Игра в ушки

   Новосел, улучшающий свои жилищные условия, проходит три стадии восприятия

своего нового жилища. Поначалу  он испытывает сложную гамму чувств:  робкая

радость и недоверие к своему счастью. Драма бурных дней переезда сменяется на 

неистовый, почти щенячий восторг, одинаковый у взрослых и детей: «Смотрите.

Завидуйте. Я — новосел!»

   За неделю – другую,  бурные эмоции утихают, и  начинаешь видеть  недостатки и

недоделки своей новой среды обитания: здесь криво – косо, там халтура и

разгильдяйство.  Краны текут, трубы в засоре,  в окнах щели, двери не

закрываются, нет электричества в розетках, а обои отклеиваются и пузырятся. Что-

то делается сразу, а что – то откладывается  на время, а то и навсегда.

Объяснения всегда наготове: не умею, нет времени или денег: короче говоря: «Ну

что тут делать? И так сойдет».

   Также было и у нас. Скорее – скорее переехать, чтобы власти  не передумали,

ну уж затем, обживаться, привыкать, отчаянно бороться с бытовыми трудностями, и

радоваться – радоваться и еще раз  радоваться новой квартире.  В своей жизни я

много переезжал, и от многих квартир ключи лежали в моих карманах.  Тогда же, в

те далекие  шестидесятые, во времена моего веселого и беззаботного прощания с

детством, хлопоты  с переездом, меня не особо задевали. 

   Признаться, я вообще, был не в восторге от новой квартиры. А чего, скажите,

хорошего?   Прежде места в комнате, где мы ютились впятером, мне и так хватало. 

С многочисленными соседскими детьми у меня были прекрасные отношения: с ними

было весело играть в войнушку в длинном коридоре коммунальной квартиры. 

Особенно мне нравилось встать пораньше вместе с папой, собирающимся ни свет ни

заря на работу. Дождавшись пока входная дверь квартиры за ним  захлопнется, я

вскакивал на свой трехколесный велосипед и гнал по комнатам соседей,  как

гайдаровский Тимур, непрерывным громким звонком поднимая со сна и вызывая на

подвиги свою команду. На улице друзья были просто замечательные, даже лучше

соседских,  родители которых всячески вмешивались в наши бесконечные игры.

Уличным мальчишкам никто не мешал, и мы безустанно носились по узким

загазованным от проходящего транспорта узким улочкам красивого  исторического

района Коломна.    Можно было   добежать  до Исаакиевского собора, Невы и

Невского проспекта. Да и таинственные полные романтики набережные реки Пряжка и 

Крюкова канала со своей эклектикой  были очень интересны. Величественный

Никольский собор с золотыми куполами и колокольным звоном собирал десятки 

верующих, которых так интересно было рассматривать.  Нас окружали красивые дома

и скверы, и нарядные люди не спеша шествовали к музею Блока, а  Кировский

театр оперы и балета гостеприимно распахивал свои двери  и перед нашей семьей 

чуть ли не еженедельно.

   А теперь вот Малая Охта - окраина города. И как мне теперь, на новой квартире

в оперу с родителями ходить, балеты смотреть? Кучка одинаковых  пятиэтажек 

сиротливо  торчала на огромной пустоши посреди развернувшейся вокруг стройки. С

утра до ночи что-то громыхало, жужжало, гудело  и ухало. Сильно пахло пылью,

бензином  и какой-то химией.  Ближайший дом строился не дальше чем в пятидесяти

метрах от нас - было  даже слышно, как матерятся рабочие. Они же,  в сапогах и

телогрейках, прибегали греться в наш подъезд, добираясь, порой, до нашего

четвертого этажа в поисках стакана.  Кругом была грязь и очень сыро.  На улицу я

появлялся только в сапогах, которые заляпывал за считанные минуты.  До

цивилизации или, как говорили родители,  до материка, где ходили трамваи, была

школа, поликлиника  и  пара магазинов, было минут двадцать ходьбы бодрым шагом.

Двигаться приходилось через  болотистый пустырь с чавкающей под ногами чахлой

чухонской растительностью и огромными лужами на пути. 

