Предпоследнее, гл. 1

1
Мичлов на своих двух, чувствовал себя прекрасно, особенно, когда хорошая подкладка под зад и правое колесо слегка проворачивается на быстром, лёгком ходу.
Это уже шик.
Иногда на плоскости старого паркетного пола, натёртого, как для постояльцев - на горе, воском, Мичлову удавалось на своей инвалидной коляске совершать что-то вроде «полицейского разворота», - при езде, резко тормозишь, спинка отдаётся назад, принимая позвоночник, левое колесо схвачено плотно до хруста в пальцах, а правое - приспускаешь. Мякиши чувствуют дрожание, характерный треск фактуры капилляров колеса и тут - переворачивается мир на сто девяносто градусов, и ты с ним оборачиваешься вокруг оси и останавливаешься, как вкопанный.
В эти секунды мозг обливается адреналином. Ты чувствуешь, что не зря живёшь. Ты чувствуешь, ощущаешь, как никто - полноценность бытия, ухватив за край пера жар - птицу. И даже будучи в самом непрестижном виде, слышишь, как нечто треплет тебя изнутри.
Жажда жизни.
Раскрыв рты постояльцы глядят на тебя, в твои горячие глаза. Кто скажет, что ты в чем - то ущемлён, обделён? Вот только дальше...
Дальше все продолжается, как было раньше.
Ощущение оставить эту чёртову коляску, отскочить куда-нибудь подальше от неё, свалиться на пол, и, не имея механической поддержки, подняться самостоятельно на зло и зависть всему, встать, отряхнуться и пойти. Мечта...
Ну, а если без этого, после первой секунды впрыскивания дозы гормона, после свершившегося разворота, главное удержаться за идиотские съёмные подлокотники, которые чем дальше в эксплуатации, все чаще оторвались от базового места. И вот тут-то могло иметь место провала номера «полицейского разворота»: вздыбленный чуб, перепуганные глаза и в поднятых руках - щепы подлокотников.
К счастью, до такого не доходило. Разворот получался ловко, хоть всякий раз приходилось серьёзно рисковать, чтобы не упасть, не пострадать.
Мичлов думал: пусть кто-нибудь из этих путешествующих, нашедших ночлег в их гостинице девчонках, ради которых все это представление, пусть кто-нибудь из этих тонконогих красавиц заглянет внимательно в его лицо, в глаза, наполненные сдержанной хмуростью, душу, в которой, на самом деле, живёт пылающее умное сердце, обречённо провожающее однообразные скучные дни, предназначенные сирой судьбой ему.
Но девушки смеялись над отчаянным калекой, вздёргивали носиками, прикрывая рты ладошками, перебрасывались фразами между собой, предполагая своими маленькими головками, что эти опасные па на перикепе есть часть услуг гостиницы, и за это, разумеется, уже оплачено.
Были и сердобольные, их Мичлов за пять шагов различал. Какая - нибудь подходила к нему, наклонялась, искала в его пиджаке карман, а, находя, бросала туда мелочь.
"Из - за таких дур мир очень неустойчив," - рассуждал вояка, провожая злым взглядом душевную.
Ну, а с другой стороны, любые деньги - это деньги. На крайний срок их можно просто пропить.
Был и ещё процент девушек, приостанавливающихся. Из таких - делала шаг в сторону, отвлекаясь от своих дум, и как - то, этак невообразимо взмахивая кистью руки в воздухе, смешанном удивлении и опаске, поправляя локон волос плавным жестом, приходя в себя, отступала в сторону, все ещё не соображая, что происходит, почему перед ней инвалид в коляске  и чему рад.
Раскрасневшись, обходила чудака, цокая каблучками, пропадала, не роняя слова, ни единой эмоции. Такие для Мичлова - сами чудачки.
Когда - то он был кристально чист, красив, умён, безупречен.
Если сравнивать уступки, те немалые ассигнования настоящей личности перед прошлой, другой жизнью, все хорошее, подлинное, честное было до войны.
Гулянки, девушки, алкоголь, секс, наконец, встреча с единственной и очарование влюблённостью. Несколько месяцев семейной жизни, построение планов и все такое.
Любовь эта держалась до конца своими ледяными пальцами за его ворот и всматривалась большими влажными глазами Алины, в бледное лицо на больничной койке. Он уже тогда читал в них: «а ведь мы больше никогда не будем так счастливы, как раньше...»
Ждала без вранья, как ушёл на фронт, - год и семь месяцев. Далее, после очередного общения по телефону, вдруг почувствовал, как больно кольнуло сердце, как обожгли привычные последние ее слова прощания. В тот же день он получил от неизвестного адресата СМС:  «Алина - с другим...»
Мичлов бросил вахту, бежал. По-мальчишески хлопая подошвами ботинок по шоссе, он сам не понимал, чего хочет. Бежать двести километров к ней?
Делал передышки, уходил в кювет, находил место перевести дух, перечитывал СМС.

