Поделить на три

В лучших своих и худших побуждениях человек рассогласован, и не всегда попытка объяснить, как было надо, даёт вразумительные ответы. Об этом так-то вообще вся история человеческой мысли, суть которой очень мило и иронично сформулирована Альбертом Эйнштейном: «Теория – это когда всё известно, но ничего не работает. Практика – это когда всё работает, но никто не знает почему. Мы же объединяем теорию и практику: ничего не работает… и никто не знает почему». 
P. S. В этом рассказе практически нет примеров из жизни – моей ли, чужой ли, потому что все наши жизни – это один большой нескончаемый пример того, о чём пойдёт речь. Поэтому надевайте эту жизнь, не стесняйтесь. Примерочная, как обычно, в конце зала.
P. P. S. Всё ниже затронутое не имеет отношения к проституткам и к людям, озабоченным своей физиологией. Этот отдел не для них. Пусть идут дальше.
P. P. P. S. Хотя… Каждый человек имеет право взрастить в себе любовь. Так что примерочная по-прежнему в конце зала. Проходите, пожалуйста.

Часть первая: математическая.
Два человека на три не делятся… Это не математика. Это физика. А физика и математика суть не одно и то же.
А вот жизнь – это пожалуй что и математика.   
Жизнь женщины, пережившей замужество, делится на то, что было до него, на то, что проходило во время него, и на то, что осталось после него. Некоторые из женщин, пребывая в последней стадии, считают, что замужем надо один раз побывать, чтобы больше туда не хотеть. Есть, правда, и такие, которые полагают, что второй раз будет удобнее. Или по любви. Бывает и так, наверное. Если же верить французам, оказавшимся в третьем браке, выясняется, что первый и второй были удачнее – как для женщин, кстати, так и для мужчин. Классическим уже примером этого, наверное, является всё тот же Джонни Депп, прошедший славный путь: Кейт Мосс ; Ванесса Паради ; Эмбер Херд. И лучше бы было, возможно, если бы он не расставался с первой или хотя бы не разводился со второй.
Сейчас, глядя на абсурдное безобразие жизни, я понимаю, что любой абсурд имеет объяснение, просто нам не свойственно видеть знаки судьбы. И мы их не видим, но не потому, что слепы, хотя и это тоже, а потому, что не можем охватить нашу жизнь одним взглядом, как это делали куртвоннегутовские тральфамадорцы. Слишком уж она боль-ша – и в перспективу, и в ретроспективу, чтобы что-то с чем-то в ней уметь соотносить: мы сильно убоги. Я и сейчас ещё многого не вижу, естественно, хотя очень стараюсь. А то, что вижу, впрочем, тоже ещё под сомнением.
Говорят: проблема в том, что мужчины и женщины разные. Но, если обратиться к отношениям иного плана, получается, что мужчины и мужчины тоже разные, как женщины и женщины. Значит, дело не в разности полов, а в чём-то другом. Прекрасная математика: доказательство от противного.
Вот женщина как хочет? Чтобы мужчина любил, чтобы она любила и всё было хорошо – дети там всякие, квартиры и холодильники. И один сплошной Louis Vuitton. А мужчина, он по-другому всё это видит. Из всего названного он только Louis Vuitton и хочет. Ну и Ferrari.
Это стандартная картинка, и мы доверяем ей, потому что она везде, вся наша жизнь пропитана, как бисквит коньяком, социальными стандартами, и, даже если кажется, что вот тот-то уж точно не стандартный человек, потому что не хочет семьи и детей, а хочет карьеры или уехать в Тибет, он всё тот же, как и другие, элемент и продукт современного общества, слабо отличающийся от остальных его элементов, потому что мыслит всё теми же стандартными социальными категориями. Просто у него другие интересы, он исходит не от принятия чужих интересов, а от отказа от них, и всё же продолжает выполнять какую-то социальную программу, потому что он, как все иные, есть социальный заказ, актуальный в нашей общей настоящести. И все сейчас так: каждый обособлен от каждого в отстаивании своих интересов, и, чтобы не остаться в одиночестве, которое практически для всех, кроме душевнобольных, невыносимо, люди сбиваются в группы и кучки, чтобы придать своей жизни смысл, зацементировать своё жизненное здание своими же желаниями и интересами. К смыслу жизни мы ещё вернёмся, но немного позже.
При всей важности материальной стороны вопроса жизнь, однако же, не измеряется исключительно машинами, квартирами, тапочками из Fix Price и количеством выпитого за сутки молока. Всё это нужно, да, но всё это побочные продукты нашей жизни и деятельности. Всё это пластик, в который засунуты наши жизни с нашими ущербными телами и слабыми душами. Хотя существовать без этого общественного пластика невозможно, и человек не может жить без общества, как не может нести молоко без пакета. Не надо быть нищим, чтобы быть гениальным; не надо быть гениальным, чтобы быть нищим. Я вот, например, Dolce & Gabbana люблю. И что?
