Тётушки

С возрастом желание общаться с людьми ослабевает, человеку хочется побыть в привычной обстановке, в своей семье. Поездки к родственникам становятся реже и реже. Приходит время воспоминаний, они словно просыпаются от долгой спячки. В памяти возникают детские встречи с давно ушедшими людьми, связь с ними сохранилась до сего дня. Осознание сего факта откликаются в душе грустью и теплом, радостью и чувством вины. А чего больше? — А поди знай.

Я жил с папой и мамой в небольшом посёлке Павшозеро Вологодской области, образованного после войны. Каждое лето к нам приезжали тётки Маша и Таня из Ленинграда и Мавра из Белозерска, к тому времени пенсионерки. Наш дом сразу наполнялся весёлыми разговорами и шутками, тётушки набрасывались на меня с расспросами, я не успевал поворачиваться то к одной, то к другой. Просили спеть песню «Раз полоску Маша жала», лица у них серьёзные, внимательные, смотрят одобрительно.  Приятно, когда взрослые проявляют ко мне такой живой интерес. Пою с удовольствием.

В это время из похода,
Шёл солдат — слуга народа,
Из Кита-ая,
Э-эх, из Кита-ая.

Отец на пенсии чинил рыболовные сети поселковым рыбакам и за работой пел русские народные песни. Читать я ещё не умел, но многие песни знал наизусть.

Ты солдатик не щипайся,
Где не надо не хватайся,
И упа-ала,
Э-эх, и упа-ала.

Я вошёл во вкус, пою самозабвенно, очень хочется понравиться тёткам. Они довольны. Ещё бы, я же стараюсь.

А над дубом и над паром
Сыч облизывался старый,
На них гля-адя,
Э-эх, на них гля-адя.

Знаю и другие песни, — «Ревела буря, гром гремел», «Раскинулось море широко». Правда, когда их пою, не хватает воздуха. Ещё нравится песня «Бывали дни весёлые»:

Теперь в Сибирь на каторгу
Угонят молодца,
За девку черноокую,
За чёрта, за купца.

Мне почему-то жальче всех молодца, его угонят на какую-то каторгу, а за что, непонятно. Последний куплет допевал с отцовской щемящей ноткой, как у папы.
Но меня просят каждый раз петь про Машу.

А у мужа кверху морда,
Смотрит весело и гордо:
Сын роди-ился!
Э-эх, сын роди-ился.

