Предпоследнее, гл. 3

Прошло несколько месяцев.

Утром Мичлов просыпался, моргал глазами, делая некие упражнения для них, слазил с кровати. Прыгая на ноге к мойке, умывался, потом принимался за физику тела. Несколько растяжек - и позвонок в отличном состоянии.

Данные рекомендации зарядки, музыку, что лилась релаксом в его комнате, он получал из интернета через нетбук, что любезно предоставили ему здесь. Мичлов разогревал проблемные: внутреннюю полость тазовой области тела и грудные мышцы, которые от неловкого поворота получили ущемление и волновали его теперь.

Далее он выпивал обязательную чашку чая, либо кофе, в зависимости от вчерашнего своего заказа Николаевне - женщине, прислуживающей на административном этаже.

Николаевна засветло проникала в комнаты персонала, и каждый ощущал ещё во сне запахи завтрака.

Мичлов и не поворачивался, а только заслышав ее приход, напротив, ещё более зажмуривался, потому, как вместе с Николаевной приходило утро каждого следующего дня.

Прижимаясь щекой к нежной подушке, он догадывался, не открывая глаз, о времени в точности до четверти часа, которые остаются еще сугубо лично его, до того, как начнётся столпотворение на кухне, как шеф - повар будет орать на своих подопечных, ругая за вчерашний недосмотр хранения продуктов и прочее.

В фойе - с чемоданами польются новые посетители. Ведь утром придёт поезд.

И до этого всего твоих - полчаса - час.

Николаевну он встречал вторично, когда, ненарочно, но почти всякий раз, встречал ее шагающую впереди себя, вслед - ехал в ресторан, чтобы получить стаканчик слабоалкогольного тоника по удаче, с запахом ананаса, и перехватиться бутербродом с маслом, а поверх - нарезкой копчёной спинки.

Официанты и ему, и между собой перемигивались, приветствовались.

Бросали шутки в напутствие хорошего нынешнего денька.

Мичлов в этой среде был не «кое – что». Он работал, как все, он был один из персонала, и зарабатывал ставку.

Сейчас он различал старых рабочих и молокососов, прибывших на практику либо принятых на работу. Их, впрочем, мог различить и посторонний по вопрошающим глазам, неуверенной улыбке.

Именно кто так взглядывал на него, колясочника, были новенькими. Им уже не стоило объяснять, кто он есть, им, пожалуй, в одну из первоочередных введений пояснили уважительное отношение к местному инвалиду - охраннику, колясочнику.

Служащие менялись не часто, но круто: старые вдруг исчезали, молодой появлялся. Слишком молодой, неопытный с теми же сбивчивыми движениями, как и пожилой. Зачем нужно было менять? Но ведь менялся очень старый на очень молодого, у последнего шансов научения и закрепления больше.

Например, Роман - бильярдочник, которому в обязанности вменялось наблюдение за обслуживанием клиентов в бильярдной комнате, выносе чашек с окурками, наполнением полок мелом, проверкой целостности кия и прочее.

Все делал на первых порах скованно, нерасторопно, что самому Мичлову приходилось задерживаться здесь, чтобы подсказывать ему с какой стороны следует подойти, чтобы оставаться незаметным, не мешающим игрокам, где находится мел и куда Николаевна иногда его перекладывает, и так далее.

Роман поменял Севостьяна - шестидесяти с хвостом служаку, проведшему в этом зале несколько лет, оказавшемуся так же здесь по рекомендации. Севостьян и раньше говорил об увольнении, его звали за границу дети, присматривать за внуками. Но главная причина негодности его какой - тои изматывающей усталости, развивающемся артрите и, вследствие этого, костыляние по залу и нелепое вдруг припадание на ногу, отчего видавшие виды мужчины невольно отскакивали от старика. Хоть это и вызывало смех, и ради этого эффекта - пугача приводили своих друзей, новых посетителей бильярдной, чтобы дождаться старика и его чудные выбросы на клиентов, для постоянной работы это не годилось.

Севостьян сам не писал заявление об уходе, Мичлов того не подозревая, подтолкнул хозяйку Инесску к мысли уволить старика, указывая на объективные и личные причины. Спустя два дня Севостьянов был свободен. Он уходил и уносил в глазах какую-то пораженческую боль.

- Сам ведь хотел! - подбадривал его Мичлов, не ожидая, что все так скоро произойдёт и, тем паче, не вводя в курс, что подсказал идею об увольнении старика он сам.

Но делал же это в интересах заведения.

- Какая - то гнида, чувствую, способствовала… Пусть ему, собаке, станет легче на этом свете…, - произнёс Севостьян, остро всматриваясь в глаза низко сидящего в кресле Мичлова, как - будто бы знал...

Губы Севостьяна слипались на некоторых слогах, сухие щеки подрагивали, бордовели, он положил на вздрогнувшее плечо Мичлова невесомое прощание ладошкой, едва прижимая ее к рубашке инвалида.

Уходил по коридору разваленной походкой, таща ногу, неспешно и даже приостанавливаясь через некоторое время, как словно б хотел доказать, продемонстрировать, что никаких чудных выпадов тела не было, никакого кульдыбания ногами, что царапают паркет башмаками. Как словно б он желал сейчас больше всего на свете еще, еще остаться здесь, в среде привычных шумных, весёлых людей, - компании, которой посвятил себя долгое время, где можно было поговорить, отвести душу, даже с Мичловым...

