Ее прихоти

В одно июньское воскресенье я отправился в бар на Павелецкой с Антоном и Ваней. Мы выпили по бутылке пива, после чего мои приятели осмелели и решили с кем-нибудь познакомиться. Выбор пал на трех девушек, которые сидели за ближайшим столиком. Поглядев на себя во фронтальную камеру телефона и с удовлетворением кивнув, Антон поднялся с места и скомандовал: «Ну, вперед».
Мы подошли к девушкам, и Антон, как человек, умевший произвести впечатление, наладил знакомство. Почти сразу произошел «раздел территорий». Антон выбрал себе ту, в чье декольте его взгляд проваливался наиболее часто, – высокую Настю. Ваня, довольно скромный и тихий человек, занялся второй – Алиной, которая была его полной противоположностью: шумная и веселая, порой она смеялась так громко, что начинала кашлять. Мне же оставили загорелую, миловидную и круглолицую Леру. Она больше молчала, отчего немного затерялась на фоне подруг; впрочем, я тоже оставался в стороне и принимать участия в этих играх сначала не собирался – в отличие от приятелей, которым хотелось поскорее ввязаться в хоть какие-нибудь отношения, я относился к одиночеству спокойно.
В ходе беседы я заметил, что Антон не только обхаживает Настю, но и изредка поглядывает на Леру. Я сразу понял, что он готовит себе запасной вариант, и вдруг разозлился: «С чего это он решил никого мне не оставлять, даже если думает, что я не захочу воспользоваться случаем?» Тогда я самостоятельно начал занимать Леру, перебрасываясь с ней короткими фразами, взглядами и изредка шутя. Она охотно мне отвечала, и разговор выходил приятным, однако моя кампания держалась на бессмысленной ревности, и я не хотел заходить далеко. Когда я осознал это, мне стало немного стыдно. Я притих и постарался не давать поводов вспоминать о себе, и все же Лера сама меня не отпустила. Она стала вести диалог, а когда заметила, что я отвечаю неохотно, явно расстроилась. Обижать ее не хотелось, поэтому я нацепил образ заинтересованного человека, отчего Лера оживилась и стала чаще улыбаться.
В конце вечера, когда мы уже собрались расходиться, Лера вдруг предложила мне обменяться номерами. Конечно, я не отказал, хотя знал, что ни писать, ни тем более звонить ей не стану. Но мне бы и не пришлось – в среду она сама написала. Это мне польстило, и я ответил. Следующую неделю она писала мне почти каждый день, а в пятницу предложила прогуляться. Я не отказался. Знал, что обману ее ожидания, но не отказался.
Так холоден к ней я был неспроста – дело в том, что в мои двадцать два года меня безумно заботила любовь. Для меня она была единственным, что могло иметь смысл. Этому меня научили Пушкин, Тургенев и ее другие голоса, которые уверили меня в ней той самой – мифологической, которая уничтожает зло и вершит судьбы. Поэтому я не мог осознавать себя с человеком, рядом с которым не был уверен в собственных чувствах. А что должно было случиться, чтобы эта уверенность появилась? – точно сказать не могу. Может, пройти какое-то испытание, которое покажет, что я достоин. К сожалению, ничего подобного передо мной не возникало, и все мои прошлые отношения заходили в тупик. Например, в университете было полно простушек, с которыми достаточно завести разговор, чтобы начать отношения. Я пробовал их, и каждый раз все заканчивалось одинаково: я разочаровывался, отстранялся, они замечали это, делали то же самое, и вскоре я оставался один. После очередной неудачи я прекратил попытки найти себе пару, так как надумал, что лишь прихоть судьбы даст мне то, чего я так жажду.
