Стихи расстрелянных поэтов... Борис Корнилов

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.

И радость поёт, не скончая,
И песня навстречу идёт,
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встаёт -

Горячее и бравое,
Бодрит меня.
Страна встаёт со славою
На встречу дня…

   «Песня о встречном»… была написана для фильма "Встречный", открывшего в стране советов в 1932 году эру звукового кино. С этой песни начинается ярчайшая страница в истории советской массовой песни. При С. М. Кирове утренний эфир Ленинградского радио начинался не с «Интернационала», а со слов «Не спи, вставай, кудрявая!».
«Песня о встречном» стала настолько популярна, что вышла за пределы страны, и в 1945 году на международной конференции организации Объединённых Наций она стала гимном ООН, а в Швейцарии её исполняли на свадьбах!

   Только «Встречный» – это никакой не прохожий и даже не встречный поезд, а встречный пятилетний план, иначе говоря, обязательство перевыполнить план пятилетки. Только вот авторов песни диктор объявлял так: «Музыка Дмитрия Шостаковича, слова народные»…

   На самом деле, у слов был автор, расстрелянный в 1938 году поэт Борис Корнилов, сборники стихов которого, несмотря на то, что его стихи, поэмы («Триполье», 1933) и песни были проникнуты романтикой борьбы за новый мир, изъяли из всех библиотек. Вот только «Песню о встречном» запретить не смогли – чересчур она была популярна.

   «Встречный» был планом, а вот «кудрявая» – реальным человеком, молодой женщиной Людмилой Борнштейн…, Люсей – женой, а затем вдовой поэта. Они познакомились в 1930 году на конференции Ленинградской ассоциации пролетарских писателей, когда один товарищ с завода «Красный судостроитель» заявил, что в последнее время Корнилов «стал писать стихи с кулацким налетом». Обвинение поддержала бывшая жена Корнилова, поэтесса Ольга Берггольц: «…еще не созрел для коммунизма». За кадром остались личные претензии к мужу, который почти как год жил отдельно. Из ассоциации поэта исключили… Арестовали и расстреляли.

   А потом придёт запоздалое женское раскаяние…, а с ним стихи Ольги Бергольц:

…И все не так, и ты теперь иная.
поешь другое, плачешь о другом…
Б. Корнилов

О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь,
а может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать,—
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем,—
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
1939

А страна, казалось, ничего не замечая, будет продолжать бодро распевать про кудрявую, которая почему-то «не рада весёлому пенью гудка». И как тут не вспомнить некоторые строки из стихов Бориса Корнилова, ставших пророческими:

Сверкнет под ножом
Моя синеватая шея.
И нож упадет, извиваясь ужом,
От крови моей хорошея.
Потом заржавеет,
На нем через год
Кровавые выступят пятна.
Я их не увижу,
Я пущен в расход –
И это совсем непонятно...

Или вот такие:

И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, –

Я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены…

   «Белесая, как луна, жена», как Вы, вероятно, уже догадались - Ольга Берггольц. Официально Корнилов развелся с ней лишь в 1933 году, заявление о разводе подала она. А с Людмилой брак так и не был зарегистрирован, и на это есть шутливое указание в стихотворении Корнилова «Открытое письмо моим приятелям»:

Повстречал хорошенькую –
полюбил де-факто,
только не де-юре – боже упаси…

   Жить тем, что ты любишь… Хотя «стихи было легче написать, напечатать, чем получить за них деньги», – вспоминала Люся. После года скитаний по знакомым они получили комнатку в доме-общежитии писателей на Карповке. «Наша комната была особой, маленькой, за кухней, без печки, – описывала жилище Борнштейн, – Не согревали десятки примусов, шипящих на кухне, и обильные сплетни писательских жен, которые были слышны в нашей комнате. Мерзли мы в ней стоически».

   А вот что писал тогда оптимист Борис Корнилов:

Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня.

От напасти такой помилуй –
что за девочка: бровь дугой,
руки – крюки,
зовут Людмилой,
разумеется – дорогой.

   Арестовали Корнилова в ночь с 19 на 20 марта 1937 года как «участника антисоветской, троцкистской организации», он стал одним из многих тысяч «соучастников» убийства Кирова.

   На следующий день следователь Лупандин, младший лейтенант госбезопасности, образование – низшее, как было указано в его анкете, провел первый допрос Корнилова: «Паспорт – отобран при обыске. Род занятий – литератор, исключен из Союза совет. писателей за пьянство. Партийность – с 1923 по 1928 г. состоял в ВЛКСМ – исключен за неуплату членских взносов».

