Были такие чудные духи - Соня Корнер

Софья Станиславовна Пилявская. Живая легенда Московского художественного театра. Гордая, строгая, недосягаемая. Человек, общение с которым напоминает прикосновение к огромному кладезю, имя которому – Память. И сколько не пытайся объять ее всевозможными журналистскими приемами – ничего не выйдет. Впрочем, в этом уже нет нужды. Софья Станиславовна предвосхитила все вопросы, дав ответ на каждый из них в своей книге «По долгу памяти». Тираж ее невелик – всего тысяча экземпляров. До обидного мало, если помнить, что Художественный театр – это одна из самых чудесных страниц в истории российской культуры, если не забывать, что их, людей, учившихся у самого Станиславского, остается все меньше и меньше. Впрочем, даже к этой неизбежности они относятся философски мудро, заменяя вопрос «когда?» на вопрос «как?».
- Новые историки, в прямом смысле, читают историю Художественного театра так, как считают нужным, - начинает наш разговор Софья Станиславовна, - так, как она им видится, и это не всегда совпадает с тем, что было на самом деле. Долго я не решалась этим заниматься, хотя меня и просили, а потом поняла, что из действующих стариков  осталась, в общем-то, одна. Живут, и дай Бог здоровья, Марк Исакович Прудкин, Ангелина Иосифовна Степанова, но они от театра  отошли. А я, поскольку еще как-то действую, правда, через какое-то очень большое физическое преодоление, но все-таки как живой свидетель еще существую. Поэтому несколько лет я писала. В свое время читала очень многие воспоминания великих актрис. Но у меня создалось такое впечатление, что к старости люди выдают желаемое за действительное. Поэтому эпиграфом к своей книжке  я взяла строки Михаила Афанасьевича Булгакова, с которым имела счастье быть знакомой, бывать у него в доме и дружить с Еленой Сергеевной, его женой, Тридцать лет жизни она отдала тому, чтобы люди узнали произведения ее мужа. Сохранила все  его рукописи. Вот эти строки: «Писать надо то, что видишь. Чего не видишь, писать не следует». И когда я собрала всю свою старческую память в один кулак, я поняла, насколько это было в моих силах, что  обязана написать и про Булгакова, и про старый театр. Заверяю вас честным словом: вранья в моей книге нет. Я писала действительно только то, чему была свидетелем и что хорошо знала. Надеюсь, что, может быть, людям это будет интересно, а может быть, и полезно узнать, каким был театр, а главное, какими были его создатели, сколько хорошего они сделали для всех нас. Послесловие же к книге у меня такое: «Мне жаль, что несмотря на счастье выбранного мною пути и работу в самом прекрасном  театре, который я застала в зените славы, на счастье встреч со многими замечательными людьми, в этом моем рассказе много и грустного, и даже тяжелого, а мне еще предстоит  жить, привыкать к новому театру со всеми его радостями, со всеми бедами. И вот я живу, стараюсь быть полезной, всегда буду желать театру крупных свершений, прямого пути, а главное – преданности делу».
- А были ли какие-то трудности, связанные с выпуском вашей книги?
- Если говорить правду, то кое-кто и мешал ее выходу. В первой редакции, куда я обратилась, мне ставили условия. Ну, а я старуха хитрая, попросила рукопись для того, чтобы посмотреть  у себя дома, а когда они позвонили мне, то сказала, что  желаю им всего хорошего. А потом редактор очень скромной, очень бедной редакции ГИТИСа попросила  рукопись и сказала, что они ничего в ней не изменят, а напечатают все, как есть. Я им за это бесконечно благодарна, потому что, если бы не они, то все это осталось бы в столе. Есть такая иллюзорная идея  - переиздать книжку. Но я молчу, потому что это пока иллюзия.
- Скажите, пожалуйста, верно ли мнение, что люди вашего поколения больше живут воспоминаниями, чем днем сегодняшним?