Прямая связь гениальности и нищеты, так же как гениальности и сумасшествия, – это тоже социальный шаблон, удобный и привычный социальный стандарт, отсекающий ноги и крылья, и всё потому, что гениальность и нищета – это тоже социальные категории. Карл Маркс был нищ и гениален. В 1862 году он писал Энгельсу: «Считается, что я получаю за статью один фунт. Но так как эти субъекты из четырех статей печатают лишь одну, а зачастую и ни одной, то в результате получается чертовски мало, не говоря уже о потере времени и досаде по поводу того, что приходится писать на авось, не зная, соизволит ли милостивая редакция дать своё разрешение на опубликование той или иной статьи». Фридрих Энгельс, капиталист и владелец текстильной фабрики, был, в отличие от Маркса богат, но, как и Маркс, был гениален; он более двадцати лет обеспечивал деньгами семью Карла Маркса не только тогда, когда тот был жив, но и тогда, когда Маркс был уже мёртв. Но человек богатый многое может позволить себе, даже добродетель… Значит, дело не в капитализме, а в гениальности. «Быть смыслу иль не быть?» – вот в чём вопрос.
Два слова о смысле. Одни люди боятся умирать, потому что всё бессмысленно, и в этой бессмысленности они ползут, как слепые котята, пытаясь обрести свой смысл, и в поисках него натыкаются на разные человеческие разности. Другие люди хотят умереть, потому что всё бессмысленно, и в этой бессмысленности они себя уже растерзали и растеряли. Остальные предпочитают об этом не думать, чтобы в душу их не проникла бессмысленность: всё будет хорошо, потому что, если проблема не названа, то её как будто и не существует.
Но всё не будет хорошо. Всё будет так, как будет. Из всех вариантов «хорошо» всё будет наилучшим образом из возможного. И не надо бояться смерти, потому что вообще всё, абсолютно всё не бессмысленно, но только тогда, когда человек познал любовь и добро. И это не проповедь: я уже умирала.
В момент моей скорой смерти мне было явлено то, что не имеет названия в человеческих языках, то, что нельзя объяснить никакой религией, никакой наукой, потому что всё это – и религия, и наука, во многом не противоречащие друг другу, – всё это то, что смогли накопить люди, но то, что имеет всего лишь объяснительную базу, и мы объясняем что-то друг другу, но всё бесполезно, потому что наша личиночная оболочка, в которую мы запаковали себя, как молоко в пакет, закрыта, и нам хорошо в ней, когда нас никто не трогает. В религию же и в науку идут люди, требующие получить объяснение того, что объяснить им никто не сможет.
Нам с нашего нуля внушают, что дети – это результат действия инстинктов: у мужчин – инстинкта размножения как части инстинкта самосохранения, у женщин – материнского, то есть, по сути, всё того же самосохранительного. Почему же тогда мы люди, если всё сводится лишь к животному нашему телесному началу? Где место тогда нашей душе, существование которой отрицать уже давно бессмысленно, потому что даже физики доказали её? Не там ли, о чём нам никто не рассказал? Не там ли, где, если что-то не так, становится больно?
Человек не любит чувствовать боль – это обусловлено телом, в котором он пребывает, и поэтому он делает так, чтобы боль эту никогда не ощущать или, если она уже есть, как можно быстрее остановить её. Анальгин, пенталгин, баралгин – мы, потеряв стойкость духа, стали слабыми. И для понимания того, кто мы и что имеем, нам чаще надо читать Клайва Стейплза Льюиса: «У тебя нет души. Ты душа. У тебя есть тело». Это работает лучше, чем любые религии.
Вот что я поняла, сталкиваясь с людьми: люди не умеют любить. Любовь для них – это всё, что угодно, начиная от заботы и уважения и заканчивая страстью. Но это всё не то. Любовь – это не страсть, ни привычка, ни влечение, ни вожделение, ни уважение, ни забота, ни обожание – ничто из этого и ничто из чего-то другого. Это не тогда, когда ты не можешь жить без человека или, напротив, можешь. Это не эндорфины и не амфетамины. Это не инстинкты, не химия, не гормоны, иначе все остальные чувства тоже следует описывать исключительно движениями гормональной системы, рационализируя их, потому что иррационально ни черта не понятно. Но нет, нам не надо выискивать, тыкая пальцем в список гормонов, те самые, которые «нужны» для того, чтобы объяснить, что такое уважение, например, или печаль.
Что же тогда с любовью?
Любовь – это любовь. Просто мы забыли значение этого слова, мы не понимаем, что оно значит. Где-то когда-то в просторах своей человеческой истории мы утеряли его смысл и сейчас пытаемся запихнуть в его оболочку всё, что только можем припомнить и под него подогнать. Любовь – это наша страшная языковая потеря, причём такая потеря, которая равносильна смерти. Слово, лишённое смысла, как красивый ходовой товар на рынке, где все покупают его, но никто не знает, что с этим делать. А любовь – она и есть ходовой товар…
Мы знаем любовь только по косвенным её признакам, исходящим от нас, и нам ничего не хватает, чтобы понять, что любить в одиночку нельзя. Любовь – это ты и все люди твои в тебе. Вообще все люди в тебе.