2

Вернули его через неделю, спящим в каком-то разваленном доме на пропалённом матраце. Мичлов не решался куда деться и потому то шёл вперёд, то возвращался.
Взводный был строг с Мичловым. От первого несло перегаром, он пытался вразумить солдата:
- Ты под трибунал, что ли, хочешь?
Рядовой стоял выправлено смирно, по уставу, только вот мир ходил ходуном под его ногами. Это был тот мир, тот, который столько много обещал от юных лет: и ясных, глубоких чувств, и перспективы счастливой жизни, и…
На удивление командира в мичловских устах застряла улыбка, и только сбивчивое, невпопад, мотание головой его, когда следовало отвечать на резкие фразы воспитателя, показывало - с парнем что-то совсем не так.
«Как жить дальше?»
В мире чувств нет ничего конкретнее, чем определённые претензии для определённого человека или определённым образом неразрешённые обстоятельства. Если бы можно было все вернуть, то поступил бы по - другому.
Нелепую чернь жизни, чем объяснить? Особым расположением звёзд на твоей карте?
- Ты понимаешь, дуборос, что теряешь прописку, статус, честь! Ради этих вещей люди сюда на месяц едут, засвидетельствовать своё пребывание на войне, получить травму, а если повезёт - прострел в какую-нибудь мягкую часть. А ты же, дурень, второй год на передовой. И что прикажешь делать после твоего побега?
- Я ... - кривилась Мичловская физиономия, будто она намного сложнее была устроена, чем раньше о ней думали, а глаза наливались рыскающей безысходностью.
- Я любил...
- Дурак ты, - бросал командир.
- Где ты, а где эти шлюхи? Там все продаётся, а здесь ты и высунуться не успеешь - единственный и неповторимый подарок прямо в лоб залетит.
Ввязался в бабьи игры и нюни распустил. Я о тебе был другого мнения. Здесь и там - это разные жизни. Здесь брата рвёт в клочья, а там - пошлые будни в работе, карьере, отпусках.
Командир помолчал, поднял руку и постучал по тощему перекосившемуся плечу солдата:
- Скажи спасибо разведке, что притащили вовремя. А то бы рапорт лежал в другой части. Мы тут тебя своими силами проучим. Да ты слышишь ли?
Мичлов сфокусировал взводного, кивнул. Под глазом вырос нервный комок и тут же лопнул.
- Бежать захочешь в следующий раз под юбку, - погрозил пальцем, отступая от дезертира, лейтенант, - к девке побежишь, прихвати оружие, чтобы пристрелиться. Я лично тебя, как собаку, как соплемаза! Больше такое не пройдёт!
Взводный сверкнул в подтверждение серьёзности своих намерений белками глаз, дрогнул тонкими крыльями сбитого носа. Не ожидая возражения, закончил:
- Слова клятвы, патриотические дела - привилегии отдельно взятого человека, и служить они, слова, должны не всякую минуту, за каждым поворотом и в разных вариациях, а лишь однажды, в ответственный час или секунду. Тогда они что-то стоят.
Взводный оставил Мичлова, приказав принять трое суток гауптвахты.
Ушел, не оборачиваясь.
"Ах, Алина - Алина, - думал Мичлов, - если бы ты знала, какая херня вся эта война..."