Хотя и не понимаю смысла песни, но точно передаю интонации отца. Тётки веселятся. Они радуются, что у них такой музыкальный племянник. Я так думаю.
* * *
Тётке Анне не довелось слушать моё пение, она жила в Приозерске безвылазно. Сёстры поначалу приглашали в гости, и Анна Васильевна даже приезжала один раз в Ленинград. С хитрой улыбкой она рассказывала о перенесённых испытаниях:
— Выйду прогуляться, подхожу к Невскому проспекту, а там ужас, что творится. Любушки мои! Кругом шум, машин столько, что страх, дышать нечем, куча людей, толкотня. То ли дело в Приозерске, — тишина, сосны, речка, озеро рядом, воздухом не надышаться. Дивья.
Вижу на другой стороне улицы магазины, хочется зайти, а боязно. Ну как машина задавит. Зажёгся на светофоре зелёный свет, люди как ломанулись, я в самую серёдку. Коли будут давить, авось, до меня и не доберутся. Тётку Анну никогда не видел, о ней рассказывал сын, Александр Николаевич. Я часто с ним общался, выслушивая увлекательные истории из жизни.
* * *
Тётка Мавра запомнилась тем, что всегда была в хорошем настроении. Уже тогда заметил, что полные женщины добрые, тётка Мавра выделялась и ростом. Я смотрел снизу вверх, казалось, что е; голова касается потолка. Сказала как-то:
— Не ешь в шапке, — тёща оглохнет.
Кто она такая, я не знал, но впечатлился. Со своей тёщей не довелось познакомиться, но до сего дня во время еды снимаю головной убор. Непроизвольно улыбаюсь.
Мавра Васильевна жила в своём доме на окраине Белозерска. Там, в местной церкви меня и крестили. На старой чёрно-белой фотографии у бревенчатого дома запечатлена группа родственников. Все смеются. Лишь мама с серьёзным лицом держит меня на руках, фотографироваться не любила. Я одет в пальтишко, на голове вязаная шапочка с помпончиком. Справа позируют тётки Маша и Мавра с мужем, слева их сын Николай с женой Зоей. Мужчины в кепках, женщины в платочках. Посреди сестёр папа кажется молоденьким-молоденьким, даже его усы улыбаются. Ему исполнилось 62 года.
Последний раз Мавра Васильевна приезжала в гости, когда я пошёл в первый класс. Недостаток общения с ней восполнил через пятьдесят лет, когда приехал в Белозерск к её старшему сыну. Николай Иванович подробно рассказал о своих родителях, семье, мы прошлись по улочкам старинного города, за два дня я узнал о Белозерске больше, чем за всю жизнь. В церкви Богоявления Господня, где меня крестили, было пусто и гулко. Служба давно закончилась, я смотрел на белые стены и купол, силился хоть что-то вспомнить. Прекрасно сознавал, что в годовалом возрасте в памяти не осталось ничего. А вдруг? Ведь помнил Лев Толстой, как его пеленали. Но увы. Видимо, я не Лев Толстой. При прощании Николай Иванович сказал:
— Вот уж не думал, что у меня брат появится. Нет, ты, конечно, всегда был, но теперь... Стараясь скрыть эмоции, он энергично махнул рукой. Я испытал сходные переживания.
* * *
Татьяна Васильевна высокая, строгая и неулыбчивая, приезжала реже. В войну была медсестрой в армейском госпитале, привезла с фронта мужа. Вскоре он умер от старых ран.
Тётки в наш лес не ходили, грибы и ягоды их интересовали лишь на столе. Детство сёстры провели в деревеньке на берегу Белого озера, видимо, поэтому к лесной природе были равнодушны. Тётя Таня попросила мою маму сводить в лес, с ними увязался и я. Спустя час корзинки наполнились белыми грибами. Мама вдруг застыла в размышлении, через несколько секунд огорчённо произнесла:
— Никак мы заблудились. — У тёти Тани изменилось лицо, она испуганно смотрела на маму.
— И что теперь? Как домой попадём?
Тишина длилась невероятно долго, наконец мама тихо обронила:
— А мы даже спичек с собой не взяли.
Тётя Таня закричала, как оглашенная:
— Ой, лишеньки! Мы в лесу ночевать будем?
Подозреваю, что мама подшутила, ибо к городским относилась с иронией. В этом месте невозможно заплутать, куда ни пойди, куда-нибудь да и выйдешь. Прямоугольный участок соснового леса около девяти квадратных километров протянулся от посёлка к автомобильной трассе, слева петляла речка Шимка, справа лесная дорога упиралась в трассу. Про это место говаривали, что там чёрт водит, даже старожилы подтверждали мистическое свойство леса. Спустя двадцать лет и со мной случился подобный казус. Я уже возвращался домой с грибами. Внезапно откуда-то возникла мысль, что иду в противоположную сторону, к Шимке. Произнёс про себя любимую фразу:
— Стоп себе думаю, не дурак ли я?
И повернул назад. Опомнился через двадцать минут, когда сосновый лес уступил место низкорослому кустарнику, вдалеке изгибалась вдоль речки цветущая поляна. В прямом смысле заблудился в трёх соснах. И смех и грех.
Тётя Таня довольно быстро взяла себя в руки, думаю, что мама была не рада своей шутке. Больше за грибами никто не просился.
* * *
Мария Васильевна даже внешне сильно отличалась от сестёр. Кругленькая, низенькая, хохотушка, любительница играть в карты. Она предпочитала покер, но за неимением противников, играла с нами в девятку и дурачка, а со мной даже в пьяницу. Мы рассаживались вшестером за длинным столом, и начиналась игра в подкидного. Тётка Маша шутливо комментировала:
— В картишки нет братишки. Дуй до горы, в гору наймём. Дают — бери, бьют — беги.
Любила закончить игру с шиком. Вскакивала со стула, с размахом одну за одной бросала карты на стол, и торжествующе прихлопывала двумя шестёрками плечи проигравшему:
— А это тебе, мил человек, на погоны!
Тётка Маша так заливисто смеялась, что даже проигравшие заражались весельем. Лёгкий человек. Она ездила в гости ко всем, без неё не обходился ни один праздник. Проживала на улице Восстания с сыном Генкой, в трёхстах метрах от неё жила сестра Лизавета.
* * *
Из тётушек я застал в живых только Елизавету Васильевну, когда после службы в армии устроился в городке под Ленинградом. Два-три раза в год заезжал к ней на чай после напоминаний своей мамы:
— Будешь в Ленинграде, попроведай тётю Лизу, папа очень её любил.
Мне непонятно, чем особым отличалась она от сестёр. К нам в посёлок не приезжала, похоже, дальше своей улицы не гуляла. Я познакомился с ней в возрасте десяти лет, когда приехал с папой в Ленинград. Разговаривала тётя Лиза отрывисто и громко, была глуховата. Отправила дядю Сашу, своего мужа, медлительного и неразговорчивого с наказом показать мне Невский проспект:
— И купи парню мороженое, — крикнула вдогонку.
Дядя Саша тоже слышал плохо.
— Серёжа, что тебе купить? — спросил он.
— Мороженое, — тихо сказал я.
— Пирожное? — переспросил дядя Саша наклонившись.
— Нет, мороженое, — громче сказал я. Дядя Саша купил-таки эклер. Разумеется, я поблагодарил. Мужественно уничтожил невкусное, конечно, пирожное. Оно перебило мне впечатления от шумных улиц, высоченных домов и визга трамваев. Эклеры не люблю до сих пор. Тётя Лиза расспросила мужа о прогулке, дядя Саша получил выговор. Он беспрекословно слушался жену, она напоминала мне виденною в книжке высоченную сухощавую барыню, ругающую своих крестьян. 
Последние годы жизни Елизавета Васильевна жила в коммуналке на углу улиц Маяковской и Некрасова с племянником Генкой. Он развёлся с женой, попивал, но в целом — безобидный мужичок лет сорока. Сначала я заходил в сквер напротив дома. Там, на скамеечке около бюста Маяковского, тётя Лиза любила судачить с местными пенсионерками. Потом пили чай в её огромной комнате с высокими потолками, тётя Лиза привычно ворчала на Генку, доставалось и мне. Я начинал понимать, почему отец любил младшую сестру. Она одинаково искренне, без малейшей хитрости, разговаривала со всеми. У большинства людей в общении присутствует некоторая ложь, мы стараемся не выходить из образа, привычного собеседнику.
В очередной приезд я застал её лежащей на кровати, она обезножила. В комнате присутствовал характерный запах больного человека. Генка сказал, что тётя лежит уже три месяца. В разговоре я упомянул, что заходил в Александро-Невскую Лавру, чем явно заинтересовал тётушку. Она посетовала, что с молодости не причащалась. На моё предложение позвать батюшку на дом удивительно быстро согласилась. Через двадцать минут в Преображенском соборе я обрисовал ситуацию молодому священнику, отцу Игорю. Он обещал прийти утром, от денег отказался.
В следующее воскресенье я приехал в Санкт-Петербург узнать о результате. Тётя Лиза подробно рассказала о визите священника, о том, как она волновалась и не знала, что нужно делать. Генка с ухмылкой произнёс:
— Первые три дня после причастия ни разу меня не отчитала.
Чаёвничали долго, тётушка вспоминала детство, сестёр, Шурика, — моего отца. Даже Генка, обычно лежавший на диване, присоединился к нам. Я рассказал, как в детстве пел про Машу, тётя Лиза посмеялась и тут же назвала сестёр хулиганками. Солнечные лучи из окна пронизывали светлую комнату, словно участвуя в чаепитии. В тот момент я осознал, что впервые приехал к тётушке не по обязанности. Оказывается, с ней интересно беседовать.
Вновь я собрался попроведать тётю Лизу через месяц, приехав из отпуска. Комната встретила меня пустой кроватью. На мой вопросительный взгляд Генка ответил:
— Померла, уже три недели как.