Мы оперируем любовью как универсальной валютой, имеющей самый высокий номинал, потому что она покрывает всё, даже страх, даже ненависть, даже презрение, мы платим ею за всё, не зная при этом её реальной стоимости. Мы смотрим на неё как на красивые разрисованные купюры с гербами по краям и слонами в центре – как на деньги, не догадываясь о том, что всё это лишь бумажки, чьи-то там обещания, что за столько-то бумажек мы можем приобрести такие-то блага цивилизации. Так и с любовью: какие-то слова о ней что-то нам обещают. И всё потому, что мы, потеряв какую-то важную часть своих человеческих оснований для жизни, думаем, что мы рационалисты, что мы математики. А между тем считать деньги – самая примитивная из всех математик, до настоящей же мы никогда не дорастём.
Мы защищаем себя, и это неспроста. Люди, до нас не умевшие любить, учат и нас не уметь любить тоже, потому что они не могут показать нам то, чего у них нет, дать нам то, чего они не имеют. Зато они учат нас защищаться и нападать. И мы, чувствуя боль, учимся защищаться от неё и делать больно другим, потому что только в этом случае мы заставляем других отступить от стен нашей душевной крепости.
Волна моих первых серьёзных эмоций была направлена на интеллигентного мальчика, ставшего со временем художником и деспотом. Однажды в череде подростковых ссор мы снова поссорились. Это была какая-то самая обычная и, как полагается быть самым обычным, катастрофическая ссора, какие случаются между всеми людьми. И он, как свойственно всем слабым людям, ничего не разрешив, в психозе ушёл. В тот момент я поняла, что человек, повернувшийся к тебе спиной, уже человек несуществующий, потому что любого времени достаточно, чтобы разрушить тебя.
Мы разрушаемся. Нас разрушают. И поэтому, чтобы себя сохранить, мы слишком занимаемся собой. Самой главной жизненной задачей, граничащей с задачей выживания, становится защита себя от вторжения в нас других людей, мы боимся отдавать, мы не можем жертвовать. Мы стойко защищаем свои границы, и нам хорошо в наших суровых доспехах, а потом, сгнив в них, превратившись в плесень, мы чувствуем себя пустотой, которая вместила в себя пустоту, не нужную никому. Так что любовь – это не про людей, как мурмурация – не про котиков.

Часть вторая: субъективная.
Нам важно не столько слышать себя, сколько слышать о себе.
Никогда не уезжавший далее ста пятидесяти километров от своего родного Кёнигсберга Иммануил Кант занимался познанием, определив человека как субъект и объект этого самого познания. Философ был убеждён в том, что человек становится субъектом познания лишь в той мере, в какой он включён в социальную деятельность по преобразованию внешнего мира. А это значит, что познание осуществляется не отдельно взятым в неизвестности, изолированным ото всего и всех индивидом, а лишь таким, который включён в коллективную аксиологическую и праксилогическую деятельность, и он становится субъектом познания в той мере, в какой сумеет овладеть миром культуры, созданным обществом, и в той мере, в какой сможет превратить достижения человечества в свои силы и способности.
Как ни странно, но, чтобы в этом мире сосуществовать с другими людьми, неплохо было бы обратиться сначала к себе и понять – что ты есть, где твоё место здесь и что ты несёшь в этот мир. «Познай самого себя, и ты познаешь весь мир», – такова заповедь Дельфийского оракула, и высказана она была ещё тогда, когда даже предков наших восьмиколенных в самых смелых планах по производству не было. Однако всё это нереализуемо без людей: они дают нам такую информацию, которую самим по себе нам добыть не получится, потому что мы видим себя, находясь в себе, а они видят нас, находясь в себе.
То, что нам в любой форме говорят о нас, помогает нам начать в себе ориентироваться – искать внутренние компасы и звёзды. Главное здесь – не пойти не по тому пути, не пойти с самим собой на обман, не заключить с собой сделку. И поэтому ориентироваться надо на правильные эманации. Правильные эманации – это эманации добра, они, исходя от людей, сообщают нам о неполадках в нас, о том, что можно подлатать и исправить. Эманации же зла сообщают нам прежде всего о неполадках в других, и, прежде чем воспринять их, надо их поделить на три, а потом ещё раз на три, и ещё, и только затем, трансформировав в добро, уже воспринять. Эта математика в данном случае просто необходима, потому что она устраняет субъективность, идущую от другого человека, присутствующего во внешнем мире. Эта субъективность вписана в его личный опыт и вытекает из него, как яд вытекает из раздавленного паука.
Обратная связь с миром нужна, но иногда опасна. Обычная проекция – это когда отражающий нас человек приписывает нам то, что он желал бы получить сам, но выражает своё желание порой в сильно гипертрофированной форме, потому что, может быть, его так научили, ведь «не надобно другого образца, когда в глазах пример отца». Люди вообще существа неумелые. Они холодны, как камень, и равнодушны, как камень; они не могут хорошо обращаться с жизнью. И здесь возникают проблемы точности, вернее, неточности. Но неточность небесполезна, она, как правда, содержащаяся в любой лжи, как свет, содержащийся в любой тьме, даёт нам понять, что в нас неладно. И что неладно в том, кто отражает нас, поэтому, чтобы узнать отражающего, надо слушать, как он отражает.