Рассказать что-то напрямик Инессе - предать самого себя.

Мичлов дал себе слово никогда - никогда или точнее, внимательно просеивать свои чёртовы доносы, входящие в его прямые обязанности.

Иногда Мичлову - сказать по теме о перемещении кадров - казалось, что Инесса каким-то образом комплексует чем - то, и что существует нечто большее, чем железная деловитость этой дамы.

А он – мог.

Нечто сильнее ее самой, властнее…

Эти игры с возрастами, иногда промалчивание о явных неверных фактах соподчинениях между служащими и именно к ней, когда вдруг вновь прибывший позволял себе непривычные в коллективе вольности к работодателю, кои не позволял себе какой- нибудь иной, проработавший здесь довольное время и, ознакомившись с крутым характером хозяйки, эти игры с собой, Инесса, до поры до времени как бы не замечала, даже подтаскивала фарсу.

То ли изучая исподтишка человека, его внутренние желания, символы мышления, то ли ожидая свой коронный ход, когда одной грубой фразой ставила раз и навсегда молодого человека на место.

Мичлов любил за этим наблюдать, он догадывался о стадиях процесса научения и градусе приближения к полному выздоровлению от хамства клиента, иногда пропуская некоторые уже случившиеся факты роста данного шокового воспитания.

Когда случалась развязка и Инесска проявлялась полностью во всей своей негодной красе, с широко распертым ртом, кричащей ругательства и, краснея на разный лад вперемежку с ползающими по лицу какими-то ядовитыми серыми пятнами, тогда Мичлов стоял поодаль и говорил себе громким внутренним голосом:

"Вот как нужно уметь вести себя с людьми, - жёстко, профессионально, выловив его на мелкоте, хватая за мокрую задницу, что тому и сказать, было нечего. Вот каков убойный характер! Хоть ты и прошёл войну и ногу там оставил, а не научился так крепко воздействовать на людей. А она таки может!"

Что можно было еще угадать? Секс?

Но это было бы проговорено уже между работниками. В любом случае, как - то проявилось, подсмотрелось. Ходили б сплетни. Интимная жизнь Инесски была неведома, внешне не наблюдалась, не прослеживалась никак.

А работа Мичлова, в частности, это только зоркий глаз!

«Нрав Инессы не выдержит никакой член партии», - посмеиваясь себе, думал Мичлов. В этом плане: она и он - были равно одиноки, обделены.

Прошлая симпатия, та школьная любовь, если о том можно было так вспоминать, исчезли.

Как ни странно, исчезла вообще некая контактность, обнаруженная с той поры, как Инесса нашла на улице Мичлова, - ничего не было.

А он? Надеялся? Нет.

Но думал, что это (домогательство) может статься…

Фантазии печатали ему картины, как однажды глухой ночью, когда все и вся спало, к его комнате Инесса подбирает ключ и входит в огромной ночнухе, шагая своими огромными ногами к кровати Мичлова...

Что дальше могло статься, он так же думал.

Может быть, стоило в таком выпаде судьбы остаться любовником хозяйки и тогда... (Мичлов морщился от этого) ... тогда поиметь больше власти и наследство... Какое, к чертям наследство при таком бычьем здоровии Инесски? Разве что ее подорвать на РВГ.

"Тьфу!" - Размышляя об этом всего - то раз - два глубоко, Мичлов больше не застаивался на этом.

Когда заезжал в кабинет хозяйки отеля, он глядел на неё прямо, она отвечала так же, и ничего более чем деловые отношения, между ними не пересекалось.

К своим обязанностям - следить за порядком, так сказать «снизу вверх, поэтажно» он приступал беспрекословно, мастерски, без настроек настроения. Он бывший военный и должен был быть примером во всем, то есть выполнять работу по - военному чётко, налажено.

Он понимал, где нужно предугадать фортель, эксцентричность в характере поведения вновь прибывшего арендатора комнаты, предупредить его о принципе аккуратности в заведении, распорядке дня, которому советовалось придерживаться.

Мичлов догадывался и о взаимоотношениях вновь прибывших или живущих уже в отеле, близких отношениях, либо только завязывающихся. Любовники, любовницы и все такое. В среде служащих ему тоже было многое понятным.

Ему следовало предугадать, отчего парочка один за другим исчезали посреди рабочего дня, и где они тогда собирались?

Ему нужно было следить за порядком непрерывающейся чистоты комнат из всех направлений. Он и следил.

Бывали и кражи. Публика шаткая. Не против и от чужого в своих чемоданах.



7



Как говорилось, самые красивые молодые девчата, останавливались не более, чем на сутки, или это так казалось?

Держа наготове в своей милой ручке мобильник, она спрашивала, когда мужчина,- Мичлов Александр разрешит – подъедет и ее муж, чтобы ее забрать, отправляться дальше.

Девушки ходили, едва не спотыкаясь о коляску Мичлова.

Ручки, взлетевшие для поддержки равновесия худенькой фигуры, летали над ним в десятке дюймов, каждую из них он ощущал кожей.

Их белёсые короткие волосинки летающих рук он провожал взглядом и почти всякому случаю спотыкания о его коляску, о внимании, таким небрежным способом на него, был все же благодарен.

Вспоминал и казус: одна расстроенная чем - то девушка налетела на инвалида прямо лицо к лицу, изогнувшись так низко, сломалась, что коснулась его губ своей щекой. Не извинилась, на спотыкающихся каблуках пошла дальше.

