Роман Солнце моё, глава Откровение

Лёгкий щелчок двери вернул меня в действительность. «Господи, что происходит? – я принялся тереть глаза и хлестать себя по щекам. – Эй, старик, терять родной дом, отца и сестру я не подписывался!» Воспоминание о доме вызвали у меня саркастическую усмешку. Какой смысл взывать к старику, которого нет? По условиям «спектакля на водах» его обстоятельства жизни перешли ко мне, и значит, требовать ответ от старика, равно как от самого себя! Но ведь я – это только я! Я не могу быть одновременно жертвой и палачом. Впрочем, судя по тому, что я вижу в окне, всем – и людям, и их жилищам – ровным счётом плевать на двадцатилетнего старика Огюста, которому приспичило полюбопытствовать по поводу чужой жизни, и теперь, вместо того, чтобы завтракать с отцом и сестрой Тони, этот недовинченный Шерлок пялится на старинные велосипеды и флиртует, блин, с милым скелетиком из прошлой жизни!

Воспоминания обожгли меня. Я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Сестра! Я даже не предполагал, что в моём сердце существует целое отделение, как в больнице, с диагнозом сугубо платонической любви к этой парадоксальной и чувствительной личности. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка, твой брат оказался полным идиотом. Разве можно представить в здравом рассудке игру живой плоти с ожившими мертвецами?..

Я перемывал кости моего отчаянного положения и одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием. Действительно, там, наверху в славном испанском будущем все попытки реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа оканчивались в лучшем случае безрезультатно, в худшем – досадным и болезненным провалом. Вот пример. Как-то я набрался смелости и показал свои литературные опусы городской знаменитости сеньору Валери. Валери – писатель хоть куда, но как человек оказался полным дерьмом. Не прошло двух дней, он пропечатал в городской газете рассказик о том, как к нему пришёл юный графоман и обещал подавать тапочки, если он, Валери, напишет положительный отзыв – какая сволочь! Он так подробно списал с меня своего тапченосца, что не узнать прототип было невозможно. Кто только не смеялся надо мной. Короче, я сжёг все свои сочинения и выбросил в море перо, подаренное отцом, хотя внутренне чувствовал, что могу писать вполне приличные тексты. И сколько бы потом меня ни подмывало выплеснуть на бумагу возбуждение ума, к литературе я больше не вернулся. Какой смысл? Рассуждать о воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Надо быть Сервантесом, чтобы уметь из навозной жижи выписать романтическое приключение. Конечно, можно использовать жижу вместо чернил. В этом случае текст приобретёт соответствующий запашок, и читательский спрос обеспечен. Увы! И то, и другое оказалось мне не под силу. Случай с Сервантесом – не про меня, второй вариант – в задницу!
Я мог быть неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже Библию знаю и могу цитировать Бога!
                * * *
Однако в двадцать лет долго лить слёзы невозможно. Да и зачем? Я немного успокоился и постарался взглянуть на происходящее со стороны. Был ли я прежде востребован и счастлив? – Нет. Мы с сестрой рано остались без матери. Отцовское воспитание походило на курс зрелости без права на ошибку. Ох, как я злился на отца за то, что он муштрует меня и практически не занимается сестрой. «Не мой гендерный профиль» – отшучивался отец, если я укорял его в невнимании к Тони. Когда же батя отпустил вожжи и выгнал меня «из себя» на свободу – твори что хочешь! – тут-то всё и началось. С любимой девушкой отношения не сложились. Она не смогла принять моего хронического безденежья, а я — её высокомерной заносчивости по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг (тут, пожалуй, такого нет!). Но главное: чтобы я ни предпринимал, всюду меня ждало разочарование. Я по привычке обращался к отцу за советом, но его тотальная опека сменилась полным пофигизмом. Понять перемену я не мог и всё больше замыкался в себе, дерзил, уходил из дома, короче, пустил себя на самотёк, так и не обнаружив отцовского присмотра, завуалированного под безразличие. Он научил меня плавать и бросил в море, как в крещальную купель, – плыви, спартанец, выплывешь – будешь жить. Жестоко, но, видимо, верно.
                * * *
Я вернулся к воспоминаниям дня и с удивлением констатировал, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух — трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями, меня нисколько не напрягало, даже наоборот. Я с трогательным удовольствием рассматривал громоздкие экипажи и огромные велосипеды, несоразмерные моему привычному представлению.

Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару! Но самым странным было то, что сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Я как бы походил на упавшее дерево, впервые разглядывающее свои вывороченные из земли корни.

В памяти всплыли обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Ведь рухнула вековая империя!
Мне думалось легко и свободно. Я без труда украшал свои мысли незнакомыми словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.