Есть люди, уверенные, что, если человек находит похожее для себя окружение, ему становится легче жить и это полезно для него. Эти люди – психологи, и у них свои цели. Как правило, их идеи плохо связаны с идеями социальными и философскими и прежде всего потому, что, следуя чаще всего деньгам, они сосредоточены на ущербном и исковерканном «я», в то время как это «я» не только само по себе мало что значит, но и коверкает другие «я»: любое «я» взращено в обществе и управляется генетикой, которую нельзя перечеркнуть ни психологией, ни законами. И есть много чего ещё, что тоже психологами не учитывается. Всё это – то, что никем никогда не учитывается в достаточной степени – становится невоспринимаемым белым шумом, потому что создаётся ощущение, что весь мир ожесточён против одной личности – личности, пришедшей на приём к врачу. Это хорошо работает с теми людьми, у которых от них самих осталась только одна оболочка:
«Лучше йогурта по утрам
Только водка и гренадин.
Научи себя жить без драм
И живи один…»
И возникает оно потому, что люди уже давно перестали видеть мир комплексно. Выпячивание своего «я» деформирует человека, коверкает его, делает его несчастным, потому что он даже сам не знает, что ему с собой делать. Возникает раздрай, внутренний разрыв между тем, каким человек представляет себя, и тем, каким он является на самом деле. И ещё один: между тем, что человек хочет от мира и что в итоге получает – заслуженно или нет. В конце концов, не надо забывать, что все фашисты по отдельности и в совокупности считали себя прекрасными людьми, и поэтому, приступая к ковырянию в себе и в других людях, надо исходить из нескольких положений.
Положение первое: в каждом человеке достаточно дерьма. Обычно об этом пишут несколько милосерднее. «Тут дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей», – Фёдор Михайлович хорошо постарался, поэтизировав зло. Но не он один виноват: об этом всё, собранное людьми, включая религии, в которых содержится признание чисто человеческой слабости – оправдания в человеке зла. Однако всё, что написано, написано на человеческих языках и поэтому может быть понято конкретно взятым человеком так, как он раскодировал этот язык, а не так, как было закодировано писавшим. Это даёт многое, в том числе оправдание себя: это тёмная сторона моей души. Подмена понятий. Тёмная сторона и есть дерьмо.
И вообще, надо учить латинский. Только он востребован в аду.
Люди грязны и трусливы: страхи – лёгкие ли, глубокие – управляют ими. Много грязи человеческой рождается именно из-за них, и, спасая себя, человек губит другого, хотя бы даже тем, что его не спасает. Такого человека жалеть надо. Ему надо помогать, потому что он не знает, что дорога, по которой он тащится, куда-то ведёт, деревья плачут а по ком-то звонит колокол.
Самая же людская грязь сопровождается болезнями духа – теми самыми, которые должно лечить в психиатрических клиниках: страх с жестокостью, например, как чай с сахаром, начинает приносить человеческому существу вдруг удовольствие. Как исцелять таких людей, я не знаю. Иногда их способна исцелить, наверное, только смерть.
Сколько-то лет назад в нашем городе завёлся педофил, убивавший изнасилованных детей и выкалывавший им глаза, чтобы его не нашли по отражению, сохранившемуся в момент смерти ребёнка, на сетчатке глаз. Прочитал же где-то такую ерунду. Но одна девочка выжила, и его поймали. Мораторий на смертную казнь не позволил приговорить его к смертной казни, и его определили в пожизненные места заключения, расположенные далеко от нас. Повезли его, как положено, с милицейским – ещё тогда – сопровождением. Где-то между какими-то городами машина съехала с дороги и остановилась там, где её не было видно. На кромке леса её уже поджидало около двух десятков мужчин с битами. Так что: был педофил, а осталось битое мясо. Народный суд, однако.
Положение второе: никто не в состоянии пройти проверку. Если кто-то смог сделать это – значит, он имел иные основания.
Во времена испытаний мы помним прежде всего о себе и часто сами становимся виноватыми в том, что отказываемся от какой-то своей любви.
Мне было лет восемь, когда я очень захотела велосипед. Мне его почему-то не купили, но зато купили соседской по огороду девочке. Девочка покаталась месяц, а потом уехала в лагерь, и велосипед остался стоять ненужным. Мне разрешили на нём кататься. В какой-то из дней я залихватски понеслась по нашей улице, шедшей под уклон и в самом её основании, смачно упав, проволоклась по каменистой земле, ободрав себе всё. Больше на этот велосипед я не села, моя любовь к нему резко прошла, и не потому, что он был виноват, и даже, может быть, не потому что я сама была виновата – в этой ситуации, может, и не был никто виноват, но мне было больно, я была раздосадована, мне было обидно и в то же время стыдно, что я помяла что-то чужое, и я вернула велосипед обратно. Такие дела…
Любовь, конечно, не велосипед, но, обидев от души одного человека, сложнейшие из нас начинают понимать, как сильно они могут ранить других и в этой связи искренность свою больше никому не показывают; простейшие же даже этого не понимают. Однако люди, которых мы разлюбили, не перестают быть людьми. А мы об этом всегда забываем и отказываем им в человеческом достоинстве.