«Пьяная, что ли?» Но он держал этот поцелуй на своих губах целый день.

Зачем слушают милые девочки в мобилке разные сказки, которые сводят с ума, недовольства, когда они так итак безупречно прекрасны.

Мичлов не раз слушал мужской упрекающий голос из трубки, воспитывающий «под себя» не опытную, не смелую.

Может быть, кто - нибудь из этих девочек, прессованных своими привлекательными парнями, раздумывал над тем, глядя на инвалида, шатающегося по гостинице, что хорошо бы было, чтобы ее парень попал в такую исключительную ситуацию и тогда - они любила бы его, она доказала бы ему, как предана навсегда...

Мичлов ездил по всем трём этажам гостиницы с регулярностью примерно в три - четыре часа на день. Когда не спалось, выезжал и ночью.

Так было положено его личным расписанием, но оно отнюдь не было жёстким. Часто засыпал в своей комнате под звуки работающего крохотного телевизора.

Всякую дорожку, расстеленную по коридорам этажей, свежесть ее, качество чистки, он чувствовал нутром. Не нужно было, как раньше сходить с коляски, приклоняться. Это могло комично окончиться, - откроется неожиданно чья- либо дверь и увидят, как одноногий человек принюхивается к полу.

Теперь вся экспертиза на расстоянии.

Инесса же привыкла слышать отчёты не только по прямым обязанностям Мичлова, но и по поводу: во время была ли произведена замена покрытий, протирка полов, пыли в коридорах, ровно ли висят кашпо, политы ли лианы и прочее.

Всякую половицу он знал.

Здесь на первом этаже две паркетины совсем иссохли и торчали по нескольку миллиметров вразрез общему положению пола - необходима замена!

Всякую дверь он слышал, чувствовал. Сегодня от сто пятого номера пахло не так, как вчера.

Ага - съехала пара, въехал пожилой коряга в стальном костюме из нейлона. Красивая оболочка и пьяное лицо.

«Деловая поездка? Вряд ли. Скорее сбежал от жены на целый день».

Здесь номер пуст, но он ожидает кого-то. От него несет свежестью распахнутого окна и слышится мягкий ход уборщицы, которая ещё немного не закончила с уборкой.

Жить можно и жить хорошо.

Кто не знал этого раньше?

Кто бы знал, что где-то совсем рядом, за стеной какого - то каменного дома течет другая жизнь?

Но и ворваться за эту стену невозможно самостоятельно, нужно ждать своего часа, вытекающего из последовательности случайностей, реакции характера и благодарности судьбы и ещё: должна быть в жизни у каждого какая - нибудь дряная прыщавая девчонка, знакомая со школьных лет, пытавшаяся поддерживать с тобой отношения, маниакально влюбчивой в тебя.

Задумайся, ведь она у тебя была.

И последнее: эта мания некрасивой, выросшей на дрожжах смелой счастливой судьбы ее, должна быть сострадательной или верующей, чтобы однажды остановиться перед тобой нос к носу, пожалеть и помочь выкарабкаться из привычного лона твоей гадкой жизни.

Уважаем, почитаем, сыт - хорош минимум.

И все же иногда тоска наваливалась.

Долго глядишь вверх в окно на падающие, словно в крафт съёмке капли дождя. Летят эти серые крохи, бьются о землю, вырисовывая мокрый силуэт и впитываясь картинками, о чем было, о чем мечталось, что затеряно навсегда, что уже не докажешь другим способом, как только вглядываясь в эти размытые рисунки.

«Мама, Алина, нога…»

Три слова в короткий этап жизни, направляющий всю остальную. Если разобраться - что изменилось? Каждый день, каждый час направлен одним лучом к какому - то особенному ожидаемому поворотному событию. Несколько внутренних диалогов и получай паспорт на следующий стиль жизни на следующий десяток лет.

Иногда хочется напиться до беспамятства.

И бывало: в ночи, когда точно знаешь - Инесса на выезде и никто не вызовет тебя в свой кабинет. Укатила куда - нибудь на курорт... можно было только представить, как она развлекается, сидит в роскошном ресторане, пьёт шампанское, тогда твоя бутылочка раскупоривается, и - глоток бренди ложится на корень языка, разливается горечью по горлу…

Глядишь в окно вверх, на падающие серые капли те, не раздумывая над количеством картин, ими создаваемых, ругаешься вслух - и на свой счёт, прислушиваясь и осознавая, нет ли никого, кто может подслушать тебя?

Твоя сухая сущность и обычные алчные требования ко всему живому и не живому, чтобы тебе, как Бог даст славно подтянуть до конца, кому нужно это? Только тебе, твоей шкуре.

- Никогда не падай духом на людях! - вспоминал Мичлов слова своего взводного, у которого на подкошенной тумбочке, вместо одной ножки которой стояла гильза "РМД", а на ней с подгоревшим форзацем книги Хемингуэя, цитируемого им.

- Никогда, дружище не падай духом, особенно на людях - это правило здорового, правильного отношения в жизни самого к себе. И там, где мы сломаны, в том именно месте, мы крепче!

Со стариком Хенком не поспоришь.

И все же Мичлов не был согласен - там, где мы сломаны, мы не можем быть крепче, но там можем сломаться еще раз. Просто этого мы не даём себе, не позволяем. Иначе, там может оказаться последний слом.