- Дорогие воспоминания всегда со мной. К моему великому счастью, в свои девять лет я увидела  Константина Сергеевича Станиславского, Каэс, как мы его любя за глаза называли. И даже девятилетнюю он меня потряс тем, каким был. Это я запомню до конца дней моих. То, что про него Горький сказал «красавец-человек» - этого мало. Он был единственным в своем роде по красоте внутренней и внешней. И мое счастье было в том, что с десяти лет я могла  бывать в его оперной студии и видеть его репетиции. А потом быть принятой в драматический класс, который вели его старшие брат и сестра, и поступить в Художественный театр. В этот театр бесконечно трудно было попасть, а уйти по собственному желанию было невозможно. Уходили, конечно, но по причинам творческого характера или когда не получалось внутреннего контакта с основателем. Такой барьер, кстати, преодолел Василий Иванович Качалов, который, придя из провинции, не был принят стариками на сцене. И он остался в театре, чтобы наблюдать репетиции. А один раз попросил право сыграть Берендея в «Снегурочке». И потряс Станиславского и Немировича-Данченко. Они ему сказали: вы  - наш. Вот так было. А случалось и наоборот. Мейерхольд – один из талантливых и любимых учеников Владимира Ивановича – в первые же годы основания этого театра, когда слились две группы, ушел искать свой путь в искусстве. Он был единственным, кто ушел по собственному желанию. Но это был оправданный уход. И когда мне сейчас говорят: вы знаете, что такой-то режиссер является новатором, то я отвечаю: «Вы мне только сказки не рассказывайте. Я эти новации видела у гениального Мейерхольда шестьдесят лет назад. Зачем мне говорить про кого-то? Пускай они сами напишут, поставят, сыграют – вот это будет новация. Так я считаю. Зачем искажать классику? Мейерхольд, кстати, и классику ставил блистательно. Как он поставил «Маскарад» в Петербурге! Это было потрясающее явление. Как кружева, сплетенные гениальной рукой. А после этого «Лес» - в зеленых париках, на трапециях, вниз головой. Естественно, теперь меня это не удивит. Единственное, никогда по сцене голыми не ходили, а теперь ходят. Пускай голые, если это красиво! А если нет? Какая же это новация? Это смелость, мягко выражаясь.
- МХАТ часто называют правительственным театром.
- Наши основатели всегда были независимыми, хотя многие историки театра представляли их преданными Сталину и называли МХАТ правительственным театром. Все это было. Ложа правительственная была очень часто занята даже самим «отцом народов». Театр обязан был делать то, что ему приказывали. Особенно до и после войны. Все эти чудовищные пьесы существовали на сцене только потому, что их выносили в себе талантливейшие артисты. И повторюсь, и Станиславский, и Немирович-Данченко были очень независимыми. В этом смысле, я - очень яркий пример: В течение семнадцати лет  была дочерью врага народа. Ведь из меня давно где-нибудь на Соловках осина выросла, а они меня спасли. И им тоже помогали. Кто? Савва Тимофеевич Морозов, в первую очередь. И был такой миллионер Тарасов, который в 1906 году дал денег на первые гастроли театра в Европе. Иногда бывает обидно, что, говоря об истории МХАТа, меньше вспоминают второго основателя Немировича-Данченко. А на него было нагружено много – и руководство театром, и репертуар, и пополнение труппы, и, разумеется, творчество. Когда в 1926 году театр уехал на два года в Америку, то на это время дома оставался Владимир Иванович.
- Ваша книга выстроена в хронологическом порядке и заканчивается 1971 годом.