Положение третье: где будут люди, там всегда будут проблемы, и жизнь нас не спрашивает, в каком обществе мы бы хотели их создавать.
Положение четвёртое: никто не объективен, и сумма субъективных взглядов на мир не даёт его объективного видения.
Положение пятое: легче жить – это иногда впадать в свою деформацию, и это не всегда заканчивается хорошо, есть люди, которые теряют причины продолжать проживать эту жизнь.
Положение шестое: можно до бесконечности подменять что-то неприемлемое чем-то приемлемым, оправдывая себя за многое, – это занижает уровень чувства вины и повышает уровень неоправданной амбициозности. И пустоты тоже.
Положение седьмое: у каждой проблемы всегда минимум две стороны, односторонних проблем не бывает, и поэтому лень иногда – это просто лень, а иногда – выгорание. Главное здесь – не ошибиться.
Положение восьмое: всё существует в словах, которых нам не всегда достаточно, чтобы описать этот мир и своё отношение к нему. И поэтому язык – это наша свобода и наша же клетка. Однако что-то большее, чем язык, находится в нашей душе, которая порождает много нового, в том числе слова языка.
Вот такая восьмеричная цепочка. У Будды, говорят, тоже был восьмеричный путь, только он действительно прекращал страдания.
Возможно, я не права. Возможно, и вы не правы. И вообще никто не прав. Смотрите положение четвёртое.
Мнить себя правым – это способ выживания. Это элемент адаптации ко всему происходящему. Если ты не прав, тебя убьют или подвергнут остракизму. В лучшем случае ты останешься один. И это страшно. И все спорят со всеми, потому что это запущенный природой механизм, контролировать который можно только интеллектом, причём интеллектом, не деформированным психическими отклонениями в виде нацизма, фашизма и прочих -измов, коих в наши времена развелось немерено. Никто не прав, но все виноваты. «Если вы ещё не сидите, это не ваша заслуга, это наша недоработка», – лозунг отечественной полиции, применимый совсем ко всему. Все спорят со всеми, и с теми, кто спорит, хочется спорить тоже.
В своей жизни я знала только нескольких людей, с которыми спорить совершенно не хотелось. Все они были из производственно-университетской среды, и все они были мужчинами. Женщин я таких не встречала, но больше чем уверена, что так сложилось в моей жизни, на самом же деле такие есть.
Непонятное всегда кажется неправильным и опасным, поэтому люди боятся любить. Люди злятся, завидуют, пугаются, чувствуют отчаяние или презрение, многие из них называют свою социальную неприемлемость своеобразием – они типа особенные. И ты тоже злишься, завидуешь, боишься, отчаиваешься, негодуешь… Ты пытаешься защитить себя от людей, но, если ты такой же, как и они, ты должен защищать и их от себя тоже. Результат: люди ставят друг над другом социальные эксперименты, а потом удивляются, что все вокруг крысы.
Жизнь – это всегда двунаправленный процесс, и, если ты требуешь к себе доброго отношения, делай добро сам. Великий кантовский императив, называемый обычно «категорическим». Но это дело сложное, а орёл – птица гордая, пока не пнёшь – не полетит.
На своей инаугурации Джон Кеннеди сказал: «Не спрашивай, что твоя страна сделала для тебя, спроси, что ты можешь сделать для своей страны». Так и в любви: что сможешь ты?
Человеку важнее связь с людьми, чем правда людей о нём, потому что в действительности никто не хочет знать правду о себе, как никто не хочет справедливости, все хотят лишь хороших мнений и благ.
И всё потому человек не переносит свою ненужность людям. Он должен быть сопричастен к ним. Поэтому, чем спорить с людьми, лучше завести кота. Только кот должен быть без долгов и без совести.
Часть третья: чувственная.
Считается, что по силе эмоциональности развод занимает второе место после смерти близкого человека, и поэтому, даже если он желанный и ожидаемый, развод – это всегда боль. Это похороны какой-то омертвевшей, покрытой многолетней и многослойной незаживаемой коростой той части жизни, которая стала почему-то ненужной. Это отсечение от себя чего-то уже сбывшегося и ещё не до конца ушедшего, четвертование чувств, ампутация уверенностей и надежд, разрушение пространства и гибель времени. Это задержка дыхания, равная омертвению, когда ты долго пытался сохранить равновесие и не шевелиться, чтобы ничего не разрушить, но всё пошло не так и что-то всё равно разрушилось, и тебе бы уже надо двигаться вперёд, так как ты ещё жив, но ты не можешь, потому что душа твоя затекла и при каждом твоём эмоциональном движении она чувствует боль от того, что в неё поступает настоящая жизнь.
Развод – это танатос, маленькая живая смерть, консервация чувств в банке с социальным формалином, когда каждый проходящий мимо может заглянуть в тебя и даже плюнуть, так как ты безоружен. А ты эмоционально наг, потому что с тебя сорвали одежды, и тебе нечем прикрыть свою нервенную наготу. У тебя нет щитов, чтобы себя защищать. У тебя вообще только ты один и остался.