   Но ни родители, ни я не замечали этих жизненных мелочей и верили в светлое

будущее. К тому же я очень скоро нашел для себя  интересное занятие для своей

неугомонной души.  Прежде всего выяснилось, что рядом со мной живет много

мальчишек. Их было ничуть не меньше, чем в центре, и они были не хуже и не лучше

моих прежних друзей.   И главное, они играли в какую-то чрезвычайно интересную

игру, лупя свинцовой битой в разложенные в ряд на асфальте сплющенные солдатские 

или матросские пуговицы – ушки, так их называли. Потолкавшись среди играющих, я

разобрался в нехитрых правилах. Игра в ушки, так называлась эта азартная потеха, 

смысл которой состоял в том, чтобы  ударом биты  перевернуть ушку "рисунком",

или правильнее  сказать «орлом» – звездой или якорем.  На асфальте в линию

укладывались пуговицы: орлом вниз,  решкой вверх. Играющий  ставил на кон -   

выкладывал в общий ряд - свою часть пуговиц.  Проводилась черта, откуда  каждый

участник по очереди кидал биту.  Потом все, с гвалтом, криками и спорами

смотрели, чья бита ближе упала к ушкам. Самый меткий и начинал бить по ушкам.

Пока ушки переворачивались, счастливчик продолжал бить. Если ушка опять ложилась

решкой вверх и орлом вниз, то бить начинал следующий. Но самое большое счастье

приходило к тому, кто точно попадал в цель и ушка правильно переворачивалась. В

этом случае, снайпер получал всё. 

   К сожалению, долго смотреть на это ристалище я не мог – впереди была масса

дел,  и я со всех ног несся домой, чтобы все успеть.  Но чем бы я ни занимался,

что бы я не делал, ушки стояли у меня перед глазами. Я живо представлял, как

беру биту,  от черты ловко её мечу, конечно, точно в цель. Ушки удачно

переворачиваются, и я забираю все ушки на кону! Это ли не счастье? Однако, долго

витать в мечтах я не мог, сама жизнь возвращала меня из прекрасной сказки в

хлопотливую реальность.  Хлопоты хлопотами,  но про свою мечту я не забывал, и

фортуна оказалась на моей стороне.   Я заполучил долгожданные ушки. Случилось

это так.

   У нас дома был настоящий «шурум – бурум» - ремонт был в полном разгаре. Все

наши вещи были раскиданы по квартире, так что пробираться между ними можно было

лишь по тропочке и «бочком» по шедшему волнами линолеуму, халтурно уложенному

строителями прямо на бетонные плиты перекрытий. Линолеум отклеивался, и мама уже

успела упасть, споткнувшись об разошедшийся стык полотна. Уверения папы, что он

обязательно займется полом, как только закончит с входной дверью, никак не

желающей вставать в нужное положение, не помогли.

   В помощь были приглашены  наши новые соседи: дядя Коля с сыном Виктором, Им

предстояло  выполнить  самую трудоемкую и грязную часть ремонта – укладку и

циклевку паркета. Но сначала  надо было  освободить пространство и содрать

уродливый линолеум. В переноске мебели Виктор участвовал наравне с отцом.

Тяжеленые диваны и шкафы переносились ими спокойно, деловито, без излишней суеты

и ворчания. Я, конечно, старался помочь. Пытался таскать вместе с ними мебель и 

выносил на помойку ведра со строительным мусором, обнаруженным под снятым

линолеумом. За мое старание дядя Коля потрепал меня по плечу, а Виктор, так он

требовал, чтобы мы обращались к нему, даже поговорил со мной.   

   Он был серьезным парнем лет на пять  старше меня, и мне он казался совсем

взрослым.  И действительно, между нами была пропасть. Он уже работал и в 

отличие от меня  учился не в обычной школе, а в загадочной для меня - вечерней.

Кроме того, он точно знал, кем хочет быть и что надо делать. Я же о будущем не

задумывался, а просто жил: ходил в школу, читал, играл в шахматы и гулял,  Эта

наша несхожесть и притягивала меня к нему,  как притягиваются  друг к другу

разноименные магнитные  полюса.

- Твой батя сколько зарабатывает? - это были чуть ли не первые его слова после

нашего знакомства. Сказать: «Не знаю», по моим понятиям, было нельзя, Я боялся

лишиться такого необычного собеседника. 