Не заживёт, не затянется, а нарастётся обида из физических кап, уродующих итак уродливого.

А кто не заметит в душе своей необратимых изменений, тот не желает жить,

тот чёрств и думает, что заставляет существовать все вокруг себя, пока он дышит. Но ведь все полностью наоборот, - все заставляет тебя жить, пока ты можешь.


Наперегонки с радостью унижения, а человек, прилипший к жизни, делает это ежедневно: что-то хочется добиться в ней же, доказать и фигурантам - соседям, что рождён ты особенным, чтобы есть, пить, престижно отдыхать, а потом

исчезнуть навсегда.

И это минимум.

Откуда истекает природа этих нежностей, навязанных извне?

От забытых, затёртых баловств перед матерью или лености души? Хм.

Только, черт возьми, как иногда хочется, до смерти хочется, прижать какое-то лживо манящее невидимое существо к стеночке и спросить его, что ему нужно, чего он хочет, ведь все и так ясно.

Ясно же.

Мичлов доставал пистолет из-под матраца, и любуясь им, передёргивал затвор, рискуя, глядел в самое дуло и думал - как если б с этого жерла вырвалась теперь пуля и пронеслась через его голову, застряв в стене. Заговорил бы Тот, лживо прячущийся?

Был, и нет.

И не было ничего, никаких картинок, ничего индивидуального, особенного. Кто знает правила воспоминания, возвращения этого индивидуально остро прочувствованного каждым из нас? Художник, поэт, Самый Главный?

За пулей понесётся вечность, где нет условностей - нет рук, одноногих, хворающих, никто не думает о комплексах, о том, что не так живёт и даже до минимума не дотягивает, что хорошо бы жить по - другому...

И…

Никто не вспоминает о критических ошибках, что развернули его дорогу не туда, и что не надо мечтать, чтобы волшебным образом вернуться и изменить многое. Это Вечности не надо.

Там минимизировано итак все.

Руку сводит.

Мичлов опускает, уводит от себя краткий ствол смерти и соразмерно радуется: если нужно - его никто не обманет. Пусть мир исчезнет, и земля из-под колёс выскользнет, и Инесса чудище - спасительница мира его, не заставит выполнять то, что он не захочет. И все потому, что у него есть ТТ.

Память о матери, преступление Алины, которую он не проклинал - простил, тот человек, по приказу, которого разорвалась мина возле его ног - три кита, основание, на котором держится Мичлов.

Остальное - бытовое, временное.

На четвертой бутылке готов подняться и самостоятельно пройтись вдоль по комнате, не прыгая, а, опираясь на отсутствующую ногу, начать собирать вещи, чтобы вернуться домой.

На утро - огурчиком.

Одутловатое лицо в овальном зеркальце, припухшие веки, блуждающие глаза. Это объяснение всем, привычно приветствующих его, куда делся вчера Мичлов, ни разу не выкатывая на своей коляске до самого утра.

И в отсутствие шефа - Инесски, нужно делать, делать нужно работу по этажам. Бдеть порядок, спокойствие гостиницы…

На второй этаж взобрался мастерски, поднимая поочерёдно рычаги - консоли, перемещаясь со ступени на ступень. На этот, подъем с этажа на этаж, обычно уходило около двух минут. Автоматический привод подъёма коляски значительно облегчал труды инвалида.

Достигнув края красной дорожки, заметил, что у плинтуса, с одной стороны образовался пузырь из ковролина.

«Об этом сообщить и устранить!»

Далее он заметил серую полосу на стене, которая была другого более радикального цвета, оттёртой уборщицей, но все же оставившей след. Не ясно происхождение следа.

«Как - будто подошва сапога. Насколько людям не лень ногами размахивать так высоко».

Воображение нарисовало женщину, прижатую к стеночке, упирающуюся ее ногу в сапоге и мужчина, который целует ее.

Мичлов пошарил в кармане, переместившись несколько в сторону, накренившись, вытащил аэратор мятного запаха. После перепоя - такое во рту!

И вдруг перед собой увидел девочку.

Она, по-видимому, стояла уже давно, может быть с тех пор, как наблюдала подъем коляски на этаж, и находилась на той стадии детского внимания, что у неё рефлексивно приоткрылся ротик, а когда дядя прыснул туда аэрозолем, так вообще стало интересно.

Мичлов захлопнул рот и мягким движением пожевал губами.

То ли с упрёком теперь глядеть на неё, ухватить за самые глаза, то ли отвлечься, да и произнесть что-то хорошее?

Казалось, дышали ее темно коричневые пуговички - зрачки.

И косички, торчащие проволочками по разные стороны головки, и не дрогнули на головке, глазки блестящие, пречудные с ясными мраморными белками не изменили ей ни разу, не моргнули, глядя в человека, находящегося на громоздком нелепом механизме, недвижимо утопая в ней и шевелящего активно и безмолвно длинными локтями, словно огромный морской краб.

- Че те? - сказал Мичлов.

«Ты не бойся, я не злой»,- хотелось добавить, и для этого образовались, нарастали лучики по внешним границам его глаз.

- Ты чья? - спросил инвалид, поменявшимся голосом.

Это было забавно. Ему и самому было не понятно, как она не испугается, не побежит куда-то. Он сам себя вроде, как - будто б сейчас боится.

"Вот дура!" - проявилась навязчивая мысль и ее трудно было выгнать.