И ты уверен, что так плохо, как тебе сейчас, не может быть никому. Но тысячи и тысячи других людей переживают сейчас, вот в этот самый сейчашний момент, примерно то же самое, что и ты. И им, как и тебе, придётся собирать себя по частям – подправить здесь и там залатать, и дай бог, чтобы частей, на которые тебя разнесло и разбило, хватило и ничего лишнего не осталось.
После какого-то очередного развода я сидела и думала о тех людях, которые пережили смерти близких людей. И даже не о том, что они чувствовали при этом, а о том, как они смогли в принципе это пережить. И выдумала для себя такой ответ: потеряв человека в трагедии ты не имеешь оснований обвинять его в том, что он сделал это по своему желанию; потеряв же его в драме, ты сохраняешь в себе уверенность, что всё, что между вами произошло, – это результат акта сознательности. А это значит, что смерть несёт с собой всего лишь скорбь, и она мила одним уже тем, что консервирует тебя, маринуя прошлые воспоминания. Развод же тащит шлейфом за собой многомильные и долголетние обиды, оправданный страх, необъективное отчаяние и объективное разочарование. И последнее из этого даётся очень и очень тяжело. Просто на смерть мы реагируем резче, но только потому, что чаще разводимся, чем хороним.
Как прежде уже ничего не будет, потому что теперь ты знаешь, что люди, которых ты подпускаешь к себе близко, бьют больно потому, что знают, куда бить. Другие, может, тоже хотели бы больно, но они не владеют информацией, они не догадываются о том, где больнее всего, и иногда промахиваются. Но мы всё равно продолжаем кому-то доверять и доверяться – по-другому мы просто не можем, и продолжаем с кем-то жить, всё больше сокращая между ним и собой дистанцию и всё чаще готовясь к удару. Мы говорим, что любим, выставляя вперёд меч и закрывая себя щитом. Мы, сохраняя слова, обходим их смысл.
Мне бы хотелось увидеть счастливые союзы – не имитацию, действительно не имитацию. Людей, счастливых не н; людях. Не обманывающих никого, не прикрывающихся красивыми и некрасивыми фразами. «На веки вечные». Я знаю, они должны существовать, иначе бы не было теории относительности. И физики. А физика вообще сильна в объяснении людей.
Религии же несут лишь слабый отголосок этой идеи, и выражена она в них настолько символично, что надо сто жизней прожить, чтобы этот символизм понять.
В Ветхом Завете есть книга, которая многих и многих смущала, были даже такие, которые радели за то, чтобы убрать её вообще из библейского канона. Она называется «Песнь песней». Слово Бог не встречается в этой книге ни разу. У евреев даже существовал запрет на её чтение до достижения тридцатилетнего возраста, потому что на первый взгляд она всего лишь о вожделении. Её действующие лица – царь Соломон и его возлюбленная, только раз названная по имени, – Суламита, хотя, впрочем, и книга сама по себе небольшая. Восемь песен, в течение которых мужчина и женщина утопают в чувственном вожделении – кажется, всё просто. Однако же в любой простоте достаточно сложноты. Во-первых, восемь – это числовой знак смерти. Во-вторых…
Как известно, к авторству Соломона относят три библейских книги: «Притчи», «Екклесиаст» и, собственно, «Песнь песней». Преподобный Исидор Пелусиот указывает, что эти книги нужно усваивать непременно именно в этом порядке, потому что первая учит человека нравственной добродетели, вторая показывает ему житейскую суетность, а третья, собственно «Песнь песней», раскрывает любовь души. Мало того, на каком-то, казалось бы, загадочном основании вдруг святитель Афанасий Великий вообще называет «Песнь песней» высшим и главным пророчеством Ветхого Завета. Однако загадочное основание в ней весьма прозрачно: пророческим является утверждение эквивалентности любви и смерти. Вот это и есть во-вторых: «Песнь песней» – это песнь любви, заключённая в символику смерти, где смысл смерти измеряется градусом любви, и поэтому страшно должно умирать тому, кто ни единожды в жизни земной не любил.
«Песнь песней» – песнь любви от первого её взгляда и до последнего. И в последней её главе есть такие слова: «Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её – стрелы огненные; она пламень весьма сильный» (Песн. 8: 6). И вдруг становится понятно, что элементы оппозиции «жизнь – смерть» неравносильны, потому что любая жизнь проигрывает смерти и заканчивается ею. Но вот что ещё неожиданно: любовь становится больше, чем жизнь, она возвышается над ней, как дерево над землёй, пустив в неё свои могучие корни и черпая из неё силы, она поддерживает её сердцебиение, вступая в схватку со смертью. И теперь только становится ясно, что только она и смерть имеют равную силу.
Живой труп – явление в нашем мире вполне допустимое, с отсылкой, конечно же, ко Льву Николаевичу. Но ведь у нас есть ещё и гоголевские «мёртвые души» – и они тоже в целом об этом. Однако того, кто любит, мёртвым назвать нельзя.