- Я решила закончить свое описание великолепным спектаклем с блистательным ансамблем артистов второго поколения Художественного театра «Соло для часов с боем». Его постановка – это большая заслуга Олега Николаевича Ефремова. Именно он нашел для этих стариков – Андровской , Грибова, Яншина, Прудкина, Станицына – эту пьесу. В очень короткие сроки выпустили спектакль. Я помню, как на генеральной репетиции трясущиеся старики трогательно подсказывали друг другу шепотом текст. Они не успевали прожить его, потому что раньше спектакли выпускались подолгу, а тут нужно было все сделать очень быстро, потому что артисты были на краю жизни. Вначале врачи запретили все это, а потом поняли: актеру запретить нельзя. Андровскую и Яншина возили в театр из кремлевской больницы, а после спектакля увозили обратно. Вот так, пока могли стоять на ногах, они играли. Раньше вообще не было такого понятия, как бюллетень. Можешь стоять на ногах – играй! Константин Сергеевич очень серьезно говорил, что причиной не прихода артиста на спектакль может быть только его личная смерть. Так нас учили. Я говорю это и об Алле Тарасовой, с которой мы сыграли последний ее спектакль «Валентин и Валентина» еще на старой сцене. А потом вдруг узнаю, что ее увезли на скорой с инсультом. Позже выяснилось, что это был не инсульт, а опухоль головного мозга. Не сразу разглядели. Оперировать было поздно. И все-таки советское правительство приняло решение оперировать. Тогда судьбы известных людей решались на самом высоком уровне. Я вспоминаю, как накануне операции в палату к Тарасовой зашел известный нейрохирург и сказал: «Алла Константиновна, есть такое слово «надо». Она уже все о себе понимала и ответила ему: «Ну что ж…». И прочла Есенина «Не жалею, не зову, не плачу. Все прошло…». Этот врач, схватившись за голову, выбежал из палаты, говоря: «Что вы за люди?!». А на следующий день Аллы Константиновны не стало. Теперь другие времена, другие песни. Сейчас нет той жертвенности служения.
- Расскажите о своих встречах с Александром Вертинским.
- С Александром Вертинским я снималась в фильме «Заговор обреченных». Сперва очень его боялась. До знакомства мне он казался надменным, а оказалось, что нет. Мы очень подружились с Александром Николаевичем. В общении он был  необыкновенно прост и откровенен. Рассказывал нам про свою жизнь,  свои скитания,  женитьбу. А потом мы уже встречались домами. Вертинский был необыкновенно хлебосольным и радушным хозяином. Необыкновенной красоты была его жена Лида, которая годилась ему во внучки. Тем не менее, по его словам, это была ее инициатива выйти за него замуж и родить детей. Он прогонял ее два раза, а на  третий сдался.  Это Александр Николаевич рассказывал при жене. Она не возражала. Последний раз видела его на гастролях в Свердловске, где он выступал вместе с Шульженко. Мы с ним долго сидели в скверике, разговаривали. Наверное, сейчас бы он был счастлив за своих детей, они у него в полном порядке.
- Софья Станиславовна, о вашей дружбе с Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой часто вспоминаете?
- Ольга Леонардовна – явление уникальное. К моему великому счастью, я была близка с ней, особенно с 1942 года. До этого мы раскланивались почтительно, поздравляя друг друга с праздниками. А потом замечательный художник Дмитриев, несмотря на разницу в возрасте, ввел меня к ней в дом. С тех пор до последнего дня ее жизни я была с ней очень близка. Сколько писалось и говорилось об Ольге Леонардовне нехорошего, сколько грязи было вылито на ее светлую, умную, скромную, бесконечно интеллигентную голову…   Это только ее воспитание, выдержка, огромное чувство собственного достоинства не позволяли ей прикоснуться к этой грязи. Чего стоили все эти разговоры о том, кто же был единственной любовью Антона Павловича: Лика Мизинова или Авилова? Иногда Ольгу Леонардовну об этом бестактно спрашивали. А она всегда отвечала одинаково: «Антона Павловича трудно было не любить». Я никогда не слышала, чтобы она сказала: я – жена, мой муж. Она говорила: «Когда я была с Антоном Павловичем. Я ведь была с ним только шесть лет». Она была скромнейшим человеком. Люди не понимали того, что обижали не ее, а память о Чехове. Он был не тот человек, которого можно было на себе женить. А Ольга Леонардовна по тем временам шла на очень большую жертву. Ведь в течение двух лет это была не осененная браком связь. И, конечно, в то время для ее семьи  и для всех нас это был нонсенс. А она несла это достойно. Ничего не выпрашивала. И, наконец, пришло время, когда Антон Павлович понял, что надо каким-то образом все решить. Кем была для него Ольга Леонардовна? Очень многим. Умом, интеллигентностью, любимой актрисой. Не зря он писал все свои пьесы с расчетом на нее.