Девочка, стоявшая напротив двери своего номера, взялась за ручку.

Он увидел, как, наконец, преобразилось ее личико, взорвалось - как губы ее шевельнулись, она что-то сказала, что Мичлов сначала не расслышал, но потом:

- Ты болен?

Это звучало простодушно.

Пока Мичлов соображал, девочка с особым удовлетворением ещё раз проследила процессы, творящиеся на физиономии "больного" дяди. Будто она впервые видела нечто, что ее - больше ее сил развлекало.

«А ведь человек, от которого ты не можешь отвлечься, должно быть, хороший человек».

- У тебя горло и ножки болят? - дополнила издалека, пряча лицо и ноги за распахнутой дверью.

Пока Мичлов корчил на лице благородие и готовился малышке сказать, что-то развёрнуто, чем обычно командным тоном свои пожелания, откуда-то появилась кукла, выпавшая из рук девочки, из-за двери.

Она так грохнулась, что можно было подумать, сделана была не из пластика, а чего-то более тяжёлого, массивного. У девочки тотчас вспыхнуло лицо, глаза и она скрылась за дрогнувшей дверью.

На звук вышла ее мама.

- Беатрис?

Женщина ещё не увидела одинокую фигуру инвалида, когда тот произнёс громко, отчётливо:

- Какая хорошая она у вас!

Женщина заметно вздрогнула, что даже видно было по ее подкосившимся ногам, рефлексивно подалась назад в номер.

- А?! - засмеялась женщина, когда поняла, что и как происходит. - Это вы? Я вас видела. Меня зовут Ясмина.

Женщина вышла из-за двери.

Она была невысокого росточка, маленькими ступнями в домашних туфельках, прекрасной фигуркой. Ему такие были по вкусу.

Слышимость отличная.

Мичлов удивился: он этого не замечал.

Да и с кем он переговаривался в коридорах на больших расстояниях? Обычно катаешься в тишине и слышишь только шорох резины под собой, сминающий топорщащийся ковёр.

Мичлов тихонько дал вперёд.

- Вы же служите здесь? - спросила.

- Давно. Моя работа.

- А ваше имя?

- Саша. Знаете ли... - Хотелось что-то вдруг добавить особо весомое, чтобы знали - не стоит с ним вести беседы ради жалости или, чтоб развлечься. Он такой же мужчина, как ...

Мысли разлетались вороньей стаей, насильно спугнутые.

Разговор пройдёт формальным, а хорошо вообще б его не было.

«Как надоели эти пустые формальные приветствия, вот если бы что-то больше...»

Но и пронестись с надутым видом мимо просто так нельзя.

- Вы, наверное, воевали?

- Да. - Ответил рядовой. - Лейтенант, старший.

Обманул, и уши наполнились краской и шевельнулись, как у осла.

- А-а.. - Ротик женщины приоткрылся, и голова слегка кивнула в понимании, сочувствии.

- Списан, видите. Никому вот не нужен. - Зачем - то добавил Мичлов.

«При чем тут это?»

Если бы здесь, в коридоре было дневное освещение стало бы заметно, как «старший лейтенант» медленно, но уверенно раскрашивается разнообразным колером, - от бледного до бурого.

- Ма! - сзади женщины крикнул голос, и толчком в ее бок дочкиными руками чуть не откинуло к противоположной стенке.

Ясмина бросилась воспитывать девочку. Обе исчезли в раскрытой двери.

Мичлов сделал два сильных катка вперёд, ещё и ещё.

Так он пройдёт мимо.

- Что это? - Слышал он голос Ясмины из двери, когда подъезжал к ней. - Господи, анальгин! Откуда?

Уже пролетая мимо, Мичлов видел, как Ясмина держала девчонку за руку и шумным шёпотом твердила ей что-то.

Девочка висела на своей вытянутой руке, слушала маму, но думала больше о своём. Завидев Мичлова и тем, отвлекая маму, ей удалось вырваться из воспитательной хватки.

Ясмина обернулась.

- Балуется? - Мичлов застопорился как раз напротив порога.

- Что?

- Зовут ее как?

- Берта.

- Красивое... - Мичлов кашлянул в кулак.

«Ну, ладно, я поехал. Какая разница кого тут как зовут?» - звенело в голове у инвалида, а сам он все с теми же лучиками по краям глаз, опустил голову и думал, что такое еще бы добавить, чтобы его отсюда потащило, не останавливая, автоматически.

«Существуют некие границы между собой и другими, которые пересечь просто так нельзя. Это как переходить четырехполостную дорогу. Переход должен быть осторожен. И эта чёртова осторожность не даёт действовать сугубо и в общих интересах." - Думалось Мичлову.

Ясмина глядела на перемежающегося в идеях Мичлова.

«Она думала что? Что ему есть что-то сказать?»

Девочка выглянула из-за юбки матери.

Круглое белое личико, склонённое на бок, ее улыбалось, в щеках ямки. Она быстро, не отрывая глаз от инвалида, подняла ручку и, натянув верхнюю губу, стала чесать под носом там, где засвербело.

- Вот перенесли болезнь, едем домой, - отметила Ясмина.

«Счастливого пути!»

- Что ж... - Мичлов помолчал, понятно, что должно быть дальше сказано, что и говорить потом. На лице умиление, от которого уже все трещало, а ведь следовало бы спросить, что за болезнь, покачать головой, провести параллель, такое все...