   И как тут не подумать, а в чём же настоящая причина ареста? В 1932 году поэт пишет о ликвидации кулачества, и его обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде». И не помогли ни его стихи, ни поэма «Триполье», которая была посвящена памяти комсомольцев, убитых во время кулацкого восстания атамана Зелёного в 1919году.

   В 1934 году на Первом съезде писателей Николай Бухарин объявил Бориса Корнилова надеждой советской поэзии. И что бы тому, кто наблюдает за нами свыше, не избавить поэта от такого внимания… Потому как и Николая Бухарина, главного идеолога большевиков, редактора газеты «Правда» с 1918 года, советского политического, государственного и партийного деятеля, члена Политбюро ЦК ВКП (б), академика Академии Наук СССР, расстреляют в том же 1938 году.

   В камере перед своим расстрелом Борис Корнилов пишет своё последнее стихотворение, которое, за отсутствием бумаги, он надиктовал своему сокамернику и попросил его запомнить. Охранники, отпуская сокамерника на свободу и обыскав его, ничего не нашли… Ибо докопаться при обыске до памяти, до сердца - руки коротки. Вот это стихотворение:

Я однажды, ребята, замер.
Не от страха, поверьте. Нет.
Затолкнули в одну из камер,
Пошутили: « Мечтай, поэт!»

В день допрошен и в ночь допрошен.
На висках леденеет пот.
Я не помню, где мною брошен
Легкомысленный анекдот.

Он звереет, прыщавый парень.
Должен я отвечать ему,
Почему печатал Бухарин
"Соловьиху" мою, почему?

Я ответил гадюке тихо:
«Что с тобою мне толковать?
Никогда по тебе "Соловьиха"
Не намерена тосковать».

Как прибился я к вам, чекистам?
Что позоришь бумаги лист?
Ох, как веет душком нечистым
От тебя, гражданин чекист!

Я плюю на твои наветы,
На помойную яму лжи.
Есть поэты, будут поэты!
Ты, паскуда, живи, дрожи.

Чуешь разницу между нами?
И бессмертное слово-медь -
Над полями, над теремами
Будет песней моей греметь.

Кровь от пули последней брызни.
На поляну, берёзу, мхи...
Вот моё продолжение жизни -
Сочинённые мной стихи.

   Незадолго до своей кончины, мама поэта доверительно открыла журналисту свою материнскую тайну. Где-то в конце тридцатых годов, поздно вечером в дверях раздался стук. Услышав стук, она решила, что теперь пришли за ней.

- Кто там? – стараясь скрыть волнение, спросила она.

- Вы, Таисия Михайловна? - раздался в ответ сипловатый голос, - Не бойтесь, я от вашего сына. Меня только что освободили. А что будет с Борей, сказать по правде, не могу. Но он просил меня передать вам одну вещь.

Таисия Михайловна мгновенно сняла засов. Перед нею стоял бородатый мужчина в старом замызганном ватнике. И без вещей.

- Не удивляйтесь, - сказал он, – то, что Боря просил меня передать, у меня в голове. Носить с собою опасно. Это стихи. Я зазубрил наизусть, чтоб продиктовать вам.

- Спрячьте и никому не показывайте до лучших времён. Борис уверен, что они всё-таки наступят, - сказал незнакомец после того, как мама поэта записала карандашом продиктованные им стихи, и ушёл так же внезапно, как и появился.

   Посмертно Борис Корнилов реабилитирован 5 января 1957 года, «за отсутствие состава преступления».

   В городе Нижний Новгород, как и в городе Семёновское, на малой родине поэта, есть улица Бориса Корнилова, а в Семёновском, помимо того, его имя носит Дом детского творчества, там же установлен и памятник Борису Корнилову, который из гранита вырубил московский скульптор Анатолий Бичуков.

   Познакомиться с Сергеем Есениным, поэтом, близким по духовному родству поэзии, Борис Корнилов очень хотел, но, к несчастью опоздал. В день его приезда в Ленинград, страна хоронила Есенина. Разве знал тогда молодой поэт, как и почему ушёл из жизни Сергей Есенин, и что «быть убитым за стихи» - это и его участь.