3

Обозначая ближайшие сроки начала наступления, начбат перед рядами воинов, издали, пытаясь заглянуть каждому в глаза, говорил бархатным голосом, покашливая:
- Был такой старик Хэм, старый испанский вояка. Так вот он говаривал: "Достойный мужчина должен умереть от пули в бою, или от собственной - в висок!"
Отбросьте, ребята, все от себя на это горячее, отмеренное вам большое время. На еще более короткий промежуток атаки, который останется когда-нибудь позади и навсегда в памяти каждого из нас.
Оставьте это так, чтобы вам никогда не было стыдно, ни в сорок, ни в шестьдесят, а напротив - накатывало чувство гордости, за правильно проведённую тактику, четкое выполнение приказов командира, за спасение товарища, и за выполнение боевой задачи. Придёт время, рано или поздно и всяк из нас будет ласкаться в чистых простынях любимого мирного дивана под синим экраном телевизора, тёплым потолком родного дома.
Хэм не любил слово пенсия. Но, ребята, почему бы и не отдохнуть после дел праведных? Не минует наши головы заслуженное жалование государства, вот только кто-то из вас доживёт, а кто - то уже завтра не увидит, как зажигаются звезды. Избранным Слава и Честь...
После творческих фраз бывшего филолога, - начбата, ряды отвечали: «Слава, слава...! Служим, служим...»
Ровно за неделю до ротации Мичлов попал под обстрел. Ничего не помнил. Пришёл в себя и увидел, как кто-то с грязным лицом тянет его бесчувственное тело по песку, и как страшно пекут ноги. Хотелось дотянуться рукой до корёжившегося малого и попросить прекратить движение, но рот был полон грязи и язык не слушался.
Снова забытьё, больница.
- Рядовой Мичлов Александр?
- Точно так! - в кровати не бряцает твёрдостью голос. Кому это надо? Осип и ещё полностью не отошёл от наркоза.
- Ты не робей, парень, - говорил капитан первого ранга хирург Куролясов (зачем-то навсегда запомнилось эта фамилия), - сняли мы тебе, друг, ножку. Культя добрая осталась - бегать ещё будешь на протезах. Не обессудь, - по - другому нельзя было. По-другому бы - не жилец.
Хирург сказал быстро, внятно, неотрывно глядя в самые глаза Мичлова. Только потом Мичлов понял, что глядели ему в какую-то точку между бровями.
Отчитавшись Куролясов, прищёлкнул языком звуком наподобие лёгкого прыжка кузнечика, поднялся, подсел к другому бойцу, объявляя ему о чем - то лишившимся так же чего-то. Перед третьим, выздоравливающим, только приостановился, прошёл далее, втолковывал симптоматику четвёртого, сопровождающей группе студентов.
Мичлов лежал, не желая глядеть себе вниз. Шелковистая, белоснежная простынь окутывала его аккуратно, и руки лежали вдоль целые, невредимые, и ноги, по ощущениям, так же казались целыми. Он попеременно шевелил пальцами рук, потом переходил на пальцы ног, и не мог точно определить, какой, правой или левой ноги у него не было.
Дорога будущего, она ведь должна проходиться в целом образе. А как так? Какой черт, что напутал? Неужели придётся приспосабливаться к чужой жизни, не размеченной? Куролясов ошибся, - ногу пришлось ампутировать выше. И никакой протез на это место не подходил. Коляска.
Так и вернулся домой. Мать целовала, обливала слезами камуфляж, все причитала. Но Мичлову не было так горько, как о нем она думала.
Горько до отвращения было то, что она, родная, не могла понять, сказать тем единственным голосом, таким вокалом, как могла говорить его девушка.
Ночью мать шила под блистающий экран телевизора, шептала что-то себе под нос, а под утро раздавался ее крепкий храп. И Мичлов пробуждался, вскарабкивался на коляску и ехал выключить телеящик. А потом возвращался, лежал, посвистывая, чтобы утихомирить грохот матери, а, превратив его в глубокое ровное дыхание, думал, как дальше будет жить - поживать.