Вот почему я и не думал, что Лере, которая выглядела и звучала вполне обычно и к тому же совсем не нуждалась в спасении от какого-нибудь вселенского зла, удастся пробудить во мне чувства. И все же в пятницу я отправился с ней на прогулку, и мы встретились на Новослободской в восемь вечера. Она надела серое летнее платье, по которому неслись розовые облачка, и бежевые босоножки, цветом настолько сливавшиеся с ногами, что казалось, будто она идет босиком. Мы отправились вниз по Долгоруковской улице и, разговаривая обо всем, что приходило на ум, дошли до самой набережной. В Лере присутствовала какая-то милая неуклюжесть, из-за которой часто хотелось подать ей руку или придержать за талию; я мнил себя джентльменом и делал это, но пытался обходиться без лишних прикосновений.
Она училась на юриста, в свободное время работала в кофейне у метро, а также смотрела много фильмов новой французской волны и часто вставляла в диалог вспомнившиеся оттуда фразы – впрочем, не всегда в тему. Когда она начинала интересоваться мной, я рассказывал без подробностей и приукрашиваний, и Лера постоянно что-нибудь уточняла, а я снова отвечал кратко. Из-за этого она терялась и на некоторое время замолкала в попытках придумать, о чем еще поговорить. Меня это забавляло – отчего-то мне нравилось создавать такой загадочный образ. Под конец прогулки мы шли и молчали минут пять. Казалось, Лера вряд ли когда-нибудь еще захочет со мной увидеться, однако прогулка удивительным образом ей понравилось, и в конце она предложила встретиться уже на следующий день.
– Не уверен, что у меня завтра будет свободное время… Давай я попозже напишу и скажу точнее, – произнес я сдержанно, не собираясь видеться с ней настолько часто.
Тогда она понравилась мне чуточку больше, чем в первый раз, и все же я не увидел в ней чего-то особенного – такого, чтобы я вскочил и воскликнул: «Она!» Но Лера продолжала мне писать, а я продолжал отвечать. Наверное, я оказался таким же, как Антон – оставлял ее на всякий случай. Даже хуже Антона, ведь он хотя бы четко понимал чего хочет. Я же лукавил перед самим собой, молчав на ее многозначительные намеки и думая, что так не даю ответа. На самом же деле молчание – худший из ответов, потому что может трактоваться как угодно.
Мы общались каждый день, гуляли по два-три раза в неделю, говорили о феноменах поп-культуры, о предпочтениях в музыке, фильмах и книгах, о сожалениях прошлого и надеждах на будущее – причем темы почти всегда задавала она. Она буквально шла на штурм, а я пытался сохранять позиции и не давать лишних поводов двигать наши отношения вперед. И даже так она находила возможности подобраться ко мне: как-то она спросила, что я считаю самым важным в жизни.
– Любовь, – ответил я, конечно.
– Почему любовь? – приподняла она тонкие брови.
В тот момент я по-настоящему воодушевился – ведь у меня, как у алкоголиков от водки раздувается печень, от любовной темы раздувалось эго.
– Потому что любовь – это высочайшее чувство! – говорил я. – Она тебя разбирает по частям, разъедает, как кислота. Мучает тебя, убивает… но только без нее и жизни нет.
– А ты сам когда-нибудь любил? – спросила Лера.
– Никогда. И, может, никогда не полюблю.
– Почему?
– Потому что это исключительная удача – даже иметь возможность полюбить. Люди путают любовь с чем-то другим, чем-то простым. А настоящая любовь такой быть не может, она невероятная. И чтобы повстречать ее, нужно, чтобы случилось что-то невероятное. Я говорю не о том чувстве, которое бледно освещает кухню во время будничного ужина; я о любви, которая светит так ярко, так обжигает, что ни на ужине, ни на чем другом помимо нее просто невозможно сосредоточиться. Вот что такое любовь!
Мой язык никак не успокаивался, и я захлебывался в словах. Лера тихо шла рядом, молчала, а когда я наконец закончил, она вдруг остановилась и со свойственной ей легкостью поцеловала меня в щеку. В ту же секунду Лера засмущалась, прикусила нижнюю губу и отвернулась, чтобы я не заметил, как порозовели ее щеки – а я все-таки заметил. Не знаю, почему она решила сделать это именно тогда… Может, что-то в моих размышлениях подтолкнуло ее к поцелую, а может, в ее голове все в любом случае шло к нему. Так или иначе, на ее действия я никак не отреагировал, отчего ей стало еще более неловко. Мое поведение может показаться жестоким, но уверяю – я вел себя так не из жестокости, а из глупости. В тишине я проводил Леру до дома и ушел.