- Что вы ценили в ней как в человеке, за что любили?
- Она была уникальной. По образованию, по уму, по необыкновенной скромности, по справедливости. Она была необыкновенно простой, что отличает блестящее воспитание. Была европейски образована. Знала французский, английский, немецкий, итальянский. Ее семья жила по образцу крупных дворянских домов. У Ольги Леонардовны были два брата. Ее мать обладала красивым голосом, но петь, кроме как в гостиной, нигде не имела права, потому что это считалось неприличным. Когда скончался отец, выяснилось, что он – банкрот. Тогда сыновья пошли служить. А Ольга Леонардовна начала давать уроки музыки и языка. Дорога в искусство была открыта. В Малый театр ее не приняли, а Немирович-Данченко, прослушав, взял в филармонию, в свою группу, которая потом составила часть Художественного театра. Для меня она была драгоценным человеком, у которого я училась, который помог мне в очень тяжелые времена. Такой она была до конца дней. Уже слепая, плохо слышавшая, она потрясала абсолютно чистым разумом. Когда ей сообщили, что необходимо устроить ее вечер, она сказала: «Ну, хорошо. Пускай только на афише  будет написано столько лет, сколько мне на самом деле. Потому что в паспорте указано на два года меньше. А мне девяносто». Вот ее характер.
- Мне кажется, что в понятие  «воспитание» вы вкладываете какой-то особый смысл.
- Когда я говорю о воспитании, то, в первую очередь, я имею в виду семью. Самых близких. Меня воспитывали мама, папа, няня. Бона. Были такие раньше. Это не значит, что мы были такие пай-девочки и пай-мальчики. Я росла необыкновенной хулиганкой. Случались вещи , которые приводили мою маму в ужас: я прыгала с какой-то высоты, плавала по реке в бельевой корзине. Такая была резвая девочка. Много со мной было хлопот. Но основу того, что я называю воспитанием, то, чего нельзя себе позволять, как нужно относиться к старшим, больным, к бедным – все эти положительные качества характера закладывались в старину с самого детства. Конечно, это осталось навсегда. Во время революции мне было шесть лет. Были мы в то время в Питере, где уже начался голод. И когда мне сегодня говорят о голоде, я не могу это  принять, потому что испытала истинный голод. Мы ели гнилую капусту, картофельную шелуху. В Москве нас подселили в роскошную квартиру очень известных солистов Большого театра. Там я впервые увидела Станиславского. А потом уже, со второй попытки попала к нему учиться – это было продолжением моего воспитания. На экзамене были все старики первого поколения. Страшно было безумно. Через несколько дней мне сообщили, что я принята во вспомогательную группу  Художественного театра. Тогда было очень четкое разделение: вспомогательная группа, переменный состав и основной. Я прошла все эти ступени, и это тоже воспитание. И была строжайшая дисциплина, обязательно одинаковая для всех рангов. Пример могу привести такой. Однажды Константин Сергеевич приехал на репетицию позднее обычного на четверть часа. Естественно, никто его не спрашивал, почему. Но на следующий день на доске приказов появилась бумага такого содержания: «Вчера я задержал репетицию, опоздав на 15 минут. Прошу меня простить. Станиславский-Алексеев». В этом-то и состоит то самое воспитание, с которого мы начали наш разговор.
- А такое понятие, как интрига, в старом театре существовало?
- Были не то, что интриги, я бы так не назвала. Были разные ходы. Не прямым ходом, допустим, а несколько извилистым. Можно назвать и интригой, но делалось это как-то менее заметно, чем сейчас. Не примитивно.