   Уникальность таланта Бориса Корнилова заключается в том, что, как поэт и мастер слова, он практически сформировался сразу. Он был в буквальном смысле слова – самородком, воплощением той необъяснимой, самобытной природной силы, в которой находит своё выражение поэтическая душа народа. А подтверждением тому и эпилогом к нашему разговору о расстрелянном русском поэте Борисе Корнилове, пусть будет отрывок из его стихотворения «Соловьиха»…

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,
что уйдёт на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.

Чтобы шли подруги мимо, парни мимо,
и гадали бы и пели бы, скорбя:
«Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя…»

Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шёлк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошел.

Он всё тенором, всё тенором, со злобой
запевал — рука протянута к ножу:
«Ты забудь меня, красавица, попробуй…
я тебе такое покажу…

Если любишь хоть на половину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна…»

А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так что справа самый старый соловей.

Перед ним вода — зелёная, живая —
мимо заводей несётся напролом,
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.

И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и тёплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
пол-аршинными усами шевеля.

А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит…
Щука — младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит…

  Прошло немало времени после того, как я написал эту статью. И вот сегодня я прочёл стихотворение-поэму современного поэта Леонида Корнилова, которое бьёт в десятку и переворачивает Душу, и, пожалуй, перевесит всю мою статью о поэте Борисе Корнилове, расстрелянном в 38-м. И как, скажите, мне не поделиться с Вами этим стихотвворением?

Леонид Корнилов
16 июля 2018 в 11:30
БОРИС КОРНИЛОВ поэма

Ты был вдвое меня моложе…
Тридцать лет – это разве срок?
Но тебя на расстреле тоже
Вместе с Русью свалили с ног.
И столкнули в одну могилу
В год репрессий, в тридцать восьмой…
Ты – Корнилов и я – Корнилов.
Ты убитый, а я живой.
Может, просто - однофамильцы?
Мало что ли нас на веку.
Но, оборванную убийцей,
Я продолжу твою строку.
Допишу, потому что должен,
Как получится, как смогу,
Жизнь, которую ты не дожил,
Я продолжу назло врагу.
Там из наших никто не выжил:
Гумилёв и Есенин – в ряд…
Что твоими глазами вижу,
Я на свой примеряю взгляд.
Мне свинцом не закрыло веки,
И запомнил я палача.
И живу в поминальном веке,
Как затепленная свеча.
И твою принимая муку,
Я скольжу за тобою в ров.
Протяну на удачу руку -
Подниму тебя из веков.
С Левашовской дороги стылой,
Где ни холмика, ни креста,
Поведу тебя от могилы
В дорогие тебе места,
Чтобы Керженец ты послушал,
Лесовую избу узнал…
Застрелили тебя не в душу -
Это, значит, не наповал.
И по сердцу стрелял без толку
Тот, кто метил в тебя с верхов, -
У поэта ведь жизней столько,
Сколько он написал стихов.
И уж если поэт - от Бога,
То к бессмертию повод есть…
Только самой прямой дорогой
Долетела плохая весть.
И в зелёных веснушках ряски
Твой ручей без тебя рыдал -
Там, где предки-старообрядцы
Нас учили держать удар.
Мы крещёны двуперстным знаком
Вольной отчиною в лесах.
Крутит ярость суровым зраком.
Ходит память в родных местах.
Наши деды хватали вилы
Вгорячах, если что не так.
Ты – Корнилов и я – Корнилов,
Ты кержак, да и я – кержак.
Вот сосна твоя в семь обхватов
Тех, ребячьих цыпастых рук.
Ты её обнимал когда-то,
Замыкая ватажный круг.
В просмолённой тугой основе
Годовое её кольцо
Помнит каждое наше слово
И своих узнаёт в лицо.
Мы росли на кержацких нивах,
Где - медведи в кустах малин.
Ты – Корнилов и я – Корнилов,
Видно, пращур у нас один.
И вода пробивала камень.
И сочась из уральских скал,
Чусовая впадает в Каму, -
Кто же это из нас не знал.
И до самых макушек бора,
Что казались нам выше гор,
Мы с тобой залезали, Боря,
Поглазеть на родной простор.