Она написала мне через несколько часов: «Прости, если что-то было не так».
«Все нормально» – ответил я и сменил тему.
После этого маленького, невинного поцелуя я осознал, что желаю ее – но не так, как мне бы этого хотелось, а по-обычному, по-звериному. А мне требовалось то самое чувство, которое я никак не мог отыскать. Наверное, правильно было бы признаться, что я не хочу быть с ней, однако я поступил эгоистично: решил ждать появления чувства позже, когда утолю похоть. И мы с Лерой все гуляли и целовались – уже не в щеку – а чувство все обходило меня.
Помню наш первый поцелуй: Лера завела меня в безлюдный парк, когда наступили сумерки. Мы сели рядом и стали разговаривать. Прошел десяток минут, и она замолчала, а я все говорил и говорил, пытаясь избавиться от неловкости, которая накатила на меня из-за явного ощущения, что она к чему-то готовится. Я был не в состоянии умолкнуть, и Лера помогла мне – заткнула меня своими губами. В первые секунды я целовал ее с закрытыми глазами, пытался поймать что-нибудь, помимо обычного возбуждения. Потом веки сами по себе раскрылись, и я увидел ее чувственное лицо, зажмуренные глаза и подрагивающие ресницы. Ее руки оказывались то на моих щеках, то на плечах, то на груди. Она отдавала себя всю, а я… Что уж говорить: мне отдавать было нечего. Я считал время, разглядывал листья на деревьях, тропинки и цветы в саду, которые отчетливо виднелись в свете фонарей. А потом подумал, что Лера непременно все поймет. Ей явно не было бы приятно получить в ответ на ту откровенность, что она предлагала, мои мертвые, похожие на кусок пенопласта губы. И я сыграл. Да, сделал вид, что тоже отдаюсь, тоже жажду… Я мог бы закончить все прямо там, не путать ее, не делать ситуацию еще хуже, но оказался трусом и притворщиком.
Теперь я играл каждый раз, когда мы виделись. Я овладел губами и языком, будто это музыкальные инструменты. Видите ли, когда есть чувство, оно диктует, как действовать, даже делает большую часть за тебя; а когда его нет, приходится действовать самому, и ты оказываешься неловким и неумелым мальчишкой, который никогда раньше не ощущал вкуса чужих губ. Я видел, что таким нравлюсь Лере, и уже не мог остановиться, – я угождал ей во всем. А она смотрела на меня… Смотрела так, что я даже в идеальном порыве своей игры не смог бы повторить такого взгляда.
В первую субботу августа Лера позвала меня к себе. Я согласился. Сразу подумал, что она хочет перейти к новому, более интимному этапу отношений. Тогда я решил, что не зайду так далеко, и собрался открыться, рассказать, что совершил ошибку и очень сожалею. И вдруг внутри меня заверещал мерзкий, вечно голодный и ухмыляющийся сатир. Он гнусным голосом нашептывал мне: «Потом обо всем расскажешь. Тебе ведь хочется, очень хочется…» Мне хотелось. Буду последним лжецом, если скажу, что не хотелось. Я слушал его шепот, отвечал, что не могу, что это неправильно, но он стоял на своем: «Правильно сделаешь потом. А сейчас…»
Наслушавшись сатира, я вымылся и почистил зубы так тщательно, как никогда, и даже побрызгался самыми дорогими духами, что у меня были, хотя по-прежнему был намерен все закончить. «Нужно быть готовым ко всему, – шептал сатир. – Вдруг? А вдруг?!» Я чуть не сгрыз себя, пока шел к ее дому. Оскорблял и себя, и этого гадкого сатира, который все не затыкался. И вот, прямо перед Лериной дверью я разозлился, вытащил сатира из своей головы за жесткие, налакированные волосы, и столкнул его вниз по лестнице. Он катился с визгами и мольбами, но я уже перестал его слушать.
