Бабочка

Солнце вспомнило о приближающемся лете. Осмелело и к середине дня стало припекать вовсю. Сразу нагрелись металлические спинки больничных коек. От солнечных переплётов на крашеных деревянных полах пошла жаркая волна. Воздух в палатах отяжелел, повис неподвижной душной завесой. Фрамуги бестолково подставляли тяжелые полки уличному воздуху. Он с трудом протискивался через их прямоугольники и тут же растворялся в духоте помещения. Настежь открытые двери палат безуспешно пытались создать сквозняк. Красный столбик термометра прилип к отметке «28», не давая никакой надежды на понижение.
После обеда все скамейки больничного сада были заполнены ходячими ранбольными. Лежачие мучились в палатах. Дышали жарким воздухом, пропитанным смесью камфары, карболки и других больничных ароматов. Глотали кипячёную воду. Тёплую и оттого противную. Обтирались мокрыми полотенцами, обмахивались газетами.
Кто мог.
Кто не мог, терпел из последних сил и ждал истопника дядю Васю.
Пожилой, сутулый и немногословный дядя Вася пришёл к начальнику госпиталя год назад. Поздним вечером открыл дверь тесного кабинета, буркнул в усы:
- Я по делу.
Начальник госпиталя, умаянный за день, не спавший третьи сутки, отставил в сторону стакан с крепким чаем, кивнул, выдавил устало:
- Ну?
Молоденькая санитарочка Оля, протиравшая полы в коридоре, утверждала потом, что за дверью не было произнесено ни звука.
Минут через десять пожилой незнакомец шагнул из кабинета в коридор. Долго глядел на помытый пол. Потом произнёс:
- Дядя Вася я. Истопником буду.
И пошёл вдоль стены, по самому краю ещё мокрого пола. Шёл аккуратно, по одной доске, делал шаги пошире. Чтоб сохранить блеск и чистоту вымытых половиц. Молчаливая демонстрация уважения к её труду потрясли девушку. Истопник стал для неё образцом для подражания.
Скупой на слова, дядя Вася бирюком не был. Просто не любил рассказывать о себе. Разговоры считал пустым занятием. На расспросы о семье и подробностях личной жизни неизменно отвечал:
- Да…что тут скажешь…как у всех…
Зато с готовностью подключался к любой работе. Его не нужно было просить соорудить швабру, наносить воды в прачечную, приладить рассохшуюся дверь. Дядя Вася, как гриб боровик после дождя, появлялся на ровном месте. В самое подходящее время. Работал без суеты и спешки, но как-то споро у него всё получалось. Каждое движение было дельно, продумано и рационально.
Дядя Вася быстро стал незаменим в хозяйственных мелочах. Даже иглы для
шприцев приспособился точить с помощью пробки и оселка. Через неделю
прачки и санитарки, а за ними и остальной персонал, представить не могли, как обходился госпиталь без этого незаметного и простоватого с виду мужичка. 
Вот и сейчас дядя Вася с основательностью человека, повидавшего виды, переходил из палаты в палату. В левой руке деревянный ящик с инструментами, в правой – стремянка. Он входил в помещение, бросал из-под кустистых седых бровей взгляд на лежачих ранбольных. На просьбы поторопиться, укоры и жалобы на духоту, отвечал односложно и негромко:
- Сколь терпели…Чуток помайтесь ещё…Окна после зимы…Суетой только убытков наделаю.
Ставил стремянку. Обстоятельно выбивал из гнёзд покрытые бесчисленными слоями белой краски стержни шпингалетов. Распахивал окно. Вставлял между раскрытой створкой и рамой деревянный брусок. Собирал инструменты и лестницу. Тяжело шаркая подошвами растоптанных сапог, шёл к выходу. В дверях останавливался. Разворачивался вполоборота, строго говорил:
- Значит так. Окно закрывать будете, первым делом брусок выньте. Верхний шпингалет не троньте. Нижний хорошо держит. Створку закроете. Брусок на подоконник положите. По тумбочкам не прячьте. Заиграете, второй не выдам.
Говорил в пространство. Лично ни к кому не обращаясь. Разворачивался и медленно шёл в следующую палату. Эта бесстрастная манера некоторых раненых в ступор вводила. Особенно офицеров. А что тут сделаешь? Госпиталь не Версаль. Истопнику правила этикета знать не положено. Реверансы с охапкой дров в руках опасны для здоровья.
Широкий коридор гулко умножал шаги дяди Васи. Разносил по разным углам. Из-за этого ожидающим своей очереди трудно было понять, куда он идёт. В какую сторону повернёшься, оттуда медленное шарканье слышно. 
Внимание лежащих ранбольных было сфокусировано на ожидании. Разговаривали о посторонних вещах, а сами бдительно прислушивались к звукам в коридоре.  Представляли в мыслях, как скользнёт в открытое окно тонкая свежая полоса воздуха. Заберётся в открытый ворот нижней рубахи. Остудит разгорячённую кожу. Разговор то и дело прерывался.