Любовь всегда взаимна. И она всегда обладание и поэтому плодородие, это собственничество, и ревность здесь – дело уместное. Лютая ревность – ранящая, она горяча, ибо она огонь, сжигающий того, кто причиняет любовь, но не того, кому её причиняют. Она, будучи самой близкой к любви, имеет природу страха, ожидающего великой потери, ибо жадная смерть претендует на всё, чем мы обладаем. Смерть выхватывает из наших объятий тех, кому мы дарим свою любовь как дар, как оружие против самой же смерти. И чувствуя это душой, мы ощущаем, что нам всегда, даже тогда, когда мы рядом с любимыми, их не хватает. Нам надо больше, потому что всё это временно, потому что, щурясь в ухмылке, дышит нам в спину смерть, мы чувствуем, как она протягивает к тому, что у нас есть, свои костлявые руки. И поэтому, поднимая на дне души муть, мы чувствуем ревность ко всему в этом времени и в этом пространстве, что наших любимых от нас отвлекает.
И это не внешняя сторона вопроса, а внутренняя, как и все чувства. Это не страх измены, не страх того, что кто-то уведёт у нас любимого человека, это страх утраты связи с любимым, страх потери его обладания, и страх этот ввергает человека в ад, как любовь возводит в рай. Всё есть в одном человеке – и муки, и блаженство, и ад, и рай.
И этому есть доказательство. Всё в этом мире представлено бинарными оппозициями, и оппозицией вожделению следует считать похоть. Чистая похоть лишена любви и потому не знает ревности, как не знает лиц и имён, ей дела нет до людей и их душ, ей подавай только тело. И поэтому похоть – это дорога смерти, вожделение же – дорога жизни, и ревность здесь – страж, сопровождающий всюду любовь. Но не тот, что бьёт и унижает, а тот, что, поставив на пьедестал, боготворит.
И думается мне, что ревность для нас – это такая же языковая утрата, как и любовь. Это то, что уже исковеркано и утеряно в пучине языкового времени и сознания, и языковые эти потери велики и печальны.
В устаревшем, то есть бывшем, исходном своём значении ревность выражает «усердие и рвение», что ни в коем случае не перечит идее любви и даже более того – усиливает её, потому что «усердие» происходит от слова «сердце»: это преданность и приверженность. Это ли не есть доказательство того, что мы, теряя чувства, теряем и смысл слов, их называющих? Того, что мы, говоря слова, избегаем их смысла и назначения?
Нам многое предстоит вернуть на свои места.
Что же дальше?
…Все места заняты, зал полон, занавес поднимается. 
Весь опыт человеческий и людской говорит о том, что смерть непобедима. И христианство далеко не первое заявило об этом. Гораздо раньше, например, это появилось у греков. Жизнь и смерть у них – те самые Эрос и Танатос, о влечении к которым говорили стоявшие у основ психоанализа философы, с которыми многие сейчас не согласны. Но у меня есть чисто человеческое право быть несогласной со многими, кто не согласен.
Одной из центральных оппозиций мира является оппозиция света и тьмы, каждому из элементов которой приписываются способности жизни и смерти и атрибуты быть живым или мёртвым соответственно. Именно свет и тьма, представленные в белом и чёрном цветах, являются в мифологии, религии и философии определяющими если не всё, то практически всё и через них этот мир описывают – в движениях душ, в основном, и пространства. Они первичны, всё остальное в этом мире вторично: в первый же день своего акта творения Бог отделил свет от тьмы и назвал свет днём, а тьму ночью. Стойте, это опять символика. Поэтому свет – это больше, чем просто свет, как тьма – нечто большее, чем просто тьма. Весь мир в самом его основании был разложен на оппозиции, и складывается он сейчас из этих самых базовых оппозиций, поэтому, чтобы узнать что-то одно, надо непременно познать прямо ему противоположное. Для надёжности же понимания нам в тексте даны день и ночь – время, когда всё ясно, и время, когда ничего не видно. Не сильно понятно, но слова, вроде бы, знакомые.
Однако начнём, как обычно, с физики.
Ещё древние греки утверждали, что все цвета существуют в спектре между светом и тьмой и что тьма – это отсутствие света, а не цвет. Сейчас благодаря физике мы знаем, что белый цвет – это комбинация всех цветов; чёрный – полное их отсутствие. Если мы соединим разные оттенки света, мы получим белый цвет, – так работает аддитивная модель. В основе субтрактивных же моделей лежит принцип вычитания, образующий чёрный цвет. Таким образом, в трёхмерном координаторном пространстве ноль процентов каждого цвета дают чёрный цвет, а сто процентов каждого из основных цветов дают белый. Следовательно белый – это сложение, чёрный – вычитание. И здесь опять кромешная математика.
Однако же... Даже у сложения и вычитания есть имена, почему же их не может быть у белого и чёрного?