- Вы тридцать четыре года преподавали в школе –студии МХАТ. Работать в театральном вузе может каждый актер?
- Нет. Ни в коем случае. Каждый актер может показать. Но это не значит научить или преподавать. Здесь должна быть внутренняя потребность. Преподавание в нашей школе-студии было сложным в чем? Был индивидуальный подход к каждому студенту. Если в самом начале набирали очень объемную группу, то с первых же лет обучения часть отходила сама по себе. Начиная с третьего курса, уже не отчисляли, если не случалось дисциплинарной провинности. А по актерским возможностям доводили до конца. Меня пригласили преподавать зимой 1954 года на место моего внезапно скончавшегося мужа. И я попала сразу на третий курс. Учеников своих боялась до ужаса. А среди них были Галя Волчек, Таня Лаврова и еще несколько человек из нынешнего состава «Современника».  По ночам они репетировали на сцене нашего филиала. Относились эти девочки и мальчики ко мне очень хорошо. Многие из них уже сами преподают. Алина Покровская – профессор школы-студии МХАТ, Наталья Журавлева преподает сценическую речь. Мы до сих пор поддерживаем связь. Но школа меняется так же, как и театр. Если те студенты, которым я преподавала тогда, слушали и жадно впитывали в себя эти знания, то теперь все несколько изменилось. Появились самоуверенные молодые люди. И мне стало скучно. Почему? Потому что у меня такое впечатление, что они лучше меня знают, что им нужно. Зачем их учить? Глаза скучные. Что-нибудь спросят про старый театр. Начинаешь говорить, а у них скепсис. Они не верят, что это на самом деле было. Неинтересно мне стало, поэтому я и ушла. Уже четыре года не преподаю.
- Софья Станиславовна, вы, как человек, живущий  давно на белом свете, можете сказать: что такое любовь?
- Любовь…  Я процитирую слова Михаила Афанасьевича Булгакова: «Любовь появляется, как убийца из-за угла». Бывает разная любовь. Бывает рожденная через дружбу, а бывает внезапная, что называется, с первого взгляда. Но основа любви для меня – это абсолютная вера, обоюдное уважение. Я не говорю про верность. Тут может быть всякое, иногда любовь может быть настолько сильной, что она может простить и измену, и уход. И возвратить обратно сильная любовь тоже может. Когда я слышу, что женятся в 17 лет, то всегда говорю: это – генеральная репетиция.
- Вы всегда очень элегантно одеты…
- Я не люблю пестроты. Мои любимые цвета черный, белый, серый. Когда я была в Лондоне, то увидела магазин этих трех цветов.
- А какие ваши любимые духи?
- Сперва мы были бедны,  и никаких духов у нас не было. Мы с мужем жили в тайном браке больше трех лет, потому что угла своего не было. Я жила в своей семье, он – в своей. Только на гастролях вместе были. А потом строили квартиру в кооперативе. Ну, что вам сказать, если дом строился семь лет…  Дом был замечательный, но стоил безумно дорого. Я одиннадцать лет в одной шубе ходила. Тогда о духах… чего там говорить. Что случайно попадалось. А когда уже появились возможности…  Были такие чудные духи «Соня Корнер», названные в честь жены владельца фирмы. А потом были герленовские. Они и сейчас считаются очень престижными. А теперь, где я их буду выбирать? Поскромнее, потише. «Нина Риччи», например.
- Омские гастроли МХАТа подошли к концу. Какие впечатления остаются у вас от встречи с Омском?
- Самые лучшие. Омск – чистый, зеленый город. Очень театральный. Запомнилась встреча с вашим губернатором. Он очень хорошо говорит по-русски, что отличает его от тех чиновников, с которыми нам приходилось общаться ранее. Я желаю вашему городу всяческих благ и процветания.
- Спасибо за встречу, Софья Станиславовна.
Июнь, 1994 г.