются, передразнивая меня. Мне обидно и я замыкаюсь. Не нравится как я говорю? Ну так я вообще не буду говорить. Слово-серебро, молчание-золото. И я молчу. Если надо привлечь внимание, я мычу. Знаками показываю что мне надо. Взрослые никак не могли научить меня говорить и решили, что я немой. До трех лет я ни с кем не разговаривал.

Мне три года. На самом деле я прекрасно разговариваю, но только когда убежден, что никто меня не слышит. Однажды родители уплывают поправлять обстановку и наказывают мне не ходить на реку, а играть около дома. Я остаюсь один. К вечеру поднимаются комары и я прячусь от них в полог, специально для этих случаев установленный в сенцах. Уверенный, что я один, естественно я разговаривал сам с собой по ходу игры. Вернувшиеся родители как-то подошли к дверям неслышно, а видеть их сквозь полог я не мог. И они подслушали, что я свободно говорю. На радостях они тискали меня и обнимали. А мне было немножко грустно, что разоблачили. Юродивых больше жалеют.

Мне четвертый год. Старшие брат и сестра собираются на рыбалку. Я познаю мир, мне все интересно, я тоже хочу на рыбалку. Прошу: «Возьмите меня с собой.» Они: «Нужен ты нам. Возиться еще с тобой.» Я жаловаться к матери: «Они меня не берут.» Мать вступается за меня. Они говорят: «У него и удочки нет.» Мать просит старшего брата сделать для меня удочку. Время послевоенное, все в дефиците, для меня нет крючка. Брат к палке привязывает нитку, а к нитке без крючка привязывает червяка и подает «удочку» мне. Я, не понимая подвоха, как и они забрасываю «удочку». Через какое-то время чувствую какое-то теребление и резкое дергание удочки. Дергаю вверх, на конце нитки ничего нет. Говорю: « У меня клевало.» Старшие только смеются: «Что же ничего не поймал?» Я в недоумении, говорю правду, а мне не верят.

Мне три года. Старшая сестра пошла в первый класс. У нее не ладится с азбукой. Отец посадил ее на колени, на стол положил азбуку, показывает ей буквы, называет и велит ей повторять. Потом указывает на букву и велит называть. Я стою рядом, все вижу и слышу. Мне немного обидно, что отец взял дылду на колени, а на меня и внимания не обращает. Сестра какие-то буквы называет, какие-то нет. Мне это непонятно. Столько раз ей говорят одно и тоже, а она молчит. Я не выдерживаю и называю букву. Отец удивляется: «Ты знаешь эту букву? А еще какую знаешь?» Отвечаю: «Все.» Отец проверяет. Действительно, я знаю всю азбуку.

Мне два года, третий. Зима, где-то около Нового года. Вход в сенцы дома на северной стороне. В сенцах небольшая поленница, чтобы в буран не выходить на улицу за дровами. На поленнице круги мороженого молока, творога, топленого сливочного масла. Под потолком, на перекладине, висят веники. Вход в избу сразу налево. При входе справа русская печь, занимающая четверть площади избы. Слева в углу умывальник. За ним окно, выходящее на север. Дальше кровать родителей. В восточной стене окно, выходящее на реку. В правом переднем углу образа. Под ними большой стол, и обеденный, и кухонный, он же письменный. Справа от него окно на юг. Весной из него видны, греющиеся на навозе, ужи и змеи. Правее окна устье печи. Отец, по просьбе матери, ушел в Усть-Чарышскую Пристань. Мать хлопочет, занимается домашними делами. Я с печи, там теплее, наблюдаю за ней. Устав, она подходит к печи, спичкой прочищает ухо. На мой вопросительный взгляд (я же «немой») отвечает: «Это сера.» В те времена спички ещё иногда называли «серники». У меня научное открытие: вот откуда на спичках сера.