Я постучал в дверь.
Вскоре Лера открыла. На ней была розовая юбка и белая кофточка, открывавшая вытянутую загорелую шею. Мне тут же захотелось припасть к ней, оставить на ней след от поцелуя, а потом… Но я закрыл глаза, избавился от этих мыслей и перешагнул через порог.
– Все в порядке? – спросила она, заметив мою неуверенность.
– Конечно.
Мы коротко поцеловались, и я прошел в комнату.
Через минут десять мы сидели на диване и смотрели какой-то фильм. Я заметил, что Лера подрагивает и совсем на меня не смотрит. «Наверное, она снова готовится сделать какой-то шаг» – подумал я. Мне следовало опередить ее, но я решил малодушно выжидать удобного момента. Таковой настал, когда она безмолвно потянулась к моей руке. Хотелось накрыть ее ладонь своей, но я удержался, после чего развернулся, чтобы начать, как вдруг… Ее глаза – то ли напуганные, то ли молящие – смотрели прямо на меня. В них читалась радость и отчаяние сразу. Я испугался этих глаз, застыл и тут же растерял все слова, которые собирался произнести.
– Я, – сказала она.
Только она произнесла это крохотное слово, как я догадался, что будет сказана именно эта гигантская фраза.
– Тебя.
«Господи, останови ее!» – молил я. Сам же я не был в состоянии остановить ее – словно маленький ребенок перед лицом чего-то большого и невиданного ранее, я затрясся от ужаса.
– Я тебя люблю, – сказала она.


I

«Что делать? Как мне во всем ей признаться? Как не навредить ей? Она слишком наивная… Между нами почти ничего не было, однако для нее этого оказалось достаточно, чтобы произнести эту фразу. Нужно сказать ей, но… Если сказать прямо сейчас…»
Взглядом она терзала, требовала меня, а я все молчал. Постепенно ее взгляд, искавший на моем лице хоть какой-нибудь намек на ответ, опустился к рукам и сделался печальным. Я вдруг вскочил, сжал ее ладони, зацеловал их и стал горячо извиняться. В тот же миг она все окончательно поняла. Ее глаза увлажнились и покраснели. Я попытался ее успокоить, но разве можно остановить подобное словами?
– Прошу тебя, не расстраивайся, – лепетал я. – У тебя все будет хорошо… Все будет… Прости меня, прости…
Она вырвала свои руки, обвила ими колени и вся сжалась, будто уменьшившись в два раза. А я стоял над ней, накрыв ее тенью, как в морге накрывают трупы одеялом. Казалось, я убил ее. Да так и было – как минимум отчасти. Она не шевелилась, не издавала звуков. А я внезапно подумал, что чуть позже, когда все станет спокойнее, мне полегчает. Из-за этой мысли мне сделалось противно, но я погряз в ней и уже не мог освободиться.
Я пригнулся к Лере, но прикасаться не стал, так как знал, что моя кожа ее только обожжет.
– Я могу что-то сделать? – спросил я тихим голосом.
– Уйди, – попросила она.
И я ушел. Вышел из ее квартиры и даже не оглянулся. Тогда мне действительно сделалось легче, но, как оказалось, ненадолго.
С тех пор прошло уже более десяти лет. Ни с одним человеком я так и не смог найти то чувство, которое так долго ждал, и, надо наконец признать, разочаровался. Наверное, любви правда не существует, и все это сказки, придуманные слабыми людьми, чтобы было легче жить, а я, как настоящий дурак, верил в них и упустил свой настоящий шанс в надежде, что стану особенным… Вероятно, есть именно та любовь, которую я отрицал – обычная, похожая на привычку, которая иногда переплетается со страстью; и только чувство бесконечного единения с тем, кто просто тебя устраивает, сделает тебя счастливым.