Только прежняя ширь и правда
Потеряли свои слова.
И Россия сегодня рада
Только тем, что ещё жива.
Ободрали её, как липку.
Обломали звезде лучи.
Над Отчизной кривят улыбку
Те же самые палачи.
Ты считал: они ненадолго.
Сквозь решётку ловил капель…
А тебя казнили за «Ёлку»,
За стихи про русскую ель.
Не вступились ни серп, ни молот.
И фамилию стёрла смерть…
Ты был нужен, пока был молод
И пока ты не стал русеть.
Ты поверил, что счастье будет -
Только лозунги прокричи.
Ты не знал, что почти, как люди,
Могут выглядеть палачи.
А они вырезали лучших,
Чтобы Русь потеряла свет.
Били в русскую нашу душу,
А другой-то у нас и нет.
За Есениным - Ганин… Клюев…
Маяковский… Васильев… Всласть
Для народных поэтов пули
Отливала чужая власть.
И разбавила кровь чернила,
И засохла в черновике.
Но не может забрать могила
То, что ты завещал строке.
Сам забылся в покойной сыри
И не вспомнишь уже, боюсь,
Как любила тебя Россия,
Как Советский убил Союз.
Но и он уже канул в Лету,
Словно ради пустой мечты
Души вынула власть Советов
Миллионам таких, как ты.
В девяностых опять вернулась
Революция за страной.
Где твоя отмирала юность,
Там и я поник сединой.
Нам опять поменяли флаги,
Чтоб забыли, куда идти,
Чтоб народ изменил присяге
Исторического пути.
Нынче снова на задних лапах
В топку времени держим строй.
Палачей поставляет Запад,
А топор, как обычно, свой.

Это, Боря, не та Россия,
Что учила тебя стихам.
Только небо таким же синим
Остаётся не по годам.
Та же - Зимнего колоннада.
И мостов разводных тиски.
То же утро с твоей «прохладой»,
Встречный ветер с твоей реки.
И всё так же молчат Атланты.
И под грифом «Секретно» - смерть,
Что любила душить таланты,
Не давая заматереть.
Роковая в стихах усталость
От эпохи кровавых рек…
Этой боли и нам досталось,
Дорогой ты мой человек!
Под ногами земля вздыхает,
Родовая земля отцов,
То огнём она полыхает,
То не чует своих концов.
И слезу выжимают дали.
Память с мокрым стоит лицом.
Мы не ведали, что предали..,
Но за это свой крест несём.
Мы рубили свои же корни,
Сами били себя под дых.
И, своих называя «контрой»,
Шли в гражданскую на своих.
И заполнила кровь колодцы.
И в разбитый родной очаг
Революцию инородцев
Мы внесли на своих плечах.
Революция - казнь народа.
Революция – власть жида -
Коренную сечёт породу,
Чтобы вывести навсегда.
А Россия шумит базаром
Всех Хазарий и Иудей.
Помесь троцкого с берл лазаром
Расставляет своих людей.
И под кровушку Кремль раскрашен,
И Кремлёвская стенка – в масть
Так похожа клыками башен
На раскрытую властью пасть.
Вымирает душа народа
В корчах рыночной маяты.
Нет поэтов лихой породы,
Слышишь, Боря - таких, как ты.
Как тебя убивала «тройка»,
Пошушукавшись за спиной,
С той же лютостью «перестройка»
Нас корёжила всей страной.
Пусть на нынешних комиссарах
Не кожанки, а пиджаки,
Но в кремлёвских палатах старых -
Те же выкресты и жидки.
Царский трон под себя иуда
Громоздит на горе костей.
Скоро намертво Русь забудут
Здесь, на кладбище новостей.
Похоронка на век двадцатый.
Русский мир в никуда идёт.
Только в памяти и в цитатах -
Власть народа и сам народ.
Государство двойной подставы,
Мёртвой шири, былых высот.
И двуглавый орёл устало
Падаль трона в когтях несёт.
Снова русскому миру - плаха.
Снова русской свободы нет.
Только серый соавтор страха
Тиражами выходит в свет.
Не увидишь сейчас рисковых,
Кто бы правду рубил с плеча,
Кто творил бы прямое слово
Без оглядки на палача.
Стихоложество, евнух-проза
В пятнах пролежней и экзем.
И не вынутою занозой
Нарывает запретность тем.
Нашей правды в печати нету.
В книжных лавках под потолок
Давят полки сыны Завета,
Обрусевшие под шумок.
Безнародность литературы.
Бесоизбранные верхи.
И стращает прокуратура
Самиздатовские стихи.
Будто «тройка» засела снова,
Крутит маузер у виска.
И пытает свободу слова
Та же бешеная тоска.
Но народные точим вилы
Наждаками своих надежд.
Ты – Корнилов, и я – Корнилов,
И – Корниловский наш мятеж.

Леонид Корнилов
23.03.18 г.

На фото Борис Корнилов и Ольга Бергольц