Вместо этого три секунды молчания.

Ясмина обратилась к ребёнку. Та продолжала чесать носик и переступала с ноги на ногу.

- Ну, все! - разрешая ситуацию, сказала женщина, обращаясь обратно к Мичлову. - Раз так, да, Берта, - переспросила у девчухи, моргающую в ответ, - мы тогда займёмся своими делами, закроемся, пожалуй.

Ясмина направилась ко входу, чтобы запереть перед Мичловом дверь.

«Конечно, и сквознячок тут гуляет», - Подумал Мичлов, не роняя ни слова.

- Всего вам хорошего! - Слышал он с приближением ее ножек, несущих за собой аромат жасмина.

"Формально - нормальный разговор. Как вся жизнь шагает, - формально - нормально. Что ещё?"

Девочка быстро, порывисто кивнула несколько раз, играючи подбрасывая сверху вниз, забавляясь, таким образом, и прихватывая тут же зубками верхнюю свою губу. Мичлов видел, как она скорчилась от стрельнувшей боли.

Ясмина тем временем, не зная, что происходит за ее спиной, взялась за ручку двери. Брови ее вопросительно вскинулись. Колясочник даже при этой невысокой даме выглядел снизу несколько уничижено, утоплено.

- Забавная, - произнёс он - Погодите, вот я ... - Мичлов полез в карман, перемещаясь и кренясь так невыгодно, скрипя коляской, что и сам пожалел, что все так происходит.

Коляска так накренилась, что Мичлов не прочь под развязку ситуации и сам перевалиться набок. У Ясмины же выросли глаза.

«Он сам-то рассчитывает на свои силы?» - Наверное, так подумала.

Наконец, он извлёк пустующую руку.

- Простите, - пояснил он ошарашенному виду ожидающей невесть что женщины, - я хотел дать ей конфету ... угостить…

- Ах, ничего - ничего...! - Она была рада тут же закрыть перед ним дверь. Но еще ведь нужно пропустить несколько окончательных фраз:

-У неё диатез все - равно нельзя.

- А яблоки? - спросил Мичлов, заглядывая через юбку Ясмины на справлявшуюся со своей губой Берту.

Девочке было больно, мама не видела, но кто знает, не наградят ли ее ещё большей взбучкой за дурковатый прикус губы?

- Так с меня тогда…, - сказал Мичлов, подмигивая в налитые слезами глаза девочке, - яблочко!

Ясмина попятилась в открывшуюся дверь и, клюя головой на прощание Мичлову, закрыла дверь.

- До свидания! - он ещё успел услышать.

- До свидания! - дружелюбно отозвался Мичлов и погрузился в тень.

Ему показалось, что эта приятная женщина что-то ещё достойное ему сказала или хотела сказать. Только разобрать это было сложно из - за заголосившей вдруг, потерявшей всякое терпение девочки.

Он отправился дальше со средней скоростью по ковролину.

Бросил мимоходом внимание на номер. Все пошагово, по миллиметрам изучено.

«Хорошая задница, однако», - думал Мичлов.

Коляска притормозила.

Нет, ему ничего не хотелось. Продолжить формальную беседу с этой прелестной дамочкой - к чему? Она вроде даже как испугалась его?

«Что такого не так? Впрочем, женщины всегда ищут причины, а мужчина всегда добивается того, что хочет женщина. А что если вернуться и постучать в их номер?»

- Вот был бы номер! - Произнёс вслух Мичлов.

И, тем не менее, коляска развернулась. Реалистичность идеи подкреплялась.

«Подсказать им, постучавшись, например, то, что сегодня в соседнем квартале ожидается фейерверк».

Он уже - у их двери и кулачок поднял стучать.

Все это была игра.

Мичлов знал, что легче родиться новой Вселенной где-то в ближайшей Галактике, чем он сделает налетевшее в голову.

Он обернулся, на противоположном номере цифра: "87".

С тех пор, как номер оставили прежние жильцы, и вселился кто-то другой, оттуда слышались какие-то странные отрывистые звуки. Падало - не падало, возилось что-то...

Если падает, это непременно поднимают, а если возится, то это должно было, закончится определённой кОда, чтобы можно было вообразить, как оно что-то падало, потом поднималось, ложилось.

Те же странные звуки обрывались ничем, ничем не продолжались, затихали, а потом возобновлялись. Невольно хотелось разобраться в секрете этих звуков.

«Зачем? Твоё дело? Сняли жилье и сняли. Главное порядок».

Инвалид проделал несколько витков назад, приблизившись к "87" спиной. Отсюда было хорошо слышно.

В случае внезапного появления кого-то, спереди - Ясмины и Берты, сзади - из "87" - го, вдоль коридора, или из другого номера, он изобразит, что замешкался и ищет что-то у себя под колёсами.

Тишина.

Оглушая, непременно она захватывала пространство при первом удобном случае.

Она запаслась на годы вперёд энергией ещё с тех привычных тысяч лет назад, когда вообще ничего не было.

Тишина.

Слышно было бы, как муха летит в конце коридора.

В ушах - крики бойцов, отдалённые взрывы гранат.

Воспоминания. Жила на лбу взбухла, Мичлов вспомнил, как надвое разлетелось тело его закадычного друга, как он, еще тогда - на двух ногах, постоял, раскрыв рот, не понимая, куда делся человек, тот Хвыля, куски мяса которого скатились ему под ноги и он видел лишь ровный ряд белых зубов, оказавшихся черте где в этом месиве.