Та же зима. В северное окно виден заснеженный склон «горы», склон холма за ручьем оврага. Овраг длинный, более километра. В вершине его летом стоит пасека. Летом мы с братом и сестрой навещали пасечников, дедушку со старушкой. Они налили нам целую миску меда, дали ложки и мы хлебали мед. Правда без хлеба, хлеба у них не было. Послевоенная голодуха. Однако мы жили сытно. Отец ловил рыбу: нельму, осетров, язей, тайменей. До постройки Новосибирской ГЭС рыба в Оби была в изобилии. Кроме того бакенщиков централизованно снабжали пром- и продтоварами. Развозил товары обстановочный пароход «Томь». Бакенщики ласково называли его «Томочка». Еще на подходе к перекату он гудел. Мать с отцом радостно говорили: «Томочка» пришел.» Они по голосам различали ходившие тогда по Оби пароходы: «Томь», «Прибой», «Товарищ». Плыли на лодке, причаливали к пароходу, переходили на него и отоваривались. Так что на какое-то время у нас появлялась мука. Мать пекла хлеб и даже рыбные пироги. Иногда на такой пирог к нам приезжали в гости мамины братья с семьями. Однако пора вернуться к окну. В окно мать увидела на склоне «горы» лису. Позвала меня посмотреть на лису. Но я ее не видел. Теперь-то я знаю, что такое лиса. И на белом снегу быстро отыщу рыжее пятно. А тогда я не знал что искать. И сколько ни смотрел, так и не увидел.

Мне три года с небольшим. Родилась сестра Галя. Для неё к потолку подвесили зыбку, на шнурах и с пружиной. Что позволяло качать зыбку в горизонтальной плоскости и зыбать в вертикальной. Когда Галя капризничала, мать качала зыбку. А если была занята, то просила меня покачать. Однажды сестра раскапризничалась. Плакала, как только мать отходила от зыбки. Потребовалась моя помощь. Я старался, изо всех своих силёнок толкал зыбку. А она не унималась, плакала. Осердившись, я сказал: «Принесла домой плаксу. Вот и нянчись теперь с ней.» Мать пересказала мою тираду вернувшемуся отцу. Они смеялись и радовались как дети. Нечасто я баловал их речами.

Мне почти два года. Июльская жара. На северном склоне холма родители косят траву, здесь она не выгорела. На другой стороне овражка, рядом с огородом играю я. Родители видят меня, я вижу их. Воздух парной, насыщенный ароматами трав и цветов. В воздухе немолчный звон кузнечиков, пение каких-то пташек, трели жаворонков, гудение шмелей и жуков. В вышине парит коршун. И душная жара. В какой-то момент родители садятся отдохнуть. И просят меня принести им водички, попить. Вода рядом со мной. В стоящей в тени крынке, рядом с ней кружка. Крынку мне не донести. Я наливаю воду в кружку и держа её обеими руками, чтобы не расплескать, начинаю карабкаться вверх по склону. Склон довольно крутой, трава высокая, я начинаю быстро уставать. Боюсь споткнуться. И руки заняты. Я начинаю задыхаться и от отчаяния плакать. Материнское сердце не выдерживает, она сбегает вниз, подхватывает меня на руки и поднимается к отцу. Они хвалят меня за то, что я принес им воды. Я счастлив, так уютно сидеть на коленях матери.

То, что я помню, не важно никому… Никому! Кроме того, кто мнит себя тем мальчиком Гришей, что играет на перекате. Кто, глядя в зеркало, видит в нём вовсе не мальчика, а седого старика. И помнит… Или всё-таки мнит?

Помнит мальчика, играющего под палящим солнцем в пыли на улице индийской деревушки…

Помнит мальчика, сидящего во время тропического ливня под свесом крыши бревенчатой хижины его дедушки…

Помнит мальчика, сидящего на троне отца всю ночь. Мальчика, обязанного принять решение о судьбе подданого народа, потому что отец погиб в бою…

Помнит мальчика, лежащего в санях под коврами, которого везут по снегам в плен…
И мнит себя всё тем же «Я». В мальчике ли, в старике ли. Всё то же «Я». Которое идёт «на перекат».