-…А балкон, значит, широкий-широкий. Балясины каменные. И она на этом балконе, значит, каждое утро…
- Вроде идёт.
- Не…в другую сторону…
- Как же… в другую…он в том крыле был…Ага. А ты что?
- Она на том балконе каждое утро, значит, зарядку…
- Вон в 26 палате окна с полчаса как открыты…
- И, значит, послать на разведку некого.
- …Ног за балясинами, значит, не разглядишь…
- Разбежались все на свежий воздух.
С каждой минутой напряжение нарастало. Оно тянулось через палату, как верёвка с бельём в ветренный день. Резкие порывы то натягивают её до предела, то отпускают с притворным равнодушием. Бельё мечется в растерянности. То летит, наполненное ветром, лёгкое и воздушное. То тяжело обвисает, никнет вниз. Как будто все 750 миллиметров ртутного столба в тонны свинца превратились.
Появление в дверном проёме долгожданной фигуры с лестницей и ящиком с
инструментами сопровождалось шумным выдохом. Дотерпели, дождались, сдюжили. С этой минуты всё будет иначе: легче, веселей, бодрей и радостней. Самое главное, прохладней. Разговор терял прежнее напряжение, взлетал невесомыми фразами к потолку. Атмосфера снижала накал и наполнялась покоем.
- Прям так каждое утро зарядку делала? А зимой как?
- Так это ж юг, значит! Я там зимой не был. Она, значит, зарядку на балконе делает. Шаровары, маечка, радио марш, значит, какой-то играет. На парапете кошка рыжая, значит, вытянулась. А я по водосточной, значит, трубе ползу. Букет за спиной, значит. За брючный ремень засунул и ползу, значит…
- Погоди. Дядя Вася, а второе окно не открыл.
- В нём петли ненадёжные, - истопник открыл створку, показал сломанную петлю, - поищу замену. Пока с одним побудьте. 
- Что ж нам мучиться? - настаивал больной.
- Ничего, сейчас ветерком протянет, - успокоил его истопник, - дверь не закрывайте только, как соседи ваши, - стал в дверном проёме, оценил обстановку, - идёт воздух.
Дверь следующей палаты в самом деле была плотно закрыта. Внутри не было слышно привычного, ничего не значащего, больничного трёпа. Похоже, все её обитатели на улицу отправились. Дверь закрыли по привычке. Духота внутри небось. Ладно, быстрее дело пойдёт без комментаторов. Некоторые в дело, не в дело болтают…Бу-бу-бу…Слушают их, нет, не важно.
Он взялся за ручку. Дверь легко поддалась. Как будто ждала, когда её откроют. Духота палаты ринулась навстречу. Лицу стало жарко, как в парной на верхней полке.  Сердце гулко забухало, заторопилось, перегоняя кровь.
Дядя Вася покрутил головой с укоризной. Сделал несколько шагов. Увидел в койке у окна больного и обескураженно остановился. Раненый лежал на спине. Руки вдоль тела. Взгляд в потолок. Лоб в испарине. Даже светлый ёжик волос крупными каплями покрыт.
- Что ж ты, мил человек, терпишь? Позвал бы кого.
Раненый лежал без движения, молчал. Только глазами в сторону повёл. Впервые в жизни дядя Вася растерялся.
- Сейчас, мил человек, сейчас окно открою, легче будет.
Засуетился бестолково. Схватил со спинки кровати полотенце, вытер лицо больного, по волосам прошёлся. Всплеснул руками, сделал несколько широких взмахов полотенцем. Поспешил к ящику. Инструменты бесцельно в руках подержал, в ящик сложил. Обессиленно на табурет присел. Выдохнул тяжело.
Он вспомнил, как больше месяца назад была большая партия раненых. Кто мог, шли сами с помощью санитарок, медсестёр или выздоравливающих. Сложнее было с лежачими. Долго промучились с танкистом, которому оторвало руку. Он крепко прижимал к груди оторванную по плечо конечность. Упрямо требовал её пришить.
- Как я без руки воевать буду? Это форменное вредительство, – яростно сверлил он хирурга взглядом, - мне на фронт вернуться надо.
Санитары с ног сбились, а машины бесконечным потоком подъезжали к
больничному крыльцу.
Все вздохнули с облегчением, увидев, последние носилки. В них лежал молодой солдат. Гимнастёрка паренька была вся в пятнах запёкшейся крови. На бледном, бесстрастном лице выделялись глаза. Яркие, живые, наполненные болью.
Фельдшер санобработки сказала, отправляя его в палату:
- Тяжёлая контузия. Ни говорить не может, ни двигаться.
Санитарка Оля впервые видела контуженного.
- А кровь на гимнастёрке откуда?
- Чужая.
Оля с жалостью спросила:
- Как же он теперь?
- Может оклемается. Время покажет.
- Может не оклематься?