Эрос – белый ангел, бог любви, выражающейся в плодородии, единственный бог, равнявший как людей, так и богов, бог, рождённый Эребом, богом вечного мрака и тьмы, и Никтой, богиней ночи, бог, в конце концов, знавший изначальный Хаос, – он даровал людям свет бытия и создал вечный нерушимый союз с Психеей – душой, прошедшей путь от предательства до искупления.
И здесь опять математика: свет, рождённый от союза мрака и ночи, – это минус на минус, дающие неизбежный плюс. Это категории инобытия, потому что человек живёт при свете дня, засыпая во мраке ночи, и измеряется плюсом, пока жив. Это нарушение горизонта ожидания. Но в математике чаще даже, чем в мифологии, горизонт ожидания нарушается самым неожиданным образом.
Древнегреческий Эрос, знавший хаос, который всё та же тьма, трансформировал его в космос, который всё тот же свет. А это значит, что любовь устанавливает правила и порядок. Поэтому, и в основе закона должна лежать любовь к человеку. Но наша жизнь, потерявшая смысл любви, плохо обращается с людьми, и потому они быстро изнашиваются.
Танатос – чёрный ангел с потухшим факелом, бог естественной смерти, не принимающий – единственный из всех богов – даров, беспощадный и неумолимый, с железным сердцем. Он человеческая неизбежность, но не необратимость. Дважды Танатос был побеждён и повержен. Первый раз Зевсом, поборовшим его и потребовавшим вернуть к жизни Алкестиду, жену Адмета; второй раз Сизифом, хитростью обманувшим его и приковавшим к скале.
Эрос и Танатос не борются между собой. Нет. Каждый из них приходит за своим: Эрос – чтобы пробудить в теле душу, Танатос – чтобы избавить душу от тела. Но без них обоих не может быть мира как такового, человека как такового, который есть жизнь, несущая в себе смерть. Только смерть – это спасение человека от мира, жизнь же, проявленная в любви, – спасение человеком самого мира.
Похоже всё-таки, что любовь – это слишком расхоже, чтобы быть объяснимо. Так бывает, когда много раз повторяешь одно слово, и в какой-то момент перестаёшь понимать его, потому что для оно для тебя уже не больше, чем спонтанный набор звуков.
Любовь не знает справедливости, потому что она не с правдой и не без неё, она сама по себе такая, как есть априори. Она говорит языком совместности: со-вокупность, со-страдание, со-вместность, со-бытие, со-гласие. Спутник и супруг исторически тоже оттуда. Супруги – это те, кто тянут вместе одну упряжку жизни.
Издавна встречается также совокупная пара «вкупе и влюбе». Но и она была искажена временем и человеческим дискурсом, когда велеречивое обсуждение победило истинное понимание. «О чем же говорят все эти послания "вкупе и влюбе"? Они говорят, что для епископа и его братии личное благополучие, материальные интересы стоят на первом плане. А всё остальное – словеса пустые: «кимвал бряцающий, медь звенящая», – пишет газета «Советская Сибирь» № 267(338) 25 ноября 1920 года. Но, в общем-то, в этой же самой «Советской Сибири», отказавшейся, как и все иные, от Бога, вдруг рассказывается о «всестороннем развитии всех сил – и телесных, и духовных». Это что, душа ушла, а дух остался? Нет, просто нам так удобно – одно убирать, оставляя другое. Нам удобно подменять. И на всякий случай оставлять то, что было удобно до этого, а до этого удобной была душа.
Но «вкупе и влюбе» – это всегда было о жене и о муже. Апостол Павел говорит: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Но мы, нищие духом, боящиеся собственной же плоти, плоти нами не управляемой и нами же управляющей, мы боимся себя – своего тела, рук своих, чресл, лица своего и сердца. Мы подменяем истинное вожделение похотью и социальной востребованностью, и потому мы, боящиеся смерти, идём, слепые, закрыв глаза, по дороге, постланной именно ею. Мы четвертуем наших близких без анестезии. Чувствуя боль, мы ищем способы сделать им ещё больнее. Но если твой человек – твой, то раны его – твои, и гнить вам заживо суждено от них вместе.
«Каков же вердикт?» – спросим мы. А таков, что, по ходу человеческой мысли, смерть и жизнь есть высшие предназначения нашего тела, любовь же и добро – высшие предназначения нашей души. И это не имеет ничего общего с городскими сумасшедшими, потому что любовь, как и добро, это выбор осознанный. И начнём с того, что это вообще всегда выбор.
А на руинах жестокости простирается жизнь.

Послесловие: познающее и принимающее.
Любовь существует исключительно как потребность души, так же как и добро существует лишь как её же движение и потребность. Но мы забыли об этом, мы потеряли себя в перипетиях психологии и научно-технического прогресса, политических дискурсов и лабиринтов сердца, мы не помним свою духовную природу, потому что больше не любим ни душу свою, не тело, поэтому как опыт, награда и испытание нам нужна наша самая настоящая жизнь – со всеми её ужасами и прекрасностями, чтобы вновь почувствовать, что под нашей кожей дышит наша душа. И мы должны принимать эту жизнь – принимать даже такой, какая она есть сейчас.
Здравствуйте, проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Поздравляю, все вы попали в жизнь! И вам многое теперь предстоит узнать.