Что касается Леры, то я видел ее всего раз с тех пор. Я случайно встретил ее на улице, и мы коротко поздоровались. Сердце мое в тот момент сжалось и задрожало, ведь не проходило ни дня, чтобы я не вспоминал ее и не задавался вопросом: «А что, если бы я принял ее? Вдруг я сейчас был бы счастлив?» На мгновение у меня даже возникла мысль начать с ней разговор, но потом я пригляделся и понял, что она изменилась и уже не была той, кого я знал. Да, прошло много лет, но мне показалось, что она даже слишком постарела. Особенно отчетливо я увидел это в ее потускневшем взгляде – в нем потерялось что-то, что наполняло его раньше. Однако это же наверняка касается и меня.


II

Она ждала ответа. Я глядел на нее и не знал, что делать. Вдруг в голову пришла мысль: «Просто выиграй время».
– Прошу, подожди немного, – залепетал я. – Совсем чуть-чуть. День или два, и я дам тебе ответ. Мне нужно определиться. Пожалуйста, Лера…
Лера молчала, а я все упрашивал, умолял. Наконец она сдалась:
– Хорошо. Я подожду. Только поторопись. Прошу тебя…
Я услышал ее. Ушел, не сказав больше ни слова.
«Она охладеет, – думал я, – ей будет не так больно слышать, что я не люблю ее. Два дня, и все кончится. Ну что я за идиот?.. Зачем игрался с ней? Чтобы потешиться? Нечестно, что мне не больнее, чем ей… Нужно сказать ей. А вдруг я сломаю ее? Что если из-за меня она больше никому не сможет открыться? Я – ее травма, которую придется долго лечить. Сложность терапии зависит только от того, как я буду действовать. И, чтобы смягчить удар, я должен понять, каково ей. Для этого о себе мне больше не следует вспоминать, а только о ней нужно думать, только о ней страдать».
Температура вокруг словно поднялась выше пятидесяти градусов, и дорога до дома шевелилась, выползала из-под ног, но мне было не до этого – мне нужно было представлять, что испытывает Лера, чтобы больше никогда не совершить ничего подобного.
Прошло два дня. Я позвонил ей, договорился о встрече. Явился к ней. Она ждала, подперев круглый подбородок ладонями и нетерпеливо стуча пальцем по щеке. В ее больших глазах я вдруг прочитал скорую гибель. Да, она бы погибла, если бы я… Ожиданием я только все усложнил. Я так отчетливо представил ее трагический конец, так проникся, что не смог сделать то, что собирался.
Я соврал. Произнес эти слова, вложил в них все свое желтое лукавство. Лера была рада это услышать и совсем не собиралась искать лжи в сказанном мной. Она чуть не придушила меня объятиями, и я тоже обнял ее, а потом стал шептать и делал это, пока меня не начало тошнить от собственного лицемерия.
– Почему ты так тянул? – спрашивала она со слезами на глазах. – Ты знаешь, каково мне было?..
– Прости. Я просто боялся сознаться.
– Теперь ты уже все сказал. Бояться больше нечего, правда?
– Правда, – снова соврал я. Больше даже не ей – себе. «Может, любовь придет к нам со временем», – пронеслось тогда в моих мыслях. И все же что-то прогорало у меня внутри, осыпаясь сажей на ребра.
Два года мы провели вместе. Сначала стали видеться каждый день, затем Лера переехала ко мне. Поначалу все шло неплохо, и я все представлял тот миг, когда смогу честно признаться и Лере, и себе, что люблю. Я ждал, ждал, пока наконец не понял, что моя игра никогда не превратится в реальность. Я потерял надежду, охладел, зачерствел. Лера не могла не чувствовать, что со мной что-то не так. Она кидала на меня обеспокоенные взгляды, постоянно спрашивала, все ли хорошо, а я даже не пытался объяснять что-либо, только раздражался. Однако она, кажется, еще сильнее полюбила меня. За это время я успел миллиард раз проклясть этого ублюдка – купидона, который решил выпустить лишь одну стрелу. Я бы задушил его, если бы он оказался передо мной… Но я все равно уже перестал в него верить.