Фельдшер строго посмотрела на Олю, произнесла тихо:
- Оля, иди работай. Раненых вагон. А ты тут каркать учишься.
Длинные белёсые ресницы Оли затрепетали, как крылышки мотылька. Щёки залил яркий румянец. Она присела в странном поклоне. Схватила ведро и швабру и быстрым шагом пошла прочь.
Фельдшер дёрнула плечом, бросила в никуда:
- Это что было?
Стоявшие в коридоре выздоравливающие переглянулись. Кто-то произнёс:
- Книксен.
Неподходящее к ситуации слово произвело отрезвляющий эффект. Фельдшер выпрямила спину, расправила плечи:
- Приём окончен. Королевский двор отправляется на ужин. Придворные лекари приступают к своим обязанностям.
 Оконные стёкла задребезжали от дружного хохота. О больном с тяжёлой контузией поговорили несколько дней. Очередное поступление раненых и больничные будни вычеркнули из памяти это событие.
Дядя Вася горестно вздохнул. Тяжело поднялся с табуретки:
- Эх-хе-хе…Что же это я уселся? Окно-то само не откроется, - вынимая пассатижами державший раму гвоздь, тихо бубнил себе под нос, - гвоздик-то крепко сидит…А я тебя потихонечку…Что ж, мил человек, выходит не оклемался ты…Да что ты будешь делать! Ты ещё погнулся! Ничего, я тебя на рельсе расправлю. Послужишь ещё.
Створка окна с визгом распахнулась. В комнату ворвался уличный ветерок. Принёс с собой запах травы, бензина, дорожной пыли, собачьей шерсти. Слабые нотки розовых пионов, росших на центральной клумбе госпиталя, вплетались в эти знакомые, будничные ароматы. После спёртой больничной духоты это особенно было заметно.
Надёжно закрепив створку, дядя Вася подошёл к кровати. Вгляделся в обострившиеся от болезни черты лица. Спросил:
- Ну как? Полегче?
Веки медленно, словно через силу, опустились.
- Надо понимать, легче…, - веки снова пришли в движение.
Дядя Вася оживился. Засуетился снова, зачастил:
- Славно. Я сейчас второе окно открою, совсем хорошо будет. Ты потерпи,
мил человек.
Взгляд больного потеплел. В нём появились весёлые искорки. Парень пристально посмотрел на истопника. Перевёл взгляд на окно.
- Это правильно. Я пока вожусь, подыши. На зелень полюбуйся.
Подхватил молоток. Забрался на табурет. Принялся за верхний шпингалет. Стержень сидел плотно и неохотно выходил из гнезда. Всё внимание дяди Васи сосредоточилось на упрямой конструкции.
Он не видел, как в открытое окно влетела белая бабочка. Обычная капустница, ничего особенного. Покружила по палате. Присела на блестящую спинку кровати. Отдохнула на потолке. Переместилась к кружке с водой. Ничего полезного для себя там не обнаружила.  Подушка с простынёй заинтересовали её ещё меньше.
Контуженный не отрываясь следил за путешествием белянки по палате. Вот она разочарованно махнула крыльями. Сделала несколько кругов под потолком. Цветы, что ли, искала? Направилась в сторону светлого прямоугольника окна. Полёт её был лёгок и стремителен.
Мгновение и она покинет человеческое жилище. Будто никогда её здесь и не было. Если бы не оконное стекло. Бабочка всем телом с размаху в прозрачную преграду впечаталась.
Лицо больного вздрогнуло, как от удара. Не в силах отвести взгляд, он смотрел на бабочку. Прилипнув лапками к стеклу, она медленно расправила крылья, вспорхнула и попыталась вылететь наружу. Раз за разом нежные пластины поднимали в воздух тщедушное тело. Бабочка билась о стекло в бессильных попытках. Стук молотка заглушал звуки ударов.
Больной с отчаянием наблюдал эту картину. В голове беспорядочно всплывали обрывки воспоминаний.
Земляная насыпь. Темный ствол гаубицы. Короткие обрывки команд:
-…товсь…вый…ошёл…рой…ошёл…
Гул в ушах. Хлёсткий удар в спину. Как будто горячая ладонь великана шлепок с размаху дала. Чёрный омут боли. Незнакомый шёпот:
- Терпи, родненький, терпи.
Стоны и крики товарищей. Тряские ухабы военного бездорожья. Белый потолок больничной палаты. Стук молотка. Бабочка.
- Бааа-бооо-ч-кааа…бааа-бооо-ч-кааа…
Удары молотка стихли. Над ним нависло удивлённое лицо пожилого человека.
- Ты сказал что? Или у меня от жары ум за разум зашёл?
- Баа-боо-ч-кааа…, - через силу выдавил парень. И улыбнулся.
- Матерь божья. Мил человек, скажи ещё раз.
- Бааа-бооо-ч-ка
- Эх, - старик увидел проходящего по коридору врача, метнулся за ним, крикнул - доктор, постой, тут…это…ба-бо-ч-ка!!!!!