- Сто двадцатый пошёл, сука, - сказал кто-то мимо ползущий в окопе, подгибающий свою голову своей же рукой.

- Сева! Сеф! - Мичлов слышал собственную одышку. Этот его призыв к бывшему другу напоминал время, когда мама звала домой:

- Са-аша, Са-ння!

- Дур-рак! Куда?!! - кричал взводный позади.- Наз-зад!

Мичлов же подлез к двум половинам своего бывшего друга и глядел на все это. Стошнило. Зубы вперемежку с кишками валялись в одной стороне, а брюки - с другой.

- Зачем ты, Сева, кусаешь сам себя? - Мичлов заржал, глядя на месиво из которого только начала сочится кровь. Он представил - когда вернётся Сева - вот смеяться будем!

Мичлова вырвало на бывшего друга.

Увидел привычный клок волос, ещё живых, растущих.

Эта голова вчера передавала привет, а теперь ее просто не существовало. Это был ее затылок.

- Сева, ты че?

- Дурр-рак! - Сзади Мичлова сбили с ног и, проскользнув царапистыми пальцами за шиворот, дёрнули так, что чуть не перебили костяшку горла, потянули назад.

В окопе взводный дал в удивлённое лицо Мичлову со всей силы, разбив ему губу и долго матюгался, не обращая внимания, что рядовой собирался силами сам и готовился вернуть удар.

-Дурр-рак, что ресницами хлопаешь? - Взводный обернулся, махая рукой медсестре. Надавливая на букву "д", крикнул: - ДЫвай сюда!

Мичлов схватил свободную руку взводного, стиснул ее. Их глаза пересеклись, взводный сморщился.

- Еб... контуженные, я вас больше не ... - Он как - будто заранее знал, что так случится. И в свободной руке его возник пистолет. Мичлов отвлёкся, хватка ослабла. Взводный нанёс удар рукояткой и вырубил рядового.

- Этот пусть ещё полежит, того вон хватай! - крикнул взводный над Мичловым, отдирая свою руку окончательно.

Его крик был слышен только Мичлову. Мичлов не отчаивался: где его не пропадала.

Он вспомнил, как взводный часто зло шутил в его сторону, как подстрекал неблагоприятные события от других старых бойцов. Оттого, что он был слишком юн? Почему бы тогда не поддержать, не помочь молодому?

«Вот с таких начинается бойня, - думал Мичлов лёжа с закрытыми глазами, - Сейчас только сил наберусь...»

Он оущщал характерный запах командира и привыкал в таком полувырубленном состоянии различать точное, до сантиметра, местонахождение его.

«Зачем было принижать? Зачем было ругаться? И Сева, одногодник, только что погиб из-за него... Это по его приказу мы пошли сюда».

- Да-а, взводный наш того, - вспомнил он ясные глаза Севы, который не договорил, какое именно качество хотел передать.

Мичлов расслабил тело.

Оно стукнуло, упало плечо до сих пор будучи в спазме. Стало легче. На грудь легла чья-то ладонь, прижала не так больно, как хотелось бы. Ведь это была ещё та рука - взводного.

"Ладно",- думал Мичлов, желая распечатать глаза на минный вой, который услышал, но не смог. Глаза запеклись в красной корке.

«Пусть пока живёт, - продолжал внутренний диалог Мичлов - Все дело в том, что компу тоже нужно было держать авторитет, а за чей счёт? Сам худой, невзрачный, подбородок лезет в рот и пищей для него - мы, молодёжь. Остроглазая щука, желчный взводный. Пускай поживёт, наберусь сил - придушу...»

Тишина в голове.

Монолог закончен, закончена часть.

Тишина местами прерывается неизвестными звуками, которые интересно разгадывать.

Тишина предупреждает - все мы в этой жизни равны и равно вам дадут еще шанс отличиться...

Мичлов прислушивался: или это кто-то говорит рядом с ним?

Его несли куда - то быстрыми шагами.

"Ах, это носилки! Как только эти тонкие трубки под ним не поломаются?" Мичлов не раз думал об этом, когда видел перенос тяжелораненых к медмашине.

Тишина.

Она напоминала Мичлову его рождение или прерывание, о котором он ничего еще не знал. Ему казалось, тишина родила его и сопровождала всю жизнь. А мать, задай ей интересующий вопрос, отмалчивалась, она была лишь нежностью, понимающей самкой, но не могла ответить точно на главные вопросы. Тишь да гладь, согласие и равновесие - все это тишина.

Когда пришла война, двадцати двух летний Мичлов и не думал идти в военкомат.

Первое, что пришло в голову - прятаться на даче и не топить печь, чтобы не нашли по дыму. Потом душа кривлялась, дёргалась, когда по телевизору твердили о патриотизме и просили защищать Родину.

"Так и просили, и я повёлся"

Не предупреждая мать, ушёл в военкомат. По коридору вели отлынивающего от повестки, за спиной свёрнуты руки, сзади грозные лица ребят. Внутри все встряхнулось: "ведь я не такой!" А внутри все кричало: "Вот дурак! Тебя же подсекли, как верховодку. Тебя надурили!"

Взводный уже хрипел, когда Мичлов заметил, что цепко держал его за горло. Тогда он разжав кулаки, отпустил его шею. Хороший урок для будущего уважения к себе.