 - Немного, если честно, - после короткой паузы выдал я. Признаю, «если честно»,

проскочило у меня в ответе случайно, но мой уклончивый ответ вполне удовлетворил

Виктора.
 - Вот видишь, -  твой отец столько учился, инженером работает, а живете так

себе. Машина – Запорожец, а у нас Жигуль.  Вот, батя мой, у него четыре класса

образования, а денег у него … - тут он ввернул нецензурное словечко. Я молча

кивнул: «Понимаю».

- А я  с весны  пойду на шофера учиться, нечего в школе штаны протирать. Мне эти

причастия с деепричастиями и квадратными корнями    сто лет не нужны.  Я вот

сейчас бате помогаю деньгу зашибать. После вас к другим пойдем.  Мой батя всегда

работу найдет, руки у него золотые, деньги лопатой гребет, - тут он мне

подмигнул и вдруг посерьезнел.  -  Пьет он только сильно.

   Я не обратил внимания на  его последнюю  реплику. Мы жили на новой квартире

считаные дни, и я не видел ещё этого тягостного зрелища «дядя Коля в запое».
 
 - Вот ты чего от жизни хочешь? – снова огорошил меня вопросом  Виктор. Я был

совершенно не готов к ответу. Жизнь текла сама по себе и все, чего я хотел, у

меня уже было. Все, кроме ушек. Поэтому мой ответ был абсолютно честным  и

предельно глупым.

 - Мне ушки нужны, - выдал я осипшим вдруг голосом и тут же понял, что

сморозил глупость. 

  Виктор даже присел от неожиданности:

 - Сколько тебе лет- то?
 
 - Десять.

 - Вроде, поумнее должен быть, - пробурчал он и вновь принялся за прерванную из-

за разговора работу.

   На следующий день он принес мне мешочек с ушками.

 - На, пользуйся.

 - А ты?

 - Мне не надо, детство это. Только потеря времени.

 Я был счастлив от неожиданного подарка, и Виктор тут же  воспользовался этим.

 - Слышь, тут у тебя котлы валяются, они твои, что ли?

  Этим жаргонным словечком  «котлы» тогда  называли наручные часы, и они

действительно были моими. Я очень гордился ими, но носил редко. Почти год я

собирал бутылки, чтобы накопить на них, но сейчас часы мне были не нужны. Во

множестве расплодившееся хулиганье срывало часы не только у тех, кто поменьше и

послабее, но и у женщин и у пожилых людей, и я не рисковал носить их. Первое

время я брал их с собой в шахматную секцию, где играл в свою любимую игру, но и

там они мне были особо не нужны.

 - Да, мои.

 - Ты мне дай их поносить пару дней. Я тут с девушкой встречаюсь, хочу пофорсить 

перед ней.

   Я был в раздумьях, не знал, как поступить. С одной стороны, на языке была

едкая фразочка, типа «Деньги лопатой гребете, а часов нет». С другой стороны,

Виктор только что сделал мне дорогой подарок, и мне не хотелось огорчать его. Он

развеял мои сомнения одной фразой.   

 - Да не боись, не зажму я их. Ты же мой сосед, а я у соседей не тырю. А я тебе

свинцовую биту для ушек сработаю.

   Это был нокаут. О бите, тем более свинцовой, я даже мечтать не мог. Хозяин

биты был главным человеком в игре. Без биты играть было нельзя. Игра начиналась,

когда владелец биты приходил, и заканчивалась   с  его уходом.    От такого

предложения отказаться было нельзя, и я отдал свои часы. В конце концов, это моя

вещь, мною заработанная и выстраданная. Я понимал, конечно, что этот аргумент

так себе, слабенький, и больше всего надеялся, что в суете переезда отсутствия

часов не заметят. Так бы оно, наверно, и произошло, если бы Виктор часы вернул,

но события пошли не по плану.

   Как и многие ленинградские парни,  он был «черным копателем». Страшные бои за

город оставили после себя жуткие  раны.   На местах боев в земле оставались

многочисленные атрибуты войны. Останки погибших, их полуистлевшие личные вещи   

были для черных копателей всего лишь никчемным хламом, издержками их «бизнеса на

костях».   Но оружие, патроны, неразорвавшиеся гранаты, взрывчатка, ордена и

медали, многое другое, были ценными трофеями, их можно было выгодно продать или

«до зубов» вооружиться самому.

  Получив часы, Виктор, как оказалось, не собирался так быстро расставаться с

ними. Он попросил еще  неделю, чтобы специально съездить за свинцом  в свое

заветное местечко на месте былых боев. Понятно, что часы в дороге ему были

нужны, и я легко согласился с ним.