Возвращаясь домой, испытал странные чувства. Грусть об ушедшей тётушке растворялась в некоем душевном утешении. Это сегодня, спустя тридцать лет, не удивляюсь столь противоречивым эмоциям. О Елизавете Васильевне я знал немного. Она почти семьдесят лет обходилась без церкви, а на робкое предложение причаститься мгновенно откликнулась. Видимо, было в ней нечто такое, что там её заметили, как работника одиннадцатого часа. Каждое воскресенье в поминальной записке читают имена моих тётушек: Анны, Мавры, Татьяны, Марии, Елизаветы.
И память их в род и род.

А русские народные песни до сих пор напеваю про себя, в том числе и «Как полоску Маша жала».

P.S. Полный текст песни, белозерский вариант:

Раз полоску Маша жала,
Яровы снопы вязала,
Молодая, эх, молодая.

Шёл солдатик из похода
Девятьсот второго года,
Из Китая, эх, из Китая.

Тот солдатик притомился,
Возле Маши опустился:
«Дай напиться, эх, дай напиться».

«Я б дала тебе напиться,
Да тепла очень водица, —
Не годится, эх, не годится».

«Ну так хлебушка кусочек?»
«Нету, милый мой дружочек,
Одни крошки, эх, одни крошки».

Видит сОлдат — баба дышит,
Рубашонку грудь колышет,
Молодая, эх, молодая.

И солдат уж тут отрады,
Ущипнул, где было надо,
Приседая, эх, приседая.

Ты солдатик не щипайся,
Где не надо не хватайся,
И упала, эх, и упала.

Рожь высокая всё скрыла,
Что у них происходило —
Это тайна, эх, это тайна.

Только были слышны вздохи,
Словно их кусали блохи,
Чрезвычайно, эх, чрезвычайно.

А над дубом и над паром,
Сыч облизывался старый,
На них глядя, эх, на них глядя.

Муж со свекровью долго ждали,
Меж собою рассуждали:
«Выжнет Маша, эх, выжнет Маша».

А над Машей вечерело —
То-то наше бабье дело,
Глупость наша, эх, глупость наша.

Лишь к полночи та бабёнка,
Точно с поля коровёнка,
Приплелася, эх, приплелася.

Через год у той бабёнки
Народился вот мальчонка,
Раскрасавец, эх, раскрасавец.

Про то знают лишь солдаты,
Что растут у них ребяты,
Раскрасавцы, эх, раскрасавцы.