- На годы, сука! Я не таков простак, как тебе могло раньше показаться! - Чётко выговорил Мичлов.

- Что он говорит? - Над ним повис голос и резкий запах формалина. В губы пихнули чем-то жёстким, что разрывало их, в рот полилась горькая жидкость.

- Пусть ещё поспит, - приказным порядком раздалось. И Мичлов снова вырубился.

"Вот, дурр-рак!" - Услышал он голос взводного. Вряд ли до командира теперь дотянешься. Взводный стоял на краю окопа и глядел в бинокль туда, откуда недавно летели "грады".

- Сегодня не жди. Все нормуль. Возьми миномёт, тащи вперёд. И поднимай скорее свою задницу, слышь? - Взводный глядел вызывающе на рядовых, сидящих в яме.

«Я тебя убью!» - Мичлов вспомнил первую свою мысль, относящуюся к побратиму. Но это было пару месяцев тому назад, а дальше же столько ещё случилось.

«Где я? Что со мной?»

Отдалённо зазвонил телефон.

Мичлов услышал, встрепенулся. Осознал, что шея затекла, неудобно расположена под головой подушка. Чужие руки.

«Взводный?» Он встряхнул головой.

Тишина напомнила о себе.

Она заставляла не двигаться, ждать ещё чего-то.

Какое дело ему до чужой тишины?

Мичлов оказался в больничной кровати с ампутированной ногой.

Так все было.

И теперь сидя перед номером "87" ему все это навалилось на память.

Что, собственно тут? Что от жителей "87"?

Живут и живут. Съедут, и знать не вспомнишь. Мало ли каких звуков наслышался, хоть отбавляй...

За дверью "87" неожиданно раздался короткий, но очень ясный приглушенный стук - одноразово. И так он прозвучал, будто кто-то специально для Мичлова, чтобы произвести какое-то впечатление - ребус. Это было похоже на стук по большой деревянной коробке.

Как - будто играется кто-то с ним?

Все молчало, Мичлов сидел напротив "87" и ему казалось, что кто-то, кто забавлялся над ним, сидел там тоже и глядел сквозь полотно двери на него. Призывая, приказывая, задержатся тут, подождать.

"Э-э, нет! Дудки!" - Мичлов уже ловился на подобные крючки. Вспомнить взводного...

Мичлов думал, что уже никогда ничего его не испугает, что чувство страха ему отрезали вместе с любимой ногой. Ведь страшнее даже того, что он видел на поле боя, не может быть.

"Это забавно!" - думал Мичлов, со всей силы вертя колеса по коридору, удаляясь от "87" , не переставая испытывать на своём теле бегающих мурашек, озноб от подступающего адреналина и чувства, что за ним каким-то фантастическим фантомным образом сзади следят, и даже преследуют.

Завернул за угол. Здесь коридор закончился.

Живой свет ударил в лицо.

Тишина отступила. Ее атмосфера - черный вакуум. Тут его полное отсутствие. Мичлов, передёргивая грудными мышцами, вздохнул в облегчении.

- Ты меня еще вспомнишь! - Пришли на ум прощальные слова взводного.

«К чему это он?»

Третий этаж знаменит своими более длительными по сроку проживания постояльцами. Здесь люди задерживались более чем на трое суток. Особенность третьего - последовательность комнат прерывалась небольшим холлом с креслами и телевизором. Вечером здесь полно скучающих в одиночестве и потому выходящих сюда пообщаться, помолчать. В ясный будний день здесь не было никого.

Иногда здесь, вечером, Мичлов, подъезжая к упомянутому холлу, останавливался и позади всех смотрел в спины разговаривающих. Самому не хотелось вступать и вообще даже быть замеченным. А спинами люди чувствуют не худо, потому очень скоро его коляска поскрипывала дальше, натыкаясь на элитных постояльцев, шагающих с кружками чая в руках, кусочком торта, спешащим в соседние комнаты в гости. Здесь же Мичлова менее всех, хот и долго гостюющих, узнавали.

"Или это народ таков - богатые?"

Этот этаж, равнодушных и ещё время выходных любил Мичлов. У гостиницы будто вырастали члены, она расправляла плечи - крылья и начинала жить своей независимой жизнью и как словно оживала, осознавала себя, бралась сама себя охранять, и, соответственно, у охранника работы поубавлялось.

Именно в такой день, шатко валко, можно было оставаться не так заметным у окна, чтобы понаблюдать за клиентами - гостями, сверху вниз, подходящими к лестничному пролёту, спускающихся и поднимающихся.

Никто от внимания не ускользнёт.

Отсюда видно было, пока человек поймёт, что за ним смотрят, странные, смешные, насобравшиеся выражения лица.

И лицо из "87" наверняка должно было быть здесь и оно, наверное, отличается ото всех.

Мичлов надеялся на это. Так как всех не запомнишь. Он желал проверить собственную интуицию, интуицию профессионала. Была ли она у него вообще? Распознает ли он чудака из "87"?

И ещё: при такой задержке, более пяти суток в "Эльзе", администрация приглашала переселить проживающих, предлагая расширенные удобства и номера хоть и подальше от холла, но ближе к лифту из кухни, по которому можно было хоть за полночь заказать, что угодно из ресторана. И это будет, не затрагивая разносчика - официанта, намного дешевле, чем было б с ним. Чаевые нередко стоили больше, чем сам напиток.