  Через пару дней  женский вопль нарушил тишину раннего утра.  Мать Виктора,

простая русская женщина,  громко кричала о своем материнском горе, не имеющем

границ, о своей неспособности это горе выдержать, о непонимании, как и зачем

жить дальше. Высыпавшие на улицу потрясенные чужим горем соседки  безуспешно 

пытались успокоить ее, но все было тщетно. 

  Я похолодел, страшная догадка осенила меня –  с Виктором беда. Видимо, он, как

и обещал, поехал из-за меня на раскопки и  погиб там. Такие случаи были не

редкость, когда копатели подрывались на все еще опасных боеприпасах минувшей

войны.  Крик прекратился, когда кто-то   из сердобольных соседок забрал

несчастную женщину к себе, всё вызнала и рассказала всем. Из уст в уста люди

пересказывали  случившееся: Виктор жив, но  серьезно ранен в голову при  попытке

извлечь пулю из найденного боевого патрона, сейчас находится в поселковой

больнице, и если его состояние улучшится, то будет эвакуирован в Ленинград для

срочной операции.

   Моя догадка подтвердилась. Виктор неудачно  разряжал патрон, чтобы сделать

мне биту, и был ранен. Я не мог удерживать эту информацию в себе, и пришлось все

 – и про ушки, и про часы, и про биту - рассказать родителям. Отец долго молчал.

  Потом заговорил. Главное из его слов , было то, что я не виноват в

случившимся, но, конечно, сопричастен. 

 - Я не знаю, как бы отнеслись мы с мамой к твоему поступку с часами, -

продолжил он, - но ты был обязан рассказать нам о просьбе Виктора.  У нас одна

семья и мы не должны распоряжаться вещами, так как только заблагорассудится. 

Возможно, знай всю эту историю, мы смогли бы отговорить Виктора от его опасной

затеи.
 
 - А сейчас, - вступила мама, - мальчик при смерти, его мать не в себе, а

Николай, дядя Коля для тебя, пьян в стельку.  - Обещай мне сын, что ты никогда

не будешь этим чертовым копателем – ни белым, ни черным. Обещаешь? Ну, хорошо. И

вот что еще: никому не слова об этом. Люди вокруг разные, и могут по разному

отнестись к твоему поступку. Ты действительно не виноват, но часть моральной

вины на тебе есть. И  последнее: часов у тебя больше нет, и долго теперь не

будет. Если Виктор выживет, то ты оставишь их у него.

  Виктор выжил, но лишился глаза. Я навестил его в больнице, принес передачу из

дома. Увидев меня, он как-то вымученно улыбнулся и, потянувшись, достал часы из

прикроватной тумбочки, протянул их мне. Я отчаянно замотал головой, взял его за

прежде сильную, а теперь исхудалую слабую руку и надел на нее часы.   

 - Теперь они твои.
 
   Виктор закрыл лицо руками, отвернулся, его спина сотрясалась от беззвучных

рыданий. Было понятно, что ему не до разговоров. Я собрался и потихоньку ушел. В

тот же день   я отдал все ушки какому-то мальцу. Все, моё детство кончилось.

  Через пару недель Виктора выписали из больницы, и он вернулся домой с черной

повязкой на глазу. Медкомиссия запретила ему садиться за руль и свою мечту ему

пришлось оставить. Жизнь их семьи пошла под откос и была печальна. Дядя Коля

жутко пил, а в запое был агрессивен и опасен для окружающих. Ни приводы в

милицию, ни отсидки за хулиганство, ни принудительное лечение – ничего не

помогало. Он снова и снова пил, хватался за нож, гонялся  за женой и сыном.

   И снова, уже во второй раз, мать Виктора кричала в голос, рвала на себе

волосы и проклинала свою жизнь. Виктора в наручниках выводили из подъезда два

милиционера: защищая мать, он убил отца.  Больше я их никого не видел. 

  Дядю Колю тихо похоронили, мать Виктора уехала в деревню, в их квартире

поселились чужие люди, а о самом  Викторе никто ничего больше не слышал.
    
 
        Свое обещание маме молчать про эту историю, я не сдержал.
 
           Сейчас, спустя многие годы, я  рассказал ее Вам.