Из-за моей отрешенности Лера чувствовала себя несчастной и много плакала. Каждый раз, когда я видел ее слезы, я уходил, потому что не мог их выносить. Я жалел ее, но со временем все мои чувства потускнели. В один момент мне стало настолько все равно, что я легко с ней распрощался. Лера не была удивлена, и все равно я понял, что раздавил ее.


III

– Хорошо. Я подожду. Только поторопись. Прошу тебя…
Я услышал ее. Ушел, не сказав больше ни слова.
Прошло два дня. Я принял решение сказать ей все так, как есть. Позвонил ей несколько раз, но она не отвечала. Это показалось мне странным, и мной завладело беспокойство. Я собрался, вышел из дома и через полчаса был у ее двери. Из-за смущения и стыда я с минуту просто стоял и не предпринимал никаких действий, потом все же постучал. Она не открывала. Тогда я снова стал звонить – также без ответа, одни гудки, прерывавшиеся протяжной, монотонной линией тишины, словно сигнализировавшей о потере пульса. И тогда я вдруг почувствовал страх.
«Это глупости, – убеждал я себя. – С ней все в порядке. Она не пошла бы на что-то настолько безумное…
А что, если она там – за дверью? Что, если она… – Я тут же представил себе, как она качается туда-обратно и посиневшими ступнями касается ножки перевернутого стула. – Нет-нет-нет… Такого быть не может. Хватит даже думать об этом!»
Я подергал ручку и понял, что дверь заперта на два замка. Это означало, что Лера либо внутри и зачем-то закрылась на ключ, либо ушла.
«Ушла, точно ушла» – решил я, выбежал из дома и отправился на ее поиски. Передо мной, куда ни взгляни, возникали ее глаза. Они смотрели с укором, пытались меня ранить, и им легко это удавалось. А потом послышался ее голос. «Я тебя люблю…» – без остановки шептал он. «Но я ведь не могу соврать! – отвечал я. – Разве ты хотела бы этого?! Уверен, что нет. Почему же ты тогда не отвечаешь, не даешь мне все тебе рассказать?! Неужели ты все-таки… Нет, я еще не знаю, что с тобой. Где же ты, Лера? Лишь бы не там, не в квартире…»
Я отправился к кофейне, где она работала – ее там не оказалось. Затем обошел места, где мы обычно гуляли, и везде было пусто. Ни в парке, ни на мостовой, ни у торгового центра. Я обошел каждый угол квартала, заглянул в каждую подворотню, за каждую открытую дверь, но Леры не было нигде. Это была полная глупость, но я уже четко поверил в то, что она… И жалел ее, страдал за нее, умирал за нее. Внезапно я явно почувствовал, что ее больше нет, что она исчезла, и я больше никогда не смогу ее увидеть. В этот момент я испытал чувство, которое даже не буду пробовать описать; могу только сказать, что оно было в миллиард раз сильнее всего, что я испытывал до этого.
Безутешный, я вернулся к Лериному дому, поднялся на ее этаж и встал перед дверью. Я уже собирался попробовать выломать дверь, как вдруг услышал, что снизу вызвали лифт. «Может… Она! – подскочил я. – Лишь бы она!» Я бросился к дверям лифта и стал ждать.
Лифт поднимался медленно. Первый этаж, второй, третий… И вот, он был здесь. Приехал ко мне. Двери открылись. Передо мной стояла Лера. Она глядела на меня с удивлением, а я на нее… Да, я на нее – с любовью. В тот миг я понял, что люблю. Ее прелестные глаза, в которых задорно горели хрусталики; овальные скулы, будто нарисованные изящнейшей из кистей; аккуратные, нежные руки, на которых рос пушок, точно на шкурке персика… и ее жгучие, как плод Каролины, губы. Я бросился к ее губам, забрал их себе, а взамен отдал свои. И бесконечные поцелуи прерывались моим хриплым шепотом: «Я люблю тебя, я люблю тебя…»